Тайна семи клинков рассвета

Часть 1: Тени Над Степью

Глава 1: "Знаки Беды"

Разоренное святилище

Рассвет в степи был не милосердным пробуждением, а медленным, кровавым вскрытием раны на теле мира. Холодный, пронизывающий ветер, еще не утративший ночной злобности, гулял по бескрайнему морю ковыля, заставляя серебристые волны стенать протяжно и тоскливо. Он бил в лицо Адалару, впиваясь в кожу мелкими иглами, выдувая последнее тепло из уставших мышц. Он шел всю последнюю часть ночи, подгоняемый глухим предчувствием, тем самым внутренним толчком, что всегда предварял беду. Теперь он стоял на вершине невысокого холма, и предчувствие обернулось ледяной глыбой в груди.

Внизу, в ложбине, где издревле горел священный огонь его рода, где камни помнили клятвы и молитвы поколений, царило мерзость запустения.

Святилище было разгромлено.

Каменный алтарь, веками вобравший в себя дым жертвенных костров и тепло веры, лежал расколотый, как подкошенный великан. Темные глыбы, оторванные от единого целья, валялись в беспорядке, обнажая сырую, холодную землю под собой. Огонь погас. Вместо него – черное, мерзкое пятно кострища, еще дымившееся слабо, источая горький, едкий запах гари, смешанный с чем-то сладковато-тошнотворным – паленым волосом или кожей? Ветер швырял эту вонь Адалару в лицо, словно насмехаясь.

Тишина. Не священная тишина молитвы, а гнетущее, мертвое безмолвие после битвы. Без пения птиц, без стрекотания кузнечиков. Только вой ветра и шелест угнетенного ковыля.

Адалар спустился вниз. Каждый шаг отдавался глухим стуком в висках. Широкие плечи были напряжены до дрожи, сильная челюсть сжата так, что на скулах выступили белые пятна. Его темные, стальные глаза, обычно столь внимательные и спокойные, метали молнии. Он видел не просто разруху. Он видел осквернение. Глумление над самым сокровенным. Над тем, что было опорой его рода, его личным щитом перед лицом Бога и врагов.

Он подошел к развалинам алтаря. Рука в мозолистой перчатке непроизвольно потянулась к эфесу меча, но он сдержал порыв. Убийство – грех. Но как сдержать эту ярость, что клокотала в груди раскаленной лавой, угрожая сжечь изнутри? Как примирить веру, этот стальной стержень его души, с видом святыни, поверженной в грязь?

Он опустился на одно колено перед расколотым камнем. Снял перчатку. Пальцы, покрытые сетью мелких шрамов от тетивы и клинка, коснулись шероховатой, холодной поверхности. Ледяное прикосновение камня, пропитанного пеплом и отчаянием, пронзило его до кости. Он провел ладонью по сколу, ощущая резкую кромку. Здесь били. Били с ненавистью, стремясь не просто разрушить, но уничтожить саму память. Его пальцы нащупали темное, липкое пятно, впитавшееся в пористый камень. Кровь. Чья? Сторожа? Брата?.. Мысль о младшем брате, пропавшем как раз при охране святыни, вонзилась в сердце острой занозой. Боль, острая и жгучая, смешалась с яростью.

Господи, доколе? – пронеслось в голове, но не как молитва, а как немой крик. Камни возопиют…

Запах гари снова ударил в ноздри, смешанный теперь с пылью и холодом камня. Он втянул воздух, пытаясь уловить что-то еще. Следы коней? Да, много, спутанные. Человеческие? Тяжелые сапоги, давившие траву. И… что-то чужое, химически-резкое. Лекарство? Яд? След терялся в общем хаосе запахов.

Его интуиция, этот внутренний радар, дарованный свыше и воспринимаемый им как Шепот Ангела, до сих пор лишь глухо гудел тревогой. Теперь он сработал внезапно и физически. Не предчувствие, а толчок. Резкий, болезненный спазм под самыми ребрами справа, заставивший его вздрогнуть и инстинктивно пригнуться. Не опасность здесь, сейчас. А внимание. Чужое, тяжелое, оценивающее внимание, устремившееся на него с какого-то расстояния.

Адалар замер. Не поднимая головы, его глаза, острые как у степного орла, метнулись по периметру ложбины. Ковыль, холмы, редкие валуны… Ничего. Но ощущение было отчетливым – взгляд, полный холодного любопытства или скрытой угрозы. Он медленно, с преувеличенной тщательностью, будто изучая камень, опустил руку ниже, к подножию алтаря, в клочья обгоревшей травы и пепла.

И нащупал.

Не камень, не щепку. Гладкое, острое, идеально симметричное. Он поднял находку. Обсидиановый наконечник стрелы. Длинный, тонкий, смертоносный. Работа мастера. Стеклянный блеск вулканического камня казался неестественным в этом месте. Такого камня не добывали в их землях. Это было чужое оружие. Оружие наемника? Воина дальних, неведомых гор? Доказательство того, что разрушители пришли извне.

Он сжал наконечник в кулаке, ощущая его холод и остроту, впивающуюся даже сквозь грубую кожу ладони. Чужая сталь осквернила святыню. Чужая кровь, возможно, пролилась здесь. Где его брат? Где Крест Предков – маленький железный крест с мощами, сердце их веры и силы рода?

Ярость снова попыталась вырваться наружу, горячим клубком подступив к горлу. Он подавил ее, заставив дышать медленно и глубоко. Вера – стержень. Гнев – враг рассудка. Но вера сейчас трещала под натиском боли и гнева. Он поднялся, медленно, целенаправленно оглядывая развалины еще раз, фиксируя каждую деталь в своей памяти: угол падения камней, направление вытоптанной травы, места, где земля была взрыта копытами или сапогами.

И тут спина сжалась ледяным обручем. Четко. Неоспоримо. Кто-то следил. Не оттуда, куда он смотрел. Оттуда, откуда не ждал. Из темного зева узкого ущелья, черневшего в скалистом склоне холма напротив. Там, в глубине теней, притаился взгляд. И теперь он знал – игра началась. Охотник сам стал добычей.

Умирающий ребенок

Смрадный полумрак хижины давил, как мокрая тряпка на лице. Воздух стоял тяжелый, пропитанный запахами отчаяния, пота и дыма от тлеющей лучины в углу. Но поверх всего – тонкий, сладковатый и оттого особенно зловещий аромат. Горького миндаля. Он висел в каждом углу, цеплялся за пыльные паутины под потолком, пробивался сквозь запах дегтя и старых досок. Лиана знала этот запах. Знак беды. Знак яда.

Она стояла на коленях у низкой лежанки. Под грубым домотканым одеялом лежал мальчик. Лет восьми. Кемар. Его губы были неестественно синими, как лепестки увядшего василька. Лицо – восковое, мертвенно-бледное. Дыхание – поверхностное, прерывистое, каждый вдох давался с хриплым усилием, будто он глотал колючую траву. Мать, худая женщина с запавшими глазами, билась в беззвучных рыданиях в дальнем углу, лицо уткнув в грубые ладони. Ее плечи судорожно подрагивали.

Господи, даруй мне зрение… и крепость, – мелькнуло в голове Лианы, но не как мольба о чуде, а как приказ самой себе. Не убоюсь зла. Ее золотисто-зеленые глаза, обычно столь яркие и острые, сейчас сузились до щелочек, вбирая каждую деталь, каждую тень на лице ребенка. Ее пальцы, быстрые и точные, уже ощупывали тонкую, холодную шею Кемара, ища пульс. Он был слабым, нитевидным, едва уловимым под ледяной кожей. Этот холод проникал сквозь ее подушечки пальцев, пробирался по руке, наполняя грудь ужасом. Не просто холод болезни. Холод приближающейся бездны.

"Молчи, Ольга! Рыданьем беду не отгонишь!" – прошипела другая фигура в хижине. Старуха Марта, костлявая, как сухая ветка, с глазами, глубоко запавшими в орбиты, словно две черные ягоды бузины. Она сидела на табурете у печи, кутаясь в платок, и ее сухие губы беззвучно шевелились. "Молчи! Это месть. Месть богов старых, что мы позабыли. Затоптали священные рощи, камни-праотцы… Забыли почтение. Вот они и взяли самое дорогое. Самого светлого…"

Слова старухи висели в воздухе, тяжелые, ядовитые, как испарения болота. И в тот же миг Лиана ощутила это. Не просто горечь от глупых суеверий. Физическое ощущение. По ее спине, от основания шеи до поясницы, пробежали мурашки. Не от холода в хижине. Это был ледяной поток. Эхо чужого страха, да. Но не только. В нем, как острые осколки, вонзились ложь и… злорадство? Скрытое, глубоко запрятанное, но для ее дара – очевидное. Старуха боялась, но ее страх был перемешан с чем-то темным, липким. Она лгала. Не о страхе богов – это было искренне. Но о причине. Ее слова о "мести" были ширмой. Лиана почувствовала это кожей – тот самый холодный, противный прилив, что всегда предупреждал ее о неправде.

Лиана не обернулась. Ее внимание было приковано к Кемару. Она осторожно приоткрыла его веко. Зрачок был расширен, почти не реагировал на слабый свет лучины. Голубизна губ расползалась к уголкам рта. Яд. Не лихорадка, не злой глаз. Системный яд. Горький миндаль… Цикута? Болиголов? Что-то из этой семьи. Она аккуратно приподняла его руку. Ногтевые ложа тоже отдавали синевой. Сердце сжалось.

"Когда?" – спросила Лиана тихо, но так, что ее голос резанул тишину, как нож. Она смотрела на мать.

Та всхлипнула, подняла опухшее от слез лицо. "В… вчера вечером. После… после того, как дал ему… Целитель. Свой настой. От… от слабости сказал. Чтобы силу вернул…" – она снова забилась в рыданиях.

Целитель. Новый человек. Пришел с севера месяц назад. Ходил по домам, лечил травами, заговаривал болезни. Сулил скорое исцеление от всех недугов. У него были странные глаза и слишком сладкие речи. Лиана уже собирала сведения о нем. Слишком много смертей и резких ухудшений последовало за его "лечением". Слишком много шепота о возвращении к "истинным", дохристианским корням. О силе крови и земли.

Ярость, холодная и острая, как обсидиановый нож, пронзила Лиану. Не просто гнев. Гнев праведный. Возлюби ближнего… Но как любить того, кто сеет смерть под видом исцеления? Ее пальцы сжали край одеяла. Деревянный крестик на ее шее, простой и гладкий, будто налился свинцовой тяжестью, напоминая о долге. О борьбе. Не только за тело, но и за душу своего народа.

Старуха Марта зашевелилась. Ее черные глаза-бусины засверкали в полутьме. Она подняла костлявую, дрожащую руку. Не к ребенку. Не к матери. Ее палец, кривой, как коготь старой птицы, дрожа, указал на север. Туда, за глинобитные стены хижины, туда, где в предгорьях, по слухам, обосновался новоявленный Целитель.

"Целитель…" – прошипела она, и в ее голосе не было ни страха, ни суеверия теперь. Была какая-то странная, зловещая уверенность. "Он принес проклятие. Не боги. Он. Своими зельями да разговорами. Проклятие на всю Долину…"

Мурашки по спине Лианы вспыхнули с новой силой. Ложь? Истина? В словах старухи было и то, и другое, сплетенное в тугой, ядовитый узел. Она верила, что Целитель – источник зла. Но верила почти… с радостью? Как будто ждала этого. Как будто это подтверждало ее мрачные пророчества о возмездии старых сил.

Лиана не отвечала. Ее золотисто-зеленые глаза, холодные и твердые, как изумруд, еще раз скользнули по синему лицу Кемара, по рыдающей матери, по лику старухи, искаженному странной смесью страха и торжества. Проклятие пришло. И теперь ей предстояло найти его корень. На Севере.

Тайна библиотеки

Запах ударил в ноздри, едва Элиас переступил порог скриптария. Не просто дым. Густой, удушливый, сладковато-горький смрад паленой кожи, тлена и безысходности. Запах сожженного знания. Запах кощунства. Он заставил старого писца на миг остановиться, его худощавая рука инстинктивно сжала простой деревянный крест, висевший поверх рясы. Голубые глаза, обычно спокойные и всевидящие, сузились, вбирая картину разрушения.

Библиотека монастыря Святого Арсения, некогда сокровищница мудрости в этих суровых степях, лежала в руинах. Высокие дубовые стеллажи, почерневшие и обугленные, зияли пустыми нишами. Там, где покоились драгоценные кодексы, свитки папируса и пергамента, теперь валялись лишь горы серого пепла, перемешанные с обломками дерева. Пол был устлан этим мерзким ковром, хрустящим под ногами. Свет, пробивавшийся сквозь узкое закопченное окно, выхватывал клубящиеся в воздухе пылинки – последние свидетельства уничтоженных слов. Тишина стояла гробовая, нарушаемая лишь потрескиванием остывающих углей где-то в дальнем углу и… прерывистым, хриплым дыханием.

Настоятель, отец Иоанн, сидел на опрокинутом ящике посреди этого ада. Когда-то полный достоинства мужчина, теперь он съежился, как опаленный лист. Его лицо было пепельно-серым, руки, зажатые между коленей, тряслись мелкой, неконтролируемой дрожью. Глаза, широко раскрытые от ужаса, бегали по развалинам, не находя точки опоры. Увидев Элиаса, он вздрогнул, словно от удара.

"Брат… Брат Элиас…" – голос настоятеля был шепотом, сорванным и хриплым, едва различимым над тишиной смерти. – "Пришел… Спасибо, что пришел…". Он попытался подняться, но ноги его не слушались.

Элиас медленно подошел, его неторопливая походка была удивительно твердой среди этого хаоса. Чернильные пятна на его длинных, тонких пальцах казались теперь траурными кляксами. Он не спеша опустился на корточки перед настоятелем, их глаза встретились на одном уровне.

"Что случилось, отец Иоанн?" – спросил Элиас. Его голос был тихим, но не дрожал. В нем звучала та же глубокая, незыблемая твердость, что и в его вере. Свет во тьме светит, и тьма не объяла его, – пронеслось в его сознании, не молитвой отчаяния, а утверждением факта. Зло здесь бушевало, но Свет не был побежден. Не мог быть.

"Ночью…" – захрипел настоятель, его взгляд снова метнулся к почерневшим стенам. – "Пришли… как тени. Ни крика, ни лязга оружия… Сперва подожгли конюшни… отвлечение… Потом… сюда…" Он сглотнул с трудом. "Они… они не грабили. Только… жгли. Целенаправленно. Искали… что-то одно? Все подряд? Не знаю…". Слезы, мутные от пепла, потекли по его щекам, оставляя грязные дорожки. "Мои книги… Труды отцов… Летописи… Все…". Его руки сжались в кулаки, пытаясь остановить дрожь, но тщетно.

Элиас молча кивнул. Его взгляд, острый и аналитический, уже скользил по деталям, откладывая каждую в несокрушимую сокровищницу своей памяти – этого дара, который он воспринимал лишь как инструмент служения. Пустые ниши – размеры и глубина говорили о том, что унесли или уничтожили в основном фолианты. Характер обугливания древесины – огонь горел жарко, но недолго, возможно, использовали масло или смолу. Пятна на полу… не только пепел.

Он встал и сделал несколько шагов к ближайшему почерневшему стеллажу. На дубовой поверхности, покрытой слоем сажи, выделялось одно место. Не просто копоть. Это был отпечаток. Четкий, как будто кто-то прижал к горящему дереву… ладонь? Нет. Лапу. Широкую, с отчетливыми подушечками и когтями. Звериную лапу. Но неестественно большую, мощную. И не отпечаток сажи – сажа обошла это место, оставив на дереве более светлый, почти чистый контур лапы на фоне черноты.

Элиас замер. Его голубые глаза, пронзительные, как лед, впились в этот символ. Фотографическая память – не метафора, а физическая реальность его сознания – сработала мгновенно. Перед внутренним взором вспыхнул не пергамент, а целая страница. Пожелтевшая, с характерным почерком и киноварными инициалами. Апокрифический трактат, переписанный его собственной рукой два десятка лет назад в далеком монастыре у Северных гор. Трактат о древних культах, о существах, что ходили меж мирами до Потопа. И там, на полях, рядом с описанием ритуала пробуждения "Спящего в Камне" – точно такой же символ. Нарисованный той же киноварью. Звериная лапа. Знак последователей Тьмы, тех, кто поклонялся Силам, враждебным самому Творцу. Знак той самой ереси, след которой он искал все эти годы.

Тот самый манускрипт… – мысль пронеслась, холодная и острая. – Они ищут его. Или… уже нашли?

"Отец…" – голос Элиаса был тих, но настоятель вздрогнул, будто от крика. – "Этот знак… Лапа. Ты видел его раньше? На стенах? На вещах пришельцев?"

Настоятель уставился на отпечаток. Его дрожь усилилась. "Знак? Нет… Не видел… Они были в черном… Лиц не разглядеть… Но… но один…". Он замолчал, его дыхание стало прерывистым. "Один… подошел к шкафу с… с запретными текстами… Там, где… где хранился тот ящик…" Он вдруг судорожно полез за пазуху своей рясы, почерневшей и прожженной в нескольких местах. Его дрожащие пальцы с трудом нащупали что-то. "Нашел… в пепле… у самого шкафа… Когда они ушли…". Он вытащил обгорелый, скрюченный клочок пергамента. Небольшой, размером с ладонь. Края были оплавлены, поверхность покрыта сажей и пузырями от жара. Но в центре, выведенное углем или обгоревшими чернилами, четко читалось одно слово, написанное крупными, размашистыми, почти истеричными буквами:

ПРОСНИСЬ

Отец Иоанн протянул клочок Элиасу. Его глаза, полные нечеловеческого ужаса и последней искры надежды, впились в лицо писца. "Они… они кричали это… Шептали… Как заклинание… 'Проснись'…". В его голосе звенела последняя струна рассудка, готовая лопнуть.

Элиас взял обгорелый пергамент. Его тонкие пальцы почувствовали хрупкость, жгучее напоминание об огне. Глаза зафиксировали каждую черточку букв, каждый изгиб обугленного края. Слово «ПРОСНИСЬ» горело в его памяти ярче любого пламени, связывая разграбленную библиотеку, символ звериной лапы и украденный двадцать лет назад апокриф в единую, чудовищную картину. Ересь не просто возродилась. Она действовала. Она будила что-то. Или кого-то.

Он поднял глаза, чтобы сказать что-то настоятелю – слово утешения, вопрос, предупреждение. Но увидел лишь как тень окончательного ужаса накрыла лицо отца Иоанна. Глаза настоятеля закатились, широко раскрытые и пустые. Его тело, до этого напряженное как струна, внезапно обмякло. Дрожь прекратилась. Он просто наклонился вперед и рухнул с табурета на пепельный пол, как подкошенный колос, не издав ни звука. Его сердце, не выдержав бремени увиденного и утраты всего, что было свято, остановилось. Здесь, среди пепла слова и под взглядом знака древнего Зла.

Допрос пастуха

Жара стояла неподвижная, тяжелая, как пропитанная маслом шкура. Солнце, почти в зените, выжигало последние следы росы из жесткой степной травы. Тень старого, корявого дуба, под которым стояли они, была жидкой, но все же давала призрачное укрытие. Адалар чувствовал, как пот стекает тонкой струйкой по позвоночнику под грубой рубахой. Запах пыли, овечьего помета и пота старика висел в воздухе.

Старый пастух, Кеван, выглядел так, будто сама земля пыталась втянуть его обратно. Сгорбленный, кожа, как выдубленная кора, глубоко изрезанная морщинами. Его руки, узловатые и темные от солнца, не находили покоя. Он мял в них свою потрепанную войлочную шапку, крутил ее, сжимал, будто пытаясь выжать из нее ответы или мужество. Взгляд его, водянисто-серый, постоянно скользил мимо Адалара, цепляясь за безмятежно щипавших траву овец, за линию горизонта, за что угодно, лишь бы не встречать стальных, неумолимых глаз воина.

«Говори, Кеван, – голос Адалара был низким, ровным, но в нем, как натянутая тетива, вибрировала сдерживаемая ярость. – Ты пас овец у Скал Воронов три дня назад. В ночь, когда осквернили Святилище. Что видел?»

Старик дернул головой, словно от мухи. «Ни… ничего, господин Адалар. Темнота… ветер шумел… Овцы беспокоились… Я спал у костра…». Шапка в его руках закрутилась с новой силой. Его пальцы дрожали.

Адалар не чувствовал привычного сигнала – того ледяного или колючего предупреждения, что означало ложь. Шепот Ангела молчал. Старик не лгал о том, что спал. Но он умалчивал. Страх исходил от него волнами, густой, липкий, как смола. Страх не перед Адаларом, а перед чем-то иным, куда более страшным.

«Не спал ты, старик, – Адалар сделал полшага вперед. Его тень накрыла Кевана. – Ветер стих к полуночи. А овцы забеспокоились позже. Ты слышал. Ты видел. Кто прошел к Святилищу?» Господи, дай терпения. Не дай ярости взять верх. Не убий… даже ложью. Мысль о расколотом алтаже, о пропавшем брате, о потерянном Кресте жгла изнутри, но стальной стержень веры удерживал его на месте. Рука не тянулась к мечу. Пока.

Кеван съежился еще больше. Его взгляд, дикий, как у загнанного зверя, метнулся к Адалару и тут же отпрянул. Он закашлялся, судорожно, в кулак. «Люди… – прохрипел он, едва выговаривая слова. – Не наши… Не походкой…».

«Какие люди?» – давление в голосе Адалара усилилось минимально, но старик вздрогнул, будто от удара кнута.

«Тени… – прошептал Кеван. – Быстрые… как волки. И… и шкуры…». Он замолчал, глотая воздух. Шапка была почти разорвана в его руках. «На плечах… волчьи шкуры… Головы… головы звериные…». Он резко, нервно провел рукой по шее, как будто сбрасывая невидимый ошейник. В этот миг, когда его голова наклонилась, Адалар увидел.

На загорелой, морщинистой коже, чуть ниже линии волос сзади, под левым ухом – маленькое, едва заметное клеймо. Не татуировка. Выжженный знак. Круг с двумя перекрещенными линиями внутри. Черный, как сажа. Знак раба? Или клеймо иного рода?

«Люди в волчьих шкурах, – повторил Адалар, фиксируя деталь в памяти. Его интуиция, до сих пор молчавшая, дрогнула – не сигнал лжи, а тревожный толчок опасности, исходящей от самого старика или от его слов. – Сколько? Куда шли? Говори!»

Кеван вдруг перестал мять шапку. Его руки повисли плетьми. Он поднял голову, и в его глазах Адалар увидел не просто страх. Увидел знание. Страшное, смертоносное знание. Старик открыл рот, чтобы что-то сказать, но вместо слов из его горла вырвался хриплый, булькающий звук. Его левая рука судорожно впилась в грудь, прямо в область сердца. Лицо исказилось гримасой невыносимой боли. Он пошатнулся, спина ударилась о шершавый ствол дуба. Глаза, широко раскрытые, уставились не на Адалара, а сквозь него, в какую-то невидимую ужасную точку.

Адалар инстинктивно шагнул к нему, но остановился. Помочь было уже нельзя. Это была не болезнь. Это было убийство. Тихое, мгновенное. Колдовство? Яд?

Старик, сползая по стволу, с трудом поднял дрожащую, костлявую руку. Не к груди. Он указал. Пальцем, дрожащим как лист на ветру, он ткнул в воздух… в сторону Адалара. Но не в его лицо. Он указал на правое предплечье воина, туда, где под рукавом рубахи угадывались контуры сложной татуировки – спираль и волк. Знак рода. Знак ранга.

Его перекошенные губы шевельнулись. Выдох превратился в хриплый, наполненный кровью и смертельным ужасом шепот, который, однако, прозвучал в звенящей тишине как крик:

«Они… везде… Знают… все…»

Пальцем, уже теряющим силу, он еще раз судорожно ткнул в направлении татуировки Адалара. Потом взгляд старика остекленел. Дрожь прекратилась. Рука безжизненно упала. Тело сползло на землю у корней старого дуба, подставив солнцу черную, зловещую метку на шее. Мертвые глаза продолжали смотреть в пустоту, застывшие в немом крике предупреждения.

Адалар стоял неподвижно. Жара, ветер, блеяние овец – все отступило. В ушах гудело от тишины после последнего хрипа. Его собственные мускулы были напряжены до каменной твердости. Холодный ужас, не знакомый ему прежде, сковал грудь. Знают все. И указал на его знак. На знак его рода. Предательство? Заговор? Клеймо смерти на шее пастуха и его татуировка – звенья одной цепи?

Шепот Ангела молчал. Но теперь это молчание было громче любого предупреждения. Оно кричало об опасности, проникшей в самое сердце его мира. В самое сердце его клана.

Лесная поляна

Тишина здесь была не мирной. Она была плотной, удушливой, пропитанной памятью о криках, что не слышало человеческое ухо, и о страхе, что впитался в самую землю. Лиана осторожно раздвинула завесу плакучих ив, их длинные ветви, сплетенные, как пальцы скорбящих великанов, скрывали поляну от посторонних глаз. То, что открылось ее взору, заставило сердце сжаться не страхом, но жгучим, праведным отвращением.

Поляна, некогда, возможно, место тихого солнечного света, превратилась в алтарь иного, темного бога. Посередине зиял выжженный круг. Не просто кострище – земля внутри него была спекшейся, черной, мертвой, будто выжженная кислотой. От него, как лучи уродливой звезды, расходились борозды, выложенные мелкими камнями – извилистые, змеевидные линии, прерываемые грудами костей. Мелких. Птичьих. Черепа воробьев, крылья дроздов, ребра голубей – все было тщательно разложено, образуя чудовищные узоры, от которых веяло холодом древнего, бессмысленного жестокости. По краям поляны ветви молодых берез и ольхи были неестественно сплетены в подобие арок и клетей, напоминающих ловушки или жертвенные ворота. На стволе самой крупной березы, прямо над одним таким сплетением, углем был нарисован знак: три волчьи головы, слитые в одной точке, с раскрытыми пастями. Знак агрессии. Знак стаи. Знак того, что сюда пришли не одинокие фанатики, а организованное Зло.

Господи, помилуй, – мысль пронеслась автоматически, но тут же сменилась более сильным порывом. Лиана поднесла руку ко лбу, груди, плечам – осенила себя крестом. Ее губы беззвучно прошептали священные слова, броню против этой тьмы: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…» Ее вера, тихая и глубокая, была щитом. Она не боялась духов леса или старых богов – она презирала само поклонение Тьме, извращение Божьего творения. Это место было кощунством. Памятью земли, изнасилованной суеверием и ненавистью.

Она сделала шаг внутрь поляны, стараясь не наступать на кости и выжженные линии. Воздух был тяжелым, пахло гарью, тленом и чем-то еще – сладковато-приторным, как гниющие ягоды. Ее золотисто-зеленые глаза, сканирующие каждую деталь, заметили странное. У края выжженного круга, там, где черная земля резко переходила в пожухлую траву, лежал маленький, невзрачный предмет. Он блеснул тусклым серебром в косом лучу солнца, пробившегося сквозь сплетение ветвей.

Лиана наклонилась. Это была игла. Не швейная, не для вышивания. Длиннее, тоньше, с необычно острым, как волосок, кончиком. Серебряная? Или просто полированная сталь? Она осторожно, не касаясь острия, подняла ее за тупой конец платком. На заостренном конце, едва различимо, виднелся засохший налет – темный, почти черный. Запах, исходящий от него, был знаком – тот самый сладковато-миндальный оттенок, который она уловила у постели умирающего Кемара. Яд. Тот же яд. Инструмент убийцы. Орудие «Целителя» или его приспешников. Возможно, укололи жертву прямо здесь, перед… чем бы ни было это жуткое действо.

В этот момент ее дар сработал. Не предчувствие опасности, как у Адалара. А волна ненависти. Физическая, осязаемая. Как будто ледяной ветер, пропитанный ядом и злобой, дунул ей прямо в лицо. Она вздрогнула, едва не выронив иглу. Это было не эхо прошлых эмоций, застывших в месте. Это было сейчас. Живое. Направленное. На нее.

Холод покатился волнами от висков вниз по шее, по позвоночнику. Не просто холод страха – это был мороз чужой злобы, впивающийся в кожу тысячами игл. Источник был… в лесу. За ее спиной. Где-то среди деревьев, за сплетенными ветвями ив. Лес затаил дыхание. Даже шелест листьев стих.

Лиана медленно, очень медленно выпрямилась. Она не обернулась сразу. Ее рука сжимала иглу в платке, как крошечный, смертоносный ключ к разгадке. Другая рука снова потянулась к простому деревянному кресту на груди. Твердость дерева под пальцами была реальностью. Не убоюсь зла. Но зло было здесь. Оно дышало ей в спину.

Она повернулась. Ее взгляд, острый и бесстрашный, метнулся туда, откуда дул этот ледяной ветер ненависти. В густой тени молодых елок, метрах в двадцати, мелькнуло движение. Тень в темном, безликом плаще. Она сливалась с сумерками под деревьями, как призрак. Лиана успела разглядеть лишь смутный очерк – низко надвинутый капюшон, скрывающий лицо, мгновенное мелькание складок ткани.

И тогда донеслось. Не крик. Не шепот. Шипение. Низкое, злобное, полное немыслимой ненависти. Оно прокатилось по поляне, обжигая тишину, словно раскаленный металл, брошенный в ледяную воду. Слова были четкими, отточенными, как та самая игла:

«Умри, чужая.»

Тень дернулась и растворилась в чаще, как чернильная капля в воде. Холодная волна ненависти отхлынула так же внезапно, как и накатила, оставив после себя лишь звенящую пустоту и ледяное эхо угрозы на коже Лианы. Она стояла одна посреди кощунственного круга, сжимая серебряную иглу смерти и слушая, как ее собственное сердце глухо стучит в груди, отбивая ритм начавшейся войны.

Расшифровка записки

Трепетное пламя единственной свечи отбрасывало гигантские, пляшущие тени на стены кельи в постоялом дворе. Они взбирались по грубой штукатурке, как демоны, рожденные тревогой в сердце Элиаса. Воздух был спертым, пахло воском, пылью и страхом – его собственным. На грубом деревянном столе перед ним лежал виновник этой ночной пляски теней: обгорелый клочок пергамента. Слово «ПРОСНИСЬ», выведенное углем или сожженными чернилами, казалось, пульсировало в такт пламени, обретая зловещую жизнь.

Элиас сидел, склонившись над ним, его аскетичное лицо, изборожденное морщинами, было напряжено до предела. Голубые глаза, обычно пронзительные и спокойные, впивались не в само слово, а в почерк. Каждый штрих, нажим, изгиб букв… Они царапали его сознание, пробуждая глубинные, давно похороненные пласты его феноменальной памяти. Он знал этот почерк. Знаком до боли. До предательства.

Пальцы его дрожали.

Не от старости. Не от усталости после долгого дня. От узнавания. От ледяного прикосновения прошлого, внезапно ставшего настоящим. Он протянул тонкую, испачканную вечными чернилами руку, но не коснулся пергамента. Боялся? Что дрожь сотрет хрупкие следы? Или что прикосновение сделает кошмар реальным?

Отец Макарий… Имя пронеслось в голове, тихим стоном. Учитель. Наставник. Человек, вложивший в него не только знание языков и Писания, но и первые зерна веры, терпения, стремления к Истине. Человек, который двадцать лет назад исчез вместе с уникальным апокрифическим манускриптом, который они переписывали вместе в тиши скриптория монастыря Святого Вседержителя у Северных гор. Манускриптом, содержащим запретные знания о «Семи Клинках Рассвета».

Господи, прости мои сомнения… прости немощь духа… – молитва о прощении неверия, почти бессознательная, сорвалась с его губ шепотом. Его вера была фундаментом, но сейчас этот фундамент дал трещину от тяжести увиденного. Как учитель, светоч знания, мог опуститься до этого? До призывов к пробуждению древнего Зла?

И тогда его дар – несокрушимая память – сработал с новой силой. Это было не просто воспоминание. Это было погружение. Свеча, келья, запах воска – все растворилось. Перед его внутренним взором, ярче любого пламени, всплыли страницы. Не просто образы – текстура пожелтевшего пергамента под пальцами, шероховатость края листа, характерный запах старой кожи и чернил, смешанный с ладаном, который всегда курился в скриптории. Он видел киноварные инициалы, ощущал вес пера в руке, слышал скрип собственного пера и мерное дыхание Макария по другую сторону стола.

Страницы апокрифа оживали. Не весь трактат – фрагменты. Отрывочные, как обрывки проклятого свитка. «…и заточен был Древний в Камне Семиричья…» «…ключи от оков – Семь Клинков, выкованных из света первых звезд и тьмы падших ангелов…» «…пробудит его Зов Крови, начертанный на вратах времени…» И знак… Знак трезубца. Он всплыл на полях, нарисованный рукой Макария. Не киноварью, а простыми чернилами, как бы мимоходом. Но с каким-то странным, сейчас понятным, напряжением. И подпись, пояснение самого Макария, его почерк, этот почерк: «Печать Стража Врат. И предателя. Ибо лишь отступник от Света может возжелать пробуждения Спящего.»

Элиас вздрогнул, как от удара. Его реальная рука, все еще зависшая над обгорелым пергаментом, сжалась в кулак. Чернильные пятна на пальцах казались теперь пятнами крови. Печать предателя. Знак того, кто служит Вратам, но жаждет их открыть. И тогда, сквозь пелену воспоминаний, прорвалась другая деталь. Яркая, как вспышка молнии. Лицо Макария. Ласковые глаза, седая бородка… И на скуле, справа, почти у края густой седины волос – шрам. Старый, белесый. Небольшой, но отчетливый. В форме трезубца. Как будто кто-то ткнул в кожу раскаленным знаком. Элиас всегда считал это следом старой бытовой травмы. Теперь он понимал. Это была метка. Печать. Знак принадлежности к той самой ереси, которую они изучали, чтобы предостеречь, а не возродить!

Он носил знак открыто… и я не видел! – мысль пронзила его острой болью. Слепота. Доверчивость. Его дар памяти оказался бесполезен против мастерства лжи учителя.

Отчаяние, холодное и липкое, поползло по его жилам. Он отшатнулся от стола, его спина вжалась в спинку грубого стула. Взгляд упал на его собственную руку, лежащую на колене. Тонкую, исчерченную венами, вечно испачканную чернилами – инструмент писца, инструмент служения Богу и Слову.

Пламя свечи, стоявшей на краю стола, дрогнуло от его резкого движения. Пляшущий свет упал на тыльную сторону его левой руки, чуть ниже костяшек. Там, где кожа была особенно тонкой и белой.

Элиас замер. Дыхание перехватило. Кровь отхлынула от лица.

Знак.

Бледный. Почти незаметный. Как тонкая сеточка прожилок или давно забытый шрам от ожога. Но при этом трепещущем, неровном свете свечи, под определенным углом… контуры проступили. Три тонкие, чуть более светлые линии, расходящиеся из одной точки. Неправильные, сглаженные временем, но неоспоримые.

Трезубец.

Как на скуле Макария. Как печать предателя на страницах апокрифа.

Нет… – немой вопль застрял в горле. Это невозможно… Когда? Как?

Он не помнил! Его несокрушимая память, его величайший дар, хранивший каждую прочитанную строчку, каждое облако в небе пятидесятилетней давности, изменила ему. Не было в его архивах ни момента, ни события, объясняющего этот знак на его собственной плоти! Это было… вне его сознания. Чуждое. Страшное.

Ледяной ужас, чистый и всепоглощающий, сжал его сердце. Учитель… Предатель… Метка… Его рука… Слово «ПРОСНИСЬ» на обгорелом пергаменте, написанное рукой Макария, внезапно обрело новый, чудовищный смысл. Было ли это обращением к нему? К Элиасу? Пробудиться… от чего? От веры? От неведения?

Его тело содрогнулось в одном, резком, неконтролируемом спазме. Локоть дернулся, задел край стола. Свеча, колеблясь, как пьяная, опрокинулась. Горячий воск брызнул на руку, на тот самый знак, но он не почувствовал боли. Пламя шипя упало на пергамент со словом «ПРОСНИСЬ», на мгновение осветив его жадным желтым язычком, и погасло, погрузив келью в кромешную тьму. Единственным светом теперь был призрачный, выжженный трезубец на его коже, мерцающий в сознании ярче любого пламени. Знак предательства. Его собственной плоти. Его забытой, или украденной, или проклятой плоти. В темноте раздался лишь его собственный, прерывистый, захлебывающийся стон.

Тайник рода

Холод пещеры впивался в кости глубже степного ветра. Не просто отсутствие тепла – это была мертвая, сырая стужа, идущая из самых недр камня. Воздух стоял тяжелый, пропитанный запахом сырой земли, гниющих где-то в глубине корней и… старой крови. Адалар двигался бесшумно, как тень, его стальные глаза, привыкшие к полумраку после ослепительного степного солнца, выхватывали каждую неровность стен, каждый выступ. Этот тайник – узкая расщелина за водопадом Ревущего Быка – знали лишь двое: он и его младший брат, Торин. Последняя надежда. Последнее место, куда Торин мог спрятать святыню или оставить весть, если… если случилось непоправимое.

Надежда сжалась в ледяной комок, когда он увидел пустые ниши. Выдолбленные в мягком туфе углубления, где должны были лежать ларец с Крестом Предков и, возможно, личные вещи брата, зияли чернотой. Пыль на их дне была нетронутой, лишь в одной – самой глубокой и скрытой – виднелись следы недавнего касания. Ничего. Ничего!

Ярость, черная и густая, как деготь, подкатила к горлу. Он сглотнул, сжимая кулаки до хруста в костяшках. Не убий. Не убий даже предателя в мыслях. Но вера, его стальной стержень, гнулась под тяжестью отчаяния. Где брат? Где Крест?

И тогда его взгляд упал на камень у подножия пустой ниши. Небольшой, плоский. И под ним – уголок чего-то белесого, не каменного. Пергамент. Записка.

Сердце Адалара рванулось в груди. Он бросился к камню, отшвырнул его одной рукой. Письмо было мелко свернуто, перевязано тонкой кожаной нитью. Руки Адалара, обычно такие твердые и точные, дрогнули, когда он развязывал узел. Он распрямил хрупкий лист. Знакомый, угловатый почерк брата. Но буквы были торопливыми, нервными, местами прорывавшими пергамент.

Адалар,

Если читаешь это – я не смог вернуться. Они нашли меня. Не в Святилище, позже. У Резного Камня. Не знаю, кто предал путь. Святыня… не здесь. Спрятана глубже, там, где пели наши предки. Знаешь место. Но… не ищи пока. Опасно. Слишком опасно.

Адалар впился в слова. "Там, где пели…" – Старая Певчая Пещера. В день пути отсюда. Луч угасшей надежды.

Но следующие строки выжгли его душу, как раскаленное железо.

Они не просто грабители, брат. Это… культ. Древний. Злой. Ищут не только Крест. Ищут Ключ. Говорят о "Певце". О том, кто разбудит Спящего в Камне. С Крестом… или без.

Не доверяй Никому.

Слышишь? НИКОМУ. Ни старейшинам, ни воинам нашего клана. Никому с Волком на руке. Предательство… внутри. Я видел… знаки. Такие же, как на убийцах в Святилище.

Беги. Предупреди Высокий Совет. Если сможешь…

Прости…

Подписи не было. Только клякса, темная, как запекшаяся кровь. И запах… слабый, но различимый под запахом сырости и камня. Кровь. Брата.

Слова "Не доверяй Никому" взорвались в сознании Адалара белым калением. Не просто предупреждение. Это был приговор. Его миру. Его клану. Его вере в единство крови и клятвы. "Певец"? Спящий в Камне? Чуждая мистика, но суть была ясна: хаос. Разрушение. И предательство – как червь, въевшийся в самое сердце его рода. Волк на руке… его собственный знак! Знак, который он носил с гордостью, символ силы и верности! Теперь – клеймо возможного предателя?

Ярость, уже не сдерживаемая, хлынула через край. Неистовая, слепая. Он сгреб записку в кулак, готовый разорвать ее, размазать по камню это страшное послание. Господи! За что?! Почему брат?! Почему Торин?!