Агата

Глава 1. Гитара

Я хочу смешат́ь слова, как краски, чтобы черпать горстями и разливать по бесконечному холсту асфальта, расстилая километры чувств. Здесь бледно-розовым крупными мазками – растерянность, здесь желтым с коричневыми пятнами – непонимание, а тут, самым кончиком пальца, тонкая сиреневая паутина одиночества. Радость, печаль, отвага, нежность, коварство, предательство, поддержка, торжество, низость, благородство – стекают с пальцев бензиновым муаром, закрашивая пунктиры и сплошные. А здесь толстым слоем буду втирать ладонью в асфальт все цвета сразу. До мерзкой бурой жижи, чавкающей под пальцами. Это тщедушная трусость въелась, пропитала, пустила корни, глубоченные, как у зуба мудрости, и чтобы выдрать ее надо разворотить огромную воронку и посадить взамен дерево бесстрашия. Я полью его синей краской, чтобы забил источник. Напьюсь… А теперь влезу по локоть, намочив рукав, и достану слово, и напишу белым:

СВО-БОД-НА

Мне было пятнадцать, и этажей было пятнадцать. Выше не строили, потому что землетрясения. Выше над этим городом были только горы, взявшие его в кольцо. Я стояла. Половинки стоп оказались за краем крыши. Я ничего еще не успела вложить в эту жизнь, поэтому не особо ею дорожила. Мысленно проследила траекторию падения с пятнадцатого этажа, несколько секунд поразглядывала в темноте нарисованную воображением кровавую кляксу на асфальте. Стало неприятно. Подняла глаза к звездам. Мне было все равно в какую сторону лететь, лишь бы улететь. Раскрыла руки, вдруг получится, как тысячи раз с восторгом и священным ужасом уже делала во сне. Вы как летаете во сне? Стоя или лежа?

Я надышалась небом до ощущения какой-то своей полупрозрачности, сделала пару шагов назад, легла навзничь на теплый рубероид, нагретый за день мартовским солнцем. Рука откинулась на пузо рюкзака. Млечный Путь наливался звездами, густел, набухал, вот-вот начнет капать на меня из переполненного вымени. Я с вожделением открыла рот, приготовившись принять звездное молоко. Уснула.

Отчим и мама сидели на диване и смотрели устало. Видно было, что они не ложились. Рыбы столпились у стенки аквариума в тревожном ожидании развязки. Я вернулась. Побег длился одну ночь, проведенную на крыше. К утру рубероид остыл, мир передумал бесплотно течь сквозь прозрачную меня, затвердел, и стал вульгарно осязаем. Холод и голод не тётьки и не дядьки, они быстро возвращают звездное молоко обратно в небесное вымя, а мятежного подростка домой.

Мама даже не ругалась, видимо потому, что случившееся было возмутительно далеко за гранью той её картины мира, в которой добропорядочные пятнадцатилетние дочери никогда самовольно не ночуют за пределами дома. Отчим молчал по другой причине. Когда он ругал меня, она говорила: конечно, можно вымещать злость на ребенке, она же тебе не родная. А когда, наоборот, защищал, говорила: конечно, можешь быть добреньким, тебе все равно, кем она вырастет, она же тебе не родная. Мама сильно переживала, кем я вырасту, и думала, что если не пороть за любую мелочь, то вырасту я кем-то плохим. Вот я и выросла.

Отчим почему-то включил телек, щелкнув кнопкой на спинке дивана. Наверное машинально. Запиликали скрипки – шел второй день день траура по третьему подряд усопшему генсеку.

Я прошла к себе на балкон и выглянула в окно. Она всё ещё лежала внизу – искореженная и беззащитная в своей наготе. Выдранный с корнем гриф отлетел в сторону и растопыренные обескураженные таким поворотом событий обрезки струн тихонько подрагивали над колками от лёгкого колючего ветерка, прилетевшего с заснеженных гор. Ей холодно, подумала я, как же ей холодно там одной. Вторая половина струн тряслась на треснувшей пополам деке. Сочный вишнёвый бок гитары контрастно блестел полировкой в светло-зеленой молодой траве. С высоты третьего этажа всё выглядело как кадр из фильма про разбитую любовь. Одной части меня хотелось побежать, принести её домой, собрать хоть в какое-то подобие целого, отогреть руками и дыханием. Но в то же время зрелище было так трагически прекрасно, что другая часть меня мазохистски не могла им насытиться, впитывая живописную боль глазами и всей кожей. Скрипки в телевизоре оплакивали мою «Кремону», я тоже плакала в своем сердце и водила по щеке подушечками пальцев левой руки, на которых задубели крепкие мозоли от струн – всё, что мне от неё осталось.

***

Это случилось вчера вечером. Генсек Черненко накануне умер, и по причине всеобщего траура в школе отменили занятия на три дня. И в художке, и в кружке по гитаре. Мы слонялись по микрорайону без дела нашей обычной дворовой компашкой. Игорь – самый старший из нас, ему восемнадцать, учится в политехе на инженера каких-то там сетей, коллекционирует зарубежные пластинки, низким голосом с хрипотцой «под Высоцкого» поёт Nazareth, терзая гитару хардроковыми боями.

Леший и Майкл – из 10 «Б». К Лешему перейдёт голубятня, когда Игорь пойдёт в армию этой весной. Старая, добрая традиция передавать голубей от старших пацанов младшим. Интересно, кто и когда первым завел их в нашем дворе? Главная достопримечательность Лешего – портативный кассетный магнитофон, который он сам собрал из нескольких поломанных, и теперь модно закидывал на плечо, врубая на всю громкость Bonney M или Bad Boys Blue. Сколько помню, он всегда ходил в радиокружок, и уже класса с седьмого подрабатывал, ремонтируя соседям то телек, то приёмник, что было как нельзя кстати, потому что жили они с мамой небогато. Фамилия Лешего была Илюшин, звали Романом, но кроме как по кличке, странным образом происшедшей от фамилии, его никто не называл.

Майкл же на самом деле был Мишкой, а Майкл – просто прозвище такое под иностранца, потому что он носил удлинённую модную стрижку и одевался в фирму, которую привозил из-за бугра его дед-дипломат. Майкл тоже метит в дипломаты, поэтому добросовестно учит языки: английский и арабский. Ещё он кажется единственный, кто серьезно относился к урокам таджикского в школе, и хотя они закончились после восьмого класса, читает национальные газеты и постоянно практикуется с носителями – Мухой и Ниссо.

Я, Муха и Ниссо – одноклассники из 9 «А». Муха – Мухаммад Фазилев – огромный верзила-качок. Он занимался штангой, и, глядя на мощные кулаки и бугры мускулов под рубашкой, никто не решился бы дать ему кличку, поэтому просто сократили до Мухи, а он благосклонно отзывался. Ниссо, она и была – Ниссо, младшая поздняя дочка из состоятельной столичной таджикской семьи. Четверо её старших братьев и сестёр были совсем взрослыми, имели свои семьи, разъехались кто-куда, а Ниссо оставалась усладой родителей в старости. Хотя, не такие уж они были и старые, дядя Осим и тётя Фарида, которые всегда с радостью принимали всю нашу толпу у себя дома.

Меня же в младших классах дразнили армянкой, потому что папа мой был армянин и фамилия, соответственно, тоже на «ян». Я обижалась – в нашем классе, помимо титульных таджиков и русских, кого только не было: осетин, кореянка, татарин, немец, грузинка, узбечка, латыш и даже якут. Но дразнили по национальности только меня, и из-за природной робости я ничего не могла с этим поделать. Все изменилось в седьмом классе. С начала школы со мной за одной партой сидел Андрей Кукин – Кука – беспросветный двоечник и лоботряс. Он постоянно просил списать домашку по всем предметам и помочь решить его вариант контрольной по матеше. Мне было не жалко. Я вполне успевала за урок в охотку решить оба варианта и ещё, скучая до звонка, порисовать мультяшек на последней странице тетради. Однажды на перемене в столовой ко мне подошла Софка – известная на всю школу хулиганка. Говорили, что мать её алкашка, а отец сидит в тюрьме. Она попросила восемь копеек на пирожок. Я сказала, что денег нет. Софка толкнула меня в грудь и проорала в лицо, что я жмотло. Это увидел Кука, который за ней приударял и всячески старался добиться благосклонности. Не знаю, что уж там помутилось у него в голове, но, видимо пытаясь привлечь внимание Софки, он крикнул: «Бей армянку» – и помчался на меня, занося портфель для удара. Я смотрела, как приближается Кукин портфель будто в замедленной съемке, и невиданная до тех пор ярость подкинула меня вверх. Это была кульминация копившейся годами обиды за «армянку» и на Андрюху лично – за предательство. Я пантерой кинулась ему навстречу, не помня себя, толкнула, повалила, пинала ногами. Он жалко сгруппировался на полу, закрыл голову портфелем, а я лютовала, пока не оттащили Софка и набежавшие учителя. Потом маму вызывали к директору, песочили меня на общешкольном пионерском собрании, угрожали забрать галстук. Но с тех пор в классе зауважали, называть армянкой перестали. Я стала просто Агатой, ну, в крайнем случае, звали по фамилии – Симонян.

Сегодня к нашей компании присоединилась ещё Королева Марго из параллельного 9«В». Даже не присоединилась, а снизошла. Высокая, статная, ослепительно красивая в свои семнадцать, она хорошо знала себе цену, шествовала по школе со свитой не настолько красивых подруг, носила очень короткую юбку и золотые серёжки с подвесками. Почему-то даже учителя не делали ей замечаний, хотя других бы уже давно потащили к директору и заставили переодеться и заменить золотые серьги на скромные серебряные «гвоздики». Большим умом Королева не отличалась и даже оставалась в шестом классе на второй год. Как её перевели в девятый, а не вытурили в какое-нибудь швейное ПТУ после восьмого, оставалось загадкой. И кто бы мог подумать, что наш Игорь решит за ней приударить. А она возьмет и согласится.

Итак, мы бесцельно болтались по микрорайону так долго, что в магнитофоне Лешего сели батарейки. Я предложила вынести гитару и пойти на хаус. У нас, как и в каждом старом микрорайоне Душанбе, был хаус – небольшой бассейн, где в жару месила мутную коричневую воду малышня. А мы, великовозрастные отроки, собирались неподалёку за столом под чинарой. Рубились в карты, нарды или лото на двухкопеечные монеты, играли в ножички, пели под гитару. Сейчас, в марте, хаус стоял без воды, и стол оказался не занят – местный клуб аксакалов соберётся ближе к вечеру забить козла в домино и обсудить новости из вечёрки.

– Ребята, а может отметим траур? – спросила Королева Марго и стрельнула глазами в сторону Игоря..

– Траур не праздник, его не отмечают. – возразил Леший.

– Траур не праздник, траур – повод! – обрадованно подхватил Игорёк. – Я сейчас. – Он легко и как-то нарочито упруго зашагал в сторону магазина. Перед Королевой выделывается, подумала я.

Майкл забренькал на гитаре, все уселись прямо на стол, уперев ноги в скамейки. Сзади меня сел Леший, мы привалились друг к другу спинами, устраиваясь поудобнее. Муха с Ниссо сидели рядышком с торца стола, тихо переговаривались, наклонясь близко друг к другу. Остальные молчали, потому что уже наболтались обо всем на свете за этот длинный бестолковый день.

Королева сидела рядом на углу стола вполоборота и смотрела вслед Игорю, так что я могла спокойно её разглядывать. Кожаная черная курточка, короткая леопардовая юбка, модные колготки сеточки, туфли на платформе. Предмет моей зависти – стрижка «итальянка»: сверху шапка из завитых каштановых волос, а на затылке из под них длинные прямые пряди ниже плеч. Моя мама ни в какую не разрешала стричься, так что единственная доступная мне модная прическа была «конский хвост».

Вернулся Игорь. Он принёс бутылку портвейна, два плавленных сырка и бумажный пакет с булочками по три копейки. Мы освободили стол, расселись вокруг. Игорь достал перочинный нож и срезал пластиковую крышку с бутылки.

– Чисто символически, – сказал он. – Король умер, да здравствует король. – и отхлебнул прямо из горлышка. Передал бутылку Лешему. Тот отхлебнул и отдал Майклу. Муха скрестил ладони перед лицом, показывая, что он не будет:

– Скоро соревнования, поеду на республику среди юниоров. Тренер убьёт.

Майкл двинул бутылкой в сторону Ниссо – она покачала головой, я тоже отказалась, и бутылка оказалась у Королевы.

– Правильно, салаги вы ещё пить. Отдыхайте, детки. – сказала она и, не прикасаясь к горлышку, тонкой струйкой стала лить вино в рот.

– Ну закусь-то на всех, налетай ребята, – примирительно скомандовал Игорь, разворачивая сырки. – А теперь заупокойная. Спи мирно, наш дорогой генсек. – И взял гитару.

Ночь притаилась за окном, туман поссорился с дождем,

И в этот тихий беспробудный вечер.

О чем-то дальнем неземном, о чем-то близком, дорогом.

Сгорая, плачут, тихо плачут свечи.

Казалось, плакать бы о чем – мы, вроде, праведно живем.

Но иногда, но иногда под вечер

Мы вдруг садимся за рояль, снимаем с клавишей вуаль,

И зажигаем, зажигаем свечи.

И свечи плачут за людей, то тише плачут, то сильней,

И вытирать горячих слез не успевают.

И очень важно для меня, что не боится воск огня,

Что свечи плачут для меня и тихо тают.

Бутылка пошла по второму кругу и тут что-то на меня нашло. Я никогда ещё не пила спиртного. Мать не разрешала мне даже глотка шампанского на Новый год. Лимонад «Буратино», и всё.

– Дайте попробовать, – неожиданно для себя самой сказала я. Песня растормошила во мне какую-то вселенскую грусть. Я вспомнила бабушку Наринэ по отцовской линии, которая единственная любила и понимала меня по-настоящему, как мне казалось.Так захотелось её добрых объятий, тепла большого мягкого тела, легкого поцелуя в макушку. Она и папа жили в Кисловодске. Я навещала их каждое лето, а прошлой осенью бабушка умерла. В горле стоял ком, но я не собиралась реветь тут при них. При Королеве…

– Симонян, ты что так расстроена из-за смерти генсека? Смотрите, она сейчас заплачет праведными комсомольскими слезами. – Королева собрала идеально выщипанные в нитку бровки домиком и смотрела на меня с притворной жалостью..

Майкл хихикнул и протянул мне бутылку. Я отвернулась и немного задрала голову наверх, как будто приготовилась выпить, но на самом деле, чтобы накатившие слёзы впитались обратно в глаза. Не дождёшься.

– Светик, кончай приставать к ней. – вступился Муха.

Леший почувствовал моё состояние, приобнял по-дружески. Я сделала пару глотков – господи, что за противное пойло – вернула бутылку Майклу и быстро зажевала булкой с сыром.

– Эй налей-ка милый, чтобы сняло блажь… – затянула Королева.

– Чтобы дух схватило и скрутило аж… – подхватил Игорёк на гитаре.

– Да налей вторую, чтоб валило с ног, нынче я пирую, отзвенел звонок. – включились остальные.

Папа любит слушать шансон. Новиков, Шуфутинский, братья Жемчужные и иже с ними – я с детства знала весь репертуар наизусть. От портвейна и детских воспоминаний появилась странная лёгкость в голове, печаль моя сменилась залихватским весельем, я громко горланила и смешно дирижировала нашим хором. Под конец хохотали все, кроме Королевы Марго.

– Скучно. Давайте в «бутылочку» что-ли поиграем. – выдала она, когда допели. Повисла тишина, Майкл вопросительно поднял брови. Меня будто сбили на взлёте. Мы никогда не играли в «бутылочку» в нашей компании, и вообще не делали ничего до такой степени пошлого. Мы жили в одном доме, знали друг-друга чуть не от горшка, были закадычными друзьями и нам в голову не приходило переступать эту черту, когда собирались все вместе. А игра в «бутылочку» была явно за чертой. Муха помрачнел, видимо представил, что Ниссо будет с кем-то целоваться. Леший наоборот оживился, облизнул губы, как кот у миски молока. Мне стало мерзко от одной мысли о том, как это будет выглядеть.

– А давайте, правда. – Игорь слил в рот из бутылки последние капли. Вот что делает с нормальными парнями алкоголь и влюбленность. И в кого? В наглую красивую стерву. Я удивлялась, как в такой совершенной форме может быть такое ничтожное содержание. Что Игорь в ней нашёл? Кажется, я ревновала. Да, я ревновала. Игорь мне нравился, и я собиралась предложить писать ему в армию, когда заберут. Это было бы таким уклончивым признанием, что я буду ждать его возвращения. Что же, пусть теперь она ему пишет, если, конечно, умеет писать, зло подумала я.

– Я не буду. Пойду домой. – вскочила и потянулась за гитарой.

– Наша гордая правильная нецелованная комсомолочка. Что, мамка заругает? Или компартия не одобрит? Обещаю, мы только в щёчку. – томно промурлыкала Королева.

Это меня окончательно взбесило. До сих пор я терпела её тупые разговоры о шмотках и красивой жизни, грязные сплетни об учителях и одноклассниках. Пусть треплется, Игорь быстрей поймёт, с кем связался, и пошлёт подальше. Но сейчас она вбивает между нами всеми клин за клином, открывая рот только, чтобы сказать какую-нибудь гадость.

– Ты зачем привёл эту дуру? – заорала я на Игоря.

– Сама дура! – Королева вцепилась в воротник моей рубашки. Я рванулась, верхние пуговицы с мясом отлетели на землю. На шее остались две жгучие царапины от ногтей.

Собрав в кулак рубашку на груди, я убежала. Леший догнал меня с гитарой и пошел рядом:

– Агатка, не бери в голову, она реально дура.

– Да мне плевать на вашу Королеву, идите кланяйтесь ей в ножки, играйте в свою бутылочку, вам же всем охота с ней целоваться. Да ты бы видел себя со стороны, когда она предложила.

– Агатка, ну всё. Я же тут, с тобой.

Он попробовал взять меня за руку. Я вырвалась. Душа болела. Мне казалось, что большое и чистое чувство одной дружной семьи, которое нас объединяло всю жизнь, сегодня было измазано в гадкой липкой грязи. Я была самой младшей в компании – мама отдала меня в школу на год раньше, в шесть, – и видимо самой наивной. Я уже нарисовала себе в воображении, как Игорь обрадуется, когда я предложу писать ему в армию. И конечно мы обязательно поцелуемся у него на проводах, где-нибудь в укромном уголке. Не потому что «бутылочка» так решила, а потому что теперь он мой парень, а я его девушка, ждущая бойца из армии. Откуда взялся сегодня этот портвейн, Светка-Королева, сальные взгляды пацанов на неё? Какая-то сложная и отвратительная взрослая жизнь. Ты для него просто маленькая девочка, подружка детства. Забудь. Он не будет разводить с тобой сопливую романтику с письмами и целовать в щёчку на прощанье. Ему нужна осязаемая красивая стерва.

Леший довел меня до подъезда, отдал гитару, погладил по руке:

– Всё наладится, вот увидишь.

Я торопилась домой, чтобы успеть переодеться и привести себя в порядок до того, как мама придет с работы. Иначе вопросов не оберешься. Но, как на зло, столкнулась с ней прямо на пороге квартиры.

– Привет, мам, – быстро пролетела мимо вовнутрь, всё ещё надеясь, что она ничего не заметит, но мама задержала меня за рукав, развернула к себе и оглядела с головы до ног.

– Это что за вид? Кто порвал тебе рубашку? Откуда царапины на шее? Кто это был, говори. – вскипела она.

– Мама, это случайно получилось, со Светкой поругались.

Она потащила меня от порога и втолкнула в комнату.

– С какой Светкой, ты кого дуришь? От тебя вином разит. Это твоя шайка-лейка. Кто из них? Мишка? Ромка? Игорь? Говори. Я пойду к родителям.

– Мамочка, я не вру, не надо никуда ходить.

– Паршивка. – швырнула меня на диван. – Я знала, что эти ваши похождения с гитарами до добра не доведут. В подоле мне хочешь принести? Чтобы ни шагу из дома. И никаких гитар больше!

Она схватила гитару за гриф и со всех сил бахнула об стол. Я сжалась, в ожидании летящих осколков, но инструмент выдержал. Тогда её взгляд упал на портновские ножницы, которые лежали тут же на столе. Не с первого раза, но всё же перерезала струны. Они одна за другой взлетали вверх с жалобным тягучим стоном. Ми, си, соль, ре, ля… Шестая взвыла басом и больно хлестнула мать по руке. Это взвинтило её ещё больше, она вылетела на балкон и выбросила гитару с третьего этажа.

– Ни шагу из дома! Посажу мерзавцев! – и в подъезде гулко отдались эхом её быстрые неистовые шаги.

Когда происходит что-то такое, превышающее мои душевные силы, я проваливаюсь в некую параллельную реальность. В ней всё смешивается, ничто не остаётся отдельным, самим по себе. Кажется, что предметы, звуки, запахи, цвета начинают течь и легко превращаться друг в друга. Обоняние реагирует на свет, глаза на запах. Уши чувствуют вкус, а пальцы звук. В этой спутанной жидкой реальности я проплыла на балкон, но никак не могла нащупать ускользающий проём. Тыкалась лбом в прохладное стекло, боялась посмотреть вниз и увидеть, как вопиют безмолвно к небу, обличая мою трусость, поруганные осквернённые останки той, которую я не защитила, не уберегла. Бежать, бежать от себя самой, ничтожной, трусливой, бессловесной.

Я осознала себя на заднем сиденье троллейбуса. В ногах обмякший полупустой брезентовый рюкзак, подпертый с двух сторон походными ботинками-вибрамами. На мне куртка-ветровка и штаны защитного цвета. Переночую на крыше, а утром уйду в горы – кажется такой план гнал меня сейчас через половину города к пятнадцатиэтажкам. В одной из них не было замка на люке, ведущем на крышу. Мы с ребятами не раз сидели там на самом краю, свесив ноги. От этого внутри пульсировали попеременно то серые волны животного страха, то золотистые всплески восторга. Игрушечные человечки и машинки суетились внизу, а мы были богами, глядящими на бренный мир с Олимпа.

Как всё прошло на крыше вы уже знаете. В горы я конечно не пошла. Откуда вообще взялась эта безумная идея? Просто проделки искажённой реальности. Я сидела на балконе, родители собирались на работу. Зашла мама, села рядом на разложенное кресло-кровать.

– Агата, я обошла вчера всех ребят. Они подтвердили, что ты и правда поссорилась со Светой. А ещё они сказали, что вы пили портвейн. Теперь будешь знать, что пьянки до добра не доводят. Ну, куда ты торопишься? Успеешь ещё всё в этой жизни попробовать. Исполнится восемнадцать, и делай, что хочешь. А пока я за тебя отвечаю, пойми. Пообещай, что больше не прикоснёшься к спиртному.

– Обещаю, – устало сказала я. Мне было безразлично то, что она говорила, я просто хотела поскорее остаться одна.

– И если я тебя ещё раз увижу с этой Светой, пеняй на себя. Поняла меня?

– Поняла.

– Где ты была всю ночь?

– На крыше.

– Посиди-ка сегодня дома, подумай над своим поведением. Слышишь, никаких гулянок.

– Никаких.

– Гера, да выключи ты уже это пиликанье. – это она отчиму.

Мама ушла на работу, я услышала как за ней закрылась входная дверь. Зазвонил телефон, отчим о чём-то поговорил и заглянул ко мне:

– Агатик, покормишь живность? Не успеваю, надо бежать. Там волчат привезли, без меня не знают, как лучше устроить. Хочешь, приезжай посмотреть, мы их только завтра отправлять будем.

– Я невыездная сегодня, сам понимаешь. Покормлю, езжай.

Квартира опустела. Я так и сидела на балконе, какая-то светлая и опустошенная, без единой мысли в голове, видимо, исчерпав до дна запасы жизненных сил. Любопытная птичка рисовка изучала меня сквозь сетку вольера, чертя головой пунктиры, чтобы посмотреть то правым глазом, то левым. Точно. Покормить живность. Я уцепилась за эту понятную задачу, чтобы как-то затянуть себя обратно в реальность.

В нашей маленькой кооперативной однушке, состоящей из кухни (она же прихожая), комнаты и застеклённого балкона-лоджии, идущими паровозиком друг за другом, живности очень много. Я начала с птиц. Натерла им варёное яйцо на мелкой тёрке, насыпала семян, поменяла воду. Вольер для птиц мой отчим дядя Гера устроил на балконе: отгородил часть сеткой от пола до потолка, соорудил там насесты из живописных коряг, посадил лианы и комнатные растения. В вольере живут пара рисовок, амадины, горихвостки и канарейки. По утрам эта братия громко встречает рассвет щебетом на все лады. Поскольку балкон и моё обиталище тоже, просыпаюсь я без будильника, вместе с птицами.

Теперь на очереди – красноглазые квакши – древесные лягушки из Южной Америки. Они живут в стеклянном террариуме, который заменил окно между комнатой и балконом. Вообще-то квакши – ночные животные, целыми днями они неподвижно сидят на корягах, а вечером начинают шебуршиться. Но глубокий сон не мешает им подкрепиться, если есть такая возможность. Специально для них и ещё для гекконов – маленьких ящерок, дядя Гера разводит мучных червей в пластмассовом лотке под шкафом. Я взяла пинцетом червя и просунула в террариум. Ближайшая квакша начала слегка раскачиваться, как медиум в трансе, а потом неожиданно и стремительно стрельнула к червю, держась задними лапами за сук. Растянулась в два своих роста, как резиновая, заглотила полпинцета и мягко стекла с него обратно, унося червячка. Через секунду, выразительно сглотнув добычу, она всё также умиротворённо и неподвижно дремала на ветке. Оставшиеся четыре квакши повторили этот фокус, который всегда приводил в восторг наших гостей. Кормление лягушек было постоянным пунктом развлекательной программы.

Несколько червяков я бросила на песок, которым до половины был заполнен прозрачный контейнер из плексигласа, стоявший на письменном столе возле террариума. Сейчас начнётся ещё одно шоу. До сих пор не понимаю, как гекконы чуют червяков сквозь толщу песка сантиметров в двадцать. Но стоит червям начать извиваться на поверхности, как шустрые ящерки тут как тут. Вылезают из нор и ням-ням.

Я сходила к холодильнику за лотком с мотылём – мелкими склизкими червячками для рыбок. Поскольку у нас была всего одна комната, дядя Гера разгородил её высокой, до потолка, этажеркой на две условные части. В меньшей, что примыкала к балкону – рабочий кабинет с письменным столом и полками для бумаг. Там обитают, как я уже сказала, гекконы, я делаю днём уроки, а дядя Гера возится с документами по вечерам. В большей стоит диван, перед ним журнальный столик, а сбоку – большой панорамный аквариум на тумбе. Он занимает большую часть простенка от двери, ведущей на кухню, до угла комнаты. Аквариум, как и многое в нашей квартире, дядя Гера соорудил сам. Полтора метра в длину, метр в высоту и пятьдесят сантиметров в ширину – он вмещал 750 литров воды. Небывало огромный для простой советской однушки. Похожий я видела только в холле самой большой в городе гостиницы «Душанбе». Но там и близко не было такого разнообразия рыб и водорослей, как у дяди Геры. Он привозил их из командировок и даже специально ездил к другим любителям аквариумов по всему Союзу за новыми экземплярами.

Никогда не надоедает смотреть на этот невероятный подводный мир. У дна скользят похожие на пестрых червяков акантафтальмусы. Между широких листьев водорослей мелькают изящные серебристые ленты муреноподобных макрогнатусов. Разноцветные лопатки-дискусы выклёвывают что-то с коряг, а голубые, подобные камешкам, мраморные гурами стайкой висят над колонией инопланетного вида кораллов. Прозрачные стеклянные окуни меланхолично плавают призрачными скелетиками среди пушистых ёлочек роголистника. Сомики, скаты, скалярии и ещё с полдюжины видов аквариумных рыбок живут здесь своей неторопливой жизнью. Но сейчас мы нарушим эту идиллию. Ага, как только учуяли кормежку, тут же отложили все дела и засуетились у поверхности. Я нажала на кнопку, закреплённую на спинке дивана, и в аквариуме зажглась подсветка. Вообще, на спинке дивана был целый пульт управления. Кроме подсветки аквариума можно было включить подогрев в террариуме и даже переключать каналы телевизора. Наладить пульт дяде Гере помогал Леший.

Помимо большого аквариума, в комнате на этажерке были ещё два обычных. В первом подрастали мальки, им полагалось насыпать щепотку белого порошка из баночки, которая стояла рядом. Во втором жила пара рыбок-шариков. Я взяла сачок и выловила одну на ладонь. Она тут же с натужным скрипом смешно надулась в шар размером с теннисный мячик, но как только вернулась обратно в воду – сдулась и радостно занырнула поглубже. Я отщипнула пинцетом немного мотыля – ешьте, заработали. Раньше шарики жили в большом аквариуме, но от чего-то на них взъелись скалярии и обгрызли им плавники, поэтому отчим переселил их в отдельные апартаменты – отращивать плавники заново.

Ну что же, все обитатели квартиры-зоопарка сыты, и я тоже не прочь что-то перекусить. Я даже обрадовалась, что почувствовала голод, значит всё-таки жизнь продолжается. Пока готовила себе яичницу, вспомнила про волчат. Дядя Гера – биолог-орнитолог, работает начальником биологической станции Академии наук СССР в Душанбе. Часто ездит по заповедникам всей Средней Азии, как сам говорит: «в поле», для отлова различных видов животных с научными целями. Или просит егерей на местах отловить и прислать нужные образцы фауны. Скорее всего волчат откуда-то прислали. Хотелось бы на них посмотреть, но не стоит снова злить маму. Гитара! Как я могла забыть?! Пойду заберу её, пока дворник не утащил на мусорку, потом поем.

Я быстро обошла дом. Гитары под окном не было. Побежала в сторону мусорки – контейнеры пусты, мусоровоз уже выезжает на трассу в конце проулка.

Глава 2. Леший

В субботу после школы позвонил Леший:

– Агатка, дома? Щас зайду.

Через пять минут он уже отстукивал в дверь. Это был наш секретный стук азбукой Морзе. Он стучал мне: .-. – – .– — «Рома», я ему: .– –. .– - .– — «Агата».

– Заходи, открыто. – Морзянка повторилась. – Да зайди уже, хватит прикалываться. – Снова морзянка.

Я психанула, рванула входную дверь и приготовилась обругать его за это дурачество, да так и застыла с открытым ртом на пороге. Напротив прислоненная к ограждению лестничной площадки стояла моя гитара. Совершенно целая. Я вышла, присела рядом на корточки, всё ещё не веря, что это она, и поэтому не решаясь взять. Леший сзади положил руки на плечи:

– Ну что, удался сюрприз?

Я вскочила:

– Ромка, да как же ты?.. – слёзы градом – Ромка, я… Ромка, ты… – я кинулась ему на шею. Он крепко меня обнял и снисходительно ждал, пока я перестану поливать слезами его рубашку. А я всё не переставала.

– Ромка, ты настоящий друг… – хлюп, хлюп – Не представляешь даже, что ты для меня сделал. У меня же кусок сердца вместе с гитарой вырвали. Ты… ты мне вернул его. Но как… как ты молчал целых три дня? Ни слова… ни… ни намёка? Я же думала её мусоровоз увёз. Я всё… похоронила её.

– Ну, я не знал, получится или нет склеить обратно, не хотел тебя зря обнадёживать.

– Ром… Ромочка, я ни за что не забуду такое… Ни за что не забуду…

Тут я почувствовала, как руки Лешего на моей спине из крепких и братских стали вдруг незнакомыми, горячими и текучими, мне казалось под лопатками, там, где оказались его ладони, останутся ожоги. Я заглянула ему в глаза: они смотрели прямо в меня, на донышко моей души, будто искали там ответа на очень важный незаданный вопрос. На мгновение не осталось ничего, кроме этих глаз, этих рук на моей спине, этих губ, которые коснулись моих. Потом не осталось и их… А потом… Внутри меня как-будто прозвенел школьный звонок, и я очнулась. Отвернулась, выпросталась из его рук. Нет же. Все должно было произойти не так и не с ним.

– Ром, нет, мы друзья. Друзья же, да? – как-то жалко это у меня прозвучало.

– Я тебя люблю – и две серые бездны глаз снова туда же, в глубоченную меня, ждут ответа.

– Рома, пожалуйста. У меня никого ближе тебя нет, роднее, – мне неуютно под его испытующим взглядом, больше никогда-никогда не хочу, чтобы он так на меня смотрел. – Ты мне как брат. Давай оставим всё как было.

– Понятно. Забудь, – и побежал вниз по лестнице перескакивая через ступеньки.

Я вернулась в квартиру, положила гитару на диван, села рядом, тронула струны – дичайшая какофония, такая же, какая была сейчас у меня внутри. Да, мы с тобой похожи, сказала я гитаре. Меня тоже как-будто разбили, кое-как я склеилась обратно, и новые мои струны никак не могут держать строй. Когда всё успело сломаться, скажи? Где мой понятный мир с его однозначными правильно и неправильно? Ведь если по-честному, мне бы хотелось, чтобы он обнимал меня так вечно. И целовал. А Игорь? Я ведь Игоря люблю. Или не люблю, раз так запросто целуюсь с другим? Просто Леший застал меня врасплох, в растрёпанных чувствах, и мозг вообще отключился. Вот так это наверное бывает, когда в книжках теряют голову от чувств. Стоп, от каких чувств? Я Лешего люблю как брата. От таких чувств никто не теряет головы.

Настроила гитару, взяла упруго первую ноту, потекли басы, мягко охватили пространство, создавая вокруг меня кокон из звуков – мой любимый вальс «Одиночество». Хорошо и уютно грустить в этом коконе, запустить свои чувства и мысли кружиться нарядными парами: раз-два-три, раз-два-три. Взлетать вместе с полётом юбок из белого шифона, и тут же вязнуть в черных омутах строгих фраков. Чёрное, белое, чёрное, белое… Я не хочу терять Лешего из-за этих дурацких амуров! Мне надо вернуть друга. Бреньк. Вальсирующие испуганно растворились в пространстве. Подошла к телефону, набрала его номер. Тоскливые длинные гудки – ля первой октавы. Не берёт трубку: затаился или до дома ещё не дошёл. Может и хорошо, что не берёт. Что я собираюсь ему сказать? Ладно, пора собираться в художку, как раз будет время подумать.

***

Гипсовый глаз Давида смотрел на меня сурово, прикрытый нахмуренной бровью. Вместо радужки – дыра, похожая на сердечко. И эта дыра мне никак не давалась – сколько бы я ни старалась, глаз выходил мёртвым, безо всякого выражения, холодный безжизненный гипс. Скоро будет настоящая дыра в бумаге, которую я уже затёрла ластиком. Я разглядывала гипсовую дыру и вспоминала серые глаза Лешего. Как он смотрел на меня! Куда он смотрел? Что такое есть у нас внутри, куда можно посмотреть, и от тебя останется только невесомость? Куда девается мир, тело, мысли? Интересно, Леший тоже это почувствовал? Нет, я конечно не буду с ним об этом говорить. А о чём я буду говорить? Где те слова, которые помогут вернуть всё, как было? Можно ли вернуть всё, как было? Мы друзья, и точка – ткнула остриём карандаша в самую середину глаза, туда, где должен быть зрачок. Чёрт! Сломала. Не люблю точить карандаши, потому что обязательно искромсаю лезвием кожу на указательном пальце. Как бы ни старалась ухватить поаккуратнее, всё равно пара неглубоких порезов останется. Я достала новое лезвие из пачки «Невы», развернула, начала снимать стружку за стружкой. Стружку за стружкой…

Мама научила меня красиво точить карандаши. В её кабинете начальника отдела сбыта Душанбинского арматурного завода на столе всегда стоит стакан с несколькими тщательно заточенными карандашами. Это вам не кургузые обгрызенные и измусоленные “утиные носы” заведующего складом дяди Тахира, к которому я бегала иногда по её поручениям. Мамина заточка – настоящее кощейство. Она начинает за 3-4 сантиметра от края. Намечает лезвием границу по кругу, и от нее плавно крошечными стружками снимает древесину, формируя изящный длинный конус, который заканчивается острейшим грифелем.

Я заново примерилась к треклятому зрачку, когда из-за моей спины протянулась рука Фирузы Таировны, нашей учительницы по рисунку. Она сделала пару неуловимых движений карандашом и Давидов глаз на моём листе ожил, наполнился решимостью и отчаянной храбростью. Глаз вперился в меня пристально и прямо, как-будто говорил: не дрейфь, всё как-то образуется.

***

За все выходные мне так и не удалось застать Лешего дома, хотя я звонила чуть не каждый час, так что дядя Гера начал поднимать вопросительно бровь, когда я подходила к телефону на его письменном столе. На улице Лешего тоже не было видно. В понедельник я специально поджидала его в школьном коридоре в начале большой перемены:

– Ромка, давай поговорим. – я подбежала к нему и схватила за руку, когда их класс выходил из кабинета физики.

Он неохотно пошел за мной к окну.

– Ром, я честно, не знаю, что сказать, как всё исправить. Мне тяжело без тебя, без своего друга…

– Без друга? Ты же знаешь, я не хочу быть просто другом. Я не могу быть просто другом. – Его глаза быстро забегали, глядя то в один мой глаз, то в другой. Это уже не был «тот самый» субботний взгляд, сейчас там закипала злость.

– Ром, ну может нам нужно время, чтобы пережить эту ситуацию? Как-то всё наладится? – Я правда не знала, что сказать, чувствовала какую-то беспомощность. До этого момента я была уверена, что стоит мне только начать с ним говорить и дальше сами, как и всегда во время прошлых ссор, найдутся нужные слова. Но сейчас под его взглядом, похоже, несла какую-то чушь, которая ещё больше его злила:

– Как наладится? Может мне сделать вид, что ничего не было, и твой верный пёс Ромочка будет продолжать приносить тапочки по команде? Сторожить твою дверь и послушно ждать подачки? Стать твоей любимой игрушкой? В такой роли ты готова меня принять? – Он бросал в меня какие-то дикие, невозможные слова. Незнакомый чужой человек. Я всматривалась, и не могла разглядеть его лица за этим потоком непонятно откуда взявшейся ненависти. Мои щёки вспыхнули от стыда, потому что он кричал, и на нас стали оборачиваться другие ученики. Мимо с издевательской улыбкой продефилировала Королева Марго:

– Ой, комсомолочка, да ты горишь. Влюбилась, что ли?

Её еще не хватало для полноты моего унижения. Я закинула на плечо ремень сумки и быстро зашагала по коридору в сторону выхода. Леший даже не попытался меня остановить. У питьевого фонтанчика в школьном дворе я долго плескала себе в лицо холодной водой, хватая воздух, как рыба, выброшенная на берег. Вокруг носилась малышня, девочки играли в резиночку, пацаны – в альчики. Старшеклассники стояли группками, разговаривали, смеялись. Добродушная повариха тётя Аня вынесла лоток с горячими ватрушками по восемь копеек. Долговязый худой физрук в зеленом спортивном костюме по кличке Кузнечик шёл с мячом от волейбольной площадки. Все вели себя так, как-будто ничего не случилось. Как-будто не рухнул сейчас мир, не отправился в тар-тарары, не потерял всякий смысл и необходимость. Как-будто стоило ещё зачем-то смеяться, прыгать через резиночку, играть в волейбол и есть ватрушки, когда самые близкие люди делают тебе так больно, что нечем дышать…

– Агата, ты чего в столовку не пришла, я два раза тебе очередь занимала – Ниссо подошла сзади и положила мне руку на плечо. – Да ты мокрая вся, не май же месяц… Что с тобой? Эй, посмотри на меня. Ну, не молчи же ты, рассказывай. Плохо тебе, болит что-нибудь? Пойдём в медпункт.

Я покачала головой.

– Пошли, зайдём хотя бы в школу, пока не простыла.

Мы спустились в спортзал и зашли в женскую раздевалку, потому что следующим был урок физкультуры. Девочки из класса уже там переодевались. Я вдруг осознала холодную липкость мокрого спереди школьного платья, кожу, покрытую пупырышками, поняла, что вся дрожу, стала быстро стаскивать с себя одежду.

Физрук Кузнечик после разминки запустил нас бегать кросс по аллее вокруг школы: девочки – четыре круга, что примерно два километра, мальчики – шесть кругов. Я не талантище в физкультуре: не могу провисеть положенную минуту на турнике; болтаюсь как сосиска в самом низу каната, не в состоянии подтянуться хотя бы на метр; не сделаю ни одного отжимания даже с колен. В общем нормы ГТО нервно гнут пальцы, пока я пробегаю стометровку за двадцать секунд, с разбега застреваю на козле и прыгаю с места в длину на метр двадцать. Я сильна и непобедима только в двух дисциплинах: пресс и бег на длинные дистанции.

Каждый мой день лет с одиннадцати начинался с пробежки в семь километров, поэтому кузнечиков кросс был для меня просто детский сад. Пока остальные девчонки ныли и искали, как схалтурить, срезав маршрут, мы с Ниссо бежали рядом неторопливой трусцой, честно отрабатывая круги. Подруга молчала, не лезла с расспросами, давно зная мой характер: придёт время всё сама расскажу. Бег всегда помогал мне привести в порядок чувства и мысли, так что минут за пять я успокоилась, и только удивлялась, почему размолвка с Лешим показалась мне концом света. Неприятно, обидно, но жить-то можно. В последнее время что-то часто мой мир рушится и тут же восстаёт из руин, как-будто ничего и не было. К концу дистанции я рассказала всё Ниссо.

– Мне кажется, он сейчас страдает не меньше тебя, – сказала Ниссо, пока мы шли к яме с песком для прыжков в длину. – Вот увидишь, придёт как миленький просить прощения.

– Не придёт. Я его таким не видела никогда. Столько злости.

– Ну хочешь поговорю с ним, или Муху давай попросим.

– Вот только Муху не посвящай. Да и сама тоже… будь как будет. Я сделала, что могла, и не знаю, как после такого вообще смогу его видеть. Короче, сложно всё это. Скажи, ты тоже чувствуешь, что всё стало как-то сложно?

– Сложно, но интересно.

– А мне вот не интересно. Я хочу обратно, как раньше, чтобы всё было понятно, предсказуемо. Чтобы лучшие мои друзья понимали меня, а я их.

Подошла моя очередь прыгать в длину, и я понеслась навстречу своему привычному спортивному позору.

***

Птицы начали голосить в половине шестого. Я сквозь сон нащупала халатик на полу и запустила его в вольер. Умолкли с перепугу. Потихоньку до моего сознания начало доходить, что уже утро, и пора вставать на пробежку. С закрытыми глазами я натянула трико и футболку, тихонько открыла балконную дверь и, пошатываясь спросонья, побрела по темной комнате, где за ширмой спали на диване родители, в ванную. Собрала волосы в хвост, плеснула водой в лицо, вытерлась, зашнуровала кеды в прихожей, накинула олимпийку, вышла в подъезд. По площадке гулял лёгкий ветер, полный запахов гор. В нём плыли нотки свежести от быстрой горной речки, робко трепетали ароматы первых трав и полевых цветов, нанизанные на пряный дух земли и остывших за ночь скал. Я сильно потянула носом, утренняя прохлада разлилась в груди, побежала по венам, забилась лёгкой пульсацией под ногтями, под каждой луковичкой волос, наполнила тело легкостью и желанием полёта. Я побежала вниз по открытым лестничным пролетам, обнимая ветер распахнутыми руками, вылетела на улицу и направилась в сторону парка, до которого было минут пять в среднем темпе.

Я начала бегать четыре года назад, когда услышала от одного легкоатлета по телеку, что, благодаря бегу, он вообще перестал болеть простудами. А у меня был хронический насморк, и ни одна эпидемия гриппа не обходила стороной. Мне очень хотелось избавиться от флакончика «Нафтизина» и пипетки, с которыми я не расставалась ни днём, ни ночью из-за постоянной заложенности носа, так что странная идея – начать бегать, чтобы вылечить насморк – стала всё больше мне нравиться. Сначала пошла в секцию лёгкой атлетики, но быстро выяснилось, что я не беговая, как говорил тренер. Но я и не собиралась становиться чемпионкой, поэтому без драм ушла из секции и стала делать небольшие пробежки по утрам перед школой. Насморк действительно пошёл на убыль уже месяца через четыре, а я за это время так втянулась, что считаю, день пропал, если вдруг не смогла пробежаться.

Вот и айвовая рощица в парке, вокруг которой я обычно наматываю круги. Здесь я могла побыть совершенно одна – остальные ранние физкультурники предпочитали бегать по центральным аллеям и вблизи спортивной площадки. Раньше на месте парка были заброшенные сады, их полностью снесли и заменили другими деревьями и кустарниками, но вот эта небольшая рощица айвы со старыми мудрыми деревьями, подёрнутыми сейчас нежной зеленью первых листочков, осталась в отдалённом уголке. Четырнадцать кругов – примерно семь километров. Я подняла с гравийной дорожки четырнадцать мелких камешков, зажала в кулаке. Буду выбрасывать по одному в конце каждого круга, чтобы не заморачиваться со счётом.

Пока бежала, калейдоскоп последних событий крутился в мозгу. Мои мысли то и дело возвращались ко вчерашней сцене в школе. Я хотела всё исправить, но стало только хуже. Перебирала в уме гору прочитанных мной романов, просмотренных фильмов. Что там делали герои в подобных ситуациях? Похоже, я попала в классический любовный треугольник. Он любит её, а она любит другого, которому боится признаться, и неизвестно ещё, ответит ли он взаимностью, учитывая явление Королевы. И тут я как-то очень ясно осознала, что сейчас происходит с Лешим. А если я признаюсь Игорю в любви, а он мне скажет: «Давай останемся друзьями.» Что я буду делать, чувствовать? Ой, да я готова буду сквозь землю провалиться. И да, точно, я его возненавижу, ещё и не такого наговорю. Но я же девочка, мне можно, а Леший уже взрослый парень, на два года старше меня, заканчивает школу – мог бы держать себя в руках. Нет, как ни крути, он должен был сам подойти ко мне, и наводить мосты, а не устраивать истерику. Чего это я взялась за ним бегать, уговаривать? А Игорь… вдруг он и правда так скажет. Не верю. Я же вижу, что ему Королева так, для развлечения. Он, когда поёт романсы на наших гитарных посиделках, всегда на меня смотрит, как-будто для меня только поёт: «Украду, если кража тебе по душе…» А не признаётся, наверное, потому, что думает, я ещё маленькая. Но я покажу ему, что уже не маленькая, сама подойду на проводах и признаюсь, чтобы ушёл в армию, зная, что есть кому его ждать. Буду ему писать, за два года успеем обо всём-всём поговорить в переписке, а когда вернется, я уже буду вполне взрослая. Такой вот план.

Впереди показалась полоска воды – это широкий канал, который опоясывает весь парк. Багровые краски рассвета перемешались на его поверхности с черными мазками легкой ряби. Каждый раз я стараюсь уловить игру цветов на воде и не могу. Прошлым летом, когда гостила у папы в Кисловодске, мы поехали на несколько дней в Ленинград. Жили на Васильевском острове, недалеко от набережной, где каждый день художники рисовали море. Я наблюдала за ними и удивлялась, как из беспорядочных сиреневых, зелёных, желтых, черных, красных, белых мазков вдруг проступает на холсте сияющая лазурь волн Финского залива. Мне давно хочется попробовать написать воду, не в стакане, как в художке, а вот такую – большую. Однажды я приду сюда на рассвете с холстом и красками, вот только разберусь с турбулентностью, в которую попала. Когда-то же это должно закончиться.

В моей ладони оставалось два камушка, один из которых вот-вот полетит на землю, когда на аллее показалась фигура. Было уже совсем светло и спутать эту фигуру с кем-то не было никакой возможности – Леший.

Сначала я подумала, что пробегу мимо с гордо поднятой головой: не так-то мол просто тебе теперь будет вернуть меня. Но потом представила эту сцену и она показалась мне какой-то жалкой. Если ты взрослая, чтобы делать парням признания и строить планы на будущее, решай вопросы, как взрослая. Поэтому я сбавила темп и остановилась рядом с ним.

– Агата, давай поговорим. – Он сделал приглашающий жест рукой в сторону скамейки.

Мы сели, он молчал, а я не торопила, потому что всё ещё тяжело дышала, и затянувшаяся пауза была мне на руку, чтобы успокоить дыхание и настроиться на непростой, судя по всему, разговор.

– Выслушай меня, не перебивая, пожалуйста, – прервал он вязкое молчание. Я кивнула. – В общем, вчера я наговорил тебе всякого. Ты этого не заслуживаешь, не знаю, что на меня нашло. Я понимаю, ты хотела наладить отношения, но я не хочу верить, что ты ничего ко мне не испытываешь, кроме дружеских чувств. – Он пристально посмотрел на меня, надеясь найти опровержение своих слов в моем лице, но не нашёл и продолжил. – Я не слепой, вижу, как ты смотришь на Игоря, догадываюсь, что ты выбрала его, хотя он, наверное, ещё не в курсе, и прекрасно проводит время с другой.

Я набрала было воздуха, чтобы выложить свою теорию про Игоря и Королеву, но он остановил меня взглядом, и я вспомнила, что обещала не перебивать.

– Я всю ночь мучался, думал и думал, как дальше нам быть, потому что не хочу терять друзей, не хочу, чтобы наши с тобой отношения как-то повлияли на всех нас, тем более, что это ничего не изменит. Ты же упёртая и всё сделаешь по-своему, но я готов подождать, чем кончится история с Игорем, и обещаю отойти в сторону, если у вас что-нибудь получится. Насильно, как говорится, мил не будешь. Так что предлагаю начать всё с чистого листа. Я постараюсь стать прежним другом для тебя и не напоминать о… ну, ты понимаешь… как-нибудь с этим справлюсь… А ты прости за вчерашнее, и давай попробуем забыть, всё, что произошло.

Тут бы мне возрадоваться, потому что всё стало так, как я ещё вчера хотела. Но радости почему-то не было – вазу склеили, но воду она больше не может удержать, и ей не светит ничего, кроме сухих букетов. Что-то важное и неуловимое, то, что давало нам свободу и радость открыто смотреть друг-другу в глаза без теней и умолчаний, вытекало сквозь трещины. Я сидела молча, опустив голову.

– Ты простила меня? – Я кивнула. – Ну что, погнали домой, а то в школу опоздаем. – Он протянул мне руку ладонью вверх, я подала свою.

***

Заканчивался март. Послезавтра каникулы. Игорю пришла повестка – через две недели в армию. Он предложил напоследок сходить всем вместе в горы дня на три, на «наше» место в Варзобском ущелье. Обычно родители без проблем меня отпускали с ребятами, но в этот раз, учитывая наши с мамой непростые отношения, я не решалась у нее отпрашиваться.

Когда мама увидела невредимую гитару снова дома, спросила:

– Рома?

– Да, он сам её подобрал, склеил и вот принёс. – Я смотрела просительно, мол, пожалуйста, разреши мне её оставить и ходить в гитарную студию.

– В общем, Агата, ты уже взрослая, в угол тебя не поставишь, ремня не дашь. Я уж не знаю, как тебя воспитывать. Поэтому давай так, если ещё раз выкинешь что-то подобное, заберу гитару и посажу под домашний арест до конца школы. Договорились?

– Хорошо.

И я действительно была паинькой последние десять дней: готовила ужины, убирала квартиру без напоминаний, возвращалась домой ровно в девять вечера, на отлично закончила четверть – но в наших с мамой отношениях всё равно чувствовался холодок. С мамой всегда было непросто. Надо сказать, что росла я в традиционной кавказской семье: папа – армянин, мама – осетинка. Здесь соблюдался культ старших, и будь родители хоть сто раз не правы – молчи, терпи, уважай. Ко всему добавлялся мамин взрывной характер, она могла мгновенно разозлиться по любому поводу, а потом так же быстро остыть, и вести себя как-будто ничего и не было. Взять хотя бы историю с гитарой, ясно же, что она разбила её под влиянием эмоций и потом жалела о происшедшем. Но с ней невозможно было об этом поговорить – поступки старших не обсуждаются. Даже дядя Гера не мог влиять на наши с мамой отношения, хотя в других вопросах мама к нему прислушивалась, а он очень меня любил и старался быть хорошим отцом. И мама, безусловно, меня любила. Мы проводили с ней чудесные душевные вечера с настольными играми, вместе разгадывали кроссворды, обложившись энциклопедиями и справочниками. У нас были милые ритуалы провожания друг-друга на работу и в школу, по выходным ходили в кафе-мороженое и ботанический сад. У мамы было прекрасное чувство юмора, мы могли шутить и хохотать до слёз и коликов в животе. Но бывали и такие периоды отчуждения, как сейчас. Я по природе своей не могла долго страдать и обижаться, давно простила за разбитую гитару и хотела как можно быстрее вернуть тепло в наши отношения. И хотя я все также подбиралась к ней под бочок, когда все вместе, сидя на диване, смотрели вечерний фильм по первому каналу, а она все также обнимала меня и прижималась щекой к моей макушке, я чувствовала некоторую её отстраненность, как-будто в любой момент ожидала от меня подвоха, что, наверное, объяснимо, ведь я никогда до сих пор не уходила из дома и не ночевала бог знает где. Поэтому я сказала Игорю, что скорее всего поход в горы без меня.

– Давай я тебя отпрошу, мне твоя мама не откажет – предложил Игорь, и я усмотрела в этом добрый знак: он хочет, чтобы я была рядом.

– Давай вместе, нам двоим точно не откажет – добавил Леший, бросив на меня быстрый настороженный и просящий взгляд одновременно. Мы сидели во дворе, март уже наливался запахом цветущих вишен и миндаля, которых много росло в палисадниках перед домом.

Леший и Игорь остались на пороге нашей квартиры, я позвала маму.

– Седа Муратовна, – начал Игорь – меня скоро в армию забирают.

– Погуляем на проводах, Игорёк. Каждый мужчина должен пройти этот путь. Ты что-то хотел мне в связи с этим сказать?

– Да, Седа Муратовна, мы бы хотели напоследок нашей компанией сходить в горы. Вот пришли Агату отпросить с нами.

– Хм, целая делегация. А она сама, что, не смогла бы?

– Тётя Седа, – вступил Леший – отпустите её под мою ответственность, обещаю вернуть в целости и сохранности. Ну мы же не раз уже все вместе ходили, всё было в порядке.

Мама, задумавшись, оперлась на стену и скрестила руки на груди. Потом посмотрела на меня, спрашивая глазами: «Мне точно не стоит ожидать сюрпризов?»

– Мам, правда, всё будет в порядке, все свои ребята, никого лишнего. – Я зыркнула на Игоря, не потащит ли он с нами Королеву Марго? Он широко открыл честные-пречестные глаза и закивал, подтверждая мои слова.

– Ладно. Рома, Игорь, под вашу личную ответственность. Пылинки с неё сдувайте.

Глава 3. В горах

Мне хотелось бежать, мчаться по тропе, ведущей к реке с трассы, где мы вышли из автобуса, и, если бы не тяжёлый рюкзак, я бы ни секунды не промедлила. Кажется, я сделана из гор. Горы моя плоть и кровь. Я радовалась каждому камешку под ногами, приближающемуся шуму реки, мысленно гладила рукой склоны ущелья, здоровалась со знакомыми вершинами. Казалось, вместе с воздухом я вдыхаю то, что делает меня по-настоящему живой, любящей, чувствующей. С каждым вдохом я как-будто все больше и больше сплавлялась с горами, камнями, рекой. Не в силах вместить этот неописуемый восторг, я сбросила рюкзак и помчалась вниз по тропе, раскинув руки. Мои ноги сами решали куда ступать, тело легко балансировало на крутых поворотах без малейшего моего участия, я каким-то образом знала каждую песчинку, каждую травинку, слышала шорох лапок каждого жука. Каждый малейший пузырик в реке как будто взрывался маленькой бомбочкой в моих ушах.

«…отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь?» – В голове прокрутился заученный в школе наизусть монолог Катерины из «Грозы». Так что же ты, Катя, не разбежалась, не подняла руки? Летела бы сейчас со мной. Ведь люди летают. Летают…

Я добежала до реки и остановилась, обняв старую чинару. Оглянулась. Как я и думала, Майкл, который шёл за мной по тропе, подобрал рюкзак. Они шли цепочкой друг за другом, мои лучшие друзья: Майкл, Леший, Игорь, Ниссо, Муха. В груди ухнуло – что-то подсказывало мне, что возможно в последний раз мы все вместе, и эта картина, как они спускаются к реке с горбиками рюкзаков на спинах, черно-белой фотографией отпечаталась у меня в памяти. Я знала, что навсегда.

– Агатка, бешенная, что ли? – Майкл бросил рюкзак у моих ног. – А если бы сорвалась?

– Майкл, ты деревяшка. Ну, разве не чувствуешь, сколько тут красоты, восторга? Как можно удержаться?

– Майкл, фигня. Нам, деревяшкам, не понять пламенную Агаткину душу. Не убилась и ладно. – Игорь поднял мой рюкзак за лямки, приглашая его надеть. – Всё, двинули дальше.

Конечной точкой похода была облюбованная нами полянка недалеко от водопада Гусгарф примерно в 10 километрах отсюда. Там мы собирались разбить лагерь и провести пару дней в вылазках к окрестным природным достопримечательностям. Игорь шёл впереди по тропе вдоль реки. За ним мы все гуськом, Муха замыкающим, потому что по версии Игоря «такого крепыша Черный Альпинист замучается похищать». Ну, вы знаете эти байки про дух альпиниста, которого бросил умирать в горах друг-предатель, и теперь он мстит: незаметно хватает и сбрасывает с обрыва последнего в цепочке. А если серьёзно, такой порядок у нас был заведён давно. Впереди обычно идёт сильный ходок, прёт как танк, и своей энергией как бы тащит всю группу. Сзади всегда кто-то из мальчиков, следит, чтобы никто не отстал.

Первый привал возле геологоразведки. Несколько кирпичных белёных домиков устроились на ровной площадке под склоном горы примерно в трёх километрах от трассы. На высоком столбе – большая антенна, видимо для связи по рации. Под навесом шишига – грузовой вездеход ГАЗ-66 – и его легковой младший брат неубиваемый ГАЗ-69. На таких я часто езжу с дядей Герой по заповедникам.

Добродушный бородач-геолог помахал нам рукой издалека. Я скинула рюкзак и спустилась с тропы к речке – напиться. Как я скучала по этому сладковатому вкусу ледниковой воды, напитанной солнцем. Но, много пить не стоит, иначе идти будет тяжело. Я набрала воды в алюминиевую фляжку и сунула её обратно в чехол на поясе.

Дальше первым пошёл Майкл. Несмотря на свой щеголеватый вид беззаботного мальчика-мажора, тощую фигуру и небольшой рост, Майкл был неутомим. Он шёл, насвистывая знакомую мелодию Цоя, и скоро все мы дружно пели:

Здравствуйте, девочки!

Здравствуйте, мальчики!

Смотрите на меня в окно

И мне кидайте свои пальчики, да-а

Ведь я сажаю алюминиевые огурцы, а-а

На брезентовом поле

Я сажаю алюминиевые огурцы, а-а

На брезентовом поле

Три чукотских мудреца

Твердят-твердят мне без конца

Металл не принесет плода

Игра не стоит свеч, а результат – труда

Но я сажаю алюминиевые огурцы, а-а…

Тропа уперлась в грунтовую дорогу, которая всё это время шла выше по склону, а теперь брала круто вниз, к кишлаку. Белобородый аксакал мирно подрёмывал на таком же старом седом ослике, который мелко перебирал копытами в нужном направлении без всяких понуканий, грустно свесив длинные уши.

– Ассалам алейкум, бободжон, – поздоровались мы. А Майкл ещё добавил несколько вежливых фраз на таджикском, никогда не упуская возможности попрактиковаться в языке. Дедушка так же вежливо поинтересовался, кто мы, откуда, куда идём и пожелал нам доброго пути.

Пока шли через кишлак, к нам то и дело подбегала босоногая детвора, и мы раздавали им конфетки-барбариски, которые специально брали с собой для этого случая. Встречные мужчины и женщины здоровались, мы отвечали: «Ваалейкум ассалам». некоторые приглашали зайти, выпить чаю – обычное гостеприимство, но мы вежливо отказывались. В конце кишлака женщины пекли лепешки в тандыре и угостили нас горяченькой с пылу-жару. Мы быстро раздербанили её между собой и слопали с превеликим удовольствием. Почему на природе еда в сто раз вкуснее?

За кишлаком ущелье сужалось, дорога постепенно стала тропой, речка, стесненная близко подступившими склонами, расшумелась ещё больше. Примерно полпути одолели. Впереди на противоположном склоне показался причудливый кусок скалы, который мы и поколения туристов до нас называли «Странствующий дервиш». Он правда был похож на длинную тощую фигуру в высоком колпаке и широком плаще. Непонятно откуда взявшаяся легенда гласила, что дервиш охраняет эти места от злых духов, и если однажды его не станет, сюда придёт большая беда. Трудно было бы представить, куда может вдруг деться кусок скалы, поэтому насчет злых духов мы были спокойны. Тем не менее, чтобы задобрить дервиша, поздоровались с ним и поклонились в пояс – дурацкий обряд, но здесь, среди каменных вершин, где остро ощущаешь свою малость и незначительность пред лицом природы, он не казался лишним.

Возле дервиша сделали привал. Хоть мы с Лешим и заключили перемирие, некоторая неловкость и настороженность всё-таки осталась. Мы уже не сидели на лавочке во дворе спиной к спине, как делали с самого детства, не ели одну булку на двоих после школы, по очереди от неё откусывая. Между нами появилась дистанция, и ребята это заметили, но с расспросами пока никто не лез, потому что не в первый раз мы с Лешим поссорились, и все думали, что, как обычно, быстро помиримся. Однако в этот раз всё было по-другому.

На привале Леший сделал приглашающий жест сесть рядом с ним, но я кивнула на Ниссо и пошла в её сторону, показывая, что у меня есть к ней какое-то дело, хотя это было враньё. Я пока не понимала, как вести себя с Лешим, чтобы не переходить ту грань, где братские объятья превращаются в не братские.

– Дружите с умными, ведь друг-дурак порой опаснее, чем умный враг – прокомментировал мой манёвр Муха, когда я к ним подошла. Хорошо, что река шумела, и Леший вряд ли мог его слышать.

– Ты это о ком? – спросила Ниссо.

– Я о том, что мы с тобой умные.

– А дурак кто?

– Ну мало ли дураков на свете, – Муха глянул в сторону Лешего. – Агата вот поближе к умным, молодец.

Мне не нравились эти странные намёки. Неужели Ниссо всё-таки рассказала Мухе про сцену в школе и прочие наши с Лешим дела? Я глянула на неё вопросительно, но она только пожала плечами.

– А чьи это стихи? Хайяма? – спросила я, чтобы сменить тему.

– Нет, Руми.

– Руми? Ты знаешь наизусть Руми? – трудно было предположить, что под этой горой мышц хранится такой интеллектуальный багаж. Тем более, что Муха раньше не демонстрировал любви к персидской поэзии.

– Наизусть не знаю, но кое что запомнил из его маснави́.

– Что такое маснави?

– Маснави – это двустишия. Две стихотворные строчки, имеющие законченный смысл: «Что делать, с одного цветка берет Змея свой горький яд, пчела – свой мед.» – пафосно продекламировал он. – Мы тут с Ниссо решили просвещаться в области таджикской литературы. Вернее она просвещается – ей же поступать на филфак, – а я так, рядом сижу, бицу качаю. – Он продемонстрировал свой внушительный бицепс. Ниссо нежно посмотрела на него и потрепала по затылку. Я залюбовалась этой счастливой парочкой с толикой даже зависти и подумала, что хочу таких же простых искренних отношений для нас с Игорем. Нашла его глазами, он дремал на траве, подложив руки под голову.

– И почему ты сейчас вспомнил Руми?

– Да вот смотрю на дервиша, и вспомнил. Ты знаешь, что Руми был основателем одного из самых больших орденов дервишей?

– Нет. Это которые в сказках про Ходжу Насреддина?

– Ну, и в сказках тоже. И кто они по-твоему?

– Странствующие нищие, которые живут подаянием. Иногда что-нибудь мудрое султанам говорят. Нахватаются в своих странствиях и говорят.

– Балда, Агатка.

Ниссо обняла меня, мол не обращай внимания, сам он балда.

– Дервиши – это члены суфийского братства, – не успокаивался Муха. – А суфизм – это что?

– Что?

– А суфизм это мистическое и аскетическое направление в Исламе. Дервиши живут подаянием не потому что они нищие, а потому что отказались от всего материального, ради познания бога.

– А раз бога нет, значит, они зря от всего отказались. Жили бы как нормальные люди, – резюмировала я, и Муха не успел ничего ответить, потому что Майкл объявил подъем.

Через час мы уже были на нашей полянке. В этом месте склоны гор отступали от реки подальше, освобождая довольно большое открытое пространство, где можно было удобно встать лагерем. Парни взялись за одну на всех восьмиместную палатку, а мы с Ниссо пошли по берегу, высматривая среди камней сухие коряги для костра. Все уже сильно проголодались, хотелось поскорее приготовить что-нибудь горячее.

– Ты правда думаешь, что бога нет? – вдруг спросила Ниссо.

– Я не думаю, я знаю. А ты?

– Мои родители говорят, что если бога нет, то и смысла в жизни тоже нет.

– Как это?

– Ну зачем быть хорошим, стремиться делать добрые дела, если всё равно умрешь. Какая разница, как жить, если после смерти ничего нет.

– Делать добрые дела всяко лучше, чем плохие, хоть в тюрьму не загремишь. Есть же разница, на свободе жить или в тюрьме. – Я хотела отшутиться, но Ниссо, похоже, было не до шуток.

– Как ты относишься к верующим?

О, господи, как я к ним отношусь? Хм, да никак. Для меня верующие – это аксакалы в белых чалмах, которые наводняли по пятницам автобусную остановку на Путовском базаре, разъезжаясь после молитвы из единственной в Душанбе мечети. Невежественные старики цепляются за свои заблуждения, хотя никто из них бога своими глазами не видел. Их уже не переубедить, а молодёжь не верит во все эти сказки. Или Ниссо всё таки верит? Отчего бы тогда и в Деда Мороза не верить, взятки гладки, его тоже никто не видел. Дед Мороз, по крайней мере, добрый и никого не отправляет в ад за плохое поведение. Просто подарки на Новый год не принесёт. И вообще меня бесит слово “верить” в отношении таких серьёзных вещей в наш век технического прогресса, когда все можно проверить. Где доказательства, где логика? Где он, этот бог? Разве может современный образованный человек верить, что кто-то там на небе управляет всем на Земле. Космонавты вон уже в космос летали, никакого бога там не нашли. Но, глядя на серьёзное лицо Ниссо, я не решилась произнести это вслух.

– Не знаю, не общалась никогда с верующими, – ушла я от прямого ответа и сделала вид, что очень заинтересовалась большой корягой в паре метров от меня, потому что разговор заходил куда-то, где я, на самом деле, не чувствовала никакой уверенности и боялась ненароком обидеть Ниссо своей прямолинейностью.

– Помоги, – коряга и правда оказалась огромной.

Мы подхватили её вдвоем и потащили к лагерю. Хватит, чтобы приготовить обед, а позже ребята нарубят дров из сухостоя в лесочке на ближайшем склоне. Пока Муха крошил топориком корягу, мы с Ниссо установили треногу над кострищем, повесили котелок с водой и сложили под ним шалашик из тонких веток, чтобы запалить костёр.

– Ребята, а кто-нибудь взял газет? – я вдруг поняла, что у меня нет никакой бумаги. Оказалось, что бумаги нет ни у кого. Леший извлёк из кармана ветровки прокомпостированный троллейбусный билетик. Все конечно поржали, но делать было нечего, придется разжигать с билетика. Леший положил его в шалашик, сверху присыпал сухой травой, на траву уложил тоненькие палочки, чиркнул спичкой… Мы затаили дыхание. Костерок потихоньку разгорался. Ура!

Когда вода закипела мы с Ниссо засыпали туда быстрые супчики из пакетов. В них были малюсенькие макарошки в виде цветочков. Я всегда жалела, что такие макарошки не продают отдельно, варила бы их дома на гарнир, как рис. Через пять минут закинули еще пару банок кильки в томате, варево наше закипело, и вот самый вкусный на свете суп готов.

Нет, ну правда, почему на природе за милую душу съедается то, на что дома даже не посмотришь? Вот сидят все вокруг костра, дуют в ложки и хлюпают, с наслаждением всасывая горячий супец. Справа от меня и чуть впереди – Игорь. Я наблюдаю за ним, пока не видит. Лохматая, вовремя не стриженая шевелюра темных чуть волнистых волос. На затылке короткий “подшерсток” вьется смешными колечками. Крепкая спина обтянута ветровкой. Сидит по турецки, макает хлеб в суп, дует, смешно вытягивая губы, смачно откусывает, снова макает. Повернулся, наверное, почувствовал мой взгляд. Улыбается, протягивает мне только что вынутый из супа кусок хлеба, я откусываю у него с руки, смеюсь с полным ртом. Он тоже смеётся. Как хорошо! Всё будет у нас хорошо.

Леший сидит напротив, смотрит на меня грустно и понимающе. И смех мой обрывается. Ну как мне себя вести? Ромка. Как. Мне. Себя. Вести. Чтобы ты не смотрел на меня вот так, срезая мою радость на взлёте.

Игорь потянулся к моему уху, я подалась вперед.

– Какая муха вас с Лешим укусила? Что опять не поделили? – спросил он тихо.

– Да так, не сошлись во мнениях. Пройдёт.

– Точно? Может мне с ним поговорить?

Я покачала головой.

– Так ребята, – продолжил Игорь, обращаясь ко всем, – предлагаю сегодня сгонять на водопад, как раз успеем до заката, а завтра с утреца на Папулю.

Папулей мы называли высокий пик, выделявшийся даже на фоне окружающих трёхтысячников. Папочка местных гор выглядел сурово и неприступно, но опытные походники знали вполне приличную тропу, ведущую к самой вершине. Переть туда было часа четыре налегке, но оно того стоило – с вершины открывался фантастический вид на ущелье и далеко вокруг – на бесконечные горные массивы, тянущиеся до самых Гималаев, которыми никогда не наскучивает любоваться.

***

Вечером на небо выкатил сказочный молодой месяц. После похода к водопаду мы поужинали и теперь умиротворённые сидели вокруг костра. Гитара переходила то к одному, то к другому. Светлую бардовскую акварель сменяла хулиганская вседозволенность шансона; тяжёлый рок вколачивал сваи куда-то в податливые потёмки сознания; надежда взмывала на крыльях отваги и роковой неизбежности в суровых песнях Афгана; и все бежали, бежали, бежали, бежали, пока он светит.

– Агатик, ну давай напоследок «Виноградную косточку», да и пойдём баиньки. Завтра с рассветом на Папулю, так что не засиживаемся, ребятки. – сказал Игорь.

Гитара перешла ко мне, я тихонько тронула струны:

– Виноградную косточку в тёплую землю зарою,

И лозу поцелую и спелые гроздья сорву.

И друзей позову, на любовь своё сердце настрою,

А иначе зачем на земле этой грешной живу?

Куплет за куплетом я пропевала в конце: «А иначе зачем на земле этой грешной живу?» Четыре куплета. Четыре раза заданный вопрос. И правда, зачем? Я смотрела в потухающий костёр. Угли жили своей огненной жизнью, то пульсируя красным жаром, то покрываясь серым блёклым пеплом. Захотелось дунуть на них, чтобы выпустить запертое пламя, которое, казалось, билось изнутри в поисках выхода.

– А правда, зачем мы живём? – вдруг озвучил мои мысли Майкл.

Игорь дунул на угли. Маленькие ладошки последних сполохов всплеснули, как-будто в прощальном благодарном жесте. Странное чувство: стоило мне только подумать, как уже сделано.

– Чтобы добиться, чего хочешь. – в ответ на вопрос Майкла сказала Ниссо. – Ребята, а давайте, каждый расскажет, чего он хочет добиться в жизни, кем стать лет через десять, например. Я пойду на таджикскую филологию. Хочу изучать древние рукописи, переводить их на современный таджикский и на русский. Я чувствую, что наши предки знали что-то такое за пределами обычного мира. Что-то волшебное, сверхъестественное, до которого можно дотронуться, если хорошо их понять.

– Фантазёрка, – снисходительно сказал Муха, – будешь нашим детям древние персидские сказки рассказывать на языке оригинала.

В его планы явно не входила научная работа Ниссо, хотя жена с высшим образованием – это хорошая партия в понимании столичных таджикских женихов. Мы хохотнули, а он продолжил:

– Я хочу все золотые медали собрать: республику, Союз, чемпионат мира, олимпиаду. И не по одному разу.

– А если не получится? – спросила Ниссо.

– У меня – получится, – припечатал Муха так уверенно, что на несколько секунд повисла задумчивая пауза.

– Майкл? – нарушила тишину Ниссо, которая, похоже, взяла на себя роль ведущей.

– Ну, вы знаете, я в МГИМО, с прицелом в сторону арабов. Дед говорит, это самое перспективное направление на ближайшие тридцать лет. Ну и шанс мотаться за границу.

– Игорёк, – распорядилась Ниссо.

– А просто жить не считается? Обязательно мир завоёвывать? Я закончу вуз, буду работать инженером, женюсь, – и он посмотрел на меня, – да вот на Агатке, хотя бы. Пойдёшь за меня?

Все краски мира хлынули к моим щекам, стало жарко. Шутит? Или не шутит? Делает вид, что шутит, а сам почву зондирует, вот что. Все смотрели на меня выжидательно. Кроме Лешего. Он смотрел так, будто от моего ответа зависит его жизнь. Меня начинали бесить эти взгляды.

– Ну-у, если дашь за меня хороший калым… – попробовала отшутиться я.

– Эх, и почему девушки такие меркантильные? Вот вернусь из армии и буду копить калым.

Все засмеялись. А на меня накатило какое-то дикое смущение, но в душе было приятно, я верила, что это была не просто шутка, а признание, о котором знали только мы с Игорем. Ну, ещё Леший. Перестал хоть на меня пялиться.

– Леший, а ты? – продолжила Ниссо.

– А я изобрету новый способ связи, – оживился Леший. – Представьте, каждому человеку под кожу на виске вошьют маленький чип, который соединит всех людей в единую информационную сеть через спутник. Когда ты решишь со мной связаться, – он показал на Ниссо, – просто положишь палец на висок, подумаешь обо мне и вуаля, мы можем обмениваться мыслями.

– Это будет ужасное изобретение, откажись от этой идеи. Люди поубивают друг-друга, если смогут читать мысли. – захохотала Ниссо.

– А что это за мысли в твоей голове, которые мне лучше не читать?

– Противные, злобные, невоспитанные мысли. Они покусают тебя, если сунешся, – и она клацнула зубами, демонстрируя, как это будет.

– Ой-ёй, уже боюсь, – он засмеялся. – Ну, а если серьезно, я хочу создавать вычислительные машины, компьютеры. За рубежом уже есть даже персональные компьютеры, которые можно поставить дома. Я видел статью в журнале «Радио», там подробно описано, как самому собрать компьютер. Я бы попробовал, но нужны микросхемы, а их у нас тут не достать. Когда-нибудь изобрету такой компьютер, который помещается в дипломат, чтобы можно было везде носить с собой.

– Закатай губу. На Западе это всё изобретут гораздо раньше, пока ты тут микросхемы доставать будешь, – приземлил его Игорь.

– Игорёк, не мешай человеку мечтать. – заступился Майкл.

Я понятия не имела, что это за компьютеры такие и какой от них толк. У мамы на работе есть ЭВМ – здоровый агрегат с лампочками и кнопочками на полкомнаты. Трудно представить себе такое дома. Да и зачем?

– Агата, ты осталась. Давай, расскажи, чем ты удивишь этот мир? – Ниссо невозможно было сбить с пути.

– Не знаю. Школу закончу, а там решу.

– Я думала ты художницей хочешь стать.

– Я тоже так думала, но мне кажется, у меня нет настоящего таланта живописца. А расписывать гжель я не хочу.

– Брось, Агатка, – подбодрил Леший. – Ты нарисуешь картины, которые попадут в коллекции крупнейших музеев мира.

– Картины пишут, а не рисуют. – мне почему-то хотелось уязвить Лешего, хотя он явно старался меня поддержать и был недалёк от истины. Я правда мечтала писать настоящие картины. Но мама говорила, что живопись – это занятие для души, а для жизни надо что-то более практичное, например, стать инженером. Дядя Гера с ней тоже был согласен. Папа говорил, что видит меня юристом, как они с мамой: «В стране критически не хватает честных следаков, Агатик. Если пойдёшь на юридический, у нас уже будет целая династия.» И что им самим с того юридического? Поработали следаками несколько лет и разбежались кто-куда. Мама на завод, а папа, вообще вон, спекулянт – джинсами с подпольных цехов на черном рынке торгует. Честный следак! Бабушка Наринэ обнимала, целовала в макушку и говорила: «Ахчи, ты девочка, можешь стать кем хочешь, главное мужа хорошего найди!» В общем, я ни в чем не была уверена, но точно знала, что ни инженером, ни следователем я быть не хочу. Возможно, бабушкин совет не так уж плох: стану художницей, а о чем-то практичном для жизни пусть муж думает? Я посмотрела на Игоря – муж-инженер. Такой расклад и маме, наверное, понравится.

– Всё, народ, по койкам. Завтра на рассвете выдвигаемся на Папулю. – Игорь встал и первым направился к палатке.

– Я залью костер, – сказал Леший и пошёл к реке с котелком. Я смотрела на его темный силуэт, очень контрастный на фоне светового пятна от фонарика, подумала, что надо это нарисовать, и неожиданно вновь промелькнуло чувство тоски, будто всё как в последний раз.

В палатке я прошла вслед за Ниссо в самую глубь, на «женскую половину», отгороженную тентом, и уютно свернулась калачиком в толстом ватном спальнике.

Глава 4. Папуля

Вторую половину пути на Папулю шли молча, – подустали, потому что тропа была довольно крутой, местами переходила в скальные стенки, по которым приходилось карабкаться, опираясь на толстые металлические костыли, вбитые альпинистами-первопроходцами. Вышли из лагеря, когда рассвет едва наметился светлой полоской на контурах гор. Сейчас солнце уже встало, заливая радостью этот мир, и я блаженно впитывала сияющую свежесть утра всей кожей. Казалось, ещё немного, и меня не хватит, чтобы пережить клокочущий где-то в груди и горле восторг.

Живописная и одновременно суровая тропа настраивала на философский лад. Я думала о вчерашнем разговоре у костра. Почему так трудно понять чего по-настоящему хочешь? Перебирая все свои немудрёные планы: закончить школу, поступить в институт, выйти замуж за Игоря, родить детей, жить как все – я не находила успокоения, уверенности, что всё именно так и должно со мною быть. Да, какая-то часть меня очень хотела стандартной счастливой жизни, какой её понимали мои родители, да и все вокруг. И в целом меня это устраивало и грело. Но наступали моменты, как сейчас, когда на фоне храмового величия гор, другая часть меня говорила: «Неужели это и всё, ради чего стоит жить? Разве ты не способна на что-то большее, настоящее, такое же грандиозное, что сейчас наполняет твоё сердце?» Выходит, все мои мечты были не о чем-то настоящем?

Вопрос настоящести происходящего со мной появился у меня не так давно, когда я задумалась о смерти. Как-то на уроке литературы в начале этого учебного года Вера Николаевна рассказала нам о Наде Рушевой, девочке, которая умерла в 17 лет, даже не успев окончить школу, и оставила после себя двенадцать тысяч потрясающих рисунков. Это был конец урока, когда основная тема была уже закончена, и Вера Николаевна, по своему обыкновению, давала нам что-то интересное вне программы. Благодаря ей, русский язык и литература были моими любимыми предметами.

Прошлым летом в издательстве «Ирфон» вышли книги, которые не переиздавались много лет. Среди них «Мастер и Маргарита» Булгакова. Книгу можно было купить только по макулатурным талонам, а у нас как раз скопилось килограммов двадцать старых газет и журналов, которые мама выписывала и читала в неимоверных количествах. Я не спешила их сдавать, в ожидании, что появятся какие-нибудь дефицитные книги, хотя и был соблазн купить очередной томик детективов моей тёзки, Агаты Кристи. И как оказалось не зря выжидала – в числе первых ухватила «Мастера», не без некоторой давки в очереди, конечно.

Я только недавно закончила читать книгу, когда Вера Николаевна в конце урока вдруг начала о ней рассказывать и показывать иллюстрации Нади Рушевой. В тот момент меня потрясло, как глубоко девочка, умершая за год до моего рождения, прониклась книгой. Невозможно было оторваться от её черно-белых набросков, где в нескольких линиях оживали и проживали себя невероятные персонажи булгаковской феерии. Тогда я впервые всерьёз задумалась, зачем дана нам жизнь, какой в ней смысл? Одни живут до самой старости, и от них остаются только фотографии в семейных альбомах. А другие мелькнут быстро и ярко, как метеор, сгорая в атмосфере, но долго ещё продолжаются в памяти человечества.

Рисунки Нади Рушевой, дочки русского художника и тувинской балерины, сделанные порой на случайных клочках бумаги, хранятся в крупных художественных музеях и фондах. «Я их заранее вижу… Они проступают на бумаге, как водяные знаки, и мне остаётся их чем-нибудь обвести» – так Надя описывала свой процесс рисования. После этого я задумалась, а стоит ли мне становиться художницей, действительно ли у меня есть талант? Пока ничего выдающегося я не сотворила, хотя преподаватели хвалили. Есть ли что-то в моей жизни, в чём я могла бы стать метеоритом, сгорая без остатка? А если уже завтра я умру, так же внезапно, как Надя, не успев сделать ничего большого? Тогда зачем она нужна была, эта жизнь, в чём смысл? Почему мои мечты не идут дальше простого обывательского счастья? И только горы напоминают иногда, что есть что-то за пределами мещанского «дом, дерево, сын».

Вдруг, прямо у моего носа, в обрамлении разлетающихся осколков мыслей, возникла рука Игоря. Он помог перевалить через последнюю скальную полку на небольшое плато, где все упали на землю отдышаться и немного прийти в себя, после сложного подъема. Так мы делали всегда, готовясь к кульминации встречи с Папулей.

Преодолев последние пятьдесят метров, мы остановились на вершине. Пока шли, я специально смотрела только под ноги, чтобы оставить вкусненькое напоследок. И вот теперь, положив руки друг-другу на плечи, мы молча вдыхали необъятное. И не осталось ничего: ни мыслей, ни переживаний, ни друзей, ни меня. Только горы, до самого горизонта вздыбившие землю; снежные пики, протыкающие плотное как мармелад иссиня-фиолетовое небо; и теплый ветер, любопытно обнюхивающий незваных пришельцев. И никакая плата за это невесомое состояние слияния и единства с мирозданием не была бы высока. Я бы ни о чем не пожалела, если бы последний миг жизни наступил сейчас – невозможно уже наполниться больше, невозможно чего-то желать, всё есть в этом мгновении объятий с манящей ввысь вечностью. Почему так не может быть всегда?

***

Мы пробыли на Папуле часа два. В основном молчали. Потому что подходящих слов, для выражения охвативших нас чувств не было, а других говорить не хотелось, чтобы не расплескать до краев наполненное бытие.

На обратном пути прорвало. Мы пели и дурачились, рискуя свалиться с очередной скальной стенки, но море было по колено и горы по плечо, мы были пьяны без вина, а потому бесстрашны и сумасбродны. Наконец тропа выбралась из изломов скал и потянулась серпантином по не слишком крутому склону, и Майкл от широты душевной с облегчением грянул «Вместе весело шагать по просторам». Все расхохотались. Внизу, на другом берегу реки показался наш лагерь. По прямой до него было метров триста, но по тропе топать вдвое больше. И вдруг случилось странное. Без видимых причин меня отбросило на землю выше по склону. Когда через несколько секунд я огляделась, стряхивая пыль с оцарапанных ладоней, автоматически выброшенных вперёд для страховки, увидела, что Леший, который шел впереди и как раз пересекал каменную осыпь, катится по ней вниз к реке. Остальные тоже так или иначе потеряли равновесие.

– Спокойно, ребят. Это землетрясение, – крикнул Игорь, который замыкал цепочку. – Не двигайтесь, толчок может повториться.

– Балла четыре, не меньше. Леший хитрец, решил коротким путем добираться, – пошутил Муха, отряхивая штанину.

Уже было ясно, что Лешему ничего не угрожает, осыпь была довольно пологой, и ему удалось оседлать крупный камень, на котором он благополучно и ехал к месту назначения.

– Интересно, сможет затормозить перед рекой? – озадачился Майкл. – Спорим, искупается?

Земля подо мной снова задвигалась, вначале как-будто вздохнула, а потом затряслась мелкой дрожью. Я впервые переживала землетрясение на открытой местности – раньше они заставали меня в помещении, и были настолько привычными, что даже толком и не удивишься. Ну люстра шатается, посуда в шкафу звенит, ерунда, два-три балла. А так вот, чтобы с ног сбивало – первый раз. И была в этом какая-то исконная жуть и беспомощность перед стихией. В животе образовалась невесомость, которая выталкивала к горлу тошнотные волны страха. Я сглотнула, часто задышала и стало полегче.

Леший тем временем почти достиг берега и пытался выбраться с движущейся осыпи, чтобы его не затащило в реку – хоть март и был тёплым, ледяная купель всё ещё не казалась такой желанной, как в летнюю жару. Внезапно раздался громкий треск и гул. Откуда-то сверху сорвался огромный кусок скалы и летел, кувыркаясь, прямо на Ромку. Я закричала. Все закричали, но он не слышал нас, сражаясь с силой, которая ещё упорнее несла его в реку после второго толчка. Всё у меня внутри заледенело, будто там разлился фреон, мир стал каким-то плоским. Исчезли звуки. Беспощадная глыба из папье-маше в картонных декорациях гор, окутанных первобытной тишиной, прыгала вниз, как хищная зверюга в погоне за добычей. В какой-то момент мне показалось, что ее траектория после очередного прыжка чуть сместилась в сторону от Лешего, и затеплилась надежда, что она проскочит мимо. Он наконец нас услышал и поднял глаза. Даже с такого расстояния я увидела, как они стали огромными и наполнились ужасом. На последних метрах у реки глыба заслонила от меня Лешего и со всего маху врезалась в воду.

Звуки вернулись вместе с оглушительным всплеском. Лешего на берегу не было. Майкл, Игорь и Муха уже мчались вниз прямо по щербатому склону к месту падения глыбы. Я поняла, что всё еще кричу, и Ниссо тоже. Мы переглянулись и понеслись по тропе. Каким-то образом я могла одновременно смотреть под ноги и видеть, как мальчики достигли реки, мечутся в ней, поскальзываясь на камнях, зовут Лешего, всматриваются в воду. Вдруг Муха вскрикнул и показал куда-то вперед по течению. Через пару минут я увидела, как они вытаскивают Лешего на другой берег, где чуть поодаль от реки был наш лагерь. Склон стал более пологим и ровным, и я, спрыгнув с тропы, чтобы срезать путь, с разгона вбежала в воду. Поскользнулась и упала, погрузившись на мгновение с головой, где-то на четвереньках, где-то ползком, сопротивляясь напористому бурному течению, выбралась на другой берег. Холодная вода вернула мне способность трезво мыслить. Я подумала, что Леший, наверное, захлебнулся, и инструкция по спасению утопающих, которую нам вдалбливали на уроках ОБЖ, кинолентой пронеслась у меня в голове. Ребята тащили Лешего подальше от реки – на каменистом берегу положить его было негде. Но каждая секунда была дорога.

– Муха, на колено его, на колено, – кричала я, стараясь перекрыть шум бурлящей воды. Тяжелая мокрая одежда мешала бежать, в ботинках хлюпало. Казалось, чёртовы камни никогда не кончатся.

Он обернулся на меня, не понимая, чего я хочу.

– На колено животом переверни… на колено… животом, – господи, кричала ли я так ещё когда-нибудь в жизни? Казалось, вместе со звуком из меня вылетают лёгкие.

Вроде понял, остановил ребят, встал на одно колено, а на другое уложил Лешего. Подбегая, я увидела, как вдруг побледнели стоявшие ко мне лицом Майкл и Игорь. Буквально стали пепельно-серыми. Заглянула через плечо Мухи. Леший лежал на его колене, обмякший, как тряпичная кукла. На затылке зияла огромная рана, из которой торчали клочья мокрых волос, осколки костей, между которых подрагивало что-то студенисто-розовое. «Разве оно не серое?» – равнодушно и буднично подумала я, сползая на землю.

***

Я раскачивалась и скулила, сидя на камне у траурно-черного кострища. Жалобно и одиноко как бездомный больной щенок. Так мне было немного легче, и я не знала, как перестать. Смутно помню, как ребята унесли Ромку, как Ниссо, заливаясь слезами уговаривала меня встать и пойти в лагерь. На мне всё ещё была мокрая одежда, я дрожала от холода и краем сознания понимала, что надо переодеться. Но я не могла пойти в палатку. Там в спальнике с перебинтованной головой лежал Ромка. Мёртвый.

Подошла Ниссо с полотенцем и сухой одеждой: красные глаза, опухшее от слёз лицо.

– Пойдем в лесок, переоденешься.

Я встала и, всё также скуля, пошла с ней. Парни что-то тихо обсуждали чуть в стороне.

– Девочки, нам надо собраться и действовать четко и слажено, горевать будем потом, сейчас нам бы отсюда выбраться – сказал Игорь, когда мы вернулись. – До темноты часа два. Если вы пойдете быстро, то успеете дойти до кишлака пока светло. Расскажите там, что произошло, пусть мужчины идут нам на помощь. А мы с ребятами соберем вещи, сложим их тут – позже заберем. И понесем потихоньку Ромку, – на этих словах я непроизвольно сделала прерывистый глубокий вдох – предвестник новых рыданий, – но под взглядом Игоря взяла себя в руки.

– Вы из кишлака идите к геологам, – продолжил он. – Дорога там хорошая, доберетесь и по темноте. Фонарики возьмите. Звоните от них домой… Наверное, дяде Гере твоему, Агатик. Расскажите всё, он мужик опытный, сам решит, что делать.

***

Мы молча и быстро щли к кишлаку. Движение и ясная цель помогали мне зацепиться за действительность, вытащить себя из ватной, душной темноты горя. Тропа обогнула выступ склона, и я не сразу поняла, что не так.

– Дервиш, – сказала Ниссо.

Дервиша не было. На противоположном склоне, где раньше возвышалась заметная издали каменная фигура, сейчас осталась только нижняя часть его «юбки». Остальное грудой обломков лежало у подножия. Дервиш покинул эти места, и в них пришла беда, как и было сказано в легенде. Я вспомнила, как прошла мимо Ромки, когда он звал меня присесть рядом на привале. Как стебались про него с Ниссо и Мухой. Мне захотелось умереть вместе с ним, потому что невозможно было пережить этот стыд, за который больше не у кого попросить прощения. Я остро осознала огромную брешь в сердце, в том месте, которое принадлежало Лешему. Оказывается, ему принадлежало очень большое место – брешь была размером со вселенную. Теперь так и ходить мне с дырой в груди до конца моих дней, ведь уже больше не у кого попросить прощения. Как оказывается важно, жизненно необходимо иметь возможность просить прощения, как больно и безысходно знать, что больше никогда не сможешь. Никогда… Громада этого бескомпромиссного слова вдруг обрушилась на меня всей своей мощью и неотвратимостью. Я побежала, помчалась по тропе, прочь от этого слова, а оно дышало мне в спину, сверлило затылок пристальным взглядом, хватало за руки. «Никогда, больше никогда…» – шипело оно в ухо зловещим шепотом.