О чем грустит кукушка

Глава 1

25 июня 1898 г.

С самого утра стояла душная пыльная жара. По блекло-голубому небу лениво ползли тощие рваные облака. Вторую неделю не было дождя. Тонкие стебельки пырея устало никли к горячей земле, бабочки замерли, сложив легкие крылышки, на старом кусте дикой яблоньки. Прозрачный воздух едва заметно колыхался от зноя. Толстые коровы и тонконогие телята лениво лежали в березовой роще, равнодушно пережевывая зеленую жвачку. Дурманящий запах лесных трав перемешивался со сладким ароматом лесной земляники, особенно сильно пахнущей в самую жару. Не успев как следует вызреть, ягода подвялилась под горячими лучами, источая приторно-сладкий аромат варенья. Сонную тишину леса разбудили звонкие девичьи голоса. Несколько девушек, смеясь и повизгивая, вышли на поляну из леса. В руках у каждой берестяные туески, доверху наполненные сладкой ягодой.

– Девчат, айда к озеру, а? Шибко охолонуться охота!

Рыжая веснусчатая девчонка, задрав подол, скакала по лугу на одной ноге и весело махала снятым с головы белым платочком в сторону небольшого озерца, заманчиво поблескивающего недалеко от полянки.

– А и правда, если маленечко побродиться, может полегче будет. Дуня, пойдем искупаемся?– стройная высокая девушка с темной тугой косой потянула девушку постарше за руку.

– Купаться? Вот явишься домой в мокрой рубахе, отец тебя возжами и оприходует.

– А мы, Дуня, рубахи-то сымем, а коса по дороге обсохнет, – рассмеялась темнокосая.

– Ой, Ульяша, пропаду я с тобой.

– Не пропадешь, Дунечка, я только от бережка до бережка доплыву, а потом сразу домой. Ты глянь, сколько ягоды набрали, спину ломит, комары заели, так что ж теперь, и в водичке поплескаться нельзя?

Взявшись за руки, Дуня и Ульяна кинулись догонять убежавших вперед подруг.

Той весной Ульяше Никитиной сравнялось семнадцать лет. Была она высокой, тонкошеей, с ясными карими глазами и самой длинной косой в деревне. Уля была младшей дочкой крепкого крестьянина, сильного работящего мужика Ильи Никитина. Двор Никитиных, широкий и чистый, стоял почти в самом центре деревни. Высокий дом с резными ставнями был виден издалека. Илья Никитин держал большое хозяйство, во дворе его беспрестанно мычало, блеяло и кукарекало. Трудом и силой заработал Илья все свое имущество, и к пятидесяти годам слыл не только в своей деревне, но и за ее пределами человеком достойным и состоятельным. Илья был из тех крестьян, что не боялись никакой работы, к тому же приучал и своих детей. Выжило из пяти рожденных только трое: сыновья Матвей и Алексей да младшая отцова любимица Ульяша. Старший Матвей прошлой осенью женился на девушке из соседнего села. Была Ксения тихой и послушной, чем и приглянулась Илье Федоровичу и жене его Анисье Михайловне. А Матвей Ксюшу полюбил всем сердцем, как только увидел. Работящая и добрая Ксюша была дочерью небогатых родителей, но честных и работящих. Никитины приняли ее как дочь, хоть и принято было после женитьбы старшего сына пришедшую в дом сноху нагружать работой да заботой, Анисья не спешили взваливать дом и хозяйство на плечи молодой невестки. Вместе с Ксюшей она делила все семейные заботы, да и егозу Ульянку не забывала привлечь к труду. Все в их большом доме было мирно и ладно. Вот только внучат не могли дождаться Никитины: одного за одним на малых сроках скинула Ксюша меньше чем за год двух младенцев. Первого аккурат после рождества, споткнувшись на высоком скользком от снега крыльце, второго летом, в самую жару напарившись в баньке. Завернув склизкий кровавый комочек в белый платок, прикопала плод Анисья под старой березой в углу двора. Ксюша от горя и слез за неделю высохла, подурнела, тяжким бременем лежала на сердце вина за нерожденное дитя. Никто в доме Ксюшу не попрекал, на время в избе установилась тишина и полумрак – Никитины переживали потерю. Сник и Матвей, крепко любивший жену, все чаще стали посещать его мысли о безрадостной жизни без потомства. Оберегая жену, он ни слова ей не сказал дурного, ни взглядом, ни намеком не дал ей понять, что винит ее в случившемся. Улучив момент, подговорил Ульяну сходить в лес по землянику, чтобы накормить любимым лакомством жену. На следующий день Ульяна и дальняя родственница Никитиных Дуняшка, практически жившая у Никитиных с малолетства и приходившаяся троюродной сестрой самому Федору Никитину, вместе с косоглазой соседской Марфой и Ульяшиной подругой Настей пошли с самого утра в лес за сладкой ароматной ягодой

Первой к воде прибежала шустрая быстроногая Марфуша. Быстро оглядевшись по сторонам, скинула с себя синюю юбку и сорочку и, не мешкая ни секунды, ворвалась в прохладную воду озерца. Поплыла быстро, по-мужицки загребая руками, фыркая и отплевываясь. Настя осторожно потрогала воду ногой, поежилась, потом разделась, аккуратно сложив на бережку одежду, и медленно вошла в воду. Воровато оглядываясь, не глядит ли кто, разделась и Дуня.

– А я с мостика прыгну!– Ульяша, смеясь, побежала в сторону хлипкого мосточка, стягивая на ходу рубашку. Вышла на мосток, сбросила юбку, отшвырнула ее ногой, сделала несмелый шаг к краю мостика, зажмурилась и плюхнулась в прохладную воду. Через мгновение выскочила стрелой на поверхность, рассмеялась, вдохнула поглубже, легла на водную гладь и медленно, не торопясь, поплыла.

Лесное озеро было неглубоким, но прохладным – на дне его били холодные ключи, потому и плавать в нем долго было невозможно, ноги сводило судорогой, губы синели, а зубы стучали так, что даже рукой нельзя было удержать прыгающую челюсть.

Поплескавшись в воде несколько минут, посмеиваясь и играя, девушки поплыли к берегу. Первой встрепенулась осторожная Дуня. Охнув, она присела почти у самого берега, прикрыв наготу водой и руками. Ульяна повернула голову в сторону берега и вскрикнула.

На берегу, смеясь и размахивая руками, стояли деревенские парни – Семка-пастушок и его дружок рябой Васька. В руках у Васьки была девичья одежда, намоченная и стянутая в тугой узел. Васька потряс узлом над головой и отшвырнул подальше от воды.

– Ах ты падлюка! Дай только выбраться, я все Алешке расскажу, он тебя выдерет!– Ульяна погрозила парням кулаком.

– Ага, расскажешь, если только выберисся, – хохотал Васька, – а ну-ка, кто тут самый смелый? Выходь на бережок!

– Васенька, Сенечка, -запричитала Дуня, – холодно, зябко, идите уже.

Васька веселился от души, скакал на берегу и крутил фиги в сторону девчонок, Семен молча сидел под березкой и смотрел на Ульяшу. Он хотел увидеть, как Уля, гибкая, стройная, выйдет из озера, хотел любоваться ее телом, разглядеть его до последней черточки, но в то же время, не желал , чтоб ее наготу будет лицезреть и Васька. Он уже жалел, что согласился на эту дурацкую проказу, хотел уже уйти, но отступить сразу мешала гордость. «Еще минуточку, – думал он, и позову Ваську с берега».

– Ах ты, зараза! – косоглазая Марфушка резво выскочила на берег,

наклонилась, схватила горсть песка и швырнула его в глаза Ваське.

Сгребла ком одежды,вгрызлась зубами в ткань, потянула, рванула, и через полминуты уже швыряла подругам в воду их юбки и сорочки. Кое-как натянув мокрую одежду, девушки выскакивали из воды. Настя тугими кулачками лупила не успевшего протереть глаза Ваську по спине, называя змеем и иродом, Васька уворачивался, прикрывался, наконец, запнулся об корягу, свалился. Девушки вцепились в него и поволокли по траве к озеру. Дотащили, приподняли насколько смогли на руках и швырнули в озеро. Весь в ссадинках и царапинках Васька ввзвыл, оказавшись в воде. Вовремя заметивший опасность Семен успел отбежать на порядочное расстояние от берега. Теперь он наблюдал за происходящим с безопасного расстояния, громко и заливисто хохоча.

Обиженный Васька выбрался ползком на берег, чертыхнулся. Веселость с него словно смыло ледяной водой.

– Дуры,– сплюнул воду Васька, – новую обувку мне спортили.

– Иди, иди, откель пришел, – Настя ткнула его в спину, – пока совсем не утопили.

– Дуры, – повторил гнусаво Васька и поплелся к тропинке, ведущей от озера к деревне.

Он уже и забыл о дружке, незаметно скрывшемся в лесочке, все его мысли были о попорченных ботинках да о мести девушкам, которую он непременно устроит, дай ему только шанс.

Когда Васька скрылся из виду, девушки разбежались по кустам, чтобы выжать мокрые юбки и косы. Ульяша спряталась под ивовым кустом, стянула мокрую юбку, неприятно холодившую ноги, отжала ее, бросила на траву, озираясь, задрала подол сорочки, скрутила тугой ждут, выдавливая из него согретую телом воду. Вздрогнула, услышав треск веток, бросила подол, отскочила за ствол дерева. Перед ней стоял Семен.

– Уйди, ты чего, увидят, – Уля все дальше отступала от парня.

– Да не гляжу я, не бойся, – парень медленно отвернулся, – чего ты мимо ходить перестала, не глядишь даже?

– А чего мне глядеть? Не хочу и не гляжу.

– Отца боишься?

– Боюсь, -Ульяна вдруг поникла и опустила голову, – не отдаст он меня за тебя. Не пара ты мне, говорит.

– А что, лучше кого сыскал?

– Не сыскал, да и я замуж не хочу. Мне у тяти с мамой хорошо живется.

– Богато да сытно?

– А хоть бы и так. Что ж я стыдится должна?

Ульяна вышла из-за дерева, яростно отжимая потяжелевшую от воды косу.

– А бежать со мной от отца?

– Никуда я не побегу. Хочешь жениться, заработай, чтоб и дом был, и хозяйство. Тогда и отец мой согласится.

– Дождешься?

– Я ж обещалась. Забыл?

– Не обманешь?

Семен осторожно взял Ульяну за руку. Глаза его, пронзительно синие, смотрели на девушку с тихой мольбой.

– Ульяша, ну ты где? Заждались уже., – послышалось с бережка.

– Пора мне. Спрячься, чтоб не увидели. Не дай бог, тятя узнает, что виделись…

– Ульяна, я на заработки уеду, ты дождись только.

Ульяша вздрогнула, посмотрела парню в глаза: не шутит ли. Синие ясные глаза смотрели серьезно и ласково.

– Куда?

– А хоть куда! Мало ли разных мест? Приеду, обвенчаемся. Выкуплю тебя у отца!

При упоминании об отце Ульяна словно опомнилась, погрустнела.

– Не бывать тому, Сема… Забудь меня, не ходи за мной, не береди душу.

– Уля, – Семен схватил девушку за руку, потянул к себе.

– Пусти, увидят…

Оттолкнув Семена, Ульяна убежала к подружкам.

Ах, какой же веселой и беззаботной была Ульяша еще год назад! Прошлым летом, играя с молодежью вечерами на большой поляне возле деревни, разглядела Ульяна среди парней белокурого деревенского пастушка Семена Березина. Веселый светловолосый парень ухватил Ульяну за руку во время игры в салки. Смеясь, они бежали до заветного березового пня, осаливать на котором нельзя, а вскочивший на него может передохнуть и понаблюдать за играющими. Дотащив запыхавшуюся Улю до пня, Сенька вскочил на него и затянул на него девушку, и стояли они тесно прижавшись друг к другу и шумно дыша, пока Ульяна не перевела дух и не захотела продолжать игру. Вскоре Сенька стал все чаще догонять веселую кареглазую хохотушку, помогая ей спастить от преследователей в игре, вставая с ней в хороводе, оттеснял других парней. Уле нравилось любоваться голубоглазым сильным парнем, потом уже и она сама подавала ему руку в кругу, искала его глазами в игре, пряталась за его спиной от салящего. В дождливые дни, когда молодежь не играла вечерами, Ульяна тосковала по Семену. Никогда еще девичье ее сердце не трепетало при встрече с парнем так, как трепетало оно при встрече с Семеном. Однажды, прячась вместе с ним за кустом, Ульяна хохоча, прижалась к парню, а он, внезапно отстранившись, взял ее за плечи, посмотрел долго и пристально в ее карие смеющиеся глаза и поцеловал в раскрасневшуюся щеку. Для Ули это было неожиданно, но приятно. Замерев на мгновение, Ульяна зажмурилась, а потом быстро и широко раскрыв глаза, оттолкнула парня и выскочила из укрытия. Весь оставшийся вечер Уля не могла понять своих чувств: ей хотелось снова испытать тот удивительный момент их робкого поцелуя, и одновременно было боязно взглянуть парню в глаза. Семен в тот вечер больше не тянул ее в укромное место, не брал за руку, но вертелся постоянно неподалеку. Никто не заметил того, что произошло в тот день, но сама Ульяна внутренне изменилась и чувствовала эти перемены в себе. Стыдливое и одновременно сладкое чувство разливалось в ее груди каждый раз, когда она встречалась глазами с Семеном, если он снова осмеливался коснуться ее руки, Ульяна замирала, все внутри ее словно переворачивалось и холодело. Ульяна влюбилась.

Новое чувство одновременно радовало и тяготило Ульяну. Ее возлюбленный был парнем без роду-племени, и этого обстоятельства никогда бы не принял Илья Федорович. Дав согласие на брак старшего сына с Ксенией, Никитин рассуждал так: в дом к ним придет молодая, сильная женщина, которая будет хорошей женой их сыну, матерью их внуков. Все,что имеет Ксюша– здоровье, силу, красоту, доброту, умение хорошо работать– придет вместе с ней в их дом. Ксюша будет частью их семьи. И уж дело десятое, богатые ее родители или бедные, под стать они Никитиным или нет, Ксения уж более не их дочь, она жена и сноха в чужом доме. А вот отдать родную дочь незнамо кому, у кого пусто в дому, Илья не желал. Для Ульяши с детства готовилось богатое приданое: перин, подушек, скатертей, одежды и украшений было без счету. Каждый раз прикладывая в невестин сундучок обнову, Анисья долго любовалась новой вещью, потом, аккуратно сложив, закрывала крышку сундука, присаживалась на краешек и замирала в своих думах. Думалась ей о том, как их любимая дочка, покинув дом, придет в новую семью не простой работницей, а богатой невестой, красивой и нарядной. Матери казалось, что это будет залогом счастливой жизни ее дочки в новой семье. Разве ж будет свекровь шпынять человека, принесшего в ее дом столько добра?

Семен Березин в деревне был пришлым. Несколько лет назад на окраине Авдеевки в старом приземистом домишке поселилась женщина с мальчонком лет десяти. Тихая и молчаливая, она выдрала скоро сорняки вокруг избы, посадила кой-каких овощей и стала жить. Парнишка ее стал подпаском у старого пастуха Евсея, за что платили ему молоком да мелкой копейкой. Сама Дарья иногда бралась за разную несложную работу – полола огороды, помогала в постирушках, приглядывала за детворой, когда матери были на покосе. Была она худой и слабой на вид, но работала справно, не жалела сил и рук. Постепенно обзавелись Березины хозяйством – прикупила с малых своих накоплений Дарья несколько пуховых цыплюшек да и выходила их до взрослых кур. Петух Березиных был самым горластым в деревне.

Подросший Семен стал опорой и подмогой матери, брался за любую работу, за что получал с деревенских и продукты, и деньги. Жили Березины тихо и скромно. И вот на какой такой почве не известно, вырос из беловолосого хлюпенького мальчонки высокий статный парень с добрыми всегда смеющимися глазами.

– Девичья присуха, – гладила по мягким волосам мать своего сына и вздыхала.

Никто в деревне доподлинно не знал, откуда пришли к ним в деревню Березины. Сама Дарья только и рассказала, что позвала ее в деревню родственница Агриппина, в чьем домишке они и поселились. Дом Дарья заняла не самовольно. Старая Агриппина была еще жива, когда Дарья с сыном поселились в Авдеевке, была она дряхлой и полусумасшедшей и ровно год прожила при Березиных. А как померла старуха, так и остались Семен с матерью жить в ее домишке.

– Голы-нищи, -судачили деревенские бабы про Дарью с сыном.

– Сказывают, мужик ейный был варнак и убивец, бабу свою с детишками строжил, гулял, да народ грабил,– делилась информацией с соседками Евдокия, самая болтливая в деревне баба, – а как помер, схватила Дашка последнего ребятенка, да бежать. Вот так и прижилась у Агриппины-то.

Бабы охали, крестились, да только не охотно верили Евдокии, потому как версий у сплетницы было полно. В другой раз, собрав вокруг себя жадных до слухов баб, Евдокия вещала громким шепотом:

– Дашка-то, полюбовница была у богатого барина, ребятенка от него прижила, а как барин помер, жена евоная, Дашку погубить вздумала, отравить ядом, – таращила блеклые глаза Евдокия,– Дашка прознала и бежать куды глаза глядят. В чем была, в том и выскочила с барского дому.

– Не больно-то Дашка хороша, чтоб ее богатый барин в полюбовницы взял, – хохотали бабы.

– Вот вам крест, – божилась Евдокия, – была она в приживалках у барина.

– А ты-то откель знашь?

– А я, милая, с людями общаюсь, родова моя по всей Сибири проживает, поэтому знающие люди имеются.

И каждый раз под дружный хохот баб прихватывала Евдокия коромысло или корзину с бельем и важной поступью удалялась восвояси.

Осенью, после сбора урожая, нанялся Семен в помощники к мельнику. За работу сговорились платить мукой и зерном для курочек Дарьи. С самого утра тянулись к мельнице груженые пшеницей тяжелые телеги. Скоро в мельничном дворе было не протолкнуться. Крестьяне терпеливо ждали свой черед, лузгали семечки, делились новостями, смеялись и шутили. Мельница была одна на три деревни, поэтому встречи у мельницы были радостными для многих родственников, живших в разных селениях – люди за приятными разговорами коротали время. Ульяша Никитина еще с вечера напросилась с отцом и братом на мельницу. Поездка для девушки была развлечением, а не работой: грузить тяжелые мешки на телеги ей не позволяли отец и старшие братья. Когда телеги были нагружены доверху, Ульяша взобралась на телегу, уселась поудобнее на тугой мешок, свесила ноги, взяла большой подсолнух, заботливо припасенный братом для нее, и принялась лузгать семечки, поглядывая по сторонам в ожидании увлекательной поездки.

– Уселась, коровища, лошадям мало груза, так еще и эта, – беззлобно ворчал Алексей.

Ульяна показала брату язык и отвернулась.

На мельнице с самого утра кипела работа. Перед Никитиными оказались три груженые доверху телеги. Пристроившись в углу двора, Илья Федорович оглядел собравшихся. Самыми первыми были братья Кулаковы Степан и Василий, с их телеги уже стаскивались мешки и укладывались горой во дворе. Чуть дальше телега попа из соседнего села батюшки Епифана. Крепкая, новая, высокая телега запряжена парой мускулистых пегих меринов. На мешках развалился высокий здоровенный рыжий парень – сын попа Афоня. Слева притулился возок вдовы Марьи, она вместе с ребятишками молча стояла, ожидая свой черед, привалившись к плетню. Двое парнишонок лет пяти-семи и девчушка лет десяти, тихие, похожие на мать, стояли молча, потупив глаза, почти не шевелясь, только самый младший ковырял чумазым пальцем ноги ямку в песке. По весне Марья схоронила своего мужа Макарку, крикливого и вредного мужичонку. Схоронила и сникла. Притихла баба, потухла. Смешливая и крикливая под стать мужу, она за лето словно переродилась. Хоть и жили с Макаром небогато, да и не дружно, а все ж без мужа, пусть и такого шебутного, как ее Макарка, бабья доля ох как горька.

Со двора со скрипом выезжала телега Муравлевых – семьи старшего брата Анисьи. Петр Муравлев приветственно кивнул родственничкам, однако не сказал ни слова. В ответ Илья Федорович чуть склонил голову в знак приветствия. Между Муравлевыми и Никитиными никогда не было дружеских отношений, обе семьи были одного материального достатка, обе были уважаемы соседями, да только оба хозяина считали себя достойнее другого. Отчего и когда сложились такие отношения, никто не знал, однако же положение дел всех устраивало.

– Здорово, дядька Петр!– махнул рукой родственнику простодушный Алешка.

– Здоров, племянничек. Кланяйся от меня сестре, – медленно, растягивая слова, ответил Петр Муравлев.

– Покланяюсь. А ты своим от нас кланяйся.

Телега Петра медленно, переваливаясь с боку на бок, покатила по пыльной дороге.

Ульяшка во все глаза разглядывала людей. Все ей казалось забавным и интересным. В ее шестнадцать лет мир был к ней добр. Солнышко светило для нее, птицы пели для нее, дождь и гром и те для нее. Наглазевшись по сторонам, отложив подсолнух, Ульяна спрыгнула с мешков на сухую потрескавшуюся от тележных колес землю.

– Ульяна, куда потопала?– отец строго глянул на дочь.

– Ой, тятя, ну куда я утопаю? Тут я. Расхожусь только чутка. Ноги занемели.

– Напросилась помогать-помогай. Стереги зерно. И гляди, чтоб ни зернышка не пропало.

– Все шутите, тятя. Да кому оно это зерно нужно? Тут вон у всех своего валом.

– Валом не валом, а свое береги. Оно трудом заработано, – отец любовно погладил мешок с пшеницей, – Ляксей, я пока схожу со Степаном Кулаковым поздороваюсь, а ты гляди, чтоб никто вперед нас не сунулся, а то так до завтрева проторчим тут.

– Не проторчим. С таким дозорным, как наша Ульянка, мы даже комара вперед не пропустим, – басовито хохотнул Алексей.

На мельничном дворе становилось людно. Вслед за Никитиными припылили еще две телеги из Авдеевки. Несколько возов приехали из соседнего Алтана. Алексей, разморенный вынужденным бездельем, поручил Ульяше следить за очередью и отбыл в сторону ворот, где остановился воз отца закадычного Алешкиного дружка Ивана Оглоблина. Ванька спрыгнул с возка, растянул рот в улыбке, а руки расставил для объятий:

– Здорово, здорово, Ляксей Ильич, – чуть картавя затянул он.

Алешка здоровенным кулачищем ткнул приятеля в бок, тот шутливо согнулся.

– Хорош кривляться, дурни, – охолонул игривый тон парней Михал Михалыч Оглоблин, крепкий моложавый старик, – что, Алексей, ты нынче сам иль с батянькой?

– С ним, с ним самим, дядь Миш, он мне своих меринов не доверит. Сам погонит.

– Не доверяет, значит?

– Боиться, что загоню коней, по пыльной дорожке.

Парни дружно загоготали. Ульяша, наблюдавшая с телеги за этой сценой, тихо засмеялась.

–Ну здравствуй, Ульяна Ильинична.

Оборвав смешок Ульяна удивленно оглянулась. По имени-отчеству ее никто не звал, разве что братья, да и те в шутку. Оперевшись на телегу в непринужденной, даже вальяжной позе стоял и улыбался ей Сеня-пастушок. Голубые глаза в обрамлении густых черных ресниц ласково смотрели на нее. Ульяна улыбнулась, но тут же, спрятав улыбку, потупила взгляд. Ей было и радостно видеть Семена, и стыдливая краска заливала лицо – никогда еще Уля вот так при народе не общалась с парнем. Игры на большой поляне не в счет, там никто и не замечал чужих взглядов, не слушал чужих разговоров, каждый плыл в своей радости, каждый ждал только своего счастливого момента.

– Ну здравствуй, Семен, – Ульяна старалась придать голосу равнодушности.

– Пойдешь когда к Марфушке-косой на вечерки?

– Ну если и пойду, тебе-то что?– Уля покосилась осторожно в сторону, где стоял ее отец. Успокоилась: Илья Федорович был занят беседой, к дочери стоял широкой спиной.

– Ты приходи. И я приду. Поговорить надо.

– Это еще об чем?

– Придешь-узнаешь.

– Вот еще, загадки вздумал загадывать. Не пойду я.

– Приходи. Я ждать буду.

Уля не успела ответить, шустрый парень скрылся из виду. Шея и щеки девушки зарумянились, она чувствовала, как теплая медленная волна, поднимаясь вверх от груди, докатилась до ее ушей. Она твердо решила отпроситься вечером у матери на посиделки к Марфушке. Хоть на чуток. Очень уж ей хотелось увидеться с Семеном один на один.

Смолотив зерно до обеда, Никитины погрузили мешки с мукой на телегу и ,не торопясь, отправились в обратный путь. Ульяшка уже не сидела важно на самом верху, а неудобно примостилась на самый краешек телеги, она то и дело соскакивала и семенила рядом с братом. Свежий, не прохладный еще воздух приятно охлаждал лицо, вянущие травы на обочине слабо пахли, где-то стрекотал припозднившийся кузнечик, в опустевших полях желтела жухлая картофельная ботва. Тихая неспешная осень вступала в свои права.

–Т ы, я гляжу, кавалера завела…

Ульяна вздрогнула от неожиданного вопроса.

– Какого кавалера, тятя, – еле слышно ответила отцу.

– Знамо дело, какого – пастуха Сеньку. Или мне пригрезилось?

– Ой, ли, – попыталась изобразить веселье Ульяна,– ну какой из него жених?

– Вот и славно, что никакой. Я такого жениха не пожалую. Не для того я тебя растил и вскармливал, чтобы в батрачки к пастуху отправить.

Ульяна вспыхнула:

– А что же, тятя, пастух не человек?

– Ты, коза, не востри рога, – отец внимательно посмотрел на дочь, – а слово мое помни: не бывать моей дочери пастуховой невестой. Запомнила?

– Да не нужен он мне, я и замуж-то не собиралась еще. Что вы, тятенька, меня загодя сватаете?– Ульяна едва сдерживала слезы.

– А это правильно, неча спешить. Года не те, да и нам с матерью отрада.

Весь оставшийся путь ехали молча. Кусая тонкий стебелек, Ульяна старалась не глядеть в сторону отца. Ей больше не хотелось спрыгивать с телеги, хотелось заползти в самый малый уголок и свернуться калачиком. Добрый, всем сердцем любящий сестру Алексей, то и дело поглядывал на сестру, стараясь угадать ее чувства, а ближе к дому, осторожно, чтоб не видел отец, погладил младшую по голове. В этой неуклюжей ласке было что-то такое понятное и важное для Ульяны, будто брат без слов понимал ее состояние, сочувствовал ей. В ответ Ульяна молча поглядела на брата и вздохнула.

Когда разгружали мешки с мукой и носили их в амбар, Уля молча проскользнула в дом и закрылась в своей горнице. Ей нестерпимо хотелось разревется, но она держалась изо всех сил, кусая губы. Когда через четверть часа мать позвала ее к столу, Ульяна спокойно вышла, села и принялась есть, словно и не было никакого разговора, так растроившего ее совсем недавно.

На вечерку к Марфушке-косой Ульяша не пошла. Слишком боязно было после разговора с отцом встречаться с Семеном. А ну как отец прознает? Подумав, Уля приняла разумное решение – обождать. А вот как позабудется, так и встретиться с Сенечкой. Как и где встретиться Ульяна не придумала, но рассудила, что если выдастся ей еще случай свидеться с милым, она сама его позовет на посиделки или договориться встретиться, будто случайно, на речке или еще где. Где еще можно назначить встречу, Ульяна не знала, но твердо решила, что встретиться им необходимо. В ее девичьих грезах представлялся ей Семен сказочным богатырем, который разрешит все их трудности, победит зло и увезет ее в счастливую долгую жизнь, полную любви и радости. С этими мыслями Уля засыпала теперь каждую ночь.

Девичья беда – что утренняя роса: чуть солнышко пригреет, она и исчезнет. Через месяц, когда кончились огородные крестьянские работы, а встреча на мельнице, как думала Ульяна, позабылась, стала она отпрашиваться у отца с матерью на посиделки к косой Марфушке.

– Ну отчего бы и не сходить?– Анисья отложила вязание и ласково посмотрела на дочь.

Отец, занятый починкой бочки для квашения капусты, молчал. Анисья мигнула дочке, дескать, приластись к отцу, попроси, он и отпустит.

Федор Ильич шибче сыновей своих любил младшую дочь, больше радовался ее рождению, потакал детским капризам, щедро одаривал к праздникам, а когда и за так дарил обновки и разные безделушки. Но по мере взросления Ульяны, отец становился все строже, а порой и придирчивее, дознавался куда идет, с кем и о чем говорила, а потом и вовсе перестал выпускать одну со двора, вот тогда и сблизилась пуще прежнего Уля со своей дальней сестрицей Дуняшей, которая приходилась ей на самом деле троюродной теткой, а старше была только на два года. Редкие девичьи радости Дуня с Ульяной делили пополам: вместе ходили на озеро или на реку купаться, вместе бегали на большую поляну играть вечерами с молодежью, вместе стали изредка наведываться в избу Марфы, общей своей подружки.

Викентий Овсянников овдовел рано. С женой своей Анной нажить успел одну только дочку – Марфушку. Девчонка родилась, надо сказать, неказистая и слабая, тихая. Глянул Викентий на дитя и свое и понял: помрет. Синюшная, сморщенная, словно старушонка, девчонка с момента рождения ни разу не пискнула. Величиной этот новый человечек был с Викешкину ладонь. Анна плакала, прижимала дочку к груди и не глядела на мужа – больно и горько ей было от того, что не сына-богатыря обещанного родила Викентию, а слабую дочку, да и той дней жизни было отведено по счету. Так бы и померла оплаканная еще при жизни отцом и матерью Марфушка, если б не бабка ее, Викешкина мать, Акулина. Был Викентий у нее младшим из 8 детей и единственный сын. Глянула бабка Акуля на ребенка, перекрестилась, взяла на руки и унесла в горницу. Отупевшая от слез Анна, не сопротивляясь, отдала дочку свекрови, свернулась клубком носом к стенке и беззвучно заплакала.

Акулина же обмазала девчонку теплым ржаным тестом, уложила в корзинку, застеленную пуховым платком, примостила корзинку на печь, потом, взяла большую глиняную чашку, вошла в горницу, где уже уснула обессиленная от слез Анна, растолкала ее, сунула одурманенной от слез и сна невестке чашку в руку и потребовала:

– Дойся! Сколько смогешь.

Слабыми еще, дрожащими руками по капле давила Анна желтое молозиво в чашку. Кое-как закрыв донышко, слабым голосом позвала Анна свекровь, та молча вошла, забрала чашку и вышла. Потом достала с печки корзину с девчонкой, потыкала пальцем застывшую корочку теста, проковыряла дырочку в коконе, пощупала – внутри было влажно и тепло – вынула палец, залепила дырку выковырянным изнутри мякишем. Потом ткнула осторожно малютку в щечку: девчонка рефлекторно разинула розовый беззубый ротик. Акулина смочила чистую тряпочку в молозиве и сунула кончик внучке в рот. Та сперва недовольно скривилась, а потом зачмокала.

– Не помрет, – кивнула Акулина сыну, сидевшему все это время тихо у окна в большой горнице, – жрать хочет, значит, и жить будет.

Десять дней новорожденная пеклась на печи и сосала тряпицу, смоченную в материнском молоке, а на одиннадцатый, с раннего , еще до петухов, утра, загорланила, да так звонко, что мать, прикорнувшая на лавочке у печи (ночами она теперь сменяла Акулину, повторяя точь в точь свекровкины действия), свалилась на пол и лежала так, не понимая спросонок, что происходит, пока свекровь, крестясь и охая, не подняла ее с полу. С того дня девчонка начала расти и крепнуть день ото дня. Одно только огорчало Овсянниковых– в тот день, когда Марфушка, так они крестили малютку, закричала с печи, она впервые открыла глаза, и оказалось, что левый Марфушкин глаз сильно косит. Анна, увидев это, опять было заголосила, но Акулина дала невестке такого тычка,что та замолчала, схватила девчонку, вывалила налитую в синих прожилках грудь и сунула дочери в рот. Марфушка зачмокала, засопела.

Через год Марфушка уже смешно косолапила по избе, широко улыбалась родителям и бабке, демонстрируя четыре крепких белых зуба, уплетала все, до чего могла дотянуться. Росла она бойкой, смышленой девчонкой, только уж больно неказистой, толстенькой, коренастой, коротконогой.

Когда минул Марфушке год, схоронил Викентий Овсянников жену свою Анну: не разродилась она долгожданным мальчонкой. Застрял крупный парень в родовых путях матери, померли оба, так их и схоронили в одном гробу. Горевал Викентий сильно, пил и плакал. Акулина, крепкая тогда еще тетка, уговаривала сына образумиться, совала ему в руки бестолковую еще вертлявую дочь, твердила, что у ребенка матери нет, да еще и отец горький пьяница, а потом однажды, устав от уговоров, отхлестала пьяного сына ухватом. Викентий выл, валялся по полу, но отнять у матери ухват не решался. А на следующий день, протрезвев, попросил у матери прощения, собрал котомку и отправился на покос (стояла самая пора), а вернувшись через два дня, истопил баню, напарился, вылил верхом целую бочку ледяной колодезной воды и с той поры успокоился. Покойную Анну больше будто и не вспоминал. Так и стали они жить: Акулина заменила внучке мать, Викентий вел большое овсянниковское хозяйство.

Дочь свою Викентий, вроде, и не шибко любил, но не обижал, жалел даже, понимая, что Марфушке его не бывать счастливой девкой, а потом женой, потому как чем старше становилась Марфа, тем сильнее была заметна ее некрасивость.

А как исполнилось Марфе пять лет, привел Викентий в дом из соседнего села новую жену, мачеху своей Марфушке. Степанида была уже перестарком, ей шел двадцать пятый год, собой она была дурна, а нравом кротка. Тихонечко вошла она в дом Овсянниковых, Акулину побаивалась, падчерицу словно и не замечала вовсе. Она кормила Марфу, обстирывала, даже плела ей косы, но почти все делала молча. Пока не родила крикливого тощего Васятку, а следом за ним толстощекую Машку. Вот тогда-то и узнали все истинную натуру Стешки. Стала она капризной, ленивой, начала шпынять Марфу, зубатилась с Акулиной.

Викентий, не чаявший души в младших детях, словно и не замечал перемен в жене. Акулина, прикепевшая всем сердцем к старшей внучке, не тянулась душой к младшим, оттого и начались у нее недомолвки с невесткой. Ночами Степанида жаловалась мужу на мать, притворно плакала и вздыхала. Акулина, не знавшая до поры об невесткиных жалобах, прятала от сына недовольство Стешкой, пока однажды не разразился скандал. Семилетняя Марфушка не доглядела за годовалой Машкой, та споткнулась и расшибла об лавку губу. Вот за это и отвозила Марфу мачеха мокрым рушником по спине. Марфушка взвыла.

– Ах ты змеюка, ты пошто робенка лупцевать взялась? – взвилась Акулина

– Я пошто? Да ее драть с утра до ночи надо, робенку эту! Приедет Викентий из лесу, еще выдерет!– горланила Стешка, утирая нос Машке, орущей на всю околицу.

– Ах ты стервь! Да Викешка ведь и ейный папаша будет! А девку забижать не позволю!

– Ах вот вы как, маменька!– зло зыркнув на свекровь и притихшую

Марфушку, Стешка, схватив на руки Ваньку, прижимая детей к себе, выскочила в дверь.

Рыдающую Стешку нашел Викентий в стайке у коровы. Жена безутешно всхлипывала, лежа на сене. С двух сторон от нее мирно спали закутанные в тряпки Ванька и Манька. Кое-как, сквозь слезы и стоны, рассказала Степанида мужу, как ругала ее и обижала свекровь, что сил ее больше нету, и помрет она от несправедливости такой, а вместе с ней и дети. Викентий прикрикнул на жену, сгреб детей, занес в избу, уложил в люльки. Молча сел к столу.

Мать свою Викентий любил и уважал, но и семьей своей дорожил, а потому решено было так: мать и Марфушка поселятся на второй половине дома в старой горнице, а Викентий с семьей будет жить в новой части просторной овсянниковской избы. С той поры так и пошло. Странно жили Овсянниковы, в деревне долго судачили, все дивились небывалому семейному укладу, а потом привыкли.

Вот в этой Марфушкиной горнице и стали собираться несколько лет спустя подружки. Бабка Акулина к той поре уже почти оглохла и ослепла, поэтому все больше лежала на печи, не мешая девушкам. В горнице Марфы девушки вязали чулки, пели песни, иногда слушали байки старой Акулины, когда та была в настроении пообщаться. В горнице за стенкой строго Викентия, ни разу не было парней, никто не решался переступить порога, да и сами девицы никого не звали. В деревне родители молодых девок считали, что при старухе Акулине девки баловаться не посмеют, поэтому, хоть и не всегда охотно, но отпускали дочерей на вечерки. Возвращались девушки домой гурьбой, шумно и весело, в строго установленное родителями время.

И даже сама Акулина Овсянничиха, лежавшая на печи, а иногда и сидевшая с девушками на скамейке в горнице, знать не знала самый главный девичий секрет. А секрет был прост: окна горницы Марфы и ее бабки выходили на пустырь, а со стороны пустыря удобно было, незаметно пробравшись, постучать условным стуком в окно, вызывая зазнобу на свидание. Дверь марфиной половины дома была отдельной, на улицу выводила через маленькое крыльцо, которое не видно было из окон Викентия. Вот так и придумали девушки и парни бегать на свидания. Тугоухая Акулина, часто и не слышала стука, а если и слышала чего, то девицы хором убеждали, что ей почудилось. Считать девок в горнице Акулина и не догадывалась: хохочут, поют девки,весело им, ну и хорошо.

Ульяша умела ластиться к отцу. Присев на край лавки, девушка кротким взглядом глядела на отцово рукоделие. Федор Ильич сперва делал вид, что не замечает дочь, а после, украдкой из под густых бровей стал поглядывать на Ульяшу. Он невольно залюбовался дочерью: хороша девка выросла, рослая, белолицая, ладная.

– Тятя, скучно, – затянула Ульяна.

Федор Ильич молча коротко глянул на дочь.

– Тятя, нонче бабушка Акуля коврики плести обещалась научить. Сказывала, коли девки придут, покажу особенный узор.

– Да на кой тебе те коврики-то? Чай в избе все устлано.

– Нонче устлано, а завтра дыру протопчете, тятя, – а тут я вам новый и сплету, – Уля придвинулась поближе к отцу и лукаво заглянула в глаза, – я ж на маленечко, покажет баб Акуля узор, да я и обратно.

– Одну не пущу, – по голосу слышно было, что Федор Ильич уж согласен отпустить дочь, – неча одной шастать.

– Тятенька, да уж как водится, с Дуней пойдем. Одной-то в потьмах больно страшно возвращаться, – схитрила Ульяна.

– Да отпусти, Федор, пущай девки сходют. Ить итти-то через два двора.

– Пущай сходют. Только чтоб к ужину дома обе были.

– Будем, будем, тятенька, – кинулась обнимать отца Ульяна, – непременно будем!

Три дня назад Дуняшка, в монопольке, куда отправилась за спичками и солью, и где помогал Семен, таская мешки и коробки, передала парню записку от Ульяши. Округлым девичьим почерком на клочке бумаге было написано: «Буду на днях у Марфушки. Приходи. Стукни два раза тихо в окошко, выбегу. У.

Семен спрятал письмо запазуху, выскочил на двор, прочитал по слогам и радостно засмеялся. Потом, вернувшись, незаметно кивнул Дуняше. Дуня расплатилась, и молча вышла из монопольки.

– Ох и влетит нам, Улька, если кто узнает, – выговаривала она Ульяне, подговорившей ее за синие бусики на престкпление.

– Да кто ж узнает? Мы никому не скажем, – счастливо смеялась Уля.

– Любишь его?

– Ой, Дуня, не знаю. Иногда и не думаю вовсе о нем, а бывает ночью проснусь и уснуть не могу, все о нем думаю и думаю.

– Ой, Ульяша, бедовая ты.

– Это почему еще?

– А потому что не бывать тебе его женой.Не отдаст тебя за него отец.

– А я сбегу!

– Сбежишь?

– Ага!

Ульяша схватила Дуню за руки и закружила по комнате.

– Сбегу, ей-богу сбегу.

– А тятя поймает и выпорет!

– Далеко сбежим. Не найдут нас, – Уля примолкла и села на кровать, – я ведь тоже, Дуня, боюсь. Вот теперь боюсь. Может, и не надо уже идти к Марфе? А что, скажусь больной!

Дуня во все глаза смотрела на Ульяшу.

– Эк ты выдумала! Я, значится, хожу, выглядываю его, письма ему втихаря подсовываю, а она больной скажется!

– И скажусь, – заупрямилась Ульяна.

– А, может, и правда, не ходи. Боязно.

– Боязно, – Уля топнула капризно ногой, – а вот и пойду! Назло тебе пойду.

– Да ну тебя, – обиделась Дуня, мне-то что.

Уля давно решила, что свидится с Семеном. Свой страх она одновременно и укрепляла и разгоняла перепалкой с Дуней. Тревожно ей было от одной мысли, что останется скоро наедине с Семеном, тревожно и радостно. Уля была благодарна Дуне за то, что та молча, без слов все понимала. Сама она еще даже и не знала, что скажет любимому. Она больше ждала от него слов, казалось ей, что встретятся они и все само собой разрешится.

В назначенный день Уля с Дуней вечером прибежали к Марфушке. В избе было натоплено, душно. У Марфы уже было шумно и весело. Настя Рябинина, подружка Ульяши, и Дарья Матвеева, ее соседка, посмеиваясь, лузгали семечки и перешептывались. Бабка Акуля сидела тут же за столом на высоком стуле, пошвыркивая чай из блюдца.

Еще загодя девушки договорились плести половики, заранее надрали лоскутов из старой одежды, каждая принесла с собой котомку с заготовленным материалом. Котомки развязали, лоскуты перемешали в одну кучу.

Позже всех пришли сестры Малинины, Анна и Катерина. Тонкая и стройная старшая, скинув с себя собачью доху, тут же принялась рыться в лоскутах, разглядывая самые яркие и интересные. Младшая, дородная, коренастая Катерина, молча, не глядя ни на кого, протопала в угол лавки, села, сложив полные красные руки с обгрызенными ногтями на коленях.

Коврики-половики плелись легко и скоро: две полоски связывались между собой, скручивались в петельки, потом еще полоска, еще и получался простенький круглый тряпичный блин. Такие половики стелили при входе в дом, у кроватей, самые большие и нарядные украшали горницы.

За работой девушки пели. Анна Малинина, самая голосистая затягивала:

Ой на горке калина,

Ой, на горке калина,

Ломала.Я, калину ломала, да, Я калину ломала, да. Я калину, молоденький, Ломала, да, Я калину, серебренький,

Девушки нестройным хором подтягивали:

Вязала,Да, в пучочки вязала, да, Да, в пучочки вязала, да. Да, в пучочки, молоденький, Вязала, да, Да, в пучочки, серебренький,

Складала,Да на край дорожки складала, Да на край дорожки складала. На, край дорожки, молоденький, Складала, На, край дорожки, серебренький,

Со двора.Да, едет милый со двора, Да, едет милый со двора. Да, едет милый, молоденький, Со двора, Да, едет милый, серебренький,

Грустная жалостливая песня тянулась без конца. Она словно завораживала поющих девушек, утягивала их мысли за собой, заволакивала разум. Слова песни повторялись, действия девушек тоже. Вдруг из угла раздался крепкий басовитый голос Катюхи Малининой:

С собой.Да, возьми милый с собою, Да, возьми милый с собою. Да, возьми милый, молоденький, С собою, Да, возьми милый, серебренький,

Запела Катерина, одна за другой замолчали певуньи. Резкий дурной голос младшей Малининой звучал словно набатный колокол: громко, низко, раскатисто. Катерина тянула песню самозабвенно, словно не замечая ничего кругом, прикрыв глаза, она в упоении тянула:

Ой на горке калина,

Ой, на горке калина…

–Ох ты ж, господи, – донеслось с печи, куда после чаепития влезла Акулина, – неужто медведь ревет…

Россыпью серебристых колокольчиков зазвенел в избе девичий смех. Катерина осеклась, насупилась. Ульяша смеялась со всеми, но все чутко прислушивалась, когда стукнет в оконце Семен. Боясь не услышать, Уля села напротив окна и не сводила глаз с мутной темени за стеклом.

–Тук-тук…

Сердечко забилось. Замерла. Дуня ткнула неприятно под ребра локотком. Переглянулись. Дуняшка кивнула на дверь.

–Боязно, – одними губами прошептала Уля.

Ей не приходилось еще обманывать родителей, не умела врать, оттого затаился в ожидании встречи в теле ее страх, нудным червячком сосущий где-то желудке.

Стук повторился. На Улю уставились шесть пар глаз. Ульяша вскочила, схватила шаль и полушубок, выскользнула за дверь, впустив в дом клубочек белого пара. В сенцах отдышалась, пытаясь унять бьющееся, как воробей в силке сердце, перекрестилась, открыла дверь, ступила на низенькое ветхое крылечко.

В сумерках, выскочив из избы, освещаемой тусклыми коптилками из картошки и сала(керосин бабка жечь запрещала), Ульяша разглядела силуэт в мохнатой шапке.