Королевства Пяти

Глава 1

Кайвена

Реальный мир. Элмсвуд.

Я просыпаюсь до будильника. Опять.

Не потому что выспалась – просто знаю время. Оно не тикает в часах, а сидит под кожей, где-то между диафрагмой и солнечным сплетением. Встроенное, точное. Работает без сбоев.

Я не двигаюсь. Просто лежу. Подушка тёплая, одеяло чуть съехало к боку, а рядом – спина Зейрека, широкая, живая, почти касающаяся. Он, как всегда, спит на животе: левая рука выброшена в сторону, правая под головой, волосы взъерошены. Он не шевелится, только дышит медленно и ритмично, будто всё ещё держится за последнюю мысль во сне.

Я смотрю на него. Не потому что хочу рассмотреть – просто не хочу уходить. Пока не надо вставать. Пока можно слушать, как в кухне щёлкает дерево, как за окном ветер скребётся в стекло, как тёплый воздух в комнате вибрирует от его дыхания.

В эти минуты всё кажется настоящим. Настолько, что тронешь – и рассыплется.

Он не двигается, но вдруг, сквозь полусон, шепчет: – Кайвена… не вставай пока.

– Почему? – мой голос едва слышен, почти беззвучен.

– Потому что ты тёплая. И я ещё не проснулся… до конца, – бормочет он, почти невнятно, как будто говорит откуда-то с границы между снами.

Я улыбаюсь. Он всегда говорит странные вещи между сном и явью, как будто в этих прослойках он настоящий – не обтёсанный, не собранный, не подогнанный под день.

– Я сделаю тебе завтрак, – говорю я, чуть склонившись к нему.

– Тогда вставай, – отвечает он уже бодрее, с полуулыбкой, разворачиваясь на бок.

Я аккуратно выскальзываю из-под одеяла, ступаю босиком на прохладный деревянный пол. Пижама тонкая, почти невесомая, от холода не спасает, но я не ищу тепла. Мне просто нужно понять, что утро началось – не по свету за окном, а по ощущениям на коже.

На кухне всё знакомо: небольшая плитка, облупленные фасады, кастрюли на крючках, чайник со сбитым носиком. Привычный порядок – нечёткий, но настоящий.

Я включаю плиту, вытаскиваю яйца, хлеб, сыр, ветчину. Он любит, когда завтрак сложен как конструктор – чтобы можно было собрать день по деталям, будто от точности утреннего ритуала зависит, как он проживёт следующие восемь часов.

Я готовлю быстро. Без усилия, без пауз. Мои руки помнят, где что лежит, сколько поджарить, когда перевернуть. Это не забота – это привычка. Автоматизм. Тепло, которое не требует объяснений.

Я не ем. Не потому что запрещаю себе – просто не хочу. Моё утро начинается позже. С кофе. Но не здесь.

Сзади скрипит дверь. Он выходит, зевает, трет затылок. На нём старая футболка и те самые растянутые штаны, которые я ненавижу, но которые он носит с упрямой любовью к вещам, вросшим в его жизнь. Глаза прищурены, волосы в стороны, шея теплая, чуть покрасневшая от сна.

– Божественно пахнет, – бормочет он, подходит и кладёт ладони мне на плечи.

Вес его рук – знакомый, уверенный. Контакт – тёплый, обыденный.

– Я знаю, – говорю спокойно, не оборачиваясь.

– Ты идеальна, – говорит он, с оттенком той нежности, которая просыпается у него раньше, чем разум.

– Это тоже знаю, – парирую я с лёгкой полуулыбкой.

Он усмехается, наклоняется и целует в висок. Губы сухие, но не холодные. Жест – тёплый, мимолётный, как запятая в середине предложения.

– Сама опять не будешь? – спрашивает он, отходя на шаг.

– Удиви вопросом, на который я не знаю ответ, – отвечаю я, повернувшись к нему.

Он кивает, не споря, садится за стол. Двигается как всегда – чуть вразвалочку, с утренней небрежностью, будто всё в этом мире может подождать.

Он ест с аппетитом, молча, но с видом человека, которому действительно вкусно. Без телефона, без спешки, с тем редким вниманием к тарелке, в котором больше признания, чем в любом “спасибо”.

Иногда поднимает взгляд и лениво улыбается уголком губ. Не специально – просто по привычке. И от этого становится теплее. Немного. Почти незаметно. Но достаточно.

В такие минуты я чувствую себя нужной. Не обязательно любимой, не главной – но включённой. В ритм. В пространство. В его утро.

Когда он доедает, поднимается, берёт тарелку и несёт в раковину. Не моет – просто ставит аккуратно, точно в угол, беззвучно.

– Пять минут в душе – и в бой, – бросает он на ходу.

Я слышу, как в коридоре скрипит дверь ванной, потом – звук воды, шорох потока, глухой стук флакона о край раковины. Он моется быстро. Не торопится, но и не задерживается. Всё – по привычке: один и тот же гель, один и тот же шампунь, полотенце, которое никогда не висит на месте, а всегда брошено на дверцу.

Когда выходит, на нём только полотенце. Волосы мокрые, ключицы блестят.

Проходит мимо, кидает короткое: – Погоду проверяла?

– Нет, – отвечаю, не отрывая взгляда от окна. – Но судя по ветру – не забудь куртку.

– Не забуду, – бросает он через плечо и исчезает в спальне.

Я слышу, как он открывает шкаф, достаёт вещи, застёгивает молнию на джинсах, натягивает рубашку. Всё – в точности, будто отмерено: повседневная одежда, джинсы, футболка, кожаная куртка, тёмные ботинки.

Он выходит, застёгивая часы на запястье, быстро проверяет карманы – бумажник, телефон, наушники. Подходит к комоду, вытаскивает связку ключей и на секунду замирает, будто прокручивает в голове: ничего ли не забыл.

– Ладно, я пошёл, – говорит он, подходя ближе.

Я поднимаю голову. Он склоняется ко мне и целует. Не спеша и не жадно – просто так, как привык: губами к губам, точно, по центру, без лишних движений. Ни страсть. Ни формальность. Просто – привязанность, сложенная из множества таких утр.

– Будь осторожен, – тихо говорю я, когда он уже натягивает куртку.

– Всегда, – отзывается он, кивая, застёгивая молнию, ловко поправляя ворот.

Он почти выходит, но я добавляю, чуть громче: – И не ругайся со всеми клиентами подряд. Хотя бы с теми, кто прав.

Он смеётся в полголоса, уже в коридоре, не поворачиваясь говорит: – Ты требуешь невозможного.

– Я тренируюсь, – бросаю я в ответ.

Он оборачивается на мгновение, только глазами. Улыбка – короткая, глаза прищурены. Потом – хлопок двери. Беззвучный, как будто мир не хочет делать акцента.

Я остаюсь стоять с бокалом воды в руке. Прислушиваюсь к звукам лестницы, к тишине, которая наступает после его ухода. Потом выдыхаю. И, не торопясь, иду собираться.

В ванной уже работает обогреватель – глухой, равномерный шум, привычный, почти фоновый. Он заполняет пространство, сглаживает утреннюю резкость.

Я захожу, закрываю за собой дверь, включаю воду. Струя почти сразу становится тёплой – не обжигающей, не ленивой, именно той, какой нужно.

Захожу под душ, даю воде пройтись по плечам, позвоночнику, коленям. Моюсь быстро, без остановок: шампунь, привычный крем-гель с запахом малины – тем самым, который я использую уже лет пять. Аромат едва уловимый, но стойкий: сладкий, но не приторный.

Вытираюсь насухо – движениями точными, почти механическими. Заворачиваюсь в полотенце и подхожу к зеркалу. Оно в пару, но пар быстро сходит. Я вижу себя.

Лицо чуть бледнее обычного, но в целом всё знакомо. Веки припухшие, но не уставшие. Карие глаза ясные, взгляд собранный. Скулы – чёткие.

Волосы тёмно-каштановые, волнистые, спутанные с одной стороны – как всегда, если спала лицом в подушку. Я тянусь к полке, беру расчёску – розовую, с облупившейся ручкой и блёстками. Детская, глупая, подарок от Минди с её фразой: "Хоть что-то пусть будет милым в твоей жизни."

Я не выбросила. Не из сентиментальности. Просто – удобная. А ещё она бесит всех, кто её видит. Меня – нет.

Разглаживаю волосы. Сначала резко, потом мягче, от корней к концам. Узлы расплетаются не сразу, но я не дёргаю. Просто расчесываю, пока не станет гладко.

Я выхожу из ванной, закрываю за собой дверь и иду в спальню. Пол под ногами прохладный, но это не раздражает – скорее напоминает, что день начался и телу пора окончательно проснуться.

Скидываю полотенце, открываю шкаф. Одежду не выбираю – знаю, что надену заранее.

Светлые прямые брюки лежат сверху стопки – немного мнутся на коленях, но не критично. Они не подчёркивают и не обтягивают – просто сидят как надо. Не мешают двигаться.

Футболка – белая, базовая, чуть плотнее, чем хотелось бы, но держит форму. Я заправляю её в брюки аккуратно, без складок. Поверх – тёмно-зелёный тренч: тяжёлый, плотный, с широкими лацканами и мягкой подкладкой. Он всегда сидит чуть больше нужного – и в этом его плюс. В нём не видно плеч, не угадываются формы, но чувствуется защита. Не от погоды. От мира.

На ногах – белые кроссовки. Стельки немного сбились, но я не исправляю. Так удобнее. Шнурки завязаны давно – я не помню, когда в последний раз их развязывала. Просто вхожу и иду дальше.

Сумку беру со стула. Она телесного цвета, без логотипов, с плотным ремнём. Внутри – бумажник, наушники, ключи, бальзам для губ, сложенный вчетверо список продуктов, который так и не понадобился.

Дверь за мной закрывается с лёгким щелчком. Осень сразу берёт своё.

Улица пахнет мокрой древесиной, сожжёнными листьями и горьким дымом, который кто-то снова пустил из старого камина. Воздух – хрустящий, как свежее яблоко: терпкий, плотный, сухой только снаружи.

Асфальт в мелких лужах, но не скользкий. Листва под ногами липкая, измятая, с прожилками, как сеть сосудов. Обочины усеяны клёнами и тополями – голыми на треть, но упрямо держащими цвет: ржавый, охристый, вишнёвый.

Элмсвуд не шумит по утрам. Здесь всё происходит в полтона.

Город не дёргается, не торопится. Люди выходят из домов, завязывают шарфы, захлопывают двери машин, поднимают воротники. Никто не спешит, не смотрит в сторону. Каждый – в своём ритме.

Из кафе у перекрёстка выносят столы – один покосился, но его никто не правит.

На остановке женщина в бежевом пальто пьёт кофе из термокружки, стоя вполоборота к дороге. Пожилой мужчина моет витрину старой аптеки – с таким выражением, будто это не работа, а утренний ритуал. Кто-то выпускает собаку. Кто-то просто стоит с телефоном – будто ждёт, когда начнётся нужная сцена.

Я прохожу мимо булочной. Оттуда тянет тёплым тестом и корицей. Один раз я зашла туда просто понюхать, и пекарь предложил мне немного теста в подарок. С тех пор не захожу. Слишком опасно.

Моя цель – кофейня на углу.

Небольшое здание из тёмного кирпича, втиснутое между винтажной парикмахерской и магазином, в витринах которого всегда слишком много керамики. У кофейни – большие чёрные окна с зелёными рамами. Матовые, чуть облупленные. Летом они всегда раскрыты настежь, но осенью – плотно закрыты, и через запотевшее стекло видно только расплывчатое тепло и жёлтый свет из старых ламп.

Вывеска – чёрная, с бежевыми буквами, стёртыми на углах. Под ней – зелёный навес, на котором вечно оседают листья и пыль.

В кофейне не торопятся. Там делают кофе как будто для тех, кто умеет ждать. Кто не срывается на сигнал, не проверяет часы в кармане. Просто сидит. Смотрит в окно, где всё течёт своим чередом.

Сквозь запотевшее стекло я вижу Никса – он как раз протирает стойку. На нём неизменный фартук, на лице – выражение, будто он сейчас напишет манифест против утренников.

Я открываю дверь. Над головой звенит колокольчик – тонко, почти музыкально.

Кофейня пахнет по-разному в каждый день. Иногда – молотыми орехами. Иногда – ванилью. Запах чужого дома, где тебя не знают, но уже поставили чашку. Сегодня – карамель и терпкий эспрессо. Мой личный утренний антидепрессант.

Никс замечает меня и, как обычно, закатывает глаза, будто готовится к дуэли: – Вот она, – говорит он, бросая тряпку и раскинув руки, словно встречает богиню. – Женщина, которая вызывает больше кофеиновых зависимостей, чем я сам.

Он всегда такой.

Глаза – зелёные, как мох, выразительные до наглости. Движения лёгкие, как будто каждая фраза – часть импровизированного спектакля. Он всегда с кем-то разговаривает, кого-то слушает, каждому клиенту подсовывает вопрос или загадку, как будто проверяет: кто достоин капучино, а кто – только воды.

– Ты переоцениваешь мой вклад в общество, – отвечаю я, входя. – Хотя… если учесть, сколько раз я спасала тебя от скуки, можно зачесть.

– У меня, между прочим, скука – часть образа, – фыркает он. – Ну что, как обычно?

– Как обычно. Но с двойной уверенностью в себе, – киваю я.

Он уже запускает кофемашину, нажимает нужные кнопки, слегка наклоняется, чтобы точно угадать момент давления.

– То есть, как обычно-обычно, – хмыкает он. – Я вот думаю, ты сюда за кофе приходишь или за моей харизмой?

– За пенкой, Никс. Только за пенкой. В кофе, если что, – уточняю я, делая невинное лицо.

Он делает вид, что обиделся, но лицо при этом слишком сосредоточено – он ловко наливает основу, дожидается нужного давления, посыпает корицей строго по центру. Не растушёвано. Мой заказ всегда одинаков, и он это знает. Подаёт с точностью, будто это не напиток, а вызов.

Руки едва касаются моих пальцев – намеренно, конечно.

– Просто честно. К тому же, я слышал, ты любишь с утра немного обжечься, – говорит он с полуулыбкой.

– Только если это того стоит, – отвечаю я с приподнятой бровью.

Он чуть склоняется вперёд и понижая голос говорит: – Осторожно, Кайвена. Говоришь такие вещи – и я начинаю верить, что у нас тут не просто утренний обмен репликами.

– У нас тут профессиональный словесный фехтинг, – парирую я. – Я держу дистанцию. Ты – фильтруй пар.

– Не фильтрую. Мне за это чаевые дают, – подмигивает он.

Я смеюсь и делаю первый глоток. Горячий. Чуть горьковатый. Именно так, как люблю.

Никс наблюдает за мной, будто от этого зависит, удастся ли его день.

– До завтра? – спрашивает он, уже убирая полотенце со стойки.

– Если не случится зомби-апокалипсис, – пожимаю плечами. – Хотя даже тогда, думаю, ты будешь здесь и отпускать шуточки, пока тебе откусывают ногу.

– Главное, чтобы не рабочую, – хмыкает он. – А кофе я и сидя подавать умею. Уж поверь.

Я выхожу из кофейни медленно, с последним глотком кофе – он обжигает губы, но я не морщусь. Я люблю, когда вкус немного перебарщивает.

Как и с людьми.

Подхожу к работе. Офис у меня небольшой, но мой.

Второй этаж старого кирпичного здания, над магазином странных винтажных безделушек, которым управляет женщина с глазами, как у ястреба, и ногтями, как у ведьмы в отставке. Идеальное место для работы, если ты любишь иронию судьбы.

В подъезде тихо. Лестница деревянная, скрипит под ногами, как совесть после ночной доставки фастфуда. Я поднимаюсь на второй этаж, вставляю ключ – щелчок замка.

Мой офис пахнет… мной.

Дерево, свеча с ароматом кедра и чёрного чая, которую я жгу с начала осени, и немного кофе – он тут всегда, даже если я ничего не пью. Это не просто рабочее место. Это – моя маленькая вселенная. Здесь я не просто “Кайвена, которая проснулась, приготовила завтрак и пошла жить”. Здесь я – мозг, импровизация, движение.

Вдоль стены – полка с книгами: от маркетинговых стратегий до фэнтези с драконами, купленных в приступах ностальгии. У окна – кресло-мешок, которое никогда не держит форму, но обнимает так, как не умеют люди.

Стол – массивный, деревянный, с ящиками, где живут закладки и старые флешки. На доске – стикеры и записки вроде “напомни себе, что ты не тупая”, скрепки в форме кошек и всё, что помогает не умереть во время Zoom-встреч.

Я включаю музыку – что-то лёгкое, почти невесомое. Сажусь за стол, открываю ноутбук. Всё на месте. Делаю первый вдох. И, как по сценарию, с лёгким скрипом открывается дверь напротив.

– Доброе утро, Кайвена, – произносит знакомый голос. Мёд, тянущийся по ложке. Вязкий, как старый сироп.

Я поворачиваю голову. Мирна.

Цветы, свечи, эфирные масла. И лицо, с которого можно продавать ложную доброжелательность килограммами. Она – хозяйка магазинчика через стену. И одновременно – лидер моего личного рейтинга людей, которым я улыбаюсь исключительно из чувства самосохранения.

– Доброе, – говорю с вежливой полуулыбкой. – Уже пересаживаете фиалки или ещё рано для мучений?

– Сегодня у меня орхидеи. Они более… чувствительные. Как люди искусства, – отвечает она и склоняет голову с намёком на таинственную одухотворённость.

– Надеюсь, они платят вовремя, – подмечаю я, не вставая.

– Ну ты ведь знаешь, как важно окружать себя живым. А то в офисах… – её взгляд скользит по моему столу, словно упрекает.

– Мой суккулент обиделся. Он думает, мы друзья, – говорю я спокойно.

Мирна делает тот самый взгляд – из серии «я улыбаюсь, но ты получишь сглаз, если тронешь мой лавандовый набор для баланса ауры».

– Ну, если будет нужно что-то… живое, ты знаешь, где меня найти, – её голос наполняется сахарной напевностью.

– Конечно, – киваю. – Запах розмарина мне снится до сих пор.

Она исчезает за дверью. С тихим щелчком. Как всегда.

Я возвращаюсь к ноутбуку. Работа затягивает. Письма, таблицы, правки, тезисы, идеи. Я люблю эту часть себя – ту, что умеет из чужой неразберихи вылепить смысл. Эта Кайвена – собранная, ясная, нужная. И мне нравится быть ей.

Я – часть мира, где хаос можно разложить по папкам. Где чужие идеи можно структурировать. Где ты решаешь, как должны выглядеть смыслы. И никто не просит приготовить яичницу.

Время утекает. Руки мёрзнут. Спина начинает ныть где-то между третьим и четвёртым клиентским “это срочно”. Всё – нейтральный тон, но с характером. Моё. Умею. Но всё равно – выматывает.

Честно? Я в этом хороша. Лучше многих. Умею превращать кашу в структуру, шум – в ясность. Только иногда, сидя одна, в тишине, мне кажется, что я просто перекладываю мусор из одного ящика в другой. Только с более стильными подписями.

К четырём дня тело сдаёт. Хочется лечь на пол и просто пялиться в потолок.

Я поднимаюсь, подхожу к окну.

На улице мягкий свет. Элмсвуд будто выдохнул. Машины медленные. Всё тихо. Даже слишком. Странное ощущение: будто город прислушивается. К чему – непонятно. Но ощущение тянется.

Телефон вибрирует. Сообщение от Зейрека:

«День из ада. Клиент сошёл с ума, второй умер (почти), третий хочет лого, которое “должно быть сексуальным, но не вызывающим”. Спаси меня. Или скажи, что дома будет что-то съедобное.»

Я фыркаю. Пальцы уже печатают:

«Сексапильное лого будет ждать тебя в коробке от пиццы. Заказала. Красный соус, как ты любишь. Можешь рыдать.»

Он ставит огонёк и сердечко. У нас это – язык признаний. Всё как всегда.

Я снова сажусь, но работа больше не идёт. Голова гудит. Глаза пекут. Я не устала. Я выжата.

Закрываю ноутбук. Откидываюсь в кресле. Плечи тянут. Шея затекла. Работы, как всегда, оказалось в два раза больше, чем обещал календарь. Но это и есть мой стиль жизни – переоценивать себя и сдавать всё в срок.

Пора домой.

Я встаю медленно. Потягиваюсь. Натягиваю куртку. Закидываю сумку на плечо. Ключи, телефон, кошелёк – всё при мне. Ставлю кружку в раковину, выключаю гирлянды на подоконнике. Последний взгляд на стол. На экран. На стикер «ты не тупая». Щёлкаю замком. Выключаю свет. И выхожу.

Дома тихо, как я люблю.

Я вхожу, бросаю сумку на стул, не включая верхний свет – только торшер в углу, мягкий, тёплый, не требующий внимания. Вино уже в руке. Пицца – на столе, ещё в коробке. Я её даже не открываю. Жду. Как всегда.

Это не ритуал. Это – ритм.

Я – раньше, а он – позже. Ужин – вместе. Не правило, просто привычка, которая ещё не надоела.

Я открываю бутылку, достаю два бокала, ставлю салфетки рядом. Сажусь на кухне, подгибаю ногу под себя. В бокале вино играет на свету. Пальцы чуть покалывает – то ли от холода, то ли от усталости. В голове шумит день: задачи, экраны, чужие голоса. Я закрываю глаза – не чтобы уснуть, а просто чтобы притихнуть внутри. Побыть с собой. Без слов.

Звук ключа в замке – мягкий. Он дома.

Я не встаю. Не бегу. Просто поднимаю глаза, когда он заходит на кухню. Взгляд немного размытый. Лицо усталое. Но красивое, как всегда. В нём – эта своя расслабленная мужественность, которую он сам считает сверхспособностью. Иногда – она работает.

Он подходит ближе. За ним тянется запах улицы. Садится рядом, молча открывает коробку с пиццей, вдыхает запах, смотрит на меня с лукавой полуулыбкой.

– Спасён, – выдыхает Зейрек, наливая себе в бокал. – Вот оно, святое комбо.

– Ты бы молился на сыр, если бы был верующим, – замечаю я, откидывая волосы за ухо.

Он тянется к бокалу, делает глоток. Под лампой его профиль кажется особенно чётким.

Зейрек красив. Не в смысле “останови-время”, а по-другому.

Его внешность держит взгляд. Высокий. Широкие плечи. Но без тяжеловесности. Сухая сила. Лёгкая подтянутость. Изгиб ключиц, который я знаю наизусть. Щетина – между “так задумано” и “забыл побриться”, но идёт ему. Русые волосы чуть растрёпаны после улицы. Часть торчит над лбом – как будто ему плевать, как он выглядит. И от этого – только лучше.

Глаза – зелёные, цвета мха. Живые. Не туманные. Он не любит смотреть в глаза, но если делает это – ощущение, будто видит больше, чем ты хочешь показать. А когда улыбается… это настоящая улыбка. Тёплая. Кривая. Чуть неуверенная в одном уголке. Мне она нравилась с первого дня. Иногда – всё ещё нравится.

Он берёт кусок пиццы.

– Ты бы тоже задумалась, кого выбрать – тебя или это, – говорит, поднимая треугольник. – Слишком много вкуса в обоих случаях.

– Ты только что сравнил меня с пиццей? – хмурю я брови с притворным возмущением.

– Ну… она горячая, всегда желанная и может довести до стонов. Всё сходится, – говорит он, жуя.

Я качаю головой, усмехаясь. Он продолжает есть. А я просто смотрю, как двигается его челюсть, как поблёскивает щетина, как в его расслабленности нет ни капли показухи. Он не старается быть. Он – просто есть.

Мы едим почти молча. Но это не тишина “избежания”. Это – тишина “достаточности”. В ней можно жить. Мы умеем есть вместе так, будто ничего не надо объяснять. Иногда – даже слишком.

Когда ужин заканчивается, я ухожу в гостиную. Зейрек лениво выбрасывает коробку, шумит в ванной, возвращается уже в спортивных штанах. Волосы чуть влажные. Запах улицы сменился на что-то мятное.

Он садится рядом. Берёт пульт. Включает “фоновый сериал” – тот, который мы оба не смотрим, но звук – привычен. Он ложится на диван, вытянув ноги. Я рядом – в пледе, с полупустым бокалом, головой на подушке. Свет от экрана мягко подсвечивает его лицо. Зейрек расслаблен, пальцы на моём бедре едва шевелятся – механически, будто по памяти. Я чувствую, как он медленно выключается. Вино, тепло и сериал без сюжета делают своё.

Телефон вибрирует. Ну конечно.

– Минди, – говорю я, даже не глядя.

– Храбрая ты женщина, – отзывается Зейрек, не поворачивая головы. – Я бы не открывал. Вдруг она поёт.

Я фыркаю, отвечаю на видеозвонок. Экран озаряется лицом моей младшей сестры – в состоянии “что-то между трагедией и модным коллапсом”.

На лице – тканевая маска с фруктовым принтом. В руке – бокал. Волосы собраны в пучок, но пряди выбились. Минди – всегда красавица. Светлее меня. Мягкие черты. Большие глаза. И врождённая театральность, от которой не устаёшь, а втягиваешься, как в сериал.

– Кай, я эмоционально нестабильна, у меня нет мужчины, и я забыла, как выглядит джинсовая молния, – говорит она с трагическим вздохом.

– Привет, Минди, – отзываюсь я ровно.

– Мне срочно нужен женский круг. Подключай Иллейну, – скомандовала она.

– Ты умеешь сама, не прикидывайся, – отвечаю я и подношу бокал к губам.

Она уже добавляет контакт.

Через пару секунд к звонку подключается Иллейна – моя лучшая подруга. И, по совместительству, младшая сестра Зейрека.

На ней – свитер, в руках – кружка, на лице – умиротворение.

Светло-русые волосы собраны в низкий хвост. Те же зелёные глаза, что и у её брата – спокойные, ровные. Она – как глоток чая, когда все остальные уже разнесли кухню.

– Эсминда, что на этот раз? – спрашивает она, чуть улыбаясь.

– Меня преследует одиночество, ПМС и реклама доставки еды с парочками, – жалуется Минди, а потом, с прищуром, наклоняется ближе к экрану: – А у тебя… какие новости? Что-нибудь… мужского рода?

– Нет, – отвечает Иллейна спокойно. Настолько, что кто-то посторонний и не понял бы подтекста.

Но мы – поняли.

Минди прищуривается: – Ну, вдруг Лаурен снова появился в районе визуального контакта.

– Минди, – тихо говорю я, сдерживая смешок.

– А что? Вдруг вселенная дала ей секунду блаженства. Или хотя бы шанс посудить конкурс правильных взглядов, – продолжает она, отхлёбывая из бокала.

Зейрек, не отрываясь от экрана, вставляет: – У него взгляды с таймингом.

– У него вообще всё с таймингом, – замечает Минди. – Он, наверное, и спит по чек-листу.

Я едва улыбаюсь. Лаурен – наш старший брат. Человек из железа и принципов.

Он старше всех нас. Не ругается. Не матерится. Не поддаётся. У него всё по схеме. Свои законы. И он сам – их верховный суд.

Мы с Минди – фейерверки рядом с библиотекой. А он – библиотека, где на входе охранник.

Иллейна чуть улыбается – немного виновато, но без неловкости. Я чувствую: в ней что-то шевельнулось, но она ничего не говорит. И не нужно.

Минди вздыхает и театрально поднимает бокал: – Всё. Я сказала, что хотела, собрала реакции, убедилась, что меня всё ещё терпят. Можно жить дальше.

– Ты даже не дала нам вставить слово, – говорю я с кривой улыбкой.

– А вы знаете, у меня разговоры не ради диалога. Я – как трейлер. Быстро, громко и без подробностей.

– Я бы сказал, “как петарда в ванной”, но ладно, – бормочет Зейрек.

– Прекрасно, – тянет Минди. – Оставляю вас переваривать мою эмоциональную пыль. Иллейна, если что – звони. Кай, не скучай. Зейрек, ты всё ещё секси.

– Спасибо. Буду перед зеркалом это повторять, – кидает он небрежно.

– Пока, бестии. Я пошла покупать свечи и плакать под грустную попсу, – говорит она и отключается.

Я кладу телефон. Подтягиваю плед. Прижимаюсь к плечу Зейрека. Он ничего не говорит – просто продолжает гладить меня по бедру. Его пальцы двигаются чуть медленнее. Сон подкатывает незаметно. Без щелчка. Без границы.

Словно мысли вытекают сквозь подушку. А с ними – и я.

Сначала – тепло.

Мягкое. Плотная, вязкая тьма, в которой нет страха – только бесконечная, усталая тишина. Никаких картинок. Ни снов, ни голосов. Только… отсутствие.

Но потом что-то меняется.

Сначала – запах.

Резкий, живой, как удар. Сырая древесина, листва, земля после дождя. Это не мой плед. Не квартира. Не утро с ароматом кофе и постельного белья. Это совсем другой воздух. Насыщенный. Чужой. Я чувствую его ещё до того, как осознаю, что снова дышу.

Потом приходит свет. Он не из окна.

Он рассеянный, зелёный, странно дрожащий – как будто солнце спряталось за тысячами листьев, и весь мир залит мягкой, мерцающей полутьмой. Тени движутся. Ветер шевелит траву. И я понимаю: я слышу каждое дуновение.

Я не дома.

Моё тело чувствует это раньше, чем ум.

Как человек всегда знает, где его кровать, а где земля. Где стена, а где небо. Где своё, а где невозможное.

Я открываю глаза. Медленно. С каким-то внутренним скрежетом – будто мир чуть сместился, и теперь надо встать в новом угле.

Надо мной – не потолок. Не лампа. Не серое утро за окном.

Ветви. Тонкие, переплетённые. Высокие. Их так много, что не сразу видно небо.

Я лежу на траве. Настоящей.

Пряной. Влажной. С запахом пыли и жизни.

Под пальцами – земля. Тёплая.

Я сажусь рывком. Голова немного кружится – как после слишком долгого сна или слишком крепкого вина. Всё кажется смазанным. Не как во сне. Как будто реальность просто сдвинули вбок.

Я осматриваюсь. Медленно. Останавливаюсь.

Вокруг – лес. Настоящий. Густой. Живой.

Он дышит. Он слышит.

И где-то вдалеке, едва уловимо, кто-то поёт.

Мелодию. Древнюю. Странную.

Я не знаю, где я. Не знаю – как.

Но точно знаю одно:

я не во сне.

Глава 2

5 лет спустя.

“Когда пять королевств поклялись в единстве, чтобы остановить древнее зло, началось новое летосчисление. С тех пор все события мира считаются с Года Клятвы Пяти.”

Королевство Каэрнор. Столица Мортвель.

659 год с Клятвы Пяти

Сначала была темнота.

Не та, что приходит ночью, укрывая мысли мягким покрывалом. И не та, что взывает к покою. Это была другая тьма – вязкая, с запахом плесени, крови и чего-то ещё, неразличимо горького, что разъедало ноздри и память. В ней не было времени. Только чувство: я здесь не по своей воле.

Сквозь неё медленно пробивался звук. Сначала глухой, будто кто-то бил по ткани. Потом чётче. Хлёсткий. Режущий. И с каждым новым ударом внутри что-то узнающее дёргалось, как зверь, вспомнивший капкан.

– Опять смотришь так, будто это что-то значит, – сказал голос, низкий, сиплый, пропитанный привычкой к чужой боли. Он не задавал вопросов. Он констатировал. Здесь всё давно было решено за тебя.

Моё тело стояло в центре помещения – узкого, тёмного, пропитанного потом, застарелым железом и страхом. Каменные стены, словно заплаканные, были покрыты потёками. Потолок низкий, свет – один, тусклый, будто даже пламя не хотело быть свидетелем.

Я не стояла – меня держали. Верёвки врезались в запястья, натянутые вверх и назад, стремясь выломать руки из суставов, но не сразу, а методично, с расчётом. Колени дрожали, пальцы ног едва касались пола. Каждое движение отзывалось в позвоночнике, словно сломанные звенья цепи пели свой глухой гимн.

Он ходил по кругу.

Мужчина с короткими волосами и щетиной, будто втертой в кожу грязью. Его тускло-жёлтые воспалённые глаза выдавали существо, которое не знало сна – не от усталости, а от жажды. Рубаха засаленная, штаны простые и грязные. Он был не жрецом и не палачом – кем-то промежуточным. Тем, кто делал грязную работу, не задавая вопросов и получая в этом удовольствие.

– Ты не кричишь, – произнёс он, снова проходя мимо. – Не молишь. Не гнешься. Думаешь, это делает тебя сильной?

Он остановился, и я почувствовала, как его тяжёлая рука, пахнущая тухлой медью, легла на мою щеку.

– Это делает тебя игрушкой с дефектом, – протянул он, обходя меня сзади, – а таких либо ломают, либо подчёркивают их цену.

Я знала, что он сделает.

И всё же, когда плеть снова опустилась на мою спину, кожа вспыхнула болью, словно горела изнутри. Он не бил ради информации. Он бил ради ритма, ради привычки, ради ощущения контроля – даже над теми, кто не сопротивлялся.

Но каждый раз, когда я падала, меня поднимали.

Каждый раз, когда мои кости хрустели, их сращивали.

Каждый раз, когда я умирала от боли, меня возвращали.

Потому что моя стойкость была вызовом. Потому что моя неуязвимость для магии раздражала их. Потому что я ходила по земле, где всё подчинялось силе, но сама этой силе не подчинялась. И они не могли этого вынести.

Он подошёл ближе, наклонился к моему уху и прошептал:

– Думаешь, я не чувствую? Ты не принадлежишь ни нам, ни земле под ногами. Ни одному богу. Ни одной магии. Ни одной цели. А значит – ты ничто.

Я не ответила. Не потому что не могла, а потому что в ответе не было смысла.

Он ударил ещё раз. И ещё. А потом… наступила тишина.

Мягкое свечение наполнило комнату – один из стоящих у стены поднял руку. Маг исцеления. Он не смотрел мне в глаза. Просто делал своё: лечил. Чтобы можно было начать всё снова.

Я чувствовала, как затягиваются раны, как ломанные связки собираются заново. Боль уходила, но не полностью. Остаток всегда оставался – как напоминание. Как предвестник.

И всё же я не кричала.

Даже во сне – я не кричала.

Я открыла глаза.

Темнота не исчезла сразу – она отступала лениво, будто нехотя признавая утро, и комната оставалась безмолвной, недвижимой, как фреска, высеченная из камня; всё вокруг было глухо – ни скрипа, ни шороха, ни дыхания, лишь каменная тишина, плотная и неподвижная, как печать. Я не сразу пошевелилась: сон ушёл, но ощущение от него осталось, пронеслось сквозь кости, как холодная волна, и затаилось под кожей, не торопясь исчезать. Почти пять лет я не видела снов – и потому сегодняшний казался не случайным, но в этой тишине он уже не имел значения.

Я села, чувствуя прохладу простыни под собой и такого же холодного камня под ногами, когда встала; камень всегда сохранял одно и то же дыхание – ни теплее, ни холоднее, а на ковре, вытканном с символами циклов и рун молчания, не было ни пыли, ни следов времени. Комната встречала утро без звука: глухо-серые стены, гладкие, с редкими магическими швами, вплетёнными в архитектуру, слегка мерцали в углах, напоминая о зачарованных линиях подавления звука, а тяжёлые шторы на окне, сплетённые с чарой от обратного света, полностью скрывали утренний мир, и всё же я чувствовала – снаружи изменилась влага, воздух был насыщен движением. Я подошла к шкафу, дверца которого открылась без усилия, легко, будто узнав моё прикосновение, и внутри царил порядок, привычный и незыблемый, но я не выбирала – просто вытянула первое попавшееся белое платье.

Ткань была холодной, как вода на рассвете, лёгкой, почти неощутимой, и спадала складками до пола, с глубоким вырезом спереди, высокой, закрытой спиной и разрезами по бокам – от бёдер до щиколоток; в движении она струилась за мной, будто подстраивалась под ритм шагов, а шёлковые ленты вдоль рук сами затянулись, стоило им лишь коснуться кожи – тонкой и бледной, почти прозрачной под утренним светом чар. Я надела платье молча, каждое движение было отточенным, повторённым сотни раз, пальцы двигались с точностью, не задумываясь, и всё происходящее казалось не столько одеванием, сколько возвращением в форму, которую от тебя ждут – без воли, без выбора, без сопротивления.

Затем я подошла к столу, где в углу, на выщербленной полке, стояла небольшая шкатулка с гладкой тёмной крышкой, усыпанной вкраплениями янтаря, а её петли светились тонкой синевой – магия защищала металл от времени, не вмешиваясь в суть. Я открыла её, и внутри оказалось золото: браслет – тонкий, с узором звёздных линий, изогнутых по кругу; серьги – вытянутые, с гладкой гравировкой в форме пламени; и цепочка – нежная, почти незаметная, с крохотным камнем, которую я закрепила чуть ниже груди, так, чтобы она касалась живота и оставалась под тканью, видимой только в движении.

Я надела украшения медленно, и когда выпрямилась, платье лежало идеально – ничто не сбивалось, а золото мерцало чуть слышно, не ярко, словно дыхание чужой силы.

В комнате всё было на своих местах. Ни одной сорванной детали. Ни одного голоса. Ни одного взгляда.

Я провела рукой по волосам – белые пряди лёгкими волнами стекали по спине, напоминая застывший свет. Я не заплетала их. Пусть падают свободно. Всё остальное уже было определено за меня.

Когда я подошла к двери, она открылась легко, без усилия, без скрипа. За порогом – коридор, наполненный мягким светом зачарованных светильников, парящих над пальцевидными чашами. Камень здесь был тише, чем в комнате, и воздух чуть плотнее – как будто дворец дышал, наблюдая.

Я сделала шаг. Платье зашевелилось за мной, будто вода, подчиняющаяся движению.

Коридор передо мной был пуст, длинный, залитый мягким светом зачарованных светильников, прикреплённых к стенам без креплений – они парили в воздухе, не трепыхаясь, будто замирали между дыханиями.

Я не смотрела по сторонам. Здесь всё давно стало частью меня – арки с вырезанными печатями Стражей Круга, гладкие стены, на которых пульсировали вкрапления магии, и проходы, ведущие вглубь дворца, туда, где даже время двигалось иначе.

У поворота меня встретила тишина. Два стража по обе стороны дверей не шелохнулись, не взглянули, не выдали ни тенью, ни жестом, что заметили моё приближение. Но дверь между ними дрогнула и распахнулась сама. Дворец знал, кого он впускает.

Я вошла.

Зал Совета встретил меня холодом.

Не стужей – тяжестью. Воздух был неподвижен, будто заперт чарами в каждой нише, в каждой балке под сводами. Свет струился с высоты, тонкими потоками, пробитый сквозь арканную решётку на потолке. Он ложился на пол, на стены, на длинный круглый стол в центре зала – как на алтарь.

Стол был древний. Тёмный, исписанный резьбой, которую уже никто не читал, но все уважали. В его древесине хранилась память. Не образы, не слова – только ощущение неизменности. За ним сидели те, кому позволено решать.

Я встала у седьмого кресла – на той грани между светом и тенью, где не задают вопросов. И позволила себе короткий, почти незаметный взгляд на тех, кто уже сидел за столом.

Советники и Верховный Следователь – все они валийры, бессмертные, рождённые в переломе времени, когда магия ещё не была приручена; их уши – вытянутые и суженные, с лёгким изгибом вверх, едва различимым, но никогда не исчезающим, и это не украшение, не знак принадлежности, а сама природа – родство с силой, которая движется под землёй, сквозь камень, по ветру, в дыхании звёзд. Они не стареют: их кожа гладкая, черты лица застывшие в безвременье, волосы сохраняют цвет, и лишь одно исключение разрушает эту неизменность – те, кто хоть раз брал магию напрямую из земли, ведь такая сила проникает внутрь, меняя структуру тела, и даже бессмертие не способно её уравновесить; тогда в теле начинают появляться трещины – морщины, седина, ломкость, и потому магию земли берут только один-два раза за всю вечность, ибо больше – значит умереть.

Я же… никогда не была одной из них.

Хотя уши мои – те же, валийрские. И время идёт мимо. Но в зеркале, если бы оно здесь было, я не увидела бы ни валийра, ни кого-то иного. Только ту, кто осталась между. Ни здесь, ни там. Неотмеченная. Неназванная.

Первый советник – Мерант сидел первым. Лёгкая седина у висков – не возраст, а след. Он когда-то взял магию земли. Но взгляд у него был тяжёлый, будто внутри тела хранился свинец. Он управлял камнем. Не просто строил или рушил – он чувствовал рельеф, знал, где проляжет трещина, где опустится свод. Его голос был низкий, как грохот в глубине пещер. И говорил он всегда уверенно, с весом.

Рядом с ним – Гелвария. Прямая, тонкая, как выкованная из кости, с чёткими линиями лица. В её волосах не было ни одной нити, которая бы лежала не на своём месте. Она управляла влагой – владела не потоком, а самой возможностью. Могла извлечь воду из воздуха, из дерева, из тела. Её магия была не всплеском, а давлением. Медленным, неотвратимым.

Валарет – третий. На вид – спокойный, даже мягкий. Но пальцы его всегда скользили по краю чаши, кресла, ткани – будто ловили вибрацию мира. Он владел звуком. Усиление, глушение, искажение – всё в его власти. Он мог вытянуть слово из зала и превратить его в шёпот в другом конце дворца. Или стереть крик до безмолвия, как будто его никогда не было.

Далее – Эринн. Лицо её было юным. Даже чересчур. Глаза – прозрачные, будто наполненные тонким инеем. Она не разговаривала лишнего. Управляла температурой. Жар и стужа повиновались ей. Я видела, как рядом с ней на мраморной крошке появлялся иней, просто потому что она задумалась. Она казалась безобидной. Но только снаружи.

Пятый – Сайр. В перчатках, как всегда. Его голос я слышала реже всего. Он не любил говорить. Управлял импульсом. Удерживал движения, обрывал инерцию. Ему не нужно было касаться – достаточно было подумать. Он смотрел пристально, почти болезненно, будто хотел не узнать, а разломать.

Последняя из Советников – Тальра. Казалась самой человечной, если бы я ещё оперировала этим словом. Она улыбалась. Часто. Смотрела с мягкой благожелательностью. И всё же именно в её присутствии больше всего хотелось уйти. Потому что она владела плотью. Могла замедлить сердце. Остановить дыхание. Или наоборот – восстановить движение, вернуть утраченный контроль. Именно она чаще всего вмешивалась в казни, не проливая кровь.

И Касриэль. Верховный Следователь Каэрнора. Единственный, кто не подчинялся ни Совету, ни армии, ни придворным структурам. Он подчинялся только Королю – и собственной присяге, данной в той части Мортвеля, куда даже магия не проникает без разрешения.

Он не был магом в привычном смысле. И не носил титул архонта. Его имя не вызывало молний, не вело за собой воинов. Но каждый в этом зале знал: там, где появлялся Касриэль, исчезали тайны. И вместе с ними – те, кто их хранил.

Высокий, худощавый, с прямой спиной, в одежде глубокого, пепельного цвета, лишённой эмблем и украшений. Камзол застёгнут до самого горла, перчатки тонкие, без тиснения. Всё в нём было точно. Ни одного жеста, ни одного изгиба, которому можно было бы приписать эмоцию.

Черты лица – строгие, заострённые, будто вырезанные из магически заточенного камня. Скулы резкие, подбородок острый, губы узкие. Ни следа времени. Ни морщин, ни седины – только совершенное, выхолощенное бессмертие, свойственное тем, кто никогда не прибегал к магии земли.

Его уши – валийрские, вытянутые, с мягким изломом, чуть прикрытые прядями тёмных волос, убранных назад. Ни одного пятна. Ни одной слабости.

Взгляд – выцветший, серо-ледяной. Не равнодушный, а изначально отстранённый. Так смотрят те, кто раз за разом видит в существах не лица, а противоречия. И учится разрушать их, пока они не начали разрушать мир вокруг.

Эти валийры – структура власти Каэрнора. Не формальная. Настоящая.

А за их спинами – Мортвель.

Столица Каэрнора раскинулась среди утёсов, будто сама земля поднялась, чтобы нести на себе этот город. Башни вздымались к небу, как вытянутые клыки древнего зверя. Одни были гладкие, тяжёлые, другие – вытянутые, тонкие, будто хищные пальцы. Камень – чёрный, насыщенный магией, жил собственной жизнью: в нём не было тепла, только сила. И каждый дом, каждый шпиль, каждый витраж был не просто построен – влит в архитектуру чарами, стянут печатями и защищён от времени.

Город не был открытым. Он наблюдал. Свет в окнах казался живым: не тёплым, а осмысленным. На улицах горели лампы с фрагментами рун, подчинённые расписанию, что шло не по часам, а по внутреннему ритму дворца. Переулки – узкие, извилистые, расходились под острым углом, будто отсекая лишнее. Каждое здание – часть чего-то большего. Ни одной случайной линии. Ни одного ненужного окна.

Мортвель был живым. Но дышал не лёгкими. А ядром – тем, что пульсировало в его глубинах. Магический узел, проросший через пласты камня, давал силу, но брал за это тишину. Говорили, если прислушаться к ночи – можно услышать, как город шепчет себе самому. В этих улицах всегда что-то пряталось – не от страха, а по привычке.

– Север истончается, – первым заговорил Мерант. Его голос звучал, как грохот отколовшегося пласта породы, тяжёлый и прямой. – Из Вест-Тарра пришли тревожные вести: граница трещит. Барьер… – он замолчал на полслова, – барьер больше не отвечает.

– Мы держим его вручную, – вмешалась Гелвария. Её глаза горели странным, влажным светом. Магия воды текла в ней глубоко – и сейчас она была нестабильной, как поднимающаяся буря. – Заклинания расслаиваются. Поток больше не идёт так, как прежде. Он… путается. Словно что-то старое проснулось под северными лесами и мешает нам держать линию.

– В чём проблема? – хрипло отозвался Валарет. Его голос прошёлся по стенам, как вкрадчивое эхо. – Разбудим глубинную сеть. Пусть магия потянется из-под корня – из древних жил. Мы уже делали это.

– Мы делали это, – тихо сказала Эринн, не поднимая глаз, – но в те времена она слушалась.

Пауза повисла тяжёлая. Даже свечения над потолком на миг погасли, будто отзываясь.

– Сейчас магия ведёт себя иначе, – продолжила она. – Она уходит от нас. Она… дичает. Не отказывается подчиняться, но требует иной цены.

Именно эта фраза – «иной цены» – прозвучала особенно.

– Я видела, как у заклинателя из третьего круга сорвало кость с ладони, – прошептала Тальра. – Не удар, не ловушка. Просто… ответ. Магия не приняла его прикосновения. Как будто узнала и отвергла.

Мерант провёл ладонью по щеке, стирая что-то невидимое.

– Мы не можем позволить северу пасть. Если Эдрамейн пробьётся через ущелья, он придёт не по земле. Он придёт сквозь магию. Сквозь неё саму. А мы не знаем, что в ней теперь.

– И всё же вы не даёте приказ отступать, – спокойно, как всегда, произнёс Касриэль.

– Потому что отступление – не даст времени, – отозвался Мерант. – Только прорыв.

Они говорили о фронте с тяжёлым ритмом в голосах – без истерики, без спешки. Но в этом спокойствии было куда больше страха, чем в крике. Север терял землю. Не по метрам – по сути. Линия защиты рвалась не от осады, а от того, что сама магия отказывалась держать её.

Эдрамейн не отступал. Не скрывался. Не маскировал войну под политику.

Он шёл – напрямую. Открыто.

Я слышала, как в кулуарах Советники сравнивали это с тем, что было когда-то. С Сантарелем. С войной, которую в старых свитках описывали как катастрофу, а между собой – как урок. Только вот никто до конца не знал, чему именно он научил.

Мне и самой было известно немного. Что-то – из разговоров с Касриэлем. Он иногда говорил отрывками, между строк. Что-то – из слухов, что просачивались даже сквозь закрытые двери. Остальное – догадки, сложенные в картину, где не хватало главного цвета.

Тогда, много лет назад, Сантарель был самостоятельным королевством – сильным, упрямым, со своими законами и своей магией; его земли славились редкими источниками, уходившими глубоко под землю, в слои, где текла стихийная сила, неподконтрольная даже архаическим узлам Каэрнора, и именно из-за этого, а не из-за границ, началась война – из-за ресурсов. Сантарель отказался подчиниться, отказался делиться, начал перекрывать пути, вводить свои пошлины, защищать магические территории так, словно готовился не к переговорам, а к осаде. Каэрнор, уже под правлением Тиареля, не вступал в диалог, не присылал послов, не запрашивал объяснений – он просто отдал приказ, и вскоре всё закончилось. Магия исчезла – не рассыпалась, не угасла, а именно исчезла, будто никогда и не жила: оборвались плетения, перестали отзываться заклинания, умерли живые сети, поток больше не шёл, и всё, что раньше дышало, – замерло.

Никто до сих пор не знает, как Король это сделал.

С тех пор эта территория принадлежит Каэрнору – по закону, по праву, по факту; магии там больше нет, и те, кто живёт в пределах бывшего королевства, подчиняются указам Каэрнора. Им запрещено покидать границы не магически, а юридически – стража, посты, приказы, и их кровь не принимает магические земли не потому, что магия не хочет, а потому, что Каэрнор не позволяет.

Сантарель – живой склеп: он дышит, но не говорит, его дети рождаются без дара, его земли работают, но не светятся, и он стал напоминанием – немым, неоспоримым, бесповоротным, потому что каждый, кто сидит в этом зале, помнит: если Каэрнор решил – магия уходит.

А теперь – Эдрамейн. То же начало, те же ошибки, те же вызовы, тот же упрямый отказ делиться тем, что может решить исход десятилетий. Но Тиарель не делает того, что уже однажды сделал: он не отрезает магию, не запрещает её, не подавляет, не ломает в корне. Он ведёт войну – открытую, без пощады, но не вырывает саму суть.

И никто не знает, почему.

Ни один советник не осмелился задать вопрос вслух. Ни один документ не содержит даже намёка на повторение прежнего приказа. Всё, что остаётся – догадки. Одни шепчут, что он больше не может. Другие – что не хочет. А есть и те, кто верит: Эдрамейн ещё не заслужил той же участи, или, быть может, угроза на этот раз кроется не только за пределами.

Причина по-прежнему скрыта – глубоко, в тени.

И именно в этой тени Эдрамейн продолжает наступать.

Дверь распахнулась и вошел Тиарель.

Советники поднялись мгновенно. Не по протоколу – по памяти. По рефлексу, который не требует осмысления. Даже те, кто редко поднимал глаза от пергаментов, сейчас встали. И замерли.

Он двигался без спешки, но не медленно – шаги точные, словно сам зал существовал ради этой траектории. Пространство уступало ему без звука, как отступает ткань, натянутая на шрам.

Высокий. Широкоплечий. Спина прямая до абсолютности. В нём не было ни одного изъяна – ни в походке, ни в осанке, ни в дыхании. Черты лица вырезаны – не рождены: острые скулы, чёткая линия подбородка, прямой, уверенный нос. Идеальный овал лица подчёркивали гладко зачёсанные назад чёрные волосы. Никаких завитков, ни одной случайной пряди – всё подчинено намерению.

Щетина – лёгкая, нарочито небрежная, но слишком ровная, чтобы быть случайной. В ней не было усталости – только подчеркивание. Подчеркивание мужественности, зрелости, того, что его не коснулась ни одна рука, кроме собственной воли.

Глаза… он не смотрел по сторонам. Он не искал взгляда. Он просто шёл – и этого хватало, чтобы каждый в зале знал: он уже всё видит.

Он не носил эмблем, короны, оружия. Но и не нуждался в них. Его тело само было символом: живым, цельным, без страха. И в то же время – без желания казаться. Его власть не требовала декора.

У него не было семьи. Ни жены, ни детей, ни даже официально признанных связей. В королевских хрониках пусто. Никаких наследников. Ни одной зацепки за династию. Его трон держится не на крови – на нём самом. Пока он жив – наследник не требуется.

Он прошёл через зал и опустился в своё кресло. Движение было размеренным, как опускается клинок в ножны. Камень трона, будто чувствительный, принял его с глухим, еле ощутимым эхом. Зал втянул дыхание – и только тогда позволил себе снова зажить.

Советники замолкли. Один за другим опустили взгляды, убрали ладони со стола, затаили дыхание – будто само присутствие короля разжало за горло ту хватку, которую они называли спором.

– Прекратить наблюдение, – произнёс он, уже зная, о чем был разговор. Голос был негромким, но каждое слово оседало в зале, как пепел на камень. – Мы не ждём больше. Мы действуем.

Он не смотрел ни на кого. Просто говорил – как говорят те, кто не спрашивает, что думают остальные.

– Север укрепить силами второго круга. Заклинателей – к линии. Стражу – к ущельям. И, – он сделал короткую паузу, будто отсекая лишнее, – взять магов, кто ещё остался в резерве. Пусть используют землю.

Воздух в зале дернулся.

Гелвария еле заметно наклонила голову, как будто не расслышала. Мерант повернул подбородок в сторону, но не сказал ни слова. Сайр тихо втянул воздух. Лишь Касриэль остался неподвижен, как будто это было ожидаемо.

– Если мы потеряем север, никакой магии не останется. Ни безопасной, ни управляемой. Выбирайте, что вам ближе: дикая сила или пустая смерть, – добавил Тиарель.

Советники переглянулись.

Не быстро. Не с паникой. Но так, как переглядываются те, кто понял, что был отдан приказ – окончательный. Не стратегия, не расчёт, не манёвр. Приказ. Использовать магию, которую трогать нельзя. Которая забирает тех, кто её вызывает.

Каждый из них знал, что это значит.

Магию земли можно звать лишь несколько раз – и не все переживают даже один.

Тиарель не добавил ничего. Он не смягчил, не уточнил, не отвёл взгляда. Просто сидел. Прямо. Молча.

– Мы также получили уведомление из Айэлисса. – начал Валарет, – Согласно новым протоколам, они направляют…

Он не успел договорить.

Дверь распахнулась.

Не резко. Не театрально. Просто открылась – как открываются врата тем, кто уже внутри, ещё до того, как переступит порог.

Они вошли.

Двое.

И зал будто замер, не под давлением, а от точности их присутствия. Они не прерывали тишину. Не просили взгляда. Не скользили по лицам тех, кто уже сидел. Их внимание было обращено лишь в одну точку – на Тиареля. С самого первого шага. Как если бы всё остальное не существовало вовсе.

Первый – высокий, с выправкой не солдата, но того, кто привык командовать. Его движения были медленными, как шаг по хребту меча – неосторожный, но уверенный. В походке не было тяжести, но каждое движение отзывалось в каменном полу будто эхом. Он не шёл – он врезался в пространство, бесшумно, точно, без усилия.

Тёмные волосы, ложились ровно, подчёркивая резкий изгиб скул – такие линии не стирает ни ветер, ни время. Лицо – чистое, собранное, будто высеченное из спокойствия, где нет места пустоте. Как лезвие – не отточенное, а изначально правильной формы. Губы – крепко сжатые, но в этом молчании не было раздражения, только контроль. Привычный. Тот, что не требует усилий.

А глаза… карие, насыщенные, с глубиной, в которую не заглядывают без спроса. Свет в них не играл. Он тлел. Ровно. Тихо. Глубоко. Как пламя под золой – закрытое от чужих, но способное вспыхнуть за одно неверное прикосновение. В этих глазах не было оценки. Не было запроса. Он смотрел только на Короля – с ясностью, выстроенной внутри. Без углов. Без тени.

Он не нуждался в признании. Ни в одном из взглядов. Он просто был – как линия, проведённая сквозь шум, как нечто слишком цельное, чтобы быть случайным.

Я стояла и понимала, что не хочу отводить от него глаз. Хотя он ни разу не посмотрел в мою сторону.

Второй держался позади и чуть левее. Чуть ниже ростом, с коротко остриженными волосами и осанкой, которая не нуждалась в проверке. Его лицо – почти неподвижное, с мраморной тишиной в чертах. Не безликое. Не отстранённое. Просто – собранное. Внимательное. Он не прикрывал первого, он не следовал – он дополнял. Как тень, отлитая не светом, а намерением.

Одежда у обоих – тёмная, строгая, без знаков, без нашивок. Линии чёткие, подогнанные. Та форма, которую надевают, чтобы быть не запомненным, а понятым.

Советники молчали. Даже дыхание их стало тише. Не от страха. От интереса.

Эти двое пришли не для протокола.

Они шли к Тиарелю. И только к нему.

Король не встал. Не пошевелился. Но когда его взгляд поднялся – воздух в зале чуть сместился. Как если бы само пространство подалось вперёд, следуя за его глазами.

– Назовитесь, – сказал он.

Тот, что был позади сделал шаг вперёд. Ровный, точный, как удар пера по пергаменту. Он поднял руку, обнажая тонкий символ на внутренней стороне запястья – не магический, не яркий, но выжженный, как клятва.

– Веймар Оррейн, – произнёс он чётко. – Младший офицер и сопровождающий. От Совета Лунных Пределов Айэлисса.

Он повернул голову, обозначая фигуру слева от себя – чуть ближе к свету, в самом центре линии взгляда Короля.

– Представляю Лейтенанта-Архонта Дариона Велькара, назначенного вторым при Главнокомандующем Войсками Айэлисса. Прибыл с поручением Совета, под печатью короны и дипломатической неприкосновенности.

Эти слова прозвучали спокойно, но вес их – как щит, положенный на каменный стол. Ни один советник не перебил. Даже не шевельнулся.

– Причина визита? – раздался голос Сайра. Он не поднимал головы, но взгляд был прямым. И слишком внимательным.

Дарион Велькар сделал шаг вперёд. Только один. Этого оказалось достаточно, чтобы центр тяжести в зале чуть сместился.

– Несколько дней назад, – произнёс он, – Советник Лунных Пределов, находившийся с дипломатическим визитом на пограничных землях, исчез. Его след обрывается в пределах территории Каэрнора. С тех пор ни одного знака, ни сигнала. Каналы молчат.

Он говорил просто. Без нажима. Но каждое слово стояло на своём месте – точно и без украшений.

– Я прибыл, чтобы получить объяснение. И, при необходимости, инициировать совместное расследование – в рамках союзных соглашений.

Он не сделал ни одного лишнего движения.

Но его молчание после сказанного было красноречивее любого ультиматума.

Глава 3

Молчание продолжалось недолго.

Но было достаточно, чтобы каждый в зале понял: вопрос назрел.

Он прозвучал от Гелварии.

Советница по магии воды, та, что обычно говорила с плавностью и туманной уклончивостью. Но сейчас её голос был ясен – как вода, прорвавшая лед.

– Один советник, – произнесла она, сцепив пальцы на коленях. – Один пропавший голос в череде межгосударственных шепотов. И Айэлисс присылает не делегацию. Не эмиссара. Не другого советника. А второго при Главнокомандующем.

Она выдержала паузу – не для драматичности, а чтобы дать словам утонуть.

– Простите, – она чуть склонила голову в сторону Дариона, с вежливостью, от которой стынет чай в чашке, – но у нас возникает вопрос. Это – жест лояльности… или предупреждение?

Он не посмотрел на неё.

Даже не перевёл взгляда.

Дарион Велькар всё так же стоял, глядя исключительно на Короля, как будто вопрос, произнесённый женщиной за столом, был не более чем шумом, допускаемым протоколом. Его осанка не изменилась. Ни напряжения, ни раздражения. Только тот же безупречный контроль, обрамлённый тенью молчаливой дисциплины.

Когда он заговорил, голос был чуть тише, чем прежде, но от этого только плотнее.

– Советник исчез на территории, где действуют общие соглашения. Он представлял интересы Айэлисса. Его исчезновение, не сопровождаемое ни магическим следом, ни обратной вестью, квалифицируется как исключение из дипломатической нормы.

Он произнёс это ровно. Сухо. И так, как будто речь идёт не о живом существе, а о недостающем элементе в стратегической системе.

– Отправку представителя соответствующего ранга определил Совет Лунных Пределов. Я назначен для выяснения обстоятельств. Вести я должен не дипломатический диалог, а сбор точных данных.

Он всё ещё не смотрел ни на Гелварию, ни на других советников. Только на Тиареля. Как будто только его присутствие имело право фиксировать услышанное.

– Айэлисс надеется, – добавил он после паузы, чуть подчеркнуто, – что Каэрнор сохранит готовность действовать в рамках ранее согласованных обязательств.

Тишина снова вернулась в зал. Не выжидающая – оценивающая.

Лейтенант не отвёл взгляда.

Советники переглянулись, одни – с тенью раздражения, другие – со сдержанным интересом. Никто не произнёс вслух, что это было требование. Но в этой ровной, холодной формулировке сквозила вся жёсткость Айэлисса: вы ответите. Хотите вы того или нет.

Тиарель не отреагировал сразу.

Он сидел, откинувшись на спинку трона, левая рука лежала на подлокотнике, почти расслабленно, но пальцы сдвинулись. Почти незаметно. Как будто прочерчивая линии внутри уже принятого решения.

Молчание тянулось – сдержанное, плотное.

Я смотрела на него. Не прямо, не с ожиданием – просто стояла, как всегда, на границе света, будто украшение, будто привычка, будто то, что никогда не вмешивается. Но в груди уже зналось: он уступит.

Потому что выбора не было.

Потому что сдержать сразу две границы, с Эдрамейном и с Айэлиссом, означало расщепить собственную магическую ткань – а это не позволил бы даже он.

Когда Тиарель наконец заговорил, в голосе не было уступки. Только структура.

– Каэрнор признаёт необходимость расследования, – произнёс он.

Советники замерли. Никто не перебил. Даже Гелвария только выдохнула сквозь сжатые губы.

– Представителю Айэлисса разрешено провести проверку в пределах границ инцидента. При соблюдении всех регламентов, утверждённых между державами.

Он не смотрел на Лейтенанта, когда говорил. Он говорил – как корень дерева: без направления, но с весом, который пронзает землю.

– В случае выявления фактов, указывающих на нарушение, вы имеете право направить официальный отчёт в Совет Лунных Пределов и продолжить работу под их мандатом.

Пауза.

– Каждый ваш шаг будет зафиксирован. И подчинён закону Короны. Союз не отменяет порядка.

Архонт не двинулся. Только еле заметно наклонил голову – не в знак покорности, а как признание: условия получены.

– Кайвена, – произнёс Тиарель, всё ещё не глядя на меня, но его голос уже был распоряжением, которое не обсуждается. – Покажи им архив. Останься и объясни, где искать.

Я чуть наклонила голову в знак принятия – ни поклон, ни согласие, просто жест, как отблеск от воды. Тот, что делают сотни раз. Тот, что никто не замечает.

Я шагнула вперёд из тени трона – и именно тогда он посмотрел.

Впервые.

До этого он не отрывал взгляда от Короля, от стола, от дела. Но стоило мне двинуться – он будто ощутил движение.

Глаза Лейтенанта – карие, тёмные, насыщенные – задержались на моей фигуре. Не торопливо. Не открыто. Он смотрел как тот, кто не позволяет себе смотреть – но не может не зафиксировать.

Взгляд скользнул снизу вверх.

От ног, обнажённых почти до бедра – через разрез платья, мягко расходящийся при каждом движении. На животе – тонкая цепь, золото на фоне бледной кожи. Потом – браслеты, шёлковые ленты, изгиб талии. Потом – белые волосы, спадающие на спину, как вымытая серебром река. И, наконец, глаза.

Он остановился.

Секунда – не больше.

Но этого было достаточно.

Он смотрел в них, и я почувствовала, как внутри него что-то дрогнуло. Не узнавание – неосознанное воспоминание. Как будто часть его, та, что не подчиняется ни регламентам, ни дисциплине, знала меня. Узнала меня. Или то, что за мной.

Он не позволил этому задержаться. Челюсть напряглась. Взгляд стал резче, холоднее. Он убрал себя обратно – в форму, в выправку, в звание.

Никто бы не заметил.

Но я заметила.

И, что было хуже – почувствовала.

Где-то очень глубоко – в слое, который давно считала выжженным, – откликнулась дрожь. Не желание. Не мысль. Просто… вибрация. Как если бы кто-то произнёс моё имя – без звука, но с правильным акцентом.

Я не показала этого. Лицо осталось спокойным. Тело – собранным.

– За мной, – сказала я.

Мы вышли, свернули в один из боковых коридоров, где свет был мягче, а воздух – прохладнее, с легким оттенком пыли и старого камня.

Лейтенант шёл сзади. Ровно, бесшумно. Его присутствие ощущалось, как плотная тень: не давящая, но неумолимо устойчивая. Он не делал ни одного лишнего шага и не бросал слов. Будто всё, что ему нужно, он уже знал – или узнает тогда, когда сам решит.

А вот второй – Веймар – подошёл ближе. Не навязчиво, не нарушая границ, просто сократил расстояние между нами, чтобы идти наравне. Он оглядывал меня внимательно. Не тем вниманием, что раздевает взглядом, и не тем, что ищет слабости. Скорее – как зверь, учуявший запах, которого не знает, но точно хочет разобраться, что за ним стоит.

– Кайвена, – произнёс он. Имя прозвучало ровно, чуть мягче, чем я ожидала, с лёгким акцентом, в котором было нечто почти… уважительное. Почти.

Он сделал короткую паузу, будто прокатывая звук между зубами.

– Интересное имя. Сложное. Но красивое.

Молчание.

Он снова посмотрел – открыто. Не в глаза, нет. На лицо. На шею. На изгиб ключиц. Будто позволял себе это просто потому, что во дворце Короля такого позволить себе можно. Потому что я – не советница, не воитель, не придворная. Никто, о ком предупреждают. Никто, чьё имя значится в списках. Просто… она. Та, что стоит при троне. Та, о ком не говорят.

– Очень красивое, – повторил он чуть тише, и уже не уточнял, о чём речь: обо мне или о звуке, который остался у него во рту.

Я не ответила.

Мы свернули за последний поворот. Впереди уже был архив – тяжёлая дверь из чернёного железа, магия которой едва ощутимо звенела в стенах.

Я распахнула дверь и сделала шаг внутрь. Воздух в архиве был прохладным, с привкусом старого пергамента и магии, давно впитавшейся в камень. Свет исходил не от ламп, а от тонких плавающих сфер под потолком – они едва заметно мерцали, следуя за движением тех, кто входил.

Внутри всё уже ждало: полки с томами, расставленные по кругу, столы, врезанные в пол магическими рунами, и тишина – такая, что любой звук здесь сразу превращался в шёпот.

Я провела их внутрь, обогнула первую колонну, мягко жестом указав на сектор с записями северных пограничных передвижений. Бумаги были свежими, аккуратно подшитыми, с лентами последней инспекции, – они лежали на своём месте, потому что всё в этом зале должно было быть на своём месте.

– Здесь, – повторила я. – Всё, что есть по северу, собрано в западной части. Секции от шестой до десятой. Если понадобится расшифровка – скажете.

Я повернулась, уже собираясь отойти в тень, чтобы просто… быть рядом, не мешать, не вмешиваться.

И тут Веймар – всё так же на шаг ближе, чем нужно – сказал:

– Спасибо, принцесса.

Слова были произнесены легко, почти лениво. Не как оскорбление. И не как шутка. Но в них скользнула усмешка – та, что обычно оставляют между строк. Та, что проверяет реакцию.

Я подняла на него взгляд. Медленно. Без удивления. Без ответа – но с тем молчаливым вниманием, которое тише удара.

Он встретил мой взгляд.

И, будто сам не удержав, добавил – уже тише, выдохом, в котором исчезла ирония:

– Фиалковая… принцесса.

В его лице не было ничего насмешливого. Наоборот. Что-то в нём сдвинулось. Как будто он понял, что сказал. Или – не понял, но почувствовал. И то, как он посмотрел, уже не было пустым интересом. Это был взгляд на то, что нельзя назвать. На то, что ощущается.

Я стояла чуть в стороне, за высокой колонной, где свет от парящих сфер ложился мягко, не тревожа глаз. Не пряталась – просто не мешала.

Веймар прошёл вдоль полок, движение его было точным, уверенным. Он остановился у третьего ряда и склонился. Послышался шелест пергамента, короткий вздох, будто что-то не совпало – и спустя мгновение он сказал:

– Ячейки третьего ряда пустые. – Его голос стал чуть глуше, словно сам зал приглушал тон. – Там, где должны быть отчёты гарнизонов северной дуги. Ни пломб, ни отметок. Всё убрано так, будто ничего и не было.

Он выпрямился, провёл пальцами по кромке стеллажа.

– Либо кто-то снял их намеренно, – добавил он негромко, – либо их тут никогда не было. Что, впрочем, тоже странно.

Я не ответила. И не сдвинулась. Только чуть склонила голову – жест почти незаметный, не как реакция, а скорее как наблюдение.

Дарион Велькар, молча, продолжал просматривать документы рядом. Он не вмешивался. Но воздух вокруг него чуть изменился. Как будто напряжение, которое он так долго держал в узде, стало вниманием. Острым. Прицельным.

Я молчала, оставалась чуть в стороне, будто случайная фигура на фоне мягкого свечения архивных сфер. Но за внешним покоем – наблюдала. Не открыто. Не оценивающе.

Веймар двигался легко, привычно. Он работал с бумагами, как с оружием: быстро, чётко, аккуратно. Склонялся над пергаментом, щёлкал замками ячеек, выдвигал ящики, перелистывал тома, будто всё это делал в поле, на холоде, под дождём – и это не мешало. Он не отвлекался. Даже на меня – больше не смотрел.

А Лейтенант… он почти не двигался. Лишь перелистывал листы, словно взвешивал каждый. Его молчание было не от сдержанности, а от глубокой, неуловимой концентрации. От того, кто не просто читает – сверяет. С чем-то, что пока есть только у него. В голове. В памяти.

Я провела с ними достаточно времени, чтобы понять – им не нужна помощь.

Ни вопроса, ни объяснения, ни моих рук.

Я выпрямилась чуть выше, мягко, как вода, пробегающая по изгибу. Не нарушая тишины, не бросая в воздух ни жеста, ни взгляда, проговорила:

– Я оставлю вас. Когда закончите, просто позовите стражу у входа. Он отведёт вас в ваши комнаты.

– Уже уходишь, принцесса? – негромко сказал Веймар, не поднимая взгляда. – А я начал думать, ты останешься, чтобы оценить, как мы справляемся.

Он произнёс это почти рассеянно, как будто между строк, но в голосе скользнул оттенок – не издёвки, нет. Скорее – любопытства, тонко завёрнутого в вежливость.

Я не ответила. Не остановилась. Только чуть повернула голову – не к нему, а вбок, будто ловя слухом нечто далёкое. Жест – как дыхание, оставленное на границе между вниманием и безразличием.

И всё же взгляд скользнул чуть дальше. На него.

На Лейтенанта.

Он не перелистывал страницы. Не двигался. А смотрел на меня.

Спокойно. Внимательно. Без слов и без оценки – но с той точностью, которая не нужна просто ради наблюдения. Он не отвёл взгляда сразу. Не прятал его. И этого оказалось достаточно.

Я вышла – шаг за шагом, будто растворяясь в полумраке коридора, где камень мерцал живым отблеском, а воздух наполнялся тишиной, которую сложно было не услышать.

Я спустилась на кухню. Пахло приятно, пряно, с тёплой сладостью, как бывает после того, как повара уже всё убрали, но дух выпечки всё ещё витает в воздухе. Сюда редко заглядывали между приёмами пищи, и это было удобно. Можно было сесть, поесть спокойно, не отвечая ни на чьи вопросы, и просто… посидеть.

Я прошла мимо плиты, где догорала тонкая синяя линия – тепло ещё шло в котёл, который кто-то не доглядел. В глубине очага крутились маленькие язычки пламени, как ленивые саламандры. Вода в котле слегка булькала, не спеша, будто тоже отдыхала от утренней суеты.

На краю стола стояла чаша с похлёбкой. Не первой свежести, конечно, но вполне съедобная. Рядом – половинка хлеба, уже остывшего. Я села прямо на лавку, подтянув одну ногу и с интересом принялась за еду. Тепло разлилось внутри сразу, и я даже выдохнула от удовольствия.

Горячее. Солёное. С перцем.

Лучше, чем я ожидала.

Я ела молча, как сзади скрипнула дверь. Я услышала шаги – знакомые, лёгкие, но с привычной прямотой.

– Не поздновато для завтрака? Или не рановато для обеда? – сказала она. Голос был насмешливый, но без злобы.

Я не обернулась. Просто проглотила еду, облизала губы и не спеша ответила, чуть наклонив голову:

–– Я не из тех, кто питается по расписанию… Рианнари.

– Ты ешь так, будто боишься, что еду отменят, – заметила она с лёгкой усмешкой, но в голосе звучала привычная забота. Та, что бывает у тех, кто давно рядом и знает, когда можно поддеть, а когда лучше промолчать.

Я отложила ложку. И только тогда повернулась.

Она стояла у входа, как будто просто вышла прогуляться и случайно оказалась именно здесь. Как всегда – спокойная, собранная, почти безмятежная.

Её рыжие волосы, густые, тяжёлые, были заплетены в аккуратную косу, убранную с достоинством. Красные ленты стягивали пряди у затылка. Черты лица – чёткие, утончённые, с выраженной линией скул и лёгким изгибом губ, не предназначенных для гнева. Уши – вытянутые, с маленькой золотой серёжкой в мочке.

В ней не было показной силы, только сдержанная грация. Та, что не требует доказательств.

Закрытое тёмно-красное платье доходило почти до пят, подчёркивая спокойствие и достоинство каждого её шага. Подол мягко касался пола, скользя, будто пыльца. Она была красивой, как бывают красивы те, кто служит давно – со смирением, но без сломленности.

Глаза – цвета холодного моря. Глубокие. Тихие.

– Куда шла? – спросила я, продолжая ковыряться в чашке ложкой.

– Проходила мимо, – спокойно отозвалась Риа. – Шла от раненого. Увидела тебя.

Я медленно отложила ложку, глядя на неё чуть внимательнее. Она стояла, как всегда, ровно, спокойно, будто у неё было всё время мира. Ни суеты, ни усталости на лице. Хотя я знала – такие вещи не проходят бесследно.

Рианнари не лечила. Она не могла исцелить раны, не залечивала разрезы или переломы, не справлялась с заражением. Но боль – боль она забирала. Легко, будто вытягивала её пальцами. Мягко – как дуновение ветра, когда сбивается дыхание. И от этого становилось легче. Не полностью, но настолько, чтобы можно было пережить ещё немного. Поднять голову. Дотянуть до заката. Или до утренней смены лекарей.

Мы знали друг друга давно. Я не помню, когда впервые увидела её. Может, ещё тогда, когда только попала во дворец. Она уже была здесь. Служила в Зале Тишины – месте, куда приносили тех, кто не выдерживал. Или тех, кого не могли вылечить, но не могли и отпустить.

Риа не разговаривала много. Не спрашивала лишнего. И никогда не лезла туда, куда её не звали. Просто появлялась рядом, когда надо. И этого хватало.

– Как прошёл Совет? – негромко спросила Риа, когда уселась рядом, зацепив подол платья и поправив ленту на запястье. Спокойно, без особого интереса, просто как часть разговора. Но я всё равно слышала: ей не всё равно.

Я вытерла пальцы о край полотенца, лежащего на столе, и пожала плечами.

– Прибыли двое. Из Айэлисса, – ответила просто. – Для расследования.

Риа чуть повернулась ко мне, а потом, будто поняв, что в этом что-то важное, уточнила:

– Какого расследования?

Я поднесла кружку к губам, сделала глоток и поставила её обратно. Ответила без спешки, будто пересказывала чью-то историю, а не говорила о вещах, из-за которых могут начаться войны.

– Пропал их советник. Где-то на границе. Последний след – на нашей стороне. Айэлисс теперь хочет знать, куда он делся.

На лице Рианнари что-то мелькнуло. Она нахмурилась. Легко, едва заметно.

Я уловила это.

– Что? – спросила я, чуть тише, повернув к ней голову. – Знаешь что-то?

– Нет, – отозвалась Риа чуть резче, чем обычно. Почти сразу же, словно торопилась ответить прежде, чем я успею переспросить. – Просто неожиданно. Совет, гости… Не часто у нас что-то меняется.

Она отвела взгляд, поправила ленту на запястье, легко, небрежно, будто жестом хотела убрать с лица всё сказанное. Потом взяла кувшин с водой, налила себе, хлебнула.

– Тебе долить? – спросила она уже другим тоном – ровным, будничным.

Я кивнула.

Мы ещё немного посидели , поболтали ни о чём: о кухарке, что снова переварила кашу для утренней смены, о том, что снова капает из верхней арки у западного крыла, о новых свечах, которые, по словам Риа, «теперь пахнут болотом». Она рассказывала с лёгкой улыбкой, не навязчиво – как умеет только тот, кто говорит не для того, чтобы заполнить тишину, а потому что рядом спокойно.

Я поддерживала разговор – кивками, короткими фразами, иногда чуть улыбаясь в ответ.

Но вскоре я отставила пустую чашку и поднялась.

– Мне нужно к Касриэлю, – сказала я просто. Ни объяснений, ни деталей.

Риа кивнула в ответ.

– Конечно. Позже загляни, если будет время. Я сегодня дежурю в Зале после заката.

Я не стала обещать. Только чуть наклонила голову и направилась к выходу.

Коридоры были пусты. Между приёмами и обходами, между утренним кругом и дневными донесениями – это было время перехода. Тихое, незаметное, как сама ткань дворца, в которую вплетались шаги тех, кто умел идти бесшумно.

Я шла ровно, не торопясь. Платье мягко скользило по камню, цепляя кромкой пыль, невидимую, но всегда присутствующую в стенах Мортвеля. Магия здесь была особенной – не показной, не пульсирующей светом. Старая. Оседлая. Она хранилась в каждой арке, в каждом стыке кладки. И не пускала чужих.

Дверь в кабинет Верховного Следователя была приоткрыта – как всегда. Он не запирался. Не нуждался в этом.

Я толкнула створку.

Он сидел за столом, как и положено. Слегка наклонившись над пергаментом, чернила на кончике пера едва заметно светились тусклым синим – защитный состав, используемый для меток, которые не каждый может увидеть.

Касриэль не поднял головы сразу. Только закончил строчку, поставил точку и сказал:

– Что-то узнала? – спросил он, не поднимая глаз.

Голос Касриэля прозвучал ровно, почти отстранённо, как будто он уже знал ответ, но проверял, насколько далеко я зайду.

– Были в архиве, – отозвалась я просто. – Офицер заметил, что ячейки третьего ряда пустые. Те, где хранились записи по северной дуге. Удалены чисто. Без пломб, без меток. Как будто их никогда не было.

Перо в его пальцах остановилось. Не дрогнуло – просто замерло. Чернильная капля скатилась с кончика на край бумаги, оставив чуть темнее пятно в нижнем углу. Он не вытер её.

Молчание затянулось. В комнате не шевелился даже воздух – как будто сама тишина ждала, что он скажет.

Но он не сказал.

Он просто смотрел в строчку на пергаменте, будто в ней была спрятана мысль, к которой он пока не хотел прикасаться. Или не должен был.

Я не стала нарушать это молчание. Лишь стояла, выпрямленная, с лёгким наклоном головы, словно изваяние, которому поручили быть при нём, пока он решает, что делать с тем, что услышал.

– Внимательные, – произнёс он наконец. Будто ни к кому, но голос был направлен точно. – И всё же… путь отсюда до Айэлисса – долгий. А север… непредсказуемый.

Он произнёс это почти лениво, как констатацию, но взгляд в этот момент лёг прямо на меня. Не враждебный. Не острый. Скорее – подчёркнуто спокойный. Слишком спокойный.

Я чуть наклонила голову. Ни вопроса, ни выражения. Только тонкая усмешка, едва заметная. Почти вежливая.

– Продолжай наблюдать за ними, – сказал Касриэль, всё так же спокойно, будто речь шла о чём-то рутинном. – Но сначала зайди к королю.

Я кивнула. Без вопросов. Без уточнений. Повернулась и вышла.

Коридоры дворца были тихими. Я миновала два пролёта, свернула в восточное крыло и подошла к высоким дверям, за которыми находились личные покои Тиареля – не спальня и не кабинет, а зал, где он принимал лишь тех, кого не хотел видеть при Совете.

Страж у входа не задал ни одного вопроса. Только склонил голову и безмолвно распахнул дверь.

Я вошла.

Приёмная Короля всегда казалась мне чем-то особенным – не из-за размеров или убранства, а из-за ощущений. Полукруглая зала с высокими, стрельчатыми сводами и узкими окнами под самым потолком, через которые почти не проникал дневной свет. Стены – гладкие, серо-синие, с вкраплениями мерцающего камня, что тихо отзывался на присутствие магии.

Очаг в глубине помещения горел беззвучно. Пламя – ровное, бледно-синее, не давало тепла, только мягкое свечение. Мебель здесь была почти аскетичной: массивный стол, тёмный и гладкий, два кресла с высокой спинкой у очага, пара низких шкафов, встроенных в ниши. Воздух – прохладный, с тонким, еле заметным ароматом магического серебра и воска. Здесь всегда было тихо. Даже дыхание звучало тише.

Он стоял у стола.

Когда я вошла, не повернулся. Но точно знал, что я здесь.

Я подошла ближе, почти бесшумно. И остановилась рядом, может, на шаг ближе, чем нужно.

Он не двинулся. Только скользнул по мне взглядом – быстрым, точным, но не отстранённым.

На столе лежал конверт.

Я посмотрела на него, потом снова – на Короля. Протянула руку. Бумага была холодной.

– Срок? – спросила я негромко.

– До завтрашнего утра, – так же тихо ответил он.

Он не отводил взгляда сразу. И я не спешила отвернуться.

Между нами было только холодное пламя очага и тишина. И всё же – что-то в этом мгновении будто задержалось чуть дольше.

Я кивнула. Развернулась. И ушла.

Сжимая в пальцах конверт, как делала это уже не раз.

…

– Ответь на вопрос, принцесса, – сказал Веймар, отрываясь от свитка. Голос его был ровным, почти вежливым, но в нём слышалось: он не забудет, если я промолчу.

– Конечно, – спокойно ответила я. – Спрашивай.

Вечер уже опустился на дворец.

Архив, тихий и затенённый, был почти пуст. Магические сферы под потолком горели тускло, будто устали. На полках лежали те же свитки, но тени между рядами стали длиннее.

Веймар стоял ближе всех – в полоборота, с раскрытым пергаментом в руке. Дарион – немного дальше, не смотрел на нас, но слушал.

– Ты что-нибудь слышала про Эну Морн? – спросил Веймар, всё так же спокойно, не поднимая головы от свитка. – Та, что убивает в тени. Не оставляет ран, но оставляет след. Не крови – присутствия. И смерти.

Я чуть нахмурилась. Не от испуга – от удивления.

– Слышала, конечно, – ответила я. – Кто в Каэрноре не слышал. Детские сказки, пугающие байки у костра. Кто-то говорит – это дух, кто-то – древняя клятва. Никто не знает, кто она такая. И никто не видел. Только следы. Только разговоры.

Я сделала паузу и посмотрела на него чуть внимательнее:

– А с чего вдруг Айэлисс интересуется местной легендой? Это как-то связано с вашим советником?

Он не ответил сразу, и я добавила чуть мягче, с лёгкой усмешкой:

– Или вы боитесь вечером выходить на прогулку?

Веймар на секунду скосил взгляд в сторону Дариона – быстро, почти незаметно. Как будто ждал, заговорит ли он.

И Дарион заговорил.

– Не связано, – произнёс он спокойно, не отрывая взгляда от документа в руке. Голос был ровный, без эмоций. – Просто услышали. Один из стражей в тюрьме упомянул. Мы спросили.

Я кивнула, будто это действительно звучало разумно.

– Мало ли, – добавил он. – Мы не местные. Хотим понимать, чем здесь пугают.

Я едва заметно усмехнулась.

– Эна Морн – не то, чем здесь пугают. Это то, о чём говорят, когда никто не слушает.

Веймар аккуратно свернул свиток, провёл пальцами по краю, словно проверяя гладкость бумаги – и отступил на шаг.

– Мне нужно подняться, – сказал он просто. – Проверю, что с доставкой из верхнего хранилища. Обещали к вечеру. Опаздывают.

Дарион коротко кивнул.

Веймар развернулся и ушёл, шаги быстро затихли среди полок.

Я осталась стоять рядом, не навязчиво, чуть в стороне – так, как и раньше.

– Поможешь? – вдруг услышала я.

Дарион стоял у соседнего стола, развёрнутая карта висела в воздухе над свитками. Он жестом остановил движение светящейся линии, и я поняла, что он пытается её зафиксировать, но та всё время смещалась – карта явно упрямо сопротивлялась чужой магии.

Я подошла ближе. Не вплотную – на достаточное расстояние, чтобы не мешать.

– Что нужно?

– Просто подержи вот здесь, – он указал на край иллюзии, где бледно мерцал знак северной дуги. – Она сбивается, если не закрепить физически.

Я вытянула руку, ладонью в воздухе коснулась заданной точки. Магия слегка вздрогнула, но осталась на месте.

– Спасибо, – сказал он. Без напряжения. Почти нейтрально.

Он шагнул ближе, чтобы зафиксировать смещённый угол карты, и я осталась стоять, не двигаясь, всё ещё удерживая заданную точку. Его рука прошла мимо моей – близко, почти касаясь – и в тот момент, когда пальцы выпрямились, чтобы ухватить тонкую линию проекции, его кожа случайно скользнула по моей.

Легко. Мягко. Почти незаметно.

Но этого хватило.

Он замер.

Движение остановилось не телом – вниманием. Как будто всё внутри него на мгновение сбилось с ритма, потому что что-то в этом касании оказалось не тем, чем должно было быть.

Он не отдёрнул руку.

Просто остался рядом. Стоял близко, настолько, что я чувствовала его дыхание – не жаркое, сдержанное, ровное, но всё равно живое.

И смотрел.

Не на мою руку. Не на карту. На меня.

Сначала – как обычно. Внимательно. Спокойно. А потом… что-то в его взгляде изменилось.

Как будто он пытался сопоставить. Найти. Узнать. Не глазами – чем-то другим.

В его лице не отразилось удивления. Не было ни одного резкого движения. Но дыхание стало чуть глубже. Пальцы – едва ощутимо напряжённее.

Он будто что-то вспомнил – или, наоборот, впервые почувствовал, не понимая, откуда это.

Я стояла спокойно. Не отвела руки. Не отступила. Но смотрела тоже – уже не через вуаль безразличия, а чуть внимательнее. Чуть дольше.

И тогда между нашими пальцами будто возникло напряжение – не магическое, не ощутимое, но живое. Пространство, которое перестало быть пустым.

Между нами не случилось ничего. И в то же время – случилось всё.

Он смотрел ещё мгновение. Затем коротко выдохнул, будто возвращаясь в себя.

– Всё, – сказал он. Голос прозвучал чуть ниже, глуше.

Я убрала руку.

Он отступил на шаг, карта осталась висеть в воздухе – спокойная, зафиксированная, будто в ней уже не было той капризной магии, что дрожала минутой ранее.

Затем, без лишней спешки, он обошёл стол и опустился в кресло. Не с натянутой выправкой, как это делают в присутствии старших, не с привычной военной точностью, а почти вразвалочку – с той ленивой уверенностью, которая приходит только к тем, кто устал стоять на передовой и знает, что ему нечего доказывать.

Он закинул одну руку на подлокотник, другой придержал край стола. И замер.

Я всё ещё стояла у противоположного края, чуть сбоку. И смотрела.

Так не сидят те, кого кормят приказами. Так сидят те, кто умеет командовать – даже когда молчит.

Он смотрел на карту. Долго. Внимательно. Не моргая. Как будто пытался не просто прочесть информацию, а вытянуть из неё что-то, что прячется между линиями и знаками.

Я не двигалась. Он не спрашивал – и я не предлагала. В этом молчании было что-то упрямо-ровное, как будто он проверял, сколько его взглядов я выдержу, прежде чем скажу хоть слово.

– Сколько ты служишь королю? – вдруг спросил он, не отрывая взгляда от карты.

Вопрос прозвучал просто. Почти буднично. Но не случайно.

Я медленно обвела взглядом его лицо, чуть наклонила голову.

– Три года… кажется, – ответила я спокойно, глядя на него.

Он слегка кивнул, будто отметил про себя срок, не слишком впечатлённый, но и не равнодушный. Пальцы всё так же лежали на подлокотнике, карта мерцала над столом, но он больше не смотрел на неё.

– Сколько кругов Клятвы ты уже прошёл? – спросила я, не отводя взгляда.

Он чуть приподнял бровь, но ответил без паузы:

– Пока ни одного. Мне восемьдесят девять. До первого круга Клятвы одиннадцать лет.

Он сказал это с той лёгкой усталостью, которая не требует сочувствия, и не звучит как жалоба. Просто факт. Просто возраст. Валийрский.

– А ты? – спросил он в ответ. Спокойно. Без нажима. Но взгляд не отводил.

Я на секунду замолчала. Уже было хотела ответить, как в этот момент в зал вернулся Веймар.

– Всё на месте, – сказал он, входя с лёгким хрустом кожаных перчаток в руке. Голос его прозвучал чуть громче, чем требовалось. – Отметки подтверждены. Пломбы целы.

Дарион не сразу отвёл взгляд. Лишь спустя миг – будто неохотно – повернул голову в сторону спутника.

– Хорошо, – коротко ответил он.

Они ещё некоторое время перебирали записи. Веймар водил пальцами по свиткам, сортировал по годам, иногда тихо что-то бормотал себе под нос, сверяясь со сводками. Дарион же снова вернулся к карте, теперь уже не нуждавшейся в поддержке – линии держались, магия больше не сопротивлялась. Он не задавал лишних вопросов, просто молча читал, анализировал, запоминал. Работал сосредоточенно, как те, кто привык искать суть в мелочах.

Я не вмешивалась. Лишь изредка отодвигала лишние документы, поправляла вложенные в страницы тонкие метки или ставила рядом нужный том, когда видела, что он тянется за ним. Не потому что просил. Просто было понятно.

Время тянулось медленно. Магические сферы над потолком угасли до едва заметного свечения. Воздух стал прохладнее, и даже архив, привыкший к вечной тишине, будто затаился. Где-то в коридорах за стенами уже началось ночное дежурство, и смена стражей прошла приглушённо, без шагов.

– На сегодня хватит, – наконец произнёс Дарион. Голос прозвучал спокойно, но с той твёрдостью, что не оставляет места возражениям.

Веймар неторопливо убрал свиток в ячейку, провёл пальцами по краю, словно проверяя, ровно ли он лёг, и, обернувшись ко мне, кивнул с ленивой полуулыбкой:

– Спокойной ночи, принцесса.

Я ответила ему коротким, спокойным кивком, не добавляя ни жеста, ни взгляда лишнего.

Дарион, уже подходя к выходу, остановился на полшага, бросил на меня взгляд – прямой, точный – и, ничего не говоря, кивнул.

Но прежде чем отвернуться, задержал этот взгляд.

Не на долю секунды, не случайно – осознанно. Достаточно долго, чтобы я это почувствовала.

А потом он развернулся и ушёл.

Я не торопилась. Собрала с края стола оставшиеся бумаги, расставила их по местам, как будто это имело значение. Затем повернулась и вышла, не оборачиваясь.

Коридоры дворца были уже пусты. Лишь редкие огоньки стражи мелькали вдалеке, едва уловимые. Воздух был прохладным, почти свежим, с лёгкой примесью магического воска и камня. Здесь всегда пахло одинаково: как в месте, где никто не говорит зря.

Дверь в мои покои закрылась бесшумно. Комната не изменилась. Те же шторы – тяжёлые, как молчание. Те же стены – ровные, серые, будто выточенные для тайны.

Я сняла украшения. Положила в шкатулку. Аккуратно. Одно за другим. Потом платье – с движениями, знакомыми до автоматизма. Ничего лишнего.

Прошла к столу у стены. Открыла нижний ящик.

Конверт лежал, как я его оставила. Будто в ожидании.

Я взяла его. Разорвала печать. Открыла.

Глаза пробежали по строчкам один раз. Второй не понадобился.

Я всё поняла.

Ведь ночь только начиналась.

Глава 4

Утро во дворце начиналось всегда одинаково – с тишины. Такой, что её не нарушали даже шаги стражи за окнами. Свет проникал в комнату медленно, с осторожностью, будто проверяя, стоит ли вообще входить.

Я не спешила.

Руками – точно, без раздумий – вытянула из шкафа платье. Белая ткань была легчайшей, почти прозрачной, но держала форму благодаря замысловатым переплетениям. Перевязи на талии и груди, пересекающиеся узлы на животе, и высокий разрез, доходящий до бедра. Оно было создано не для ходьбы по улицам и не для тёплых вечеров – только для этих стен, для взглядов и молчаливых жестов.

Я надела его так, как делала это уже десятки раз. Ленты скользили по коже мягко, почти ласково. Ткань ложилась точно – обнажая и закрывая одновременно.

Шкатулка с украшениями раскрылась беззвучно. Я достала тонкую цепочку, два браслета – плоских, из гладкого золота, и серьги, лёгкие, каплевидной формы.

На завтрак я почти никогда не ходила. Здесь это не требовалось. Дворец жил по графику, но не ждал никого. Советники предпочитали есть в уединении, Король – позже, стража и прислуга делали это по очереди.

Для меня утро было временем тишины. Обычно.

Но сегодня за завтраком должны были появиться лейтенант и офицер. Не на приём. Не на Совет. Просто на завтрак.

И, наверное, мне тоже стоило туда пойти.

Я коснулась пальцами ключицы, поправила край платья и направилась к выходу.

Камень под ногами был прохладным, даже сквозь тонкую подошву туфель. Коридоры пока оставались почти пустыми – утро во дворце всегда начиналось медленно, с полусонной дисциплины и тихого шороха магии, что напитывала стены.

Я свернула налево, миновала галерею с витражами и вышла в главный холл восточного крыла.

Зал для утренних приёмов был прост – насколько вообще может быть "просто" в Мортвеле. Высокие окна с полупрозрачными шторами пропускали мягкий рассеянный свет, скользящий по поверхности длинного стола, накрытого не торжественно, а функционально: серебряные кувшины с водой и вином, магические подносы, сохраняющие еду горячей, чаши с фруктами, масло, мёд, хлеб. Всё, что могло понадобиться.

Несколько стражников стояли у стен. Один из магов дворцовой службы проверял проклятия на посуде – стандартная процедура после любого ночного прибытия.

Когда я вошла – все уже были на месте. Советники за столом, Лейтенант и Веймар – тоже. Я прошла вдоль длинного зала и села, как всегда, рядом с местом Короля. Его кресло было пустым – пока.

Мой приход никто не прокомментировал, но несколько взглядов скользнули в мою сторону. Я сделала вид, что не заметила.

Еды было много, но почти никто не ел. Пили, перебирали хлеб, брали что-то механически. Разговор шёл вполголоса, фразы были короткими, отрывочными. Обычное утро в Мортвеле. Пока не открылся вход.

Король появился без звука. Один. Без свиты. Просто прошёл по залу, и каждый разговор сам собой затих.

Он сел – взглядом задержавшись на мне чуть дольше обычного. Почти удивлённо. Почти с усмешкой.

Но – не сказал ничего.

Разговор продолжился.

– Тело нашли ночью, – сказал Мерант, словно между делом, отпивая воду. – Водопадный пролёт, у южной стены. Один из Хранителей третьего Круга. Горло перерезано чисто.

– Ищут убийцу? – спросил другой советник, не поднимая глаз от тарелки.

– Не нужно, – отозвался Валарет, – в воздухе осталась энергия.

– Её энергия, – добавила Гелвария, как будто речь шла о погоде.

На секунду в зале повисла лёгкая тишина, как бывает, когда кто-то понял, о чём речь, но ещё не решил, стоит ли продолжать.

– Вы имеете в виду Эну Морн? – отозвался Веймар. Его голос прозвучал ровно, без нажима, будто просто уточнение. – Ту самую… легенду Каэрнора?

– Не легенда, – тихо, но чётко сказала Гелвария. – Реальная фигура. Не слух.

– Тогда почему не поймают? – спокойно, почти лениво спросил Веймар, глядя на неё. – Если она реальна, у неё есть тело, есть лицо. Почему ни один маг, ни одна стража её не нашла? Тем более убийство во Дворце.

– Потому что никто её даже не видел, – ответил Мерант. – Ни разу. Ни одного свидетеля. Только тела. И след магии. Всё остальное – пустота.

– И с чего вы вообще тогда взяли, что это она? – продолжал Веймар. – Если никто не знает, как она выглядит, и нет подтверждения… почему вы так уверены?

– Потому что магический след после убийства всегда один и тот же, – сказала Гелвария. – Тонкий, но отчётливый. Энергия женская. Не спутать. Почувствуешь – если окажешься рядом.

– А имя? Почему Эна Морн?

– С древнего скаэрского языка, – ответил советник. – В переводе – "приносящая смерть". Название придумал народ. Потом его подхватили остальные.

– Только что-то этот выдуманный образ слишком устойчив, – вставил Валарет, отставляя кубок. – Уже давно. Десятки тел, месяц за месяцем. Ни одного свидетеля. Ни одной попытки схватить. И каждый раз – один и тот же след.

– Поначалу думали – совпадение, – добавила Гелвария. – Но когда счёт пошёл на десятки, и всё повторялось, пришлось признать: она реальна.

– Удивительно, как быстро к страху привыкают. Особенно когда он не бьёт по своим, – лениво протянул Тиарель.

Советники не ответили. Только Веймар едва заметно качнул головой. Кто-то опустил взгляд.

– Вам ли не на руку её убийства? – спокойно произнёс Лейтенант. Он не повышал голос, не искал конфликта – говорил так, как говорят те, кто умеет задавать нужные вопросы. – Насколько я понял, каждый убитый был… неудобным. Для кого-то.

Тиарель поднял глаза. Медленно. Его взгляд остановился на Дарионе – не враждебно, но внимательно.

– Ты спрашиваешь, будто ответ уже знаешь, – сказал он. – Тогда скажи сам: удобно ли устранять без следа? Без заявлений? Без претензий?

– Возможно, – не отвёл взгляда Дарион. – Но только до тех пор, пока это не станет привычкой. А потом… каждый будет думать, что его смерть – тоже в чьих-то интересах.

Пауза.

Король слегка наклонил голову, и угол его губ едва заметно дрогнул.

– Тогда, пожалуй, стоит надеяться, что она – разборчива.

Ответ прозвучал почти как шутка. Почти.

Но в зале никто не улыбнулся.

Тишина за столом тянулась слишком ровно, как раз тогда, когда каждый понимал – сказано было больше, чем позволено.

И именно тогда Тиарель, не меняя позы, заговорил:

– Сегодня днём пройдут отборочные, – проговорил он спокойно, будто между прочим. – Молодые заканчивают подготовку. Распределение – сразу после испытаний.

Советники молча кивнули. Кто-то бросил короткую фразу о количестве участников, кто-то упомянул, что маги жаловались на нехватку наблюдателей. Всё звучало привычно, как обсуждение списков закупок.

Король, не оборачиваясь, добавил:

– Думаю, я зайду.

Слова эти были сказаны просто, но все поняли – он нечасто посещал такие мероприятия лично.

А затем он повернул голову и посмотрел на меня. Непринуждённо. Почти лениво.

– Ты обычно обходишь такие события стороной…Может присоединишься ко мне, Кайвена? – его голос был тихим, но в нём прозвучало чуть больше личного, чем позволено за этим столом.

Я встретила его взгляд. Легко. Без пафоса. Без показной вежливости.

– Конечно, Тиарель, – ответила я. – Если это важно.

Несколько советников обменялись взглядами – короткими, привычными. Те, кто слышал это имя из моих уст впервые, не сразу среагировали. Но Веймар приподнял бровь, а Лейтенант чуть наклонил голову, как будто отодвинул для себя невидимую черту.

– Тогда после полудня, – кивнул Король и снова отвёл взгляд.

Остаток завтрака прошёл почти без слов. Пара нейтральных фраз от советников, негромкий обмен мнениями о распределении и погоде, легкий звон кубков. Но все уже начали расходиться. Тихо. Вставали по одному, не спеша – как бывает, когда ощущают, что важное было сказано до конца.

Я встала последней.

Король не сказал больше ни слова, но проводил меня взглядом – почти невидимым, почти скользящим. Я лишь коротко кивнула и вышла. Ткань платья мягко скользнула по мраморному полу, а за спиной остались разговоры, не нуждающиеся в продолжении.

Зал Тишины находился в восточном крыле. Одно из немногих мест, где время замедлялось. Туда не допускали ни оружия, ни гнева. Лишь тех, кто умел молчать – и тех, кто знал, зачем приходит.

Когда я вошла, воздух был уже наполнен этим странным, прозрачным покоем. Свет, проходивший сквозь узкие окна под потолком, ложился тонкими полосами на пол, будто разметка для мыслей.

Риа сидела у одной из боковых стен, рядом с широкой чашей на резном каменном пьедестале, в которой плавно поднимался пар. Её ладони были сложены у груди, а взгляд – направлен в пространство перед собой.

Она услышала мои шаги ещё до того, как я подошла ближе.

– Вчера вечером я так и не пришла, – сказала я, не глядя прямо. – Архив засосал. Айэлиссцев, похоже, истреблять не собираются, но с бумагами они справляются гораздо хуже, чем с мечами.

Шутка прозвучала легко, привычно. Я специально смягчила голос, сделала интонацию чуть насмешливой.

Но Риа не рассмеялась.

Я повернула голову. И только тогда заметила.

Бледность кожи. Слегка покрасневшие веки. И взгляд – пустой, как после долгой, тяжёлой бессонницы.

– Риа, – тихо сказала я. – Что случилось?

Она медленно повернулась ко мне. Взгляд её дрогнул, но не стал яснее.

– Я… не уверена, стоит ли говорить, – прошептала она. – Может, не надо.

Я не давила. Только произнесла:

– О чём?

Она сглотнула. На миг зажмурилась, словно вытаскивала из себя воспоминание, которое сопротивлялось.

– Вчера вечером… На меня пытались напасть, – её голос стал почти не слышен. – Когда я возвращалась в покои, почти у лестницы, меня кто-то схватил.

Я чуть подалась вперёд, но не перебивала.

– Я вырвалась. Не помню как. Просто… ударила локтем назад, побежала. Спряталась в галерее.

Я видела, как её пальцы дрожат.

– Кто это мог быть? – спросила я.

Риа молчала секунду-другую, потом покачала головой:

– Не знаю. Он был весь в чёрном. Капюшон. Одежда не шуршала – ткань мягкая. Лица не видно. Только руки. Холодные.

Я посмотрела на неё чуть внимательнее. Тон кожи, сжатые губы, то, как она прижимала локти к бокам – всё выдавало в ней не просто страх, а нечто большее. Боль, которую она ещё не выговорила.

Я наклонилась чуть ближе, голос держала мягким, спокойным.

– Но… за что? – произнесла я. – Ты же ничего плохого не сделала. Никому не вредила.

Риа снова опустила взгляд. Долгое молчание. Слишком долгое. Я заметила, как она чуть напряглась – будто её хотели поймать не только руками.

– Не делала же? – повторила я уже тише, но чуть настойчивей.

И тогда она медленно выдохнула, словно решилась.

– Это было недавно, – тихо сказала она. – Я заменяла одну из служащих внизу. На подземном уровне.

Я не перебивала. Только слегка кивнула, давая понять – слушаю.

– Я не должна была заходить не в те коридоры… – продолжила она. – Но услышала звук. Не громкий. Как… стоны. Словно кто-то пытался сдержаться. Мне стало… не по себе.

Риа говорила осторожно, будто боялась, что слова могут стать уликами.

– Я пошла на звук. И… зашла. Там была одна из камер. Открытая, вроде бы случайно. Или специально, не знаю. Внутри – мужчина. Лежал на полу. Вся аура рваная, кровь, лицо бледное. Ему было очень больно.

Я слегка склонила голову.

– Его бросили там, как ненужную вещь, – добавила она, еле слышно. – Как будто уже решили, что он умрёт.

Я сдержанно выдохнула. Не удивлённо – просто, как подтверждение.

– Ты помогла ему.

Риа кивнула.

– Чем могла. Сняла боль. Немного. Успокоила тело, хотя бы на пару часов. Он смотрел на меня… – она запнулась. – Там не было ни благодарности, ни просьбы. Только… тишина.

– А потом?

– Пришли стражи. Сказали, чтобы я забыла, что видела. Сказали, если кому-то скажу – исчезну раньше, чем успею пожалеть.

Я помолчала. Только затем задала вопрос:

– Ты не знаешь, кто он?

Риа покачала головой. В её голосе была дрожь.

– Нет. Только лицо помню. И эту тишину. Она как будто жива была. Липла к коже. Даже теперь, когда вспоминаю, – не отпускает.

Я медленно потянулась вперёд и коснулась её руки. Легко. Без нажима. Просто так, как касаются, чтобы заземлить. Чтобы вернуть обратно из того, что всё ещё держит внутри.

– Он тебя больше не тронет, – сказала я спокойно, но твёрдо. – Никто не тронет.

Риа взглянула на меня – коротко, как будто не ожидала услышать это именно от меня. В её глазах мелькнуло что-то похожее на сомнение. Или на надежду. Тонкую, почти невесомую, как нить от старого амулета.

– Обещаю, – добавила я. – Никто.

Она чуть кивнула, быстро, почти незаметно, и отвела взгляд, стиснув пальцы.

Я осталась рядом, не торопясь вставать. Её дыхание стало чуть глубже, плечи – чуть ниже. Но я знала: страх так просто не уходит.

Я не должна была чувствовать это.

Не должна была волноваться. Не должна была быть той, кто говорит такие слова. Но сейчас это было не важно. Сейчас она была жива. И кто-то пытался это изменить.

Я посмотрела на неё чуть дольше. Потом медленно выпрямилась.

– Мне пора, – сказала я, ровным голосом. – Скоро начнутся отборочные.

Риа кивнула. Слегка. Но не подняла глаз.

Я не стала говорить ничего больше. Не нужно было слов. То, что нужно, уже было сказано.

Развернулась и пошла к выходу – шаг за шагом, оставляя за собой тишину. Свет в нишах стен мягко дрожал, откликаясь на каждое моё движение, словно сам дворец чувствовал: сегодняшний день будет особенным. В воздухе витал запах воска, магических масел и чего-то ещё – тонкого, едва уловимого, возможно, предчувствия.

Сегодня проходили отборочные.

Каждый год всё происходило одинаково. Все валийры могли подать заявку. Это был не долг, но в Каэрноре даже добровольный выбор имел последствия. Подать заявку означало не просто вступить в состязание, а сделать ставку на собственную судьбу.

Первое испытание не менялось веками. Его называли Ритуалом Обхода.

Суть была проста: пересечь Плёночный лес до рассвета – живым, без оружия и без магии.

Сложность заключалась в самом лесе. Его так прозвали за тончайшую магическую пыль, покрывавшую всё вокруг, – пыль искажала зрение, превращала звуки в шёпот чужих голосов, заставляла деревья двигаться, а пространство – складываться, будто само пространство играло с твоим разумом. Иногда туман наполнялся светом – иногда темнотой. Иногда кто-то звал по имени.

Падать было нельзя. Кричать – тоже. Однажды услышав тебя, лес отзывался – и не всегда добром.

Нужно было пройти весь путь, найти выход и коснуться коры Древа Знака. Только тогда испытание считалось пройденным. Только тогда открывались ворота в Тиал’Асс – Башню Закрепления.

Это было не место страха и не подземелье, где ломают кости. Напротив, там обучали. Строго, по системе, со всей жесткой, но продуманной структурой Каэрнора. Обучали чувствовать и управлять. Учили не только магии – учили самому важному: дисциплине.

А потом отборочные.

Сегодня – именно этот день. Арена Слияния уже готова. Камень её дышал – пропитанный древними заклинаниями, он знал боль и триумф сотен поколений. Здесь не просто смотрели на выступления – здесь решалась судьба. Целителей направляли в Зал Жизни, стратегов – в разведку, тех, кто владел памятью, – в архивы, а сильнейших бойцов – на север, в самые опасные рубежи. Но были и такие, кому не доставалось ни назначения, ни шанса.

Я поднималась к арке верхнего прохода, откуда начинался спуск на арену. Магические линии уже пульсировали над входом, собирая звуки и энергию, передавая их в ложи наблюдателей и в башни. Синий свет мягко стекал по стенам, будто скользил по коже живого существа.

Внизу готовили ложу для тех, кто будет наблюдать. Обычно – советники. Иногда – наставники из Тиал’Асс.

Я заняла место у восточной стены ложи, где полукруглый изгиб сидений давал обзор на всю арену. Ткань платья мягко заскользила по гладкому мрамору. Под ногами светились тонкие линии – узоры древней магии, которые оживали только в дни Слияния.

На трибунах уже начали собираться зрители. Советники занимали центральные места, стражи – по периметру, наставники из Тиал’Асс – выше, ближе к магическим наблюдательным кругам. Почти никто не говорил – только редкие, приглушённые голоса. Все ждали. В такие дни даже старшие начинали нервничать. Не из-за результатов – из-за магии. Она пробуждалась сама по себе, резонировала, искала, с кем говорить.

Я села – не ближе и не дальше, чем нужно. Вид был идеальный. Слева от меня расположился Мерант, справа – пустое кресло, предназначенное для Короля. Оно было выше, с резной спинкой, чуть выгнутой вперёд, будто само место слушало, что скажет тот, кто в нём окажется.

Король появился не сразу. Сначала – его тень: длинная, идущая вперёд, как предупреждение. Потом – он сам. Одет как всегда просто, но величественно. Волосы зачёсаны назад. Лицо – как всегда, словно выточено из холодного камня.

Он прошёл вдоль трибуны, не спеша. Тишина усилилась. Советники поднялись. Я осталась сидеть – не из непочтительности, а потому что между нами правила были иные.

Тиарель остановился рядом и склонил голову чуть вбок, почти с насмешкой:

– Пришла всё-таки, – произнёс он тихо, но так, что услышала я одна.

– Мне стало любопытно, – ответила я без лишних интонаций. – Всё-таки ты сам пригласил.

– Хм. Я не всегда верю, что ты воспринимаешь приглашения всерьёз.

– Только важные, – сказала я и посмотрела на арену, где уже начали поднимать щиты с гербами кандидатов.

Он слегка усмехнулся и опустился на своё место. Его взгляд остался на мне ещё на пару ударов сердца – внимательный, изучающий, как будто хотел понять, зачем я действительно пришла. А потом – вернулся к происходящему внизу.

На арене раздался усиленный голос церемониария. Он говорил так, что темп и ритм речи подсказывали: началось.

– По воле Совета и с позволения Тиал’Асс, – прогремело над камнем, – в день этот открываются отборочные! Сила, дух, знание и связь – четыре дороги. Лишь одна приведёт к Закреплению.

Снизу начали выходить первые участники. Кто-то шёл прямо, кто-то оглядывался вверх, ища взгляды наставников. Пыль под ногами поднималась медленно, как завеса, и магия – её ощущали все – развернулась по периметру, словно дышала вместе с ареной.

– Испытание первое, – произнёс церемониарий. – "Столкновение".

Магические круги замерцали, разделяя арену на секции. Щиты опустились. Тишина – на миг – стала полной.

И тогда Тиарель, не отрывая взгляда от участников, сказал негромко:

– Хочешь – делай ставки. Но не на тех, кто сильнее. Делай на тех, кто не боится упасть.

Я повернулась к нему. И в этот раз – усмехнулась чуть заметно.

– Удачи тем, кто не упадёт, – ответила я.

Он кивнул, принимая это как предупреждение.

Я устроилась глубже, позволяя холодной спинке кресла принять вес, и только тогда заметила Веймара. Он сидел чуть ниже, на полуровне, ближе к западному сектору – не среди советников, но и не в стороне. Почти как всегда – идеально вписанный в фон, но ничуть не потерянный в нём.

Когда я повернула голову, он уже смотрел.

И улыбнулся.

Нагло, чуть лениво – так, как умеют только те, кто не боится быть замеченным, даже здесь. Даже сейчас.

Я не ответила. Ни кивком, ни жестом, ни тем более – улыбкой. Только задержала взгляд на долю секунды дольше, чем следовало бы, а затем отвернулась.

На арене бушевал уже пятый поединок. Песок дрожал от магических импульсов, воздух сжимался и разрывался под ногами бойцов, синие линии барьеров вспыхивали раз за разом, реагируя на силу и волю, сталкивающиеся в центре круга. Всё происходящее внизу ощущалось даже с высоты трибун – каждый выброс, каждое столкновение, каждый удар был ощутим как ритм живого организма, пульсирующего в основании арены.

Но я почувствовала другое – раньше, чем оно коснулось меня.

Это не было связано с боем. И не принадлежало никому из тех, кто стоял на песке.

Пробное касание – как у тех, кто уверен, что тонкость пробьёт там, где не справится грубая сила. Оно не врезалось в сознание, не пыталось подчинить или заглушить. Магия иллюзии пришла тихо, почти как тень в утреннем свете. Не вторглась – скользнула. Ласково. Почти как воспоминание, почти как запах, почти как мысль, которой не было секунду назад – и вдруг она здесь.

И всё же не прошла.

Потому что не могла.

Магия не действует на меня.

Я не сопротивляюсь ей – она просто не касается меня. Ни напрямую, ни через ритуал, ни через проклятие или воздействие. Я не блокирую, не отражаю, не перерабатываю её в ответ. В том месте, где у других сущностей прорастает контакт, у меня – пустота. Без отклика. Без связи. Без точки входа.

Но я её чувствую.

Ощущаю каждую магию, что проходит рядом. Различаю их вкус, плотность, направление, даже намерение. Мне не нужен источник, чтобы понять, что она здесь. Мне не нужно видеть её – она сама приходит, трётся о край сознания, как кошка о стену. Я не могу схватить её – но знаю, где она. Даже если маскируется. Даже если обёрнута в чужую волю.

То, что пыталось дотронуться до меня, было иллюзией. Не дешёвой и не грубой . Почти совершенной. И всё же… она соскользнула. Не нашла входа. Не сработала.

Я повела взглядом по ложам. Наставники из Тиал’Асс, фигуры в чёрных капюшонах, старшие стражи, маги, советники, обитатели дворца и остальной народ – все смотрели на арену. Кто-то разговаривал, кто-то пил, кто-то наблюдал за происходящим внизу с ледяной отстранённостью, а кто-то – с отчётливым интересом.

Но никто не смотрел на меня.

Слишком много лиц. Слишком много масок. Ни одно – не задержало на мне взгляд. Ни одно – не дрогнуло.

И всё же я знала: тот, кто послал магию, всё ещё здесь. Не ушёл. Не покинул арену. Он наблюдал.

Я не отвела взгляда от арены. Сделала вид, что ничего не почувствовала. Позволила себе быть холодной, как и всегда. Пусть думает, что я не заметила. Пусть считает, что сила была недостаточной.

С момента окончания второго испытания прошло уже некоторое время. Арена успела остыть, звуки стихли, магия утихла, и даже воздух стал тише – будто сам затаился в ожидании.

Первое испытание – бой. Второе – Зеркальный Круг. И то, и другое уже позади. Осталось только третье: подъём на Серую Гору. Оно начиналось через сорок ударов. Ни раньше, ни позже. Этот порядок не нарушался никогда.

Я не уходила. Оставалась в ложe, как и многие. Веймар переместился ближе к краю, его силуэт потерялся в полумраке боковой ниши. Король больше не говорил. Советники переговаривались между собой – коротко, приглушённо. Всё вокруг впало в напряжённую тишину.

Я просто смотрела.

На тех, кто остался. На выживших. Те, кто прошли сквозь первые два испытания, теперь стояли вдоль западной стены, ближе к тоннелю, ведущему за пределы арены. Они были молчаливы, сосредоточены, сдержанны. Каждый переживал ожидание по-своему: кто-то стоял с закрытыми глазами, кто-то делал разминки, кто-то водил пальцами по остриям клинков или краям плащей, словно проверяя их на реальность.

Я позволила себе взглянуть на каждого – медленно, без спешки, будто искала что-то, что давно забыла.

И остановилась.

Он стоял немного поодаль от прочих – не в одиночестве, но и не частью общей группы. Его лицо почти не было видно – он держал голову чуть опущенной, плечи ровные, движения сдержанные. Ничего примечательного, кроме одного.

Он шептал.

Не читал заклинание. Не повторял алфавит. Не молился.

Он напевал что-то едва заметно, губами – без звука. Ровно, точно, с тем ритмом, который невозможно спутать. Я знала его. Слишком хорошо.

Это была песня. Моя песня.

Та, которую Лаурен пел нам с Минди, когда всё рушилось. В те ночи, когда грозы казались бесконечными, когда стены дрожали от крика, а страх прятался в самых обычных вещах – в скрипе двери, в тени за окном, в шорохе шагов в коридоре. Он пел её, потому что ничего больше не мог. Потому что только этим мог удержать хрупкое равновесие между тем, что есть, и тем, что нельзя допустить.

Я не слышала его. Не было нужды.

Я узнала эту песню так же, как узнают прикосновение близкого во сне – слишком ясно, чтобы ошибиться. В горле встала тяжесть, в груди – растянулось странное, болезненное тепло. Почти забыла, каково это – когда не ждёшь, не хочешь, а что-то всё равно находит и открывает старое внутри тебя.

Я уже почти поднялась. Почти.

Но сороковой удар прозвучал.

Глухой, точный, как отсечка времени. Как приговор.

Всё изменилось сразу.

Участники сорвались с места. Лица закрылись, тела напряглись, и весь поток двинулся в сторону выхода, где начинался путь к Серой Горе. Он побежал вместе с ними – не оборачиваясь, не прерывая шага.

Мелодия исчезла в движении. В пыли. В напряжении.

Я так и осталась сидеть, с рукой, всё ещё лежащей на подлокотнике, и дыханием, которое будто застряло где-то между прошлым и тем, что не должно было повториться. Даже когда последняя фигура скрылась за аркой, ощущение не ушло.

Я продолжала смотреть в ту сторону, где он только что стоял, и единственное, что мне оставалось, – надеяться, что он выберется. Что сможет подняться. Что Серая Гора примет его.

Потому что если она решит иначе – больше я эту мелодию никогда не услышу.

Глава 5

Я стояла в Главном Зале, возле колонны из лунного камня, позволяя тени от высокого витража падать на плечи. Свет здесь никогда не был полным – он скользил по поверхности, отражаясь в полу, врезаясь в линии арки, теряясь в складках тяжёлых штор. Воздух пах пеплом свечей и едва уловимым холодом, который неизменно сопровождал эти стены.

Я ждала.

Король уже был на месте – в своём троне, высеченном из цельного блока тёмного обсидиана, гладкого, как стекло. Он сидел, как и всегда, почти без движения, с прямой спиной, безмолвный, но живой в самой сути своей тишины. Его взгляд – лениво рассеянный, будто равнодушный к происходящему – всё же цеплялся за каждую деталь в зале.

Касриэль находился чуть поодаль. Его лицо было закрытым, но пальцы левой руки постукивали по рукаву, выдавая сосредоточенность. Он никогда не расслаблялся, даже когда казалось, что в этом нет нужды.

С другой стороны – Распределитель. Его присутствие означало только одно: приближался конец отбора. И начало чужой судьбы.

Двери открылись беззвучно.

В зал вошёл первый.

Один из прошедших. В рубашке с короткими рукавами, с пыльными сапогами, с лицом, на котором ещё не стерлись следы Серой Горы. Он не шёл – он держался, как будто одно лишь усилие воли удерживало его от того, чтобы не покачнуться.

Он остановился на чётко обозначенной линии перед троном. Поклонился – ровно настолько, чтобы выразить уважение, но не лишить себя равновесия.

Распределитель шагнул вперёд.

– Имя?

– Риадо, – голос был севшим, надломленным.

Распределитель кивнул. Касриэль молчал. Король не произнёс ни слова.

– Спокойствие. Выдержка. Чувствительность к отклику. Работа с болью и стрессом, – произнёс Распределитель, словно отчитываясь перед самим троном. – Рекомендован к подготовке в Зал Жизни.

Юноша закрыл глаза. На мгновение. Может быть, от облегчения. Может – просто чтобы не разрыдаться.

Король не сдвинулся. Только кивнул едва заметно – этого было достаточно. Риадо поклонился ещё раз, глубже, и вышел через боковую дверь, ведущую в крыло распределённых.

И снова тишина.

До следующего.

Они шли по одному.

С каждым входом тени на полу менялись, словно сам дворец реагировал на выбор, который вот-вот будет сделан. Одних отправляли в архивы, других – к разведке, были и те, кому предлагали путь в Тиал’Асс. Нескольким – дали возможность вернуться на север.

Не все реагировали одинаково. Кто-то не скрывал радости. Кто-то принимал, как долг. Один упал на колени – не от счастья, от истощения.

– Остался последний, – произнёс Распределитель ровно, с тем оттенком, с каким подводят итог после длинного перечня. Его голос звучал по-прежнему чётко, но в нём уже слышалась усталость – не физическая, а та, что появляется, когда порядок повторяется слишком много раз, и в ритуале больше не остаётся места для живого ощущения. Он даже не обернулся, когда двери позади раскрылись.

Парень вошёл.

Без заминки, без театральности. В его походке не было ни страха, ни показного достоинства – только твёрдая, сосредоточенная решимость. Он шагал прямо, словно знал заранее, что это – его путь, что именно этот зал, эти стены, этот момент предназначены ему. Его тело было напряжённым, но не скованным, движения точны, без излишней плавности. Он остановился перед чертой, отделяющей тех, кто ожидает судьбы, от тех, кто уже принимает её.

Именно его я и ждала. Только его. Ни один из тех, кто проходил до него, не имел для меня значения. Он был тем, кто напевал ту самую песню. Тем, чьи губы повторяли ритм из моего детства. Я помнила, как он проходил Серую Гору, как взбирался по камню с таким спокойствием, с которым не идут на смерть, но идут – туда, откуда не возвращаются прежними. Я знала, что он не упадёт.

Распределитель шагнул вперёд, как и всегда, раскрыл свиток, как делал это уже десятки раз, и произнёс:

– Назови имя.

Но в тот самый миг, когда слова ещё не угасли в воздухе, я ощутила – магию.

Она не была резкой. Не была громкой. Она пришла точно так же, как и в тот раз на трибуне – тихо, вкрадчиво, будто чужой интерес скользнул по воздуху. Только тогда она касалась лишь меня, едва ощутимо, как зондирующий взгляд. Сейчас она обрушилась сразу на всех, разливаясь по залу вязкой иллюзией. Не натиском, а тонкой сетью, созданной, чтобы подменить восприятие, растянуть тени, изменить очертания реального.

Это был он.

Тот же почерк, та же структура, то же ощущение – почти ласковое, но несущее за собой угрозу.

Он не стал отвечать на вопрос. Не назвал имя. Вместо этого его голос прозвучал чётко и спокойно:

– За теми, кто пал – и за теми, кто поднимется.

Эдрамейн.

Я увидела, как его рука скользнула к боку. Не рывком. Не со злостью. А с тем безмолвным знанием, с каким двигаются те, у кого остался лишь один шанс. Он тянулся к кинжалу. С точностью. С уверенностью. Без спешки.

Никто в зале не успел среагировать раньше меня.

Но я уже двигалась.

Все последующие события произошли почти беззвучно. Мои пальцы перехватили его запястье. Я вывернула его руку, сдвинула кинжал из-под складок плаща, и в том же спокойном движении – без напряжения, без крика – вонзила лезвие в грудь. Прямо. В ту самую точку, где сердце бьётся ближе всего к коже.

Я чувствовала, как под лезвием замирает пульс. Чувствовала, как сопротивление плоти сменяется внутренним затишьем. Это было быстро. Слишком быстро.

И впервые, я почувствовала, что не хочу убивать.

По крайней мере, не так. Не сразу.

Но выбора больше не было.

Он не дёрнулся. Не закричал. Только продолжал смотреть на меня – неумолимо прямо, почти спокойно. Я наклонилась ближе, сжимая рукоять, и тихо, как если бы это был шёпот внутри самой меня, произнесла:

– Откуда ты знаешь эту песню?

Его губы едва заметно дрогнули. Он не ответил. Не пытался. Только улыбнулся.

Не жестоко. Не с насмешкой. И не с вызовом.

А той самой, невыносимо знакомой улыбкой, в которой читается одно: ты никогда не узнаешь.

Он умер в этот самый миг. Без звука. Почти без движения.

Я позволила его телу мягко осесть на пол, не выронив кинжала, не сделав ни шага назад. Иллюзия рассыпалась, словно плёнка, сорванная с глаз. Магия исчезла. Воздух стал другим. Чистым. Холодным.

Но внутри меня не появилось облегчения.

Я смотрела в его лицо, как в запертую дверь. И знала, что за ней осталось нечто важное. То, что должно было быть сказано. То, что я уже не услышу.

Энергия в воздухе изменилась сразу.

Не постепенно, не тонко, не как едва уловимое затухание после магии. Она сменилась – резко, как если бы сама структура пространства содрогнулась и отвернулась. Всё, что ещё мгновение назад было напоено магией чужой воли, иллюзией, затянутой по углам, теперь стало другим. Слишком чистым. Слишком тяжёлым. Воздух будто сжался вокруг моей фигуры, не давая ни отойти, ни раствориться в тени.

Это было не просто возвращение ясности. Это было узнавание.

И зал отреагировал первым не взглядом Короля, не шагом Касриэля. Первым – заговорил Распределитель.

Он смотрел на меня, как смотрят на что-то, что до этого существовало только в рассказах и шёпоте. Глаза его расширились, свиток в руках дрогнул, а голос стал тоньше, чем должен был быть у того, кто привык распоряжаться чужими судьбами.

– Ты… – он запнулся, как будто слово само не желало произноситься. – Ты… Эна…

И, едва выдохнув, будто уже не в силах остановить признание:

– Ты Эна Морн.

Тишина в зале стала плотнее, как после удара. Словно всё живое, даже стены, задержали дыхание. Это имя не прозвучало как имя. Оно упало в воздух, как вызов. Как приговор. Как ответ на слишком многое.

Он произнёс его не с уверенностью, а с ужасом.

Он чувствовал, как поменялась энергия вокруг. Магия больше не пульсировала в зале, но пространство заполнила другая сила – и она не исходила от крови на полу. Она исходила от меня.

Я подняла глаза. Медленно, без резких движений, без вызова или угрозы, просто подняла взгляд – открыто и прямо – на Распределителя, всё ещё стоящего в центре зала с дрожащими руками, тщетно сжимающими свиток. Он смотрел на меня не как на живую, а как на нечто, чьё присутствие разрушает само понятие равновесия.

Я не смотрела на него с жестокостью. Мой взгляд не был ни осуждающим, ни гневным – он просто был, и этого оказалось достаточно.

Сначала я уловила дрожь в его веках, почти незаметное колебание, за которым последовал короткий, сорвавшийся вдох, будто в лёгкие вдруг хлынул дым. Его зрачки дёрнулись, он пошатнулся, как будто всё в зале резко потеряло устойчивость, как будто опора под ногами исчезла. Из уголков его глаз начала течь кровь – медленно, тягуче, густыми, почти маслянистыми нитями, и вслед за ней кровь потекла из носа и ушей. Он захрипел, попытался вдохнуть, но его ноги подкосились, и тело обрушилось на пол, как будто перестало быть частью живого.

Он рухнул без звука, без крика, без последнего слова – и я не пошевелилась, не дрогнула, не изменилась в лице, потому что прекрасно знала, чья воля только что оборвала жизнь. Это не было моей магией, и я не прикасалась к его ауре – не нужно было даже чувствовать, чтобы знать, что это сделал Тиарель.

Его магия не заявляла о себе вспышками или грозой, она не требовала жестов или слов – она просто была, как тень, стоящая за каждым дыханием, как ледяной край мира, до которого редко доходят, но который всегда рядом. Её не услышишь. Её понимаешь, когда уже поздно.

Я смотрела на тело, не отводя глаз, пока в зале не застыла окончательная, омертвелая тишина. Воздух перестал двигаться. Даже стены словно замерли.

Тиарель поднялся без спешки, в его движении не было ни величия, ни показной силы – лишь уверенность, что каждый шаг будет услышан, даже если он беззвучен. Он сошёл с трона, медленно, спокойно, почти торжественно, как будто не спускался – а сходил с пьедестала, не теряя ни капли власти. Он шёл по залу, пропитанному кровью, среди тел, среди тишины, и каждое его приближение отзывалось внутри меня тяжёлым, глубоким, бесконечно точным эхом.

Он подошёл.

Остановился напротив.

Посмотрел на меня.       Не с гневом. Не с упрёком. И даже не с вопросом. Его взгляд был чистым, пронизывающим, и оттого – страшно спокойным, как сама тьма, смотрящая сквозь тебя, а не на тебя.

Он поднял руку и коснулся моей щеки. Его пальцы были тёплыми, мягкими, и в этом касании не было ни приказа, ни контроля – только признание. Тонкое, едва ощутимое, но сильное, как пломба, ставимая на истину.

– Как всегда, – произнёс он, и в голосе его звучало нечто большее, чем простая похвала, – прекрасна, Эна Морн.

Моё имя, произнесённое им, не прозвучало как ярлык и не упало как приговор. Оно было сказано с восхищением, с глубокой тенью памяти и с тем спокойствием, которое есть только у тех, кто знает, что им уже ничто не грозит.

Я кивнула – едва заметно, спокойно, без напряжения и без нужды в словах, словно подтверждала то, что и так было уже сказано: всё совершённое, всё пережитое, всё понятое – не требовало пояснений.

Касриэль подошёл ближе, его шаги не были поспешными, он не смотрел ни на юношу, чья кровь уже расползалась по мрамору, ни на остывающее тело Распределителя, только протянул руку, ожидая, не требуя.

Я даже не задумывалась.

Медленно, почти с мягкой неохотой, разжала пальцы и вложила кинжал в его ладонь – тот самый, которым отняла жизнь, и вместе с холодной рукоятью отдала нечто большее, чем просто оружие, – отголосок чужой тишины, недосказанного взгляда и несостоявшегося ответа.

Он убрал клинок с безупречной сдержанностью и проговорил:

– Я всё улажу. Ты можешь идти.

Я посмотрела на него – быстро, без благодарности и без прощания, только коротко кивнула, как прощаются те, кто понимает, что между ними нет нужды в лишних словах.

И пошла.

Мои шаги мягко глухо разносились по каменному залу, и каждый шаг отрывал меня от того, что осталось лежать позади, позволяя оставить всё происходящее без оглядки.

Когда двери закрылись за моей спиной, и коридор вытянулся передо мной в знакомую, вычищенную пустоту, я наконец вдохнула глубже, позволяя воздуху пройти внутрь так, будто он был нужен не телу – сознанию.

Я шла в свои покои.

Не спеша, не прячась, не думая, куда свернуть – дорога была выучена давно, и каждая её плита отзывалась в памяти безошибочно. И пока я шла, всё внутри уже оформлялось в ясную, чёткую мысль – не эмоцию, не впечатление, не суждение, а именно мысль, сухую и точную.

Король убил Распределителя не из гнева.

Не из стремления наказать.

Он сделал это потому, что не хотел, чтобы кто-либо знал.

Он уничтожил не просто свидетеля, он уничтожил саму возможность передачи знания. Он раздавил страх, прежде чем тот мог превратиться в слух.

Когда я открыла дверь в свои покои, свет за окном уже начал угасать. Последние отблески дня стекали по высокому стеклу, окрашивая комнату в тусклый, приглушённый янтарь, который с каждой минутой становился холоднее и тише. В воздухе чувствовалась та особенная неподвижность, которая приходит перед ночью – не как отдых, а как ожидание чего-то ещё.

Я вошла и комната встретила меня привычной тишиной: ни скрипа, ни дыхания огня в очаге, только запах сухих трав в мешочках под подоконником и еле уловимой магии, которая просачивалась сквозь каменные стены старых коридоров, как вода сквозь ткань.

Я сняла платье, позволив ему мягко сползти с плеч и бесшумно лечь у ног. Белая ткань – тонкая, как дыхание, – была такой же, как и все остальные, висевшие в моём гардеробе. Король предпочитал видеть меня в этом цвете. Не приказывал – никогда. Просто ждал. И этот молчаливый выбор стал тенью между нами, бессловесным ритуалом, который я соблюдала без объяснений. Он не говорил, зачем. А я не спрашивала.

Я подняла платье, встряхнула, чтобы складки легли ровно, и повесила на плечики – рядом с другими, такими же безлико чистыми. Затем подошла к кровати, опустилась на колени и протянула руку под край – в глубину, где хранилось нечто иное. То, чему не было места в этом дворце.

Рука нащупала плотную ткань. Узел был завязан крепко, как я оставила его ещё утром. Я вытащила свёрток и развернула.

Тёмные кожаные штаны, идеально облегающие, с укреплёнными вставками на внутренней стороне бедра и по коленям. Узкая, плотно сидящая кофта из тонкого слоя ткани. Плащ с глубоким капюшоном, закрывающим половину лица даже при обычном наклоне головы. И тёмная повязка – мягкая, прочная, которую я аккуратно свернула и отложила, чтобы надеть в последний момент.

Я одевалась быстро, но не торопливо. Каждое движение было выучено. Каждая застёжка – на своём месте. Одежда плотно легла по телу, не оставляя ни лишней складки, ни тени.

Затем я подошла к столу, встала перед зеркалом, но не смотрела в отражение – лишь быстро заплела волосы, туго, до самого основания шеи, чтобы ни одна прядь не мешала. Заправила концы под ворот, опустила капюшон, накинула повязку, и только тогда – подняла глаза.

В зеркале не было Кайвены.

В зеркале была тень. Та, что всегда выходила, когда наступал вечер.

Эна Морн.

Я повернулась, прошла через комнату и остановилась у одной из книжных полок – старая рама, одна из тех, что вделаны прямо в стену. Я нажала на нижний угол, и древесина чуть сдвинулась, издав глухой щелчок.

Потайной ход открылся.

Холодный воздух из коридора ударил в лицо, пахнущий пылью, камнем и старыми заклинаниями, впитавшимися в стены.

Я шагнула внутрь.

Проход был узким, с низкими сводами, выложенными старым, неровным камнем, который впитывал каждый шаг, каждое дыхание, будто сам дворец не хотел, чтобы кто-то знал о том, кто идёт его внутренними артериями. Я двигалась без спешки, в полной тьме, полагаясь только на память и на то, как стены сами подсказывали – где повернуть, где ступать тише, где замереть на долю секунды, чтобы дать магии, впаянной в стену, пройти сквозь тебя, не заметив.

Я шла по ним столько раз, что счёт уже давно потерялся. Здесь, под Мортвелем, тени всегда были ближе, чем свет, а дыхание тех, кто не должен был быть услышан, становилось единственным, что сохраняло правду.

Я остановилась у поворота, ведущего к задней стене Архива. Маленькое отверстие, в одной из плит, позволяло заглянуть внутрь – незаметно, без бликов, без звука.

Они уже были там.

Дарион Велькар стоял спиной ко мне, чуть повернувшись к Веймару. Лампы горели мягко, золотым светом обтекая края старых полок, обнажая корешки переплетённых вручную томов, запечатанные свитки и груду разложенных схем на ближайшем столе. Они никогда не расслаблялись полностью – слишком многое за спиной, слишком много ожиданий перед глазами.

Веймар потянулся, взял что-то со стола, кажется, кристалл-срез или зачарованный стеклянный ключ, и, качнув головой, усмехнулся:

– Интересно, где наша надзорная? – его голос прозвучал ровно, с лёгким оттенком насмешки. – Опаздывает, или ей всё-таки надоело с нами нянчиться?

Он не глянул на Дариона. Но тон был вполне осознанный. Они говорили о мне.

– Всё же, – сказал Веймар после короткой паузы, будто вслух продолжая какую-то внутреннюю мысль, – удивительно, насколько она красива.

Он сказал это не с восхищением. И не с желанием. Просто как факт. Как если бы комментировал качество оружия или ровность почерка на свитке.

Дарион чуть повернул голову, не отрывая взгляда от своих бумаг.

– Неужто влюбился? – спросил он спокойно, но интонация была на грани: между насмешкой и чем-то едва различимым, что не требовало ответа.

Веймар усмехнулся – уголком рта, быстро, как делают те, кто не нуждается в одобрении.

– Красива, – повторил он, словно соглашаясь с собой, – но не в моём вкусе. Я предпочитаю живых. А не холодные игрушки Короля.

Дарион ничего не ответил.

Но я увидела, как его губы сжались едва ощутимо – настолько, что другой бы не заметил. В его пальцах лист дрогнул. Мелочь. Незначительная. Но именно такие вещи всегда были самыми красноречивыми.

После короткой паузы, Дарион заговорил вновь:

– Ну и как прошёл отбор? Или что у них там? Соревнования?

Веймар усмехнулся, выпрямился и, не отрывая взгляда от того, что в руках, ответил с той ленивой живостью, с какой рассказывают сплетни в коридорах между ужином и заседанием.

– А вот здесь начинается самое интересное, – протянул он, почти с удовольствием. – До того как я сюда зашёл, один из офицеров на нижнем уровне шепнул, что на распределении кое-что случилось…

Он выдержал паузу – не драматичную, а скорее для себя, смакуя абсурдность того, что услышал.

– Говорят, один из тех, кто прошёл испытания, вдруг начал буянить. Мол, потребовал не того распределения, что ему назначили, убил магией Распределителя, схватил кинжал – и… – он махнул рукой в воздухе, будто отсёк что-то невидимое, – убил себя.

Он сказал это с таким видом, будто пересказывал историю из третьих рук, услышанную в шумной таверне, а не информацию о смерти высокопоставленного чиновника во дворце.

– Красиво звучит, правда? – добавил он с лёгкой усмешкой. – Быстро. Чисто. И ни один свидетель не пострадал.

Дарион медленно повернул голову. Его взгляд на секунду задержался на лице Веймара, как будто он хотел что-то сказать, но передумал. Он не ответил.

Он молчал ещё несколько секунд, затем отвёл взгляд, собрал бумаги в одну чёткую стопку, и, медленно отступив от стола, произнёс почти тихо:

– Пошли. Он ждать не станет, если мы задержимся.

Веймар усмехнулся – быстро, почти беззвучно, и в этой усмешке было всё, чего он не сказал вслух. Оттолкнувшись от полки, он шагнул вперёд, но, проходя мимо Дариона, не удержался:

– Да уж, с ним лучше не опаздывать. Сегодня он ещё в удобной форме….

Дарион не ответил.

Их шаги растворились в полумраке, лампы погасли одна за другой, будто сами не желая оставаться свидетелями того, что едва не прорвалось наружу.

Я ждала, пока их шаги окончательно не стихли, растворившись в глубине камня и тишины. Не спешила. Позволила расстоянию увеличиться ровно настолько, чтобы не выдать себя эхом, чтобы их внимание не зацепилось за дыхание, не почувствовало присутствие там, где его не должно было быть.

Когда стало ясно, что они ушли достаточно далеко, я двинулась вперёд – быстро, но бесшумно. Потайной коридор вывел меня в одну из служебных галерей, и уже там, у чёрного выхода в нижнем крыле, я поняла: они не направляются в казармы, не идут в сторону внутренних стен. Они покидали дворец.

Я свернула до одной из незаметных дверей у западной стены, открыла её движением, которое уже стало инстинктом, и скрылась в глубокой тени заброшенного сада за дворцом.

Там я затаилась, сливаясь с ночной прохладой.

Холод ложился на кожу ровным слоем, звуки казались неестественно чёткими, но я не двигалась. Смотрела в темноту, слушала.

И наконец – шаги. Тихие. Осторожные.

Лейтенант и офицер вышли через служебный ход, скрытый от посторонних глаз. Они не зажигали света, двигались быстро и точно, будто каждый их жест был заранее отработан, будто они не шли – выполняли чётко продуманный манёвр.

Но я видела.

Я всегда видела.

Я позволила им отойти на безопасное расстояние, прежде чем скользнула за ними, как отголосок их собственной тени.

Не нарушая ни дыхания ночи, ни ритма тёмных часов.

Их путь вёл прочь от дворца, к покосившимся мастерским на краю старого квартала.

Там, где город забыл своё имя.

Они остановились возле полуразрушенного здания, на котором не осталось ни вывески, ни следов прежней жизни.

Я спряталась в тени заваленной арки, наблюдая.

Когда Лейтенант отодвинул люк, а затем вместе с Веймаром исчез в темноте подземелья, я не двинулась сразу.

Я знала другой вход.

Незаметно проскользнула дальше, к заросшему переулку, где, за старыми решётками, скрывался древний вентиляционный канал.

Там я опустилась вниз, почти не касаясь стен, скользнула вдоль узкого прохода и замерла в нише – в том месте, где влажный воздух смешивался с запахом старого железа и прелой пыли.

Канал уходил вниз под старой мастерской. Сырые своды, закопчённые стены, ржавые цепи, по которым уже никто не поднимается. Вода в углу собиралась тонким слоем, отражая дрожащий свет от одного-единственного факела.

Лейтенант стоял спиной к стене, взгляд – вперёд, но не в точку.

Он ждал.

Он не нервничал.

Он рассчитывал.

Веймар сидел на кривом камне, свободно, будто ждал старого друга, которому задолжал выпивку. Но даже в расслабленности его пальцы были чуть сжаты – он мог вскочить в любую секунду.

Я замерла в узком проломе между кладкой.

Плащ и повязка скрывали меня от света, клинки у бёдер напоминали о возможности выбора.

Я стала тенью между двумя вдохами.

Это была встреча с тем, кто может исчезнуть прежде, чем ты моргнёшь.

– Надеюсь, вы не водили за собой хвост, – заговорил кто-то из темноты.

Я замерла.

– Только старый кот, – лениво отозвался Веймар, даже не оборачиваясь. – Но он свернул в таверну, когда почуял жареное мясо.

Я не видела, откуда появился этот мужчина. Он словно был частью камня, частью тени, а теперь просто позволил себе стать видимым.

Плащ без символов. Едва различимое лицо, без особых примет. Но что-то в нём притягивало внимание – тишина в теле, привычка держаться в двух ударах от смерти.

– Нашёл зацепки? – негромко спросил Лейтенант, стоя всё так же спокойно, будто вокруг них не сырые каменные своды, а кабинет под сводами дворца.

Мужчина в тени едва заметно склонил голову.

– Пропавший Советник Лунных Пределов связан с тем, кого вы ищете, – тихо отозвался он. – Ещё за год до его исчезновения их несколько раз видели вместе. Не на официальных приёмах и не в рамках посольских поручений. Скорее… он что-то вынюхивал.

Я затаила дыхание, впитывая каждое слово. Связь была. И она тянулась глубже, чем просто совпадение.

Дарион медленно выдохнул и уже начал:

– То есть мой…

Но мужчина молча поднял руку, останавливая его, коснулся пальцами своего уха, негромко добавил:

– Стены слышат.

В воздухе повисла тяжёлая, густая пауза. Сырой камень будто сам прислушивался, впитывая каждую неосторожную фразу.

Лейтенант сжал пальцы за спиной, коротко кивнул, словно принимая правила игры, и спросил ровно:

– Что с Советником?

Мужчина замер на секунду, будто ещё раз перепроверяя слова в голове.

– Он также во дворце, – произнёс он спокойно, без суеты. – Никуда не сдвинулся.

Веймар коротко хмыкнул. Ни удивления, ни вопросов. Будто только подтвердилось то, что он и без того знал.

Я едва не шевельнулась в своей нише. В груди будто кольнуло.

Они знали. Всё это время знали. Пропавший, ради которого затевалось расследование, не был где-то за горами, не был утерян на окраинах мира. Он был здесь, рядом, под теми же самыми сводами, в пределах одного дыхания.

Лейтенант снова заговорил ровным, холодным тоном:

– Как надолго?

– Однозначно его путь уже заказан, – отозвался Веймар без особого выражения в голосе. – Даже если он дышит – для многих он уже мёртв.

– Это всё? – спросил Лейтенант негромко, будто между делом, скользнув взглядом по темноте.

Мужчина слегка кивнул:

– Пока да. В следующий раз сообщу. Или приду сам.

Ответ был коротким, как щелчок замка.

Лейтенант медленно выпрямился, не торопясь, как будто в этой тяжёлой тишине нельзя было делать ни одного лишнего движения.

Веймар, словно стряхивая липкую усталость с плеч, фыркнул:

– Я думаю, надо выпить.

Лейтенант скользнул на него взглядом, но не возразил.

– Плохая идея – пить в Мортвеле, – хмыкнул незнакомец.

– Именно поэтому это и работает, – отозвался Лейтенант, и в его голосе промелькнул тот сухой оттенок, который слышат только те, кто привык слушать между строк.

Они двинулись к выходу. Спокойно. Как те, кто знает, что торопиться нужно только перед смертью.

Незнакомец скользнул за ними, сливаясь с тенью, будто никогда и не был здесь.

Я осталась в нише, выжидая, позволяя их шагам окончательно раствориться в подземных переходах.

Только когда воздух остыл и стены снова замерли в старой тишине, я сделала первый шаг вперёд.

И в тот самый миг, неожиданно близко, за спиной раздался негромкий, чуть хрипловатый голос:

– Интересно… ты всегда так сидишь в углу, или сегодня особенный случай?

Глава 6

Я разворачиваюсь на полпятки, движения – мягкие, отточенные, как будто ещё не бой, но уже не просто реакция.

Внутри – тишина.

Он уже стоит. В нескольких шагах. Лицо – частично в тени.

Никакой маскировки. Никаких лишних жестов. Но движения у него – правильные: готовность не выставленная напоказ, а впитанная в тело, как дыхание.

Уравновешен.

– Молчишь? – уточняет он, не делая попыток приблизиться. Голос ровный, чуть хрипловатый, спокойный, с подводным течением скрытого напряжения.

Он смещается вправо, почти незаметно, ближе к стене, удерживая меня в поле зрения, не провоцируя, но и не отпуская.

– Тогда поговорим по-другому, – добавляет он тише, уже почти вполголоса.

Я не отвечаю. Не потому что нечего сказать – просто потому что любое слово сейчас означало бы оправдание.

Я двинулась первой, без колебаний.

Низкий удар в корпус он парировал стремительно: левым предплечьем принял мой выпад, скользнув по касательной и уходя вбок. Его тело подалось назад, но равновесия он не потерял.

В следующий момент я ударила ногой, широко, в воздух, но он уже успел пружинисто отскочить, будто предвидел атаку.

Ответный выпад последовал быстро – открытым кулаком в плечо. Я поймала его удар предплечьем, резким движением развернула кисть, ушла в боковое скольжение, ощущая, как его пальцы лишь на миг цепляют ткань на моём плече.

Он попытался сократить дистанцию в коротком рывке, но я сбила его темп резким разворотом корпуса.

Локоть – в бок, резкий, точный, на уровне рёбер. Он скользнул в сторону, словно ускользая вдоль стены, и контрударом я целила в солнечное сплетение, однако задела лишь краем – мышцы его живота сжались, гася удар.

– Быстрая, – выдохнул он с глуховатой усмешкой. – Гладко двигаешься. Кто тебя учил – не жалел.

Я не ответила, лишь шагнула вперёд.

Уклон. Нырок вниз. Подсечка.

Я упала на колено, но тут же толчком поднялась обратно на ноги, сохраняя равновесие.

Он, ловко подстроившись под мой ритм, пытался выбить меня из равновесия, но промахнулся буквально на полпальца. Лёгкий, быстрый, он двигался так, словно знал мои шаги заранее.

Магия должна была бы струиться вокруг него, ощущаться кожей, искрить в воздухе. Но ничего не было. Ни одного потока силы, ни малейшего следа.

Он не пользовался магией.

– Чёрт, – коротко выдохнул он, когда мой локоть задел его бок. Звук удара был глухим, тугим, как натянутый канат.

Он отступил, ухмыляясь – быстро, скользко, но без злобы, скорее с лёгким признанием в глазах.

– Ты не из тех, что машут ножиками в коридорах, – бросил он через плечо, ныряя под мой локоть. Я резко нанесла удар сверху, целясь в плечо, но он скользнул вдоль стены, избегая прямого попадания.

Мой локоть рассёк только воздух.

Ему снова удалось ускользнуть.

Он двигался быстро, точно, почти без звука – раз, другой, не позволяя мне сблизиться.

Казалось, он читал мои движения, предугадывал их наперёд.

Его глаза блестели в темноте.

Не холодные – расчётливые, внимательные.

– Умная, – негромко шепнул он. – С умными долго не дерутся.

И прежде чем я успела сделать следующий шаг, он резко отскочил назад, лёгким перекатом через плечо, и исчез в ответвлении прохода.

Я метнулась за ним – но там уже была только пустота и ощущение магии вокруг.

Только тёплые капли пота на коже и рваное дыхание в груди напоминали, что всё это происходило наяву.

И только одна тонкая царапина на моём плече – след его удара – горела лёгкой, почти приятной болью.

Я двинулась к люку. Крышка открылась с глухим скрипом.

Ночь встретила меня тяжёлым влажным воздухом. Каменные дома, мрачные переулки, фонари, дрожащие в густом тумане.

На крыше соседнего здания молча сидит ворона. Наблюдает.

Я прохожу мимо.

Ноги ведут меня сами.

Я знала, куда они направляются.

В Мортвеле таких мест немного.

Таверна "Три кольца" стояла в полутора кварталах от того места, где я выбралась на улицу. Старое широкое здание, закопчённая вывеска, тусклые фонари у входа.

Внутри – гул голосов, запах жареного мяса, дешёвого табака, вина и плотных тел. Тяжёлый, липкий, как расплавленный мёд.

Первый этаж – общий зал: стойка, кухня, карты, танцы, крик. Второй – узкий балкон с комнатами. Для сна, для встреч и для утех без лишних слов.

Я вошла, не сбрасывая капюшон. Плащ тяжело лёг на плечи, почти не отражая света. Прошла мимо столов, скользя между пьяными голосами, дымом и плотным движением тел.

На мне никто не задерживал взгляд – я не давала повода.

Они сидели у стены.

Дарион – прямой, собранный, взгляд опущен на кружку, пальцы напряжённые, словно вот-вот сорвутся в действие.

Веймар – полулежал, расслабленный снаружи, но глаза его постоянно двигались, отслеживая зал.

Я заняла место у стены, в тени, рядом с двумя пустыми стульями. Один чуть отодвинула, второй оставила на месте.

Я видела их – они меня – нет.

Стол липкий. Слева кто-то храпел. Из кухни тянуло жареным мясом и кислым соусом.

Подошла женщина – невысокая, жилистая, с выцветшим корсетом и скрученными в узел волосами.

– Что-нибудь закажешь? – спросила она без улыбки. – Или просто дышать сюда пришла?

Я подняла взгляд и ответила:

– Вино. Бутылку.

Женщина исчезла так же быстро, как появилась.

Лейтенант тем временем наклонился к Веймару, что-то коротко бросил. Веймар хмыкнул в ответ, лениво откинувшись на спинку, и тоже сказал что-то негромкое. Я не смогла разобрать слов.

Через несколько секунд Дарион поднялся, спокойно и без лишних движений.

Кружку оставил на столе, шагнул к лестнице в углу.

Он не смотрел ни вправо, ни влево.

Как будто весь этот гул, свет и вонь были для него пустым местом. Как будто там, наверху, ждало что-то действительно важное.

Я лишь скользнула за ним взглядом.

Женщина вернулась, поставила передо мной бутылку с глухим стуком – без стакана, без салфетки.

– Довольно крепкое, – бросила она. – Но пить можно.

– У вас всегда сдают комнаты наверху? – спросила я, не глядя на неё.

– Почти всегда. Кто-то спит, кто-то… ну, сама знаешь.

Я сделала паузу.

Потом медленно, как будто между делом, спросила:

– А если вдруг передумала и хочу остаться? Как узнать, какие комнаты свободны?

– Просто спросить.

Она пожала плечами, словно ей было всё равно.

Я чуть наклонилась ближе, понизив голос:

– А если кто-то уже занял… скажем, тот мужчина в чёрном. Мне же не дадут комнату рядом?

Женщина скривила губы, но без злости:

– Смотря кто спросит. И сколько заплатит. Но тот, что только что поднялся, брал угол. Вторую от лестницы. Он заплатил хорошо.

– Мне дальше, – тихо сказала я. – Чтобы никого не беспокоить.

– Тогда третья дверь. Правая. Ключ возьмёшь у стойки. Света почти нет, так что… кто надо – найдёт.

Она развернулась и ушла.

Я встала и поднялась по лестнице.

Коридор на втором этаже был узким, с низким потолком. Стены – деревянные, обитые старой тканью, тусклой и порванной местами. Свет от фонаря у лестницы еле доходил до середины.

Дальше – полумрак.

Я двинулась вперёд.

Вторая дверь слева. Я замерла за пару шагов, когда почувствовала лёгкое движение. Ручка едва заметно дёрнулась, без скрипа, без шума.

Я скользнула в сторону, растворяясь в темноте. Дыхание сбилось, тело стало тише, как натянутая тетива.

Из комнаты вышел кто-то, плечи напряжённые. Шаги были мягкими, уверенными, размеренными – он двигался так, как тот, кто точно знает, куда идёт и зачем.

Это был Дарион. Хоть я и не видела его.

Он прошёл мимо, не оборачиваясь, не меняя ни ритма, ни осанки, свернул за угол и исчез.

Я выждала – пять, восемь, десять ударов сердца, прежде чем подошла к двери.

Пальцы легли на холодную ручку.

Дверь была не заперта.

Я вошла.

Внутри было тепло и темно. Воздух тягучий, пахнущий старым деревом, тёмным вином и древесным, густым, глубоким ароматом, будто насквозь пропитанным камнем.

Стол. Стул. Широкая кровать у стены. Свет фонаря снаружи едва касался пола, оставляя остальное в полутени.

Я тихо закрыла за собой дверь, стянула повязку с лица и убрала её под плащ, провела ладонью по лбу, пытаясь сохранить собранность, хотя кожа под пальцами уже была влажной от напряжения и жары. Сделала несколько осторожных шагов по полу, покрытому старым, сухим деревом. Пятка едва заметно скользнула по доске, и плащ зашуршал – звук был почти неуловимым, но именно его оказалось достаточно.

В следующий миг чья-то рука молниеносно перехватила моё запястье, резко дёрнула вперёд, и прежде чем я успела даже вдохнуть – чьи-то губы накрыли мои.

Поцелуй был жадным, грубым, жёстким – с напором того, кто слишком долго сдерживался, кто не просил, а брал. Его губы прижимались к моим с такой силой, будто он пытался стереть всё, что было до этого, и заново вписать себя в каждую линию моего тела. Рука скользнула вдоль моей талии, вторая сомкнулась на затылке, прижимая ближе, гасив любую попытку отстраниться. Он знал, как держать – властно, точно, не оставляя пространства даже для мысли об отступлении. Это не был пробный поцелуй. Это был захват.

Я попыталась вывернуться, но он держал крепко – его хватка не давила, но подчёркивала, что вся свобода, которую он может мне позволить, будет выдана только с его позволения. Его тело было жарким, напряжённым, и когда он, наконец, оторвался от моих губ, выдыхая тяжело и глухо, голос его прозвучал у моего рта хрипло, низко, с едва сдерживаемой злостью:

– Я думал, ты передумала.

Дарион.

Он поднял меня на руки, легко, как если бы я ничего не весила, прижал к груди, и я на мгновение прижалась лбом к его плечу, чувствуя, как от него пахнет кожей, камнем, вином и улицами – запахом тех, кто слишком долго живёт в чужом огне. Он сделал шаг, затем второй, и опустил меня на кровать – небрежно, но аккуратно. Пружины скрипнули глухо, глухо, почти как будто боялись быть услышанными.

Я едва успела вдохнуть, и он оказался надо мной, опираясь на руки, закрывая собой всё пространство, наваливаясь не всей тяжестью, но ровно настолько, чтобы прижать меня к матрасу, оставить без шанса подняться. Его тепло окутало меня, дыхание било в шею, и когда его ладонь скользнула вдоль моего живота, а вторая зашла под плащ и прошла под пояс – я не сопротивлялась.

Его пальцы двигались уверенно, без лишних движений, без раскачки, как у того, кто точно знает, что он хочет, и где это взять. Он отодвинул край белья в сторону и вошёл внутрь – резко, сразу, двумя пальцами, глубоко. Я задохнулась, выгнулась под ним, пытаясь найти воздух, которого стало слишком мало.

– Чёрт, – прошипел он мне в ухо, когда почувствовал, насколько я была влажной, как будто сама ночь впиталась в меня. Его движения стали настойчивыми, ритмичными, твёрдыми. Два пальца двигались глубоко, в точном ритме, запястье прокручивалось, и каждый раз, когда он нажимал большим пальцем на клитор, я чувствовала, как внутри меня что-то рвётся, разбивается, плавится. Я буквально стекала в его ладонь.

Мой стон сорвался внезапно, низкий, хриплый, и в ответ он зарычал, сдавленно, глухо, будто наконец получил то, что ждал слишком долго:

– Вот так… Именно так, сука…

Я больше не могла держаться. Рванулась вверх, поймала его рот своими губами, вцепилась – грубо, яростно, с языком, как будто могла этим вырвать у него часть его жара, забрать его силу, сделать её своей. Он не отстранился – наоборот, вжал ладонь в затылок, целовал так, будто хотел переписать на меня всё, чем был, и всё, что давно прятал. А его пальцы всё ещё были внутри. Двигались. Работали.

Моё тело дрожало. Я чувствовала, как он это чувствует.

– Блядь… – выдохнул он глухо, отрываясь на долю секунды от моих губ.

Я чувствовала его член – он упирался в мой бок сквозь ткань брюк, твёрдый, как меч, напряжённый до предела. Он мог войти в меня прямо сейчас. И я бы не остановила.

Но он не пошёл дальше.

Он остался. Наверху. Горячий, дышащий в моё горло, целующий – медленно, мучительно, сдержанно, будто хотел не взять меня, а запомнить.

И в этот самый момент – резкий, глухой, настойчивый стук в дверь.

Раз.

Два.

– Дарион? Ты там? – раздражённый, нетерпеливый женский голос, пробившийся сквозь воздух, разрубил тишину, как удар лезвия.

Он замер.

Тело напряглось, дыхание стало тяжёлым, рваным. Он не убрал руки. Не сдвинулся. Только застыл – между моим телом, своей яростью и реальностью, что вдруг заявила о себе слишком громко.

И только спустя несколько секунд, тяжело, почти с выдохом через зубы, он прошептал – не мне, не ей, а в пустоту между нами:

– Ты… не Мэри…

Как будто понял это только сейчас.

Я не дала ему времени опомниться.

Рывком вырвалась из-под него.

На автомате натянула повязку на лицо, подняла капюшон, спрятала тело под тяжёлой тканью.

Он попытался поймать мою руку.

– Стой…

Но я уже исчезла в темноте коридора.

Бесшумно. Быстро. Как тень.

Я неслась вниз по лестнице, не позволяя себе ни на секунду обернуться.

Внизу кипела обычная жизнь: крики, гул голосов, звон кружек о столы. Никто не смотрел в мою сторону – и это было правильно. Никому в этой дыре не было дела до чужих теней.

Я прошла мимо стойки, не замедляя шага, на секунду остановилась возле своего стола. Бутылка с вином всё ещё стояла там – точно так, как я просила.

Я схватила её, пальцы сомкнулись на горлышке так крепко, будто это могла быть последняя соломинка, и бросила на липкий стол несколько монет. Они упали с глухим звоном, но женщина за стойкой только мельком посмотрела в мою сторону – без вопросов, без эмоций. Я выскользнула за дверь, в ночь.

Тяжёлый воздух улицы обдал лицо. Прохлада била в кожу, но не могла остудить пульс, не могла сбить жар, который до сих пор пульсировал где-то глубоко внутри.

Плащ прилипал к спине, влажный от напряжения. Пальцы дрожали. Не от страха. От того, что не закончилось. От того, что я позволила начаться.

Я не шла прямо ко дворцу.

Ноги несли меня в сторону. Через закоулки, пустые улочки, мимо глухих переулков, где не горели фонари, где даже пьяницы разворачивались, чтобы не сгинуть в тенях.

Я выбирала самые тёмные маршруты.

Там, где пахло плесенью и старым железом. Где каждый камень под ногами был чужим, но безопасным, потому что туда никто не заходил без необходимости.

Я добралась до старого тупика – узкого, сырого, где когда-то находился проход к складам. Теперь – только заколоченные стены, потрескавшиеся доски, клочья паутины в углах. Ни света, ни звука. Только ночь и я.

Я опустилась на корточки, спина к стене, плечи вниз, колени подтянуты. Бутылку поставила рядом, но руку не отпускала – как будто только это удерживало меня здесь, на земле.

Дыхание короткое. Рваное. В груди тяжело. Внизу живота всё ещё пульсировало – остаточное тепло его пальцев внутри меня, его дыхание у моей щеки, его тяжесть над моим телом.

Я не называла это возбуждением. Не позволяла.

Это было последствием. Механикой. Ошибкой инстинктов.

То, что следовало бы вычеркнуть.

Но тело не забывало.

Кожа всё ещё помнила жар его ладоней. Грудь – давление его груди. Бёдра – ощущение его рук. И внутри – пустота, натянутая, болезненная, будто зацепились крючья, которые не вытащить одним рывком.

Я прикрыла глаза, медленно выдохнула, стараясь согнать это состояние прочь.

Когда открыла глаза – напротив, почти впритык, сидела кошка.

Чёрная, с гладкой, блестящей шерстью. Спокойная. Гордая.

Она сидела, свернув хвост кольцом у лап, и смотрела на меня, не мигая, будто ей и в голову не приходило объяснять своё появление.

Я смотрела на неё несколько секунд, молча.

– Ты тоже любишь темноту? – спросила я тихо, едва слышно.

Кошка чуть прищурилась. Словно в знак того, что понимала больше, чем должна.

– Не волнуйся, я не трону тебя, – продолжила я, даже не двигаясь. – Я сегодня уже позволила себе достаточно глупостей.

Кошка не ушла. Не фыркнула. Просто сидела рядом.

Как тёплая живая тень.

– Ты ничего не скажешь, да? – прошептала я, склонив голову.

Она моргнула медленно, но осталась.

Я выдохнула. Длинно. До конца.

И впервые за весь этот проклятый день – внутри стало немного легче.

Только чуть-чуть. Но иногда этого достаточно.

…

Я вернулась в свою комнату так, будто и не уходила вовсе: ни единого лишнего звука, ни скрипа подошв, ни дыхания громче ветра, ползущего вдоль холодных стен дворца. Тяжёлая дверь закрылась за мной глухо, как крышка саркофага, навеки запирая всё, что происходило снаружи, и позволяя моим шагам снова раствориться в пространстве, будто меня никогда не было.

Я скинула плащ, позволила ему упасть на пол, стянула повязку с лица, ощущая, как кожа под ней стала сухой и натянутой, как пергамент, пропитанный солью. Кофта, насквозь пропитанная дыханием, легла на спинку стула, и в комнате сразу стало тише, будто ткань сама впитала остатки напряжения. Я опустилась на край кровати, перебросила косу вперёд, сжимая в пальцах влажные, прохладные пряди волос – не ради порядка, не ради привычки, а просто чтобы чем-то занять дрожащие руки.

Пальцы были ледяными, и это казалось несправедливым, потому что внутри меня пульсировала та самая жара – память о прикосновениях, от которых я не отстранилась, которые не остановила, не отвергла. Она не угасала, не ослабевала, а жила в теле, будто он – тот, кого я не называла мысленно по имени, – оставил на мне невидимую отметку, мягкую, но слишком острую, чтобы не чувствовать её каждую секунду. Я позволила этому случиться. Я не закрылась. Не ушла. Не отвернулась, когда ещё могла. И теперь это уже не было случайностью. Не было слабостью.

Это стало связью. Тонкой, как шов, почти невидимой, но ощутимой на каждом вдохе, и настолько глубокой, что, если попытаться разорвать её, разорвётся не только ткань событий, но и что-то внутри меня самой.

Я закрыла глаза. Не чтобы отгородиться – наоборот. Чтобы вспомнить. Вспомнить каждое движение, каждую фразу, произнесённую в канале, каждую тень, каждый взгляд. Я вновь и вновь прокручивала услышанное, не позволяя себе упустить ни одного оброненного слова. Они не говорили о поисках советника. Ни один. Ни Веймар, ни Дарион, ни тот, кого они назвали «он». Всё было подстроено – ширма, прикрытие, игра для чужих глаз и ушей.

Они знали, где он. Знали всё это время.

И Совет был не местом, где ищут – а местом, где отвлекают. Их цель была не советник.

Она была другая.

И я больше не могла убедить себя, что не понимаю этого.

Я приоткрыла глаза, ощущая, как тьма комнаты сдавливает виски, как воздух становится плотным и вязким, как грудь наполняется тяжестью, с которой уже невозможно просто сидеть. Мысли впивались в череп, как тонкие ядовитые крючья: если Касриэль знал, если он с самого начала знал, где советник, почему он молчал? Почему не сказал мне? Почему смотрел на меня, как будто доверял, но не открыл самого главного?

На чьей он стороне?

Я не могла больше успокаивать себя дипломатией, тонкими манёврами или необходимостью сдерживать хаос. Это была ложь. Холодная. Чёткая. Расчётливая.

Если я сейчас пойду к нему и расскажу, что знаю – что слышала, что поняла – он не обрадуется. Он не поблагодарит. Он не обнимет за плечи и не скажет: «Ты поступила правильно». Он увидит во мне угрозу. Потенциальную. Слишком наблюдательную. Слишком опасную. Слишком самостоятельную.

Пока я была молчалива и предсказуема – я была удобна. Стоило лишь сдвинуть равновесие, сделать шаг в сторону – и всё рушится.

Я знала, как в этом мире поступают с теми, кто знает слишком много. И особенно – с теми, кто показывает, что знает.

Значит, я должна молчать.

Пока.

Наблюдать. Слушать. Взвешивать.

Я не могу позволить себе ошибку. Ни одну.

Я не могу позволить себе открытое движение. Не сейчас.

Я не могу доверять – никому, кроме себя.

Я закрыла глаза вновь. Не чтобы спрятаться – чтобы удержать внутри всё, что уже начинало расползаться. Сомнения. Предчувствия. Страх. Ту едкую боль предательства, которая ещё не произошла, но уже вилась где-то под кожей, ожидая часа. Мне нужна была сила. Спокойствие. Холод.

Я не имела права дрогнуть.

Не перед Касриэлем.

Не перед Дарионом.

Не перед собой.

До тех пор, пока не придёт время.

И тогда – я сделаю шаг.

Но только один.

И он будет последним.

Глава 7

В Каэрноре не было праздников в привычном смысле – ни костров, ни песен, ни уличных шествий, ни танцев. Был только День Великой Чистки – и назвать его праздником можно было разве что в попытке прикрыть реальность приличным словом. Это был приказ, заведённый в традицию: раз в год, в двадцать первый день Чёрного месяца, столица вспоминала, как однажды была "очищена" от магии врагов и внутренних предателей. С тех пор этот день стал символом дисциплины, подчинения и страха – не откровенного, не истеричного, а выученного, въевшегося в саму плоть города. Тот, кто забывал, почему нужно бояться, исчезал.

Подготовка начиналась за неделю: улицы чистили до белизны, вывески снимали, лавки заколачивали, лишних выгоняли прочь. Даже стража получала особые инструкции на эти дни. Сегодня с самого утра под стенами уже жгли списки, а на каждом входе стояли двое в закрытых шлемах – без гербов, без знаков, без права на слова. Формально это был день памяти. На деле – напоминание каждому: каждый камень в этом городе принадлежит не тебе.

Я шла к Касриэлю, обогнув северный зал: старый проход был перекрыт, пришлось идти по второму арочному коридору. Там, выстроенные в два ряда, стояли фигуры из Административного крыла – хранители и переписчики приказов. Все в одинаковых чёрных мантиях с закрытыми головами, неподвижные, как тени. Никто не смотрел в глаза. Никто не задавал вопросов. Над коридором тянулся флаг – длинное чёрное полотно, протянутое от башни к башне. В центре – только серебряный круг. Без герба, без символа. Только замкнутая форма, напоминающая клетку.

Внутри дворца уже шла суета: служащие носили списки, бумаги, приказания, а стража стояла у поворотов и лестниц, словно вытесанные из камня. Мне никто не мешал. Меня узнавали – всегда и в любом обличье.

До покоев Касриэля оставалось два поворота – ровно столько, чтобы успокоить дыхание и убрать с лица любые лишние тени. Я открыла дверь без стука. Касриэль поднял глаза сразу, как будто уловил не столько звук, сколько само движение воздуха. Он сидел за столом, прямой, собранный, словно каждое его движение проходило через невидимый фильтр необходимости.

И он смотрел. Долго. Не как мужчина на женщину, а как валийр, привыкший видеть суть сквозь любые оболочки. Он оценивал. Я знала, что именно он видел: тяжёлую ткань платья, при каждом шаге звучащую почти металлом; лиф, открытый до груди, точный до миллиметра, без вульгарности, только подчеркнутая власть; золотой пояс, стянутый на талии, как клеймо; чёрную броню вставки вдоль спины – от затылка до пояса, будто напоминая, что моё тело – часть этой системы.

Я не выбирала этот наряд. Его принёс слуга утром, произнеся лишь два слова: "Приказом". Я не спросила, чьим.

– Необычный выбор, – произнёс Касриэль, наконец, его голос звучал ровно, без оттенка.

– Не мой, – отозвалась я, не делая ни шага внутрь.

– Но ты его надела.

Я кивнула. Он откинулся назад, скрестив руки, жестом столь же уверенным, как всё остальное.

– Ты пришла с докладом?

– Да.

– Тогда начинай.

Он даже не предложил сесть. Я осталась стоять.

– Архонт Айэлисса покинул дворец вчера вечером, – начала я спокойно. – С ним был его сопровождающий. Они прошли через южный переход и спустились в заброшенный канал под городом. Там их ждал третий.

– Кто? – уточнил Касриэль.

– Мужчина. Валийр. Имени не назвал. Манера держаться – обученный. Говорил точно, без лишнего.

Касриэль кивнул коротко, его лицо оставалось спокойным, будто вырезанным из холодного камня.

– Продолжай.

– Контакт сообщил о советнике, – начала я ровно. – Сказал, что он жив.

Касриэль не шевельнулся. Лишь чуть приподнял подбородок, глядя на меня без выражения.

– Жив? – переспросил он нейтрально, будто взвешивая само слово.

– И находится в Каэрноре, – добавила я, будто между прочим, будто это не самая важная часть.

Пауза повисла на долю секунды. Незаметная для чужого взгляда, но я уловила её. Как уловила лёгкое, почти невидимое напряжение в линии его плеч.

– Ты уверена в этой информации? – спросил он так ровно, что другой мог бы поверить в его равнодушие.

– Уверена настолько, насколько можно быть уверенной в том, что слышишь собственными ушами, – ответила я.

Он молчал, изучая меня долгим взглядом. Но я не опускала глаз, не давала ни малейшей уступки.

– Ты знал об этом? – спросила я спокойно, без нажима.

Он выдержал паузу на долю вздоха, не больше – и ответил::

– Нет.

Голос был ровным. Спокойным. Почти безупречным.

Но этого «почти» мне хватило.

Он знал.

И солгал.

– Понимаю, – только и сказала я, ни на мгновение не меняя выражения лица.

Касриэль медленно обошёл стол, сцепив руки за спиной, остановился у окна, откуда серый свет едва касался пола.

– Продолжай наблюдать, – сказал он наконец. – Пока ничего не предпринимай. Ситуация требует осторожности.

– Разумеется, – отозвалась я.

Он развернулся, сделал несколько шагов к своему столу, но на полпути задержался, не оборачиваясь:

– Платье… тебе идёт.

Я не ответила. Лишь скользнула взглядом и вышла из комнаты, оставляя за собой тишину, в которой едва слышно билось чужое напряжение.

В коридоре было прохладно. Каменные стены поглощали лишние звуки, и воздух здесь казался плотным, тяжёлым, как перед грозой.

Но я уже знала одно точно.

Касриэль солгал.

Я двигалась ровно, не позволяя мыслям разорвать шаг, не позволяя себе сорваться в бег или остановку. Дворцовые коридоры тянулись передо мной пустыми каменными арками, а воздух был натянут, как тонкая ткань, готовая лопнуть от малейшего движения.

За каждым поворотом стены всё больше напоминали клетки: прямые линии, замкнутые пространства, гулкие шаги редких стражей, что сторожили пустоту. Ни одного случайного лица. Ни одного ненужного слова. В Каэрноре в День Великой Чистки даже камни молчали.

Я пересекла внутренний переход, завернула в сторону центральной арки, откуда уже тянуло запахом копчёного воска и старого масла, которым натирали плиты площади перед церемонией. Факелы на стенах горели ровно, без искр – контролируемое пламя, такое же, как здесь было всё.

Когда я вышла во двор, камень под ногами был вычищен до слепящего серого блеска. Над головой тянулись натянутые полотнища – чёрные, без символов, с одинокими серебряными кругами, словно глаза, смотрящие сверху.

Толпа уже собралась.

Советники стояли отдельным полукругом, в одинаковых тёмных плащах с глубокими капюшонами. За ними выстроились хранители архивов, писцы, переписчики, стража. Ни одного постороннего. Ни одного лишнего звука.

Я не искала знакомых лиц. Сегодня это было бы опасно.

Я заняла место у внутренней колонны, в тени, где камень был холоднее и воздух гуще.

Сегодня не было задачи быть кем-то.

Сегодня нужно было быть ничем.

Тишина расстилалась над площадью, накрывая всех, как плотная ткань. И когда первый из старших вышел вперёд, никто не объявил его. Никто не окликнул.

Он просто подошёл к пьедесталу в центре площади, разорвал пергамент, и тонкие полоски пыли рассыпались в воздухе, растворяясь, словно память.

Огонь вспыхнул по периметру – ровный, тусклый, контролируемый.

Круг замкнулся.

Это был знак: отныне всё, что принадлежало прошлому, не имело значения.

Я стояла, наблюдая, как к чаше подходит второй маг, несущий железный жезл. Его руки не дрожали, его лицо было каменным, как сама церемония. Он опустил жезл в чашу, и густой дым поднялся вверх – резкий, горький, пахнущий выжженной бумагой и истлевшими клятвами.

Каждый вдох здесь был пропитан приказом помнить: то, что было, умерло. Осталось только то, что велено помнить.

Я стояла без движения, вбирая в себя каждый звук, каждый запах, каждый взгляд краем зрения.

Сегодня всё вокруг говорило: подчиняйся или исчезни.

– Вот уж кого я ожидал увидеть на этом чёртовом параде смерти, так это тебя, – произнёс Веймар, подойдя ближе, словно его невидимая траектория была проложена только ко мне.

Я не повернула головы. Он и не ждал.

– Слишком много чёрного, слишком мало вина, ни одного повода улыбнуться, – продолжил он, вполголоса, но с лёгкой усмешкой в тоне. – Каэрнор умеет делать праздник из казни лучше всех.

– Это не праздник, – произнесла я ровно, даже не меняя положения.

Он замер на шаг ближе, как будто ловя каждую вибрацию в моём голосе, и медленно выдохнул:

– Знаю, – сказал он, и в этом коротком слове было столько странного удовлетворения, что я на секунду почувствовала, как будто он услышал не просто ответ – а подарок.

Он встал почти вплотную, плечом к плечу, но не касаясь, сохраняя эту едва ощутимую, острую грань расстояния.

– Удивительно, – тихо добавил он, чуть наклоняя голову ближе к моему уху, – но ты ещё эффектнее выглядишь в чёрном. И с этим ледяным взглядом, который выбивает землю из-под ног.

Я не ответила сразу. Только позволила себе короткий, медленный вдох – не из раздражения, скорее из старой привычки держать равновесие.

Он заметил.

И улыбнулся краешком губ, будто это было для него лучшей наградой за весь день.

– Уйди, Веймар, – сказала я тихо, но достаточно холодно, чтобы дать понять: я не настроена на разговоры.

– Думаешь, кто-то осмелится мне что-то сказать? – шепнул он чуть ближе. – Я стою рядом с самой тихой, самой красивой и самой опасной женщиной в этом проклятом дворце. Это уже самоубийство. И я рад быть частью этого.

Я скользнула по нему взглядом – коротко, без улыбки, без жеста.

Он поймал этот взгляд так, будто я позволила ему прикоснуться.

– Ты хоть иногда улыбаешься? – спросил он шёпотом, в котором звучала не насмешка, а лёгкая, тёплая просьба. – Или всё это – навсегда?

– Только когда никто не видит, – отозвалась я спокойно.

Его глаза на мгновение чуть прищурились, словно он записал эти слова куда-то глубоко внутрь себя, как редкое сокровище.

– Тогда остаётся надеяться, что однажды я ослепну, – усмехнулся он, – и именно в этот момент ты мне улыбнёшься.

– Ты что, со мной флиртуешь? – произнесла я холодно, чуть склонив голову набок.

Веймар не сразу ответил. Только коротко усмехнулся, легко, почти бесшумно, так, будто сам факт вопроса его развлекал.

– Не в моём вкусе холодные женщины, – сказал он негромко, почти лениво. – Какими бы красивыми они ни были.

Он говорил это просто, спокойно, без нажима, но в его голосе всё равно скользнула теплая нотка – как будто сам себе не верил до конца.

Я ничего не ответила.

Тишина вернулась, словно натянутая нить.

Я размышляла, когда ощутила перемену в воздухе.

Тонкую. Почти незаметную для обычного восприятия.

Магия.

Она струилась рядом, тёплая, обволакивающая, словно кто-то невидимой рукой попробовал прикоснуться к моему сознанию.

Я знала этот след. Не агрессия. Не атака.

Проверка.

Мягкая, скрытая попытка нащупать истину – почувствовать, солгу ли я, дрогнет ли под давлением истины моя воля.

И я знала, кому принадлежала эта сила.

Веймар.

Он стоял рядом, внешне спокойный, но лёгкое, неуловимое напряжение в его позе выдавало, что он использует свою способность.

Он владел магией чувства правды.

Но на меня его дар не подействовал.

Я ощущала, как волна проходит сквозь меня, пытается зацепиться – и скатывается обратно, не найдя зацепки. Как вода по гладкому камню.

Моя природа не позволяла магии проникнуть.

Я краем глаза увидела, как Веймар нахмурился, не сразу поняв, что его искусство оказалось бесполезным.

Он чуть отступил, будто сам того не осознавая, его руки скрестились на груди в жесте задумчивой обороны.

И в этот момент по площади прокатился тихий звук – факелы начали гаснуть один за другим, по замкнутому кругу вдоль стен.

Церемония подошла к концу.

Все начали расходиться.

Я сделала шаг в сторону, отстраняясь, не дав ему времени на вопросы или попытки повторить магический трюк.

– До встречи, – бросила я холодно, даже не удостоив его взгляда, и скользнула прочь, теряясь среди уходящих фигур.

Веймар остался стоять на месте, не последовав за мной, словно его намеренно удерживала тишина, пропитанная сыростью каменных стен и глухим напряжением.

Я шла прочь от площади, туда, где воздух был гуще, а тени – длиннее. Дворцовые коридоры в этот день казались особенно чужими: стёртые узоры на плитах под ногами, тусклый свет в арках, глухие занавеси на окнах, которые не пропускали ни солнца, ни звёзд. Здесь всё напоминало о порядке, где каждый шаг уверенный, каждая ошибка карается без лишних слов.

Когда я проходила мимо библиотеки, то ощутила – не столько запах, сколько привкус. Он пришёл внезапно, без предупреждения: как будто во рту растаяла косточка чёрной вишни, горькая, с лёгким оттенком металла. Магия. Но не обычная. Это был яд. Не зелье, не физическая отрава, а тонкое заклинание, вплетающееся в воздух, в тени, в дыхание.

Я остановилась. Глаза улавливали только привычную картину: писцы склонились над свитками, не отрываясь, ни один не поднял головы – даже когда я вошла.

Я медленно двинулась дальше, позволяя инстинктам вести. Привкус становился плотнее. Каждый шаг – будто ближе к источнику. Стеллажи отбрасывали вытянутые тени, книги хранили запах пыли и старого чернила, но под этим фоном прорывался тот самый след – вишнёвый, горький, едва уловимый, но невозможный для забытья.

Я дошла до арки, ведущей в Запретный сектор. Дверь была приоткрыта. Не полностью. Как будто кто-то только что вошёл.

Я не колебалась. Переступила порог.

Запах стал почти ощутимым на языке – как ржавчина и вино, как кровь и кость. Магия была плотной, густой, как дым. Она не нападала, не душила – но сжимала горло изнутри. Это была подготовка к чему-то. Или к кому-то. Как будто яд уже ждал жертву.

Я сделала ещё три шага.

И всё исчезло.

В одно мгновение – вкус, давление, ощущение угрозы – всё втянулось в пустоту, будто срезано ножом. Пространство стало безмятежным, слишком тихим, слишком чистым.

Я развернулась – и увидела Дариона.

Он стоял у входа, словно уже давно наблюдал за мной. Ни звука, ни движения – только взгляд. Спокойный, уверенный, опасный в своей тишине.

– Лейтенантам Айэлисса не положено находиться в закрытом секторе дворцовой библиотеки, – проговорила я ровно, почти лениво, как будто повторяла чью-то реплику, которую выучила заранее. В голосе не было ни обвинения, ни настоящего упрёка. Только пустое, дежурное напоминание. Точно так же, как улыбаются тем, кого должны бояться.

Он не ответил сразу.

Сделал шаг вперёд – не вызывающе, нет. Просто вошёл, как тот, кто уже сделал выбор, и не намерен извиняться за него. Глаза его слегка прищурились, губы скользнули в еле заметную ухмылку, и он сказал, почти беззлобно:

– А ты всегда так отмеряешь границы? Или только когда не хочешь, чтобы кто-то мешал?

Я чуть наклонила голову, будто задумалась.

– Я просто люблю порядок. Он… успокаивает. Особенно когда некоторые забывают, кто и где находится.

– Забыть сложно, – отозвался он, глядя внимательно. – Когда на каждом шагу напоминают, что ты чужой.

– А ты не чужой? – спросила я спокойно.

Он не ответил. Только медленно прошёл вдоль стеллажей, будто искал взглядом что-то, что давно знает наизусть.

– Удивляешь, – бросил он небрежно. – Тебя вроде бы считают тихой, бессловесной. А ты так умеешь ставить всех на место. Или это только для тех, кто не… особенный?

Я усмехнулась – быстро, почти невидимо.

– Особенных здесь слишком много. Все думают, что их касается нечто важное. Особенно те, кто любят задавать вопросы, не дождавшись ответа на предыдущий.

Он остановился ближе, чем хотелось бы.

– Я просто пытаюсь понять, – сказал он негромко, – ты такая и есть? Или тебе просто нравится, когда на тебя смотрят и думают совсем не то?

Я медленно выдохнула, не отводя взгляда.

– А ты уверен, что хочешь понять?

Он чуть склонил голову, и в голосе его появилась знакомая ленивость, но за ней – что-то иное. Жёсткое. Личное.

– Нет. Думаю, ты уже нашла, кого тебе нужно. Или он – нашёл тебя. Наверное, не мне мешать тому, что происходит за закрытыми дверями, да?

Я нахмурилась.

Не резко, не театрально, а почти незаметно – едва сместив брови, словно тень скользнула по лицу. Этого было достаточно, чтобы во взгляде появилась холодная сосредоточенность, которую я тщательно скрывала за пустыми улыбками и ленивыми репликами.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я тихо, без нажима, но в голосе моём звучала та интонация, от которой даже приглушённый свет библиотечных ламп, казалось, стал резче.

Он не ответил сразу.

Да и не собирался.

Я видела это в том, как он отступил на шаг, как опустил взгляд к полу, будто перечитал в уме что-то не для моих ушей. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах блеснуло то самое: осторожная, сдержанная злость, с примесью чего-то личного. Признавать он этого не стал.

– До ужина, фиалковая принцесса.

Он развернулся и вышел из библиотеки, не торопясь, не оборачиваясь – будто знал, что за его спиной не прозвучит ни слова. Я осталась на месте. Постояла ещё пару минут, позволяя себе короткую передышку, не столько физическую, сколько ментальную – как будто надо было вновь собрать все части себя, прежде чем выйти обратно в этот мир. Затем медленно развернулась и пошла – через гулкие коридоры, мимо замерших фигур писцов, которые, уловив движение, поспешно отводили глаза, будто моя тень могла оказаться опаснее слов.

Я двигалась спокойно, не торопясь, но и не замедляя шаг – как будто весь путь уже был выстроен заранее. Миновав внутреннюю арку, я поднялась по ступеням, вышла к длинному переходу, откуда открывался вид на внутренний двор, и свернула к главному входу в зал.

Я вошла в зал одной из первых – не для того, чтобы быть замеченной, а чтобы видеть всё. Ранний приход даёт преимущество: можно выбрать, откуда наблюдать, куда отступить, если станет слишком тесно, и кого из входящих стоит остерегаться. Пространство распахивалось передо мной, как декорация к пьесе, в которой все уже получили свои роли – кроме той, что вписывается в сценарий только кровью.

Помещение тянулось в высоту и даль, мраморный пол вылизывали до зеркального блеска, а над головой нависал тяжёлый потолок с балками, спрятанными в полутьме. Свет от люстр не был равномерным – он будто специально не касался лиц, а только вырезал фигуры из окружающего сумрака. Иные огни зажигались лишь для того, чтобы подчеркнуть: здесь важны не выражения, а очертания. Не слова, а тишина между ними.

Я выбрала место у края зала, на границе между светом и тенью. Видно – да. Доступно – нет. Позиция, с которой сложно приблизиться без повода, и невозможно не заметить. Я стояла одна, сливаясь с пространством, пока зал медленно наполнялся.

Сначала вошли советники – вытянутые силуэты, движения которых были отточены до беззвучного скольжения. За ними потянулись офицеры, приближённые, командиры. Платья, напоминающие доспехи, мантии, в которых каждая складка значила статус, каждая брошь – намерение. Никто не говорил вслух, но взгляды скользили, как клинки.

И почти каждый из них хотя бы на миг задерживал на мне взгляд. Одни – с любопытством, другие – с недоумением, третьи – с той осторожностью, которой заслуживает не женщина, а возможное орудие. Женщины – с прищуром, как на чужую угрозу в собственном поле влияния. Мужчины – как будто не решались уточнить, кем именно я являюсь. Потому что я не была просто красивой. Я была связана с троном. И никто не знал, где заканчивается тело и начинается власть.

Я не смотрела в ответ. Знала: если позволить себе хоть на миг вступить в этот обмен взглядами – начнётся игра. А я не собиралась играть. Я анализировала.

Справа – советник из южных областей, чья родня, по слухам, использует зачарованные кольца для сокрытия писем. Слева – командир северного гарнизона, у которого, по неофициальной информации, был личный артефакт для подавления чужой воли. Дальше – представители торговых домов, старые жрецы, новые военные. Каждый – часть механизма, и каждый – потенциальная трещина в нём.

В этот момент воздух изменился. Едва ощутимая пульсация прошла по залу, как если бы чары, оплетающие потолок и колонны, дрогнули, реагируя не на силу – на присутствие.

И тогда пространство смолкло.

Плавно, как шелк, который сворачивают вуалью. Ни одного громкого звука, ни одной явной команды.

Король вошел.

Он не спешил. Его шаги были точны, как отсчёт. Не было пафоса – только тяжесть власти, которая не нуждается в демонстрации. Магия не струилась за ним следом – она была в нём. Сдержанная, укрощённая, и оттого куда опаснее. Та, что не требует жестов, чтобы сжечь. Та, что не нужна для защиты – потому что сам он уже был формой наказания.

Он прошёл вдоль зала, и ни одна фигура не осмелилась задержать на нём взгляд дольше положенного. Кивков было меньше, чем следовало бы. Но никто не дерзнул сказать, что знает причину. В Каэрноре все понимали: если ты не знаешь, что происходит – возможно, тебе повезло.

Он остановился у своего места, но не сел. Просто встал – в центре власти, в её физическом проявлении. И замер. Зал выдохнул. Не шумно. Не хором. А тонко – как будто по команде.

Я чувствовала, как тепло от стоящих рядом тел медленно отступает, будто кто-то разом втянул пространство между нами. Стало прохладнее, даже несмотря на кристаллы, излучающие свет. Воздух уплотнился, будто слова, которые вот-вот прозвучат, уже начали подготавливаться, набирать вес.

Король медленно поднял руку.

Это был не жест повеления.

Это был жест оценки.

Всё, что происходило в зале – остановилось.

Все разговоры, шаги, даже дыхание – замерло, как под заклинанием тишины, которого никто не произносил вслух.

– Сегодня, – начал он, и голос его был таким же, как он сам: невысоким, спокойным, и оттого пугающе неумолимым, – мы вспоминаем, что порядок – не случайность. Он не возникает. Его создают. Смерть, страх, подчинение – это цена, которую платят за структуру. И эта структура – живёт в нас.

Он не говорил громко, но магия в зале начала отзываться на каждое его слово. Невидимая, еле колышущаяся, словно древняя ткань, натянутая под куполом, вибрировала в унисон. Кристаллы в колоннах стали чуть ярче – не вспышкой, а дыханием. В Каэрноре даже свет подчинялся.

– Пусть этот день останется в памяти не как трагедия. А как напоминание. Что без дисциплины нет завтра. А без страха – нет власти, – продолжил он, и от этих слов в висках зазвенело. Не от громкости. От точности.

Он замолчал на миг, и пауза, как и всё в его речи, была холодной. Затем поднял бокал, прозрачный, как лёд, наполненный вином цвета чёрной сливы.

– Пейте. Ешьте. Помните, – сказал он. – И если сможете – доживите до следующего года в тех же местах, с теми же лицами.

Он опустил руку. Не сел. Но позволил залу ожить.

Первый звон бокалов прозвучал как трещина. Затем – шелест платьев, движение официантов, приглушённые голоса.

Тиарель посмотрел на меня.

Не сказал ни слова, не сделал ни малейшего жеста, но одного взгляда, почти неощутимого кивка, было достаточно – он не звал, не приказывал, не напоминал, он просто ожидал, что я буду рядом. Не потому что это требовалось, а потому что всё уже было решено.

На утреннем завтраке я могла сидеть, быть частью придворной тени – чем-то украшенным, не обязывающим, пусть даже заметным. Но ужин – совсем другое. Здесь я не могла раствориться среди прочих. Здесь я не имела права быть гостем. И потому не села.

Я подошла.

Ровно. Мягко. Без того напряжения, которое выдают новички. Сквозь гул разговоров, сквозь взгляды, скользившие, но не задерживавшиеся – не из равнодушия, а из страха понять, на что смотрят. Я остановилась справа от него, чуть позади, но не в тени. В том месте, куда не назначают, а допускают. Молчаливо, раз и навсегда.

Он больше не взглянул на меня. И это значило больше, чем если бы сказал что-либо вслух. Я была там, где он хотел. Где он видел.

И этого было достаточно.

– Прошу простить моё незнание, – произнёс Дарион спокойно, даже как будто рассеянно. Он не смотрел ни на меня, ни на Короля, не держал в руках бокала – только слегка облокотился на стол, будто задумался вслух. – Но разве за столом не сидят все, кто не в роли прислуги? Или у некоторых… особый формат присутствия?

Слова его прозвучали ровно, без нажима, без явного вызова, но в каждой паузе ощущалась острота, как у тщательно заточенного ножа, который пока не достали, но уже положили на стол.

В зале стало чуть тише, как будто воздух стал плотнее, как будто лампы начали светить холоднее. Несколько взглядов метнулись в мою сторону, затем – к нему. И, наконец, на Тиареля.

Король не пошевелился.

И именно в этом – в этой неподвижности – было куда больше напряжения, чем в любой вспышке гнева.

Он знал, зачем это сказано.

И знал, кому это адресовано.

Пара голов повернулась. Несколько взглядов напряглись.

Я осталась неподвижной.

Король тоже не двинулся сразу. Он чуть склонил голову, будто размышляя, насколько велика наглость, замаскированная под простоту.

– Не все, кто здесь, – гости, – отозвался он, не повышая голоса. – Некоторые – часть этого зала.

Голос звучал спокойно, но за этим спокойствием чувствовалась холодная сила, в которой не было места эмоциям.

– Тогда, возможно, стоит позволить ей хотя бы раз – сыграть роль гостьи, – не отставал Дарион. – Ради формы. Она ведь тоже важна. Иногда не меньше, чем содержание.

Он держал бокал легко, пальцами, как будто обсуждал погоду, но я видела – это было рассчитано. Он знал, куда целит. Он делал это не ради меня. Ради реакции. Ради оценки.

Король выждал паузу. Не отвечал сразу. Потом повернулся ко мне, как будто взвешивая не решение – итог.

Я не отвела взгляда.

– Если Архонту Айэлисса спокойнее, когда рядом с ним сидят, – произнёс он, – пусть будет так.

Это не было разрешением. Это была проверка. На гибкость. На статус. На то, где заканчивается тень и начинается существо.

Я склонила голову – едва заметно, не как выражение благодарности, а как знак: услышала, приняла, подчинилась, но не согласилась. Обогнув стол, я двигалась ровно, шаг за шагом, не торопясь – не потому что хотела тянуть время, а потому что каждый шаг в этом зале был как ход по доске, где за тобой наблюдают со всех сторон, даже если делают вид, что не замечают.

Я не пошла к нему и не заняла место рядом, как, возможно, он ожидал. Я села напротив – прямо, подчёркнуто, с такой точностью, будто этим движением намеренно вбила клин в расстановку, предложенную им. Он поднял глаза, и наши взгляды сцепились, как две искры, которые не могут решить: сгореть ли им, вспыхнув разом, или разлететься в разные стороны. Он едва заметно приподнял бровь – движение почти неуловимое, словно на границе между вопросом и усмешкой.

Я посмотрела на Короля. Я чувствовала его взгляд ещё до того, как решилась встретиться с ним глазами. Он не был тяжёлым, не давил, не заставлял сжиматься изнутри, но был слишком прямым, слишком точным – как лезвие, скользящее по коже, не оставляя следов, но не позволяющее забыть о себе.

Он смотрел. Без укора. Без подозрения. Просто – пристально. Как тот, кто привык видеть всё, что происходит, и не нуждается в словах, чтобы понять больше, чем сказано. Его взгляд не дрогнул, не скользнул в сторону, не исказился вопросом – но в нём было что-то такое, что ударило по дыханию.

Не суд, не гнев. Но присутствие.

А потом он отвёл взгляд.

Не демонстративно, не с жестом. Просто спокойно, как если бы и не было ничего. Но именно в этот момент, в этой тишине между его взглядом и моей рукой на столе, я почувствовала, как внутри поднимается странное, глухое ощущение предательства.

Я сделала то, что он позволил.

Но не то, что он ожидал.

И пусть его голос не прозвучал, пусть он даже не изменился в лице – я знала, что этот выбор стал моей трещиной. Не потому что я пошла против. А потому что подчинилась другому.

Не потому что хотела. А потому что не возразила.

И это… уже было достаточно.

Я почувствовала, как пальцы непроизвольно сжимаются в кулак на краю стола, но не от гнева – от чего-то глубже. Тепло огня, голоса за соседними столами, звон бокалов – всё стало глухим, как будто вырезанным из реальности. Влажный, металлический запах вплёлся в воздух, которого здесь не было. И в следующую секунду я была уже не в зале.

Я снова стояла на коленях.

Пол был шероховатым, камень – холодным и липким от чего-то тёмного, что уже высохло. Каждое дыхание отзывалось в рёбрах болью, как будто они не просто треснули – как будто внутри расползалась паутина трещин, рваных, глубоких.

Спина пульсировала.

Он бил меня медленно, размеренно, как будто выполнял ритуал. Каждый удар – по спине. По коже, что уже не кровоточила, а просто лопалась под напряжением. Я чувствовала, как тепло стекает вниз, вдоль позвоночника, как ткань прилипает к телу. Я уже не кричала. Не от боли. Не от страха. А потому что кричать – значило признать, что ты ждёшь, что тебя услышат.

Он что-то бормотал под нос. Резкие слова, с хрипотцой, с надрывом, из которых я выхватывала лишь знакомое: «после – позовём целителя». Всегда одно и то же. Сначала – разрушить. Потом – исцелить. Без следов. Без памяти.

Я знала эту игру. Меня ломали – но не убивали. Потому что всегда приходили те, кто магией исцелял. Чисто. Быстро. Так, чтобы утром и следа не осталось.

Кроме одного: внутри.

Но в этот раз целителя не было. Он задерживался.

И это стало моей возможностью.

Я вцепилась в осколок – старую костяную заточку, которую прятала неделю. Он не видел. Он смеялся. Он наклонился ближе, обхватил за плечи – и тогда я ударила.

Сильно.

В горло.

Туда, где не ошибёшься.

Он захрипел. Попытался отпрянуть, но я вонзила глубже. Его кровь ударила мне в лицо – горячая, как месть. Он дернулся, упал на колени, захлебнулся звуком, которого больше не было.

Я толкнула его, вскочила, схватила ключ.

И выбежала.

Пол под ногами – холодный. Воздух в коридорах – как плеть. Я бежала, задыхаясь. Боль в спине стала пульсирующей, выжигающей. Я знала, что теперь никто не придёт – ни с магией, ни с зелиями.

Я сбежала. И шанса на исцеление больше не было.

С тех пор всё заживало само.

Медленно. С кровью. С рубцами.

Магия больше не коснулась этой раны.

И это было справедливо.

Я бежала через задний выход, где охрана дремала. Через лес, через мокрую траву, через ночь, в которой воздух пах страхом и мокрой листвой. Каждый шаг отзывался в пояснице болью – но это была уже не боль, а напоминание.

Я рухнула где-то в овраге. В грязь. Лицом вниз. Плечи горели, как раскалённый металл. Пальцы дрожали. Я слышала только сердце – и то, как кровь в ушах стучит ритмом «ещё…ещё…ещё…»

И тогда он появился.

Не как спасение.

Как тень.

Просто стоял, тёмный и сухой в этом вымокшем до костей лесу, как будто дождь, грязь и гниющая листва не касались его вовсе. Его плащ не колыхался от ветра. Его лицо не дрогнуло, когда я рухнула на колени перед деревом, вся в крови и глине.

Я задыхалась. Спина горела – не просто болью, а внутренним криком, которым тело пыталось сообщить: "ещё немного – и ты перестанешь быть собой". Удары, что обрушивались по позвоночнику час назад, всё ещё отзывались каждым движением. Магия не помогла. Как всегда. Они привыкли ломать меня – сечь, калечить, а потом исцелять так, чтобы не осталось ни шрамов, ни памяти. Но в этот раз всё пошло иначе. Я сбежала – до того, как они успели зашептать заклинание, прежде чем святые руки лже-целителя коснулись моей кожи.

И потому теперь я была – с лопнувшими сосудами, с кровью на спине, впитанной в ткань, с болью, от которой хотелось кричать. Но я не кричала. Уже нет.

Он не двигался.

Не предложил помощи.

Не спросил, что случилось.

Просто смотрел. Как смотрит охотник на зверя, который наконец перестал дёргаться в капкане.

– Ты пришёл убить меня? – хрипло спросила я.

Голос сорвался. Он стал чужим – как у тех, кого я слышала в других клетках, в других ночах.

Он не ответил сразу.

– Если бы хотел – ты бы уже не говорила, – произнёс Касриэль.

Его голос был глубоким и ровным, как скала. Не громкий, но проникающий сквозь каждую кость.

– Тогда зачем ты здесь? – Я попыталась подняться, но руки подогнулись, и я снова упала в мокрую листву. От удара закружилась голова, мир поплыл, но я стиснула зубы. – Уходи, если не собираешь…

– Тебе нужна помощь? – перебил он.

Я замерла.

Он шагнул ближе. Одна ветка хрустнула под ногой. Больше ничего не нарушило эту плотную тишину, сквозь которую с трудом пробивался даже звук моего дыхания.

– Помощь – это то, чего просят, когда есть хоть капля достоинства. У тебя осталась?

Я не ответила.

Я не знала.

– Если ты хочешь жить, – продолжил он, приближаясь на шаг, – ты будешь работать на меня. Без права на сожаление. Без возможности отказаться.

Я смотрела на него сквозь мокрые ресницы. Его лицо казалось высеченным из ночи: резкие скулы, чёткая линия подбородка, тень от капюшона. Его глаза… Они были ледяными. Ничего не обещали. Ничего не требовали. Но в них было одно – неизменность. Если он сказал – значит, будет.

– Согласна?

Я кивнула.

– Да… – мой голос больше походил на вдох, чем на слово. – Если… если ты не дашь мне умереть …

Он не изменился в лице. Не выказал удовлетворения. Просто кивнул – коротко.

– Тогда встань.

Я попыталась.

Руки вгрызались в землю. Колени дрожали. Боль в спине вспыхнула новой волной, и я вскрикнула – глухо, в зубы. Веки задрожали. Воздух рвался из груди.

– Я… не могу…

Он смотрел. Молча.

Я не видела в нём злости. Только наблюдение. Только измерение.

– Значит, ты не готова.

Я вырвала руку из грязи, схватилась за корень дерева, подтянулась, сжав челюсти так, что хрустнули зубы. Всё тело дрожало, казалось – ещё миг, и я разломаюсь на части. Но я поднялась. Неуверенно. Шатко. Но – на ноги.

Он подошёл.

И не дожидаясь, пока я снова упаду, поднял меня на руки.

Я не ожидала. Мышцы сжались в рефлексе, но он держал меня спокойно, легко, как будто моё измождённое тело не весило ничего.

Я не сопротивлялась.

Только закрыла глаза.

И позволила себе последний раз потерять сознание.

Очнулась я не сразу. Мир возвращался не образом – ощущением: прохладой воздуха, запахом стерильной ткани, покоем, к которому я давно разучилась привыкать. Я не знала, где нахожусь, но впервые за долгое время – не чувствовала цепей.

Я пошевелилась и ощутила, как кожа на спине тянется плотной, зажившей коркой. Боль ушла. Но я сразу поняла: шрамы остались. Не потому что я просила. Не потому что это был выбор. Целители, которых он привёл, смогли остановить воспаление, убрать жар, заживить плоть. Но прошло слишком много времени. То, что срасталось неправильно, то, что рвалось слишком глубоко, уже не исправить.

Они даже не попытались.

Шрамы остались – неровные, будто выжженные. Как подпись. Как напоминание.

Он не объяснял, где я. Не задал ни одного вопроса. И не дал ни единой попытки сожалеть. Просто начал учить. С первого же дня, когда я смогла стоять. Не спрашивая, хочу ли. Не спрашивая, могу ли. Только – "ещё", "сильнее", "быстрее". Удар – шаг – снова удар. Тишина – часть обучения. Боль – часть метода.