Магия найденных вещей

The Magic of Found Objects

by Maddie Dawson

Печатается с разрешения Amazon Publishing, www.apub.com, при содействии литературного агентства Synopsis

Иллюстрация и дизайн обложки Луизы Ромазановой

© 2021 by Maddie Dawson

© Покидаева Т., перевод, 2024

© Ромазанова Л., иллюстрация, 2024

© Издание на русском языке, оформление. Строки

Пролог

Мое рождение стало нежданным сюрпризом и сразу все осложнило. Собственно, этим и определилась вся моя жизнь.

Мы с братом-близнецом были зачаты в Вудстоке. И под Вудстоком я подразумеваю музыкальный фестиваль. Горячее лето 1969 года и все такое. Человек высадился на Луну, а в маленьком городке на севере штата Нью-Йорк собрались полмиллиона хиппи…

«Вудсток: мир и любовь».

Помните ту легендарную фотографию? Вы наверняка ее видели. Парочка хиппи, парень и девушка, сидят в обнимку, завернувшись в одно одеяло, и смотрят в камеру сонными затуманенными глазами. Когда мне было шесть лет, моя бабушка Банни рассказала мне о Вудстоке, и я спросила, кто эти люди на снимке. Мои мама с папой?

Могли быть и они. Немного похожи. Но Банни так не считала. Она рассмеялась и добавила, что не уверена, что у моих родителей вообще было с собой одеяло.

Она сказала, что моя мама отличалась от всех других девушек, которых знал папа. (Это было понятно. Моя мама ни на кого не похожа. Других таких нет.) Когда папа с ней познакомился, она была настоящей красавицей, художницей, носила серебряные амулеты, звенящие браслеты, длинные юбки и яркие цветастые рубашки, которые расписывала сама. Она рисовала батик, плела макраме и занималась магией. Ее звали Джанет, но она переставила буквы местами и называла себя Тенадж.

Была ли это любовь? Наверное, да. А возможно, это было что-то из тех мистических, мимолетных мгновений, которые иногда происходят в жизни.

«Наверное, она его околдовала», – шепнула мне бабушка с тихим смешком. Она приложила палец к губам, ее глаза заблестели. Это был наш с ней секрет.

Мой отец – вовсе не тот человек, которого можно представить себе околдованным. Обычный парень из сельской глубинки, сын фермеров из Нью-Гемпшира по имени Роберт Грир Линнель. Когда они познакомились с мамой, ему было восемнадцать лет, и, мне кажется, его просто ошеломило увиденное на Вудстоке. В то лето он окончил школу, и, как выразилась Банни, ему и его лучшему другу Тому стукнуло в голову съездить на рок-фестиваль в штате Нью-Йорк. По возвращении он собирался остаться в родном городке и уже всерьез приступить к работе на ферме.

Но потом – сколько бабушка мне об этом ни рассказывала, каждый раз понижала голос на этом месте – то ли из-за музыки, то ли из-за простуды благодаря проливному дождю, а может, из-за витающей магии и дыма, который папа волей-неволей вдыхал, он запал на Тенадж.

Бабушка говорила именно так: «запал».

«Запал» – как упал или выпал.

Упал в яму?

Впал в прострацию?

Выпал из реальности?

Влюбился без памяти?

Бабушка только смеялась. Всё вместе. Полная катастрофа.

После фестиваля он не вернулся на ферму, где его ждали, не вернулся к отцу, который рассчитывал на него и из-за этого пришел в ярость. Бабушка не говорила, что тоже злилась на сына, но однажды призналась, что была «малость разочарована». Она за него очень переживала. Но все-таки понимала его чувства. Она знала, что творит с человеком любовь.

Но сильнее всех разозлилась папина девушка, Мэгги Маркли. Весь город считал, что у них с Робертом любовь до гроба. Она не поехала с ним в Вудсток, потому что устроилась на работу и не хотела отпрашиваться на несколько дней, и это решение стало главной ошибкой всей ее жизни.

Вот так и случилось, что мои родители, практически чужие друг другу люди, поженились и поселились в Вудстоке, в маленьком домике размером не больше садового сарайчика. А уже в мае следующего года родились мы с братом, вышли в мир, потрясая крошечными кулачками и выкрикивая свою мелодию. Бабушка говорила, что у нас были мамины глаза и крепкие папины кулаки, – видимо, нам обоим до чертиков надоела теснота в худеньком мамином теле, и мы хотели скорее выбраться на свободу, в большой мир, где можно развернуться.

Были ли нам рады в этом большом мире? Не знаю. Об этом бабушка не говорила.

Меня назвали Фронси в честь героини из книжки, которую мама очень любила в детстве. «Пять маленьких Перчиков и как они выросли». В той истории Фронси была самой младшей в семействе Перчиков – милой, светловолосой, кудрявой малышкой, которую все обожали. Моего брата назвали Хендриксом, в честь кого – и так ясно[1].

Мы с Хендриксом родились из рок-музыки и размокшей от дождя земли; из серебряных браслетов Тенадж и нью-гемпширской грязи под ногтями у Роберта, из табачного дыма и бескрайних кукурузных полей. Мы – дети ведьмы и фермера, у которых не было ничего общего. Похоже на сказку, да?

Но всем известно, что сказки быстро кончаются. Папа вернулся к коровам, курам и деревенской грязи, а мама полностью погрузилось в творчество и магию, превращая найденные предметы в произведения искусства. Папа ожесточился, возможно, сильно разозлившись из-за этой авантюры, которую считал своей первой и последней оплошностью. Зная его, я уверена, что ему было стыдно за свою опрометчивость, когда он свернул с намеченного жизненного пути и запал на Тенадж. Поэтому он так не любит говорить с нами о ней и тех временах.

Знаю только, что наше с Хендриксом рождение стало нежданным сюрпризом и сразу все осложнило. Так мы и живем: с магией, мерцающей в нашей крови, и деревенской практичностью, проросшей у нас в костях.

С тех пор глубоко внутри нашего естества идет постоянная война. И я не уверена, что кто-то из нас способен понять, что такое настоящая любовь.

Глава первая

2006 год

Сейчас полночь пятницы, и я лежу в кровати в обнимку с Мистером Свонки, моим сладко храпящим мопсом, и пытаюсь решить, что мне делать: разрыдаться в голос или принять ванну с ароматической пеной. Тут звонит мой мобильный.

Конечно же, это Джад. Пришло время для пятничного разбора свиданий.

Он даже не здоровается и сразу переходит к делу:

– Ладно, Фронси. Подводим итоги. Как у тебя?

– Как-то не очень, – говорю я. – Погоди, я открою табличку.

Я сегодня ходила на свое сорок третье свидание с парнем из интернета, мистер Кибербезопасность, разведен, без детей. Джад встречался с рыжеволосой медсестрой, живущей с мамой.

– Давай ты первый, – предлагаю я, открывая на ноутбуке реестр. Когда все закончится, я собираюсь написать большую статью об этом цирке, известном как онлайн-знакомства. Статья будет честной, язвительной и смешной. Я назову ее «Как смириться с неизбежным и покончить с поисками любви» либо «Руководство по успешному поиску любви в Нью-Йорке».

В зависимости от того, чем все закончится.

Может быть, я уволюсь с работы в маркетинговом отделе издательства, буду выступать на ток-шоу и давать людям советы. Меня будут представлять «Фронси, эксперт по свиданиям».

Джад тяжко вздыхает.

– Как обычно, все не то. Ничего интересного. Она совершенно не разбирается в футболе. Постоянно пялилась в телефон. Повезло, что мне удалось сбежать. Позвонила одна из моих старушенций, попросила приехать и прочистить раковину, она сильно забилась. Вот такой вечер пятницы. Прочищал слив на кухне у Мейбл.

– Ха! Это такой эвфемизм?

Он смеется.

– Если бы!

Да, у Джада есть целая свита из безнадежно влюбленных в него старушек. И кстати, не только старушек. Он владеет небольшим фитнес-центром; помимо стройного, подтянутого и мускулистого тела, у него очень красивые карие глаза, а еще брутальные черты лица – так что женщины всех возрастов толпами ходят к нему на тренировки. Дамы старше семидесяти постоянно твердят, что ему надо жениться на ком-то из них. Кажется, Мейбл – я точно не помню – говорит, что если он не хочет жениться на ней, то пусть женится на ее сорока-с-чем-то-летней дочери или на двадцати-с-чем-то-летней внучке. Хотя бы кто-то из их семьи должен выйти за него замуж.

– Ладно, пройдемся по списку, – говорю я. – Эта рыжеволосая медсестра, живущая с мамой, похожа на свое фото в профиле?

Джад снова вздыхает.

– Кто ж знает? Я даже не помню. Запиши «нет». Никто из тех, с кем я встречался, не похож на свою фотографию в профиле.

– Она просила тебя рассказать о себе? Интересовалась, что тебе интересно?

– Даже не заикнулась.

– Ясно. Дальше можно не спрашивать. Общая оценка от одного до десяти?

– Э-э-э… ну, давай полтора. Это полный провал. Мы пили пиво, она постоянно поправляла прическу, долго рассуждала, что футбол – аморальная игра, а потом у меня зазвонил телефон, и я быстренько смылся. Конец истории. – Судя по его дыханию, он выполняет какие-то упражнения, пока мы беседуем. Разговаривая по телефону, Джад не тратит времени зря: делает приседания или наклоны. – Ладно, – говорит он, – теперь твоя очередь.

– У меня все ужасно. Бездна отчаяния. Дурацкая стрижка. Ни одного вопроса о моих интересах. Работает в крупной фирме… бла-бла-бла… переживает по поводу участившихся киберпреступлений. Был женат дважды. Жаловался на то, что мужчина больше не может быть собой рядом с женщиной. В общем, пещерный житель.

– Все эти свидания – полный отстой. – Он пыхтит и отдувается. – Пойдем лучше поужинаем.

О чем бы ни шел разговор, Джад все сведет к ужину или обеду.

– К счастью или к несчастью, – продолжаю я, – есть еще три кандидата, которые желают встретиться со мной за чашечкой кофе. Двум я отказала, но третий кажется перспективным. Пожарный, основавший фонд помощи детям, чьи родители погибли одиннадцатого сентября[2]. Только из-за этого уже можно выйти за него замуж.

– Мило, да. А теперь пойдем ужинать.

– Нет-нет! Мы с Мистером Свонки уже почти спим, и он к тому же не хочет, чтобы я уходила. Да, Мистер Свонки, мой сладкий песик? – Я чешу мопса за ухом, он потягивается со сна и, клянусь, улыбается мне.

– Мистер Свонки не может выразить свое мнение, но если бы мог, то, к счастью для всех, он понимающий и всепрощающий пес, который желает хозяйке только самого хорошего, – говорит Джад. – В общем, встречаемся на лестничной площадке через пять минут. Мне надо сообщить тебе кое-что важное.

– Скажи сейчас.

– Сейчас не могу.

– О боже. Это что-то серьезное? Ты переезжаешь в другую квартиру?

– Меня осенило. Можно сказать, мне было явлено откровение.

– Звучит пугающе. Ну ладно, встретимся через семь минут, не через пять. Сразу предупреждаю, я не накрашена и не собираюсь переодеваться. Пойду в домашней футболке и легинсах.

– И в чем тогда отличие от других вечеров? – удивляется Джад. – Я уже даже не помню, когда видел тебя накрашенной. Думал, ты давно выкинула всю косметику.

– Берегу для свиданий. Все эти коробочки, тюбики и флакончики дают мне надежду.

– Вот об этом я и хотел с тобой поговорить.

– О моей косметике?

– Нет. О надежде.

Джад Ковач – мой лучший друг. Мы дружим уже тридцать один год – познакомились еще в детском саду, в Пембертоне в Нью-Гемпшире, когда воспитательница, миссис Спенсер, посадила нас в группе на первом занятии «на ковре» рядом. Спустя пятнадцать минут нас развели подальше друг от друга, потому что мы болтали без умолку и мешали другим детям. Джад, насколько я помню, хвастался своим умением громко-громко рыгать. Если что, эта тема между нами еще неоднократно всплывала.

Сейчас уже и неважно, что у нас с ним совсем мало общего, кроме того обстоятельства, что мы оба сбежали с семейных ферм в Нью-Гемпшире и переехали на Манхэттен. Нам обоим по тридцать шесть лет, мы живем в одном доме, в одном подъезде, буквально в двух этажах друг от друга, в Верхнем Вест-Сайде. Из-за загадочных правил формирования рынка жилья в Нью-Йорке мы оба снимаем квартиры по субаренде, не совсем законно, но зато дешево, и законные съемщики, живущие в другом месте, могут выселить нас в любую минуту. (Все сложно, не спрашивайте.) Мы притворяемся настоящими ньюйоркцами и периодически пьем (чаще я) за то, что нам все-таки удалось вырваться из тисков сельской жизни, которую пытались навязывать нам наши родители. Время от времени кто-то из нас (чаще Джад) предается ностальгии и принимается идеализировать ту простую жизнь – с коровами и козами, – от которой мы отказались. Но такое обычно случается только по ночам, когда закрывается метро и добраться до другого конца города почти невозможно.

И если вам интересно, а я знаю, что вам интересно, за исключением одного неудачного «поцелуйного» эксперимента, когда и ему, и мне было четырнадцать, наши отношения никогда не «проваливались в кроличью нору» романтики.

Мы не во вкусе друг друга. Ему нравятся женщины с внешностью супермоделей, тогда как я… Если честно, мне лень напрягаться и тратить время на все эти женские штуки. На работу я практически не крашусь, разве что подчеркиваю ресницы тушью, да и то она почти сразу размазывается. Кроме того, я ненавижу высокие каблуки и не ношу одежду, под которую нужно надевать специальный бюстгальтер. (У меня есть единственный растянутый спортивный топ телесного цвета, и я планирую купить новый, только когда этот потеряет последние остатки эластичности.)

Что касается Джада, он замечательный парень, но в нем нет нюансов. Не существует таких проблем, которые он не может запросто решить. Например, лишний вес. Хочешь похудеть? Запишись в тренажерный зал. Все просто. А еще он не может спокойно стоять на месте: постоянно боксирует с воздухом или перекатывается с пятки на носок. Кроме того, мне неприятно об этом говорить, но во время стирки он не отделяет светлые вещи от темных, и поэтому его одежда всегда кажется чуть грязноватой. И он считает, что Мерил Стрип сильно переоценена. Мерил Стрип!

Но я почему-то уверена, что наша дружба как раз их тех, которые на всю жизнь.

Я была рядом с ним в ту тяжелую минуту, когда его школьная девушка Карла Кристенсен (она же «любовь всей его жизни») вышла замуж за другого, а он утешал меня ягодным штруделем и профитролями с заварным кремом (подвиг для сторонника ЗОЖ и владельца спортзала), когда распался мой недолгий брак со Стивом Хановером, хотя Джад категорически не одобрял ни такую еду, ни Стива Хановера (он же «любовь всей моей жизни»).

Кроме того, после стольких лет дружбы я очень ценю, что он не смеется над моей боязнью высоты, пчел, домов с привидениями, грозы и возможного появления змей в унитазе. А я делаю вид, что во время просмотра фильмов не замечаю, как он плачет, когда на экране умирают собаки.

Вот как-то так.

Мы оба уже много лет ведем жизнь одиночек в Нью-Йорке, проводим много времени вместе, потому что, по правде говоря, мы еще не оправились от предыдущих отношений… И вот в прошлом году, когда мы оказались уже на третьем за два месяца свадебном торжестве, Джад вдруг повернулся ко мне и сказал:

– Знаешь что? Мне надоело. То, что мы делаем со своей жизнью, – это полный бред. Нам пора выходить в большой мир и встречаться с людьми по-настоящему.

Я уставилась на носки своих лакированных лодочек на шпильках. Моих единственных нарядных туфель, купленных в момент помутнения сознания.

– Если я правильно поняла, «встречаться с людьми» означает…

Он посмотрел мне в глаза:

– Да. Поиски наших будущих половинок. Думаю, в этом году мы должны встретить свою судьбу. Это очень важно, нужно отнестись к этому серьезно. Ты согласна?

Конечно, я согласилась. После развода я так и осталась одна, потому что не встретила человека, отвечающего моим представлениям об идеальном муже. С тех пор как Стив Хановер забрал мое сердце и безжалостно его растоптал, я, кажется, потеряла способность флиртовать и соблазнять. Обычно я просто возвращаюсь с работы домой, снимаю с себя деловую одежду, стираю с глаз тушь, надеваю старую футболку и легинсы, сажусь за кухонный стол и заставляю себя работать над романом, который неспешно пишу уже пятый год. Этот роман помогает мне чувствовать себя кем-то бо́льшим, чем просто женщиной, которая ходит на свадьбы подруг, а потом возвращается домой и почти физически ощущает, как тратятся впустую ее яйцеклетки.

Но теперь мы с Джадом взялись за эту проблему всерьез. Вперед, за дело! Мы скрепили наш договор фирменным рукопожатием, которое придумали еще в старших классах.

– И еще, – сказал он, – нам надо зарегистрироваться на сайтах знакомств. Фиксировать подробности каждой встречи. И никаких свиданий с коллегами! И свиданий вслепую. Все должно быть организовано по четкой системе. Учет и контроль! Мы свернем горы! Будем докладывать друг другу о проделанной работе. Назовем это разбором свиданий.

Джад уверен, что не бывает таких жизненных ситуаций, которые нельзя было бы решить с помощью тщательно продуманного плана, особенно если заранее подготовиться.

Мгновенно мы превратились в консультантов по свиданиям и стали поддержкой друг другу после неудачных попыток. Разбор свиданий включал в себя все: от советов, как лучше одеться на первую встречу, до консультаций по заполнению анкеты для сайта знакомств. При необходимости мы подсказываем друг другу, как выстроить отношения с противоположным полом.

– Женщинам нравится знать, что их видят и слышат. Действительно видят и слышат, – наставляла я Джада. – Когда она говорит, слушай не перебивая. Потом задавай уточняющие вопросы. Если ты сделаешь комплимент ее туфлям, это будет большим плюсом. И да, это очевидно, но я все же повторю: не надо пытаться удивить ее громкой отрыжкой.

– Ага. А я должен сказать, что мужчинам не нравится, когда женщина слишком придирчиво выбирает еду в ресторане, – сообщал мне Джад. – Можешь позволить себе спросить у официанта место происхождения только одного продукта. И не надо выпытывать всю родословную покойной курицы.

Наш эксперимент с сайтами знакомств начался не очень удачно. Облом шел за обломом.

Однажды вечером, через три месяца после начала эксперимента, мы сидели у меня дома, смотрели «Огни ночной пятницы», ели попкорн, и я сказала Джаду, что мне, наверное, и не нужно искать себе мужа. Я буду просто писать книги, периодически заводить себе любовников; может быть, научусь вязать и буду создавать сложноузорчатые шарфы и шали.

– Может быть, – размышляла я, – мой неудачный короткий брак – это единственная семейная жизнь, которую подготовила для меня судьба.

– Да ладно. Не говори ерунды. Ты еще встретишь своего человека. Просто не прекращай поиски. И количество перейдет в качество.

– Понимаешь, в чем дело… Я уже и забыла, как надо влюбляться, – поделилась я. – Я сижу в ресторане на свидании с вполне приличным, интересным мужчиной, смотрю на него и вдруг понимаю, что просто не помню, что должно переключиться в голове, чтобы во мне пробудилось хоть что-нибудь к этому человеку.

– Ты серьезно? Послушай меня, – сказал Джад, – это в тебе говорит писатель. Лишние размышления никогда не помогают. Лично мне кажется, что любовь – это решение, а не чувство. Вот о чем ты забываешь.

– Раньше у меня хорошо получалось, – сказала я. – А теперь… Вот буквально на днях я загуглила «Как люди влюбляются?».

Он покачал головой:

– Да? И что ответил Гугл?

Я пожала плечами:

– Гугл ответил, что нельзя заставить себя влюбиться. Все произойдет само собой.

Ресторанчик, где мы обычно обедаем и ужинаем, переполнен даже в такой поздний час. Альфонс, наш любимый официант, приветствует нас у входа:

– Фронси-Джад! Наконец-то вечер начался по-настоящему!

Он сразу приносит нам наше любимое пиво: мне – «Голубую луну», Джаду – «Сэм Адамс».

Альфонс с Джадом принимаются обсуждать «Нью-Йорк Джетс» (как обычно), которые в этом сезоне играют паршиво (как обычно). Альфонс веселый, общительный, улыбается и теребит полотенце во время разговора, а я наблюдаю за Джадом. Он сегодня какой-то странный. Ерзает на стуле и слишком старательно улыбается. Сжимает и разжимает кулаки, щелкает суставами пальцев. В ресторанчик заходит компания – пятеро шумных, нарядных, радостных людей, – и Альфонс спешит их обслужить. Я обращаюсь к Джаду:

– Так что на счет твоего озарения?

Он смотрит на меня. Глаза блестят, взгляд какой-то безумный. Джад тянется через стол и берет меня за руку. Он не часто так делал: брал меня за руку.

– Посмотри на меня. Посмотри очень внимательно. Тебе не кажется, что я изменился? По-моему, я получил как минимум несколько дополнительных очков зрелости. Я понял, чего хочу в жизни.

– Погоди. Это связано с твоим неудачным свиданием?

– Отчасти, наверное, да. Эта жуткая женщина с рыжими волосами подтолкнула меня к зрелому осознанию.

– И чего же ты хочешь в жизни? – Я высвобождаю руку из его крепкой хватки и отпиваю пива.

Он наклоняется еще ближе ко мне и смотрит мне прямо в глаза.

– Я хочу жениться.

Я молчу. Жду, что он скажет дальше.

– На тебе, – уточняет он. – Я хочу жениться на тебе.

Я смеюсь. Это и правда смешно, даже нелепо. Совершенно бредовая идея, возникшая из ничего. Можете не сомневаться: за все тридцать с лишним лет нашей дружбы между нами не было ничего, ничего, что могло бы привести к такой мысли.

– Ты вовсе не хочешь жениться на мне, – уверенно отвечаю я. – Я знаю, что это такое. У тебя приступ ежегодной экзистенциальной тревоги, связанной с поездкой домой на День благодарения. Это кризис «Тэнди», все просто и понятно. И женитьба на мне его не разрешит.

Он смеется и говорит:

– Нет. Дело вовсе не в «Тэнди».

Ладно. Тут стоит сделать маленькое отступление и объяснить, что такое «Тэнди». Это гриль-бар в нашем родном городке. Каждый год, когда мы с Джадом приезжаем домой на День благодарения, мы по давней традиции встречаемся в «Тэнди» с нашими бывшими одноклассниками сразу после того, как проводим дежурный вечер с семьей и желаем родителям спокойной ночи. Вся наша школьная компания собирается в «Тэнди» и сидит там до закрытия.

Поначалу вечера в баре сводились к тому, что все пили пиво и жаловались на родителей. Потом на пальцах «сторонниц раннего брака», как называет их Джад, начали появляться помолвочные кольца с бриллиантами, а затем пошли разговоры о детях. (Это было терпимо, с этим мы как-то справлялись.) Но теперь, когда нам всем уже далеко за тридцать, каждый второй из нашего бывшего класса обзавелся не только спутником или спутницей жизни, но и несколькими детьми. Настоящими детьми. И это уже не младенцы, а вполне взрослые дети среднего школьного возраста. И еще ипотека! И микроавтобусы для всей семьи! И счета от стоматолога!

А что есть у нас?

По стандартам «Тэнди» – ничего. (Мой неудавшийся брак был настолько коротким, что я даже не успела похвастаться мужем перед одноклассниками.)

Не буду врать: наш обратный путь в поезде превращался в подобие древнегреческой трагедии со скрежетом зубов, горестными причитаниями, разрыванием одежд и тому подобным. В основном в исполнении Джада, если хотите честно. Он часто причитает, что несчастен и жалок, хотя это бред. У него все прекрасно. У нас обоих все хорошо. Просто у нас нет вторых половинок и детей. В этом плане мы отстающие.

Наши одноклассники не понимают ценности того, что у Джада есть собственный фитнес-центр с тренажерным залом. О Джаде даже писали в «Нью-Йорк пост»: была заметка о том, как мастерски он заставляет старушек качать пресс. Они также не понимают, что я работаю в крупном нью-йоркском издательстве и что однажды мне довелось пообщаться с Энн Тайлер[3]. И что у меня есть десять черных легинсов и четырнадцать черных водолазок, и я хожу на презентации книг и ужины издателей. И что мы с Джадом постоянно встречаемся со знаменитостями, заказываем еду на дом в три часа ночи и знаем все хитросплетения нью-йоркской системы метро, даже загадочное расписание по выходным. Мы понимаем, что такое индексация арендной платы, я вас умоляю!

И еще я пишу настоящий роман. Я сейчас на сто тридцать пятой странице, и это очень хороший темп, если учесть, что я работаю с утра до ночи и могу заниматься своей рукописью только по вечерам или утром в субботу в «Старбаксе».

Но нет: у нас нет детей, гаражей на две машины и собственного участка. И чаще всего я не готовлю домашний ужин, а ем блюда, взятые в кафе навынос, – прямо из пластиковых контейнеров, стоя у раковины на кухне, только-только примчавшись домой с работы, когда все нормальные люди уже ложатся спать.

Но мне нравится нью-йоркская жизнь. Я сама ее выбрала. Еще в детстве я поняла, что не хочу оставаться в Нью-Гемпшире, и сбежала при первой возможности. Поступила в Нью-Йоркский университет и осталась в этом городе. Джад приехал в Манхэттен десять лет назад. Не из-за меня, а потому, что пока искал работу и возможности для нового старта, он получил место персонального тренера в одном из нью-йоркских спортзалов. У меня есть подозрение, что на самом деле он приехал сюда потому, что процентное соотношение супермоделей на душу населения в Нью-Йорке значительно выше, чем на нью-гемпширской ферме. (Этот парень умеет ценить красоту.)

Так почему же мы забываем об этом, когда встречаемся с нашими старыми школьными друзьями с их нормальной, «правильной» жизнью? Не знаю. Я помню их еще подростками: девочки – смешливые сплетницы, постоянно жующие жвачку и строящие грандиозные планы; мальчики – сильные и красивые, все как один пахнущие «Олд Спайсом», когда мы целовались в их пикапах в лесу. Тогда я их любила. И сейчас тоже люблю, хотя в глубине души радуюсь, что не осталась в родном городке и не вышла замуж за кого-то из них. Сейчас эти парни растолстели и стали донельзя самодовольными. Они превратились в наших отцов, рассуждающих о погоде и цене на фасоль. Женщины, вечно всем недовольные и поэтому раздраженные и язвительные, упирают руки в бока и закатывают глаза. «Мужчины!» – говорят они. – Они никогда нас не слушают!»

Но когда ты встречаешься с людьми, которых любила, и видишь, что каждый нашел себе спутника жизни – теперь они передают по кругу фотографии своих детишек, – ты просто не можешь не замечать взглядов, которыми обмениваются мужья и жены, того, как они договаривают друга за друга незавершенные фразы, и эту взаимную настроенность, предельную близость… Иногда это зрелище просто убивает.

Даже мой брат-близнец Хендрикс женился на своей первой любви, которую встретил в старших классах. Как будто они с Ариэль Эванс, его одноклассницей и неизменной партнершей на лабораторных работах по химии, были предназначены друг для друга самой судьбой. Теперь у них трое детей, все мальчишки, и Ариэль, несмотря на свое неземное воздушное имя, управляет хозяйством, как генеральный директор хорошо организованной корпорации: составляет списки и четкие расписания, командует своими четырьмя мужчинами, и они ходят у нее по струнке. И Хендрикса, кажется, вполне устраивает такое положение дел. Когда я однажды отозвала его в сторонку и спросила, как он сумел приспособиться к такой строго организованной жизни – не говоря уже о вечных придирках жены, – он только пожал плечами и сказал: «Ну да, Ариэль меня пилит, и что? Я ее люблю. Она неидеальна, но так идеальных людей и не бывает. Это и есть семейная жизнь, Фронси». Он говорил чуть раздраженно, как будто досадовал, что ему приходится втолковывать мне, неразумной, такую простую житейскую мудрость.

И еще… Ладно, теперь мне уже тридцать шесть, и я готова признать, что мне тоже хочется нормальной семьи, как у Хендрикса. Чтобы рядом был человек, который будет только моим. Мне нужен мужчина, с которым мы будем спать в одной постели каждую ночь. Мужчина, чья одежда висит в шкафу рядом с моей. Мужчина, который будет ловить страшных пауков и выносить их на улицу. Который сразу поймет по моему лицу, что мне хочется уйти с вечеринки. Который знает, что больше всего я люблю шоколадное мороженое с изюмом и ромом, в крайнем случае могу съесть малиновое, но никак не ванильное. Который будет делиться со мною своими секретами, а я с ним – моими, и он всегда меня выслушает до конца. Мне нужен мужчина, чей взгляд загорается при виде меня. Мужчина с милыми особенностями характера, о которых знаю только я.

И, черт возьми, я хочу, чтобы у меня был человек, которого можно было бы указать как ближайшего родственника в больничном формуляре, – тот, кто имеет право меня навещать, если я вдруг окажусь в реанимации.

И еще я безумно хочу ребенка, хотя раньше не думала, что у меня может возникнуть такое желание. Я очень-очень хочу ребенка. Неожиданно даже для себя самой. Но хочу.

Но этот парень, сидящий напротив, парень, сделавший мне предложение, – вовсе не тот человек. Он отличный. Милый, веселый и интересный. Он знает, что я люблю шоколадное мороженое с изюмом и ромом и готов выносить из дома пауков.

Но все дело в том, что он в меня не влюблен. И никогда не был.

Между нами ничего нет – и точка.

Подходит Альфонс. Ставит перед Джадом тарелку с хумусом и хрустящими жареными баклажанами – таково представление здешнего повара о здоровом питании.

– За счет заведения, Джади, дружище, – говорит он. – Не хочу показаться навязчивым, но вид у тебя не цветущий. Немного масла и соли тебе явно не помешает. И еще раз спасибо, что ты помог мне с переездом.

– Всегда пожалуйста, ты же знаешь, – отвечает Джад.

Они стучат кулаком о кулак, и Альфонс уходит.

Я спрашиваю:

– Когда ты ему помогал с переездом?

– На прошлой неделе. Он нашел съемную квартиру дешевле прежней, и ему надо было перевезти мебель. Он нанял машину, а я помог все загрузить.

Джад отправляет в рот кусочек жареного баклажана и смотрит на меня.

– Слушай. Я знаю, о чем ты думаешь. Но дело не в Пембертоне и не в «Тэнди», – уверяет он. – Мне совершенно неважно чье-то чужое мнение. Я сам хочу на тебе жениться.

– Но дело и не во мне, – замечаю я. – И я скажу почему. Потому что мы с тобой друг друга не любим. Мы просто друзья. Все, вопрос снят.

– Так это как раз таки лучше всего. Просто дослушай меня. Если подумать, то все получается просто отлично. Во-первых: никто не хочет всю жизнь прожить одиноким. Я не хочу, ты не хочешь. Во-вторых: мы уже старые друзья. Причем лучшие друзья. В отличие от большинства наших знакомых, которые поженились, потому что были безумно влюблены, мы по-прежнему друг другу нравимся, а они – нет. В-третьих: у нас есть то, к чему стремятся почти все женатые и замужние люди, – настоящая совместимость. Мы с тобой замечательно ладим. И терпим друг друга.

– Джад, я… Ты меня извини, но, когда люди попросту терпят друг друга – это уж точно не повод рассчитывать на счастливую и долгую семейную жизнь. Мы не продержимся вместе и полутора месяцев.

– Погоди. Посмотри, что я тебе принес. Я сделал временное кольцо из проволочного зажима от пакета с хлебом. – Он достает из кармана спортивных штанов скрученный в кольцо кусок плоской проволоки в полосатой мятно-белой оплетке и вручает его мне. – Очень удобное кольцо. Можно сжать по размеру. И его легко заменить. – Он широко улыбается. – Могу дарить тебе новое раз в неделю.

– Я смотрю, ты очень тщательно подготовился к этому разговору.

– Конечно. Я долго думал и приложил много усилий.

У меня слегка кружится голова. И давно у него родилась эта мысль? Надо принять во внимание, что он даже не попытался оспорить мое утверждение, что мы друг друга не любим. И не обиделся на мой отказ. Я неспешно пью пиво, разгадывая «нормальных» людей за соседними столиками, которые разговаривают, смеются и, скорее всего, знают, на ком им стоит жениться, а на ком – нет. Этим людям наверняка не приходится никому объяснять, что любовь – важная составляющая всякой семейной жизни.

– Я просто не понимаю, как можно так запросто сбросить со счетов любовь, – рассуждаю я. – Это оскорбительно для любви. Как будто она не имеет значения.

– Любовь, безусловно, имеет значение. Но на самом деле это и есть любовь. Просто ты почему-то ее не видишь. Любовь – это все то хорошее, что у нас уже есть. – Джад разводит руками, как бы обнимая весь мир. – Наша общая история, вечера в этом маленьком ресторанчике, и то, как мы едим попкорн за просмотром «Огней ночной пятницы». Я ем попкорн с маслом. Ради тебя, Фронси! Вот что такое любовь, а не все эти луны, сонеты и прогулки под дождем. Никто не любит гулять под дождем! Никто! Никто не любит неопределенности. Никто не любит играть в эти игры.

– Я даже не знаю…

– Послушай. Я принял решение, что если сегодня у нас обоих снова будут неудачные свидания, то я сделаю тебе предложение. Потому что, Фронси, пора признаться: все наши свидания неудачны. Мы потратили целый год на поиски своих вторых половинок и никого не нашли, но посмотри на это с другой стороны: может быть, мы никого не нашли, потому что мы сами – половинки одного целого. Понимаешь, о чем я?

У меня горят щеки. Я говорю чуть тише:

– Джад, послушай меня. Я хочу влюбиться. По-настоящему. И ты тоже хочешь. Ты не забыл? Не забыл, как ты убивался после разрыва с Карлой Кристенсен? Ты страдал целый год! Не обижайся, но тогда ты был безумно влюблен.

– Ты тоже не обижайся – но что большая любовь сделала с нашей жизнью? Я помню, как ты была влюблена до безумия… твои собственные слова… в этого своего мужа, и что…

Я хлопаю в ладоши у него перед носом, умоляя его замолчать. Я пробыла замужем за Стивом Хановером восемь месяцев, две недели, три дня и то ли десять, то ли одиннадцать часов. И да, я была влюблена до безумия. Но все закончилось очень плохо. Возможно, он был слишком красив для меня – 9,8 по десятибалльной шкале. В то время как я – при выигрышном освещении, с обновленной стрижкой и новым цветом волос – могу дотянуть до 8,2 и продержаться на этой отметке минут пятнадцать, а потом снова съезжаю на свои крепкие 7 баллов. Возможно, каждому стоит держаться своей категории, и всем будет проще.

В общем, однажды я неожиданно вернулась домой с работы раньше обычного (чего, кстати, не следует делать вообще никогда) и застала мужа в постели с какой-то девицей, лежавшей под ним. Ее ноги были раздвинуты на моей простыне, и, прежде чем закатить истерику, я успела подумать, что секс действительно выглядит и звучит довольно нелепо, если смотреть на него со стороны. Если это не ты занимаешься сексом.

Я ударила Стива по голой заднице. И врезала сумкой по розовым наманикюренным пальчикам на ноге его пассии. Я вопила как резаная и рвала на себе волосы. А после поставила ультиматум: либо она убирается из моей квартиры в течение двух минут, либо я вызываю полицию.

Она ушла через девять минут. И Стив ушел вместе с ней. Уже с порога проговорил что-то про адвоката и пожелал мне удачи. Ему даже не было стыдно, что я застала его в постели с какой-то посторонней девицей. Он сказал, что, наверное, это и к лучшему, что я наконец знаю правду.

К лучшему? Интересно, кого он хотел обмануть, употребив слово «к лучшему»?

И все же… когда Стив Хановер делал мне предложение, он встал на одно колено перед причалом лодочной станции в Центральном парке. В его глазах блестели слезы радости. Это было похоже на сказку. Вокруг собралась небольшая толпа, посторонние люди искренне радовались за нас. И он вручил мне настоящее помолвочное кольцо с бриллиантом. Мы подняли его повыше, чтобы все вокруг видели.

А когда он ушел… Мне неприятно об этом говорить, потому что мне хочется быть независимой, сильной, бесстрашной женщиной, которая все еще борется, и бунтует, и рвет и мечет, но вот печальная правда: когда Стив ушел, он как будто что-то убил во мне. Я больше не чувствую, что где-то есть человек, действительно способный меня понять. Человек, который излечит мое израненное сердце.

Наверное, я просто больше не верю в спасительную силу любви.

Так что мне есть с чем сравнивать. Контраст, конечно, разительный. Второй раз в жизни мне делают предложение руки и сердца: в крошечном ресторанчике рядом с домом, под яркими лампами теплого света, в котором мое лицо смотрится явно не выигрышно, особенно во втором часу ночи. И джентльмен, делающий предложение, продолжает рассказывать, что никто из наших знакомых, женившихся по любви, не счастлив в браке. Он называет их по именам, пересчитывает на пальцах. У этого роман на стороне, эта хочет отдельные спальни и раздельный отпуск. Эти двое не разговаривают друг с другом. И кстати, разве я не замечала, что последние несколько лет все женатые пары в «Тэнди» только и делают, что ссорятся и орут друг на друга?

Джад наклоняется через стол и прожигает меня пламенным взглядом.

– Если посмотришь вокруг, мы – единственные, кто еще ладит друг с другом. И знаешь почему? Потому что безумная любовь – это и есть временное помешательство. Давай дождемся выходных, пойдем к Саре и Расселу знакомиться с их младенцем. Ты увидишь, что эти двое так влюблены, что практически готовы друг друга убить.

Кольцо из проволочного зажима лежит на столе, его бумажная оплетка размокает от конденсата, стекающего с бутылки пива. Через час оно превратится в скрученный кусок проволоки.

Джад на миг умолкает. Я разглядываю его лицо, его густые темные волосы, спадающие на лоб. Я уже очень давно не присматривалась к нему так внимательно. Он как будто слегка постарел. Мы оба стареем. Боже, как долго мы дружим. Он знает историю моей семьи: мою маму – ведьму и хиппи из Вудстока, мою мачеху – преподавателя алгебры, которая всегда обо всем беспокоится, и моего вечно сердитого, угрюмого папу. Он единственный, кто может заставить моего отца по-настоящему улыбнуться. Сколько я себя помню, Джад все время был рядом. Ночевал у нас дома бессчетное количество раз. Мы с ним и Хендриксом были как три мушкетера.

Я знаю его родителей – милых, стеснительных и немного растерянных эмигрантов из Венгрии. Они поженились довольно поздно, и им обоим было уже под пятьдесят, когда у них появился Джад, их единственный ребенок. Они даже не знали, что детям надо устраивать праздник на день рождения! И ни разу не сходили на футбольный матч, в котором участвовал сын. Хотя, может быть, их и не приглашали.

– Ответь мне, пожалуйста, – прошу я. – Ты делаешь мне предложение, потому что сдаешься? Потому что боишься, что не встретишь такую женщину, в которую действительно мог бы влюбиться?

– Что? Нет, Фронси. Нет. Никто другой мне не нужен. Если быть с кем-то вместе, то только с тобой. Меня уже тошнит от свиданий. Я хочу завести семью. И детей. Хочу жить нормальной, размеренной жизнью, как все взрослые люди. Вот и все. Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Я говорю:

– Меня тоже тошнит от свиданий. Сорок три разных мужчины, и ни один не похож на того человека, которого я могла бы полюбить. Но! Есть пожарный, который хотел со мной встретиться…

Джад улыбается и кладет руки на стол.

– Ладно, встречайся со своим пожарным. Свидание под номером сорок четыре. Может быть, это и есть твой прекрасный сказочный принц, но я почему-то уверен, что нет. И в любом случае, даже если и да, тебе потребуется несколько десятилетий, чтобы рассказать ему о себе все то, что я уже знаю и принимаю. Я принимаю тебя, Фронси. Просто дай себе время это осознать.

У меня все еще кружится голова. Как в тот раз в парке аттракционов, когда меня вырвало после американских горок. Кажется, Джад при этом присутствовал.

– И еще, – добавляю я. – Как бы так сказать поделикатнее? Тебе нравятся женщины… привлекательные. Бюстгальтер пушап. Ноги от ушей. И это нормально. Для тебя – очень даже. Но мне все это по барабану. Я не буду себя заставлять выйти за рамки, скажем так, определенного уровня ухода за телом. Например, никогда не решусь сделать себе восковую эпиляцию зоны бикини. Так что, если ты ждешь от меня чего-то подобного…

Он машет руками у себя перед носом.

– Перестань. Не надо о зоне бикини. Нет! Не надо! О боже!

– Почему? Это разумный вопрос. Я видела, с кем ты встречаешься.

– Меня не волнуют такие вещи. Честное слово. Поверь. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. И больше мне ничего не нужно. К тому же мне кажется, что мы будем прекрасными родителями. У нас появятся дети, мы будем гулять с ними в парке, вместе кататься на велосипедах. Мы станем лучшими на свете родителями, я уверен.

Да. Из Джада получится прекрасный отец. Он любит детей. Он будет читать им на ночь и сажать к себе на плечи. Я видела, как он играет с мальчишками Хендрикса. Видела, как он смешит посторонних детишек на детских площадках, даже здесь, в Нью-Йорке.

– Ну… – произношу я осторожно. – Если ты так настроен на женитьбу… А как же секс?

Джад смотрит на меня, выпучив глаза.

– Я же сказал, что у нас будут дети. Значит, будет и секс.

– Вот в том-то и дело. В смысле, мы с тобой никогда этим не занимались. Ты не боишься, что между нами нет… э-э-э… искры?

– Нет, не боюсь, – отвечает он. – Секс – это самое легкое. Конечно, он у нас будет. Просто не будет движущей силой. Наша дружба – вот главная искра.

– Ты только не обижайся, но мне как раз нравится страсть как движущая сила. Теперь, когда я об этом задумалась… именно такая сила и привлекает меня больше всего.

– Ну… – говорит он. – Если надо, я могу ее изобразить. Но только давай обойдемся без сексуального напряжения и прочих страданий, если ты не против. Этого я не хочу.

Мне вспоминаются все мои неудачные свидания. Долгие годы неудачных свиданий. Мучительные часы, когда ждешь, что мужчина тебе позвонит, переживаешь, что была невнимательной или же недостаточно привлекательной и не сумела поддержать остроумную беседу. Фальшивый смех, который я изображала столько раз, что и не сосчитать. Лесть и искусство легкого флирта, которым я мастерски овладела. Все те разы, когда я переспала с мужчиной, потому что мне показалось, что между нами возникло искреннее влечение… а потом мучилась несколько дней в ожидании его звонка. После чего, разумеется, начинались душевные терзания, горестные размышления и серьезные разговоры с подругами, когда этот козел так и не позвонил.

Все это было так тяжело, так унизительно. Может быть, потому, что сейчас уже глубокая ночь и я ужасно устала, но во мне пробудилась жгучая злость на мистера Кибербезопасность, разведенного, без детей. За его бесцеремонное отношение ко мне. За ухмылку на его лице, когда он рассказывал, как сложно мужчинам общаться с женщинами в наше время.

На самом деле, я вдруг поняла, что злюсь на всех этих мужчин. Сорок три неудачных свидания, ради которых я наряжалась. Злюсь, что ради них я делала маникюр и педикюр, покупала помаду, возилась с прической, надевала красивое белье и на что-то надеялась. Злюсь из-за записей, которые делаю позже. Из-за статьи, которую думаю написать.

Злюсь за все те разы, когда я включала «У любви нет гордости» Бонни Рэйтт и подпевала ей во весь голос.

Единственное, что мне нравится в этих свиданиях, – рассказывать о них Джаду и наблюдать, как он смеется. А потом слушать его истории о красивых пустышках, с которыми он встречается.

Он мне улыбается и говорит:

– Знаешь, я не хотел бы жить в мире, в котором дружеская любовь не имеет никакого значения.

Меня пробирает легкая дрожь.

Это лучшее, что он сказал за сегодняшний вечер.

– Хорошо. Но у меня есть вопросы, – не унимаюсь я. – Если мы поженимся, ты будешь звонить моему начальнику, когда я заболею и не смогу прийти на работу? Всегда чувствую себя симулянткой, когда звоню сама.

– Конечно, я буду звонить. Мне нетрудно.

– И иногда будешь делать мне массаж ног?

– Договорились…

– Без жалоб и возражений, ага? И что насчет Мистера Свонки? Ему нравится спать у меня на кровати.

– Фронси, я уж точно не стану выпихивать из постели собаку.

– И… и… мы будем вместе готовить еду, ходить за продуктами, приглашать в гости друзей? И спать под одним одеялом, в одной постели? И ты будешь меня обнимать, пока я не усну?

Он улыбается. У него очень красивая улыбка.

– Да, все, что ты перечислила. И мы будем вместе заботиться о наших детях. И ездить в отпуск всей семьей. Все как положено. Совместная жизнь. Дети. Все хорошее, что есть в семье.

– А что с моей книгой?

– А что с твоей книгой?

– Ты не будешь сердиться, если я сяду работать над книгой, когда на меня найдет вдохновение? Даже посреди ночи? Даже если ты хочешь заняться чем-то другим?

Он рассматривает меня.

– Да пиши сколько хочешь. И когда хочешь.

– И никто никому не изменит?

– Никто никому.

– Никогда-никогда?

– Да что с тобой, Фронси? Я же сказал, что не буду тебе изменять.

– И еще кое-что. Как ты думаешь, мы полюбим друг друга?

Он проводит рукой по волосам.

– Фронси, ты, кажется, не понимаешь. Мы уже любим друг друга. Нам не надо влюбляться. Мы уже вышли на уровень настоящей и крепкой любви. Это и есть настоящая любовь: делать партнеру массаж ног и вместе ходить за продуктами. По-моему, это лучшее в любви.

Допиваю пиво и смотрю на Джада. Он вопросительно приподнимает бровь. Я киваю, и он надевает проволочное кольцо мне на палец.

– Погоди, – говорю я. – Это еще не официальная помолвка. Мне надо поговорить с Сарой и Тальей. Обсудить, посоветоваться…

Джад смеется.

– Да, я понимаю. Ни шагу без Сары и Тальи.

Сара и Талья – мои лучшие подруги; первые, с кем я подружилась в Нью-Йорке. Сразу после университета у нас был сплошной «Секс в большом городе». Я была Кэрри Брэдшоу[4], потому что носила такую же прическу и мечтала стать настоящим писателем. Мы активно знакомились с мужчинами, ходили на свидания, пили много вина и вовсю веселились. Мы все удачно устроились на работу, мы были просто роскошными и восхитительно молодыми, с большими коллекциями лучших средств для ухода за волосами и без мешков под глазами – и каждая встретила парня, за которого вышла замуж: Сара – за Рассела, Талья – за Денниса, я – за Стива. Только их браки держатся до сих пор, и теперь у них дети. На прошлой неделе у Сары и Рассела родилась дочка. Они назвали ее Уиллоби, в честь улицы в Бруклине, где когда-то жил Рассел.

Мы с Джадом возвращаемся домой, входим в подъезд. Я смотрю на него, стоящего рядом со мной в ярко освещенном вестибюле: на его большие сильные руки, яркие, сияющие глаза, щетину, грозящую превратиться в усы, хотя он брился, наверное, часов шестнадцать назад. Маленькие морщинки вокруг его глаз стали заметнее, и не только когда он смеется. Я вижу точно такие же морщинки, когда смотрю в зеркало; если мне не удается поспать как минимум восемь часов, мое лицо выглядит так, словно вот-вот развалится на части. Меня поражает, как сильно мы постарели – или, вернее, повзрослели – буквально за одну ночь.

Мы в тишине поднимаемся по лестнице на мой этаж – Джад не признаёт лифтов, он считает, что надо ходить по ступеням, чтобы к восьмидесяти годам не утратить тонус мышц, – и неловко стоим на площадке.

И что теперь? Он полезет ко мне целоваться? О боже. К такому я не готова.

Джад обнимает меня по-дружески, как обнимал уже миллион раз. Только теперь он смотрит мне прямо в глаза и прижимается своими губами к моим. Прижимается со всей силы.

Все-таки мы не созданы друг для друга. Его нос задевает мой – ударяется слишком сильно, отчего у меня сразу слезятся глаза. Поцелуй получается слишком влажным и почему-то не сближает, а наоборот – отталкивает. Из-за слезящихся глаз и слюны, переполнившей рот, в голову лезут мысли исключительно об утопающих. И наверное, так говорить некрасиво, но меня щекочет его щетина. Мы пытаемся приноровиться друг другу, но у нас ничего не выходит. Джад отстраняется и смеется, пожимая плечами.

– Это не конец света. Мы еще поработаем над этим, – улыбается он и поднимаем руку, мол, дай пять. – Кстати, ты не вернешь мне на время кольцо? А то без него хлеб зачерствеет.

Глава вторая

Проснувшись на следующий день, я понимаю, что у меня вот-вот случится паническая атака, каких не было с тех самых пор, как ушел Стив Хановер. Мистер Свонки поглядывает на меня, склонив голову набок. Наблюдает, как я выпиваю две чашки кофе, необходимые в терапевтических целях, и расхаживаю по квартире.

– Неужели я вправду рассматриваю возможность выйти замуж за Джада? – спрашиваю я у мопса. – Это же бред, разве нет?

Он ложится на пол и кладет голову на передние лапы – вижу, что он задумался.

– Да, согласна: это полный бред. Я могу с ходу назвать сорок девять вполне очевидных причин не выходить за него замуж. А если подумать, то наберется еще больше сотни.

Дождавшись более-менее приличного часа, я звоню Талье. Ее муж Деннис – хирург, который работает около девяти тысяч часов в месяц, так что она запросто сможет придумать как минимум две-три причины, чтобы вовсе не выходить замуж.

– Не хочу тебя пугать, но, боюсь, у меня назревает эмоциональный кризис, – говорю я, как только она берет трубку. – Можешь встретиться со мной прямо сейчас во «Франко»?

– Погоди, – отвечает она. – Только не говори мне, что ты уезжаешь из города.

– Нет, не уезжаю.

– Или что у тебя обнаружили смертельную болезнь. Я тебя очень прошу. Хотя если болезнь все-таки обнаружили, то забудь, это было слишком грубо.

– Нет. Это хорошая новость. Наверное, хорошая. Может быть. В смысле, вот ты мне и скажешь. Это насчет замужества.

– Хорошо. Ничего не говори. Все подробности – при личной встрече. Если кто-то из твоих сорока трех интернет-знакомцев внезапно сделал тебе предложение, мне понадобится алкогольное подкрепление.

Когда я вхожу во «Франко», Талья уже сидит там. Ее видно сразу: на ней ярко-синяя рубашка и темные легинсы. Ее огненные рыжие волосы собраны в небрежный пучок на затылке.

– Эй! – машет она мне.

Ей удалось занять наш любимый столик у окна.

Официант принимает у нас заказ – как всегда, две «Мимозы» и булочки с клюквенным джемом. Только он отходит от столика, я кладу на колени салфетку и сообщаю небрежным будничным тоном:

– В общем… это Джад. Вчера ночью он сделал мне предложение.

– Офигеть! – изумляется Талья. – Это тянет аж на четыре коктейля! – Она пристально изучает мое лицо. – Так. Дай-ка подумать. Кандидат неожиданный, скажем честно, но все же… хороший парень. Он мне нравится. Он нравится Деннису. Насколько ему вообще может нравиться человек, никак не связанный с медициной. А с чего вдруг он сделал тебе предложение?

Я пересказываю ей наш вчерашний разговор с Джадом: дружба выше романтики, никакой ревности и драматичных страданий, партнеры навеки, дети, надежный тыл и так далее.

– На самом деле он говорил вроде бы разумные вещи, но я потом не спала целую ночь, встала ни свет ни заря, выпила две чашки кофе, явно перевозбудилась, и теперь у меня ощущение… что это какой-то дурдом. Я спросила у него: а как же любовь? И он ответил, что моя прошлая любовь ничем хорошим не кончилась, и что жизнь не должна быть похожа на романтическую комедию, и что если наша с ним дружба не любовь, то ему просто не хочется жить на свете. Что-то вроде того. Я не знаю, что делать. – Я так устала, что мне хочется положить голову на стол и немного вздремнуть. – Но ведь это сумасшествие, разве нет? Нельзя жениться и выходить замуж по таким причинам. Да? Это просто бред.

Талья пытается скрыть улыбку.

– Ну, во-первых, в чем-то он прав, – говорит она. – Называйте это как угодно… любовь или дружба, это все только оттенки смыслов… но, по-моему, вы двое уже много лет как раз к тому и идете. Просто идете в обход. С заходом к Стиву Хановеру, например. – Она наклоняется через столик. – Ты с ним спала?

– Нет! Джад никогда… Он всегда относился ко мне чисто по-дружески.

– То есть у вас никогда не было секса?

– Ни разу в жизни!

– Даже от скуки? Он же всегда у тебя под рукой! За столько лет? Почему?

– Потому что… Я даже не знаю. У нас не те отношения.

Она хмурится:

– Ну, прежде чем заключать брак, вам обязательно надо убедиться, что в этом смысле у вас все получится. Он же не против? Боже, только не говори мне, что Джад из тех, кто встречается с супермоделями, а на самом деле гей!

– Нет, он точно не гей. Я его знаю всю жизнь. Он предпочитает женщин.

– Хорошо. Ты меня успокоила. В общем, займитесь сексом, и тогда ты поймешь, стоит ли выходить за него замуж.

– Нам, наверное, будет неловко. Ну ты понимаешь. Потому что мы так хорошо знаем друг друга… но никогда не испытывали никакого влечения. Вчера он меня поцеловал, а я думала только о том, что меня щекочет его щетина. Это плохой знак?

– Тебе просто нужно немного настроиться. Перевести его из категории друзей в категорию горячих любовников. Это потребует воображения. К счастью, он очень хорош собой. И у него красивое тело. Так что сложностей быть не должно.

– Да, наверное, – пялюсь я на свои ладони.

Талья тянется через стол и касается моей руки.

– Слушай. Все хорошо, даже не сомневайся. Иногда истории любви развиваются не по привычному сценарию. Кроме того, для некоторых людей секс – вовсе не главное. В общем, тащи его в кровать, и ты сразу поймешь, что к чему.

– Да, ты права. Хотя мне все-таки боязно. Я хочу, чтобы у нас был феерический секс. Все хотят феерического секса. А вдруг я его не возбуждаю?

Талья говорит:

– Как же не привлекаешь? Вряд ли он позвал бы тебя замуж, если бы ты его не привлекала. – Она складывает салфетку. – Может, пришло время открыть один маленький секрет. Не хотелось бы тебя огорчать, но после нескольких лет брака секс теряет всю фееричность. И кроме того, у тебя сейчас много хорошего секса? Насколько я знаю, не очень. У тебя было аж сорок три совершенно безумных свидания. Чего стоит хотя бы тот парень, который принес на свидание резиновую змею, чтобы проверить, боишься ты их или нет! Или тот, который сказал, что живет уже десятую жизнь и ему кажется, что в девятнадцатом веке ты была его сварливой нянькой.

– Да, со свиданиями мне не везет.

– Так что, если ты просишь совет, мне кажется, что тебе надо выйти за него замуж, – говорит Талья. – Он будет верен тебе до конца жизни. Не парень, а золотистый ретривер. В отличие от твоего идиотского бывшего мужа, которому мне до сих пор хочется дать по морде, Джаду можно доверять.

Я молчу, вспоминаю все слезы, которые пролила из-за Стива Хановера, и осознаю, что не доверю мужчинами именно из-за своего первого и единственного неудачного замужества. Талья берет меня за руку:

– Я все понимаю. Кстати, помимо прочего, Джад умеет тебя рассмешить, ему нравятся те же фильмы, что и тебе, он любит твою собаку и… я думаю, это важно… он не будет тыкать тебе под нос резиновых змей и не станет тебя заставлять бросить работу, чтобы ты заботилась о каждой его потребности. Вам уже хорошо вместе, а это многого стоит. Просто после той травмы трудно довериться человеку. Но Джад уж точно не разобьет тебе сердце. Он бы не сделал предложение, если бы искренне не хотел провести всю жизнь рядом с тобой. Он взрослый человек, и у него было достаточно женщин, чтобы понять, кто ему нужен. И это не супермодели. Это ты.

Я вытираю одинокую слезинку.

– И у нас могут быть дети.

Она пристально вглядывается в мое лицо.

– Да, у вас могут быть дети. Только не переезжайте в Нью-Джерси, когда заведете ребенка. Иначе мне придется уехать туда вслед за тобой.

Сегодня суббота – прекрасный осенний день, я иду на работу через парк. Мне нужно просмотреть документы, связанные с книжным туром одного из моих самых проблемных авторов. Но настоящая причина, по которой я отправляюсь в офис в выходной, – мне нравится там работать над своим романом, когда вокруг никого нет. Можно засесть у себя в кабинете и печатать часами без перерыва. Мне никто не мешает: ни Мистер Свонки, требующий постоянного внимания, ни посетители кофейни с их громкими разговорами прямо у меня под ухом. Там нет никого. Ни единой живой души. Только я и моя книга.

Я выхожу прямо к детской площадке – очень милой, здесь смеются, бегают и кричат очаровательные маленькие человечки.

А их родители, такие красивые, стильные, благополучные взрослые мамы и папы, держат в руках бумажные стаканчики с кофе, разговаривают и улыбаются.

Я тоже стану одной из них. Стану своей среди женщин, которые гуляют в парке с колясками с новорожденными. А мой очаровательный старший трехлетний сынишка заберется на самый верх детской лесенки. Он, как и его отец, будет любить куда-нибудь карабкаться – именно так и скажу мамочке рядом со мной. Возьму из коляски свою дочурку и улыбнусь, когда она обхватит мой палец крошечной ручкой и радостно заворкует. Вечером Джад искупает малышей, пока я буду готовить ужин. Потом он помоет посуду (он любит мыть посуду), а я уложу детей спать, вдыхая запах их сладких макушек и прижимаясь губами к их мягким щекам. А затем залягу работать над своим романом, уютно устроившись в нашей супружеской постели, пока Джад… Я не знаю, чем Джад занимается по вечерам. Делает серию отжиманий в гостиной? Составляет индивидуальные планы чьих-нибудь тренировок?

В прошлом году моя подруга Сара как-то обмолвилась, что не может налюбоваться на детей, куда бы она ни пошла. Прямо глаз не отвести. Я спросила: «Почему?» Она посмотрела на меня как-то странно и сказала: «Потому что они очень милые. Они – наше будущее и смысл жизни, и мне нравятся их пухлые щечки, и они так радостно улыбаются, и…» Она говорила, наверное, минут десять, перечисляла все прелести, связанные с детьми, восхищалась их пальчиками на ногах и ресничками, пока мы не дошли до метро, где и распрощались. По дороге в поезде у меня было чувство, что я сбежала из кинотеатра с самого скучного фильма или с предвыборного собрания с участием донельзя нудного кандидата.

Но теперь… Теперь я понимаю, о чем тогда говорила Сара. Я действительно могла бы выйти замуж за Джада. Все, что мне нужно сделать, – внести мелкие поправки в свои ожидания, так сказать, подкорректировать настройки. И мы станем такими же, как эти родители в парке.

Еще немного восхитительных минут я стою рядом с детской площадкой, а потом заставляю себя пойти дальше.

Глава третья

Главный офис издательства «Тиллер» расположен в высотном здании с видом на реку и автомагистраль. В моем кабинете на четырнадцатом этаже есть не только огромное окно во всю стену, но и широкий диван, обитый розовой парчой. Прямо как из дворца. И полки, забитые книгами. Чуть дальше по коридору – комната отдыха с кофемашиной и большой конференц-зал, где проходят наши планерки под бдительным взором Дарлы Чепмен, руководителя отдела маркетинга и рекламы.

Я проработала в этом отделе уже десять лет. Теперь я – первый зам Дарлы, поэтому мне и достался один из самых больших кабинетов с диваном. Поскольку по возрасту я тоже чуть ли не самая старшая (скажем прямо, я здесь вроде как вдовствующая королева-мать), моя задача – наставлять молодых маркетологов, которые постоянно приходят ко мне в кабинет со своими вопросами и проблемами. Именно они в основном и сидят на парчовом дворцовом диване – молодые ребята, желающие узнать, как лучше сказать истеричному автору, что мы, скорее всего, не сможем устроить ему большой тур по тридцати городам с книгой о жизни аквариумных рыбок. Маркетинг и реклама – непростая работа, тебе постоянно приходится решать вопросы, связанные с ожиданиями авторов, с сокращением числа печатной продукции, обозревателей и книжных туров и при этом непрестанно экономить бюджеты. Нужно уметь улыбаться, когда говоришь человеку: «Мне очень жаль, но, похоже, ничего не получится».

Я уже подхожу к своему кабинету, когда меня окликают:

– О, привет, Фронси.

У меня падает сердце. Значит, сегодня я здесь не одна. Это наш новенький. Адам Каннингем. Он пришел к нам в отдел два месяца назад. Приехал из Калифорнии, где занимался серфингом. Без всякого опыта работы в маркетинге. Как он сказал, он просто любит читать и благодаря этой любви и связям отца – какого-то важного человека с большим количеством знакомых – он прошел собеседование в издательстве, и его приняли на работу. Вполне симпатичный, слегка необычного вида, с вьющимися, вечно спутанными волосами, светлыми на концах и постепенно темнеющими ближе к корням. Это пляжные волосы, как сказал он однажды. Дикие и совершенно неуправляемые.

– Привет, – улыбаюсь я, останавливаясь у двери в его кабинет. – Что ты делаешь на работе в субботу?

Он, закидывая руки за голову, отодвигается от стола вместе со стулом. У него крупные белые ровные зубы. Он демонстрирует мне эти зубы на совещании каждый раз, когда улыбается, потому что обычно садится прямо напротив меня в конференц-зале. Иногда он корчит мне рожи – например, когда я пытаюсь быть серьезной, а он старается меня рассмешить.

Прислонившись плечом к дверной раме, я продолжаю:

– Ладно я. У меня автор, с которой у нас назревают большие сложности, и я хочу пересмотреть документы и решить, что с ней делать, а потом уже обсуждать с Дарлой возможные варианты. Но ты! Ты же только недавно приехал в Нью-Йорк. По законодательству в выходные тебе положено гулять по городу и вовсю развлекаться.

А мысленно добавляю: «Уходи, уходи, уходи».

Он качает головой и тихонько откашливается.

– Если честно, я пришел поработать сверхурочно, чтобы потом подлизаться к Дарле и выпросить несколько дополнительных выходных на День благодарения. Мои родные стоят на ушах, возмущаясь, что я пропущу день рождения дедушки. Кажется, ему исполняется сто сорок два года, и все семейство должно быть в сборе.

– Ясно. Думаю, она согласится. Она любит, когда к ней подлизываются.

На самом деле Дарла собирается его уволить. Она говорила, что у нее есть сомнения в его профпригодности, и попросила меня сразу же ей сообщать, если с ним будут какие-то проблемы. Из личного дела Адама я знаю, что ему двадцать восемь лет, хотя столько ему не дашь. Может быть, все калифорнийские серфингисты выглядят младше своего возраста. «Для этой работы он слишком… я даже не знаю… – замечала Дарла, – может быть, слишком расслабленный. И вообще странный. Ты за ним присмотри».

Это правда: он странноватый – например, поселил у себя в кабинете двух керамических гномов. Они стояли на подоконнике, словно на страже. Громео и Гжульетта, как он их называет.

Двух керамических гномов.

Сейчас я вижу, что эти гномы перекочевали к нему на стол. Они стоят в блюдце с землей, а Адам держит в руке миниатюрный игрушечный трактор.

Он не смущается, заметив, что я уставилась на этот трактор, и не прячет игрушку. Лишь улыбается и пожимает плечами.

– Гномы – создания земли, – говорит он. – Я нашел для них трактор и принес им немного хорошего грунта, чтобы они занялись земледелием.

– Да, конечно, – отвечаю я.

Вероятно, мне, как наставнику молодежи, надо намекнуть ему, что людям, только что принятым на работу на испытательный срок, не следует приносить в офис вещи из своих причудливых личных коллекций. Особенно если люди, принятые на работу, пытаются вписаться в корпоративную жизнь. Но почему именно я должна пресекать его тягу к креативным решениям? Если честно, мне даже нравятся его смелые идеи. Возможно, он даже окажется гением маркетинга, несмотря на отсутствие профильного образования.

Например, однажды на совещании он предложил устроить авторские чтения в ресторане «Стардаст» – нью-йоркской достопримечательности, где официанты и официантки во время подачи блюд исполняют известные песни. Поскольку в книге говорится о рок-н-ролле, то почему бы не организовать чтения прямо там, в перерывах между песнями? Так он и сказал на собрании. Все замолчали, уставившись друг на друга и стараясь понять по выражению лица Дарлы, какая реакция будет правильной.

Как я, наверное, уже говорила, я десять лет проработала в книжном маркетинге, дольше, чем все остальные сотрудники нашего отдела, поэтому я тихонько откашлялась и сказала, что, по-моему, это отличная, нетривиальная идея. Однако Дарла нахмурилась и заявила, что это «не совсем то, что мы делаем».

Так что, наверное, Адам у нас не задержится. Он осозна́ет, что мы для него слишком скучные, вспомнит, какие отличные волны бывают в Тихом океане, соберет своих гномов с их трактором и вернется в Калифорнию.

Он по-прежнему мне улыбается. Сидит, положив ноги на стол, – как у себя дома. На нем коричневые кожаные сандалии.

– Если совсем уж по правде, то я здесь прячусь, – сознается он. – Моя съемная комната размером с клетку для хомячка, а мой сосед по квартире каждый день репетирует со своей девушкой оперные дуэты. Они поют в ванной. Как я понимаю, там лучше акустика из-за кафеля.

– И что? По-твоему, душ важнее оперы?

– Конечно, нет. Опера важнее всего на свете! По крайней мере, они так говорят. Но иногда человеку хочется просто спокойно почистить зубы, чтобы вокруг не гремел третий акт «Богемы». – Он смеется, берет в руки гнома и почти застенчиво произносит: – Ладно, наверное, теперь уже можно открыть истинную причину, по которой я пришел в офис в субботу?

С этим глупым керамическим гномом в руках он выглядит таким трогательным и беззащитным, что мне хочется подойти к нему и обнять его.

– А есть еще одна причина? Только не говори мне, что ты собираешься захватить наше издательство. Или разузнать наши профессиональные тайны и продать конкурентам.

Он смеется.

– Нет. На самом деле я пишу роман, – отвечает Адам, понизив голос, словно это какой-то постыдный секрет и он боится, что кто-то подслушает его откровение. Мне знакомо это ощущение. – А здесь сама атмосфера располагает к писательству. Не знаю, в чем дело, но мне нравится работать над книгой именно здесь.

Я киваю и почему-то вдруг говорю… Хотя непонятно, с чего бы, ведь я никому из коллег не рассказывала, что пишу роман. Так вот, говорю ему, что прихожу сюда по субботам по той же причине. Я сразу жалею о сказанном и с ужасом думаю, что сейчас он предложит почитать друг другу избранные отрывки из своих сочинений, или создать писательскую группу, или еще что-нибудь жуткое в этом роде, и поэтому мысленно вздыхаю с облегчением, когда у меня звонит мобильный. Это Джад.

Я делаю Адаму знак, что это важный звонок и мне надо ответить.

– Ну чего? – сразу спрашивает Джад. – Что сказала Талья?

– Что это хорошее дело, – отвечаю я и, улыбнувшись Адаму на прощание, иду к себе в кабинет. – Сказала, что ты будешь верным как золотистый ретривер.

– Я не уверен, что это самое приятное из всего, что обо мне говорили, – задумчиво произносит Джад. – Но, как я понимаю, это значит, что ты согласна? Значит, мы затеваем нашу авантюру?

– Джад, «затеваем авантюру» – не совсем те слова, которые хочет услышать женщина, когда ее зовут замуж. И к тому же у меня завтра свидание с пожарным, если ты помнишь.

– Конечно, помню. Получается, всего один героический пожарный отделяет нас от благополучного завершения дела.

– «Завершения дела»? Джад, это снова не те слова…

Он смеется.

– Ладно-ладно, как там говорят романтики? – Он придает голосу якобы соблазнительные нотки, хотя ничего соблазнительного в его голосе нет и в помине. – Погоди, сейчас соображу. Не томи меня, о прекрасная Фронси! Дай мне ответ. Твои глаза как озера расплавленной лавы…

– Перестань, – хихикаю я, хотя мне смешно. – Слушай, я сейчас на работе, но ближе к вечеру вернусь домой. Ты не хочешь зайти? Можем вместе поужинать. А потом, может быть…

– Я бы с радостью, но не могу, – отвечает он. – Вчера забыл сказать, что иду в поход в лес с ночевкой. С Шоном Джонсоном и его сыновьями. Кстати, мы уже выезжаем.

– Джад! Завтра вечером мы должны быть в гостях у Рассела и Сары!

– Мы завтра вернемся еще до обеда. Я думаю, Шон позвал меня, чтобы не оставаться наедине со своими двумя отпрысками. И чтобы я отгонял медведей, если потребуется.

– Ну ладно. Желаю повеселиться в походе. И постарайтесь, чтобы вас не съели медведи. Завтра увидимся.

– Ага, – кивает он. – А ты наслаждайся своим пожарным. Все, я побежал.

Наслаждайся своим пожарным. Наслаждайся своим пожарным?! Я сижу и пытаюсь осмыслить, что это значит. Неужели Джад действительно будет не против, если я встречу кого-то другого? Да, похоже на то. Он будет искренне рад за меня, если я встречу свою любовь и буду счастлива с кем-то другим. Он не собственник, не ревнивец, и – простите, конечно, – мне это не нравится.

Включаю компьютер; в почте – письмо от Дарлы. Насчет моей «любимой» проблемной авторши. Я работаю с Габорой Пирс-Антон, суперзвездным автором детской литературы, уже много лет, но теперь она написала оскорбительную и с политической, и с расовой точки зрения книгу, и мне предстоит с ней разбираться.

«Обсудим этот вопрос на совещании в понедельник, – написала мне Дарла. – Есть нехорошие новости насчет ее планов на книжный тур».

Замечательно. Обожаю плохие новости на совещаниях! И еще меня радует, что Дарла не сообщает мне их заранее, чтобы я могла морально подготовиться.

В дверях моего кабинета появляется Адам с рюкзаком за плечом.

– Я уже ухожу, – говорит он. – Увидимся в понедельник.

– Да, хорошего дня.

Он прощается, но не уходит. Стоит в дверях, улыбается.

– Слушай… а ты… Я случайно подслушал твой разговор по телефону, и, как я понял… ты выходишь замуж?

– Ну… я пока думаю. – Нервно смеюсь. – Мой друг детства считает, что мы с ним должны пожениться, потому что мы оба не молодеем… ха-ха… оба устали от неудачных знакомств и так и не встретили кого-то еще. – Я откидываю руку в сторону этаким беззаботным, небрежным жестом и ударяюсь ею о край металлического шкафчика с документами. Стараюсь не морщиться, хотя мне так больно, что из глаз вот-вот посыплются искры.

– Ясно, – кивнул Адам, поправляя рюкзак за плечом. – Это у вас вроде как дружеский договор? Если до определенного возраста вы не найдете кого-то еще, то женитесь друг на друге? Как в романтической комедии?

– Нет, у нас все не так. Просто вчера вечером он неожиданно сделал мне предложение. Ну, знаешь, как это бывает. Старое доброе «давай поженимся, потому что мы оба не встретили никого лучше».

Да что со мной происходит? Почему я так говорю? Как будто мне совершенно по барабану. Хотя я точно знаю, что, если бы Джад не пошел в свой поход, а провел этот вечер со мной и мы с ним занялись сексом… возможно, дело решилось бы сразу. Если бы оказалось, что мы с ним подходим друг другу в постели, скорее всего, я отменила бы встречу с пожарным.

– Ну тогда… – замялся Адам. – Э-э-э… поздравляю? Наверное?

– Это ты хорошо сформулировал: «Поздравляю. Наверное».

– И… э-э-э… удачи с твоим романом.

– И тебе тоже. И нам обоим, надеюсь, понятно, что мы не обсуждаем наши писательские амбиции при посторонних.

– Конечно.

Когда он уходит, я открываю файл со своим романом и перечитываю последнюю главу. Полный бред. Совершенно никчемный. Похрустев суставами пальцев, я кладу в сумку все нужные документы по нашей проблемной авторше, которая, подозреваю, скоро станет проклятием всей моей жизни, и возвращаюсь домой.

На следующий день я иду на свидание с пожарным. Уговариваю себя, что надо дать себе последний шанс найти настоящую любовь. Я даже тщательно собираюсь на эту встречу. Надеваю свою лучшую шелковую блузку темно-синего цвета и стильные черные брюки и вытягиваю волосы утюжком.

Я надеюсь, что он придет на свидание в пожарной форме, источая едва уловимый запах дыма и героизма. Что у него будут раскрасневшиеся, как бы слегка опаленные, щеки и добрые глаза. Он будет нежным, внимательным и заботливым. Буквально на днях он спас из пожара нескольких детей и стариков, но он окажется таким скромным, что мне придется буквально вытягивать из него всю историю. Он сразит меня наповал, и мне придется объяснять Джаду, что настоящая любовь все-таки существует и что я не смогу выйти за него замуж.

У меня в голове уже нарисовался целый сценарий нашей будущей совместной жизни: он спасает людей из огня, я бросаю работу и целыми днями пишу романы. И вот я вхожу в «Старбакс», где мы назначили встречу, и вижу его. Я узнаю его сразу. В отличие от всех остальных посетителей кофейни, он излучает спокойный, уверенный героизм. Народу здесь много, мне приходится протискиваться между столиками, чтобы подойти к нему, высокому, статному мужчине с темно-каштановыми волосами. Он читает первую полосу «Таймс» и выглядит так, словно готов в любой момент броситься в бой и спасти чью-то жизнь, если, например, кто-то подавится своим латте. Если за стойкой вдруг загорится капучинатор, тут есть кому потушить пламя.

Из анкеты на сайте я знаю, что его зовут Оливер Тенси, и, хотя он не в форме пожарного, все равно кажется, будто он только что переоделся в гражданское. Я сразу же задумываюсь, что мне, наверное, все-таки стоит сохранить свою девичью фамилию, потому что Фронси Тенси будет звучать совершенно нелепо.

Он видит меня, кладет газету на стол и поднимается навстречу. У него милая улыбка. Красивые карие глаза. Мужественный волевой подбородок. Джинсы. Джинсовая рубашка.

– Фронси Линнель? – уточняет он.

– Оливер? – говорю я. – Рада знакомству.

Мой голос почти не дрожит.

Мы пожимаем друг другу руки, и он интересуется, что я буду пить.

– Только кофе. Большой американо. Со сливками, но без сахара.

– Без кофеина? – уточняет он.

– Вроде бы мне еще рано для кофе без кофеина, – говорю я. Он растерянно моргает. Видимо, не ожидал от меня таких шуточек так вот сразу. – Нет. Мне обычный. Извини. Я пыталась пошутить.

– Ага, – кивает он.

– Я постараюсь вести себя прилично. Но, может, попрошу двойную порцию эспрессо для моего большого американо? Если я тебя окончательно не запугала.

– Нет, все нормально. Пойду закажу.

Он улыбается, но вид у него и вправду немного испуганный. Теперь вам понятно, в чем моя проблема? Похоже, мужчины вообще не способны оценить мои шутки. Может, все мужчины с подходящим мне чувством юмора уже давно заняты и не сидят на сайтах знакомств?

Я наблюдаю за ним, пока он идет к барной стойке: худощавый, но мускулистый, с крепкой задницей. Вероятно, он натренирован выпрыгивать из окон горящих зданий, когда это необходимо. И хорошо и надежно держит сетку внизу, когда из горящего здания выбираются пострадавшие. Но, возможно, он будет не лучшей компанией для похода на стендап.

Он возвращается к нашему столику с двумя стаканчиками горячего кофе, садится напротив, улыбается мне, и мы принимаемся смазывать скрипучий механизм первого свидания. Мы оба знаем, что надо делать. Какие вопросы надо задавать. Чем занимаешься в свободное время? Была ли ты замужем? Был ли ты раньше женат? Часто ли сидишь на сайтах знакомств? Как ты себе представляешь хороший отдых? Горы или море? Сова или жаворонок? Вино или пиво? «Звездные войны» или «Звездный путь»?

Моя очередь говорить – и я отклоняюсь от сценария. У меня было много свиданий, и мне надоело одно и то же. Я делаю глубокий вдох, чуть наклоняюсь вперед, улыбаюсь и говорю, что совершенно не разбираюсь ни в «Звездных войнах», ни в «Звездном пути», зато могу рассказать много забавных историй о жизни на ферме в Нью-Гемпшире. Например, как однажды курица забрела на кухню и вызвала кота на бой или как кто-то подмешал в детский пунш крепкого алкоголя на школьной дискотеке. Я уже собираюсь спросить, верит ли он в будущий зомби-апокалипсис – забавный вопрос, который я придумала буквально за секунду, – как вдруг он меняется в лице. Ставит стаканчик с кофе на стол и говорит голосом председателя приемной комиссии колледжа, когда тот обращается к абитуриенту, не сдавшему вступительные экзамены:

– Ну, ладно. Спасибо за компанию. Было очень приятно с тобой познакомиться.

– Э-э-э… да, – растерялась я.

Он таращится на кого-то поверх моей головы. Оборачиваюсь – и, разумеется, там стоит женщина. Она только что вошла в кофейню и смотрит на него так, будто замышляет убийство.

– Ты ее знаешь? – поворачиваюсь к пожарному. Его лицо стало цвета огня, который он тушит по долгу службы. – Нам надо бояться?

– Да… Нет… – Он запнулся. – Извини. Я не думал, что она меня выследит.

– Кажется, она злится, – замечаю я. – Она тебя преследует?

– Извини, – говорит он. – Мне надо идти.

Женщина к нам не подходит, а просто стоит, прислонившись к окну, и пристально смотрит на Оливера. Она одета во все черное, ее светлые волосы зачесаны назад и собраны в хвост. У нее такой вид, словно она сейчас выхватит из-за пояса пистолет.

– Почему она такая сердитая? Тебе вообще можно было сюда приходить?

– Слушай, я случайно на ней женился. По ошибке. Мы поехали в Вегас… большой компанией… и я, кажется, выпил лишнего.

– Ты женился по пьяни?

Я смеюсь, но по выражению его лица понимаю, что это совсем не смешно. Он женат, но знакомится с женщинами в интернете, а его жена приходит испортить ему свидание. Тогда я решаю, что будет разумнее спрятаться в туалете, чем идти к выходу мимо нее, а когда возвращаюсь в зал, их, слава богу, в кофейне уже нет.

Свидание под номером сорок четыре: лживый пожарный, изменяющий своей жене. Такое у меня впервые – чтобы на свидание явилась жена. Это задел для хорошей истории. Возможно, с нее-то я и начну, когда буду писать статью о знакомствах через интернет.

И кстати, поставим Джаду еще один плюсик.

Глава четвертая

По дороге домой, когда я спускаюсь в метро, звонит мачеха.

– Мэг, я тебе перезвоню, – отвечаю я в трубку. – Я уже под землей.

Звучит немного зловеще.

Она, наверное, меня не слышит, потому что говорит:

– Ох, Фронси, твой отец…

И тут связь, конечно же, прерывается, ведь в метро нет сети. Поезд уносит меня в тоннель, а я рассеянно верчу в руках телефон, смотрю на рекламу пересадки волос, на женщину, что сидит прямо напротив меня, держит на руках младенца и целует его в макушку. Я бы и сама с удовольствием поцеловала его в макушку.

Так, надо подумать. Твой отец… что? Твой отец… умер? Твой отец… очень тебя любит, хотя никак не проявляет свою любовь? Твой отец… человек с очень тяжелым характером, и я часто думаю, что лучше бы он не бросал твою мать и не возвращался ко мне?

Не исключен ни один из всех перечисленных вариантов.

Я чувствую, как во мне растет клубок страха. Последние годы были особенно трудными для отца и для Мэгги. Как раз в этом году им пришлось принять непростое решение о продаже значительной части фермерской земли. Государственные субсидии закончились, стоимость молока резко упала, а цены на корма молниеносно взлетели. К этим бедам добавилось несколько лет непогоды: весенние снежные бури и наводнения, потом жаркое лето и постоянные засухи, а застройщики, подбиравшиеся все ближе и ближе, предлагали хорошую цену за землю, и отказать было сложно. Друзья продавали свои участки и уезжали в другие места. Мой же отец сжимал зубы и говорил: «Ни за что». Он никогда не отдаст свою землю в чужие руки.

И, надо сказать, у него были на то основания. Эту ферму купил его прапрадед Хайрем Линнель, и она больше ста лет оставалась во владении семьи. Мы все выросли на этих историях, передающихся из поколения в поколение с какой-то упрямой нью-гемпширской гордостью. Мы – семья Линнелей. Мы справимся с любыми трудностями. Каждое поколение возделывало свою землю, выращивало кукурузу, разводило коров и кур, преодолевало невзгоды и тяготы. Все более-менее преуспевали, пока ферма не перешла в руки моего отца.

И все же в течение многих лет он надрывался, поддерживая хозяйство, потому что так было нужно. Иначе кем бы он выглядел, если бы развалил все семейное наследие? Он вложил деньги в новейшее оборудование. Открыл маленький фермерский магазинчик. Вернее, придорожный киоск. Каждое утро он поднимался ни свет ни заря и работал до поздней ночи: горбатился в поле вместе с наемными работниками, сажал, удобрял, организовывал весь процесс. Он всегда был уставшим, обгоревшим на солнце, на пределе, готовый взорваться в любую секунду. У него была привычка снимать шляпу и тянуть себя за волосы, как будто в них прятались демоны, которых он пытался прогнать.

Он хоть раз давал себе передышку, чтобы просто посмотреть вокруг и порадоваться тому, что имеет? Я не знаю. Но наша ферма и вправду прекрасный участок земли – с огромным белым домом, двумя прудами и маленьким ручейком на заднем дворе. Высокие дубы дают тень над домом и щедро раздают желуди, приглашая белок на пир. Во дворе – два амбара, один из которых мой отец перестроил под жилой дом для своей матери, моей бабушки Банни, когда женился на Мэгги и ему нужно было поселить в основном коттедже нашу маленькую семью. «Сарайчик Банни» стоит на краю подсолнечного поля, позади основного дома, и бо́льшую часть года из окна нашей кухни – если встать на цыпочки – видны окна бабушкиного дома и усеянная цветами садовая решетка, украшающая фасад.

Но жизнь на ферме никогда не была легкой. Как постоянно твердили нам с Хендриксом, это семейное предприятие было одновременно и нашим долгом, и нашей большой привилегией. Не у всех есть земля. Не все владеют землей. Мы владели и были счастливчиками. Мэгги, которая в течение учебного года работала в школе учительницей, по вечерам занималась фермерской бухгалтерией и оплачивала счета, а летом продавала подсолнухи, кукурузу и яйца в нашем киоске. Мы с Хендриксом тоже были на подхвате, когда стали достаточно взрослыми, чтобы бегать с пакетами, набитыми продуктами, к чужим машинам. Летом мы с Мэгги плели ловцов снов, а осенью пекли пироги, жарили пончики и продавали их с яблочным сидром. У нас даже был участок с маленькими елями – мы продавали на Рождество.

Мы с Хендриксом кормили кур, собирали яйца в курятнике, выводили коров из амбара, заботились о новорожденных козлятах, ухаживали за огородом. Каждый вечер Мэгги готовила ужин, помогала нам делать уроки и часто устраивала для нас и наших друзей веселые детские праздники. Осенью нам позволяли прыгать на стогах сена, зимой мы катались на коньках, а летом плавали в пруду и ночевали в саду под звездным небом. Счастливое детство деревенских детишек, с пеленок приученных к труду.

Оно и вправду было бы счастливым, если бы не тот факт, что, сколько мы себя помним, наш отец шел по жизни, болезненно морщась, словно в глубинах его существа гноилась какая-то страшная тайная рана, что-то такое, что выворачивало всю его душу наизнанку. На его лице не было радости, когда он смотрел на доставшуюся ему ферму, и я не чувствовала в нем любви к своей земле.

Он был несчастлив. Думаю, потому, что ему никогда не хотелось жить и работать на ферме. Он был желанным, единственным ребенком в семье, трудолюбивым, невинным, послушным, получавшим призы от молодежного клуба за лучших козлят, и поэтому считалось само собой разумеющимся, что когда-нибудь он унаследует ферму и станет ее полноправным хозяином. Его мнения никто и не спрашивал. Ведь если ферма достанется не ему, то кому же? Кто еще станет заботиться о хозяйстве? Но потом, когда посвящение в фермеры должно было вот-вот состояться, – сразу после того, как он окончил школу и был готов взять на себя большую часть работы, – он решил устроить себе выходные на несколько дней. Съездить с приятелем на рок-фестиваль.

Они сели в машину и поехали в Вудсток, и папа даже не подозревал, что вскоре вся его жизнь перевернется с ног на голову.

Он еще даже не добрался до поля, где проходил фестиваль, как вдруг – БАМ! – в его жизнь ворвалась Тенадж, и за этим знакомством последовало несколько дней совершенно безумной любви, музыки и свободы. А затем, очень быстро – еще одно БАМ! И сразу двое детей.

Я представляю, что он тогда чувствовал. Наверняка был просто в шоке от всего происходящего. Влюбился без памяти, отклонился от намеченного курса, а потом пережил потрясение от нашего с Хендриксом появления на свет, когда ему было всего девятнадцать. Ощущения, схожие с ощущениями человека, который падает с обрыва. Быстрая свадьба, ярость и шок родителей. Недоумение, что случилось с хорошим мальчиком с фермы, который получил суровое нью-гемпширское воспитание.

Семейная легенда гласит, что следующие несколько лет он пытался вернуться к стабильности, к которой шел все это время. И что он искренне сожалел о случившемся.

Но я – писатель, и мне кажется, что все было иначе.

Мне кажется, что он был до безумия влюблен в Тенадж. Да, еще в школе у него была девушка, но я думаю, что он любил мою маму совершенно по-новому, до боли в сердце, и с радостью принял новую свободолюбивую жизнь хиппи, играл на гитаре и красил чужие дома, чтобы заработать на жизнь. Я прямо вижу, как он каждый день возвращался домой к своей яркой, загадочной жене и двум маленьким детям, зачатым в любви, и думал, что это и есть настоящая жизнь. Жизнь, какой ей положено быть: свободной и легкой, наполненной музыкой и солнечным волшебством, совсем не похожей на жизнь на ферме с ее тяготами и разочарованиями, вечной головной болью и тяжелой работой.

Я уверена, что ему не хотелось возвращаться в Нью-Гемпшир.

Но когда нам с Хендриксом было почти по два года, умер наш дедушка, и мир папиных грез рухнул в одночасье. Бабушке было необходимо, чтобы он вернулся домой. Кто-то должен был взять на себя управление фермой. Банни уж точно была не из тех, кто выпускает из рук достояние семьи и продает свое вековое наследие чужим людям. Ей нужно было добиться, чтобы сын приехал. И она заставила его вернуться. Вот так и вышло, что вся история с Вудстоком была всего-навсего временным отклонением от заданного пути. Вроде долгих каникул, во время которых ты, сам того не желая, обзаводишься женой и парой детей.

Он привез нас с собой, всех троих, и, насколько я знаю по бабушкиным рассказам, моя мама жила с ним и с Банни в фермерском доме и работала вместе с ними на нашей маленькой торговой точке. Наряду с пирогами и початками кукурузы она продавала (или пыталась продать) свои хипповские изделия: расписанные вручную рубашки, макраме и украшения из подобранных на улице природных материалов.

Банни рассказывала, что Тенадж – благослови ее Боже, – изо всех сил старалась влиться в фермерскую жизнь, но не смогла. Она никому здесь не нравилась, никто не проявлял ни капли радушия по отношению к ней. «Она была милой девушкой, творческой и талантливой», – говорила мне Банни, – но никто не хотел покупать ее яркие изделия». Никто не приглашал ее на кофейные посиделки. Весь городок был на стороне Мэгги.

Втайне Банни, наверное, тоже была на стороне Мэгги. Тенадж – уж явно не та жена, которую Банни хотела бы для своего сына. У бабушки были свои представления о правильной жизни, и Мэгги им соответствовала больше мамы. Но Банни однажды сказала, что для нее главное, чтобы сын был счастлив. Если у него есть жена и дети, то она готова принять его выбор и постараться найти в этом что-то хорошее. Ей не хотелось потерять сына и внуков лишь потому, что он полюбил не ту женщину.

Но добропорядочные жители Пембертона в штате Нью-Гемпшир оказались не столь великодушны. По их мнению, Мэгги – как землячка Роберта Линнеля – имела на него больше прав, чем какая-то посторонняя девица из числа хиппи, и никто в городке никогда бы не принял эту девицу как жену Роберта. Присмотревшись как следует к этой незваной гостье, жители Пембертона единодушно решили, что с Тенадж Роберт явно ошибся. Хотя им искренне жаль нас, малышей… все же это досадная неосторожность. Да и Роберта жаль. Такой славный парень, и его окрутила какая-то вертихвостка. «Ему надо одуматься» – так они говорили.

И, как мне кажется, он просто сдался. Спасовал перед общественным мнением. Эта история стара как мир: если бы я писала роман о его жизни – и, возможно, когда-нибудь и напишу, – я бы сказала, что он сам отказался от женщины, которую и вправду любил, а заодно и от мечты быть свободным и жить искусством, музыкой и яркими красками. От него ждали, что он будет фермером, и он стал фермером.

Так что неудивительно, что вскоре родители разошлись, и мама забрала нас с Хендриксом обратно в Вудсток. Позже случилась великая битва за то, чтобы вернуть нас к отцу, но это уже совсем другая история.

С годами дела у отца шли все хуже и хуже. У него развилась язва желудка. Один из работников фермы сбежал, украв деньги. Таинственным образом погибли четыре теленка. Крупное наводнение не позволило засеять самое большое поле, а после того дождливого лета два года подряд длилась засуха. Государственные субсидии прекратились.

А потом, когда я прожила в Нью-Йорке уже семь лет, бабушка заболела, и ее пришлось поселить в дом престарелых с медицинским уходом.

Той же весной один из застройщиков обратился к отцу с предложением, от которого нельзя было отказаться.

Мой отец подписал все бумаги. Мы с Хендриксом приехали домой – Мэгги сказала, что ему нужно, чтобы мы были рядом. Чтобы его поддержать. Но он совсем не обрадовался. Наоборот, разозлился. Сказал, чтобы мы возвращались к своей «настоящей жизни». Велел нам забыть, кто мы такие и откуда родом. Он сказал еще много ужасных слов, хотя, по уверениям Мэгги, совсем так не думал. С тех пор, хотя отец потом извинился, он стал еще молчаливее и угрюмее. Теперь у него постоянно слегка дрожат руки, и у меня есть подозрение, что он прикладывается к бурбону гораздо чаще, чем в годы моего детства и юности.

Твой отец… твой отец…

По тебе очень скучает.

Тебя любит.

Жалеет, что не сумел быть хорошим отцом.

Жалеет, что ты вообще родилась на свет.

Глава пятая

Я перезваниваю Мэгги сразу, как только выхожу из метро.

– Что случилось? – спрашиваю я, как только она берет трубку. И морально готовлюсь к тому, что она заговорит о больнице. Или о чем-то похуже. – С папой все хорошо? Что происходит?

– Может быть, ничего страшного, – отвечает она. – Может быть, я раздуваю из мухи слона, как сказал бы твой папа. – Ее тяжкий вздох говорит сам за себя. Действительно ничего страшного, но повод для беспокойства все-таки есть… много поводов для беспокойства. Где-то неделю назад были заморозки, мой отец поскользнулся на льду и подвернул ногу. Но он категорически не желает позаботиться о себе. И отказывается идти к врачу, хотя с трудом наступает на больную ногу. – В общем, все как всегда, – говорит Мэгги. – Делюсь, чтобы ты тоже знала о возможной гангрене.

– Нам уже пора записать его на примерку протеза? – пытаюсь я пошутить, и Мэгги смеется.

Беспокойство по всякому поводу я унаследовала от нее. Удивительно, что, хотя мы не родственники по крови, каким-то образом мне все равно передался ее ген тревожности. Именно ей я звоню в приступе ипохондрии, когда у меня болит горло, и под конец разговора мы обе уже смеемся, перечисляя болезни, которых у меня наверняка нет. Например, рака мозга.

– Я надеюсь, что на День благодарения он хоть немного приободрится, – говорит Мэгги. – Ты же знаешь отца. Знаешь, каким он становится с наступлением холодов, а теперь, когда вокруг началась застройка, все еще хуже. Каждый раз, когда там заливают очередной чертов фундамент, он впадает в депрессию. Но вы с Хендриксом поднимите ему настроение.

Мэгги прекрасно знает, что мое присутствие никак не поднимет отцу настроение. Я уж точно ничем его не порадую, разве что сделаю себе пересадку личности, перенесусь в прошлое, которого никогда не было, и стану совсем другой дочерью, рожденной от другой матери. Той дочерью, что не сбежала в Нью-Йорк, не встречалась с парнями, с которыми встречалась я, и не выходила замуж за человека, с кем прожила в браке всего восемь месяцев. Той дочерью, что безропотно бы продавала подсолнухи, доила коров, кормила кур и вела бухгалтерию на ферме. Вышла бы замуж за местного парня, мастера на все руки. Нарожала целую кучу белобрысых беспроблемных детишек, которые называли бы моего папу дедушкой и разделили бы его крепкую любовь к тракторам.

У меня в голове мелькает мысль: если я выйду замуж за Джада, папа будет доволен. Ему всегда нравился Джад. Он всегда говорил, что Джад – лучший из всех ребят, с которыми мы с Хендриксом дружим. Сильный, практичный и трудолюбивый. Что мне мешает влюбиться в такого парня? Вот что он хотел знать. Почему меня вечно тянет к опасным типам?

– Слушай, – обращаюсь я к Мэгги, – я провожу небольшой соцопрос о любви и супружеской жизни. Как ты думаешь, может ли брак быть удачным, если люди не любят друг друга, а просто очень хорошо дружат?

– А почему ты об этом заговорила? Ты собираешься замуж?

– Просто ответь. Я спрашиваю для подруги.

– Не верю. Ты опять собираешься замуж. Погоди. Неужели за Джада?!

– Я же сказала, что спрашиваю для подруги.

– Джад сделал тебе предложение? О боже. Он правда сделал тебе предложение?

– Ну… наверное… можно сказать и так. – Я уже вхожу в свой подъезд. Машу рукой Тобиасу, нашему консьержу, и иду к лифту. Джада нет рядом, и никто не заставит меня подниматься по лестнице. – Нам вроде как надоело ходить на свидания с кем попало, и мы с ним дружим уже столько лет, и он говорит, что, с его точки зрения, романтическая любовь всегда обречена на провал, и мы будем хорошими родителями, и нам пора радикально менять свою жизнь.

Я вхожу в квартиру. Мистер Свонки спрыгивает с дивана, бросив тапочку, которую только что грыз. Подходит ко мне, виляя хвостом, и лижет мне руку, вымаливая прощение. Тапочка, показывает он всем своим видом, сама напрашивалась на съедение.

– Так, давай уточним. Ты просто хочешь детей? Или ты его любишь?

– Люблю ли я Джада? – медленно произношу я. – Хороший вопрос. В смысле, мы постоянно и близко общаемся. Просто это… немного не то, чего я ожидала. Нет никаких… искр. Вместе нам хорошо и комфортно. Он говорит, это лучшая форма любви. Вот я и спрашиваю: а как думаешь ты? Это действительно лучшая форма любви?

Мэгги делает глубокий вдох, и у меня падает сердце. Мы с ней никогда не обсуждали вопросы любви-искры в сравнении с тихой, спокойной, уютной любовью, и мне вдруг становится странно, что я вообще завела этот разговор. Мне хотелось бы взять свои слова обратно. Тем более что бедная Мэгги вышла замуж за человека, который разбил ей сердце, изменив с другой женщиной. Предположительно, в свое время мой отец явно склонялся к любви-искре – в лице моей мамы, – а потом вынужденно передумал.

И кроме того, тут мы приближаемся к еще более опасной территории: у Мэгги нет своих детей. Эта тема, как мне подсказывают все инстинкты, не подлежит обсуждению. Я не знаю, пытались ли они с папой завести ребенка, и у них ничего не вышло, или мы с Хендриксом занимали в их жизни так много места, что там уже не нашлось даже крошечного местечка для ребенка Роберта и Мэгги. Возможно, Мэгги уже не раз думала, что лучше бы мой папа остался в Вудстоке, исчез из ее жизни к чертям собачьим, и тогда она встретила бы другого мужчину, может, родила бы своих детей и не знала этой душевной боли. Наверняка подобные мысли не раз приходили ей в голову.

Мне очень неловко, что я вообще завела этот разговор.

– Знаешь, если честно, – говорит Мэгги, – я не уверена, что между вами нет любви. Может, вы оба просто не видите, что это любовь. Она выглядит иначе, чем вы ожидаете, и поэтому вы ее не узнаете.

– Да. – Я иду в кухню, открываю холодильник и долго соображаю, что приготовить на ужин. Наконец выбираю подвядшие шампиньоны и перец. – Да, ты права. Видимо, это пагубное влияние романтических комедий. Но я совершенно не представляю, чтобы Джад примчался за мной в аэропорт, чтобы не дать мне сесть в самолет и улететь от него навсегда.

Мэгги смеется.

– Это да. Но мы знаем, что он из хорошей семьи и не серийный убийца. А то раньше я за тебя беспокоилась: что ты встретишь в Нью-Йорке какого-то парня, о котором никто из нас даже не слышал, влюбишься в него без памяти, а он окажется маньяком, убивающим женщин во сне. Как случилось с той бедной девушкой в новостях…

– Слушай, я все-таки не настолько паршиво разбираюсь в людях. – Я достаю из ящика нож. – И я никогда не встречалась с серийным убийцей. А ведь только за этот год у меня было сорок четыре свидания благодаря сайтам знакомств!

– Вот поэтому я за тебя и беспокоюсь. Сорок четыре свидания с незнакомыми мужиками.

– Я понимаю, но… – Я уже режу грибы, зажав телефон между плечом и ухом. – Поверь мне на слово, это даже не весело. Я вот только-только вернулась домой с сорок четвертого свидания. С нью-йоркским пожарным. Все должно было получиться отлично. Но не получилось.

– И ты всерьез надеялась, что вы с каким-то случайным пожарным сразу найдете… что? Страсть и секс? Ты ради этого ходишь на свидания?

– Разумеется, Мэг. Страсть и секс – наше всё.

– Но разве это важнее, чем спутник жизни, с которым тебе хорошо и уютно? Кого ты знаешь уже много лет, кому доверяешь и кто всегда будет на твоей стороне? Ты никогда не задумывалась, что, может быть, это ты обесцениваешь любовь? Любовь, в отличие от бурной страсти, всегда остается с тобой. Когда все остальное уходит, она остается.

– Ну вот, хоть до чего-то мы договорились. Значит, ты считаешь, что между друзьями возможен счастливый брак. Да?

– Скажем так, я считаю, что конкретно у вас с Джадом может получиться неплохая семья, – объясняет Мэгги. – Мне всегда нравился Джад. И я уверена, что он хорошо о тебе позаботится.

– Вообще-то, я в состоянии сама о себе позаботиться.

Это мой любимый довод.

– Я знаю, – отвечает Мэгги. – Но ты поняла, что я имею в виду. Каждому хочется, чтобы кто-то о нем позаботились, даже если он в состоянии позаботиться о себе сам. Так что не отрицай очевидное. Он будет хорошим спутником жизни. Всегда будет рядом, чтобы тебя поддержать, как вы, молодые, любите говорить.

Кстати, о людях, нуждающихся в заботе. Я слышу в трубке на заднем плане голос отца. Он что-то спрашивает у Мэгги. Ей пора готовить ужин. Или просто уделить ему внимание.

И разговор завершается. Мой отец для нее – на первом месте. Так было и будет.

На прощание Мэгги шепчет мне в трубку:

– Просто скажи ему «да». И приезжайте к нам на День благодарения.

Я отвечаю:

– Конечно.

Сразу после разговора с Мэгги звоню в дом престарелых «Хеллуелл-Хаус» – я скучаю по бабушке, и в хорошие дни, когда у нее проясняется память, мы с ней общаемся почти как раньше. Возможно, сегодня мне повезет, дежурная медсестра скажет, что у бабушки все хорошо, что она будет рада звонку из дома, и отнесет телефон к ней в палату.

– Это твоя любимая внучка! – Так я всегда говорю бабушке, когда та берет трубку.

И она отвечает:

– Не только любимая внучка, но и самый любимый на свете человек!

Но мы уже несколько месяцев не разговаривали нормально. Даже если Банни вообще берет трубку, она пытается что-то сказать и тут же расстраивается, потому что не может произнести слова так, как ей хочется. Разговор прерывается долгими паузами. Меня это не раздражает. Я терпеливо жду, пока она подбирает слова. Но это тяжело для нее. Она всегда была умной и точной в высказываниях, всегда умела предельно четко выразить свои чувства, и мне даже страшно представить, как ей теперь тяжело и страшно, что она застряла в собственной голове и растеряла нужные слова.

И сегодня все точно так же. Медсестра передает ей телефон. Я слышу бабушкино дыхание и какие-то тихие всхлипы.

– Банни, я по тебе очень соскучилась! И у меня есть хорошие новости! – кричу я в трубку. Мне всегда кажется, что с бабушкой надо говорить как можно громче, чтобы наверняка до нее достучаться. – Мы с Джадом… ты помнишь Джада? Мы с ним собираемся пожениться! Здорово, правда?

Она издает странный звук. Словно плачет.

– Банни? У тебя все хорошо? Я приеду к тебе на День благодарения! Как всегда! Мы пообедаем в вашей столовой, а потом вместе отправимся домой, будем ужинать всей семьей! И тогда мы с Джадом расскажем всем!

– О, – тянет она. – О-о-о-о.

Я слышу какой-то приглушенный звук. Наверное, бабушка выронила телефон. Его кто-то поднял и сбросил вызов.

Глава шестая

В пять лет я все-таки набралась смелости и спросила у бабушки, где моя мама. «Она умерла?» Я задала вопрос шепотом на случай, если мне не положено знать. В папином доме о маме не говорили. Ни слова.

Но, в отличие от папы и Мэгги, у бабушки не было никаких строгих правил насчет того, о чем можно или нельзя говорить. Она никогда меня не прогоняла, я могла приходить к ней в «сарайчик» в любое время и оставаться там, сколько захочется; сидела у нее на коленях, пока она читала мне сказки или заплетала косички.

Мне нравилось приходить к бабушке. Ее домик был моим любимым местом на ферме. Там всегда вкусно пахло: свежей древесной стружкой, лимонным мылом и овсяным печеньем. Полы блестели, а под потолком горели яркие лампы. Банни заставила рабочих устроить в ее гостиной подоконный диванчик – специально для меня, как она говорила, – и мы вместе с ней сшили подушку из голубого ситца. Хендриксу не разрешалось сидеть на диванчике под окном, так я ему и сказала: «Это наш с Банни диванчик, и, кроме нас, нам нем больше никто не сидит». Но он, собственно, и не стремился. У Хендрикса были поля, амбар для хранения кукурузы и второй садовый сарай. У него был папа, а у меня – Банни.

В доме у бабушки даже воздух казался мягким и розовым – в нем всегда было хорошо и уютно. В большом фермерском доме на другой стороне двора воздух время от времени становился серым и мутным – и мне было трудно дышать.

Когда я спросила о маме, бабушка гладила рубашки. Я на нее не смотрела, но почувствовала, как она прервала свое занятие и повернулась ко мне. Она глубоко вздохнула, словно у нее в горле застрял комок грусти, и сказала:

– Нет, солнышко. Твоя мама не умерла. С ней все хорошо.

– Тогда почему она не приезжает и не забирает нас с Хендриксом домой? – Я задала этот вопрос, тщательно подбирая слова. Я смотрела на свои руки, лежавшие на коленях, и не могла заставить себя поднять взгляд на бабушку.

– Понимаешь, малышка, теперь ваш дом здесь. Со мной, с папой и Мэгги.

– Но она обещала, что приедет и заберет нас.

Банни поставила утюг на подставку, вытерла руки о фартук и проговорила, глядя на меня:

– Дело вот в чем: ваши мама и папа договорились, что вам с Хендриксом лучше жить здесь, у нас. Мама очень скучает по вам обоим, но она считает, что здесь вам действительно будет комфортней. Когда-нибудь, когда ей не нужно будет так много работать и она сможет уделять все внимание только вам, вы с Хендриксом станете приезжать к ней каждое лето.

Я не знала, как далеко мне позволено зайти в расспросах, но решила рискнуть и произнесла очень тихо, так тихо, что Банни могла даже не разобрать:

– Я сама слышала, как он говорил Мэгги, что моя мама – плохая. Что она ведьма. Настоящая ведьма.

– Гм, – нахмурилась бабушка. – Твоя мама – не ведьма. Она очень хорошая, добрая женщина. Просто немного другая, не такая, как все остальные. Но это вовсе не плохо, и твой папа об этом знает. Я уверена, он не имел в виду ничего обидного.

Но Банни не было с нами в тот день, когда папа приехал в дом к маме, а потом рассердился и забрал меня и Хендрикса к себе на ферму. Банни не видела, как сильно он злился. Он точно имел в виду что-то обидное.

Обычно, когда папа навещал нас, все было прекрасно. Он сидел на крыльце, мы залезали к нему на колени, и он разговаривал с мамой и ее друзьями. Иногда пел вместе с ними, играл на гитаре. Иногда он казался таким счастливым, что я думала: может быть, он останется с нами навсегда. Но он уезжал. Он всегда говорил, что ему нужно вернуться на ферму, но он обязательно приедет к нам еще не раз.

Однажды он появился, когда мы играли на улице, в поле за маминым домом. Это было на следующий день после нашего дня рождения, нам тогда исполнилось четыре года! Мы с Хендриксом увидели, как папа подъезжает, и уже собрались бежать к его грузовичку, чтобы скорее обнять. Но когда он выбрался из кабины, мне стало страшно – папа выглядел очень сердитым. Он даже не поздоровался с нами. Только сказал:

– Почему вы гуляете одни, без присмотра? – В его голосе было столько злости, что он будто прожигал словами дыру в воздухе. – Что происходит, скажите на милость. Вы оба грязные по уши. У тебя волосы спутались в колтуны, а ты вообще голая.

– Я не голая, – резко заявила я. – На мне королевское платье. Ты его просто не видишь.

Он подхватил нас на руки, но не ласково, а сердито и грубо. Пряжка на его ремне оцарапала мне ногу. Я завертелась, пытаясь вырваться, но он держал крепко: одной рукой меня, другой – Хендрикса.

– Ты гуляешь в одних трусах, – сказал он. – Маленьким детям опасно гулять на улице без присмотра! – Он потащил нас к дому. – Джанет! Где ты там? Выходи! Черт возьми, Тенадж! Или как ты себя называешь!

Он поднялся на крыльцо и поставил нас на ноги, почти швырнул.

Папа держал руки у нас на макушках, чтобы мы не убежали.

Мы никогда в жизни не видели его таким сердитым. Я буквально застыла от потрясения.

– Что тут за шум? – спросила мама, выходя на крыльцо. Она улыбалась, глядя на папу, словно ей совсем не было страшно. – Роберт, я и не знала, что ты собирался приехать! Заходи в дом. Хочешь чего-нибудь выпить с дороги?

Я ни разу не видела, чтобы мама о чем-нибудь беспокоилась. И в тот день она тоже не беспокоилась. Ее все любили. Она носила длинные летящие платья и постоянно подбирала с земли всякие интересные штуки, которые скручивала или склеивала друг с другом. Потом продавала свои работы на ярмарках, где у нее был киоск; люди к ней всегда подходили и покупали что-то необычное, гладили нашу собаку Блестку и разговаривали со мной и Хендриксом. Мы собирали на улице разные «дары природы»: перья и камушки, разноцветные стекляшки и кусочки металла – и отдавали их маме. Она внимательно рассматривала и говорила тихим, мягким голосом: «Ух ты! Просто восторг! Спасибо вам, мои маленькие ягнятки». Как она только нас ни называла! Мы были ягнятками, сладкими пирожками, лакомыми кусочками, милашками и славными пупсиками. Хендрикс мог быть курочкой Хенни-Пенни, а я – либо Крошечкой, либо Флёнси, потому что именно так Хендрикс произносил мое имя. Мама всегда была очень спокойной и мягкой. Ее теплая гладкая кожа, казалось, была сделана из карамели. Однажды на ярмарке какой-то мужчина угостил нас сахарной ватой, и я подумала, что эта вата похожа на мамины объятия – такая же легкая, сладкая и мягкая. А мамин голос, когда она пела нам колыбельные или звала поиграть, звучал просто волшебно. Она жила в окружении света и ярких красок. На оконной раме в ее гостиной вращался на ниточке кусочек стекла, рассыпая по полу радужные переливы.

Я знала, что мама все исправит. Она так дружелюбно ему улыбалась. Сейчас она все исправит, и папа больше не будет злиться.

– Роберт? Милый? Давайте мы все войдем в дом и спокойно поговорим.

Но он был слишком зол. Он кричал, что она разрешает нам играть на улице без присмотра, что здесь нам угрожает опасность, что мы заросли грязью и ходим по улице полуголые. А она возражала, что у нас все хорошо, что мы счастливы и довольны. Но он даже не дал ей договорить, отвел нас в кабину грузовичка и велел сидеть там, а сам пошел в дом вместе с мамой. Мы с Хендриксом сидели в кабине тихо как мышки, но сиденье было горячим и жгло наши голые ноги, поэтому вскоре мы выбрались наружу и развалились на земле. Хендрикс плакал и говорил, что нам надо бежать и спасаться, но я была с ним не согласна.

Я сказала ему, что мама прогонит всю папину злость. Все будет хорошо. Мама знает, как все исправить. Ведь когда мы хотели есть или были сильно уставшими или обиженными на нее из-за того, что у нее много работы и она мало играет с нами, у мамы всегда были нужные слова и вкусная еда. Она подолгу сидела с нами и расчесывала наши волосы пальцами. Мама всегда разговаривала с нами и смеялась.

– Мне он не нравится, – нахмурился Хендрикс.

– Мама сейчас все исправит, – уверяла я. – Он любит маму. Я видела, как он однажды ее поцеловал.

Мы наблюдали за дверью в дом. До нас доносились крики, а потом мамин друг по имени Кук, который любил варить суп, вышел из дома и уселся в свою машину. Нас он, кажется, и не заметил. Когда он завел двигатель и сдал назад, Хендрикс привстал, чтобы посмотреть, куда тот поедет. Раздался пронзительный визг тормозов, Кук выскочил из машины посмотреть, все ли с нами в порядке. Все было в порядке. Мы сидели в сторонке, и он не задел бы нас, даже если бы не увидел. Но после этого все стало совсем плохо. Во двор выскочил папа. Он что-то кричал и размахивал руками. Мама вышла следом и пыталась успокоить его, но уже ничего не помогало. Он прямо трясся от злости и кричал, что нас чуть не убили. Наша соседка, милая женщина по имени Петал, забрала меня и брата к себе домой и накормила обедом, а чуть позже, когда мы играли и рисовали картинки, пришел наш папа и объявил, что мы уезжаем с ним.

– Мама тоже поедет? – спросила я.

Он сказал «нет», а я уперла руки в бока и уставилась на папу, пытаясь казаться суровой:

– Пусть мама тоже поедет!

– Все, разговоры окончены, – отрезал он. – Пойдем со мной.

– Почему ты нас забираешь? – крикнула я.

Папа ответил, что так будет лучше. Я пыталась ему объяснить, что мы вовсе не грязные, и что нам нравится гулять на улице в одних трусах, и что мы не хотим ехать с ним, но он, конечно же, не стал слушать. Я сказала, что никуда с ним не пойду, пока не попрощаюсь с мамой, а он заявил, что это не самая лучшая мысль. Он явно не понимал, что прощание – это важно. У нас даже были специальные прощальные песни, которые мы пели, когда кто-нибудь уезжал – пусть даже на пару часов до ближайшего города; я пыталась ему втолковать, что нам надо спеть эту песню, но он твердил как заведенный: «Нет, нет и нет». И тогда я просто побежала домой мимо него и обняла маму. Она плакала, и я плакала, а потом пришел папа и сказал маме, что ей давно пора взяться за ум. Мама вдруг преобразилась и старалась вести себя так, словно все было в порядке, что напугало меня еще больше. Ее голос стал странным, каким-то чужим и совершенно не подходящий к выражению ее глаз, он застревал у нее в горле, когда она мне говорила, что все хорошо, и что мы скоро увидимся, и что в Нью-Гемпшире нам будут весело. Но по ее интонации сразу было понятно, что она вовсе не рада и что нам будет невесело в этом Нью-Гемпшире, чем бы он ни был. Она извинилась за крики и вопли, сказала, что у нас с Хендриксом хороший папа и добрая бабушка по имени Банни, и попросила передать ей привет. Она крепко-крепко меня обняла и шепнула мне на ухо, что скоро приедет и заберет нас обратно к себе, а затем папа сказал, что довольно прощаний, вырвал меня из маминых объятий, надел на меня красные шорты и фиолетовую футболку, хотя они совершенно не сочетались по цвету, нарядил Хендрикса в какой-то дурацкий матросский костюмчик, который кто-то ему подарил, отвел нас к машине и снова усадил в кабину. Мы ехали очень долго, и за все время пути папа даже ни разу не включил радио. Я сидела и плакала. Плакала из-за многих вещей, но в основном из-за мамы, которая осталась без нас с Хендриксом. И кто теперь будет собирать для нее камни и перышки в поле, кто будет ее обнимать по утрам? Ведь ей так нужны наши объятия! А еще в папином грузовичке странно пахло животными, а на полу валялись колючие стебельки сена, которые прилипали к нашим ногам. Уже стемнело. Полоски света от фар встречных машин проплывали по потолку нашей кабины, а потом исчезали. Я перестала плакать и смотрела на них очень-очень внимательно, не позволяя себе заснуть, как это сделал Хендрикс, потому что мне нужно было следить, станет ли папа снова темно-зеленым или так и останется тускло-коричневым встревоженным папой, время от времени освещаемым фарами других машин, едущих нам навстречу. И даже тогда я замечала, как на его скулах ходят желваки.

И когда уже стало казаться, что мы едем целую вечность и никогда никуда не доберемся, мы вдруг свернули на узкую дорожку, усыпанную, судя по звукам из-под колес, мелкими камушками. Я приподнялась на сиденье и выглянула в окно: впереди показался маленький дом с освещенными окнами и широкой верандой, на которой стояли кресла-качалки. На крыльцо вышла старушка Банни – тогда я ее не помнила – и прикрыла глаза рукой, щурясь на яркий свет фар.

Она подошла к папиной машине и заглянула в кабину.

– Значит, ты их забрал. С ними все хорошо?

Он ничего не ответил, лишь передал нас бабушке на руки. Она крепко обняла нас, а мы зарылись носами в ее сладко пахнущую шею и пушистый синий халат – и нам было мягко и розово.

Так я познакомилась с Банни, хотя она говорила, что я знала ее и раньше, когда была совсем маленькой и мама с папой вместе жили в Нью-Гемпшире, пока мама не рассердилась и не сбежала отсюда.

– Ты не помнишь, – говорила мне бабушка. – Но я любила тебя всегда. С тех пор, как ты была совсем крошечной. Еще прежде, чем ты родилась, я уже очень сильно тебя любила.

Какое-то время мы с Хендриксом жили на ферме с папой и Банни и ждали, что будет дальше.

Я думала, мы ждем маму. Ждем, что мама придет и скажет, что они с папой любят друг друга и теперь мы будем жить все вместе. Или, может быть, просто заберет нас к себе. Я говорила Хендриксу, что она обещала приехать за нами и нужно просто чуть-чуть подождать. Папа и Банни тоже как будто чего-то ждали. Вот такая у нас получилась компания грустных людей, оказавшихся не на своем месте. И никто не знал, что произойдет дальше.

Время ожидания затянулось. У нас с Хендриксом были отдельные комнаты, но каждую ночь мы устраивали гнездо из одеял на полу в моей спальне и ложились в обнимку, тесно прижавшись друг к другу. Брат почти всегда плакал, у него вечно текло из носа, он вздрагивал от любых громких звуков, а я как могла утешала его и постоянно напоминала ему, что мама скоро приедет, и все будет хорошо.

По ночам, в темноте, я рассказывала ему ободряющие истории. Как мама вернулась, а папа любит ее и смеется. Я говорила, что все любят маму. Сейчас папа просто расстроен, но скоро он вспомнит, как сильно он ее любит, и они опять будут вместе. И он снова станет обычным веселым и добрым папой.

Но прежде чем мама успела приехать, к нам в дом стала приходить эта женщина. Мэгги. Бабушка говорила, что это очень хорошо для всех, особенно для папы, потому что когда-то, давным-давно, она была его девушкой, а он – ее парнем, и это так мило, что Мэгги снова его полюбила.

– А вы двое полюбите Мэгги, – говорила нам Банни. – Потому что все любят Мэгги!

Сначала Мэгги мне не понравилась. Она сюсюкалась со мной и Хендриксом, как с малышами, хотя нам было уже почти по пять лет. И меня удивляли ее представления о некоторых вещах: например, для нее было важным собирать волосы в тугой хвост и держать ногти в чистоте. Ногти! Я не могла в это поверить. Ногти нужны для того, чтобы копаться в земле.

Но потом я поняла, что все это время мы ждали вовсе не маму, а Мэгги. И вот теперь ожидание завершилось. Когда к нам приходила Мэгги, папа много улыбался, зачесывал волосы назад. Иногда мы танцевали в гостиной, и папа дурачился, брал нас с Хендриксом на руки и кружил. Я все еще очень скучала по маме, но в то же время мне даже нравилось, каким становился папа, когда рядом Мэгги. Совсем не похожим на человека, у которого постоянно болит живот.

И вот однажды они усадили нас с Хендриксом за стол и сообщили, что собираются пожениться. Все радостно улыбались. Мэгги обняла нас, а папа сказал, что свадьба будет в саду. Мэгги пообещала, что по случаю торжества нам сошьют праздничные наряды. Хендрикс совсем не хотел наряжаться, а я хотела. Я заявила, что мне нужно розовое платье с блестками, кружевами и пышной юбкой, – видела такое по телевизору. Мэгги заверила, что раздобудет мне именно такое платье и купит к нему белые лакированные туфельки. Конечно же, я хотела.

В день свадьбы было жарко и солнечно, собралось много гостей, стол ломился от угощения. Мы с Хендриксом исполнили танец цыплят – все смеялись, хлопали нам и говорили, как хорошо, что у нас появилась новая мама.

Наверное, именно в этот момент я осознала, что сейчас произошло. Я только что весело танцевала, изображая цыпленка, и вдруг мне сказали, что Мэгги стала моей новой мамой. Меня одолело странное чувство тревоги: как будто я уже никогда не вернусь к прежней жизни, не вернусь туда, где мне положено быть.

Мэгги была худой и высокой, с острыми коленками и локтями, и сидеть у нее на руках было всегда неудобно. Она не переставая работала, хлопотала по дому, вечно куда-то спешила: стирала белье, развешивала его во дворе, собирала яйца в курятнике, сажала цветы, продавала фермерские товары в киоске, готовила завтраки, обеды и ужины, подметала полы во всех комнатах, вытирала пыль, накрывала на стол, мыла посуду, купала нас с Хендриксом в ванне. У нее были сильные, крепкие руки и решительное лицо человека, всерьез занятого делом. Столько всего нужно сделать! Она напевала во время работы, и звук ее голоса напоминал мне пчелиное гудение. А пчел я не любила.

– В нашем доме все будет чисто и аккуратно, – сказала нам Мэгги. – Мы наведем здесь порядок.

Так оно и повелось. Мы только и делали, что наводили порядок.

И даже если мы видели на земле перышко, камушек или красивое стеклышко, мы их не поднимали. Потому что некому было сказать: «Ух ты! Просто восторг!»

Некому было превратить эти находки в произведения искусства.

Здесь никто не собирал с земли всякие интересные штуки, потому что они были грязными. Они были мусором.

Осенью, когда Мэгги повела нас в детский сад, она сказала тетеньке-администратору, что нас зовут Фрэнсис и Генри.

– Эти имена лучше, чем ваши, потому что людям они знакомы, – объяснила она нам. – С именами Фрэнсис и Генри вы быстрее впишитесь в коллектив. Вы же хотите, чтобы вас приняли хорошо, правда?

В подтверждение своих слов она купила нам маленькие игрушечные номерные знаки для велосипедов.

– Вот видите? В магазине даже нет табличек с вашими именами.

Однажды я поинтересовалась у Банни, не умерла ли моя мама, и та сказала, что нет.

– Тогда отвези меня к ней, – попросила я.

Она как-то странно притихла, как будто хотела ответить «да», но вместо этого проговорила преувеличенно бодрым, даже каким-то безумным голосом:

– У меня есть хорошая мысль. Может быть, ты нарисуешь для мамы рисунок?

Мне ее предложение не понравилось.

– Как моя мама увидит рисунок, если она далеко?

Я даже немного удивилась, что Банни такая глупая.

– Ты можешь смотреть на рисунок сама и каждый раз вспоминать, как сильно ты любишь маму.

– Нет, – терпеливо возразила я. Я уже поняла, что бабушке надо все объяснять. Она вообще ничего не знала. Я надолго задумалась, а потом сказала: – Но знаешь, что будет лучше? Я сделаю волшебную трубу: буду в нее говорить, и мама сразу меня услышит. И я смогу ей рассказывать все-все-все.

Банни рассмеялась и пожала плечами.

– Конечно, сделай.

Мы с ней смастерили волшебную трубу из втулки от туалетной бумаги, я украсила ее наклейками со звездами, которые нашлись у бабушки в кухонном ящике, написала на трубе свое имя и попросила Банни добавить имя мамы: «Тенадж». И еще я нарисовала сердечки, и фиолетовые цветы, и большую желтую звезду.

– Я буду говорить прямо в эту звезду, – объяснила я бабушке. – И мама меня услышит.

– Хорошо, – сказала она. – По-моему, это очень хорошая идея.

– Потому что это настоящее волшебство, – улыбнулась я.

После этого я почти каждый день пряталась под кроватью и подолгу разговаривала с мамой. Я все ей рассказывала: что у нас с Хендриксом все хорошо, что мы ее любим, что ей надо скорее приехать и забрать нас к себе. Может быть, она приедет тайком посреди ночи, а мы незаметно выйдем к ней, и она увезет нас обратно, к себе домой. Мы будем снова печь хлеб и щедро намазывать его маслом, как я делала раньше, и мама будет смеяться и говорить мне, что я лучший на свете мазальщик масла на хлеб, потому что я знаю, что масла должно быть много. А потом мы с ней сядем делать ожерелья из камушков и стекляшек.

Я ждала… Иногда по ночам мимо фермы проезжали машины, я слышала доносившийся издалека гул их моторов – но мама так и не вернулась за мной.

Глава седьмая

В воскресенье, ровно в четыре часа дня мы с Джадом подходим к подъезду бруклинского дома наших друзей, Сары и Рассела, и разглядываем вокруг все так, как разглядывают Бруклин жители Манхэттена: как будто нас занесло в место, где умирают мечты.

Здесь даже дышится по-другому. Вокруг столько зелени. Ощущается острая нехватка выхлопных газов. Не слышно сирен и визга тормозов. По тротуарам степенно шагают семейства с колясками, дети постарше едут рядом с родителями на самокатах.

– Мы тоже поселимся в Бруклине, когда решим завести детей? – спрашивает меня Джад. – В смысле, это приятный, зеленый район… но на метро до Манхэттена все же далековато.

– Видимо, это правило, – говорю я ему. – Ты живешь в Манхэттене, пока не решишь завести потомство, а потом обязан переехать либо в Бруклин, либо в Нью-Джерси. Но мы будем сопротивляться. У нас неплохие квартиры, просто надо решить, в какой остаться.

– Всегда готовы нарушить правила! – улыбается он. – Вот за что я нас люблю.

Я немного тоскую по тем временам, когда все наши друзья жили в Манхэттене. Пока часть нашей компании не перебралась в Нью-Джерси, нас было восемь человек, четыре пары, и мы собирались все вместе не реже двух раз в месяц: ходили на авангардные бродвейские постановки, посещали крафтовые пивоварни в Ред-Хуке, ездили на полуостров Рокавей, где загорали и ели мексиканскую еду на пляже. Однажды мы всей компанией съездили к Ниагарскому водопаду. Это было чудесно, но еще и чертовски неловко, как я теперь понимаю. Все остальные были влюблены и только и делали, что искали, где бы уединиться, чтобы заняться горячим сексом, и лишь мы с Джадом были просто друзьями. Парочки расходились по своим номерам, а мы с Джадом сидели в баре, пили мартини и смотрели спортивные матчи.

Он нажимает на домофоне «3B» и шепотом говорит мне:

– Сейчас мы отпразднуем появление нового человека. Будем надеяться, что Рассел и Сара еще не поубивали друг друга.

– Когда я с ней говорила в последний раз, все к тому и шло. Рассел – противник пустышек и одноразовых подгузников.

– И он говорит, что она на него постоянно орет, – добавляет Джад.

– Я не уверена, что Рассела можно хоть как-нибудь окультурить.

– Мы с тобой справимся лучше. – Джад улыбается, но даже не пытается меня поцеловать. Меня это не то чтобы задевает, но, когда человек говорит подобное, ожидаешь, что он чмокнет тебя хотя бы в лоб.

Нам открывают входную дверь, и мы поднимаемся на третий этаж. Судя по количеству колясок и детских автомобильных кресел на лестничных площадках – и по звукам, доносящимся из квартир, – бруклинцы размножаются и плодятся весьма активно.

– Это так умилительно – столько колясок в одном месте, – замечает Джад. – Видишь эту? Специальная спортивная коляска для пробежек трусцой! Наверное, нам тоже стоит купить такую, чтобы бегать в парке с младенцем.

– Знаешь, как я представляю себе идеальную семейную прогулку в парке? Ты идешь на пробежку с ребенком, а я сижу на скамейке, пишу свой роман и жду, когда вы вернетесь.

– Твой роман? Тебя волнует исключительно твой роман? – Джад слегка дергает меня за руку. – Разве роман – это главное в жизни?

– Может быть, и не главное, но очень важное. Я постоянно над ним работаю.

– Ладно, – говорит он. – Значит, ты пишешь роман. А когда ты его закончишь?

– Слушай, я двигаюсь в хорошем темпе. Учитывая, что работаю с утра до вечера и прихожу домой жутко уставшая. Это, знаешь ли, очень непросто – писать роман. И у меня нет никого, кто читает черновики.

– Божечки, – смеется Джад. – Сколько убедительных оправданий!

Отмечаю для себя, что он не спешит предлагать свою помощь в чтении черновиков. Впрочем, это и к лучшему. Я сама понимаю, что у меня получается плохо – пока еще плохо. Я крепко застряла с сюжетом. Женщина в моем романе однажды приходит домой с работы и застает мужа в постели с другой, и мне хочется, чтобы это была веселая история, даже духоподъемная, но она постоянно скатывается в уныние. Я дала этой женщине отличную работу и прекрасных друзей, даже оборудовала для нее замечательную современную кухню, но она все равно постоянно плачет. На последнем десятке страниц она только и делает, что жалуется своему психотерапевту, что она больше не верит в любовь.

У нас с ней столько общего, и все из-за измены одного человека. Поверьте, я знаю, откуда здесь ноги растут.

Джад бодро шагает вверх по ступенькам и наносит короткие, резкие удары по воздуху, словно участвует в воображаемом боксерском поединке.

Ладно, говорю я себе, что с того, что он никогда не прочтет мои черновики и не поймет, чего я пытаюсь добиться? Он будет подбадривать меня на свой лад. И что лучше всего: с ним безопасно. Я никогда не влюблюсь в него до безумия и не буду страдать из-за него. Никогда не напишу книгу о нем. Такого просто не будет. Мое сердце не разобьется.

Я касаюсь рукой его плеча, он оборачивается и улыбается.

Чем ближе мы к нужной двери, тем громче шум. Нам открывает Рассел. Он держит на руках истошно орущего младенца, а сам похож на статиста из фильма «Ночь живых мертвецов», только волосы идеально расчесаны и уложены гелем. Его фирменная прическа.

В квартире настоящий разгром, как в зоне бедствия, – это совсем не похоже на Сару. Конечно, до появления Рассела у нее дома тоже частенько бывал беспорядок, но это был радостный хаос в стиле «Секса в большом городе»: винные бокалы на журнальном столике, разбросанные повсюду номера «Космополитена», небрежно скинутые туфли на шпильках, лежащее на виду кружевное белье. И даже после того, как они с Расселом поженились, беспорядок в их доме тоже был стильным и приятным для глаз: их свитера и толстовки валялись на диване в гостиной почти в обнимку, словно сама их одежда состояла в счастливом браке.

Но такого, как сегодня, не было никогда. Перевернутые детские бутылочки. Пролитое молоко. Запах слез, бессонницы и лихорадочных мыслей: «Мы уже на пределе» и «Почему нас никто не предупредил?» Запах взаимных упреков и сожалений.

У меня слегка кружится голова.

В прихожей появляется Сара: у нее красные глаза, и она похожа на изголодавшегося вампира. Мне хочется ее утешить, сказать, что такова жизнь и со временем станет легче, но я боюсь, что она вытащит из-под кипы газет монтировку и забьет меня насмерть.

Я даже не успеваю полюбоваться малышкой. Только снимаю пальто, как Сара разражается слезами и тащит меня в спальню. Она говорит, что Рассел – самый никчемный человек на свете и что она совершила ужасную ошибку, когда вышла за него замуж. Он даже не знает, как включается стиральная машина. Он твердит, что ему нужно вдохновение. Пристает к ней с вопросом, когда у них вновь будет секс. Сара опускается на кровать.

– Почему вы не стали меня отговаривать, когда я выходила за него замуж? – всхлипывает она.

Я думаю, сейчас лучше не напоминать ей, что Рассел – музыкант и художник и она влюбилась в него до безумия. Так, что даже не заметила, что он не умеет нормально завязывать шнурки. Он неплохой парень, просто немного не разбирается в простых бытовых вопросах, за исключением видов геля для волос. Он не тот человек, который моментально повзрослеет и возьмется за ум лишь потому, что преуспел в такой мелочи, как произведение потомства.

Разумеется, ничего из этого я не говорю. Семейная жизнь – сложная штука. Мы все равно не сумеем решить проблему с Расселом прямо сейчас.

– Погоди, – говорю я, подняв руку. – Лучше скажи, как долго ты не спала.

Она удивленно смотрит на меня.

– Сон, – повторяю я. – Здоровый сон.

– Я… я не знаю.

– Ты даже не помнишь, что это такое. Тебе надо выспаться. Прямо сейчас. Давай-ка ложись.

– Я не могу спать. У меня гости.

– Мы с Джадом не гости, мы свои. Давай раздевайся, ложись в постель. Я выключу свет, и ты будешь спать.

– Малышка проголодается…

– Для этого Бог изобрел детские смеси.

– Все не так просто… молоко…

– Все очень просто. – Разумеется, я понятия не имею, о чем говорю. – Тебе надо выспаться. Я считаю до двадцати и выключаю свет.

Она все же ложится, и я укрываю ее одеялом.

– Побудь со мной, – жалобно просит Сара. – Ложись рядом.

– Хорошо. – Я снимаю туфли и пристраиваюсь рядом с Сарой. – У тебя очень красивая дочка.

На самом деле я даже толком не рассмотрела малышку, потому что она вопила как резаная, а Рассел расхаживал с ней по прихожей со скоростью чемпиона по спортивной ходьбе.

– Да. Я подолгу любуюсь ею.

– Может, поэтому ты такая уставшая. Всё любуешься на малышку вместо того, чтобы спать.

– Может быть.

Мы замолкаем, просто лежим. Вопли в гостиной тоже затихли, хвала небесам. Надеюсь, Саре удастся немного поспать.

– Она успокоилась, – говорю я.

– Я все равно ненавижу Рассела.

– Я понимаю. Можно задать тебе один вопрос, пока ты не уснула?

– Да, – бормочет она в подушку.

– Как ты думаешь, стоит ли мне выходить замуж за Джада, даже если мы просто друзья?

Она поднимает голову и смотрит на меня:

– Ты серьезно? Он зовет тебя замуж?

– Ага. Он считает, что лучшим друзьям легче справляться с родительскими обязанностями. Что романтическая любовь – это обман.

– Ну… – говорит она. – Может быть, я сейчас недостаточно психически здорова, чтобы высказать свое мнение по этому поводу, но думаю, что он будет отличным мужем. По крайней мере, Джад знает, как стирать одежду в машинке.

– Он не разделяет светлые и темные вещи при стирке.

– Фронси. Заткнись к чертям и выходи за него замуж. По крайней мере, он знает, где в доме стоит стиральная машина.

Она засыпает, причем так крепко, что ее сон больше похож на кому. Но я все равно выхожу из спальни на цыпочках.

В гостиную Джад держит малышку. Держит так, словно всю жизнь только и делал, что баюкал младенцев. Надо признаться, что есть что-то трогательное и милое в большом, мускулистом, красивом мужчине с малышом на руках. Он улыбается мне и смотрит на Уиллоби – она сладко спит. Рассел тоже уснул на диване и тихонько похрапывает с открытым ртом. Его прическа по-прежнему безупречна. Я иду на кухню, мою посуду и протираю столы. Кипячу воду для макарон, чтобы сделать лазанью, которую собиралась приготовить Сара. Обжариваю говяжий фарш с луком и добавляю к нему томатный соус, ищу в холодильнике рикотту и моцареллу, но их там нет, и я говорю Джаду, что мне нужно сгонять в магазин за сыром. Он указывает на малышку, спящую у него на руках.

– Я сам схожу в магазин, – предлагает Джад. – А ты пока присмотри за ребенком.

Я собираюсь возразить, ведь она так сладко спит у него на руках, и потом… А вдруг, когда ее возьму я, она проснется, заплачет, и тогда мы все поймем, что из меня не получится хорошая мать? Но Джад уже передает девочку мне. Она издает милые звуки: то ли ворчание, то ли вздохи, – а потом, к моему изумлению, малышка сжимает крошечные кулачки, выпячивает губы и доверчиво утыкается в мою грудь. Я и не знала, что новорожденные умеют сжимать кулачки. Наверное, она научилась у Сары.

Как только за Джадом закрывается дверь, я замираю в приступе паники. Это маленькое личико, эта приятная тяжесть в моих руках, эти тихие мяукающие звуки, которые малышка издает во сне… А вдруг она перестанет дышать? Странные ощущения. Мне хочется свернуться калачиком вокруг Уиллоби, чтобы ее защитить, и в то же время – броситься следом за Джадом и вернуть малышку ему. Он-то уж точно ей нравится.

Пока его нет, я хожу по квартире и пытаюсь успокоиться, негромко напевая малышке. И тут происходит самое страшное: она просыпается, смотрит на меня одним глазом, и до нее постепенно доходит, что ее отдали в руки какой-то чужой тетке. Ее личико уже покраснело и сморщилось, и единственный способ не дать ей закричать – ходить кругами по комнате со скоростью пять миль в час и напевать «У любви нет гордости» [5], потому что слова всех других песен напрочь вылетели у меня из головы.

К тому времени, как возвращается Джад, малышка проснулась уже окончательно и размахивает кулачками. Он берет ее на руки, и она сразу же засыпает. Я смотрю на него и думаю, что могу выйти за него замуж. Видимо, у него в генах заложены инструкции, как обращаться с детьми. Инструкции, которые даются не всем. У меня-то уж точно их нет. Или ей просто нравится его запах. Некие феромоны, которые кажутся привлекательными многим дамам. В нашем браке он займется успокоением младенцев, а я возьму на себя стирку. Он будет мыть посуду. Я буду рассказывать детям сказки, а Джад станет учить их, как правильно делать зарядку.

Я наблюдаю за ним весь вечер. Он такой добрый, заботливый и веселый. Мы сидим с Расселом за столом и едим приготовленную мной лазанью. Сара все еще спит. Джад не выпускает малышку из рук и смотрит на нее сияющими глазами. И он знает, как есть лазанью, не уронив ни кусочка на головку ребенка.

Я выпиваю бокал вина и чувствую, как по моим венам растекается смелость. Рассел шутит, что роды – это самый напряженный урок биологии, который только можно себе представить, а Джад ловит мой взгляд и подмигивает. Медленно и выразительно.

Боже мой. Я ощущаю это подмигивание с пронзительной ясностью – оно отзывается трепетом где-то в глубине меня. Джад впервые вызвал во мне трепет – и теперь мысль выйти за него замуж и вправду кажется мне привлекательной. Даже очень.

Может, стоит сказать ему прямо сейчас: «Я согласна». Но, честно говоря, мне пока не хочется раскрывать этот маленький секрет. А если я скажу ему, а он в ответ заговорит о чем-нибудь постороннем, не подхватит меня на руки и не начнет целовать; если окажется, что он не ощущает такого же волнения… Нет, все-таки лучше не рисковать. Я не хочу на него злиться, а потом чувствовать себя же за это виноватой, потому что романтика и поцелуи не входят в наши договоренности, и я это знаю – в глубине души.

На обратном пути я чувствую напряжение. Мы говорим об Уиллоби – какая она очаровательная и чудесная. И какой бестолковый Рассел, и как жаль, что Сара не может нормально выспаться. Мы рассуждаем о том, как долго продлится их брак и чем он, скорее всего, завершится – убийством или разводом.

– Знаешь, – говорит он. – Я тут подумал… Наверное, я мог бы к ним приходить после работы и помогать. Хотя бы два раза в неделю.

Вот видите? В этом весь Джад: он сразу ищет способы помочь. Вот что в нем замечательно: он первым приходит на помощь друзьям, когда они переезжают в другую квартиру, он настраивает им компьютеры и даже чинит машины. Ходит с ними в походы, чтобы их детишек не съели медведи. Он потрясающий человек.

– Да, – соглашаюсь я. – Заодно и проверишь квартиру на предмет потенциальных орудий убийства.

– И это тоже, – улыбается он.

Я беру его за руку.

– Можно сказать тебе что-то важное?

– Да.

– Мне кажется, мы… то есть я… я хочу… – Я закрываю глаза и машу руками. – Ладно, отбой. Я что-то переволновалась.

Он останавливается и смотрит на меня как-то странно.

– Это трудно, – говорю я.

– Да, трудно. Я это понял, когда собирался сказать то, что, как мне показалось, ты сейчас собиралась сказать сама.

– Ты знаешь, что я собиралась сказать?

Он сует руки в карманы.

– Ты собиралась сказать, что согласна выйти за меня замуж, так?

– Да.

– Ну… хорошо, – улыбается он. – Я рад.

– Я сделаю вид, что ты сказал: «О, моя дорогая, любовь всей моей жизни! Умоляю тебя: разреши мне подхватить тебя на руки, отнести в спальню и предаться безудержной страсти!»

Он растерянно моргает.

– Э-э-э… ладно. О, моя дорогая, любовь всей моей жизни! Умоляю тебя: разреши мне подхватить тебя на руки, отнести в спальню и предаться безудержной страсти!

И тут у него звонит телефон. Я качаю головой, мол, не отвечай, но это бесполезно. Он с сожалением смотрит на меня и принимает вызов. Это один из тех звонков, которые я про себя называю «Привет, братан». Таких звонков много. Сейчас это Мерсер, один из тренеров его фитнес-клуба. Я слышу его взволнованный голос:

– Привет, братан. Тут у нас такое дело… ну, в клубе.

Джад внимательно слушает что-то о пропавших ключах и ВИП-клиенте, который готовится к триатлону и… бла-бла-бла… Я уже знаю, к чему все идет. Сегодня чертов воскресный вечер, но так уж устроен клуб Джада. Все для клиентов! Он говорит, что сейчас же приедет и откроет зал. Ну конечно. Кто бы сомневался.

Завершив разговор, он оборачивается ко мне:

– Мне надо идти.

– Если хочешь, иди.

Он удивленно глядит на меня.

– Погоди. Ты что, злишься? Ты действительно злишься.

– Я не злюсь, мне просто грустно. Мы с тобой обсуждали очень важную вещь, а ты ответил на звонок и теперь убегаешь.

Он озадаченно хмурится.

– Но мне надо открыть тренажерный зал. Это моя работа.

– Сейчас воскресенье, Джад. У тебя выходной. Клуб закрыт. Тебе целый час ехать до центра на метро. И еще час обратно. Как будто я для тебя неважна. Мы с тобой неважны. Все, что у нас происходит, неважно. Уж точно не в приоритете.

Он стоит, переминаясь с ноги на ногу. Проводит рукой по волосам.

– Фронси. Послушай. Я думал, что между нами ничего не изменится лишь потому, что мы собираемся пожениться. Весь смысл в том, что мы по-прежнему будем лучшими друзьями, и можешь считать меня сумасшедшим, но в моем понимании лучшие друзья всегда поддерживают бизнес друг друга. Мне надо открыть человеку зал. Хорошо? Или теперь у меня будут проблемы каждый раз, когда мне придется работать?

Я упираю руки в бока. Мы уже как женатая пара – ссоримся прямо на улице.

– Джад, разве ты не хочешь заняться со мной любовью?

Он закатывает глаза и снова проводит рукой по волосам.

– Конечно, хочу. Я нормальный мужчина. И я собираюсь на тебе жениться.

– Тогда почему этого не происходит?

– Фронси. Ты серьезно? Да ладно! – Он умоляюще возводит глаза к небу. – Дай мне спокойно съездить на работу. Мы с тобой непременно займемся любовью, и это будет прекрасно. Даю тебе слово, что будет прекрасно. Я упаду к твоим ногам. Принесу тебе целый букет роз. Все, что захочешь.

– Не надо роз, – говорю я. – Просто езжай.

– Да! Чуть не забыл. У меня для тебя кое-что есть.

Он достает из кармана колечко, скрученное из ярко-зеленой проволоки.

– Я купил новый хлеб и сделал тебе новое кольцо. На, держи.

Он улыбается и легонько покачивается на носках, делает несколько резких боксерских движений.

О боже, он совершенно невыносим. Или, может быть, это я невыносима. Может, то, на что я подписалась, будет совсем не похоже на любовь. С чего я взяла, что Джад внезапно изменится?

– Нам обязательно ломать комедию? – хмурюсь я. – Может, хотя бы попробуем притвориться нормальными людьми?

– Так мы и есть нормальные. Вот такой и должна быть настоящая, крепкая любовь. – Направляясь к метро, он посылает мне воздушный поцелуй.

Чуть позже Джад звонит и сообщает, что задержится в клубе, потому что там надо исправить сантехнику, а потом они с Мерсером пойдут выпить пива, которое им сейчас жизненно необходимо.

– Ты же не сердишься, да? – спрашивает он.

Я вздыхаю и говорю, что не сержусь. Потому что какой смысл сердится? Джад – мой лучший друг. И если еще на прошлой неделе я на него не сердилась, когда он пил пиво после работы, то с чего бы мне сердиться сейчас? Только из-за мелочи, которая называется брак?

Мистер Свонки считает, что если мне хочется романтики, то, наверное, надо в стотысячный раз пересмотреть «Неспящих в Сиэтле», что я и делаю. На всякий случай, если Джад все же зайдет ко мне после пива с Мерсером, я принимаю горячую ванну с пеной и привожу себя в порядок.

На случай, если сегодня у нас с ним произойдет первый раз.

Глава восьмая

Через год после свадьбы папы и Мэгги, когда мне было шесть лет, умерла наша кошка Мама Киса. Она была самой обыкновенной уличной кошкой – не особенно дружелюбной и уж точно не домашней питомицей, у нее даже не было настоящего имени. Когда в тот летний день я нашла ее мертвую за сараем, рядом с кустом малины, когда я увидела ее, такую тихую и неподвижную, и зеленоватые мухи кружили над ее тусклым мехом, я просто села рядом на землю и уставилась на нее.

Все цветы распустились, солнце ярко светило, ветерок трепал мои волосы. Мне казалось, я слышу все, о чем говорит небо. Пели птицы, Мэгги звала меня на обед. У кукурузного поля гудел трактор, высоко в небе пролетел самолет, оставляя за собой длинный белый след.

А я просто сидела и смотрела на мертвую Маму Кису.

Небо сказало: «Твоя мама тоже умерла. Ты сама знаешь, девочка».

– Банни сказала, что моя мама не умерла, – произнесла я вслух.

Муха уселась на живот Мамы Кисы и поползла к ее рту. Муха сказала: «Банни просто не знает. Если твоя мама не умерла, то почему она не приезжает с тобой повидаться?»

Белый след от самолета прошептал, растворяясь в синеве неба: «Будь мама жива, она бы тебе позвонила. Обязательно позвонила бы, ты сама знаешь. Она обещала приехать и забрать вас с Хендриксом к себе».

Я сидела там очень долго. Мэгги звала и звала. Я легла на траву рядом с Мамой Кисой и сказала ей, что мне очень обидно, что она всегда убегала, когда я пыталась ее погладить, и что я любила ее котят. А потом я расплакалась.

И вот тогда-то меня нашла Банни.

– Вот ты где! – удивилась она. – Не лежи на земле. Мэгги тебя обыскалась. Ты не слышала, как она тебя звала? Ой, ты плачешь? Что случилось, малышка?

Я не могла открыть правду и поэтому сказала, что плачу по Маме Кисе. Банни ответила, что это нормально. Она крепко обняла меня и отвела в дом, а чуть позже, уже ближе к вечеру, мы похоронили Маму Кису в саду, и Банни говорила о ней много добрых, хороших слов. И я тоже, и Мэгги. Но когда мы забросали ее землей, у меня разболелся живот, и я промучилась целую ночь, не сомкнув глаз до утра.

Я подумала, что именно так и болят животы у маленьких девочек, чьи мамы умерли.

Еще несколько дней все было ужасно. Я подралась с Хендриксом, и в наказание мне было велено идти к себе в комнату и сидеть там. Я разбросала по полу четыре набора пазлов, и мне опять было велено идти к себе в комнату. Я отказалась собирать яйца в курятнике, и меня вновь наказали. Каждый вечер мне приносили ужин в мою комнату, но я не ела ни крошки – выбрасывала в окно всю еду, так что она доставалась дворовым собакам.

Наконец Банни отвела меня к себе в дом и спросила:

– Что с тобой происходит?

И я все ей выложила:

– Мама умерла и поэтому не приезжает со мной повидаться.

К моему изумлению, Банни не стала меня убеждать, что моя мама жива и с ней все хорошо, как было в прошлом году. Вместо этого она сказала:

– Мы все исправим, малышка.

Она прищурилась, поджав губы, как бывало всегда, когда она крепко задумывалась.

И уже на следующей неделе бабушка сообщила всем домашним, что мы с ней собираемся навестить ее сестру Альфреду, которая живет в Пенсильвании и которой нужна компания в доме престарелых. Хендрикс не мог поехать с нами, потому что по их правилам для пациентов разрешены посещения только с одним ребенком за раз. Вводить нас по очереди не получится – там некому присматривать за детьми, а оставить ребенка в гостинице одного – это уж точно не вариант.

В следующую субботу – это был особенно жаркий июльский день – мы сели в машину и ехали долго-долго. А потом, за многие мили от дома, Банни сказала:

– Слушай. Мы не поедем к моей сестре. Мы поедем в Вудсток и будем искать твою маму. Это наш с тобой секрет, и мы никому ничего не расскажем.

Я думала, что я просто взорвусь; схватила Банни за руку, так что автомобиль вильнул на дороге. Я смеялась, стучала ногами о приборную доску, мне хотелось выскочить из машины, бегать по кругу и кричать от восторга.

У нас была карта автомобильных дорог, с которой бабушка периодически сверялась. Я буквально сходила с ума от волнения, подпрыгивала на сиденье и пела все песни, которые знала. Наконец Банни сказала, что, может, мне стоило бы успокоиться и попробовать подремать. Я смотрела в окно на проплывавшие мимо поля, потом на горы – когда мы свернули на трассу. Потом я опять пела.

Когда мы остановились пообедать и съесть мороженое, Банни прочистила горло и предупредила, что моя мама может быть не такой, какой я ее помню. Прошло много времени, и она не смогла до нее дозвониться, чтобы сообщить о нашем приезде.

– Все будет хорошо. – Я вытерла липкие руки о блузку, поднялась из-за стола и, чтобы не видеть встревоженного лица Банни, принялась кружиться на месте. В начале поездки бабушка была такой счастливой, но чем ближе мы подъезжали к Вудстоку, где жила мама, тем сильнее она беспокоилась.

«Мама, конечно же, будет рада меня увидеть», – я повторила эти слова тысячу раз, чтобы бабушке не было страшно.

Когда мы подъехали к нашему старому дому, я сразу выскочила из машины и бросилась к двери, хотя мы с Банни заранее все обсудили. Что подойдем ко входу вместе, вежливо постучим и посмотрим, кто нам откроет, – ведь мы не знаем, кто теперь там живет.

Мне открыла мама. Моя мама! Я увидела ее и расплакалась. Я вдруг почувствовала себя воздушным шариком, из которого разом выпустили весь воздух. Мама подошла к старой сетчатой двери с порванной сеткой, открыла ее, увидела меня, и ее лицо засветилось, как луна в полнолуние. Вокруг нее плясал вихрь красок. На ней была голубая рубашка, расшитая блестками, и старые джинсовые шорты, украшенные яркой вышивкой. Она не сказала ни слова, просто взяла меня на руки и прижала к себе, и мы стояли так долго-долго, пока мне не стало казаться, что я сейчас задохнусь. От нее пахло точно так же, как раньше. Чем-то сладким, землей и душистым мылом.

Где-то в доме играла музыка, слышались голоса. Мама прижала меня к себе и прошептала мое имя.

– Тенадж, – сказала Банни у меня за спиной. – Милая, я так рада тебя видеть!

Мама опустила меня, но я вцепилась в нее, обнимая за талию двумя руками. Вместе мы шагнули к Банни, и они с мамой обнялись. Банни поставила на крыльцо большую дорожную сумку, и мы все втроем просто стояли, прижимаясь друг к другу, – как одно существо с шестью ногами и шестью руками.

– Вы посмотрите на мою девочку! – сказала мама. – Бог ты мой! Ты такая большая! – Она вдруг изменилась в лице и испуганно взглянула на Банни. – А где мой Хендрикс?

– Он дома, милая. С ним все хорошо, – ответила Банни. – На этот раз я привезла только Фронси. Она так хотела тебя увидеть, и я подумала, что мы можем устроить тайный визит.

– Хендрикс всем все расскажет, – объяснила я. – Он совсем не умеет хранить секреты.

– Правда? – спросила мама. Как будто что-то щелкало у меня в голове, возвращая воспоминания, когда я видела и узнавала знакомые вещи. Какие яркие краски! У мамы всегда для всего был свой цвет. Стены разного цвета создавали определенное настроение: желтое, оранжевое или синее. Фиолетовый диван. Красный письменный стол. Ковер с большими кругами разных оттенков зеленого. В мамином доме у меня было чувство, что я очутилась в коробке с цветными мелками, – это было совсем не похоже на дом папы и Мэгги, где у каждой стены стояли массивные коричневые комоды, столы и книжные шкафы, такие темные и тяжелые, что казалось, будто они съедают весь свет и могут съесть и тебя.

В мамином доме мое сердце забилось быстрее. У меня было чувство, что я в прекрасном сне. И тот парень, Кук, совершенно не изменился, остался таким же, как раньше; и соседка по имени Петал тоже была в гостях; и они все обнимали меня и удивлялись, как я выросла. Они даже помнили Банни. Мама заварила нам травяной чай, и мы сидели в гостиной на подушках, разбросанных по полу, а потом вышли на улицу, нарвали цветов, нашли несколько перышек для маминых работ – и все это время говорили без умолку. Я рассказывала маме о ферме и «сарайчике» Банни, о том, что Хендрикс любит играть с маленькими козлятами, а я очень-очень хочу щенка, потому что наш пес уже старый, ему трудно подниматься по лестнице и он больше не может спать в моей комнате, как раньше.

Банни уже не тревожилась. Она улыбалась и часто смеялась. И даже сказала: «Да ну вас!» – когда Кук заявил, что для бабушки шестилетней девчонки она выглядит как-то уж слишком молодо.

Банни с мамой заговорили о том, что было еще до моего рождения. Они вспоминали папину с мамой свадьбу, которую устроили прямо в поле за маминым домом, и это было так весело и хорошо.

– Мы с ним стояли под этим деревом, – вспоминала мама, указав на одинокое деревце посреди поля. – Твой папа надел праздничную рубашку, которую я ему сшила сама. С вышивкой и пышными рукавами. Вы помните, Банни?

– Как такое забудешь?! – Бабушка отвернулась с такой поспешностью, будто увидела в поле призраков. – Заметная была рубашка. Эксклюзивная, да.

Мама рассмеялась и сказала, что, возможно, она немного переборщила с украшениями, но она так гордилась этой рубашкой, – и они с бабушкой улыбнулись друг другу. Потом Банни снова сказала «да», посмотрела в сторону дома и перевесила сумочку с одного плеча на другое.

Меня пробрала легкая дрожь, и опять разболелся живот. Потому что я поняла, что это все ненадолго. Уже совсем скоро мы с Банни вернемся на ферму, а мама останется здесь. Я буду и дальше жить в Нью-Гемпшире и быть девочкой Мэгги, а когда я была девочкой Мэгги, я была вовсе не Фронси, а Фрэнсис и постепенно забывала о том, что когда-то была другой девочкой, которая бегала по полям, искала красивые перышки и носила блестящие яркие наряды, как у моей мамы.

А потом Банни откашлялась, прикоснулась к моей руке и предложила вместе поехать в город и пообедать где-нибудь в ресторанчике. И мы поехали – мама села рядом со мной. Она сказала Банни, что теперь кое-что зарабатывает своим искусством, что денег на жизнь хватает и у них целая компания художников, что-то вроде творческой коммуны. Она говорила, что в искусстве есть магия. Я играла с ее волосами, длинными, золотистыми и кудрявыми, как у меня. Мэгги всегда заставляла меня собирать их в тугой хвост, чтобы они не лезли в лицо, а мама стянула резинку с моих волос, провела по ним рукой и сказала, что они очень красивые. Она заметила, что у меня точно такие же глаза, как у нее.

– Если взять мои детские фотографии, то ты прямо вылитая я, – мечтательно проговорила она. – Как сказала бы моя мама, мы с тобой похожи как две капли воды.

Вот тогда-то я набралась смелости и задала вопрос, который обдумывала с той самой минуты, когда увидела маму, но до последнего сомневалась, что мне хватит духу заговорить.

– Ты по мне не скучаешь?

– Я очень сильно по тебе скучаю, – вздохнула мама.

Ее глаза наполнились слезами. Я взяла ее за руку и стала играть с кольцами, то снимая их с ее пальцев, то надевая обратно. Мама носила много колец с красивыми бусинами и разноцветными стекляшками.

– Тогда почему ты к нам не приезжаешь? Почему ты живешь так далеко? – спросила я и судорожно сглотнула. – Я думала, ты умерла.

Они с Банни переглянулись. Банни кивнула.

– Он не говорит им, что я постоянно звоню? – спросила мама.

Банни снова откашлялась, прочищая горло.

– Ты им звонишь?

– Я звоню каждую неделю. Умоляю его позвать их к телефону. Он всегда говорит, что они сейчас заняты, или спят, или ушли в магазин. Однажды он наконец сказал правду, что он не хочет, чтобы они со мной общались. Чтобы лишний раз их не расстраивать.

Банни ударила кулаком по столу, ее глаза вспыхнули яростью. Она покачала головой и сказала, что это нужно исправить.

– Я хотела приехать. Кук говорит, что он меня отвезет. Но Роберт не даст мне увидеться с детьми. Он сказал… что для них это вредно. – Мама взяла бумажную салфетку и начала рвать ее на мелкие кусочки. – Он отдает им подарки, которые я посылаю? На их день рождения? На Рождество?

Банни покачала головой.

– Не отдает. Даже не говорит, что ты что-то прислала.

– Может быть, его пугает магия, – предположила мама.

– Даже не думай, – отрезала Банни. – Все дело в нем. Только в нем.