Истлевшая пыль

Глава 1: Возвращение и Первая Тень

Поезд выдохнул Артема Волкова на перрон Заречья струей едкого пара и угольной пыли. Воздух ударил в лицо знакомым коктейлем: речная сырость, подгнившая от влаги древесина старых складов, и неизменная, въедливая гарь с завода «Семи Ветров». Запах детства. Запах тоски. Запах конца света, который здесь, в этом забытом богом и федеральным бюджетом городе, наступал медленно, десятилетиями, как ржавчина на стальных фермах моста через Зарю-реку.

Сумка с одним бельем и бутылкой дешевого бренди тянула плечо. Артем моргнул, пытаясь стряхнуть с глаз пелену усталости и вчерашнего. Перрон был пустынен, освещен тусклыми желтыми лампами, отбрасывающими длинные, дрожащие тени от колонн. Одна из теней у края платформы показалась ему на мгновение слишком густой, почти осязаемой, и двинулась не в такт порыву ветра. Он резко отвел взгляд, рука непроизвольно потянулась к внутреннему карману пиджака, где когда-то лежало удостоверение. Теперь там был только паспорт и смятая пачка сигарет. Искажение, – прошипело в мозгу. Просто искажение света. Усталость. Похмелье.

Он вышел на привокзальную площадь. «Величественные сталинские ампирные здания» – так бы написал путеводитель тридцатых годов. Сейчас они были похожи на побитых жизнью гигантов: штукатурка облупилась, обнажив кирпич цвета запекшейся крови, окна верхних этажей зияли пустотой или были забиты фанерой. Над всем этим висел серый, низкий потолок облаков, от которого сумерки наступали уже в три часа дня. Вечные сумерки Заречья. Артем закурил, глотнув дым как глоток реальности. Он вернулся. Не по зову сердца, а потому что больше некуда. После провала, после Анны, после увольнения из «особого отдела» и медленного сползания на дно бутылки, места для него в большом мире не нашлось. Только здесь. В городе, который помнил его мальчишкой и, кажется, давно уже ждал обратно, чтобы показать, что и у него, города, дела обстоят не лучше.

Похороны дяди Миши были назначены на завтра. Сегодня – поминки. В старом доме на улице Пролетарской, где Волков-старший прожил всю жизнь, работая хранителем в городском музее и собирая пыль веков в папки с надписями «Фольклор» и «Советский период. Неофиц.».

Дом встретил его скрипом половиц и запахом. Запахом старых книг, воска для паркета, который давно не натирали, тления древесины и чего-то еще. Слабого, едва уловимого, но знакомого до дрожи – ладана? Нет, не совсем. Скорее, запах того, что ладаном пытались перебить. Артем сглотнул ком в горле.

Родственников – раз-два и обчелся. Пара тетушек, сгорбленных временем и безысходностью, с глазами, как у высохшей рыбы. Соседка, принесшая пирог с капустой. Тишина давила, прерываемая только чавканьем, звоном ложек и тиканьем маятниковых часов в углу. Часы были старые, дубовые, с потускневшим циферблатом. Артем помнил их с детства. Помнил, как боялся их мерного, гулкого «тик-так» по ночам. Сейчас они били с какой-то назойливой, почти зловещей четкостью.

Он налил себе коньяку в граненый стакан – поминальный запас дяди оказался солидным. Первый глоток обжег, второй принес долгожданное онемение. Тетушки что-то шептались, кивая в его сторону. «Артемушка… такой пропащий… спился совсем… а ведь подавал надежды…». Он сделал вид, что не слышит, уставившись в пыльную паутину под потолком. Пыль висела тяжелыми гроздьями. Солнечный луч, пробившийся сквозь грязное окно, высвечивал в ней мириады кружащихся частиц. Как золотая пыль. Или пепел. Артем прищурился. Частицы двигались не просто так. Они струились. Словно невидимый палец водил по ним, вычерчивая в воздухе сложные, лишенные смысла узоры. Искажение, – снова мелькнуло в голове. Пыль. Свет. Глаза устали. Коньяк.

Он отпил еще, сильнее. Нужно заглушить это. Заглушить Видение. Проклятый дар, который когда-то помогал ему видеть невидимое, а после той ночи в подвале на Сортировочной превратился в источник нескончаемого кошмара. Он видел тени не от предметов, а от намерений. Чуял запах тления там, где лежал свежий труп. Слышал шепот на грани восприятия – шепот стен, земли, самой смерти. И это сводило с ума. Алкоголь был единственным буфером, губкой, впитывающей ужас реальности.

Внезапно стало холодно. Не просто прохладно – ледяной сквозняк пробежал по шее, заставив поежиться. Артем оглянулся. Окна закрыты. Дверь в прихожую притворена. Откуда? Он почувствовал… взгляд. Тяжелый, липкий, полный немого вопроса. Исходил он из угла комнаты, за шкафом с посудой. Там царила густая, почти бархатистая тень. Гуще, чем должна была быть. Артем замер, стакан застыл на полпути ко рту. Тень шевельнулась. Не от движения света – она сжалась, сгустилась еще больше, на миг обретя нечто, напоминающее сгорбленную фигуру. И в этот момент тиканье часов слилось в низкий, протяжный гул, на фоне которого проступил… шепот. Не слова. Скорее, шорох множества сухих листьев, шипение песка, струящегося по стеклу. Шепот самой пыли.

«Ты…»

Артем резко встал, опрокинув стул. Все взгляды устремились на него.

– Артем? Что случилось? – спросила одна из тетушек, испуганно хлопая ресницами.

Он заставил себя посмотреть в угол. Там была просто тень. Глубокая, но обычная. Часы тикали ровно. Шепот стих. Только ледяной холодок еще висел в воздухе, да сердце бешено колотилось о ребра.

– Ничего… – он поправил стул, голос звучал хрипло и неестественно громко. – Просто… вспомнил. Дядя Миша. Вон его кресло пустое стоит.

Все закивали с понимающей, горестной миной. Артем налил себе еще коньяку, рука слегка дрожала. Почти реальность. Это было хуже любого явного призрака. Это было ощущение, что ткань мира вот-вот порвется, и из-под нее глянет что-то невыразимо древнее и чуждое. И запах… ладана смешался с чем-то новым. Сладковато-приторным. Как гниющие яблоки. Или разлагающаяся плоть под полом старого дома.

Он пил. Гнал прочь видения, шепот, холод. Топил страх, который сжимал горло ледяными пальцами. Пытался заглушить голос внутри, который нашептывал: Он умер не просто так. Сердечный приступ? В его-то кабинете? Ты знаешь, Артем. Ты всегда знал, что этот город хранит не только архивы.

Поминки закончились в серых, ранних сумерках. Артем остался ночевать в доме дяди. Спать он лег на старом диване в гостиной, рядом с книжными шкафами, доверху набитыми папками и коробками с экспонатами. Воздух был густым от пыли и тишины. Он допил остатки коньяка из горлышка, ощущая, как алкогольный туман наконец окутывает мозг, делая его вязким и невосприимчивым. Сознание поплыло. Тени в углах перестали шевелиться. Шепот стен растворился в звоне в ушах. Он провалился в тяжелый, безсоновный сон, где образы дяди Миши, Анны и той ночи на Сортировочной смешивались в кровавый калейдоскоп.

Утро пришло с похоронным звоном колоколов с ближайшей, недавно отреставрированной церкви. Звон был тусклым, приглушенным сыростью. Артем проснулся с чугунной головой и сухостью во рту. Встал, кое-как умылся ледяной водой из кухонного крана. На улице моросил противный, мелкий дождь, превращающий пыль на тротуарах в серую жижу. Он вышел купить сигарет и хоть что-то перехватить перед церемонией.

Убогий киоск «Союзпечать» на углу. Запах сырой бумаги, дешевого табака и влажной штукатурки. Артем протянул деньги за пачку «Примы» и местную газетенку «Зареченский Вестник» – по привычке, оставшейся со времен работы. Механически развернул газету, пока продавщица искала сдачу.

Новости о ремонте водопровода, жалобы на бездействие ЖЭКа, отчет о собрании депутатов… Его взгляд скользнул по нижней части первой полосы. И замер.

ТРАГЕДИЯ В БЫВШЕМ ХРАМЕ.

Молодая художница свела счеты с жизнью.

Под заголовком – фотография. Мрачное, полуразрушенное здание бывшей Покровской церкви, перестроенное в советское время под Дом Художника, а ныне стоящее полузаброшенным. Стены в трещинах, окна на верхнем этаже зияют пустотой. Одно из них – то, из которого она выбросилась – было аккуратно обведено в газете белой рамкой. Статья сухо констатировала факты: Екатерина Сомова, 27 лет, художница. Обнаружена утром дворником. Предположительная причина – затяжная депрессия. Никаких признаков насилия. Очередная жертва кризиса и городской тоски.

Артем почти не читал текст. Его взгляд прилип к фотографии. Не к окну. К стене рядом с окном. Часть стены, где когда-то была фреска. Сейчас от нее остались лишь смутные, сбитые пятна краски и штукатурки. И пыль. Толстый слой серой пыли, покрывающий стену. Фотограф, видимо, использовал вспышку, и свет высветил эту пыль.

Но это было не просто пятно. Артем придвинул газету к глазам, игнорируя недоуменный взгляд продавщицы. На пыльной стене, прямо под тем самым окном, проступал… узор. Сложный, переплетающийся. Не геометрический. Органический. Как корни черного дерева. Или жилы на мертвом листе. Или… трещины на высохшей земле. Он знал этот вид. Знакомый до тошноты вид искажений, которые видел только он.

Рука дрогнула. Газета зашуршала. И в этот миг ему показалось – нет, он увидел – как темные линии пыльного узора на газетной фотографии… шевельнулись. Словно по ним пробежала невидимая волна. Они сжались, изогнулись, на мгновение сложившись в нечто, напоминающее огромный, беззвучно кричащий рот. И одновременно с этим в его сознание ворвался тот самый шепот – не на грани слуха, а яростный, пронзительный, как визг ржавого гвоздя по стеклу:

«СКОРБЬ!»

Артем ахнул, отшвырнув газету, как раскаленный уголь. Она шлепнулась в лужу. Продавщица вскрикнула от неожиданности.

– Мужчина, что с вами?!

Он не слышал. Мир вокруг него взорвался. Проклятый дар, усыпленный алкоголем и отчаянием, прорвался сквозь плотину с чудовищной силой. Пыль в воздухе киоска закружилась вихрями, вычерчивая жуткие мандалы. Тени от полок удлинились, поползли по стенам, принимая звериные очертания. Запах гнили и тления ударил в нос, смешавшись с запахом влажной бумаги и табака. Он услышал стон – низкий, протяжный, словно стонал сам город, все его кирпичи и балки. И сквозь все это – тот же шепот, теперь уже множественный, навязчивый, как шорох крыс за обшивкой:

«Скорбь… приди… питайся… прорастай…»

Артем схватился за прилавок, чтобы не упасть. Сердце колотилось, выпрыгивая из груди. Холодный пот струился по спине. Коньяк больше не помогал. Буфер был сожжен в одну секунду. Реальность треснула, и сквозь трещины хлынул ужас. Ужас, пахнущий гарью, речной сыростью и вековой пылью Заречья. И он понял, что дядя Миша умер не просто так. И художница выбросилась не просто так. Что-то проснулось. Что-то древнее и голодное. И оно уже здесь. Прямо здесь. В пыли. В тенях. В самом воздухе, которым он дышал.

– Сигареты… – он с трудом выдохнул, сунув дрожащей рукой деньги продавщице, не глядя на сдачу. – И… газету. Эту.

Он поднял мокрый, грязный комок бумаги. Фотография была расплывчатой, но узор пыли на стене бывшей церкви все еще был виден. Как шрам. Как вход. Как приглашение.

Артем Волков сунул газету в карман, зажал пачку сигарет в кулаке и вышел на улицу, в серые, пропитанные смертью сумерки родного города. Его дар проснулся. И впереди не было ничего, кроме тени. Первой из многих.

Глава 2: Архивы Пыли и Шепот Стен

Музей Заречья располагался в бывшем купеческом особняке, причудливо обезображенном сталинским ампиром – к колоннам прилепили бетонные звезды, а парадный вход украсили барельефами ликующих рабочих и крестьян. Внутри пахло стариной, побелкой и всепроникающей пылью. Артема встретил запах, знакомый с детства: воск, старые книги и что-то еще… сладковато-тухлое, как забытый в шкафу ладанник. Искажение, – автоматически подумал он, но на этот раз было сложнее списать на галлюцинацию. Этот запах висел здесь постоянно, въевшись в стены, дерево, в сами кости здания.

Его провел по мраморным, заляпанным следами грязной обуви полам седой сторож, Никифорыч, молчаливо кивнувший в сторону кабинета покойного дяди Миши. Дверь скрипнула, открывая царство хаоса. Кабинет был не комнатой, а лабиринтом из стеллажей, заваленных папками, коробок с археологическими находками (в основном черепками и ржавыми железяками), и столов, утонувших под грудой бумаг. Воздух был густым, как суп, от взвешенной в луче света пыли. Артем кашлянул. Его дар, обостренный после вчерашнего «просветления» у киоска, тут же среагировал: пыль в солнечном луче не просто кружилась – она пульсировала, сгущаясь и разрежаясь в такт его собственному сердцебиению. Тени в углах казались слишком глубокими, готовыми поглотить неосторожный взгляд.

– Вы Волков? Артем Волков?

Голос заставил его вздрогнуть. Он обернулся. В дверях стояла молодая женщина. Лет двадцати пяти, в практичных джинсах, свитере и с очками в тонкой металлической оправе, съехавших на кончик носа. Темные волосы были стянуты в небрежный хвост. В руках – папка с потрепанными уголками. Взгляд – умный, острый, но сейчас – сдержанно-сочувствующий.

– Да, – хрипло ответил Артем. – А вы?

– Лиза. Елизавета Сергеевна Коршунова. Я… помогала Михаилу Федоровичу с архивами. Последние полгода. – Она вошла, осторожно переступая через стопку книг. – Очень жаль. Он был… уникальным человеком. Увлеченным.

«Увлеченным». Хорошее эвфемистическое слово для «одержимого городской мистикой до состояния, граничащего с безумием», подумал Артем, окидывая взглядом кабинетный хаос.

– Спасибо, – пробормотал он. – Я пришел разобрать его… наследие.

Лиза кивнула.

– Он часто говорил о вас. Что вы тоже… интересовались необычными аспектами истории. Что работали в специфических структурах.

Артем фыркнул, подходя к ближайшему столу. На нем лежала раскрытая папка с пожелтевшими листами, испещренными знакомым убористым почерком дяди.

– «Специфические структуры» теперь меня не интересуют. Только то, что здесь. – Он ткнул пальцем в листы. – Что это?

Лиза вздохнула, подошла ближе.

– Часть его исследований. Городской фольклор, переплетенный с… скажем так, историческими аномалиями. Он был убежден, что Заречье – особое место. Геопатогенная зона, если угодно. Только не в научном смысле, а в… метафизическом.

Артем начал листать. Его взгляд цеплялся за слова, выведенные дрожащей рукой, подчеркнутые несколько раз:

«…плач из Кургана усиливается в последние месяцы…»

«…архивы горкома 1937 г. упоминают «особые мероприятия» по подавлению «паникерских настроений» в связи с «аномальными явлениями» на стройке ДК им. Кирова (быв. Троицкая ц.)…»

«…староверы с Полянки говорили о «Пыли, что просыпается»… ритуалы запечатывания с семью ключами… утрачены…»

«…завод «Семь Ветров» стоит на месте Кривушского капища… сильнейший узел… но вместо якоря – насос, выкачивающий боль…»

«…смерти не случайны… Пыль питается… скорбь, отчаяние, гнев… насыщается…»

Последняя фраза была обведена в жирную рамку. Артем почувствовал, как по спине побежали мурашки. Он вспомнил вчерашний шепот: «СКОРБЬ!». Газетную фотографию с пыльным узором-ртом. Художницу Сомову.

– Что он имел в виду под «Пылью»? – спросил Артем, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Конкретно.

Лиза пожала плечами, скептицизм вернулся в ее глаза.

– Метафору, вероятно. Собирательный образ забвения, городской депрессии, накопленной боли. Михаил Федорович был романтиком. Он верил, что места могут помнить. А боль – оставлять… эманации. Как радиация. – Она провела пальцем по пыльной обложке папки. – Вот только «радиация» эта, по его мнению, могла проявляться физически. Искажениями света, странными звуками… даже влияя на психику людей. Он собирал свидетельства – особенно советского периода, когда все это списывалось на «пережитки тьмы» или «вредительство».

Артем отвернулся, делая вид, что изучает содержимое полки. На ней стояли странные экспонаты: полуистлевший складень с потемневшим ликом святого, грубо вырезанная деревянная фигурка, напоминающая лешего с тремя глазами, обломок каменной плиты с нечитаемыми письменами. Его дар зашевелился. Пыль на складне казалась живой, медленно сползающей вниз, как черная слеза. Тень от фигурки лешего на стене была непропорционально большой и шевелила «рогами», когда он двигал головой. А от плиты исходил слабый, но отчетливый гул, как от трансформатора.

– И что, он верил, что эта… «Пыль» ответственна за смерти? – спросил Артем. – Как художница Сомова?

Лиза нахмурилась.

– Вы читали газету. Трагический случай. Депрессия. Михаил Федорович связывал всплеск таких случаев за последний год с… ну, с активизацией «Поля скорби», как он это называл. Но это лишь гипотеза. Бездоказательная. – Она помолчала. – Хотя… в ее мастерской было действительно жутковато. Я заходила туда пару раз, пока она делала зарисовки для музея. Холодно. И… тишина какая-то давящая.

Артем резко обернулся.

– Вы были в ее мастерской? После…?

– Нет, конечно. До. – Лиза поправила очки. – Почему?

– Мне нужно туда попасть.

Скепсис на лице Лизы сменился недоумением, а затем легкой тревогой.

– Артем… Это место опечатано. Милиция…

– Я бывший следователь, – соврал он, не моргнув. «Особый отдел» формально существовал в рамках обычной структуры. – Мне нужно взглянуть. Для… душевного спокойствия. Дядя говорил о ней в последних записях. – Это была полуправь. Дядя писал о «творческих личностях» как о лакомой мишени для «Пыли», их эмоциональная неустойчивость – питательная среда.

Лиза колебалась, грызя нижнюю губу. Ее взгляд скользнул по безумным записям на столе, по мрачным артефактам на полке, по лицу Артема – изможденному, с запавшими глазами, но с неожиданной искрой настойчивости.

– Ладно, – наконец сказала она. – Но только потому, что я уважала Михаила Федоровича. И… мне самой интересно, что вас там так привлекло на фото. Я видела ту газету. Там ничего особенного.

«Для тебя – нет», – подумал Артем.

* * *

Бывшая Покровская церковь, ныне «Дом Художника», стояла на отшибе, у самого обрыва к реке. Величественные, но обрушившиеся кое-где стены из красного кирпича, заколоченные окна нижнего этажа, выщербленные ступени крыльца. Над дверью едва читалась старая вывеска, закрашенная граффити. Воздух здесь был еще тяжелее, чем в городе – речная сырость смешивалась с запахом гниющих водорослей и чего-то химического, возможно, остатков красок. Лиза достала связку ключей – видимо, как сотрудник музея, она имела доступ.

– Она снимала мастерскую на втором этаже, – пояснила Лиза, с трудом открывая скрипучую, покосившуюся дверь. – Самое дешевое помещение. И самое… атмосферное.

Внутри было темно и холодно. Пахло сыростью, плесенью, масляной краской и… Артем сжал зубы. Тем самым сладковато-приторным запахом гниющих фруктов, что он почувствовал на поминках. Усиленным в разы. Лиза включила фонарик на телефоне, луч выхватил из мрака запыленные лестничные пролеты, облупившуюся штукатурку, обнажившую местами старую фреску – лик святого с выколотыми глазами.

Подъем на второй этаж был испытанием. Каждая ступенька скрипела под ногами, как кость. Тени от перил ложились на стены зловещими решетками. Артем чувствовал, как его дар натягивается, как струна. Искажения были повсюду: влажные пятна на стенах складывались в профили страдающих лиц, пыль на полу струилась, как черная вода, а в тишине стоял не слышимый ухом, но ощущаемый кожей гул – низкий, ноющий, как плач за стеной.

Дверь в мастерскую была опечатана полицейской лентой. Лиза, оглянувшись, аккуратно сняла ее. Ключ скрипнул в замке.

Помещение было просторным, с высокими потолками и огромным окном, выходящим на реку. Оно и стало ее последним видом. Пол завален холстами – некоторые завершены, эскизы городских пейзажей в мрачной, экспрессионистской манере, другие – брошены на полпути. Банки с кистями, тюбики краски, палитры с засохшими комьями. Мольберт стоял у окна, на нем – незаконченный портрет. Женское лицо, искаженное ужасом, с широко открытым ртом. Фон – черная, клубящаяся масса. Артему показалось, что черная краска на холсте слегка шевелится.

Но больше всего его внимание привлекли стены. Они были испещрены рисунками. Не картинами – набросками, углем, карандашом, даже пальцем по пыли. Безумные, хаотичные зарисовки: сплетения корней, похожих на кишки; кричащие рты в облаках пыли; здания Заречья, прорастающие щупальцами тьмы; люди с лицами, стекающими, как воск. И повсюду – пыль. Толстый слой серой пыли, покрывающий пол, подоконник, мебель, как саван.

– Боже… – прошептала Лиза, впервые за сегодня выглядев по-настоящему потрясенной. – Она… этого раньше не было. Во всяком случае, не в таком количестве. И рисунки… они стали… агрессивнее.

Артем не ответил. Его внимание было приковано к стене прямо напротив окна. Там, где на газетной фотографии он увидел пыльный узор. Теперь, в реальности, это место было еще выразительнее. Пыль лежала неровно, сгущаясь в темные прожилки, которые расходились от центра, как трещины или… как кровеносные сосуды. И в самом центре этого «узора» – темное пятно, почти черное, размером с тарелку. Место, где пыль была особенно густой.

Он подошел ближе, игнорируя предостерегающий жест Лизы. Запах гнили и тления стал почти невыносимым. Он слышал шепот – не один, а множество голосов, сливающихся в шипящий хор: «Тоска… боль… отдай…» Его дар работал на пределе. Он видел не просто пыль. Он видел энергию. Темную, тягучую, пульсирующую слабым, зловещим светом, как гниющая плоть светится в темноте. Она исходила от пятна, струилась по пыльным «венам» на стене, наполняя комнату незримым ядом.

– Артем? – Лика стояла у двери, лицо ее в свете фонарика было бледным. – Давайте уйдем. Здесь… плохо.

Он кивнул, но не мог оторвать взгляда от пятна. Вдруг он заметил кое-что еще. На подоконнике, рядом с открытой форточкой (через которую она выпрыгнула?), лежал небольшой блокнот в черной обложке. Он подошел, взял его. Листать не стал – почувствовал, что бумага внутри влажная и липкая. Сунул во внутренний карман пиджака.

– Артем, смотрите! – голос Лизы дрогнул.

Он обернулся. Лиза стояла у мольберта с незаконченным портретом и указывала фонариком на стену за мольбертом. Там, в углу, где сходились две стены и потолок, пыль не просто лежала. Она… двигалась. Медленно, почти незаметно, стекая вниз, как густая черная смола, образуя на полу растущую кляксу. Но это было не просто течение. В толще пыли, в самом ее сердце, что-то формировалось. Что-то темнее самой темноты.

Артем почувствовал ледяной укол страха в солнечном сплетении. Он шагнул назад, к Лизе. Шепот усилился, стал навязчивым, проникающим прямо в кости:

«Одиночество… холод… конец… сладко…»

– Мы уходим. Сейчас, – сказал он твердо, хватая Лизу за руку. Ее пальцы были ледяными.

Он потянул ее к двери. В этот момент клякса пыли в углу вздыбилась. Она не просто стекала – она поднялась на полметра от пола, сохраняя форму темного, аморфного столба. И в ее глубине, как в мутном стекле, проступили очертания. Не лица. Не фигуры. Просто две точки. Темные, бездонные точки, в которых не было ничего, кроме голода. И направлены они были прямо на них.

«ОСТАНЬСЯ.»

Шепот превратился в мысленный удар, ледяной и властный. Лиза вскрикнула, зажав уши, хотя звука не было. Артем почувствовал, как его собственная скорбь – по Анне, по дяде, по своей сломанной жизни – вдруг вспыхнула внутри, как раскаленный шар, притягивая взгляд этих пустотных точек. Они тянули. Звали. Сулили забвение.

– Нет! – прохрипел он сквозь стиснутые зубы, с нечеловеческим усилием отрывая взгляд от пыльной тени. Он рванул Лизу к двери. – Беги!

Они выскочили из мастерской, захлопнув дверь. Артем прислонился к косяку, дыша, как загнанный зверь. Сердце колотилось, на лбу выступил холодный пот. Лика дрожала, прислонившись к противоположной стене, ее глаза были широко открыты от ужаса.

– Что… что это было? – выдохнула она. – Пыль… она… она двигалась? И этот… голос? В голове?

Артем не ответил. Он смотрел на дверь мастерской. За ней царила тишина. Но он знал. Оно там. Оно их видит. Чувствует. Его скорбь – как яркий маяк во тьме.

– Доказательства, – хрипло произнес он, глядя на бледное лицо Лики. – Твои бездоказательные гипотезы. – Он вытащил из кармана блокнот художницы. Обложка была холодной и слегка влажной. – Теперь ты веришь?

Лиза молча смотрела на дверь, за которой таилось нечто неописуемое. Скепсис в ее глазах разбился вдребезги, оставив только первобытный страх и растерянность.

– Я… не знаю, чему верить, – прошептала она. – Но это… это было реально.

Артем кивнул, сунув блокнот обратно в карман. Запах гнили все еще витал в воздухе, смешиваясь с запахом реки и краски. Он посмотрел в щель между дверью и косяком. Там, в темноте мастерской, в луче света от окна, он уловил легкое движение. Пыль, тонкая струйка, все еще стекала по стене в углу, медленно, неумолимо. Формируя новую кляксу.

– Реально, – согласился он мрачно, поворачиваясь к лестнице. – И оно голодное. А Заречье, кажется, очень вкусный город. Пошли. Здесь нам больше нечего делать.

Он знал, что это неправда. Им предстояло сделать еще очень многое. Начиная с расшифровки кошмаров в блокноте Екатерины Сомовой и поиска того, что дядя Миша называл «Подвалом №7». Но сначала нужно было выбраться отсюда, пока пыль в углу не решила последовать за ними.

Глава 3: Завод «Семи Ветров» и Кровь Труб

Блокнот Екатерины Сомовой лежал на кухонном столе в доме дяди Миши, как обвинение. Артем не решался открыть его сразу. Липкая влажность обложки, ощущение холода, исходящего от страниц, и смутное эхо того шепота, что преследовал их в мастерской, заставляли его оттягивать момент. Вместо этого он разложил перед Лизой газету «Зареченский Вестник» за последний месяц. Ее скепсис был сломлен, но заменен лихорадочной, почти болезненной потребностью найти рациональное зерно в безумии.

– Смотри, – Артем тыкал пальцем в короткие заметки в рубрике «Происшествия». – Дядя Миша. «Сердечный приступ». Художница Сомова. «Самоубийство на почве депрессии». А вот… три дня назад. Василий Петренко, 52 года. Сталевар завода «Семь Ветров». «Трагически погиб в результате несчастного случая в цехе №4 при нарушении техники безопасности».

Лиза взяла газету, ее брови поползли вверх.

– Цех №4? Сталепрокатный. – Она отложила газету, достала из своей сумки ноутбук, быстро застучала по клавишам. – Михаил Федорович делал запросы по заводу. Особенно его интересовали… неофициальные отчеты по травматизму и… странным происшествиям. Вот. – Она повернула экран к Артему. На нем была сканированная копия пожелтевшего листка – внутренняя докладная записка от 1983 года. «…в цехе №4 зафиксирован повторный случай необъяснимого отказа системы безопасности агрегата №7. Пострадавших нет. Комиссия не выявила технических неисправностей. Рекомендуется усилить дисциплину и контроль за соблюдением ТБ…». И ниже, карандашная пометка дяди: «Совпадение? Агрегат №7 стоит над сектором старого фундамента. Зона «Кривого Камня».

– «Кривой Камень»? – переспросил Артем.

– Местное название места, где стоит завод, – пояснила Лиза. – По легенде, там когда-то был огромный валун причудливой формы, считавшийся языческим святилищем. Его взорвали при закладке фундамента завода в тридцатых. Михаил Федорович считал этот камень одним из… «якорей».

Артем встал, подошел к окну. Заречье тонуло в привычных серых сумерках. Над промзоной, где маячили трубы «Семи Ветров», висело особенно грязное, багрово-рыжее зарево. Как открытая рана на брюхе неба. Он чувствовал запах завода даже здесь – едкую смесь гари, металла и чего-то кислого.

– Петренко погиб на агрегате №7? – спросил он, не оборачиваясь.

– В заметке не уточняется, но… вероятно. Это самый крупный и самый старый стан в том цеху, – ответила Лиза. – Артем, ты не думаешь…

– Я думаю, что «Пыль» не ограничилась тонкими натурами вроде художников, – резко оборвал он. – Она набирает силу. И ей по вкусу крупная дичь. Завод – это сердце городской скорби. Там ее пиршественный зал. И мы должны туда попасть.

Лиза закрыла ноутбук с глухим щелчком.

– Это безумие. Завод – режимный объект. Туда просто так не пройдешь. Особенно после… – она махнула рукой в сторону газеты, – …несчастного случая. Там усилят охрану.

Артем повернулся, в его глазах горел знакомый Лизе по музею и мастерской настойчивый, почти безумный огонек.

– У тебя есть доступ к архивам. Музей сотрудничает с заводом? Исторические экспозиции? Фотографии для юбилея?

– Ну… да, были проекты. У меня есть пропуск, но он…

– Идеально. Ты – историк музея, собираешь материал о трудовых династиях для новой выставки. А я… – он на секунду задумался, – …твой ассистент. Фотограф. Бывший следователь знает, как пройти туда, куда не пускают. Главное – попасть на территорию. А дальше… – он пожал плечами, – …разберемся. У нас есть фотоаппарат?

Лиза вздохнула, понимая, что сопротивляться бесполезно. Страх перед пыльной тенью в мастерской был сильнее страха перед охраной завода.

– Есть старый «Зенит» дяди Миши. В кабинете. И… пропуск у меня с собой. Действительный еще месяц.

* * *

Завод «Семь Ветров» встретил их не стеной, а стоном. Низкий, непрерывный гул, исходивший из недр гигантских корпусов, вибрировал в земле под ногами и заполнял все пространство, давя на барабанные перепонки. Воздух был густым, пропитанным маслом, металлической пылью, гарью и едким химическим запахом, от которого першило в горле. Заброшенные цеха соседствовали с действующими, их зияющие оконные проемы напоминали пустые глазницы черепов. Ржавые эстакады, как скелеты доисторических зверей, тянулись над узкоколейками, по которым лениво ползли вагонетки с рудой или шлаком. Повсюду – пыль. Черная, маслянистая, въедливая. Она покрывала все: стены, трубы, лужи масла на асфальте, лица редких рабочих, ковылявших по территории.