Далеко от обычного

Размер шрифта: 13

Письма издалека

Холодные зимние ночи мучительно бесконечны, за стёклами воет вьюга, ему не спится. Его от неё отделяет глухая вечность. Он пьёт крепкий кофе и пишет ночами письма.

20 января

Набор первых слов невелик и всегда банален. Ну, знаешь, все эти «Здравствуй!», «Я к вам пишу…» и «Моя родная!». Поэтому без вступлений и предисловий.

Для меня, как всегда, расстояние – лишь условность. Я, как всегда, умею тебя, как воздух… И не умею тобой, как весенним ветром… А между нами границы, и километры, и ты, как огонь, а мне не мешает отдых… Хотел бы назвать смятением, но не стану. Иначе – откуда такое чувство, как будто пьяный, и что-то внутри горячо и нежно?

Как видишь, в таких вещах поэзия неизбежна! Ведь брался писать о том, что видел и что читаю, ну, может, ещё (но реже) о том, что понял. Такие сентенции сложно оправить в слово, но если выходит – то слово прочнее стали.

Хотя ты и их, вероятно, прочтёшь, не перелистаешь. Они тебе будут креплёным бальзамом по сердцу. Ну я надеюсь. Как мне – залогом. Я буду тебе писать под любым предлогом. Ты будешь читать между строк мой голос, и он у тебя внутри отзовётся пульсом. Мне будет не так пронзительно, не так пусто от мысли о том, что теперь я – холост.

По-моему, я чрезмерно сгущаю краски.

Пожалуйста, не хвали меня понапрасну – твоё одобрение мне ослабляет душу.

Пожалуйста, напиши мне.

Люблю. Твой Ждущий

Конверт у неё в руках пахнет пачули, травой, гвоздикой… Ей даже не нужно смотреть на обратный адрес – она столько лет этим запахом упивалась, что он для неё – как сигнал уже, как улика. Сердце в груди у неё сжимается, замирает, она жадно пробует на язык каждый знак и слово и вновь поддаётся его колдовскому зову… И ищет слова. Для того, что нельзя передать словами.

21 января

Твои визиты ко мне – как грохот с ночного неба. А впрочем, когда тебя нет – мне совсем нелепо, так что греми спокойно над самой крышей – мне будет в радость изредка это слышать.

Я здесь, признаться, несколько ослабела. Моя основная проблема – немая праздность. Это тревожит. Скорее всего, напрасно (лень – это временно, я не могу без дела), но это, пожалуй, слабое утешенье.

Я окончательно разучилась врать, принимать решения, даже сердиться уже не могу, похоже.

Я ношу платья, часы и кожу.

В последнее время живу будто бы в блокаде: день изо дня без конца проверяю почту, но знаться со мной, похоже, никто не хочет… Я утешаюсь, мол, я – молодой писатель!

В общем, всё время вру себе, извиваюсь… Помнишь, когда мы были, ты знал меня и говорил – я страус: если не вижу, мол, то, что – страшно, то и живу – спокойно и трезво даже.

Мне снятся сны. Я редко потом их помню. Ещё реже снишься ты. Заедает совесть. Я так привыкла нуждаться в твоём непогрешном слове, – любое другое слово ему не ровня.

Пиши мне. Пиши ещё, под любым предлогом, я нахожу в твоих мыслях, в твоих словах отголоски Бога. Ты не грусти там, старайся смотреть бодрее.

Всё. Жду ответа.

Твоя Медея

Февраль для него, как всегда, заготовил кризис. Разлука невыносима, и сердце вот-вот взорвётся. Уже не спасают ни кофе, ни сон, ни письма… Он пишет, и боль между строчек льётся.

1 февраля

Родная моя… Я скатился до обобщений: разве возможно в слове раскрыть твой образ? Но если меня настигает твой вечный голос, то ты на земле действительно всех роднее.

Мысль о тебе, как дамоклов меч, надо мной зависла. Ревностно, как жена, отшивает любые другие мысли. Всюду твои вещицы и безделушки. Я слушаю твой дабстеп, хоть его невозможно слушать.

Грустно смотреть на то, как ты там сдаёшься. Милая девочка, всё ещё будет, верь мне.

Будь снисходительней к звёздной своей карьере. Ты всё сумеешь, знай! И всего добьёшься.

Знаешь, на самом деле, мне очень плохо… Сердце стучит так сильно, что, верно, уже оглохло. Я бесконечно скучаю. Боюсь сломаться – мне ведь теперь уже далеко за двадцать.

В общем, я знаю, конечно, что ты мне скажешь, но если я сдамся, то больше уже не встану.

Нужно ползти, пока позволяют раны. Всё остальное, пожалуй, уже не важно.

Я взял билеты на самолёт, вылетаю в среду. Буду к утру, надеюсь. Максимум – до обеда.

Только не нужно меня встречать – созвонимся, ладно? Иначе придётся бриться, лететь в парадном…

Всё. Очень скоро я буду рядом, будешь рассказывать мне свои сказки лично. Думаю, вместе мы смотримся органичней.

Я хочу быть с тобой. Ты не против, правда?

2 февраля

Страшно, любимый. Отчаянно, дико страшно. Ты мне сегодня приснился грустный, в крови и саже. Что-то тяжёлое мается возле сердца. Внутри холодеет так, что не отогреться…

Не торопись, не дури, не бросайся в омут!

В тихие игры чёрт до поры играет, но всё равно обведёт, заманит или (не к ночи сказать) и совсем угробит.

Так и любовь – мучительна, как гангрена. Стадия поздняя, на ампутацию нужно время. Зря ты усугубляешь.

Но, знаешь, впрочем, я извелась не меньше. Решай, как хочешь. Я тут храбрюсь, конечно, пока есть силы, и, разумеется, жду тебя, ты ведь знаешь. Чувствую, вот увижу, и всё – растаю.

Страшно. Отчаянно страшно, милый…

Гулкую тишину разбавляет лишь звон капели… Ящик почтовый пуст уже третий месяц. Небо всё выше и ярче, а дни длиннее. Корреспонденты с экрана доносят дурные вести. Хрупкий её рассудок покрыт пеленой тумана. Безумие с каждым днём подползает ближе. Она пьёт горячий кофе и снова пишет, день изо дня, безропотно и упрямо.

1 августа

Здравствуй, родной мой. Пишу тебе… Помнишь это?

Здесь у меня свирепствует, злится лето, жалит, и жжёт, и кусает меня за плечи…

Я, как и прежде, жду нашей встречи. Жду и не верю оперативным сводкам.

Впрочем, в моём неверии мало проку.

Я отмечаю в календаре недели, читаю письма и всё надеюсь не то проснуться, не то забыться.

«Без вести» – это проклятье: ни жив, ни умер. Страшно подумать о том, что тебя не будет… Ночами меня накрывает потоком жути, и я безнадёжно слушаю мерный зуммер.

Сердце моё! Я жду тебя ровно в восемь там, где в реке отражается город и неба просинь. Жду, как ждала вчера и как буду завтра. Жду, потому что знаю, что вера – свята.

Память горька, как яд, как зола пожарищ. Время ползёт равнодушно и беспристрастно.

Авиаперелёты удобны и неопасны.

Ты ведь приедешь? Правда же? Обещаешь?..

Эпилог

Белое небо слепило глаза сквозь стёкла. Страшно, пожалуй, не было. Было больно. Несколько слов, прежде чем всё слилось и смолкло. Самое важное… Самое дорогое…

6 февраля

Пишу тебе от порога Вечности. Путь окончен. Вряд ли ты это когда-нибудь прочитаешь… Я всегда буду рядом, ведь ты же знаешь. Девочка, я люблю тебя. Очень-очень…

Memory

Так дельфины рисуют краской густые пятна,
Так из облаков вырастают замки,
Так из памяти – приуменьшенные стократно,
Но живые – всплывают образы, как касатки.
Выплывают лица, слова, игрушки,
Белый заяц, раки в стеклянной банке,
Твой отец, молодой и ещё не пьющий,
Сварит их, пока ты играешь в прятки;
Разумеется, скажет: «Они сбежали»,
Разумеется, ты поверишь, но ненадолго,
До той ночи, когда ты поймаешь маму,
Оставляющую в Новый год сувенир под ёлкой.
После этой ночи, прощаясь с волшебной тайной,
Ты в последний раз напишешь Деду Морозу:
«Дорогой Дед Мороз! Ты, наверное, очень занят,
Но на этот раз я хочу попросить серьёзно:
Ты, пожалуйста, не опаздывай больше к детям,
Они целый год надеются и мечтают.
А ко мне приходи просто в гости, и лучше – летом.
У меня – родители. Они сами мне всё подарят…»
А потом, неизбежно, ты повзрослеешь,
Тут и там оставляя улики-воспоминанья,
Становясь год от года сильней и злее,
Всё прочней отбиваясь от отчей стаи.
Как фотоальбомы, листая память,
Станешь узнавать по запаху дни и даты,
Так, наверно, все взрослые чётко знают
Аромат сентябрьской школьной парты.
Жизнь промчится, как синий бездомный поезд,
Оставляя метки на перегонах:
Это ты рисуешь крючочки в пропись,
Это в первый раз плачет твой ребёнок,
Это первый друг, предавший и обманувший,
Это слёзы матери над кроваткой,
Это взгляд в глаза, опаливший душу…
Это ты – воздушные строишь замки.

«если долго смотреть, как течёт река…»

если долго смотреть, как течёт река,
если нет у тебя врага,
можно выучить камни на берегах,
где она тонка,
можно каждую знать волну, каждый спеть закат,
можно ветер ловить в руках…

здесь когда-то большая была река —
я не помню, в каких веках.

«Говорил им: «Пусть сами хоронят своих, пойдём!»…»

Говорил им: «Пусть сами хоронят своих, пойдём!»
Обходился без крова ночью, без пищи днём,
Обещал новый век и большой улов.
Был таков.

Говорили «Memento mori»
да «Homo homini lupus est»,
Обмеряли прилежно законной смерой
сирот, стариков, невест.
Исчерпали живые воды кто полной чашей,
кто и ковшом.
Ни один так по водам и не пошёл.

Сноски

…И смотреть, как чужие люди глядят
с твоих собственных фотографий.
Незнакомо щерятся, будто смеются не над тобой;
Уходя с головой в мутный омут тоски и страха,
Обсуждая новости с пустотой,

Наблюдать, словно со стороны, свою жизнь.
В новом ракурсе, с завистью, будто себя теряя,
Отмеряя ещё и ещё один день обретённой
твоей не тобой судьбы.
Рассыпаясь, как мёртвое здание,
которому больше не доверяют,
Подлежать исключению, исчезать, превращаясь в пыль.

Быть ничем. Экзистенциально сдаваться на милость будней,
С изумлением обнаруживать многообразность хтони.
И себя в ней. И не себя в ней.
Кого-то, кто будет отныне тобой, а ты сам – не будешь.
Будто взгляд на себя изнутри
Трипа, или забвения, или сна, или обморока, или комы.

Ощущать, что не ты ощущаешь себя, но кто-то,
Изучать своего врага, жадно, исподволь и пристрастно
Ждать и сравнивать со своим когда-то взглядом
этих уже не своих глаз на каждом фото,
Привыкая к механике нового бытия,
где не все отражаются в зеркалах и бессмыслен паспорт.

Любоваться безвременьем, переполненным тьмой и горем,
Изучая градации ненависти, перелистывать картотеку,
Убивать время. Убивать время. Убивать время.
Убеждать себя в том, что и это пройдёт,
вырезая на коже лезвием слово «помню»,
Чтобы помнить. На всякий случай. Когда всё схлынет
И останется эхом, историей, миражами,
Как однажды зеркало тронул иней
И по зеркалу трещины побежали.

«Из простого и честного – только кофе да поезда…»

Из простого и честного – только кофе да поезда.
Take a rest, не в резкости, сквозь года,
Я, куда мне деваться, однажды тебя отдам:
Не вовек беда – и я-то не навсегда.

После стольких прогорклых и горьких слов,
Потерявши самое себя, а не только семью и кров,
Как с войны возвращаться, теряя кров,
Спать, не видя снов,

Снова, заново, не по лжи
Дом построить и выбелить, чтобы жить,
Чтоб однажды, к землице голову приложив,
Услыхать твой шаг

И понять, что снова во сне будут сниться сны
И что мы не обречены
Дальше жить ради этой немой войны.

Погребать твоё имя под тоннами тишины,
Что звенит в ушах…

Я-то знаю, что «было» и «будет» – всегда одно
И что глубже не кануть, чем это двойное дно.
Мы опять будем спать тем же самым сном —
Просто большего не дано.

«Чем мне спасаться от траурной пустоты…»

Чем мне спасаться от траурной пустоты
вакуумно-болящей в районе сердца?

Здесь по всем правилам рифмой должно быть «ты»,
но моё чувство прекрасного против таких сентенций:
дёшево прятать за патокой стройных слов
ужас, родящийся в эхе пустой квартиры.
Жизнь обретает устойчивый power oﬀ.
I need myself, I’m already not a hero.

Хочется бросить курить и сбежать в леса,
хочется перечитать всю классику до Гомера,
выстроить, воспитать, обустроить сад,
склеить из льдин хоть слепую, но всё же веру,
тешиться суррогатом, но жить, неизменно жить,
чтоб тишине в голове не хватало места,
но принцип счастья настолько непостижим,
что не вмещается в рамки текста,
впрочем, и понимается-то с трудом,
ни алгоритма, ни формулы не имея,
ведь пресловутые дерево, сын и дом
не делают нас ни разумнее, ни смелее.

Это болезненный поиск, дурная спесь,
следствие лени и недоёба,
только что может иметь ещё больший вес,
кроме спасения до, а не после гроба?

«Он приходит, садится за стол, достаёт блокнот…»

Он приходит, садится за стол, достаёт блокнот,
Заполняет графу «время, месяц, число и год».
Поднимает глаза на меня: «Ну давай, вещай…»

Я пытаюсь отмазаться: «Слушай, ну не сейчас!
У меня две недели до отпуска, банк, кредит,
Ну, хотя бы до осени погоди».
Он закуривает, кивает: «У всех дела.
Но и я не на вольных хлебах, понимаешь? План…
Так что, братец, давай. Оформляемся – и let’s go.
Тут же мелочь – формальности, протокол.

Год рождения? Родители? Кто крестил?
Не крещён? Плохо. Могут не пропустить.
Преступления? Подвиги? Клятвы? Друзья? Враги?
Умирал кто-нибудь от твоей руки?
Сколько браков? Детей? Предавал? Любил?
А, так это к тебе я тогда её отпустил?
Ну, тогда успокойся – пропустят,
ты ж, парень, почти святой,
Ты у нас со времён Орфея второй такой.

Ладно. В общем и целом, похоже, всё.
Может быть слегка больно, но ты потерпи, усёк?»

Мы выходим за дверь, он идёт не держась перил
И у лифта кивает мне: «Стой, я косу забыл».

«И явились трое безликих бед…»

И явились трое безликих бед
Меж собой говоря языком светил,
И был первый бездумен, космат и сед
Умертвил свечу, погасил фитиль,
—

Стало в мире темно – ни зги!
Так, что от второго – лишь бычий рёв,
Тот второй лечил меня от тоски,
По холодному лбу растирая кровь,

А последним, как водится, вошёл тот,
Имя чьё не принято называть,
И вложил своё Слово в мой мёртвый рот,
И велел отныне не открывать.

И взревели четверо злых ветров,
Поднимая меня над немой землёй,
И водой моя зазмеилась кровь,
И неслышен больше стал голос мой.

Но когда утихла в морях вода,
Над водой из пены восстала твердь.
И покуда будет она крепка,
Это вечное слово сказать не сметь.

А и сметь – не вымолвить, не разнять
Вечно сомкнутых стылых губ,
Ибо будет вовек этот свет стоять,
Пока Слова не вымолвит Божий труп.

«Бог заходит ко мне нечасто, всегда ночами…»

Бог заходит ко мне нечасто, всегда ночами,
Мы не так давно – пару Вечностей – с ним знакомы.
Он приносит мне сигарет, поесть, шоколадку к чаю.
Он обычный, живой – как о чём-то просить такого?
Хотя просьб, как всегда, немерено – был бы повод,
Я стараюсь не жаловаться, не клянчить,
Но иногда, когда нам с ним особенно коньяково,
Я говорю о том, что особенно много значит.
«Вот, – говорю, – смотри, Всемогущий, ведь нас не любят,
Так, чтоб по-настоящему, ни единый.
В сравнении со всем прочим такие мысли нелепы в кубе,
Но ведь так хочется, чёрт возьми, чтоб любили!
Те, кто ещё пытается, – страшно бесят,
Слабость у них во главе угла, и никак не сдвинешь,
Топчутся, как бараны на новом месте,
Подобострастно сидят у ног, пока ты изучаешь идиш,
Сочиняешь симфонии, пьёшь, постигаешь Дао,
Как-то пытаешься стать хоть немного лучше…
Они носят мне вина, таскают меня по барам —
Всё это выглядит пошло и очень скучно.

Есть и другие, но там о любви – ни слова,
До этих, пожалуй, мне, в принципе, не подняться,
От них за версту веет мудростью и покоем,
Я на их фоне кажусь заводным паяцем.
Меня неизменно тянет к таким безумным,
Хочется хоть прикоснуться к их тихой силе,
Я перед ними обычно сникаю, молчу, пасую,
Слова их всегда безыскусны, просты, а стихи – красивы…
Знаешь, Бессмертный, мне тоже бы так хотелось:
Чтоб если о лете – то строчки пропахли мёдом,
Чтоб если о воле – то слышно, как гнётся вереск
От ветра в родной степи, в трёх часах полёта,
Чтоб если закат – то багровым слепит и тает,
Чтоб если о Боге – то Ты справедлив и вечен…

Но слов, как всегда, мучительно не хватает.

Знаешь, Бесплотный… В душе моей столько трещин,
Что я до сих пор удивляюсь, как она тлеет…»

Так я свергаюсь в жалобы, грею эго,
Бог молча слушает, даже, пожалуй, верит,
Так, как никто иной не верует в человека.

В душном моём мирке Бог бывает довольно редко,
Но от его визитов мне чуть светлее,
Мы с ним судачим взатяг у меня на лестничной клетке,
Значит, когда он уйдёт, я ещё протяну с неделю.

«Ибо всякий просящий жаждет и получает…»

Ибо всякий просящий жаждет и получает,
Ибо ищущий верит, стучащему отворяют…
Как пчела за жало не отвечает
После «скорой», что от него спасает,
Так и плоть от плоти не отличает
Сумасшедшая мать, та, что не рожает,
Но жалеет, ждёт и души не чает
В тех, чьих первых слёз не припоминает.
Ибо вместо хлеба не даст песчаник,
Ибо не змеёй, но рыбой. И сладким чаем.
И ревёт белугой, и всё прощает,
Чтобы только не пряталась, не дичала.
День за днём медитирует над свечами,
Чтобы ты не брыкалась, чтоб ты молчала,
Чтоб не абы где, не пьяной и не ночами…
Мы растём послушными, как волчата.
Мы растём, умея владеть речами,
И потом стыдимся своей печали.
Мы и радости, впрочем, стыдимся тоже.
Просто мы живые до самой кожи.
Просто мы надеемся не сломаться,
Верим в свой законный угол в Небесном Царстве.
Мы же сильные, нам ли идти сдаваться?
Потому что верящим – да воздастся.

«лес оживает в сумерках пред рассветом…»

лес оживает в сумерках пред рассветом,
стелется крапивой под босые ноги,
обезоружив тебя, чужака, ароматом лета,
лес прорастёт в тебе, как пророс во многих,
клюнувших до тебя, как в таких же – после,
стоит сойти с тропы, и пиши пропало.
слышишь – у леса особый голос:
это в сухой листве и грызне шакалов
шепчутся духи, плачут, зовут в чащобу,
помнишь, чем сказки кончались эти?
если не веришь в сказки – сходи, попробуй,
любят играть с такими лесные черти.

Ч/Б

Видимо, так от начала веков решено Природой,
Что чем чище, свежее снег, тем грязней колеи дорог…
В России зима – такое китайское время года:
Целый мир дробит на инь-ян, чёрно-белых плодит сорок,
Шелестит монохромом газет у витрин киосков,
Мир становится проще и чуть скромней.
Ощущаешь себя почти бродячим даосом,
Оставляя оттиски от подошв в рассыпчатой белизне.
С неба колет лицо, не то чтоб чудесной манной,
Но такого же цвета, плотности и числа,
Что невольно помянешь всуе и Авраама,
И того, кому Бог эту дрянь послал,
На Руси зима кого хочешь сведёт к безверью:
Сорок лет в пустыне… Зато в тепле!
В минус тридцать предания слабо греют,
Даже если писаны на жаре.
Толчея в метро вызывает зависть
К крепостным, обновлявшим на дровнях путь.
Здесь зимой всегда поневоле впадаешь в крайность,
Забывая и барщину, и лихолетье, и рабский труд.
В воздухе пахнет Навью. Угрюмый ветер
Трогает провода, стенает слепой Баньши.
В России зима мучительна, как бессмертье…
В России зимой смертельно хочется жить.

«Город скуп на тепло, своенравен, порой – опасен…»

Город скуп на тепло, своенравен, порой – опасен,
Я с ним в вечной не-дружбе и не-вражде.
Но он знает, когда мне больно, и по-хозяйски
Разрешает мне прятать слёзы в его дожде.

«Мне всегда тебя будет чертовски мало…»

Мне всегда тебя будет чертовски мало —
Это как тонуть, но в разы страшнее:
Задыхаться, рвать, начинать сначала,
Целовать в глаза, изгибая шею,
Говорить, что «нет, всё в порядке, милый»,
А ночами слушать – живой ли? Дышишь?
Своих черт не видеть в улыбке сына
И бояться до смерти вдруг стать лишней.
Отводить глаза, чтобы слёз не видно,
Исступлённо прятать гнилое сердце…
За всю жизнь мне чертовски стыдно,
И всю жизнь от него никуда не деться.
Мне с тобой всегда будет дико больно —
Ты такой огромный, что неба мало,
Я на этом фоне кажусь никчёмной,
Глупой, серой, как мышь в подвале.
Каждый день смотреть, как ты куришь, пишешь,
Греешь чайник… И всё так весомо, чётко,
Что я выгляжу меньше той самой мыши,
И ещё глупей, и ещё никчёмней.
Мне всегда тебя будет чертовски мало…
Я до самой смерти запомню голос.
Я всю жизнь никого так не обнимала.
Мне ни с кем не падать в такую пропасть.

«Счастье – это лежать, утопая в звёздах…»

Счастье – это лежать, утопая в звёздах,
Чувствуя каждым волосом жар земли,
Счастье – когда небольшого роста,
Когда десять лет и карманы набиты слив.

Счастье – бежать за закатным солнцем
Через прибрежный и светлый лес.
Счастье – вжиматься в шершавость сосен,
В порах взрастив семена чудес.

Счастье – с тобой просыпаться утром,
Мягко и нежно нырять в покой.
Счастье – когда жить легко и мудро.
Счастье – это когда живой.

«Здравствуй, мой драгоценный, сладчайший друг…»

Здравствуй, мой драгоценный, сладчайший друг.
Я бы обнял тебя, но увы – ты всего лишь текст.
Я с содроганием думаю, что вот это и есть тот круг,
В коем лишь только отпетым и хватит мест.
Фигурально: ну то есть не тем, кто совсем мудло,
А кого по обычаю – трижды в лоб.
Ты бы знал, как бывает неловко на всю страну
Подыхать за ничью вину!
Впрочем, Бог ко мне милостив,
раз измеряет такой виной —
Иллюзорной, прозрачною, выдуманной тобой.
Просто Богу однажды наскучит с тобой играть —
Всяк сподобится умирать.

Я пишу теперь только стихами.
Ритмичный сердечный стук
Их выводит в движеньях
моих непослушных рук.
Я пишу тебе вечно,
мой вечный друг.

Так сложилось, что сказочку
вывернуло вверх дном:
Питер вырос,
и Принц,
и лишь день за днём
Одна Венди
в пятнадцать свои
остаётся сном.

Я не выживу больше под прессом такой любви.
У меня переломаны рёбра, рука, во мне всё болит,

Продолжить чтение

Вход в систему

Жанры