Дуэлянт

Глава 1

«Драться и буянить», по словам родителей, я начал ещё в утробе матери – пинался и брыкался всякий раз, как меня что-то не устраивало. Так что, можно сказать, что моя хулигански-романтичная или романтично-хулиганская жизнь была предопределена ещё до рождения.

Моего отца, потомственного «поэта», звали Сергей Александрович Пушкин. Впрочем, потомственность проявлялся отнюдь не в таланте к письму: уже несколько поколений моего рода циклично менялись именами и отчествами, через раз даруя свету поэта-подделку. Так, по разумению всех пра-пра-пра-родственников, величать меня должны были не иначе, как Александр Сергеевич – я вытянул целую спичку. Но, к разочарованию моего генеалогического древа, папа Сергей вдрызг рассорился с моим дедом, назло которому обозвал меня Павлом – полоснув тем самым на будущем томике с моей биографией жирным, размашистым шрифтом слово «ирония».

Отец был человеком добрым, иногда даже слишком, и далёким от глубокого. Приземлённым – так его впоследствии называл дед, уже без толики былой злобы. Наверное, это в нём мать и ценила. Сама она была весьма вспыльчивой и, чуть что, как спичка разгоралась пламенем гнева и ярости, срываясь на бедном Серёже. Но долго злиться на него не выходило – таким миловидным, видится, был папа. Или искусным любовником, но думать об этом решительно не хочется.

Жаловаться на детство мне было бы глупо – мне повезло родиться в пределах МКАД-а, что уже создавало некую «финансовую подушку», с которой я, карапуз, входил в жизнь. Изумрудная улица, тридцатый дом, тридцатая квартира – заработанная честным трудом рядового сотрудника ЦНИИ недвижимость, удобно расположенная между парком, в который мы часто выбирались гулять. К тому же, в пяти минутах была школа, в которую меня определили ещё до исполнения мне семи лет.

Забегая вперёд, думается, что единственной ошибкой моих родителей было решение не отправлять меня в детский сад. Конечно, времена были не простые, так что я на это не обижаюсь. Мать сидела без работы дома, со мной, в то время как отец всеми способами пробивался в «бизнес». Бизнеса никакого не вышло, зато заработались неприятели, которым Сергей Александрович, по видимому, нехило насолил.

Впрочем, и без детского сада у меня были друзья. Вернее, друг. Отношения с ребятами во дворе как-то не клеились – мне не нравились их игры, а им не нравился я. Так что, чаще всего, мы не пересекались. Лишь изредка я присоединялся к ним для футбола, когда для равенства не хватало одного игрока.

В квартире напротив нашей жила милая девочка Лиза. Скромная и добрая, она всегда делилась со мной своими игрушками и никогда не обижала. Это всё не смотря на мой отвратительный характер: чаще всего её куклы и мишки, попадая в мои руки, встречали свою игрушечную смерть, порой даже умышленную (я уже сообщил, что был тем ещё сорванцом). Своих дорогих игрушек у меня было в достатке, но делиться ими я совершенно не хотел – топал, плакал и истерил, словно у меня отбирают блокадный хлеб. Лиза, впрочем, быстро привыкла к такому мне и, как выяснилось позже, специально подсовывала мне лишь тех кукол и мишек, которых ей было не жалко.

Наши мамы дружили, что, разумеется, неизбежно приводило к «тили-тили-тесто». Я, сильно краснея, злился. Моя подружка же, румянясь, скорее просто по-девчачьи смущалась. Мы быстро росли, и со временем поддались вечному стороннему сведению нас друг с другом, так что мы начали в шутку целоваться. Конечно, в щёчку – даже со стороны взрослые поцелуи с губами и языками выглядели омерзительно. Мы разумно ограничивались множественными «чмок-чмоками» по всей площади лица, за исключением рта, чем вызывали ядерные эмоции умиления наших матерей. Тогда я и в самом деле поверил в то, что Лиза – моя будущая жена. И что мы обязательно поженимся, как только чуть-чуть подрастём.

Мы постоянно были рядом: днём обычно сидели у нас дома, дурачась в моей «мальчишеской» комнате, полной пистолетиков и машинок; а вечером, когда возвращался уставший папа, перебегали в квартиру напротив и продолжали играть в чересчур розовой комнате Лизы. Я всегда таскал с собой пластмассовый пистолет-пистон, и любил воображать себя героем вестерна, жующим какую-нибудь палочку и небрежно крутящего револьвер в руке. Моей подружке это, как мне казалось, нравилось, отчего я ещё больше принимался отыгрывать роль, пока однажды случайно не нажал на спусковой крючок. Хулиганы, конечно, были в восторге: сначала было страшно, но спустя мгновение, мы, словно Бонни и Клайд, уставившись друг на друга, расхохотались. На шум прибежали с кухни наши мамы, отвлёкшиеся не то от пива, не то от вина и обсуждения неинтересных взрослых тем. На время с пистоном пришлось расстаться, но это того стоило – я никогда ещё не пробовал стрелять дома. Запах пороха и гул в ушах сильно впечатлили моё детское сознание.

В тот же вечер мне разрешили переночевать в комнате у Лизы. Мы не теряли время до отхода ко сну и быстро соорудили форт из подушек и одеял, после чего бесились, разрушали и строили его снова и снова. Затем Лиза предложила мне взять на себя роль монстра, который осаждает город. Я, разумеется, согласился. Пока она вылезала из щелей покрывал и бросала в меня плюшевые игрушки, я истошно рычал и бил себя руками в грудь, корчил страшные рожи. У гарнизона мягкого города не было и шанса – его оборона приняла полную и безоговорочную капитуляцию в считанные минуты, после чего пала под моим неудержимым натиском и Лиза, на которую обрушился каскад поцелуйчиков.

Уставшие, мы рухнули на руины из подушек. Тогда я впервые услышал от девушки «Я тебя люблю», и так же впервые ответил взаимностью, потому что видел, что так говорят в кино. Лиза, кажется, раскусила моё лукавство:

– Точно любишь? Паша, я серьёзно!

– Конечно, люблю! Зачем мне врать?

– Не знаю… А ты женишься на мне, когда мы вырастем? – девочка сложила руки на моей груди и сильно нахмурилась, жгуче глядя в мои глаза.

– Женюсь. Мы же договаривались, что ты будешь моей принцессой, а я твоим принцем!

– Принцы так себя не ведут! – она перевернулась на спину и уткнулась в раскинувшееся над нами тускло-зелёное звёздное небо.

– Как?

– Ты монстр!

– Так даже лучше! Значит, я буду защищать тебя в башне от всех, кто… – Я не успел закончить, как вдруг вновь был осыпан ласковыми поцелуйчиками невесты.

Мы оба ждали, когда придёт чья-нибудь мама и прикажет нам спать, но этого не происходило. Опьянённые такой детской свободой, мы всю ночь болтали о всём подряд и представляли наше совместное будущее. Да, продумать всё до мелочей нам было бы не под силу, но тогда этого и не требовалось – нам было достаточно склеенного из разных киноплёнок и иллюстраций сказок идеального фильма-мечты, в котором мы были главными героями. Перед тем, как мы, наконец, уснули, Лиза попросила меня всегда называть её «принцессой», и я согласился.

На следующий день я проснулся от дивного запаха манной каши. Если бы не Лиза, я был бы уверен, что она нравится всем детям – как можно не любить такую вкуснятину? Но она ворочала нос и смешно злилась, когда её мама, тётя Люба, заставляла её съесть хотя бы маленькую тарелочку. Взамен любезная тётя выдавала нам несколько конфет «Метелица» – достойная награда за такое лёгкое испытание.

– Во-от, Лиза! Посмотри на Пашу! Какой умничка! Уже почти слопал всё!

– Паша просто дурачок, потому ему и нравится манка.

– Лиза!

Моя невеста впервые за завтрак улыбнулась, тут же хмуро уставившись в кашу. Признаться, в такие моменты я чувствовал себя весьма неловко. С одной стороны, мне нравилось, что в таком сравнении я, как правило, побеждаю. А с другой стороны – будет ли так всегда? Откровенно говоря, этого я и боялся – ведь Лиза была и выше меня, и старше на пару месяцев. Да и такой подход в воспитании с высоты опыта кажется если не плохим, то уж точно не хорошим и действенным.

Разумеется, я опустошил тарелку намного раньше подружки и, получив заслуженные несколько до безумия вкусных конфет, принялся бегло разглядывать всё вокруг – что угодно, лишь бы не наткнуться на злобные голубые глаза напротив. Позади Лизы утробно гудел величественный холодильник «Бирюса», называя который, папа почему-то каждый раз добавлял к нему непонятное «Вилиса». Сейчас бы я, конечно, оценил такой юмор, однако в детстве это казалось очередной взрослой нелепостью.

Слева от него серебрилась в утренних лучах раковина, за которой, журча водой, тётя Люба мыла мою тарелку. Яростно натерев её до блеска, она отправила её на чёрно-серое с пятнами полотенце, где уже покоились всё ещё тёплые от горячей воды вчерашние бокалы. За моим левым плечом вытягивался во всё окно неумело крашенный подоконник, усыпанный разнообразной рассадой. Прибит он был под наклоном, и, чтобы обрезанные донышка пластиковых бутылок не скатывались на пол, отец приделал к его краю тонюсенькую палочку. Я никогда не интересовался у Лизы, где её папа. Но что-то внутри подсказывало, что делать этого не стоит.

Под дальним углом подоконника покоилась старенькая газовая плита, из иллюминатора которой жёлтыми приведениями выглядывали сковородки и кастрюли. Неподвижные, они были словно запечатлёнными на тусклую плёнку фотоаппарата кругляшками и овалами. На их кухне меня всегда радовали яркие оранжевые обои, сверху донизу усыпанные цветочками. Даже в пасмурную погоду здесь было уютно, словно солнышко светит из самого центра комнаты и пропадает насовсем лишь ночью, когда выключатель опускается вниз.

По своему странному, но неотъемлемому обычаю, я принялся пересчитывать сначала все квадратики, на которые делился узор обоев, а затем, поочерёдно, все лепестки. Из забвения меня вытащила счастливая, получившая конфеты принцесса. Я хотел было позлиться – её радостное событие сбило меня со счёта, но меня остановили зарёванные уже обоими видами слёз глаза.

С разрешения тёти Любы мы схватили кружки с остатками сладкого чая и отправились в гостиную, тут же примкнув к выпуклому экрану дефицитного Sony Trinitron, добытого криминальными связями моего отца. Как сейчас помню, что тогда показывали «Мишек Гамми», который с одинаковой силой обожали и я, и Лиза. Логично было бы предположить, что мне больше нравились злодеи, вечно попадающие в смешные передряги. Однако здесь мы с принцессой были одного мнения: «Мишки рулят!»

После следовала череда советских мультфильмов, любовь к которым мне привили ещё, кажется, до рождения. Я знал наизусть много мультиков, среди которых был и «Винни-Пух»; так что всякий раз козырял этим перед Лизой, демонстрируя своё непомерное остроумие вперемешку с таким же непомерным самолюбием. Я точно знал и где найдётся хвост, и чем закончится каждая серия, но неизменно катался по полу от совиного «Бе-зд-возд-мезд-но. То есть – дадом.» И умничал, когда на экране появлялась надпись «САВА», чем, впрочем, не особенно впечатлял, а скорее бесил подружку. На моменте, когда все животные дружно скачут по кругу и поют песенку про день рождения, в комнату вошла тётя Люба и таким же танцем подпрыгнула к нам. Она потащила нас, недовольных, подальше от вредного экрана телевизора на коричнево-бежевый с золотыми кнутиками диван. Если на таком залежаться, то после на коже обязательно промнутся витьеватые узоры-татуировки.

Trinitron уменьшился, а вокруг него образовались стопки книжек по одну сторону и кассет по другую. На наклеенных бумажках и пластырях разными шрифтами и маркерами были выведены, как возможно аккуратно, названия содержимого. «Терминатор 2», загадочное «В дж. тол. Дев.» и другие, мало привлекающие внимание ребёнка, надписи. Чуть поодаль от кассет во весь рост вытягивалось, доставая почти до потолка, неизвестное растение, именуемое Гошей – так его называла Лизина мама. Я всякий раз втихаря подрывал его листочки, как только оставался один в комнате. Было это не часто, так что уличить меня в проказе могли едва ли. Да и рвал я незаметно, складывая добычу в кармашек красных шорт. Куда чаще и больше от меня страдали выпуклые мягкие обои, мимо которых я не мог пройти, не ткнув в них хотя бы разок одним острым ноготком – счастливчиком на вечно сгрызенной руке. Ох и ругалась тогда мама!

Я облокотился на костлявое плечико Лизы и уставился на большое окно, за которым был балкон четвёртого этажа. Майское солнце уже приятно пекло кожу и я радовался, что совсем скоро мы с родителями снова сможем гулять допоздна. Зимние валенки и весенние ботинки сменятся на кроссовки со светящейся подошвой, а мама с папой вновь будут грузить мою голову различными способами завязки шнурков. До сих пор я пользуюсь папиным, простым и логичным – сделать две петли и превратить их в узел. Мамины же движения как тогда, так и сейчас видятся мне бессовестным фокусом или волшебством – она делала только одну петельку и со скоростью виртуоза превращала её в красивый бантик.

Чаще всего мы выбирались в парк рядом с домом. Мне безумно нравился запах вечернего города: ещё нагретый дневным солнцем, он обдавал мягкой прохладой, смешанной с едкими запахами дешёвой парфюмерии и уличной еды. К тому же, в это время выходили выходили на прогулку обожаемые мной собачки, и у меня снова появлялась возможность поклянчить себе какую-нибудь из них – я был согласен на любую, лишь бы это была собака. Как ни странно, мне всегда отказывали, и я, зарёванный и несчастный, отправлялся домой, купаться.

Без всякого сомнения, ванная комната была моей любимой из всех в нашей большой, трёхкомнатной квартире. Соревноваться с ней могла разве что моя собственная, и то лишь потому, что в ней было больше игрушек. Мама всегда сопровождала меня, принося мои любимые машинки и солдатиков, которые из раза в раз участвовали или в батальной сцене, содранной из ретро-боевика восьмидесятых; или в фильме-катастрофе с цунами и затоплением города. Когда мне надоедало режиссировать жесткие сцены смертей и трагедий, мама приносила в ванную на мой выбор книжку и читала мне. Так я познакомился и с приключениями Робинзона Крузо, и со справедливыми и полными чести мушкетёрами. Впрочем, с последними я раньше познакомился посредством советского мюзикла – его, вместе с похождениями Шерлока Холмса и доктора Ватсона, очень любил отец.

В момент, когда между мной и Лизой разгорелась настоящая детская любовь, я почувствовал себя слишком взрослым для ванны с мамой. Резко стало неловко и вообще как-то «не по-мужски». Как назло, подчёркивая мой малый возраст, тогда же мне купили разноцветных динозавриков, которых можно было прилепить на стену, предварительно намочив – они чертовски мне нравились. Но играть с ними в одиночестве быстро надоело. Мама тогда сказала, что ценит мою «мужскую гордость» и послушно перестала присоединяться к моим водным процедурам. Было заметно, что это даётся ей не без труда.

«Мужской гордости», впрочем, хватило буквально на пару раз и, уже спустя неделю после волевого решения, я стеснительно попросил маму присоединиться. Без неё действительно было скучно и одиноко. К тому же, ещё одной причиной уединиться в ванной для меня была возможность пользоваться брутальным папиным шампунем, стоящим на верхней полке – я хотел не только быть, но и пахнуть мужиком. Не всё же бубль-гум и цветочки – пускай это останется для девочек! Спустя несколько неудачных попыток дотянуться, я, разочарованный своим маленьким ростом, оставил эту идею. Лишь после я понял, что проиграл с позорным счётом 0:2 самому себе: мало того, что я так и не заполучил злосчастный бутылёк, так ещё и маму при этом обидел! Просить её достать папин шампунь не представлялось возможным, и я болезненно смирился. С маминым возвращением к потускневшим «прилипалкам» вернулись былые краски и я принял решение никогда больше её не расстраивать.

Из очередного забвения меня вывел колючий дверной звонок, прозвучавший в момент, когда кот Матроскин учил дядю Фёдора правильно есть бутерброд. Тётя Люба удивлённо нахмурилась и побрела в коридор, оставив нас с Лизой. Та игриво перевернулась и положила голову мне на колени.

– Па-аш, а переезжай к нам? Будем с тобой чаще играть!

– Ну-у не знаю, надо у родителей спросить…

– Ты что, не хочешь?

– Хочу! – я не хотел. Как это – жить без родителей?

– Ну вот и решили! Я отдам тебе левую часть комнаты… Нет! Лучше правую! Нет! Лучше! Я по телеку видела большие такие, двойные кровати… ну как они… одна сверху, вторая снизу! Сможем меняться, а ещё…

Я повернул голову к прихожей и оторопел: в дверях стоял мой дедушка Саша, которого в первый и единственный раз в жизни я видел прошлым летом. Мягко говоря, встреча тогда не задалась. Конфликт с отцом, как видится, был каким-то первородным. Так что мы уехали с участка, не проведя на нём и получаса. Тогда я только и успел, что поздороваться с плечистым стариком, прижимаясь к маминой ноге, окутанной голубым платьицем. Он и тогда выглядел суровым, но сейчас к этой суровости добавилась заметная обеспокоенность: его угрюмые и широко открытые глаза передали какую-то информацию тёте Любе, которая тут же приложила ко рту ладонь и скорчила страшную гримасу. Пока Лиза продолжала бормотать что-то о нашей будущей жизни среди игрушек, я проворачивал в голове все возможные события, которые могли бы вынудить дедушку приехать со своего участка и так отвратительно исказить доброе лицо моей тёщи. Как мог я тогда отгонял самые ужасные мысли, что, впрочем, не помогло избежать правды – родители погибли.

Уже позже дед Саша рассказал мне, что это были какие-то криминальные разборки; что убили отца за какое-то дело; что он перешёл дорогу сразу нескольким московским авторитетам; за что пострадал сам и утянул за собой маму. Мысли о том, что могли сделать с беззащитной красивой девушкой аморальные бандиты всегда вгоняли меня в беспомощную ярость, пускай дед и утешал меня жестокими, но справедливыми «понятиями» тех ублюдков. Всё-таки, они строили «бизнес», а в Москве к этому делу подходили серьёзно.

Так или иначе, родителей не стало. Вместе с ними захоронены были и мои грёзы о счастливом детстве, и даже на время позабылась женитьба с Лизой – дед настоял на том, чтобы я переехал к нему. Словно у меня был выбор. Хозяйство, пускай и не большое, он оставить не мог, а до выбранной моими родителями школы от станции «Лось» всего несколько минут ходу.

Мы наскоро собрали всё необходимое на первое время и готовились отправляться к станции. Перед отъездом тётя Люба, неумело скрывающая слёзы, накормила нас с Лизой нехитрым ужином – разогретыми полуфабрикатами с комковатым картофельным пюре. Моя невеста не сразу поняла, что происходит, но перед трапезой мама сообщила ей, что Паше придётся уехать, и с тех пор из её глаз не переставали течь блестящие ручейки. Капельки периодически падали в картошку, которую недавняя принцесса нехотя ворочала из стороны в сторону, не в силах поднести ложку ко рту. Тогда, как мне кажется, я впервые проявил мужество. Несмотря на свежий аромат бубль-гума, активно исходящий от моих волос. Мне удалось успокоить девочку и уверить её в том, что буду как можно чаще приезжать в гости и так же часто звать её к себе. Окончательно поток слёз усмирил вовремя возникший в голове аргумент – мы собирались ходить в одну и ту же школу, а до тех пор оставалось всего лишь одно лето.

Большой и грозный дедушка Саша схватил одной суховатой рукой мою ладонь, а другой мой небольшой чемодан, и мы вышли из дома. По дороге он молчал – то ли от грусти, то ли от навалившейся ответственности, то ли от всего сразу. Мы дошли до станции и почти сразу прибыла к перрону металлическая змея, грузно проскулившая о рельсы и распахнувшая своё чрево, приглашая маленького мальчика навсегда попрощаться с «детством».

Первое осознание смерти мамы и папы нахлынуло на меня в электричке, когда мы только-только тронулись, и пейзаж за окном, ускоряясь, побежал влево. Всю дорогу я тихо прорыдал в пахнущее пылью и металлом плечо деда, безмятежно вглядывающегося в спальный район быстрорастущей Москвы. Размеренное «чучух-чучух» усыпляло и я, обессиленный, вскоре рухнул на деревянную скамейку.

Очнулся я уже, когда мы доехали до пункта назначения «Ашукинская», откуда сначала по тротуару, а затем по тропинке дошли до отдалённого от общественности участка. Тут мне подумалось, что дедушка – на самом деле потомственный волшебник, оттого его домик и расположился на отшибе деревеньки. Я обрадовался, потому что тогда показалось, что вся ситуация с родителями наверняка нарочная, и нужна была лишь как предлог, чтобы увезти меня из города и начать учить колдовству. В таком случае за Лизой вернулся бы не просто принц, а целый маг! Мама с папой в таком представлении стояли за порогом пошарпанного домика и следили из окошка за тем, как не подающий вида Штирлиц-дед ведёт меня к ним.

Из раздумий меня вывел, напугав, раздавшийся откуда-то из темноты справа оглушительный лай, вслед за которым заскрежетала невидимая железная цепь. Дед взял меня за плечо и поматерился в пустоту. Лай прекратился, а цепь послушно поползла куда-то в преисподнюю. Рядом с этим местом был столб с прикрученным к нему металлическим ящиком. Дед достал из нагрудного кармана журчащую связку ключей, выбрал самый маленький из них и открыл таинственный коробок. Несколько «щёлк» – и один за другим начали загораться близкие и далёкие фонари, один из которых был прямо над нашими головами. В темноте проявилась большая и недавно окрашенная будка, из которой торчала петля нескольких металлических звеньев.

Мы пошли вдоль небольшого частокола, шурша ногами по низкой притоптанной траве. Пока мы ехали, успело стемнеть, и на улице стояла тёплая весенняя ночь. Звук вокруг контрастировал с обыкновенными звуками города – в деревне было очень тихо. Не было машинного гула, топота и криков людей. Вместо этого естественный шум создавали ветер, деревья и птицы. Вдали загадочно угукал филин, довершающий магический образ всего происходящего.

Мы поднялись на скрипучее крыльцо дома, точно срисованного из мультиков: красная крыша, торчащая кривая и ржавая труба, квадратное окно посередине. Такие домики и я рисовал на своих шедеврах. Дедушка вновь вооружился связкой ключей и на этот раз выбрал самый большой из них. Я с нетерпением ждал момента, когда из-за этой двери ко мне ринутся мама с папой, решившие таким травмирующим способом познакомить меня с миром магии.

Надежды, впрочем, развеивались так же быстро, как и появлялись. Вместо родителей за зловещей входной дверью меня ждали только запах сырости и подвальная прохлада. Вдруг, из-за другой дверцы, по правую руку от меня, ожило что-то маленькое и принялось скрести когтями с обратной стороны. Прозвучал второй за вечер лай – этот был намного выше и смешнее прошлого. Дед схватился за ручку и слегка дёрнул её. Оттуда выскочил радостно прыгающий щенок, тут же сбивший меня с ног и принявшийся облизывать моё зарёванное лицо. Тогда я понял: это такой сюрприз, чтобы наконец-то подарить мне собаку!

– Зовут Маркиза. Вы подружитесь – она тоже играть любит.

Сухой, песочный голос деда продолжал заискивающе играть в шпиона. По крайней мере, я хотел в это верить. Я поднялся на колени и обнял пёсика, который продолжал неистово вертеть хвостом и целоваться практически «по-взрослому». Хотя, признаться, тогда мне это не показалось противным. Вспоминалась Лиза. Очень захотелось познакомить её с моим новым питомцем, втроём с которым играть было бы намного веселее.

Дед сунул руку куда-то в угол под потолком, пошурудил там с секунду, и над головой затрескала и зажужжала по-медицинскому белая продолговатая лампочка, прежде чем вспыхнуть ослепляющим пасмуром. Внезапно перед нами загудел такой же, как у тёти Любы, холодильник «Бирюса вилиса», от его я вздрогнул, тут же приведя себя в порядок – я хотел показать свою «мужицкость». Что, в общем-то, не снискало успеха: из-за спины вновь заголосило нечто из преисподней, воображаемое в моей голове цербером, и я вцепился в оторопевшего щенка.

– Не боись, не укусит. Есть хочешь?

Я отрицательно помотал головой.

– Ну, не хош, так не хош. Больше предлагать не буду.

Слева от нас была тяжёлая деревянная дверь, из щели которой торчала зачем-то вставленная жухлая бумажка. Повсюду в небольшом предбаннике висели картинки; детские поделки и пошлые календари; датировка на которых начиналась с 1990-го года, а надписи почему-то были не на русском языке. На полу поверх отошедшего линолеума были накинуты шершавые клетчатые мешки, в которых дома на Изумрудной мы хранили картошку. А над этим всем рваным камуфляжем растёкся грязный ковёр-самолёт.

Дверь за нами с грохотом захлопнулась и со скрипом открылась следующая, по правую руку от нас. Она вела в большую «гостиную», которая больше походила на тесную казарму низкооплачиваемых рабочих – голые стены картонного цвета только усиливали эффект. Вдоль дальней стены растянулась продавленная кровать, на которой уже виляла хвостом счастливая Маркиза. Над кроватью могучим отголоском недалёкого прошлого был растянут советский флаг. Справа от неё стояла могучая, старинная тумба, из которой вываливались всяческие кассеты и тряпки. На одной из кассет я вновь увидел загадочное «В дж. тол. дев.». В метре над тумбой воспарял на прибитом к стене кронштейне пухлый телевизор, с ловко примотанным скотчем видиком снизу. На диване слева, покрытого бежевым «шёлком», были аккуратно сложены различного размера подушки, некоторые из которых напоминали мне домашние. Местные, разве что, были если не совсем грязные, то хотя бы в нескольких пятнах. Стена позади дивана не была украшена ничем, кроме нескольких детских рисунков и очередного пошлого календаря, год которого уже совпадал с нынешним. Красным прямоугольником было выделено тридцатое мая – весна близилась к концу и за большим окном напротив дивана уже чувствовалась вечерняя летняя отдушина, струйками прохлады проникающая в затянутое сеткой окно.

Дед достал из холодильника жестянку рыбных консерв и несколько картофелин. Замотав каждую в шуршащую фольгу, он закинул их в белую электрическую печку, стоявшую на столе под окном, после чего туго прокрутил несколько кругляшков и машина загудела. Дедушка обернулся ко мне.

– В туалет хочешь?

К своему собственному удивлению, я не хотел. Хотя всю свою короткую жизнь посещал уборную практически при любом подворачивающемся случае. Даже закрадывались мысли, что я чем-то болен и так быть не должно, но думать об этом было скучно и не так тревожно. Я вновь отрицательно помотал головой.

– Ну а я хочу. Пошли. Покажу тебе заодно, что тут и как.

Мы вернулись в маленькую комнату. Дед отодвинул маленькую шторку и, показывая на множество выключателей, посмотрел на меня.

– Смотри: этот тумблер – свет на крыльце. Этот – вдоль дома. Этот – баня. Этот – второй дом. Остальные тебе пока не пригодятся. Всё понял? Вот табуретка, если надо будет что-то включить – пододвинь её и так дотянешься.

Он указал мне на стоящую в углу маленькую и аккуратно сколоченную табуретку.

– Понял.

Разумеется, я ничего не понял, и после тыкался в них наугад, со временем заучив расположение каждого переключателя. Дед вернулся на улицу, пошурудил в ящике на столбе крыльца, и по очереди в разных местах над участком загорелись три тусклых фонаря, свет от которых напоминал очень близкое к исчезновению за горизонт солнце. Под одним из них стоял загадочный второй домик, напоминающий заброшенный склад. Под другим чуть поодаль страшным монстром возвышалось пугало, состроенное из выброшенного манекена и изветшалых, рваных вещей. На голове у него были сноубордистские очки и мятый запятнанный цилиндр. Свет от ближнего к нам прожектора падал на крыльцо дома и освещал небольшой участок вокруг него.

Я вышел на освещённое желтизной крыльцо. Справа была небольшая скамейка с приставленной к ней точно такой же, выданной мне в распоряжение, табуреткой. На ней рядом лежали чистая пепельница и запечатанная пачка сигарет. Посередине пола, до того не заметный, красовался круглый разноцветный ковёр, исписанный синими и зелёными полосками. Вокруг него болтались, похожие на ушки белочек, ровно восемнадцать висюлек. Дед взял мою ладошку и мы направились вдоль дома, прямиком к зловещему мужику в цилиндре. Благо, до него мы не дошли. Прямо за домом был сворот налево, где метрах в пяти грозно возвышался над травой обыкновенный сельский туалет, познакомиться с которым мне ещё только предстояло.

– Если по-маленькому, то можно и сюда. – Дед показал на высокую траву справа от постройки. – Но это если занято. В туалете сохраняем чистоту, так что, если прицел сбит, то садимся и делаем свои дела аккуратно – я за тобой убирать не буду.

Дедушкины слова в тот вечер, как и всегда, звучали жестковато. Но в то же время чувствовалось, что он не хочет быть со мной грубым. Я послушно кивнул и принялся ждать, пока дед вернётся к углу дома. Вдали слышался шум большого города, но отсюда он звучал, словно был глубоко под водой. Глядя в деревенскую даль, я внезапно почувствовал, как под ногами пропадает земля, живот наполняется едкой кислотой, а иссушенные глаза вновь нашли жидкость для слёз. Я почувствовал себя самым одиноким человеком на планете. Не будет больше ванн и прогулок, ссор и примирений. Будто очередной злодей из мультика украл моих родителей и уже никогда не вернёт. Я не понимал, за что он так со мной поступил, почему именно со мной случилось то, что случилось. Со стороны я, как мне казалось, был похож на меланхоличного ослика Иа, за тем лишь исключением, что у того были, пускай нарисованные, друзья. Мой же, единственный, сейчас находился в десятках километров от меня и, может быть, так же безумно тосковал. Мне жгуче захотелось убежать отсюда и я, недолго думая, ринулся к тропинке, по которой мы час назад шли с дедушкой. Как только я преодолел крыльцо, шнурки на кроссовках предательски развязались. Я второпях принялся пытаться их затянуть, но в этот раз не выходил ни мамин, ни папин способы. Уставший и задыхающийся от бега и рыдания, я поднялся на крыльцо и упал на коврик, скрючившись, по словам деда, «буквой зю». Он отнёс меня в дом и положил на кровать, а сам вернулся на улицу. Сначала я услышал, как рвутся плёнка и бумажка, а затем тихий щёлк и потрескивание сигареты. В дом затянуло противным ядовитым дымом, от которого я спрятался под холодное тяжёлое одеяло. Так я в первый раз уснул в своём новом доме, а вместе с тем и похоронил своё беззаботное детство.

Глава 2

На следующий день я проснулся от обезумевшей от счастья собаки, щекотно вылизывающей моё лицо. Стоило его закрыть, как она перебежала к беззащитным пяткам, так что в конце концов пришлось свернуться калачиком. Кислорода так хватало не надолго, но этого и не понадобилось – Маркиза с весёлым лаем выскочила сквозь открытые двери на улицу. Спать уже не хотелось, так что я поднялся, потянулся и пошёл вслед за ней. Деда в комнате не было. Часы справа от окна показывали семь утра и солнце уже успело осветить весь участок.

Я выглянул в одних трусах на крыльцо. Маркиза радостно носилась туда-сюда, видимо от того, что я наконец-то проснулся. Жутким «нечто», которое вчера отматерил дедушка, оказался прелестного вида крупный пёс, тоскливо выглядывающий из своей огромной будки. Мордочка его была чёрная, вся в белых пятнышках. Откуда-то слева раздавалось тихое грохотание вперемешку с металлическим лязгом.

В конце аллеи неожиданно возник автомобиль. Голубой небольшой грузовичок медленно приближался к нашему участку, пока я в голове прокручивал все возможные обстоятельства, из-за которых он мог бы здесь появиться. Подъехав к столбу с электрощитком, шофёр высунулся в окно и закричал:

– Эй, пацан! Ты один здесь? Где Пушкин?

Я постоял ещё несколько секунд и убежал обратно в комнату. У этого гражданина был горный акцент, ещё с рынка ассоциирующийся у меня с чем-то неприятным. Я залез на стул под окном и слегка высунулся, чтобы видеть всё, что происходит на улице. Из домика-склада вышел дед и потянулся.

– Сань, здарова! Чё за пацан у тебя там?

– Здарова! Внука вот привёз! Ты с чем там?

– Да как обычно – молоко, хлеб. Ещё картошки осталось со вчера. Тебе надо чего?

– Давай как всегда!

Они так громко переговаривались, что я чуть не оглох. Мужичок выпрыгнул из кабины и полез куда-то в кузов, спустя несколько секунд вытащив оттуда две стеклянные бутылки молока и две булки хлеба, обёрнутых в целлофановый мешок. Затем он слез и в несколько шагов допрыгал до деда. Они пожали руки и обнялись, после чего дедушка достал сколько-то бумажек и вручил их улыбающемуся шофёру. Маркиза успела облюбить его со всех сторон и, дождавшись, пока её погладят, вновь ринулась ко мне в дом. Большому псу, впрочем, было безразлично появление на участке этого гражданина. Мужичок махнул деду на прощание, а затем повернулся и ко мне. Видимо, не так уж удачно мне удалось скрыться.

Я слез со стула и нашёл на тумбочке обёрнутый в плёнку пульт. Однако пухлый телевизор совершенно не спешил реагировать на нажатые кнопки. Лишь когда я совсем разозлился и что есть мочи надавил на большой красный кругляшок, экран ответил мне высоким нарастающим писком. Через несколько секунд из темноты начала прорисовываться картинка: какие-то чересчур улыбчивые люди радовались наступлению нового дня. Переключение каналов давалось с трудом: дотянуться до кнопок на телевизоре не представлялось возможным, а те что на пульте через раз реагировали на максимально сильные нажатия. Тем не менее, мне удалось долистать до чего-то пригодного – из верхнего угла раздалась лирическая песня кота Матроскина. Тогда я подумал, что и сам своего рода «дядя Фёдор». Только без кота и родителей.

За нехитрым завтраком из хлеба с колбасой и молока дед поведал, что от мамы с папой мне осталось не мало денег, и что он не возьмёт из них ни копейки.

– Пока будем жить на то, что есть у меня. На одного мне с головой хватало, так что, думаю, и вдвоём сообразим.

Я не сильно понимал сути диалога и зачем дедушка рассказывает мне все эти подробности, ведь в общем-то они меня мало волновали.

– Впереди много трудностей, но мы со всем справимся.

Он искоса посмотрел на меня, явно ожидая подтверждения. Я кивнул.

– Ну вот. Выше нос! Во взрослую жизнь ты будешь входить с неплохим багажом денег, а это сейчас ой, как важно.

Он слегка потупился, дожевал бутерброд и поднялся.

– Ну, давай, жду тебя на улице. Работы сегодня – во! – он ладонью показал на горло.

– Ага.

– Телек выключить или ты смотришь? А хотя всё равно выключу – только отвлекаться будешь.

А вот на команду деда электрический предатель отреагировал сразу! Дедушка вышел и оставил меня в тишине. В открытую дверь вновь вбежала Маркиза, которая и доела остатки моего завтрака. Я оделся и вышел на улицу.

Со склада вновь слышался грохот, теперь вперемешку с матом. Засмотревшись на забор и насчитав двадцать четыре колышка, я уставился на будку. Пёс всё так же лежал и тоскливо глядел куда-то в сторону. Было уже по-настоящему летнее утро, которое я обожаю. Солнце печёт даже в восемь утра, ни облачка – зато ветер! Свежий, прохладный и такой приятный. Маркиза уже подустала от беготни и легла рядом со мной на коврик, смешно развалившись на спинке. Я погладил её по животу и, кажется, ей это очень понравилось. Она тут же приблизилась и снова улеглась, требуя продолжения. Я невольно усмехнулся – до чего мне нравятся собачки! Умные и такие уморительные!

– Паша, етит твою мать!

Из окна склада показалось лицо деда.

– Чё ты расселся? Иди помогай!

Мне стало обидно от такого обращения. Конечно, я действительно расселся – ну и что? Впрочем, долго обижаться не вышло.

– Ну чё ты сидишь-то ёш-маш! Давай бегом сюда!

Я подбежал и дед тут же передал мне какой-то тяжеленный ящик.

– Отнеси пока за дом, там увидишь куда ставить.

Как мог злобно, я схватился за ручку и тут же выронил груз.

– Ой бля-я! А ты чё напялил-то? Завалишь же к херам собачьим! Иди переоденься для начала, я тебе там какие-то вещи старые захватил из шкафа.

Честно сказать, в этот момент я снова захотел убежать. Или забаррикадироваться дома и не выходить из него уже никогда. Закипели на щеках слёзы и я обернулся, чтобы дед их не видел. Я вернулся в дом, перевернул все пакеты с вещами и плюхнулся в них. Не знаю, чем я тогда думал. Видимо, хотел показать характер, однако дедушку это не впечатлило. Через несколько минут он вошёл в дом и сел рядом.

– Паш, ты не дуйся. Я понимаю, что тебе тяжело, но давай вместе поработаем над тем, чтобы тебе стало лучше. Пойдём, покажу кое-что интересное.

Вот что-что, а заинтриговать дед умел всегда. И самое приятное, что его интриги не были пустым звуком – всякий раз за громкой занавеской скрывалось что-то грандиозное и прикольное. Например, когда мы ходили гулять по округе, он периодически просил меня смотреть на деревья.

– Паша! Ты глянь, чё на дереве растёт! Вот это да!

– Деда Саша, там ничего нет!

– А ты внимательнее посмотри!

– Да я смотрю! Нет там ничего!

– А как же…

И тут, вы не поверите, он срывает с дерева карамельку! Вот восторг! Но тогда я ещё не очень-то доверял малознакомому мне старику, пускай и родственнику. Я сильнее зарылся в пахнущие домашним стиральным порошком вещи и совсем раскис. Вдруг его твёрдые ладони обхватили меня по обе стороны тела и забегали по рёбрам. Я взвизгнул и забрыкался, смешав в одном порыве рыдание и смех. Вырваться не вышло и я стал молить деда перестать. Он рассмеялся и через несколько секунд освободил меня.

– Ну что, пошли? Зуб даю, тебе понравится! Только переоденься сначала.

– Ладно! – я продолжал показательно злиться и бесился с каждой минутой ещё больше от того, что это не работало.

Мы вошли в домик-склад и я сразу почувствовал противный запах сырости, который до этого встречал только рядом со старыми тряпками. Неожиданно быстро он смешался с ещё одним, до боли знакомым мне запахом. Так пахнет хлопнувший пистон. Этот домик был меньше основного и свет в нём был в основном от солнца, помогали которому только древний светильник со шнурком и дедовский фонарик. Под ногами скомкались обрывки ковров и доски, а по обе стороны коридора протягивались ряды настенных полок. Жестяные банки, пластмассовые обрезки бутылок, деревянные ящички – всё было в разного размера и состояния гвоздях. Никогда не понимал и не пойму, зачем их столько хранить и почему они были в почти таком же количестве и у нас на Изумрудной.

– Аккуратнее, под ноги смотри – мало ли на гвоздь напорешься.

Они ещё и под ногами разбросаны! Не удивительно, что сюда Маркиза ещё не забегала и даже сейчас не пошла за мной. В конце своеобразного предбанника был поворот направо – в основную часть дома. Правда, больше эта комната напоминала папин гараж: по всем стенам полки, полки и ещё раз полки. Инструменты, лопаты, грабли, провода, верёвки – словом, всё, что на дороге валяется и на даче обязательно пригодится. Но моё внимание сразу привлекла дальняя стена – единственная, над которой была горящая ярким светом лампочка. Её наполнение отличалось от других. Туда-то меня дед и повёл.

– Я заметил, что у тебя среди игрушек всякие пистолетики есть. А ты посмотри, какие у меня!

Дедушка схватил с полки пистолет, который на деле, конечно, оказался револьвером. Он быстрым махом прокрутил барабан, распополамил оружие и зарядил его схваченными с полки патронами. Спустя мгновение опрокидывающим движением и последующим щёлчком дед вновь собрал револьвер, навёлся куда-то в угол, взвёл курок и выстрелил. Пуля попала чётко в основание привязанной к потолку верёвки. Я не мог пошевелиться – у него удалось произвести на меня впечатление, ничего не скажешь.

– Хочешь попробовать?

Как сейчас помню, что тогда я и подумать не успел, сразу потянувшись за «настоящим пистоном».

– Эй-эй! Неужели ты думаешь, что можно вот так взять и сразу стреляться?

– Но ты же сам мне предложил!

– Так ведь я не сказал, что прямо сейчас дам тебе пулять!

– Обманщик!

– Ну-у! Никогда бы я не стал внука обманывать! Хочешь стрелять или нет?

– Хочу!

– Тогда помоги мне наконец разобрать весь этот бардак – тебе, между прочим, здесь жить! Или ты думал, что я теперь тебя вечно терпеть в своём доме буду?

– А я и не просил меня никуда увозить! Я мог бы остаться и жить с Лизой или вообще один!

– Да больно надо! Если хочешь – катись на все четыре стороны!

Раздосадованный и вновь нашедший жидкость для слёз, я побежал к выходу. И откуда только у детей всегда находится, чем плакать? Разумеется, я напоролся на гвоздь, прошедший сквозь сантиметровую подошву лёгких кроссовок. Дед услышал рёв и выбежал на улицу, когда я уже сидел на траве, хватаясь за пострадавшую ногу одной рукой и отбиваясь от любвеобильной Маркизы другой.

– Твою мать! Теперь ещё и инвалид! Сказал же – смотри под ноги!

Эта привычка взрослых всегда бесила меня больше всего на свете. Самое страшное, что они ведут себя так не только по отношению к детям. Знаете, как это бывает: вот говорят тебе что-то – предупреждают или просто сообщают, разницы нет. Затем ты, конечно, забываешь или ослушиваешься. Ну вот зачем в такие моменты добивать и без того страдающего человека фразой «Я же говорил!» Да помню я, что ты говорил! А толку? Плевать мне, что ты говорил – лучше бы рот закрыл да помог, но ведь надо же таким важность свою показать! Ни на чьих ошибках человек не учится так хорошо, как на своих. И всю без того маленькую радость от таких ошибок целенаправленно убивают такие люди, как мой дед. Впрочем, тогда всё обошлось – дедушка отнёс меня в дом, достал аптечку и снял с меня кроссовки.

– Тьфу блять! А ныть-то, а ныть-то! Да тут царапинка крохотная!

М-да, может, я слегка преувеличил масштабы ранения. Но так делают все дети, которым не хватает взрослого внимания, так что корить себя за это я совершенно не хотел и не стал бы. Да и хромать после этого так же не получилось – дедушка быстро раскусил подвох и мне самому сделалось от себя противно. Я ещё несколько минут поканючил и мы вернулись в мой будущий дом, который дед называл флигелем. Там он рассказал мне, что у каждого из его пяти револьверов своя длинная история. И что я должен относиться к ним с таким же уважением, как и к нему самому. В общем, скучная для ребёнка трескотня – я с нетерпением ждал своего первого выстрела из настоящего оружия. Наивный.

Мы прибирались и ремонтировали ещё неделю, прежде чем первый револьвер оказался в моих руках. И тот только потому, что мне надоели лекции деда о философии оружия, его военные истории и его слишком высокопарные монологи о морали. По его мнению, оружие было придумано для тех людей, которые не способны решить проблему словом.

– В общем, для идиотов, которые и простой истины не разумеют – словом убить человека куда проще. И порой от слова оправиться тяжелее, чем от пули.

С презрением к самому себе я признаю, что понял его слова слишком поздно. И что внук из меня был так себе. Но уж какой есть!

– Охотники – вот тут да-а. Другое дело. Никакая скотина, пускай бы и речь понимала людскую, добровольно в печку не отправилась бы. А вот представь, как бы было хорошо: кабана в лесу встретил, попросил его ласково на вертел насадиться и самому пожариться – вот это я понимаю!

– А ты ходил на охоту?

– Ходил. А как не ходил? Сейчас и в лес зайти страшно… Сколько вот за весну подснежников нашли? А прошло-то ведь совсем ничего! Что дальше будет? Эх…

Я ничего не понял. Да и не слишком уж хотел, если быть честным. Дедушка часто говорил о том, чего я не понимаю, но я всё равно его слушал – деваться было некуда. Так о чём это я? Ах да, в один из дней я просто схватил первый попавшийся мне револьвер. Кажется, это был кольт 1851 – он одиноко лежал на столе и мне не составило труда пододвинуть табуретку, чтобы до него дотянуться. Холодный, тяжёлый – мне приходилось держать его двумя руками, чтобы не выронить. На барабане была выгравирована морская баталия, ныне потускневшая и забившаяся пылью. Протёртая до глянца деревянная рукоятка говорила о том, что в своё время им часто пользовались. Я принялся прокручивать барабан туда-сюда, прислушиваясь к приятному щёлку каждого оборота – тогда револьвер был для меня настоящей волшебной машинкой, тайну которой ещё предстоит раскрыть. Не могу сказать, что трепета перед «настоящим пистоном» было больше, чем перед игрушечным. Однако я сразу ощутил какую-то взрослую тяжесть всего тела – детская невесомость пропала, будучи заменённая осознанной решимостью. Мысль о том, что я действительно могу что-то изменить поглотила меня – таким было чудесное воздействие моего первого револьвера.

Дедушка вернулся во флигель как раз в тот момент, когда я развернул дуло и принялся в него заглядывать.

– Паша! Полож, где взял!

– Но…

– Никаких! Что я тебе говорил? Без разрешения ничего здесь не трогать! Повторяю: ни-че-го! Или ты убиться хочешь?

– Нет…

– Ну тогда пожалуйста, делай чё хочешь – только на меня каждый раз не рассчитывай…

Он ещё несколько минут отчитывал меня за небольшой проступок, но я уже тогда начинал привыкать к его суровому и иногда чересчур противному характеру.

Через несколько дней мы собирались в город – деду нужно было что-то там подписать в похоронке, а заодно мы зашли за оставшимися дома вещами. К тому же, пора была передать какие-то документы о зачислении меня в первый класс. Погода стояла отличная, но я и так нашёл повод расстроиться – дедушка запретил брать с собой Маркизу, потому что она, видите ли, может «свалить». Как такое возможно? Она ведь так меня любит… Показная злость вновь не возымела должного эффекта и мы-таки добрались до станции «Лось». В первую очередь угостившись подозрительными пирожками от перронного продавца, мы отправились в похоронку.

– Здарова, Пушкин!

– Привет, Вова. У вас там всё готово?

– Да, буквально пара штрихов и можем ставить.

– Пора бы, времянка уже совсем хлюпенькая.

– Внук твой?

– Внук мой. Пашей звать.

– Пашей? Чё это?

– Ну, от так вышло.

– Привет, Паша! Меня зовут дядя Вова! Я друг твоего страшного старика.

Я невольно кивнул стоящей высоко за прилавком заплывшей роже, румянец на которой легко можно было спутать с неудачным загаром. Вообще, это местечко вызывало у меня лёгкую тревожность: кругом стояли гробы, венки, мёртвые цветы и прочая ритуальная продукция. Да и этот дядя Вова больше был похож не на человека, а на прилетевшего прямиком из «Тайны Девятой планеты» свина. Нет, не свина – хряка! Ему удалось улучшить своё положение, когда он вручил мне «Метелицу» прямо перед нашим уходом. Я положил её в нагрудный карман рубашки и протянул теперь не такому страшному дяде Вове запотевшую ладонь – это меня дедушка здороваться научил.

Наша квартира была буквально в паре километров от этого заведения, так что мы добрались до неё совсем скоро. Я безумно соскучился по Лизе и не мог дождаться, когда смогу её обнять и рассказать всё, что происходит со мной – особенно про Маркизу. Напротив их квартиры стоял подозрительного вида мужчина – худощавый, сутулый и в потрескавшейся коричневой кожанке. Лицо всё в морщинах, а масляные волосы растрёпаны так, будто он не спал несколько суток.

– Кого-то ждёте?

Мужчина обернулся и сразу сделался каким-то недовольным.

– Тебе чё, проблемы нужны? Иди куда шёл.

Теперь уже мне стало обидно за деда – разве можно себе позволять так с ним общаться? Однако в ответ дедушка лишь пожал плечами и мы вошли в нашу квартиру. Снимая обувь, он вдруг заговорил шёпотом:

– Помнишь, я рассказывал тебе про то, что можно и словом убить вместо пули?

– Помню.

– Так вот некоторые, как этот тип, используют пули лишь потому, что слова им не доступны. Дебилы они. Так вот таких лучше просто игнорировать – словами ты ничего не добьёшься, а вот стреляться понапрасну вообще не стоит никогда. Даже у такого кретина жизнь отбирать страшно – замучаешься потом.

– А как же мы теперь с Лизой увидимся?

– Честно говоря, Паша, я очень сомневаюсь в том, что это случится.

– Почему? – я чуть было не закричал, но сдержался.

– А сам не понимаешь? Я вообще не думаю, что они с мамой дома.

– Не понимаю…

– Потом тебе объясню. Иди собирай вещи.

Собирать, в общем-то, было не много. Через несколько минут я подготовил два пакета с вещами и уже начал надевать кроссовки.

– Паша, ёш-маш! Мы чё, за игрушками пришли? Иди вещи собери!

Заметил. И вот всегда-то он за всем следит и ему не всё равно. Я повиновался и сложил вещи, оставив лишь малую часть игрушек на дне.

– Книжек бы лучше взял, то у меня с этим делом не густо.

Я схватил первые попавшиеся на полке две книги и втиснул их в один из пакетов. Перед выходом дед посмотрел в глазок. Он кивнул мне и мы вышли в подъезд. Мужик исчез на общем балконе, а мы тем делом двинулись к школе.

Я сильно расстроился, когда понял, что в этот день не увижусь с Лизой. Хуже этого было только то, что конфета в кармане растаяла и превратилась в липкую противную массу, трогать которую решительно не хотелось. Появилось небольшое пятнышко, словно если бы мне в сердце выстрелили из какого-нибудь очень маленького револьверчика. Мне понравилась такая выдумка и я даже расхотел плакать, уверенно зашагав за спешившим в школу дедом.

С ней получилось быстрее всего: на меня оценивающе посмотрела тучная тётя в синем платье, после чего дедушка подписал какие-то бумаги и мы вернулись на улицу. За всё лето мы ещё с десяток раз приезжали в город, но Лизы я так и не встретил – на стук и звонки никто не отвечал, а ближе к сентябрю металлическая дверь вообще на половину подкоптилась.

Последней комнатой в доме деда, кстати говоря, оказалась баня. На удивление, она понравилась мне не меньше домашней ванны. Дед, корча кислые рожи и морщась, всегда забирался на верхние полки. Я же, не понимая, зачем так себя истязать, оставался на нижней или средней – в зависимости от температуры. Мне нравилось первородное ощущение чистоты, испытываемое после каждого выхода из парной. Позже дедушка рассказал мне, что в бане человек очищается не только физически, но и духовно – с этим и связано выражение «с лёгким паром!» Если человеку было хорошо в бане и он легко переносил высокую температуру – значит, его душа и без того чиста. А если ему было тяжело – страшно представить, каких гадостей и подлостей он наделал.

Там же дед описывал мне свои военные воспоминания. Точно помню, что он участник обороны Сталинграда и освобождения Ленинграда. После он «гнал фашиста» до самого Берлина и с победой вернулся на Родину. Каждая такая история заканчивалась его огорчением и негодованием – страну, которую они с товарищами так сердечно защищали и любили, «просрала» кучка предателей.

Честно сказать, я был не в восторге от его погружения в старые времена, но рассказывал о них дед так интересно и захватывающе, словно я каждый раз смотрел новый фильм с острым сюжетом и тяжёлой драмой. После бани мы, как правило, выходили на освещённое жёлтой лампой крыльцо и продолжали болтать о всём подряд. Занимательных историй у меня особенно не водилось, так что приходилось что-нибудь соображать В такие моменты я чувствовал себя неполноценным и обделённым, но дедушке искренне нравились мои выдумки. Затем мы шли в домик, ужинали, расстилали постели и включали телевизор. На этом моменте сразу можно было засыпать – на экране будет либо скучное и заумное «Что? Где? Когда?», либо несмешные шутки советских юмористов.

Спустя месяц мы окончательно освободили от хлама флигель и планомерно принимались за его обустройство. Тогда дедушка поделился со мной, что всегда мечтал открыть у себя на участке оружейный музей. Я почему-то тут же представил его в костюме кардинала из «Трёх мушкетёров», рассказывающего зевакам всё то, что он рассказывал мне. Признаться, это было действительно интересно.

– Американец. Старый, но собран крепко. Весит не так уж много, но в руке чувствуется. Я взял его у одного коллекционера, тот рассказывал, будто револьвер из семьи почтальона, который на Диком Западе ездил. Может, правда, а может, сказка – но штука надёжная. Курок мягкий, барабан чуть люфтит, зато стреляет прямо. Мне он нравится тем, что без вычурности. Просто вещь, сделанная на совесть. Его носили в кож аных кобурах на бедре – не для понтов, а чтоб рука сама находила.

Это был действительно красивый образец – к тому же мой первый. Больше всего, конечно, впечатляла гравировка и возраст. Берёшь в руку и понимаешь, что до тебя его держало и из него стреляло столько человек, что с ума сойти. Сколько испуганных лиц видело его дуло, сколько раз его чистили и заряжали, взводили курок. Дух захватывает.

– Француз. Странный. У него патрон старого образца, с штырьком сбоку– сейчас такие ужеи не найдёшь просто так. Купил на барахолке на Лубянке – сам не поверил, когда увидел. Продавец сказал, будто его прадед держал его при себе в какой-то дуэли. Уж больно хрупкий он, конечно, не в бою с ним – так, на полку. Но сделан красиво. И щелчок у него особый. Вообще, удивительно, что он дожил до наших времён.

Состояние у лефоше и впрямь было скудное: весь металл потускнел, деревянная рукоять местами протёрлась, местами глубокие борозды. Зато как щёлкает…

– Этот – типа как американец, но для русских. Империя заказывала такие ещё до революции.Тяжёлый, здоровый, раскрывается сверху как ножницы. Прадед твой, по отцовской линии, рассказывал, что у их офицера такой был. В руке лежит уверенно: не болтается, не сломается. Одним словом – вещь. Из тех, что делают не ради красоты.

«Смит энд Вессон», или просто «смити» – действительно был по-деловому хорош. Без вычурностей и разрисовок, да и состояние у него было весьма не плохое. В общем, у всех трофеев деда было отличное состояние в соотношении с их возрастом. Смити сразу впечатлил меня недюжинным размером и чистотой механизма – всегда выстрелит, когда надо.

– С англичанами воевали, а потом вот оружие их в руки попадает. Странное дело. Привёз мне знакомый из-за границы. Говорит, там в полиции когда-то такие были. Курок тугой, но всё работает. Да и перезаряжается быстро. Я его храню не потому что редкий – просто удобно лежит в ящике. И простая у него механика, без изысков.

Коротыш вэбли никогда особенно не был приглядным. Видимо, для того и делался – простота и надёжность. Рукоять у него была вся изрезана, да так идеально, будто это дело рук машины конца двадцатого века, а уж никак не начала. Вот он, кстати говоря, больше всего и был похож на мой пистон.

– Наш. Родной. Служебный. Мне его в армии выдали. Я тогда молодой был, стреляли по кирпичам, по доскам. Точно стреляет, если прицелиться нормально. Звук у него особенный – как хлопок ладони по столу. Ни громкий, ни слабый. Я его потом выкупил, с документами. Из него и стреляю – патронов полным-полно.

Наган сразу демонстрирует, что вот его-то точно создавали для простоты и надёжности. Сколько лет он служил деду и сколько мне – поди сосчитай. Целый человек! За ним нужно чуть более трепетно ухаживать, но это с лихвой окупается повышенной мощностью и точностью. Патроны почти не рикошетят, а ко всему прочему ему плевать на снег, пыль – он даже с копотью нормально выстрелит!

Каждый такой разговор об оружии всё больше съедал мой мозг – я был в ужасном нетерпении. С тех пор для меня самым отвратительным в жизни стало неясное ожидание. Это когда ты чего-то ждёшь, но даже представить не можешь, когда это произойдёт. Омерзительное чувство.

Стоит рассказать также, что за этот месяц я научился полоть, копать, поливать, рыхлить и граблить – ну прямо юный агроном. У меня даже появилась собственная грядка, выращивать на которой я, по совету дедушки, стал морковь. За ней было не сложно ухаживать, да и я всегда любил протёртую морковь с сахаром. Не буду лукавить, это был один из множества способов употреблять сахар и я ни за что на свете не отказался бы от такой возможности. И это всё помимо работы с оружием! Дед стал доверять мне чистку и обработку, предварительно проверив револьвер на наличие патронов.

Впервые на Волковском кладбище я побывал восьмого июля, когда дедушка взял меня с собой «посмотреть на памятники». Кто же знал, что эти памятники будут над могилами мамы и папы. Было тяжеловато, но всё больше места в моей груди занимала апатия – думается, организму так было проще переносить утрату. А, между тем, соединённые в один памятники действительно были здоровскими – два портрета, над которыми расположилась пара ангелов.

– Хочешь что-нибудь сказать?

– Чего?

– Ну… Родителям. Можешь что-нибудь им рассказать.

– Зачем мне разговаривать с камнем?

– Как хочешь.

Честно признать, с тех пор я бывал на кладбище не так много раз. И каждый из них тратил на обыкновенную приборку, не более того. Никогда не понимал сакральной важности места захоронения, ведь в сущности кладбище – это кучка трупов, гробов, камней и земли, которые время от времени посещают живые люди, убеждаясь в, собственно, своей «живости». И мне не нравится, когда кладбище называют «местом смерти». По мне так, если уж и давать такие определения, то куда больше подходит «место жизни» – ведь её там всегда больше, чем смерти. Размышляя я даже приходил к выводу, что смерти там и вовсе нет, но таким путём мы уйдём в глубокую философию, а сейчас не об этом. Просто, если будете проходить мимо Волковского кладбища в Мытищах – помяните добрым словом Пушкиных Серёжу и Марину, мне будет приятно.

Ездили мы утром, а днём я провалился в тревожный сон. Мне снились родители, Лиза и вообще всё хорошее, что успело накопиться за мою короткую жизнь. Было тоскливо и грустно. Проснулся я в четыре часа и направился к колодцу возле флигеля, хотелось холодной воды. По дороге я заметил, как дедушка суетится на поле с пугалом – ходит из стороны в сторону и таскает какие-то баночки и деревяшки. Я вернулся в дом, схватил табуретку и полез за конфетами на верхнюю полку холодильника – не уж-то дед действительно думал, что я их не обнаружу? Но не успел я даже развязать пакет, как из-за спины раздалось:

– Ах ты, Пашка! К тебе со всей душой, а ты, оказывается, ворюга!

Он защекотал меня, но перед тем, как свалиться с табуретки, я-таки успел урвать себе одну «Шипучку».

– Пошли, ворюга, покажу тебе кое-что!

Я ни секунды не сомневаясь пошёл за дедом. Я не увидел пугала на его привычном месте и хотел уже было обрадоваться, но решил не торопить события.

– Закрой глаза и дай руку.

Я послушался. По ощущениям, мы просто шли на дальнюю правую часть поля, но земля была уже не такой рыхлой, как раньше. Дойдя до нужного места, дедушка развернул меня и отодвинул мои руки от глаз. Впереди, метрах в тридцати, расположились три равноудалённые импровизированные мишени. Несколько сколоченных деревяшек и банка на верхушке действительно напоминали человечка – такие были по бокам, а в центре главным противником возвышалось пугало в очках и цилиндре. Я с восхищением посмотрел на деда – тот гордо поднял голову и «прицеливался», рукой прикрываясь от солнечных лучей. Он медленно вытащил из кобуры справа наган и, держась за дуло, протянул его мне. Я опешил и несколько секунд простоял, глядя то на револьвер, то на дедушку.

– Стрелять будешь или как?

– Д-да!

– Ну так бери!

Никогда ещё наган не был таким тяжёлым! Пистолет тут же выпал у меня из рук.

– Ну-у, растяпа!

Я очень не хотел ударить в грязь лицом, от чего и нервничал. Ну ничего не могу с собой поделать! Как можно быть собранным в решающий момент? Особенно, в такой неожиданный и долгожданный. Дедушка опередил меня и поднял упавший револьвер.

– Смотри, как правильно. И внимательно – потом повторять будешь! Ежели что не так сделаешь – больше не дам!

Ох уж эти его «ежели». Ей-богу, ну ведь никогда он так не говорит не специально! Только сейчас понял, что меня уже с детства бесят люди, которые употребляют разные слова с одной лишь целью – повыпендриваться. И неужели они не понимают, что для окружающих это очевидно? В общем, дедушка начал мастер-класс.

– Первое, оно же главное – всегда смотри, заряжен он или нет. Да не на меня смотри, а в барабан! Сам проверяй. Вот так – откидываем боковую дверцу и смотрим. Если ничего нет – достаём патрон и заряжаем. Пока по одному – нам некуда спешить…

Он делал всё так ужасно медленно! Я готов был вырвать у него револьвер и сделать всё сам – я ведь уже видел, как дедушка делает это «правильно». Да я даже сам уже всё делал!

– Не бесись. Будешь торопиться – беду навлечёшь. Чай не последний день живёшь.

«Чай»… Что бы это ни значило. Он наконец-то щёлкнул барабаном и закрыл дверцу – аллилуйя! И вновь протянул его мне.

– Аккуратно бери, двумя руками. Ага, вот так. Глаз сюда – не на мушку, а как бы «сквозь неё». Мушка ровно по центру – вот твоя точка. Курок лучше заранее взводить – легче пойдёт.

Я уже был на пределе терпения. Ещё несколько советов и я бы пальнул куда-нибудь, лишь бы выстрелить.

– Теперь как следует прицелься. Так. На спуск… Теперь медленно, без рывка. Представь, что тянешь за тонкую-тонкую нитку, и если потянешь слишком сильно – она порвётся. А тебе надо, чтобы она как бы «растянулась». Готов?

– Готов!

– Давай!

Я выстрелил и чуть не отлетел, даже несмотря на то, что все мои движения физически контролировал дедушка. От гула в ушах закрылись глаза – но страшно не было. Я был в восторге! Слегка омрачает воспоминание о первом выстреле то, что я даже близко не попал по мишени. Но какое до этого дело – я наконец-то стал стрелять!

– Тьфу-ты. Ну ничего, над точностью мы поработаем. Молодец. Теперь доставай гильзу. Чё ты на меня смотришь? Доставай давай! Или ты настрелялся?

В чувство от бурлящей по всему телу радости меня привела лишь угроза деда перестать стрелять. Я быстро открыл дверцу и принялся совмещать камору.

– Ой-ё! Как голый… в постель! Куда торопишься так? Делай всё качественно, а скорость со временем наработаешь.

Я даже не злился. Откинул экстрактор, выбил гильзу и тут же схватил патрон, который держал в руке рядом дедушка. В тот день я выстрелил, кажется, раз двадцать. Мишени не пострадали, зато я наконец-то усмирил внутреннего зверя, отчаянно желавшего почувствовать дрожь в руках, запах пороха и рёв выстрела. Я заметил, что с револьвером в руках я забываю обо всём на свете: настроение перестаёт быть апатичным, а мир за мушкой обретает краски. Приятное ощущение.

К середине августа тренировки по стрельбе стали почти ежедневными – и мне всегда было мало. Каждый выстрел только усиливал тягу и порой даже уснуть было не просто, пускай и после целого дня работы. К тому времени мы почти закончили с внутренним убранством флигеля, а моя грядка была полна моркови. Дедушка доверил мне уход за оружием и оставил его в моём домике. Больше всего я не хотел его обманывать и предавать, так что мысли о самостоятельной стрельбе посещали меня довольно редко. А если и посещали, то я тут же их отметал. Ещё я успел подружиться с Бароном – он подобрел ко мне до такой степени, что позволял себя гладить. Видимо, Маркиза рассказала ему, как это бывает приятно.

Я практически привык к такой жизни и стал реже тосковать по родителям, Лизе и прошлому дому. Всё-таки, нам с дедушкой удалось найти общий язык и в жизни всегда находился повод для смеха и радости. Так насыщенно и необыкновенно проходило моё тёплое подмосковное лето. А за ним россыпью неопределённостей маячила на горизонте серая осень.