Именем царя, знаменем царицы

I

25 лет назад.

Дрожащие персты[1]Марии Фёдоровны сжимали чётки с малахитовым крестом. Бусины из ясписа тяжело ворочались меж костяшек, временами издавая звонкую трескотню. В хмарный полдень воздух сделался зябким, сквозь туман отчётливо доносились ребяческие возгласы. Мария следила за вертлявым силуэтом сына через высокое окно в горнице.

Она бесшумно шевелила губами, очевидно, молилась. Краем глаза заметила силуэт тучного бургомистра, что во главе всей столичной депутации пристально следил за Дмитрием. В вязкой мгле затаилось зло, это ясно ощущали все присутствующие: и мать царевича, и бояре, и земской староста, и даже дьякон Михаил, что затаился в маленькой ските на краю двора. Никто не отрывал взгляда от царевича, что беспечно носился по прогалине.

За спиной Марии Фёдоровны скрежетом разнеслось хриплое дыхание. Дощатый пол поскребли чем-то тяжёлым, будто копытом. Из темноты выплыла косматая и поганая[2]морда, а на ней – выпученное, словно виноград, око. Морда раскрылась бутоном и напустила на бледные ланиты[3]Марии смрад.

– С тебя недоимка[4], княжна, – прорычала морда у виска Марии.

Мария вздрогнула. На глаза её невольно напустились слёзы.

– Ты пришёл слишком рано.

– Давеча ты, когда плела с волхвами ков[5], о часах меня не уговаривала. Время мне чуждо.

– Я делала это не из прихоти, – всхлипнула Мария. Десница её сильнее сжала крест.

– Все так говорят,– протянула морда. – Поветрие[6]такое. Таким промышлял твой супруг и царевич Иван; тем же плетут и побеги Годуновы, как и тот, что престол алкал пуще твоего.

Позади нечто топнуло по дощатому полу копытом, и морда прильнула к Марии совсем близко. Она ощутила плечом его волотки поверху плеча и сильнее вздрогнула от отвращения.

– Я смогу вернуть его?

– Сможешь, – прохрипела морда. – А что отдашь мне, княжна? Дмитрия отдашь?

Нагая содрогнулась в потугах. Медленно голова её скатилась на впалую грудь, щёки сильнее зардели от слёз.

– Забирай его. Вон, во дворе. С крестом на груди.

Морда истово хрюкнула и топнула копытом. Да так сильно, что балки под мезонином затряслись, и кучно рухнул с дранки снег. Мария зажмурилась и прижала крест к губам. Утробно заурчала морда, всклокоченные тени вокруг пуще заострились.

– Так приведи мне Дмитрия. Настоящего приведи! Из той маленькой скиты вели дьякону вести ко мне.

Мария Фёдоровна в ужасе распахнула глаза. Сквозь изморозь на стекле она заметила, что никто не видел зла за её спиной. Все по-прежнему пристально следили за дитятком во дворе. Тогда она предприняла попытку обернуться, но тут же помертвела лицом и уронила руки вдоль тела. Пальцы её, точно надломленные, выронили чётки на пол. Яспис треснул под натиском копыта.

– А, Нагая! – завопила морда. – Одурачить меня вздумала, аки[7]козла на репище[8]? Думала, я не узнаю?

Мария хотела упасть на колени, но длинные когти, стиснув ей плечо, не позволили.

– Пощади, молю!

– Не нужна тебе пощада! – зарычала морда. – Тебе нужен престол, и ты его получишь!

– А Дмитрий? Не тронь его душонку юную, молю тебя, как Господа никогда не молила, – пролепетала Нагая.

Морда выронила княжну на пол. Та поначалу распласталась на полу, но затем пуще скривилась в потугах.

– Слишком многие передали векселя мне, да все они подписаны его душой. Но только за твои ошибки царевич сторгуется со мной за свою. И сам же принесёт тебе престол. На сем проклинаю тебя, Нагая! И не принесёт корона ни тебе, ни Дмитрию ничего, кроме мук адовых.

– А сынишка мой?! Сынишка! – завопила Мария, решившись поднять взор.

Волоски на морде вдруг удлинились бурьяном в тени. Единственный глаз с треском выкатился и затерялся средь бусин из ясписа. На половицах остались царапины, но грузное копыто исчезло. Зло испарилось.

Тогда Мария, то и дело потирая багровое лицо и судорожно вздыхая, поднялась, наконец, на ноги и подошла к окну. А когда прижалась лбом к заледенелой тонкой слюде, завопила от ужаса.

***

Кости у Марины скручивало, особенно в тазу. Когда она задрала подол, то обнаружила, как стегно[9]окрасилось кровью, что лила непринуждённо и упрямо одновременно, мазалась сгустками тёмно-красными и липла к белоснежной коже алыми лоскутами. Камеристка принесла ей последнюю чистую марлю всего лишь полчаса назад, да и та уже вся перепачкалась.

Потому-то Марина и не выходила из своей комнаты. Боль сжимала в тисках её живот, стягивала бёдра и хребет, но Мнишек не собиралась опускаться на пятки. И пусть дотоле такой боли она не испытывала, но знала наверняка: покуда ворожба держала её на носках, зла бояться не стоило. Почти не стоило.

Марина замерла посреди покоев. Затем побрела от двустворчатых дверей к широкой кровати с балдахином, покрутилась вокруг письменного стола и вновь неуклюже зашагала к окну. Её комната была большой, больше всех в наделе, однако даже гостевая лачуга для обнищавшей шляхты[10], что стекалась в урожай со всех концов унии[11], оказалась обставлена лучше хозяйской. На подсвечниках местами догорали огарки, от тонких перин разило сыростью, а на потолке соцветием проросла плесень. Зато здесь Марина могла укрыться от нерадивого отца. А это она ценила выше любой роскоши. Схватившись за края столешницы, Марина натужно простонала, но неожиданно замерла. Будто лезвием, по коже прокатилась струя крови, а следом и пальцы ног захлюпали в крови. Мнишек поморщилась.

Дверь в комнату толкнули, и в проёме показалась малорослая камеристка с раскинутыми руками. Сдалека она походила на девочку лет десяти. Да и вблизи тоже: узкие, несформировавшиеся бёдра, вдавшаяся грудь. Лицо её, по-детски одутловатое в щеках, но с широким подбородком, было обрамлено рыжими косами. Короткими пальцами она крепко удерживала простыню.

– Сударыня, нет больше ветошей. Вот, возьмите простынь!

– Ты кровь от них вовек не отстираешь. Такую потом ни папеньке, ни гостям, ни в особенности мне не постелешь.

– Так это моя! – пролепетала Агнешка.

– Тем более! – пожурила Марина служанку. – И без того с тобой неприлично близки.

– Отчего же у вас так тяжко в этом месяца, милая моя? – с горечью заметила камеристка. – Опять батюшка ваш учинил чего злого? Покажите-ка мне крестец[12].

– Нет! – встрепенулась Марина. – Нет, ничего такого. Просто…

Камеристка выпрямилась, опустив взгляд долу.

– Что же с вами?

Мнишек не нашлась с ответом. Её крутило, плющило, гнуло во все стороны и внутрь разом, но не только в чреслах, а где-то в груди. Это было недоброе чувство, а в подобном Марина разбиралась наверняка. Ещё на зареве ворожбой она узнала причину.

Кто.

Причиной был кто. Это же подтвердил куда более обычного разговорчивый отец, от которого разило притворной сусальностью[13]. А во лжи Марина разбиралась ничуть не хуже опасного предзнаменования: от обманщика всегда разило невыносимой сладостью. Запах словно зенью[14]заполнял рот, отчего Марине казалось, будто она проглотила прогорклую карамель или древесную смолу. Горечь держалась до следующего дня.

Однако вороньи кости и кровь не дали ответа, с каким именно намерением явится зло в родное узилище. Немного думая, Марина сошлась со следующим: Юрий, нерадивый папаша, решился-таки отдать дочь в услужение князю Вишневецкому, который со свитой стряпчих и целой гурьбой духовников собрался навестить имение Мнишека. Очередной князь, что за стягами и золочённым хитоном прятал похоть и вероломство – притом вместе. Вот только от прочих подобных Марина таких болей не испытывала.

Так что же случилось на сей раз?

Всё крылось в самой госпоже. Ибо этой осенью она твёрдо решила покинуть родной каземат[15], который принято было называть домом. Да и с князем шутки могли закончиться плохо. Это не шляхтские прихлебалы и воеводы, кои тёрлись к призрачным денежкам папеньки – такие женихи, как правило, погибали от ведьмовской порчи, которую насылала сама Марина. Страдающие благодетелями уносили с собой хворь полегче. Но так и выходило, что Юрий от греха своего никак избавиться не мог, а потому истязал дочурку всё более изощрёнными способами. Пришла пора положить тому конец.

– Неужели вы-таки пойдёте в жёны князю? – с любопытством спросила камеристка, протирая господские ноги. – Говорят, он недурен собой. Ну, присаживайтесь.

– Меня его рожа мало волнует, – молвила Марина, усаживаясь на табурет.

– Батюшки, вы как скажете, конечно! – Катька развернула простынь. – И то верно. Не помер бы, как другие.

– Плох тот царевич, что путь до нас осилить не может. К чему мне слабак? Да только вот… – Мнишек задумалась, подбоченившись. – Дурно мне, Агнешка. Мутит сильнее обычного.

– Это от волнения. И голода.

– То измором берёт папенька, то откармливает, аки свинью…

– Это дабы вы хорошенькая были при гостях-то. Вон, какое вам красивое платье привёз. Чтобы персти у вас полные были, румяные.

– Аки свинью на убой.

Марина побледнела и зажмурилась, когда боль резким порывом толкнула в чресла. Кулаки невольно сжали простыни. Камеристка замерла, вскинув голову. Присев у ног госпожи, она положила руки ей на колени.

– Милая моя, а может, князь-то и окажется вашим спасением? Это не вояка какой иль зазнавшийся сын старосты. Вот вы у него богато смотрение и найдёте!

– Агнешка, – простонала Марина и схватила девушку за плечи. – Агнешенька, не понять тебе! Что-то злое несёт этот Вишневецкий. Подлость какую или ещё чего похуже.

Агнешка надула губы.

– Прежде чем меня укорите, признайтесь, что просто боитесь.

– Я чую! Всем нутром чую! Сегодня в сумерках заявится к нам чудище под княжеской кожей. И меня папенька собрался отдавать ему. – Марина выпрямилась тетивой в ужасе. – А вдруг я с ним совладать не сумею? Вдруг жизнь в отчей темнице покажется мне раем?!

Агнешка побурела лицом от страха, однако тотчас дёрнула плечами и широко раздвинула ноги госпожи. Голос её сделался низким и строгим.

– Полно, базланить[16]кончайте. Нет ничего такого, с чем бы вы не совладали. Вы слаба от кровопотери. И тем не менее собираться пора. Гости скоро явятся. – Агнешка заговорщически понизила голос и вытаращила глаза. – К тому же намедни мне довелось подслушать вашего отца и узнать кое-что интересное.

– Что же? Говори, не медли!

– Часть своей свиты Вишневецкий оставит в гостевом доме в Дембовице. Уне[17]встречу в уединении провести, так сказал Ян.

– К чему это?

Всклокоченная Марина оттолкнула камеристку и уже было поднялась с табурета, как вдруг услыхала во дворе топот копыт и ржание. Она с ужасом обернулась в сторону окна. Тотчас в дверь с силой раздался стук, и до её ушей донёсся строгий отцовский голос:

– Марина, гости прибыли. Чтобы через час ждала нас в зале.

Агнешка, дотоле побледневшая от страха, приложила десницу к груди и облегчённо выдохнула. Затем слабо улыбнулась.

– Ещё есть время вас собрать.

– Почему через час, когда гости уже прибыли? – полюбопытствовала Марина.

За окном доносились мужские возгласы, вскоре она услыхала и отцовский голос. Стоило Катьке вновь потянуться к господской юбке, как Марина резким порывом опустилась на четвереньки и поползла к окну. Край простыни тянулся за ней по полу.

– Вы что это удумали?

– Замолчи, – шикнула Мнишек.

Она тихонько привстала на колени и выглянула из-за рамы, вперив взгляд во двор. Солнце просторно озаряло лужайку на западе, однако мглистый туман, окутавший подъездную дорожку, старательно кутал силуэты прибывших. У альтанки[18]крутилась дебелая отцовская фигура, подле него стояло ещё трое мужчин. В золочённом вышитом камзоле Марина признала князя Вишневецкого.

– Только трое? На конях, без экипажа. А подарки где? Да и почему князь одет не по протоколу?

Рядышком из-за подоконника выплыла рыжая головка камеристки. Она во все глаза наблюдала за тенями у беседки.

– Как-то по-простому всё, – заметила Агнешка.

– Но почему?

Марина заметила, как голова одного из гостей повернулась в их сторону, а потому быстро нырнула вглубь комнаты, схватив с собой служанку. Прильнув к ковру, она вдруг ощутила невыносимый толчок боли и закусила до крови губу, чтобы не вскрикнуть. Но агония малость отступила, когда в голове у Мнишек прозвучал вопрос.

Почему? Почему всё так?

Ответ напросился сам. Это было не сватанье. Князь Вишневецкий прибыл к старосте по другому вопросу. И Марина оказалась ни при чём.

– Но мне же надо бежать, – шепнула она сама себе.

– О чём вы? – спросила Агнешка.

Марина, опомнившись, поднялась и высокого задрала глазетовую юбку, потуже перевязывая куском простыни чресла. Когда камеристка потянулась помочь, та хлопнула ей по рукам.

– Нет, я сама. Мне нужно успокоиться и подумать, иначе от боли с ума сойду. А потому для тебя у меня другое задание.

Завязав узелок на поясе, Марина опустила подол и, шагнув к кровати, выудила из-под подушки краденный потир[19]с потёртой каёмкой. Агнешка ахнула, но Мнишек тут же шлёпнула её по губам.

– Спускайся в погреб и наполни кубок вином. Буду пить его, чтобы в себя прийти.

– Прямо из этого кубка?

– Он за столовое серебро сойдёт.

– Гости учуют ведь.

– Отец наверняка отвёл их в курительную комнату, как всегда. А значит, кроме махорки, они ничего не учуют. Ступай! Да не попадись, иначе обеим худо будет.

Камеристка, чуть помешкав, нерешительно кивнула и спрятала потир под передник. Марина внимательно провожала её взглядом, а когда та покинула комнату, прижалась к двери и прислушивалась до тех пор, пока торопливые шажки не затихли. Тогда Мнишек, вновь задрав юбку, – благо, на этот раз только до колен – проскользнула в кулуар и аккуратно двинулась в сторону курительной комнаты. Самодельный кушак плотно стягивал боль в узелок, но и этого оказалось недостаточно. Марина про себя чертыхалась так, что, услыхав подобную брань, моряк завистливо бы присвистнул.

И всё же болью её не проймёшь. Она всё-таки не ошиблась. Чем ближе носочки тянулись к комнате, тем отчётливее Марине слышались мужские голоса. Дверь оказалась приоткрыта, и хозяйка, затаив дыхание, заглянула в щель.

Его-то боялась Марина?Подле тучного и низкорослого отца стояло трое гостей. Светлокудрый, румяный, но с абсолютно бестолковым выражением лица – рядом теснился князь Вишневецкий. Он, очевидно, старался вникнуть в суть разговора, заговорщически наматывая кончик усов на палец. Однако на деле маленькие глазёнки его то и дело кренились в сторону цигарки, которую он сжимал.

"Быть не может", – подумала она, прищурив глаз.

Возле князя сутулил плечи захирелого вида старец в шерстяной робе. Дёргая кривыми перстами бородку, он что-то старательно шептал старосте Юрию, а после потянул за рукав третьего гостя – резко, но вместе с тем почтительно, как бы приглашая его выступить вперёд. Меж двух мужей мелькнул третий профиль.

Марина узнала эту голову. Давеча именно она повернулась в её сторону там, во дворе. Она отличила чёрные волосы, вьющиеся за ушами и у основания челюстей. Гордый нос тоже узнала. Это был незнакомец странного вида: вроде внушительного и дикого, но вместе с тем навевающего какой-то мистический покой. Незнакомец был высоким, плечистым, но стройным, статного кроя, одним словом. Даже над дородным князем возвышался на четверть аршина[20]. Сутана из саржи сидела на его фигуре слишком хорошо для монаха.

Лицо гостя оказалось не менее особливым, чем недюжинная стать – неюное и нестарое, оно было бледно, с едва заметной россыпью веснушек и парой маленьких родинок. Под высоким лбом проглядывались угловатые брови, между ними – глубокая морщинка, а ниже – глаза. Глаза суровые, как смерть, и мягкие, как море в покойную годину[21].

"До чего же этому монаху к лицу чёрный цвет. Сутана, волосы… – подумала Марина. – Душа, должно быть, тоже чёрная".

Будто услыхав её мысли, гость, дотоле шептавший что-то сандомирскому воеводе, повернул голову в сторону двери. Мнишек в ужасе скрылась за проёмом и прижалась к стене. Дыхание её сделалось рваным, она едва не упала на пятки от неожиданности. Внезапно чресла её вновь поразила невыносимая боль, и Марина медленно сползла к полу. Грудь вздымалась от тяжёлого дыхания, персты сжали волосы на голове. Внезапно она услыхала через дверь голос – хриплый, низкий, ей и гадать не пришлось, кому тот мог принадлежать.

Громогласно голос произнёс:

– Вы всё верно поняли, пан Мнишек. Царевич Дмитрий объявился, чтобы очистить и вознести попранный безбожниками российский престол.

Марина перестала дышать и, превозмогая боль, вновь приблизилась к двери. Заглянув в щель, она обнаружила, что никто из гостей её не заметил. Все благоговейно следили за гостем в сутане. Тот тише молвил:

– Я вернулся.

***

Марине нельзя было колдовать во время регулов[22]. И всё же она уложила в ряд батюшкину бутоньерку, ониксовую камею с ликом Богородицы и несколько атласных лент, которые она дерзко сорвала с нового корсажа. Всех их она тщательно обмазала живицей[23], перемешанной с подтаявшим воском. Пришлось для того сжечь одну из немногих оставшихся свечей, но оно того стоило. Корпя над столом, она тщательно вымазывала украшения косточкой гаврана[24]и приговаривала:

– Пусть вящее зло на воск и смолу липнет, но хозяев не тронет. Пусть колдовской фимиам сгонит зло за порог.

Кончив, она позвала Катеньку и велела той повязать ленты себе и всем стольникам, коим наказали князя обслуживать и прибывшую делегацию духовников. В довершение, Марина распорядилась снова спуститься в погреб и наполнить потир, который она уже опустошила.

– Да и капни туда самогона немного.

– Не буду, – вспыхнула Агнешка, с силой сжав кубок.

Марина прильнула к зеркальцу и стала повязывать ленту с камеей на шею. Лицо её оставалось столь же беспечным, что и минуту назад, только голос холоднее бросил:

– Ступай немедленно. Иначе поколочу.

– От вас нести будет!

– Не будет. Я слышу, как бьются лафитники. Мой папенька с гостями уже выпил достаточно.

– Один из гостей не пьёт. Он-то и учует.

Марина расправила плечи и вперила глаза в камеристку через зеркало.

– Кто?

– Монах. Тот, что моложе.

Марина криво осклабилась. Повязав, наконец, ожерелье, она поднялась с табурета и вальяжно – на носках – прошлась по комнате.

– Когда в последний раз у нас были столь породистые гости?

Камеристка задумалась, темнея лицом. Тоненькие бровки её наползли на переносицу.

– Месяца два назад.

– Неправильно. Настолько знатных не было никогда, – спокойно произнесла Марина. Следом лицо её озарила тревога. – Он пришёл за гамзой. Стало быть, потребно показать ему, что у меня она есть.

– А зачем князю деньги?

Мнишек, устало вздохнув, поглядела на себя в зеркало. Атласное платье с низким лифом показалось ей непростительно простым, а потому она достала из старого сундука пелерину с золотой оборкой и накинула на плечи. Когда-то та принадлежала матери. И на мгновение Марине почудилось, что вместе с накидкой она накинула на себя её обманчиво благочестивый образ ворогуши[25]. Она улыбнулась сама себе, а затем покосилась на служанку.

– Что смотришь? Бери ленты с потиром и возвращайся.

Агнешка надула губы, но всё-таки послушалась. Тогда Марина взяла брошь Юрия и, подойдя к окну, вняла голосам в саду.

Воздух стоял влажный. Лениво ворочались облака у зенита. Смеркалось густой синевой, что тянулась с лесистого кряжа и уверенно гнездилась над погостом. Его очертания отчётливо проглядывались через поля. Безупречные тени фимиамом кружили над могилами, зловеще скребли крест над церквушкой. Им подпевали зернистые блики у заводи. Опасливо пахло покоем.

Марина вдруг поняла, что её больше не крутит в чреслах. Да и не страшны оказались перемены. Хуже будет, аже[26]их не окажется. Вино из заговорённого ворожбой потира начало действовать, и захмелевшая Мнишек горделиво улыбнулась восходящему месяцу. Во что бы то ни стало, ей придётся сбежать из этих гиблых земель. Неважно, что гости явились не за сватовством. Кто-то из них непременно уйдёт с ведьмой в жёнах.

– Зачем мне князь, если можно заполучить царя? – шепнула Марина и поспешила во двор к отцу.

Поддатый воевода стоял во главе накрытого стола у альтанки. Рядом мирно сидели князь Вишневецкий и престарелый монашек. Все трое пили. Вокруг них клубами густился зловещий перешепот. Отцовское лицо, набрякшее и румяное, как у борова, плыло в отёках. Маленькие глазёнки неустанно двигались взад-вперёд, да и сам он временами принимался расшаркиваться перед князем, будто легавая после охоты.

Марина ещё у парадной заметила, что батюшка нарядился не хуже её самой: сюртук с вензелями, оборки на рукавах. Значит, она была права. Неясной природы сострадание вдруг тронуло сердце дочери, и она сильнее сжала бутоньерку. Не должна была эта встреча для батюшки закончиться плохо – не могла того позволить Марина. Нестерпимо больно оказалось наблюдать за раболепными стараниями отца. Цель у них могла оказаться общей.

– Поросёночек, – нежно шепнула Марина, а следом, уложив волосы на плечи, направилась к гостям.

Первым её заметил князь. Он неуклюже поднялся на ноги и схватил лафитник, улыбаясь Мнишек через весь двор. За ним лениво встал и духовник. За их взорами последовал Юрий и обернулся.

Марина улыбнулась – кротко и нежно. На столе она углядела скромные гостинцы и лишь один штоф. Но даже от такой скудной пищи у неё закружило в брюхе, после чего в потугах вновь затянуло чресла. Она стиснула зубы, приближаясь к столу. В полутьме не таким рассеянным ей показался Вишневецкий. Однако сие заключение тотчас обессмыслилось, когда тот горделиво поднял рюмку и махнул рукой в её сторону, отчего водка расплескалась во все стороны и даже маленько брызнула на монашка.

Марина в недоумении замерла, и – будто по знаку – на неё напустился опомнившийся отец. Он стремительно шагнул к ней и схватил за рукав, дёрнув в сторону от стола.

– Не понимаю, – пролепетала Мнишек. – А где же другой чернец?

– Ты вскую[27]сюда высунулась, дура?

– Батюшка, не серчай, – ласково ответила Марина и уложила ладони отцу на грудки. Персты её слегка дрожали и всё же старательно продевали бутоньерку в петлицу на вороте. – Сам же велел спускаться, когда соберусь.

– В обедне! – прорычал Юрий. – Не здесь же! Ты что вообще делаешь…

С этими словами он схватил дочь за руки, а следом сорвал брошь. Марина замерла на мгновение, но тут же бросилась к ногам отцовским, погрузив пальцы в рыхлую землю. Украшение исчезло, будто кануло в густую, как дёготь, тьму. Зря Марина свечи зажигала и воск на бутоньерку тратила!

Позади донёсся залихватский вопль князя:

– Пан Мнишек, ведите сюда свою дочь! Мы её даже не разглядели.

Юрий схватил Марину за плечо и потянул вверх, отчего она неуклюже закачалась. Волосы у неё растрепались, налегли на лицо, но батюшка с силой скрутил несколько прядей на кулак.

– Почему патлы не убрала? Они слишком короткие, – тихонько проскрежетал папенька. – Гости подумают всякое. Убери их. И сама убирайся.

С этими словами он деловито развернулся на каблуках и вновь направился к столу. Марина услышала, как отцовский голос объявил мужам, что дочурка будет ждать всех в обедне, когда подадут ужин.

Бросив украдкой взгляд под ноги, Мнишек сжала кулаки и послушно на цыпочках направилась в дом. Прежняя жалость уступила новой злобе, Марина даже захлебнулась ею. В груди всё пылало и жгло, нестерпимо хотелось поколотить, сломать, разрушить. Персты её потянулись к волосам, едва доходящим до лопаток, но тут же стиснулись в кулак. А ведь маменька всегда распускала волосы, косы никогда не плела. И Марине в детстве запрещала.

"Косы стягивают твою волю, – вспомнила она знаковые слова. – А для ворожбы нет ничего важнее той".

Марине вспомнились свои волосы, которыми она обладала когда-то – длинные, как грива, и чёрные, как ночь. Но блаженная мистерия длилась недолго. Тотчас в нос ударил запах гари, и перед взором всплыло подёрнутое дымкой лицо ксёндза. Грудь Мнишек стеснилась, отчаяние протолкнуло к языку желчь. Вспомнились другие слова – отцовские. Ежели он не сбагрит Марину через три года после того, как принял обратно, то снова отдаст в монастырь.

Внезапно домашние стены сделались сутулыми и тесными, они кольцом замкнулись вокруг Марины. Углы сбивчиво принялись поглощать свет, пока кулуар не утонул во мраке. Невыносимо вдруг стало разить потом и зловонным аббатским дыханием, аж не вздохнуть. Мнишек замерла, стоило ей услышать скрип.

Впереди медленно вылепилась дверь. А когда та открылась, то Марина обнаружила горящий погост. Прямо напротив огнища замерла фигура в рясе. Лица было не разглядеть, зато голос довелось отличить:

– Ты придёшь ко мне.

Всклокоченная Марина с трудом перевела дух. Шагнуть вперёд она не смела. Куда угодно, но только не в монастырь. Только не к настоятелю. Девичьи уста дрогнули. Мнишек опустила голову на грудь и посмотрела на церковь исподлобья. А желчь текла всё выше и выше – залила ей рот, начала течь из носа и ушей, заполонила очи. Этими самыми очами Марина ненавистно поглядела на ксёндза и улыбнулась.

Голос повторил:

– Ты придёшь ко мне.

Затем снова, но уже глубже:

– Ты придёшь ко мне.

Голос стал ещё ниже:

– Придёшь. Придёшь ко мне.

Марина моргнула разок-другой, и тьма вокруг рассеялась. По бокам вновь озарились пламенеющие фитили, стены выросли ввысь. Она поняла, что слышала чей-то ропот, но голос тот не принадлежал приору. Шёпот разносился за ближайшей дверью, из обедни.

Мнишек подняла полы юбки и шагнула на носках к проёму. Она уже было толкнула дверь, как вдруг сзади её окликнул юный стольник с повязкой на руке.

– Сударыня, не следует вам входить туда.

Марина обернулась. Голос за дверью умолк.

– Почему это?

– Там овый[28]духовник молитву читает.

– В этой комнате греха? Неужели вы не могли уделить ему другую?

– Он сам распорядился, как только мы накрыли. Потому-то ваш батюшка с другими гостями вышли во двор.

Марина вновь покосилась на дверь.

– И долго он так?

– Минут десять. Велите подавать на стол?

– Обожди минуту, – шепнула хозяйка.

Прогнав стольника, она сама простояла недвижно с минуту. Могло показаться, будто она решалась войти, но на деле Марина старательно усыпляла бдительность пришлого.

Вообразите, что когда Мнишек неожиданно ворвалась в обедню, то обнаружила, как чернец, приложив персты к одной из ложек, что-то шепнул, но тут же стушевался и отпрянул, завидев хозяйскую дочурку в дверях. Лицо его сделалось бледнее обычного, и угрозой брови скрестились над носом. Марина поначалу сама испугалась, обнаружив гостя прямо над батюшкиным местом. Но следом она себя одёрнула и смущённо улыбнулась монаху.

– Прошу меня простить, – пролепетала она. – Папенька мой велел ждать гостей в обедне.

– По мне, так вы прекрасно слышали предупреждение стольника, что я здесь читаю молитву.

– Слышала. – Марина кивнула. – А потому взяла на себя смелость убедиться, что у вас всё в порядке.

Лицо инока смягчилось. Он сложил руки за спиной и шагнул навстречу к Марине. Держался гость внушительно. Однако в усталом лице и едва заметно сжатых манерах Мнишек подглядела тяжёлые годы и море невзгод, которые пришлось пережить пришлому. Вероятно даже и то, что выглядел он старше, чем пережил в действительности.

Марина смиренно опустила глаза долу и протянула гостю руку – разумеется, для разыгранного спектакля. Гость, завидев белоснежную длань, шагнул вперёд, но в нескольких пядях вдруг остановился. Пугающе ясные глаза его упали на ожерелье Марины, и нерешительность омрачила их густую лазурь.

Мнишек с трудом подавила желание оскалиться. Ворожей, значит. Такой же, как и она. Учуял ведовство. Монашку в жизни не унюхать подобное. Марина решительнее протянула ему руку, и чернец[29], бросив на неё сметливый взгляд, нежно ту принял в свою огрубелую и, покорно склонившись, прижался сухими губами к нежной коже.

– Ваш батюшка, кажется, нас ещё не представил друг другу, – наконец опустил гость.

– Не представил. Иначе бы вы непременно запомнили, – ликовала Мнишек. – Я Марина. Хозяйка имения.

– Даже так? – сипло ответил священник. – Дмитрий.

– Дмитрий… – Марина вскинула брови, желая, дабы гость представился полнее.

– Дмитрий Иванович. Друг Константина Вишневецкого.

Только сейчас Марина заметила, как под высоким воротом сутаны тянулась атласная лента, отягощённая нательным крестом. Не оставалось сомнений, что крест был вылит из золота, настолько чистого, что Марина, точно заговорённая, не могла от него оторвать взора. Дмитрий не придал этому никакого значения. Зато он внимательно осматривал волосы Мнишек.

– Надеюсь, что вы удостоите нас чести, отужинав вместе с вашим отцом и всеми нами?

– Непременно, – отозвалась она. – Сейчас же позову отца и распоряжусь, чтобы стол накрыли. Вы окончили свою молитву?

– Разумеется.

Марине вдруг пришло в голову, что чародей заговаривал отцовские приборы. Как некстати Юрий сорвал защитную брошь! Теперь у Марины не оставалось сомнений, что пришлый буквально очаровал её батюшку. Может, оно было к лучшему.

Коротко кивнув Дмитрию, Марина покинула обедню и поднялась к себе. Там её поджидала озабоченная камеристка. Завидев хозяйку, она бросилась к ней, едва не пролив содержимое потира, который она дотоле старательно прятала за спиной.

– Сударыня, где же вы были?! Вот, заберите от меня грех этот. – Агнешка всучила задумчивой Марине кубок. – Михал меня едва не поймал, пришлось соврать, что вино несу князю. Больше за вашу буесть я не буду платиться.

Агнешка возвела глаза к потолку и судорожно перекрестилась. Марину из думок вывел опьяняющий аромат араки, и она, потянув носом воздух, улыбнулась.

– Спасибо тебе, Агнешенька. Выручила меня. А теперь ступай на кухню и вели подавать кушанья. И отца с гостями позови.

– А вы?

– А я пока волосы соберу.

Марина аккуратно уложила потир на письменный стол, а сама уселась на табурет и принялась расчёсывать волосы. Ей запомнился взгляд Дмитрия, когда он осматривал их. Казалось, что подушечками пальцев она ощущала ту истому, что исходила из глаз его и души.

– Развратник в сутане, – процедила Мнишек. – Ещё один.

Когда она, наконец, уложила волосы и спустилась вниз вместе с потиром, то обнаружила, что встряла посреди трапезы. Никто, разумеется, и не думал дожидаться хозяйскую дочь. Никто, кроме Дмитрия. Приборы его оказались не тронуты. Завидев Мнишек в дверях обедни, он на мгновение просиял, но тут же лицо его приняло мрачный вид, стоило меткому взгляду упасть на потир.

"Учуял вино, должно быть, – смекнула Марина. – Да ведь и в прошлый раз напрасно я к нему так близко подошла".

– А вот и Марина, – объявил Юрий. – Дочь моя. Отрада.

Что-то в нём вновь противоречило одно другому, и Мнишек не могла понять, что именно. Лик священника оставался безучастным, взгляд – унылым, но вместе с тем, как-то по-хозяйски он расправил плечи в чужой обедне. Отражения его – в мутных окнах, дверцах кивота и гранёных бокалах – заполняли собою всю комнату, поглощая кривые отражения остальных. Сам же он откинулся на спинку высокого стула, теряясь за горделивым профилем князя Вишневецкого.Все гости поднялись вслед за отцом. Дмитрий встал последним и как-то нехотя.

Марина склонила голову перед гостями, а затем послушливо направилась к самому дальнему стулу. Подобную перемену гости заметили – особенно отец, – однако Марина не могла выдать волшебное пойло в потире. Через стул от неё уселся престарелый игумен, во главе стола восседал отец, а по правую длань[30]его примостились Дмитрий и Константин. Князь заговорил первым:

– До чего же баская[31] у вас накидка, панночка Мнишек.

– Неужели вы ничего о моей красе сказать не можете? – лукаво спросила Марина.

– Отчего же? Я вас за верстень[32]заприметил, во дворе ещё.

Лицо князя зардело от смущения, но оное ему, казалось бы, вовсе не мешало. Широко расставив локти на столе, он склонил голову и принялся пальцами расправлять густые усища. Взор свой на хозяйскую дочь приковал, разумеется.

– Полноте-полноте, – встрял отец. – Княже, успеете ещё мою дочь обсудить.

В дверях появился стольник, что принёс на блюде свиную шейку с толстым каравайцем. Марина, рассматривая сочное мясо, сделала большой глоток араки и едва сдержалась, дабы не поморщиться. В брюхе у неё снова закрутило, и она негаданно вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего вечера.

– Дмитрий, – льстиво начал отец, не отрывая глаз от дочери, – вы как раз рассказывали нам о своих приключениях у низовьев Днепра.

– Был монах, стал вояка, – бросил Вишневецкий и звонко рассмеялся.

– То были не приключения, а паломничество. Да и воякой меня назвать сложно.

– Но с казаками нашими вы, стало быть, уже виделись? – полюбопытствовал Юрий, глотнув из бокала.

Дмитрий отложил в сторону ложку, которую только что взял, и выпрямился. Взгляда он не подымал до сей поры.

– Давеча мне приснился сон.

– Так.

– На широком жертвеннике легли в ряд три лоханки. В одной водица чёрная, вторая обладает Словцом, а третью принесли предки басурман. Главный Смутьян, облачённый в архиерейское платье, но с короной, берёт на руки дитя и окунает его в первую лохань с чёрной водой, как бы проводя крещение. Держит долго, окунает с лицом…

Мнишек внимательно рассматривала гостей. Все трое мужей неотрывно следили за Дмитрием Ивановичем, но тот словно не замечал их. Говорил он медленно, тщательно подбирая слова. Лишь изредка он бросал искромётные взгляды на женские ручки, но следом благочестиво прятал взор за веждами.

– Дитя бултыхается, но чёрная вода остаётся покойной. Смутьян держит головку его в чёрных водах, покуда тот не замирает. А выневши его, трясёт над лоханью, в то время как вслед за дитятком выныривают бродяги.

– Сколько?

– Половина тьмы.

– Слишком много. – Юрий мотнул головой. – Много у дитя крестов? Тяжко ли Смутьяну окунать его?

– Ни одного, – неохотно ответил Дмитрий. – Лёгок он.

– Так для крестов ещё канониры[33]нужны, – вмешался монашек.

– Во-от, – протянул воевода и цокнул языком. – Но четверть тьмы, может, удастся скучить?

– Но ведь ещё вторая лохань. Со своим Словцом. Из неё вслед за дитятком всплывают другие бродяги да ротмистры с лазутчиками иже с ними.

Марина с трудом понимала, о чём толкует пришлый. В одном она была уверена точно: речь шла отнюдь не о сне. Прямо под носом её плёлся заговор.

– Аже из первой пойдёт, то во второй можно и тьму собрать.

– Дитя их не топит своей тушкой, прикрывает. Аже так, то со дна лоханки за ним вынырнули стрельцы да удальцы.

– Хорошо.

– А что в третьей? – тихо подал голос монашек.

– Бояре.

– Должно хватить?

– Кажется, припоминаю ещё, – молвил Дмитрий и пытливо взглянул на девичью десницу. – На крещение явился сын Готов, Шведов и Венедов…

– Нет, – отрезал Юрий, резко мотнув головой. – Вам, должно быть, почудилось. Не мог он явиться.

– Возможно, позже.

– Невозможно.

Наступила гробовая тишина. Юрий нетерпеливо глотнул из бокала, да так неловко, что выя[34]его зардела от пролитого вина. Видать, оробел за свой резкий ответ гостю. Князь непонимающе оглядывался на присутствующих, равно как и Марина, силясь изо всех сил понять, о чём толковали мужи.

– Раз сон приснился давеча, стало быть, выступать надо немедля, – начал Юрий.

– Положительно не согласен, – встрял Дмитрий. – Надо обождать и собрать больше бродяг.

– Вода в лоханках замёрзнет. Не все выплывут, – воспротивился хозяин. – Так не пойдёт. Вы у нас гость чтительный, больно разумный. Но послушайте старого вояку. Пагубный сон ваш.

– А побеги ваши?

– А что побеги?

– Я видел их ротмистрами. Старостами.

– А меня?

"А меня", – раздалось в голове у Марины. Вновь пронёсся разговор о крещении, бродягах и трёх лоханях. Неужели Дмитрий Иванович обсуждал с отцом поход на Москву?

Дмитрий склонился над столом, грузно опустив локти. Он поглядел на отца почти с ненавистью, но следом усмехнулся. В отблесках старого потира растянулось чёрное пятно – отражение самозванца. Марина, вспомнив про араку, поднесла кубок к устам и сделала большой глоток.

– Земли. От Десны до Волги.

– Стало быть, приду со щитом?

– Именно с ним.

Дочь воеводы заметила, как понурый князь, ссутуливши хребет, уткнулся в тарелку. Престарелый монашек с прищуром наблюдал за беседующими. И она, Марина, оставалась в стороне, когда пришлый с её отцом делили столь лакомый кусочек. Взгляд её упал на тарелку с нетронутой свиной шеей. Тотчас пронеслась у Мнишек мысль о жестоких братьях, коим Дмитрий только что обещал место при дворе. А что же она?

– Сон ваш сколь интересен, столь и пуст, – начала Марина, пригубив с потира. – Вы, должно быть, не досмотрели, чем он кончится, но я вам расскажу.

– Марина, – прорычал Юрий.

– Ничего, – ответил Дмитрий. – Пусть расскажет.

– Дитя утонет. И под ним захлебнутся все интервенты. А что бояре? Они и мокнуть за него не пожелают, да и едва ли дитятко протянет до третьей лохани. Как великодушно увещевал мой батюшка, уже вторая лоханка застынет. – Марина вновь сделала глоток. – Но вот если бы под ним дно было твёрже.

– Куда уж твёрже?

– Вы недооцениваете простой люд, Дмитрий. Людей посадских, крестьян. Вот если бы, скажем так, в вашем сне до них дошла весть, что держат дно они для возрождённого. Для пророка.

Мнишек провела пальцем по краю потира. Взор Дмитрия тотчас упал на персты, да лицо его вдруг до того напряглось, что на висках выступили жилы.

– Нужны пущие репрессии, дабы дно стало твёрже. А для них потребно посад поднять. Понимаете, Дмитрий Иванович? Это как кольцо. Взаимосвязано всё. Да и бродяг люд принять должен. Иначе чёрная водица станет алой. Причём во всех лоханях.

Все притихли. Лицо воеводы смягчилось, на мгновение в его водянистых глазах мелькнула гордость за дочь. Да и князь вдруг лицом зарумянился, рассматривая охмелевшую девочку Юрия. Усы его встрепенулись, и до Марины донёсся возглас удовольствия.

– Хитрое предсказание моего марева, – тихо отпустил Дмитрий. Черта губ его смягчилась в улыбке. – Сия уловка склонит и бояр.

Расправив плечи, он покосился на отца, затем вновь перевёл взгляд на Марину. Отражение его величавое заполнило собой все зеркала и металл в комнате. И тонкая сутана, и круги под глазами, и манеры сжатые – всё уступило царской сановитости целиком и полностью.

– С отпрысками вашими мне покамест познакомиться не довелось. Но одна дочурка ваша стоит десяток сыновей, – признался Дмитрий.

Юрий, дотоле щерившийся, вдруг помрачнел лицом и нахмурил брови. Ему вторил престарелый монашек.

– Полно вам, вы моих сыновей не видели. Марина наша, дурочка, любит говорить не к месту.

– Отчего же? Совет дала она весьма дельный. – Дмитрий, подняв бокал, кивнул Мнишек. – Говорите, сударыня, чего вы желаете?

– За что это? – смутилась Марина.

– За совет свой.

Марина опустила глаза, осматривая свиную шейку. Всё перед носом плыло от араки. В голове сделался простор, в утробе ныть перестало. А ещё важнее – грудь раскрылась отчаянно. Земли вражеские просить – стало быть, вновь оказаться под чьим-то барским плечом, а позволить Дмитрию золотом откупиться – которого у него пока и не было, – удешевить, значит. Так чего же хотела Марина?

Сбежать от батюшки хотела. А ещё спастись от жестоких братцев. Жить на широкую руку тоже хотела.

А главное, Марина больше не хотела никого бояться. И желала стать госпожой. Себе и всем прочим. Даже родне своей.

– Возьмите меня в жёны, – ответила она задорно. – Женою царя стать хочу.

Дмитрий замер. Неожиданно спёртый воздух в комнате всколыхнул гулкий удар кулаком по столу. То князь Вишневецкий разбуянился. Он вскочил, точно укушенный, метнул гневливый взгляд на Марину, а затем, опрокинув бокал, удалился из комнаты. За ним поспешил Юрий, прогибисто склонившись перед Дмитрием. Теперь прихлебательству папеньки не будет предела. До чего же удачная сделка – стать тестем царя.

– Что скажете? – шепнула пьяная Марина.

– Боюсь вас огорчить.

– Ну что же вы! – всплеснула она руками.

– Увы. При всём желании. Не думаю, что ближайшая пора моя будет занята женитьбой.

"Не испугался ли ворожей защитной камеи?" – подумала Марина.

Дальше беседа не пошла. Отражение самозванца вновь стушевалось. В отсутствии Юрия все присутствующие предпочли молчать. Но спустя минут десять хозяин-таки умаслил Константина и уговорил его вернуться к трапезе. Князь побагровел от досады и даже отсел на один стул от Дмитрия, но всё же старосту уважил. На Марину он больше не смотрел. Да и разговор о причудливом сне был отложен.

Кроме Марины и Константина, все остальные оставались в наилучшем расположении духа. Оба инока забылись и начали опустошать бокалы один за другим. Заметив потускневшие глаза Мнишек, Дмитрий всё-таки решился поднять одну чарку в её честь. Ему вторили остальные с меньшим желанием.

– Ум и сила в одной девичьей оболочке порождают на свет хитрую женщину. А хитрая женщина – это как книгопечатание. Нет рока более зловещего, но вместе с тем полезного в смутные времена. За вас, Марина!

Мужики опустошили бокалы. Им последовала и Марина. Запрокинув голову, она осушила кубок. Когда горячая жидкость обожгла ей глотку, она, наконец, обратила внимание на внушительное чёрное пятно, что сидело справа от отца и рядом с князем. Застыв, в отражении своего потира она увидела то, что не видела ни в одной другой отражающей поверхности: ни в зеркалах, ни на бокалах и даже ни на столовых приборах. Поодаль от отца её сидело нечто в сутане и с крестом, как у Дмитрия Ивановича. Только голова пришлого инока была отнюдь не человеческая. Огромная, покрытая сажей и с ветвистыми рогами. Обгорелая кожа растягивалась на угловатом черепе, проросла поверх глаз и ушей, разрываясь на рваном отверстии, напоминающем пасть. Разве у чернокнижника было достаточно власти, дабы менять свою оболочку?

Марина осмотрела свой потир и вдруг поняла, что весь вечер любострастный самозванец созерцал не её руки. Он смотрел на кубок, потому как тот оказался единственным предметом с отражением, который Дмитрий не успел заговорить.

Поддатая Марина в ужасе подняла глаза на гостя. Рядом с ликующим отцом и притихшим князем сидел красавец-самозванец Дмитрий, загадочно улыбаясь ей.

***

Ночь раскинулась удивительно стылой. Небесный купол кутался в густую синеву, покоем поверху разлёгся увядающий блеск звёзд. Редеющие облака тяжелели у зенита, спускаясь к кряжу непроглядным мороком. Землистый смрад тянулся от усадьбы до флигеля, за ним проглядывалась дранка конюшни. Кое-где сновали рабочие, лакеи прятали под крышей коней, на которых давеча прибыли гости.

Марина устало прикрыла ставни и вновь уселась на кровать. Она с трудом вспомнила, как очутилась в постели. Кажется, её ужаснул личиной самозванец Дмитрий, от страха она едва не лишилась чувств, и отец отпустил её в сопровождении Катеньки в свой будуар, где Мнишек пролежала без сознания весь вечер. Теперь же в доме покоем улеглась тишина: гостей уложили в гостевые спальни, слуги скрылись в людской, и даже боль уступила ночи.

Но не тревога.

Марина, припоминая минувший вечер, вдруг поняла, что не может вспомнить лица Дмитрия. Ей отчётливо залёг в память по-детски куражистый князь Вишневецкий с его густыми золотистыми усами и высоким лбом. Даже седеющего инока с редкой бородкой и густым, мутным взором она припомнила.

Но как же выглядел Дмитрий? Помнился волос его, чернявый, как крыло ворона. Ещё кожа бледная; плотоядные, но вместе с тем печальные глаза. Крепкий стан с зычным голосом. Но в мыслях у Марины путался смутный образ в сутане. А выше плеч его – ничего.

Марина вновь почувствовала холод между чреслами и чертыхнулась. Регулы притупляли её чутьё, ослабляли колдовство и чары. И теперь вдруг Мнишек не на шутку испугалась за себя и отца. Пущий мороз прошёлся от плюсен[35] до утробы, затем заполнил собою грудь и сжал в тисках сердце. В полутьме она стиснула пальцы, переплела между собой, чтобы успокоиться. Ей следовало подумать о чём-нибудь тёплом, дабы сосредоточиться; ей стоило вспомнить отвагу, которой наделила мать.

И Марина вспомнила.

Вспомнила поглощённый извечным промёрзлым туманом погост с кладбищем, осунувшиеся лица монахинь и мирян. Они любили её, маленькую и израненную Маринку. Ласкали словом, отдавали хлебы сладкие. Не один месяц монахини, точно заботливые сойки, кружили в лазарете над дочуркой старосты Мнишека.

Марина, сомкнув веки[36], ощутила на впалых щеках их мозолистые ладони. Сёстры часто гладили её и приговаривали:

– Кто же тебя так избил, горемычная ты наша? Разве можно бить дитятко? Тебе ведь едва перевалило за пятнадцать зим.

– Не тревожь её, она глаза раскрыть не может.

– Да и в болтовне нет надобности, покуда челюсть не заживёт, как и остальные кости.

– Но вы гляньте! На ней ведь и живого места не осталось! Что за изувер так поступил с этим ангелом?

– Станислав, Стефан, – с трудом прошептала Марина разбитыми устами.

Монахини на такое лишь заливисто смеялись, воспринимая ответ пришлой за бред, не более. Разумеется, они знали Станислава и Стефана, старших братьев Марины. Слыхали и об их характере свирепом, казачьем.

Но разве могли сёстры помочь? Они так старательно пестовали Маринку, любили. Только вот на четвёртую ночь, когда настоятельница вновь спросила, кто избил дочь сандомирского воеводы до полусмерти, а потом посмеялась, Марина поняла, что над ней глумились. Больше имена братьев она не упоминала.

В монастыре Марина работала много. На сестёр не жаловалась – те продолжали распоряжаться ею со всей возможной снисходительностью. Только по ночам Марина тихо плакала по остриженным волосам. Чёрным, густым и длинным до самого пояса – через них она продолжала иметь особую связь с покойной матерью.

Во многом Ядвига Тарло-Мнишек могла потягаться с лучшими женщинами мира сего. В ворожбе во всем Самборе ей не было равных. Впрочем, как и в мудрости. Но лучше прочего ей удавалось быть матерью. Решительной, сильной. Единственной, кто научил дочь любить.

Правда, горевать по материнской памяти Марине пришлось недолго, ведь вскоре её познакомили с ксёндзом Багумилом. Впредь плакать приходилось от ощущений его сластолюбивого взгляда на ляжках, затхлого дыхания у уха и мясистых ладоней на руках. И не было существа на свете, которого Мнишек ненавидела бы больше, чем этого Асмодея[37] в ризе. Презирала его Марина пуще братьев – их боль и ярость она хотя бы могла понять.

Багумил был высоким, как пихта, и худым, как сук. Его лик, извечно насмешливый и неестественно румяный, поразила пеллагра – кожа его спадала подобно шелухе с семян после толчеи, – а вдобавок всё это уродство обрамляли редкие, слипшиеся волосы.

Многие боялись Багумила, и ему это нравилось. Помнилось Марине, как судорожно она чесалась от его прикосновений, будто прокажённая. И никто, конечно же, ей не поведал, что старик был не заразен. Зато после появления ксёндза изменилось отношение всех в приходе. Все сёстры прошли через его грязные руки и словца, но никто из них не простил Марину, когда подобное приключилось с ней. Они осудили её, обвинили, а следом превратили жизнь воеводской дочери в ад.

До поры.

Марина почувствовала зарево в сердце, следом перестали дрожать персты. Она согнулась в стане, обняла колени и широко осклабилась в пустоту своей комнаты. Грело огнищем. Да, славное было огнище. Красиво горел погост.

Тотчас Марина встрепенулась в постели, выпрямилась и судорожно перекрестилась. А затем опустилась на цыпочках на ледяной пол и поспешила вниз. В людской и на кухне она услышала сутолоку слуг, в гостевых спальнях двери были плотно притворены. Лишь папенькины покои оказались открыты. Мнишек просунула голову в щель.

Юрий, слегка покачиваясь, сидел за столом, попивая вино. Он исступлённо водил взором по комнате. Тусклый свет свечей бросал на его одутловатое лицо егозистые тени. Только уста дёргались. До Марины донёсся неразборчивый шёпот, и она тихонько вошла внутрь.

– Батюшка, – мягким тоном начала она, – прости, что беспокою так поздно.

– А? – Юрий пристально уставился на фигуру в дверях. – Это ты Марина. Подойди, составь мне компанию, – спокойно ответил он, поманив дочурку рукой. – Как ты? Агнешка сказала, что у тебя горячка, и потому она обтёрла тебя водкой.

Мнишек обняла себя за плечи и скользнула в комнату.

– Да. Мне уже теплее.

– Я могу закрыть окно.

Марина слабо кивнула, потупив взор. Юрий кивнул:

– Закрой тогда.

Вздохнув, Мнишек направилась к окну и плотно притворила ставни. Затем медленно повернулась к задумчивому отцу. Он стоял грозовой тучей, которая ждала удобного случая, дабы обрушиться летним градом. Глазёнки его носились у носков своих туфель. Хриплый голос заскворчал:

– Интересный сегодня вечер был, да? – Юрий бросил на дочь прищуренный взгляд. – Таких гостей мне давно не доводилось принимать.

– Многие от нас отвернулись.

– Верно. Когда мы обнищали, – холодно заметил отец.

– Князь согласился наградить нас мздой?

Юрий поморщился, мотнув головой.

– Не строй из себя дуру, Марина. У тебя недостаточно ума, чтобы уметь притворяться глупой, – огрызнулся он и пуще нахмурился, когда Мнишек помрачнела лицом. – Я не о князе, а о Дмитрии. Царе. – Юрий утих, а следом пригубил вино. – Как думаешь, врёт он?

– Почём мне знать?

– И то правда.

– Где он пропадал все эти годы?

– Говорит, в монастыре. Паломником был.

– Правда?

Что-то откликнулось в сердце Марины. Чернокнижник в чертогах церкви укрыться мог, но вот чтобы сам одержимый? Едва ли. Стало быть, Дмитрий чист. Но чью же морду вместо его головы она видела давеча в отражении?

– Надо узнать, почему он объявился только сейчас. Узнаем причину, а там и поймём – врёт али нет, – сдержанно ответила Марина.

Юрий, отложив бокал на стол, выпрямился. Налитые кровью склеры пучились от натуги, вывернутые губы неугомонно ерошили усы. Марина пристально следила за отцом.

– У него кто-то есть там, при дворе. Среди бояр. Кто-то, кто готовит ему почву, кто дал знак выступать против Годунова, – тихо произнёс воевода. – А может, Дмитрий хочет отомстить царю за убийство брата.

– Почему вы так решили, папенька? По-вашему, у него есть ещё заговорщики? – Марина нахмурилась, вдруг припомнив престарелого монашка, в сопровождении которого Дмитрий объявился. – А кто тот старик, с которым прибыл царевич?

– Ты про Вара? Он был в паломничестве с Дмитрием. Говорит, что когда тот слёг от тяготы и чуть не помер, то в бреду открылся ему первому. Вар его и свёл с князем.

– Сиречь[38] Вар подтолкнул Дмитрия к тому, чтобы открыться остальным?– Мнишек едва ухмыльнулась. Вот и причина. Она добавила: – Как удачно вышло, что монах был знаком с князем, а тот с тобой.

– И я так думаю. Так или иначе, мне плевать, царевич он или нет.

Юрий поднялся и с деланой беспечностью обогнул стол. Всполохи огня осветили его чело, стоило бесформенному лику склониться над канделябром. Он принялся по одному задувать свечи.

– Скоро прибудут твои братья, Марина, – холодно объявил отец.

Марина не двигалась. Гусиная кожа выступила у неё на руках, и спина вдруг заледенела от пота. От ужаса невольно скрутило в утробе. Отец продолжал:

– И я, и они помогут Дмитрию в его, – он на мгновение запнулся, – высокой борьбе. И ты, судя по всему, тоже.

– Как я могу помочь в этом?

– Марина! – Юрий снова поморщился. – Хватит. Ты знаешь, что ты сделала за ужином, ты специально это и на то рассчитывала.

– Он отказался брать меня в жёны, – с горечью заметила Мнишек.

Папенька покосился на неё.

– Тогда сделай так, чтобы он передумал, – резко парировал он. – На тебя поглядывал князь, но после твоей выходки в обедне я не мог оставить Вишневецкого оскорблённым и согласился отдать ему твою сестру.

Марина, дотоле державшая взгляд на полу, вдруг вздрогнула и уставилась на отца. Лицо её исказил гнев.

– Как ты мог отдать ему Урсулу? Она ведь ещё совсем младая! Даже не надейся, что пестуньи[39] выпустят её из-под надзора!

– Ничего, он может маленько подождать со своей женой.

– Он ведь пьяница и развратник! Да если бы не ты и царевич Дмитрий, он бы избил меня ещё там, в обедне!

– Не выдумывай! – Юрий топнул каблуком. – Какая же ты глупая! Князь в женихи – это благо!

– Для тебя благо! Хватит быть котом!

Мнишек рванула к отцу и цепкими пальцами впилась в бархатистый рукав сюртука. Она попыталась заглянуть ему в лицо, но Юрий лишь отмахивался. Это значило одно – отцовского решения не изменить.

– Это ведь сломит Урсулу! Она же ребёнок, ирод!

– Заткнись, покамест гости не услышали.

Юрий сбросил с себя руки Марины. Десница его взлетела в воздух, и Мнишек зажмурилась, испугавшись удара, но вместо того мёртвая хватка натянула ей волосы на затылке.

– Судьба твоей сестры будет на твоей совести, – прорычал воевода. – И ты станешь женой Дмитрия…

Юрий швырнул Марину, и она рухнула на дощатый пол. Глаза её взмокли от слёз, и холодом вдруг обуяло грудь. Только лён продолжал липнуть к коже от пота. Бледное лицо Марины накрыли тёмные кудри, и она, постанывая и всхлипывая, поползла к двери. Тело её предательски обмякло, сделалось неподъёмным, будто от боли отхлынули разом все силы. У самых дверей она вновь услышала отцовский голос:

– А то преподобный Багумил уж больно часто о тебе спрашивает. Негоже будет ему отказывать, раз он ждёт.

Марина неловко поднялась в кулуаре и прижалась к стене. Плечи её сотрясало от бессилия, оно же нещадно надламывало кости. Нет ей покоя и защиты в отчем доме, а еже братья вернутся, так Марина и вовсе закончит в петле.

В отчаянии Мнишек уже было рухнула на пятки, но тотчас удержалась на носках и медленно побрела в свои покои. Голоса в людской утихли – очевидно, слуги подслушивали за хозяевами или же улеглись спать. Сквозь плотно закрытую дверь гостевой спальни доносился лютый храп князя. Через следующую Марина услыхала тихий шёпот – кто-то из гостей читал молитвы. Она замерла, вслушиваясь – неспокойный ропот, должно быть, принадлежала Вару. Тогда она шагнула дальше.

Следующая дверь была прикрыта, но не до конца. Это были покои Дмитрия. Марина остановилась, будто скинув с себя марево, и пристально поглядела на едва заметную щель. Негоже было гостям оставлять двери незапертыми. Марина, затаив дыхание, прислушалась – ничего. И когда подошла ближе, то также ничего не услыхала: ни дыхания, ни шелестение простыней, ни голоса. Она вгляделась в щель.

Её синева раскрывала нетронутые покои. Мазками тянулись тени по полу, накрывали стены сном. Доносился аромат свежего летнего ветра. Марина припомнила настойчивые слова отца о том, чтобы она непременно стала женой Дмитрия. А тут, будто нарочито, его дверь в спальню оказалась незапертой.

"Подложить меня решил батюшка. А тот, монашек окаянный, одержимый, настоящий плут", – подумала Марина и присела на колено.

Ей нестерпимо захотелось сжечь отцовский дом со всеми домочадцами – и с собой тоже. Ярость и презрение вновь подкатили к языку, поворочались под ним, заполняя рот горечью и вкусом стали. В желудке не по-доброму закрутило от араки. Пытаясь совладать с гневом, Марина заглянула в замочную скважину. Она не могла ответить, для чего это сделала и чего пожелала бы там увидеть – даже самой себе не смогла бы.

"Лежит, небось, сука, – отрезала Мнишек. – Как непотребная девка после гулянки, ляжки раскидал и ждёт".

Марина прищурилась. В маленьком оконце замочной скважины грудились потёмки. Ничего было не разглядеть в таком-то мраке. Но постепенно око Марины привыкало к темноте, и по одному в покоях царевича вырисовывались очертания мебели и утвари. Справа острыми углами высекся секретер с подсвечником, подле него примостился низкий табурет. Чуть ниже выглядывали прямые линии портала очага. Слева стеной вырос платяной шкаф с раскрытыми дверьми. А посреди комнаты вылепилась широкая кровать, прямо под окном. Лунный отблеск освещал постель, простыни на ней были беспорядочно раскиданы, только вот никого поверху не было.

Не успела Марина смутиться находке, как дверь дёрнулась и поддалась вперёд, настежь открывшись. Сердце у Мнишек сжалось, от испуга она припала на руки и уже хотела было спрятаться за стеной, но, к своему счастью, не обнаружила за дверью никого. Комната пустовала. Взгляд её упал на раскрытые ставни, и, ощутив прохладу разгорячёнными ланитами, Марина поняла, что дверь открыл сквозняк. Она тихонько заглянула внутрь.

Комната и впрямь пустовала. Марина, бросив взгляд через плечо, шагнула внутрь и осмотрелась. Взор тут же зацепился за пергамент, разбросанный на столе. Схватив листы, Марина шагнула к окну и под светом полного диска луны попыталась различить неразборчивые надписи. Почерк Дмитрия – если, конечно же, записки принадлежали ему, – был убористыми и кривым, будто слишком длинные пальцы не сумели совладать с обычным пером. Строки запрыгивали друг на друга, кренились в сторону и оседали у правого края бумаги. Буквы, мелкие и искорёженные, опадали на краях строк. И всё же Марина не нашла ничего другого, кроме наспех переписанных молитв. Марина прочла вслух последнюю строку:

– «Лукавство прямодушных будет руководить их, а непорочность коварных погубит их», – она понизила голос на последних словах. – Что-то здесь не то. Он точно одержим.

Марина вернулась к столу и разложила листы в беспорядке, как те и лежали. После она направилась к шкафу, но не нашла там ничего, кроме шелхового подсумка с книгами. Ничего стоящего.

– Куда ты делся, царевич? – спросила Марина, озираясь.

Отец мог знать, если гость вдруг отправился на прогулку в колок[40] или в церковь. Куда угодно. Чего уж? Вару его давешнее пьянство не помешало молиться в комнате. Дмитрия могло скрутить от похмелья, и он покинул хозяйский дом, пообещав старосте вскоре вернуться.

– Но только если он вышел через дверь, – шепнула Марина и покосилась в сторону раскрытого окна. Ноги её понесли к прохладе, и лицо понежилось от ласканий тёплого ветра. – Только зачем ему сбегать через окно?

Мнишек опустила глаза долу. На постель. Тонкое одеяльце грудилось у изножья, одна из подушек и того – лежала на полу. Белоснежные простыни беспорядочно рассекали складки, края её вышли из-под перин, а посреди канифасная ткань скомканно выступала над постелью, будто её сжали в кулаке.

– Он спал, но потом проснулся и вышел в окно, – подытожила Марина, нависая над постелью. – Нет, не так.

Взглядом она заметила чёрное пятно на изголовье кровати. То был царский подрясник, в котором намедни Дмитрий заявился на порог. Мнишек, вновь бросив взгляд в сторону двери, взяла сутану в руки. Тёмная материя, чаялось, совсем не принимала лунный свет, оттеняя безоблачный небосвод. Немного пахло кислым вином и горькой махоркой. Марина нахмурилась, когда в темноте ткань блеснула. Стоило ей дёрнуть рукой, как блеск исчез, но следом появился вновь – в другом месте. Марина расправила сутану за плечи и подвела под свет.

То тут, то там на шерстяной темноте проглядывались золотистые волоски, толстые, словно спицы, и длинные, как шпигори. Марина прищурилась и сжала пальцами один волос. Он был плотным, скрученным, таинственно сияя при свете бронзой. Чешуйчатая у основания, но изогнутая к концу щетинка упруго сгибалась меж пальцев, колола кончиком и всегда принимала первоначальную форму. Марина сжала её ногтями.

– Это не волос, – заметила она, прищурившись.

Она поднесла щетинку близко к лицу и глубоко потянула носом воздух. Разило гарью. Марина отпрянула:

– Это шерсть!

Схватив ещё один волосок, Мнишек бросила подрясник на изголовье. Она уже было шагнула в сторону двери, как внезапно в кулуаре послышался тяжёлый кашель, и чьи-то вертлявые шаги озарили путь. Впереди мелькнула трепыхающаяся тень тучной фигуры, и Марина признала в той своего отца.

Разумеется, Юрий смутился, обнаружив дверь гостевых покоев открытой. Но когда он заглянул внутрь, то не обнаружил внутри никого – лишь ставни скрипели под натиском ветра.

А Марина бежала. Неслась на всех порах, минуя дом, приседала в лядинах и, главное, никогда не опускалась на пятки. Персты её, от шиша до наладонного[41], свела судорога от натуги – до того сильно она сжимала волотки. Ей удалось обогнуть изгородь и проникнуть во флигель, оставаясь незамеченной. Изредка по участку сновали слуги, и Марина смогла выдохнуть лишь тогда, когда голоса их притихли за деревянной дверью. Внутри плечи её стиснул сырой холодок. Она моргнула разок-другой, пытаясь привыкнуть к темноте. Клеть была небольшой, почти всю комнату занимала старая печь и бочонки с сидром. Окна здесь отсутствовали, кроме одного – слухового, что низко примостился на самой крыше. Но чтобы подняться туда, Мнишек нужны были обе руки. Недолго думая, она, поморщившись, сплюнула, а затем положила волотки в рот, плотно сжав губы. Под языком наполнилось вкусом гари, и вновь напомнила о себе выпитая дотоле арака. Марина с трудом подавила чувство тошноты. Взобравшись на печь, она зацепилась за матицу и выползла через оконце на крышу. Носки её тут же заскользили на дранке, и она опустилась на четвереньки, оглядывая двор. Пусто. Лишь у дороги мелькали редкие силуэты людей. Час был поздний, ещё немного и вовсе начнёт рассветать. Тогда Марина спустилась на стреху[42]и по ней добралась до сеней. Миновав окно, она, наконец, оказалась в своей комнате. Первым делом она, разумеется, выплюнула волоски на стол. Губы её разомкнулись, брюхо ослабло, и тотчас Марина помчала к ночному горшку и выблевала араку. Судорога отпустила, как и тошнота, и она почувствовала большую ясность ума. Только потом ей пришла мысль, что волотки уне спрятать было в лифе.

Нельзя было терять времени. Если у Катеньки хватило ума, она спрятала потир обратно под кровать, а не отнесла посудомойкам после ужина.

– Если у неё мозгов не хватит, то я ей устрою, – пробормотала Марина.

Камеристка оказалась умна. В ночной синеве зловеще поблёскивал церковный потир, и Мнишек не раздумывая схватила его, а затем направилась к столу. В полках руки её рыскали среди маленьких фиалов и сложенных листов бумаги – в каждом – сушеные цветы. Да не простые, заговорённые. Наконец она нашла конверт с маленькими стебельками – чёрным первоцветом. Его Марина забрала вместе с волосками и тонким лезвием, а после покинула дом, сумев прошмыгнуть через дверь и не попасться отцу.

Двор, томлённый в ночи, вновь встретил её покоем. Путь благодатно освещала полная луна. Она зловеще удлиняла тени, густила клубы тумана у дубравы на западе, но зато заговорщически рассеивала тьму на пути Марины.

Воеводская дочь, миновав на цыпочках конюшни, – она старалась не попадать на глаза двум конюшим, – проникла в амбар, оставив дверь слегка открытой, пуская внутрь лунный свет. По одну сторону хлева теснились стога сена, по другую едва различимо прорисовался плетень, а за ним – животные. Козы спали, лишь одна легонько заблеяла, но, стоило Марине пройти мимо неё, устало уронила морду и уснула.

Мнишек вошла в загон и направилась в угол, где в темноте возлежал единственный козёл в стаде с чёрной шерстью и ветвистыми рогами. Дотоле он спал, но, учуяв приближение человека – или ворожеи, – привстал на копытцах и злобно поглядел на Марину своими жёлтыми выпученными глазами.

– Здравствуй, мой хороший, – ласково пролепетала Марина, усаживаясь рядом со зверем на колени. – Какой красивый, какая шёрстка.

Козёл заблеял и нерадиво потоптался на месте. Морда его крутилась из стороны в сторону, когда Марина с нежностью вплела ему в шерсть чёрные цветки примулы – за ушами и над рогами. Животное вновь топнуло копытом. Тогда Марина достала из-за пазухи потир и бритву. Последнюю стиснула ладонью и выжала в кубок пару капель крови.

– Давай вот так. – Марина погладила козла по загривку и сжала его шею, а когда пасть раскрылась, залила туда собственную руду[43]. – Вот так, Сигил, вот так. Явись ко мне, окаянный дух, за покоем приди.

Козёл, проглотив ведьмовскую кровь, вдруг ощетинился и громко заблеял. Морда его судорожно замоталась из стороны в сторону, и неистово он затоптал копытами сено. Пару цветков примулы упали, но не все. Марина внимательно наблюдала за животным, пока не обнаружила в полумраке, что его жёлтые глаза с широким зрачком вдруг помутнели. Зверь успокоился. Склера побелела, зрачки сжались по краям, превращаясь в круглые, человеческие. Козёл спокойно осмотрел Марину.

– Здравствуй, Сигил.

Козёл не отвечал.

– Не стану тревожить тебя впустую. Эта ночь покойная – твоя. Лишь ответь на один вопрос, – продолжила Марина и достала два волотка.– Человеческие ли это волосы?

Зверь потянулся к белоснежной ладони и обнюхал шерсть. Затем мотнул мордой.

– Проклятого?

Сигил кивнул.

– Всё-таки одержимый, значит, – опустила Марина себе под нос, а после вновь посмотрела на козла. – Он проклят, как и ты?

Сигил недовольно топнул копытом.

– Нет? Быть может, ты знаешь имя духа, что сидит в царевиче Дмитрии?

Сигил рассеянно отвёл взор и развернулся. Он вновь прильнул к тёмному углу, сложился в ногах и принялся лениво пожёвывать выпавшее из стога сено. Марина пристально наблюдала за ним, пока вдруг не спохватилась, хлопнув себя по челу.

– Ну да, откуда же тебе знать о Дмитрии. Скажи, какому духу принадлежит эта шерсть?

Морда Сигила тяжело повернулась, и Марина заметила, сколь тревожно распахнулись его человеческие очи. Дотоле зоркий взгляд вдруг осёкся, упал долу, и утробно козёл испустил:

– Вельзевел.

Марина нахмурилась, бессознательно прижав волотки к груди. Но следом она отняла руку и пристально поглядела на блестящую шерсть. И тогда, в отблеске полной луны, она заметила в золотистом волокне свою судьбу. Вот отчего Дмитрий столь вальяжно вёл себя, вот отчего был уверен в своей победе. За ним числилось нечто похуже и могущественнее казачьего ополчения, и посадской ватаги. За ним шествовал легион тёмных сил. И впредь не оставалось никаких сомнений, что Дмитрий – царевич он или самозванец – отнимет престол и станет царём. Ежели не сможет силой, то сделает это лукавством.

А Марина сможет быть рядом. Сможет присвоить блага, стать сильнее. Стать царицей. Она горделиво расправила плечи и улыбнулась мраку. Непременно настанет пора, когда сандомирская дочь больше не будет бояться. Ни отца, ни братьев, ни Багумила.

Медленно поднявшись на ноги, она открыла калитку и кивнула Сигилу.

– Ты можешь идти на эту ночь. Так иди же!

Козёл не двинулся с места. Лишь мотнул мордой и протяжно произнёс:

– Если где-то там рыщет Вельзевел, то я лучше останусь тут.

– Тебе не стоит его бояться.

– Стоит. И тебе стоит. И не вздумай идти в лес на брыд[44].

Козёл устало опустил морду на копыта и больше Марине не отвечал. Она же стояла так с минуту недвижно, раздумывая. Взгляд её перелетал с комка чёрной шерсти в углу хлева на волотки, сжатые перстами. Затем Мнишек прищурилась одним глазом и усмехнулась:

– Ах ты, несносный мазурик, гонишь меня к нему своей сентенцией, да? Хочешь, дабы сама поглядела? – Марина склонилась над козлом и насмешливо повертела волосками у его морды. Сигил, точно настёганный, вскочил и спешно направился в другой угол. Тогда Марина запрокинула голову и громко рассмеялась, совсем позабыв о конюших.

– Ты и твой папаша, как и все обитатели этого грешного дома, завидев вятшего гостя, устроили содомскую брячину[45]. Пили и жрали, как свиньи, и ты с ними. Уже злой рок Вельзевела начал действовать на вас, да околдовал и запутал он вас своей сутаной и мнимой святостью. Повелись все, и даже ты, – взбеленился Сигил низким голосом. – Ано если бы ты не пила так много араки, то, быть может, вспомнила, что сегодня наступила Пятидесятница. Это от Бога. – Сигил мотнул мордой в сторону приоткрытых дверей. – А полная луна – это бесовское. Вот и корчится Вельзевел в твоём царевиче; вырвался наружу и умчался, дабы скрыть уродство своё от глаз людских.

Марина виновато склонила голову. Однако глаза её всё ещё блестели в темноте смутным азартом.

– Ты по луне прочёл, что он сбежал?

– Нет. Я видел его огромную тень меж расщелин в стенах.

– И куда он помчал? В лес?

– Нет. В церковь.

Тоненькая бровка Мнишек задралась наверх. Она подбоченилась и бросила взгляд через плечо, почти позабыв, сколь непочтительно и греховно встретила празднование Пятидесятницы.

– А про араку как узнал? – спросила она, но тотчас сама ответила: – Разит от меня, да?

– Да. Ещё блевотой и грязной кровью.

Марина медленно кивнула и следом покинула хлев. Прежняя она непременно заперлась бы дома, покаялась, а затем, сделав венок из примулы, начала бы читать "Шестокрыла" – книгу звездочётов и чернокнижников, выискивая лучшее время для освобождения царевича Дмитрия от злого духа Вельзевела. Она непременно нашла бы способ задержать самозванца в отчем чертоге, дождалась бы окончания регулов и, после обряда экзорцизма над будущим царём, обязательно его приворожила. Но нынешняя Марина решила дело начать именно с приворота. В конце концов, ведь ей самой потребна вся мощь Вельзевела на пути к престолу. Она помчала в церковь.

Путь от отчего дома до погоста был короток, но извилист. Через опушку вела ухабистая дорога, поглощённая густой топью в зарослях. Стоило миновать конюшни, следом стогну и несколько хижин, где спали надельные слуги, а после миновать плешивую гряду, чтобы попасть в крохотную церквушку. Каждую неделю собирались в ней миряне с ближайших деревень и хуторов для воскресной литургии под ведомством преподобного Аполинария – сердечного малого, дородного старика с лицом круглым и румяным, будто пряник. Аполинарий был мастаком в утешительных речах, рачительным хозяином на службах и истинно верующим. Никогда никого он не бросал в беде, охотно дружил с местной детворой – впрочем, те его принимали скорее за приятеля, чем за наставника, – благоволил всем вдовам и всегда находил лучшее вино для причастия. Все любили старика Аполинария, и даже Марине при всём ей присущем святотатстве и двоедушии не в чём было упрекнуть старика. Правда, она узнала от камеристки, что как раз накануне священник вдруг слёг с горячкой и уже вторые сутки не мог подняться с постели. Был ли в этом замешан Дмитрий и Вельзевел? Пожалуй.

Марина шла практически вслепую. Дороги она не замечала, как и выросшего у кряжа храма, глубоко погружённая в свои мысли. Но стоило тени креста упасть на лицо ей фатумом[46], как Мнишек перекрестилась и в ужасе возвела очи к небу. Тучи обрамляли церковную крышу, луна зловеще теснилась к кресту, да всё будто робела и не решалась. Только отчётливо разило гарью, будто где-то жгли плоть, и Марина невольно прижала нос рукавом платья. Казалось, что и волотки меж её пальцев начали смердеть сильнее.

– Он здесь, – шепнула Марина.

Вторил ей утробный рык, доносившийся из церкви, и она тотчас нырнула обратно за деревья, спрятав волотки в рукаве. Чудовище могло учуять её запах – особенно регулы, – а собственная шерсть наверняка притупляла его нюх. Тяжёлый удар пришёлся по стенам храма, потому как затрясся тот в остове разрушительной силой. Кто-то внутри истошно хрипел, скоблился, но только спустя несколько минут Марина поняла, что Вельзевел лютовал за церковью, на кладбище. Он пытался пробраться внутрь, но что-то ему мешало.

У дверей притвора мелькнул силуэт, и Мнишек паче сжалась от ужаса. То была лишь тень – чёрная, исполинских размеров, но никогда ранее ворожея не видела ничего подобного. В ужасе она перекрестилась, а затем начала читать заклинания на защиту. Стенания продолжали разноситься за стенами храма, будто мучительная боль поразила Вельзевела. Голос его, утробный, потусторонний, неумело ворочался в словах, только сказанного Марина понять не могла.

Внезапно гургань[47] прекратилась. Тяжело сотрясло притвор, и гулко отозвался под напором лемех. Мнишек затаила дыхание, проглотив от страха все защитные заклинания. Чутьё и разум велели ей бежать, но она стояла, застыв в благоговейном ужасе. Полная луна почти коснулась червоточины креста, как вдруг из-за кромки крыши выглянула большая тень. Зловеще поглощала она всякий свет, цепляясь за вершину храма и неумело взбираясь наверх. Это была мерзость во плоти— бесформенная, но живая. Не могла Марина отличить у Вельзевела ни морды, ни рогов, ни туловища, ни ног, лишь огромную тень. И когда чудовище зарычало на луну, Марина вдруг очнулась от кошмара и со всех ног рванула на носках обратно в дом, обронив волотки.

В груди у неё клокотало сердце, отбивая в экзальтации беспорядочные ритмы. Ноги едва не опускались на пяты, когда Марина спотыкалась в потёмках. А когда она настигла дверей усадьбы, то ей и вовсе спёрло дыхание. Не обращая внимание на выглядывающих в кулуар посудомойщиц, Мнишек стремглав поднялась в свою комнату, заперла дверь и сплела венок из примулы. А после, уложив на стол заговорённый потир, запальчиво произнесла:

– Люби меня во всех воплощениях и жизнях. И в смерти меня люби…

[1] старин. «пальцы»

[2] религ. «нечистый»

[3] устар. «щеки»

[4] «не уплаченная часть сбора»

[5] устар. «заговор»

[6] устар. «массовое увлечение»

[7] старин. «как»

[8] устар. «участок, засеиваемый репой»

[9] устар. «бедро; ляжка»

[10] «польское дворянство»

[11] «союз гос-в, возглавляемый одним монархом»

[12] «место соединения таза и позвоночника»

[13] «фальшиво слащавый»

[14] устар. «земля»

[15] «тюремная камера»

[16] старин. «кричать»

[17] устар. «лучше»

[18] «деревянная полуоткрытая беседка»

[19] «кубок для богослужения»

[20] старин. «длина руки от плеча до кончиков пальцев – 0,7112 м.»

[21] устар. «время; пора»

[22] «менструация»

[23] «древесная смола»

[24] «ворон»

[25] устар. «ворожея»

[26] старин. «если»

[27] устар. «зачем; почему»

[28] старин. «тот»

[29] устар. «монах»

[30] устар. «ладонь; рука»

[31] устар. «красивый; яркий»

[32] «верста»

[33] «артиллеристы»

[34] устар. «шея»

[35] «часть стопы от щиколотки до пальцев ног»

[36] устар. «веки»

[37] «стастолюбивый демон»

[38] устар. «то есть»

[39] устар. «воспитательницы»

[40] устар. «маленький лесок»

[41] старин. «большой палец руки»

[42] «свисающий край крыши»

[43] устар. «кровь»

[44] устар. «гарь»

[45] старин. «пир»

[46] «роком»

[47] «рык; рёв»

II

Кости Дмитрия Ивановича ныли. Они свербили изнутри, крепли и расширялись, протыкая жилы и мускулы, натягивали на себе кожу – человеческую, бледную,– пока та от натуги не закоробилась и не лопнула. Ланиты его впалые обдало жаром, и Дмитрий отчётливо ощутил, как из растопыренных уст его выступили клыки, и рот наполнился опухшим, едва ворочающимся языком.

Он неумело схватился за края оборванной кожи и попытался натянуть её обратно на лицо, но у него не вышло. Покров его до того мучительно воспламенился, что Дмитрию сделалось совсем невыносимо, и он в агонии накрыл себя тяжёлым одеялом из перкали. Что угодно – лишь бы от ослепляющего солнечного света скрыться.

Когда бахрома покрыла его лик, а над веждами наконец раскинулся мрак, то одеяло вдруг сдёрнула чья-то десница, и взопревший Дмитрий обнаружил над собой обнажённую Марину. Красота её тотчас поразила вельзевела. Словно очарованный, он наблюдал за её бледным округлым лицом и высоким лбом. Женские губы оказались неполными и не сухими, покрытыми винной лиловостью; аккуратный нос артачился в кончике кверху. А глаза Марины – до чего же очаровывающими оказались её глаза. Под сенью густой поросли ресниц, в обрамлении золочённого обруча – глядели они на Дмитрия злобно, кровожадно, соблазнительно. Чёрные волосы её, удивительно короткие, вихрами ложились на плечи, оголяя прорези ключиц и румяные перси[1]. Вельзевел нетерпеливо облизнулся и уже было потянулся к ведьме, как столь же внезапно она коснулась его лба, повалив обратно в постель. Сколь нежно девичья десница[2]ласкала лицо, столь жадно шуйца[3]блуждала по могучему телу вельзевела. И тогда, под ощутимым холодком её ловких пальцев, Дмитрий ощутил, как снова зарос человеческой кожей; как кости его обратно вылепились на приемлемый лад, а кровать перестала трещать под внушительным весом.

Он поднял на Марину свои человеческие несчастные глаза. Она улыбалась ему. Загадочно, лукаво. И тогда Дмитрий вцепился в её длани[4], потянул вниз и, перевернувшись, повалил под собственное туловище. В нос ударил нежный аромат примулы, и дрожащими перстами царевич провёл по белоснежной ведьмовской коже. Вслед за кончиком его перста, на шее Марины раструбом выступили тонкие сиреневые жилки, гладкие, но отчётливо заметные. Одна из них слегка приподнялась над кожей и дрогнула под заскорузлым пальцем Дмитрия, и он содрогнулся вслед за ней. Пальцами проследил по едва заметной пульсации до самой шеи Марины, и в истоме ему нестерпимо скрутило брюхо. Он зарычал от отчаяния, заглянув в умопомрачительные глаза Марины – до того сильно он вдруг стал одержим ею. Приворот? Любовь? Нет, за этим чувством пряталось нечто сильнее, нечто страшнее.

Вельзевелу захотелось слиться с Мариной, вобрать её хрупкое тельце в себя, запереть девицу под своими рёбрами. Дмитрий возжелал, чтобы ворожея была как можно ближе к его сердцу. До того невыносимо, что он раскрыл крепкие челюсти над белоснежной шеей и прокусил пульсирующую жилку Марины. А следом и вовсе съел её.

Вздрогнув, Дмитрий Иванович распахнул потяжелевшие вежды и выпрямился. Тело его тотчас надломило в потугах, и он невольно поморщился. Очутился царевич в кровати, в гостевой спальне, которую намедни предоставил гостю в распоряжение Юрий Мнишек. Дмитрий, осмотрев себя, обнаружил несколько синяков и порезов на теле, но ни им, ни ноющей привычной боли не придал никакого значения. Зато он сразу приметил едкий металлический привкус во рту, и, коснувшись пальцами уст, обнаружил кровь. Нижнюю губу он сгрыз до плоти, да и язык его кровоточил, с трудом ворочаясь в припухшем рту.

Паче засвербило под кожей, когда Дмитрий, всполошившись, поднялся и начал рассматривать постель. Кое-где на подушке приметились алые пятна, а на простынях повсюду блестели плотные волотки. Протерев рукавом подрясника рот, он наспех похватал щетинки и повыкидывал их в окно. Затем перевернул подушку, схватил одеяло и принялся всколыхивать его в тщетных попытках вытравить из комнаты душный запах гари. Всё это время он не переставал думать о Марине, жадно хватая в памяти образы ведьмовской красоты. От мыслей о ней пуще ломило тело, но Дмитрий оказался не прочь этой боли.

Когда он наконец надел сутану, пригладил волосы и уже было пожаловал в кулуар, то обнаружил на табурете у секретера горшок, наполненный водой, и медный таз. Кто-то навестил его, был в комнате, и в каком непотребстве этот кто-то застал царевича Дмитрия? Да и был ли гость в то время в комнате вообще?

Дмитрий, задумавшись, закусил нижнюю губу и снова поморщился. А когда он всё-таки умылся, то достал из выдвижной полки нательный крест и надел его. Затем пожаловал на волю.

Удивительным покоем растянулись пыльные кулуары усадьбы Мнишека. Сквозь маленькие оконца с впечатляющим упорством в комнаты проникал вяжущий солнечный свет. Он обволакивал все предметы в помещении, отчего тени под ними густились червоточиной. В этом контрасте весь дом наполнился каким-то дремлющим сказочным духом. В центре усадьбы же, ближе к парадным дверям, тот вдруг ожил, вбирая в себя цветения примулы, что примостилась в невысоких горшках в тамбуре. Дмитрий замер возле дверей, потянув носом воздух, и ужасом в его памяти ожили обрывки о минувшей ночи. Он прятался на кладбище, у церкви. Рос ли там первоцвет? Почему оказался знаком его аромат?

– Sic semper tyrannis [лат. так всегда случается с тиранами], – задорно раздалось за спиной у царевича, и тот, обернувшись, обнаружил приближающуюся фигуру хозяина. – Мне уже не терпится бросить это в лицо Годунову!

Румяный, блестящий от пота, с сальными брылами на лице, Юрий ликующе вскинул руки и крепко стиснул Дмитрия в своих влажных ладонях. Волосы старосты уже обстоятельно тронула седина, лишь бородка и усы сияли мутным кофейным оттенком – нафабрены, видимо, были. Нежный пушок на его высоком взопревшем лбу встрепенулся, и Дмитрий невольно представил, как в дорогом сукне и юфтевых начищенных до блеска сапогах теснится неуклюжий боров. Кольни его в бочок, и тотчас кулуар заполнится льстивостью и жиром.

– Надеюсь, мой гость хорошо отоспал? Впереди нас ждут свершения!

– Viam supervadet videos – дорогу осилит идущий, – холодно ответил Дмитрий. – Ничего не остановит меня на пути в Москву. И я всегда забираю своё, сударь, – неважно, кому оно принадлежит: Годунову или самому Лазарю. Помните об этом.

– Добро… – довольно протянул Юрий, но тотчас перекрестился. – И всё же о святых негоже так.

– Так, наоборот, я с большим почтением про Лазаря. А Годунов, – Дмитрий понизил голос, – свои изречения вам придётся удержать, потому как на его счёт у меня имеются свои планы.

Юрий прищурился и оценивающим взором окинул уставшего чернеца. Дмитрий тотчас стушевался и вяло улыбнулся – чтобы снова выдать простака в сутане. Твёрдость ему представится случай показать позже.

– И всё же, Дмитрий Иванович, ночью так было тихо. Нормально ли вы отоспали? – с беспокойством поинтересовался Юрий, проведя пальцем по всклокоченным усищам.

Дмитрий догадался, что Юрий к нему заглядывал. И вполне возможно, что заглядывал в отсутствие гостя. Царевич нетерпеливо прочистил горло. Ему вдруг сделалось невыносимо тесно в сутане.

– Я выходил на прогулку.

– Челядь вас не видела.

– А вы приставили её следить за мной?

– Отчего вы так? – буркнул староста. – Я слуг послал, и дочь свою, Марину, и сам был на стрёме, яко вдруг вам понадобится что-нибудь.

– Из моего окна церквушку видно. Маленькая такая, на севере.

– Знаем-знаем, так ведь она одна на весь уезд. Только вот зачем вам ночью в церковь ходить? – спросил Юрий и тише добавил: – Так ещё и спьяну.

Дмитрий почувствовал, как ланиты его кольнул румянец, но тут же взял себя в руки и нахмурился. Взгляд лазоревых глаз вновь упал на горшки с примулой.

– Мне нужен церковный писарь, – наконец заявил он. – Хочу приобрести Четьи-Минеи [сборник житийных историй и притч] для матушки, когда с ней увижусь.

Выпученные глаза Юрия пуще выкатились, и в изумлении тонкие бровки поползли к морщинам на лбу. Оплывшая ладонь дрогнула и потянулась ко губам.

– Ваша матушка?

– Организуем. Всё организуем, уважаемый.Дмитрий искоса поглядел на хозяина, и старик сразу же себя одёрнул и кивнул.

– Мне не нужен потрёпанный требник. А красивая книга с резным переплётом, – отчеканил Дмитрий, когда Юрий повёл его в сторону обедни.

– Непременно, Дмитрий Иванович, всё в лучшем виде да непременно! И страницы у неё из бумаги сделаем, из которых хартии собирают. Я же чего удивился – не тому, что матушка у вас есть, а тому, что набожная. Набожная – это хорошо. Вот у Марины матушка тоже набожная была, вот, хотите, верьте, хотите – нет! Душу мою зановитую[5]браком спасла. И Маринка моя такая же, святая, честно слово! Потому-то и в девках ходит до сих пор.

– Потому вы её отправили за мной ночью следить?

– Следить? – обиделся староста. – Я вас, Дмитрий Иванович, разумеется, уважаю, но больно вы сегодня резки со мной. Покамест это ещё мой дом. Мою Мариночку я люблю и в обиду никому не дам. Чистая она, природу любит и Бога, да непонятно, кого больше. Бог ведь в природе – и есть Он, да? А природа – так это дело Его рук, да только. Вы поглядите на цветочки эти, любит Марина примулы у нас везде сажать: в доме и в саду. – Юрий запыхался, до того быстро тараторил. Но стоило Дмитрию раскрыть рот, как хозяин вскинул ладонь и, не дав тому заговорить, продолжил: – А сейчас пойдёмте кушать. Час ещё ранний, но я как знал, что вы до полудни не дремлете, и выказал слугам накрывать с рассветом. Не желаете ли водочки с утра отведать?

– Отчего же? Очень желаю.

Юрий вновь прищурился одним глазом, и вторил ему единственный уголок рта, с упрёком задравшийся кверху. Дмитрий снова потупился, когда понял, что сказал лишнего.

– Похмеляться – так это у нас свято, – заговорщически шепнул воевода.

– А Вар уже поднялся? – вдруг опомнился царевич. – Я не заглядывал к нему.

– Нет. Ещё отсыпается. Он много раз в ночи вставал молиться. Но мы его к обеду, думаю, разбудим.

Юрий завёл гостя в обедню, и тут же лицо Дмитрия окутало ароматом печи. Стол ломился на яств, ничем не уступающих вчерашнему ужину. Было очень много свинины – во всех частях и формах, а ещё запеченные с редькой сухие петухи. В горшках плотным паром стыла каша из полбы, в мисках застывали харчи, но главное, в штофе поблёскивала хрусталём водка.

– А князь где? – спросил Дмитрий.

– И он отсыпается. Без мольбы.

Князь вновь учуял металлический привкус во рту, и брюхо ему скрутило от голода. Взгляд засквозил по прикрытой блюдцами скатерти и остановился на ложке. Дмитрий, углядев своё отражение, в ужасе отвернулся и прикрыл руками лицо.

– Похмелье, а? – протянул Юрий. – Меня вот мутит до сих пор.

– Кажется, давеча клялся я, что сдохну, если ещё раз выпью, – задумчиво молвил Дмитрий.

– И что же вы, опять будете?

– Не сдох же, – и тут же растерянно добавил деланым набожным голоском: – Аки Господь решил.

Дмитрий, перекрестившись, тут же принялся в суматохе размышлять, как бы вытравить из обедни хозяина, дабы приборы заговорить с зеркалами и кивотом. Он положил кисть на руку воеводы и тихим, покорным голосом заговорил:

– Вы простите меня, Юрий Николаевич, бесы во мне. Вот и не могу всё никак успокоится, тошно от самого себя.

Юрий заметно смутился, с тревогой заглядывая царевичу в лицо.

– Мало вёл вчера себя по-свински, так и теперь сам не свой.

– Так это от похмелья.

– Нет, это от зла внутри. Горестно мне! Ох, как горестно. – Дмитрий схватился за нательный крест и с силой сжал его. – Это большое испытание для всех нас: захват Москвы, расправа над Годуновым. Даже каждая крошка на этом столе для нас окажется непосильной тягостью, ибо за каждую душу отвечать придётся.

– Я так понимаю, водку велю убрать? – угрюмо заметил воевода.

– Убирайте. И сами, прошу, оставьте меня на минуту. Помолиться нужно.

Мнишек нерешительно кивнул, сам молча взял деревянный поднос со штофом и со скорбным видом двинулся к выходу. Лишь в проёме он уныло обернулся и бросил через плечо:

– Как говорил Цицерон: errare humanun est. Ошибаться – человеческая сущность. Помните об этом.

– Это не слова Цицерона.

Юрий покраснел и развернулся. Дмитрий от нетерпения стиснул кулаки и шагнул навстречу воеводе, дабы отвести его от стола.

– И всё же, нарочитая святость, как по мне, признак исключительного высокомерия, – резюмировал хозяин.

– Высокомерие наиболее проявляется в моменте, когда человек начинает быть убеждённым, что может судить окружающих.

– Ему самому подвержены подобные вам намного больше, чем хвастуны вроде меня. Вы ведь наверняка замечали этих многодетных мамочек, святых матрон, с покрытыми волосами и дьявольским взором. Чресла их исторгли из себя не одну душу, перстями вскормили они целый легион. И именно в этой чистоте дьявол и находил вместилище для своего семени. Они считают, что чище других, а потому – лучше.

– Опять-таки, ибо осуждают прочих.

– Или ксёндз какой, аже ходит в одном подряснике двадцать лет и смотрит искоса на богачей, с ненавистью. Кто же из нас более высокомерен: плутократ, знающий о своём грехе и принимающий его, что просто зараделся от жизни и ликует; али священничек, всё время упрекающий себя в грехах, – ведь он убеждён, что достоин быть настолько чистым, что может не совершать их вовсе. Не это ли высокомерие?

Юрий, впечатлённый собственной бравадой, усмехнулся сам себе под нос и развернулся на каблуках к выходу.

– Настолько самодоволен, что всегда благодарит Господа, но никогда не просит, – буркнул Дмитрий, а затем полюбопытствовал: – А вы знаете, как заканчивается данная сентенция?

– Разумеется. Исконно сие изречение звучало так: ошибаться – человеческая сущность, но упорствовать в своих ошибках – глупость, – гордо объявил Юрий, но заметив, как скривились губы Дмитрия, нахмурился. – Не так, что ли? Так подскажите, аки правильно.

– Ошибаться – человеческая сущность, а прощать – божественная.

– И кто это сказал, если не Цицерон? – с наигранной угодливостью спросил Юрий.

– Я.

Растопыренные уста воеводы на мгновение слились в тонкую линию, однако следом задрожали, пока, наконец, не растянулись в хитрой улыбке.

– Да вы чертовщина в сутане! И крест нательный вам к лицу. Кажись, сам окажетесь для меня испытанием.

Дмитрий мирно улыбнулся, как вдруг усадьба озарилась пронзительным девичьим криком. На мгновение мужи замерли на месте, но тотчас царевич устремился к дверям, и Юрий, вернув поднос на стол, поспешил за ним.

Кричали за флигельком. У амбара. Дмитрий узнал неказистую маленькую камеристку, что давеча пряталась с Мариной за окном. Её детское тельце спряталось за плетнем у конюшни, побагровевшее лицо взмокло от слёз. Вокруг неё собралась маленькая ватага из слуг, двое конюших пытались её оттащить.

– Горе нам! Съели моего козла! – закричала служанка. – Всё мы с голоду помрём теперь.

– Заткнись, Катька! – рассвирепел Юрий и, подойдя ближе, толкнул служанку каблуком в грудь. Она повалилась на спину и тише заплакала. – Что здесь происходит?!

Из толпы высунулся долговязый конюший с непропорционально длинным туловищем и короткими кривыми ногами. Он махнул в сторону Кати.

– Кто-то ночью проник в овчарню и задрал козла.

Воевода на минуту замолк и рассерженно оглядел всю челядь. Затем он замахнулся на Катю, что вздрогнула и сжалась вся в комок.

– Как это задрали?! А вы куда смотрели?

– Мы никого не слышали, – рассеянно ответил конюший.

Дмитрий пристально оглядел кровавое пятно за Катенькой. Сквозь чёрную шерсть загадочно блестели вывернутые кишки и мясо. Голова у козла отсоединилась от туловища и валялась где-то в стороне. И тут царевич вспомнил, как проснулся с окровавленным ртом утром и невольно вздрогнул. Неужели этого козла он задрал ночью?

Юрий топнул ногой.

– А ты что ревёшь, дура?

– Так это же мой козёл был! Последнего вам отдали, а кто вернёт теперь нам его? Мне и мамаше больной! Она и без того от голода пухнет.

Хозяин до того взбеленился, что вся челядь вокруг в испуге отпрянула, и две посудомойки с силой поволокли Катю прочь.

– Да ты совсем ополоумела! – завизжал Юрий. – Это мой козёл! Как и всё здесь! И вы все мне принадлежите!

– Юрий… – тихо встрял Дмитрий, но тот его не слушал.

– Грязная девчонка, как ты смеешь выказывать мне! Да ещё и перед гостем! Высеку! Нет, убью! – в ярости Мнишек схватился за кинжал, висевший на его кушаке. К нему сразу прильнул Дмитрий.

– Юрий Николаевич, оставьте девочку.

Царевич заметил, как к конюшне подскочил князь Вишневецкий в одной сорочке. Набрякшее лицо его плыло в зное, он растерянно озирался вокруг. Выше него отворилось окно, и из горницы выпрыгнуло сухое лицо монашека.

– Не сметь указывать в моём доме! Я граф Мнишек! – забрюзжал Юрий, оттолкнув Дмитрия.

Позади раздался хриплый голос Вишневецкого:

– Не указывайте ему, Дмитрий. Это его дом.

Агнешка в то время плакать уже перестала и в ужасе распахнула глаза. Лицо её до того побледнело, что тотчас пропали все задорные веснушки, коими был густо усыпан её нос. Она упала на колени и околдованно следила за рукой Юрия.

Дмитрий всё не мог оторвать глаз от растерзанного козла. Тошнота подступила к нему, когда кончиком языка он провёл по зубам и почувствовал горячую, пульсирующую плоть убитой скотины. Ряса плотными оковами стеснила ему туловище, и обручем сковал шею высокий воротник. То, должно быть, нательный крест душил царевича, отчего лицо его перекосило, и рот в потугах раскрылся кольцом. В груди ощутилась чудовищная пульсация прошлой ночи, когда Юрий замахнулся над камеристкой.

– Отец, не смей! – вскричала Марина.

Она выпрыгнула из-за парадных дверей, оттолкнула князя и, задрав высоко юбку, бросилась к флигельку. Её чёрные волосы растрепались по острым плечам, лицо исказили гнев и страх одновременно, и очарованный Дмитрий, встретившись с ведьмовской красотой, пуще почувствовал внутри пульсацию и, содрогнувшись, упал на колени, выблевав объедки почти переваренного козла. Никто, благо, на это не обратил внимание. Юрий не стал слушать Марину, но та бросилась под его ноги и крепко обняла Катю.

– Батюшка, не смей, молю тебя!

– Уйди, Марина! Я должен её наказать.

– Раз её сгубишь, то и меня полосни этим кинжалом! Разве ты можешь её за оплошность простую убить?

– Это не оплошность! Уйди, не то тебя зарублю.

Некоторое время за развернувшейся кровавой – а впредь и пованивающей – сценой Дмитрий наблюдал на четвереньках. Но заметив хитрый взгляд князя, пристально следившего за ним, он вытер рукавом рот и выпрямился. Голова его закружилась, но крепкие ноги остались достаточно тверды, чтобы удержать туловище недвижно. Он начал:

– Пан Юрий, не загубите же вы дочь за чужую ошибку?

– Сгублю! Я граф, я староста! Я владетель всех этих земель! Да мне Днепр обещан!

– Мы же только что с вами обсуждали в доме: ошибаться – человеческая сущность, а прощать – божественная. Вы же сами меня на такую умную мысль натолкнули, – вяло усовещивал Дмитрий.

– Я? Сам?

– Да. Прощать – это от Бога.

– Папенька, не серчай ты на Катю, ну, – подхватила Марина. – Она же дитё совсем малое.

Юрий замер на месте и, постояв со вскинутой рукой ещё минуту, сплюнул и наконец спрятал маленькую саблю в ножны. От злости он пнул траву и направился к князю. Все выдохнули, но следом Мнишек резко развернулся и шагнул к упавшим девушкам.

– Нетраханная она, – выпалил воевода. – Вот и ведёт себя так. Вот муж ей тумаков надаёт за ничто, тогда и будет знать, как возникать перед хозяином.

Агнешка, будто осознав, что смерть её миновала, порывисто выдохнула и горько заплакала. Марина прижала её к груди и начала гладить по голове, да только как-то несознательно. Взгляд её неотрывно изучал растерзанного козла, пока вдруг не соскочил с туши и не уставился на Дмитрия. Никто не заметил перемены в скорбящих глазах Марины, да только сам царевич углядел, как на долю мгновения в медовых глазах хозяйки блеснула ненависть.

"Значит, с этим козлом колдовала. Теперь понятно, почему я его съел", – подумал Дмитрий и, бросив безучастный взгляд на камеристку, направился в дом.

Ему во что бы то ни стало нужно было встретиться с Катериной. Козла её он сгубил, и ему, стало быть, отвечать придётся. Но момент стоило выкроить такой, дабы рядом гарпии в лице Марины не было. Стоило Дмитрию подумать о воеводской дочери, как снова отчаянно заклокотало в груди. Истомой разлились в памяти образы сна, и он до боли закусил губу. Нет, это была не страсть.

Дмитрий вспомнил, как зарастал человеком под её прикосновениями, и задохнулся от кручины. Он видел с ней свои жизни и ни с кем больше. Никакой приворот не был способен на такую силу, под этим чувством скрывалось нечто большее, название которому вельзевел не мог найти.

Он отказался завтракать, обнаружив в обедне уже трапезничающих старосту и князя. Заговорить приборы гость не успел, а потому не стал рисковать. Лишь с почтением отпросился у Мнишека:

– Я в церковь. Молиться.

Юрий неохотно поднялся:

– Негоже, сударь, бросать хозяина в столь дурном расположении духа.

– Так с вами князь кушает. А компанию князя я бы предпочёл любой другой.

Вишневецкий на это грузно нагнулся над столом и накрутил ус на палец. Он исподлобья следил за Дмитрием.

– Вы ведь голодны. Не завтракали, – протестовал Мнишек.

– Пусть идёт. Ему, быть может, после вчерашнего плохо.

– Так он и немного выпил. – Юрий покосился на князя.

– Значит, пить не умеет. Что ещё хуже.

– И впрямь, – согласился Дмитрий. – А если меня Вар искать начнёт, так перейдёт ему, что я у погоста.

– Ладно, не откушаете с нами, но на кладбище не ходите. Там дурное случилось нынче, – добавил Юрий.

– Что?

– Сам толком не знаю. Лакея отправил разузнать. Говорят, зверя нашли или что-то вроде того.

– Какого ещё зверя?

– Может, он и задрал козлика-то? – спросил князь

– Может. Аркуда, возможно. Самец. Крупный, должно быть.

– Его тушу там нашли? – изумился Дмитрий. – Или что?

– Ай, не знаю. – Юрий махнул рукой. – А впрочем, вы ведь всё равно туда пойдёте. Разузнайте всё для нас, будьте милостивы. Всё равно мой лакей туп, как пень.

А когда Юрий уселся обратно, Дмитрий выбрался наружу. Шаги его в нерешительности обмельчали, да и на воздухе свежем дыхание царевичу и вовсе спёрло. В ярости он стянул атласную ленту с шеи и с силой сжал нательный крест. Пульсировал он огнём в его ладони и не отпускал всю дорогу до флигелька, да только и плотная сутана стесняла его, будто за ночь Дмитрий успел окрепнуть и вырасти. Шерсть воротника жаром стиснула шею, отчего выступили на ней бугристые жилы; плечами Дмитрий и вовсе с трудом мог шевельнуть, дабы шов на рукавах не разошёлся; и в талии, разумеется, ряса крепко сжалась до опояски.

Не разбирая дороги, угрюмый царевич растрепал себе волосы, расстегнул верхние пуговицы и нетвёрдой походкой направился в церковь. Устремился он к кряжистому колоку, старательно прячась в тенях дранок и одиноких дубов, раскидистые ветви которых защищали от палящего солнечного света. Туман лениво растелился вокруг усадьбы пана Мнишека, воздух застыл в зное, да и все пашни вокруг вдруг утонули в загревном мороке.

Дмитрий уже пересёк хлев, как вдруг услышал девичий плач – знакомый. Заглянув внутрь, он обнаружил там Катеньку и плотного стана старуху в платье из рогожи и засаленном переднике. Ему припомнилось, как давеча, во время пьянки, он видел её, мелькающую среди прочих слуг. Кажется, она была ключницей. Лицо старухи, испещрённое злобой ещё пуще, нежели морщинами, бурым пятном нависло над камеристкой. А Агнешка плакала, собирая в ведро кишки убитого козла. Стоило Дмитрию подойти к слугам, как ключница всплеснула руками и помчала к вятшему[6]гостю:

– Досточтимый вершник, чтимый ксёндз, уходите отсюда! – сладостно запела старуха. – Здесь скотиной пахнет.

Дмитрий окинул взглядом окровавленную чёрную шерсть, отмахнувшись от назойливой ключницы.

– Так, может, это не от него.

Катерина, завидев гостя, встрепенулась и поднялась, покорно опустив глаза долу. Лишь нос её продолжал шмыгать. Она, очевидно, старательно прятала лицо.

– А где конюшие? – продолжил царевич. – Разве камеристка должна убирать это?

Ключница стушевалась, отступила на шаг и как-то смущённо оглядела Катеньку. Та же, в свою очередь, глубже усадила голову на грудь и всхлипнула.

– Не плачь! – взвизгнула старуха, шлёпнув девчонку по спине. – Сама виновата! Ещё легко отделалась.

– От чего? – недоумевал Дмитрий.

– Так от буести своей.

– Вот как? Мне потребно знать: чей козёл это был?

– Так хозяина нашего рачительного, уважаемого пана Мнишека, – не раздумывая ответила ключница.

– Понятно, лгунья. А теперь иди отсюда.

– Но, ксёндз Дмитрий…

– Не ксёндз я! Я даже не знаю, что это значит! – Дмитрий в ярости замахнулся и кивнул в сторону выхода. – А теперь убирайся, пока тебя не собрали в ведро вместе с козлом этим.

Ключница мертвецки уронила руки вдоль дебелого туловища, но остервенелый взгляд на Катеньку всё же бросила, прежде чем потопать нехотя к выходу. Дмитрий её внимательно проводил и даже наказал вдогонку пойти покаяться. А когда в хлеве остался наедине с камеристкой, то заметил, как сильно дрожало её худощавое тельце. Она вся сжалась, когда царевич подошёл ближе.

– Это не мой козёл, – пролепетала Агнешка.

– Я знаю. А лгуньей назвал старуху, потому как она на дерзость твою клеветала. – Дмитрий шагнул совсем близко к робкой камеристке, отчего та сжала плечи и зажмурилась. Тогда он поднял её лицо за подбородок и под сенью дырявой крыши наконец рассмотрел появившийся синяк на щеке. – Пан Мнишек от меня не отходил после случившегося. Кто тебя так?

– Упала.

– Не ври. Почему конюшие не убирают тушу? Или хотя бы стремянные, – царевич отпустил Катю и осмотрел козла, задумавшись. – Всех конюших, коих я видел вчера, – аже вольные они? Работают за наклад? Я не видел здесь ни верховых, ни казачков, ни мажордома. Только посудомоек.

– Все они здесь…

– А лакей вчерашний вдруг оказался стольником, как бы низко он чепец на лицо не натягивал. Я узнал его.

Агнешка присела на колени, уткнувшись в окровавленное ведро, дабы не встречаться с проницательным взглядом царевича. Персты её задрожали с новой силой, и она даже в ужасе вскрикнула, когда Дмитрий схватил девчонку за руку.

– Марина тебя ударила, да?

Агнешка развернула серые уста и судорожно шевельнула ими, да только звука Дмитрий не услышал. А когда он стиснул девичьи персты с новой силой, камеристка едва слышно пролепетала:

– Отпустите, пожалуйста.

– За что она тебя ударила? Или за каждого козла тебя бьёт?

"Или с ним колдовала!" – снова раздалось у него в голове.

Когда Агнешка заплакала с новой силой, Дмитрий вдруг опомнился и отпустил её. Заметил он, как потемнели тонкие пальчики, а на двух из них даже выступила свежая кровь. Лишь тогда гость обнаружил, что схватил служанку той же рукой, которой удерживал крест. И снова мозолистую ладонь обдало жаром. В отчаянии Дмитрий выпрямился и, пригладив волосы, попытался унять трепещущее дыхание.

– Я твоего козла сгубил, – порывисто отпустил он и протянул Кате крест. – На, забери его. Забери у меня его немедленно! Вот и душит он меня, потому как не мой он теперь с ночи. Забери! – Дмитрий с силой протянул нательный крест Кате, но та замахала руками и даже от неожиданности упала. – Не глупи! За него получишь целое стадо таких же паршивых козлов, купишь дом матери, найдёшь лекаря столичного.

– Не нужно оно мне!

– Я расписку дам, что добровольно отдал тебе крест. Хочешь, вексель выпишу? – не уступал Дмитрий. – Это если кто упрекнёт, что украла.

– Не нужно, прошу! Просто дайте мне убрать тушу и всё!

– Забери, я приказываю! Не будь дурой, – возмутился гость, когда Агнешка снова отпрыгнула от креста. – Почему не хочешь?

– Так мой козёл не стоил и камня одного на кресте этом. Нечестной сделка будет.

Дмитрий оробел на такое заявление и вновь поймал себя на мысли, что повёл себя, точно одичавший. А всё это тесная сутана выдавала в нём зверя. Он присел возле Кати и заглянул ей в лицо.

– И что, только поэтому его брать не хочешь?

Агнешка кивнула и шмыгнула носом. Дмитрий отступил.

– А что с матерью твоей?

– Хворала она. Болезнь прошла. По матушке моей прошла.

– Это я понял, но чем?

– Оспой. Она вся в буграх, ни глаз, ни рта не видно. Ничего не видит, не ходит. Лежит в постели и никак не умрёт.

– А лекаря к ней водили?

– Пан Мнишек обещал, – устало ответила Агнешка и протёрла окровавленным кулаком лицо. – Лет пять назад.

– А хозяйская дочь?

– Она настойки варит. С молоком мамаша любила их пить. Боль проходит, временами от них маменька даже в себя приходит. – Агнешка приподнялась и не думая схватила Дмитрия за рукав. – Вы не думайте: то, что она лупит меня временами, вовсе не означает, что она злая. Как сударыня меня пестовала[7]– я такого ни от кого другого не видела. – Камеристка, чуть помолчав, решительно кивнула и шепнула гостю: – Забрать её отсюда нужно. Забрать до того, как братья вернутся.

– А покуда останется, тогда что? – удивился Дмитрий.

Камеристка сразу присмирела и, неуверенно кивнув себе под нос, уселась на колени и принялась соскребать козлиные потроха. Царевич столь резкой перемене лишь подивился, да когда зной пуще одолел его в овчарне, поспешил наружу.

Тело его всё сильнее раздавалось в тисках хитона, да в голове отчётливее разносилась мысль: "Заберу. Непременно заберу Марину".

В церковь ноги Дмитрия по разумению пагубного самочувствия не понесли. Да и стоило ли царевичу интересоваться, кто поскоблил церковные стены, если он знал виновника наверно? А быть может, резкая перемена в планах оказалась связана с Мариной – Дмитрия влекло к ней физически, ему нестерпимо хотелось уединиться где-то с ней рядышком, прямо под ушком. Однако сидеть за столом с Юрием и князем ему не хотелось даже сильнее, чем ютиться под храмовым аналоем.

А потому Дмитрий постарался уж так, чтобы никто не заметил его долговязой чёрной тени в кулуаре, и тихонечко проник в свои покои. Плотно закрыв дверь, он торопливо двинулся к окну и открыл настежь ставни. Жгла, невыносимо жгла кургузая сутана. Из-под порога донёсся заливистый смех пана Мнишека, вторил ему – исподволь, но басисто – князь Вишневецкий, и Дмитрий соскалился в пустоту от проникшей злобы. Одолевал его вполне человеческий порок, названия которому придумать сложно, а понять его сущность – легко. Амбиции у царевича были – их оказалось достаточно, чтобы Новгород снова сделать Великим. Московский престол ему, разумеется, тоже взалкался; и каштелян, чтобы шерсть ему на трон подкладывал, как в Европе; золота побольше. И яств дабы было много – достаточно, чтобы о голоде совсем позабыть. А самое главное, чтобы всё это было своим – не обнищавшей шляхты, не посадских людей и не челяди тем более. То есть, выражаясь низменно, Дмитрию Ивановичу хотелось мирского. А вот терпеть нерадивого папашу Мнишека, грубого в обращении князя и в походы ходить да боярам угождать, заговаривая всякий раз любую лужу и ложку, будущему царевичу не хотелось. Походы ещё куда не шло, но с прихлебалами миндальничать и колдовать под носом у монашека Вара было совсем уж невыносимо.

В гневе Дмитрий распахнул прохудившуюся сутану и сорвал её с плеч, но так неаккуратно, что шов за плечом с треском разошёлся, оголяя неровную борозду тёмной шерсти. Пока что нищий царевич встрепенулся и с беспокойством оглядел рясу. К собственному удивлению, он обнаружил за грубым волокном пучок чёрных волос. Его пришили прямо внутрь шва кривыми стишками. Волос этот Дмитрий узнал сразу: не только потому что чёрный волос среди хозяйских был только у Марины, но и потому что несло от них первоцветом.

Царевич шагнул к кровати и расстелил на постели рясу. Оглядев неровные швы, он стал отдирать лоскуты ткани друг от друга и в каждом находил по прядке волос. В рукавах, воротничке и поясе – везде по маленькому пучку.

– Как у неё вообще волосы на голове остались? – буркнул Дмитрий. – Вот отчего мне казалось, что хитон на мне сел.

Что Марина добивалась внимания и учиняла свои привороты ему, безусловно, нравилось. Но что ворожея колдовать над ним вздумала, не на шутку царевича разозлило. Он выронил из рук плечики сутаны и отстранился. Лицо его посерело, замкнулось; брови наползли на переносицу, когда он, задумавшись, огляделся. Первым был тщательно изучен таз с водой, затем осмотрен сундук и секретер. Ничего. Тогда Дмитрий, припомнив свой престранный сон, уцепился за одну мысль, что упорно ворочалась дотоле в его голове. Шагнув к постели, царевич опустился на колени и заглянул под кровать. И тогда он убедился…

Весь дощатый пол был исписан непонятными символами, что убористым почерком тянулись полукругом вдоль всей постели. Ошибочно Дмитрий принял его поначалу за латынь, но чуть позже, приглядевшись к угловатым вершкам и тотчас усомнившись в правильности сделанных выводов, всё-таки нехотя пришёл к мнению, что пол был исписан убийцей аккадского языка, поглотителем Востока и изречениями Христа. Языком, который теологические эскулапы, а также всякие обладатели особенно блестящего ума нарекли халдейским. Истинное имя же его звучало как арамейский, и Дмитрий оказался до того потрясён увиденным, что отполз от кровати и вжался спиной в противоположную стену.

Ему вдруг вспомнился один мотив из прошлого, треклятый день, когда он услышал этот язык впервые. Озябли вдруг его плечи, сузились в морозе. Вокруг раскинулась темнота, со всех сторон узилищем обступили сырые церковные стены. Невысокого, сухопарого мальчишку упрятали в кивот, поместив прямо под иконой Богородицы. Сквозь расщелины невысокой дверцы исторгала из себя хладный воздух суровая зима. Щёки у будущего царевича зардели, иглами прошёлся по ним сквозняк, когда дьякон Михаил сильнее толкнул дверку и прямо между молитвой шепнул:

– Тише ты!

За плечами захирелого дьякона открывался вид на всю крошечную скиту с единственным оконцем. А оттуда – вид на краешек стогны с возвышающейся над ней горницей. Весь казавшийся поначалу безмятежный вид угрюмого двора рассекала летающая из стороны в сторону ладанка из тёмной кожи, коею старательно размахивал дьякон. Вокруг неё бороздил по ските морок смерти, а на ней в полумраке поблёскивал сургучный замок с высеченной надписью: "Во имя Христа, Господа и Спасителя, я запрещаю всему злу, что пытается, навредить мне". Вот, когда ладанка улетала в сторону, маленький царевич увидел играющего ребёнка на площади: чернявого, больного, с неестественным румянцем на щеках и окровавленными заусенцами. Дитя дурачилось, прыгало из стороны в сторону и высовывало язык в сторону гостевого дома, точно гаер[8], выступавший с нескладными считалочками. Взгляд царевича скатился от лица мальчишки и приковался к внушительному размера нательному кресту на атласной ленте. Вылитая из золота подвеска на тонкой ребяческой шее потянула мальчишку вниз, когда ладанка вновь подлетела к киоту и заслонила вид. В следующий раз, когда её унесло в сторону, в клубах дыма темнотой укрепилась горница, и там, в высоком окне на втором этаже, царевич обнаружил материнское лицо – хворое и ужасно бледное. Даже сдали было заметно, как сильно дрожала в плечах Мария Фёдоровна; лицо её удивительным образом искажалось за мутной слюдой, кривлялось в потугах. И лишь прищурившись, будущий царевич, наконец, заметил двигающееся за её спиной пятно.

Вот у Пятна этого вылепилась морда с шерстью и единственным глазом – огромным, натянутым почти до скулы, болезненно выпученным. Царевич вздрогнул, вспомнив материнские проповеди о том, что именно глаз выдаст прибывшего в наш мир Антихриста – будет свисать он над лицом, как виноград. У Пятна по одному вырастали в горькие ухмылки пасти: одна прямо под глазом, другая – у подбородка. Спрятанный царевич помертвел от испуга лицом и попытался выбраться наружу, да дверцу снова толкнул дьякон и шикнул. Тогда мальчишка, испустив стенящий хрип, снова предпринял попытку выбраться, и Михаил, отложив в сторону ладанку, грозно на него буркнул:

– Сиди смирно.

– Там моя мама! – крикнул царевич. – С ней чудовище!

– Умолкни, – шёпотом проскрежетал дьякон, – пока тебя не услышали.

В тот же миг через щель царевич разглядел, как единственный глаз у Пятна, дотоле неотрывно наблюдающий за его матерью, вздрогнул, и кровавый, размытый зрачок уставился прямиком на него. Дитя тут же притихло от ужаса, – как ему вообще удалось разглядеть чудовище сквозь такую даль? Тогда Пятно раскрыло свою пасть и впервые в жизни по двору раздался сказочный язык – арамейский:

– Ты мой. И в этой жизни, и в следующих.

Матушка что-то крикнула сквозь плач. Тогда Пятно ответило:

– Abra-kedabra. Сказанному потребно сбыться.

А затем Мария Фёдоровна испустила страшный вопль.

Дмитрий вздрогнул, когда кто-то поскрёбся за дверью, и он услышал скорбный голос Вара:

– Дмитрий, что с тобой? Спускайся к ужину.

Монашек в комнату заглядывать не стал, – а возможно, заглянул, испугался и вышел, – потому не тронул испуганного гостя, прижавшегося всем телом в углу. Дмитрий взопрел, конечности его потряхивало, и, к своему ужасу, он обнаружил, что за окном уже смеркалось. Выходит, у него снова случился припадок, и он крючился так в беспамятстве ещё несколько часов. Взгляд его упал под кровать, к таинственным надписям. Бледные, бескровные губы шевельнулись:

– Люби меня во всех воплощениях и жизнях. И в смерти меня люби, – Дмитрий медленно прочитал заклинание, а затем бездумно спросил сам себя: – Какую же силу хранит в себе Марина? Это не просто ворожея, что, аки травница, делает настойки. Она могущественная колдунья, и ей потребно иметь свой алтарь: талисман и книгу. Книга… Это "Шестокрыл", или что-то куда более могущественное. А привороты она плетёт на языке, на котором говорил Христос, и те, кто его убил, – горько усмехнулся Дмитрий.

Несмотря на всю мощь, которую имела Марина, привороты её не производили никакой силы: ни защитная камея, ни пучки волос, ни заклинание. А всё потому, что вельзевел не был способен на человеческие чувства, такие как страх и, тем более, любовь. И всё же своего колдунье добиться удалось, ведь Дмитрий стал одержим ею – одержим, как только завидел чернявую головку в окне, когда Марина решила подглядеть за прибывшими гостями. Спорно было бы назвать эту самую одержимость любовью. Однако Дмитрий всё равно очарованно прошептал, глядя на заклинание:

– Ты моя. И в этой жизни. И в следующих.

Когда он поднялся и шаркающей походкой покинул комнату, то отличил мирно сидящую на табурете старуху. Набрякшее лицо её плыло злобой в полумраке, когда она наконец поднялась и уставилась на чернеца. Затем Дмитрий углядел в ней странную перемену: лик её, сохраняя по-прежнему угрюмый вид, растянулся в нижней части – тонкие губы искорёжила неестественная улыбка, когда ключница тихо отпустила:

– Гости собрались в обедне.

Дмитрий кивнул, окинув пристальным взглядом старуху и у самых лестниц для пущей острастки пригрозил ей кулаком с крестом. Ключница взвизгнула, встрепенулась и исчезла в тенях кулуара. Тогда Дмитрий спустился, тяжело дыша, – перед взором всё не угасал материнский лик и ещё второй – с выпученным глазом. После приступа падучей он вдруг ощутил себя совсем пустым и сломленным, даже боль не чувствовал, будто из тела его, как из сосуда, высосали последние силы.

У самых дверей гость вдруг замер, припомнив, что никакие зеркала заговорить так и не успел. От досады Дмитрий качнулся на пятках. Голова его от минувшего припадка закружилась, и в редеющем мареве рожа с глазом вдруг превратилась в козлиную, чёрную, только с человеческими глазами, да удивительно проницательными. Вокруг козла стлалась непроглядная тьма, даже туловище шерстяное в ней утонуло. Зверь глядел исподлобья, злобно. Тогда Дмитрий шепнул:

– Ты кто?

– Сигил, – заговорил низким голосом козёл.

– Это я тебя съел?

– Ты. Вкусно было?

– Не помню. Я проблевался.

Зрачки козла, округлые, золотистые, как у ведуньи, скатились в сторону. Дмитрий повернул голову следом.

– Неужели войти боишься? Или испугать её своим видом не хочешь?

– Скоро ей с моей мордой в ложе каждую ночь придётся ложиться.

– Ты не ответил.

– А ты невкусный был.

Козёл тихонько гоготнул, и сквозь недобрые валы из пасти его донеслось утробное блеяние. Дмитрий ощутил смрад мертвечины и поморщился. Тогда Сигил перестал смеяться и мотнул мордой в сторону.

– Тогда позови её.

– Зачем?

– Позови.

Дмитрий прищурился. Сигил прикрыл веки и медленно погрузился во мрак, пока со свистом потухшей свечи кулуар вдруг не озарился мягким светом лампадок. Чернец сжал в руках крест и подумал о Марине, пока тело его вновь наполнялось силой. Перед взором вспыхнуло бледное лицо ведьмы с аккуратным контуром щёк и лба, а ещё с остервенелым взглядом, коим намедни она одарила отца, защищая камеристку. У Дмитрия в груди всё потеплело, даже малым воспламенилось, когда он уже было открыл рот и начал:

– Мар…

Дверь в обедню резким порывом отворилась, и прямо под носом царевича очутилось румяное лицо Марины. Что-то в ней переменилось с последней встречи: она широко улыбнулась чернецу, отчего глаза её сверкнули озорством, и от их уголков заструились тонкие лучи морщинок. Ланиты ведовские украсила пара ямочек, линия рта изогнулась на добродушный манер, и Дмитрий вдруг почувствовал, как внутри у него всё от этой перемены перевернулось. Чёрные пряди упали Марине на лицо, и она шаловливо сдунула их, водрузила на курчавые волосы гостя венок из примулы и схватила его за руку, потянув внутрь комнаты.

Лишь войдя, Дмитрий обнаружил, что в обедне царил полумрак. И не осталось сомнений, что тени под потолком собрались самые волшебные. Вся комната преобразилась под тягучими бурыми мазками. Жаккардовые узоры на стенах вмиг превратились в какие-то странные рожицы, лукаво рассматривающие пришедшего царевича. На шкафах тлели маленькие огарки в металлических чашках, а весь стол был устлан неглубокими горшочками в таганах, в которых вихрами стол озаряли огни. Дмитрий очарованно осмотрелся, затем поймал взглядом курящего князя – тоже с венком. С выражением полного замешательства Вишневецкий сперва поднялся со стула, опрокинув бокал, затем снова уселся, окинув ненавистным взглядом пришлого, и в конце концов поражённо понурил голову. По другую сторону у окна, точно боров, на табурете растёкся пан Мнишек. Меж толстых уст его крутилась трубка, вокруг набрякшего лица клубилась прогорклая дымка. Встретив царевича, Юрий пристально оглядел его, а затем бросил взор на дочурку.

Дверь за Дмитрием затворилась, и перед ним из теней выплыла фигура Марины. В алтабасовом тёмном платье с длинными рукавами и пышной юбкой, она заведомо опустила лиф платья, оголяя до неприличия выступающие ключицы. На каждом пальчике её блестело по серебряному колечку (в которых Дмитрий сразу признал сплав мельхиора), талию туго стянула опояска из саржи. Но Дмитрий изумлённо глядел на голову ведьмы. Курчавые пряди её выбивались из-под крошечной кички из багреца с тонкой вуалеткой позади, а поверху увенчанной двумя красными рогами, аки у чёрта. Царевич поглядел на лукавую ухмылку Марины, затем на Юрия и наконец поймал плотоядные глаза князя. Никто из них, разумеется, не догадывался, с чем играл. И Марина в своём бесовском наряде подобно самой искусной ворожеи показалась гостю столь невинной. Столь лакомой.

– Дмитрий Иванович, а где же ваша сутана? – вдруг спросила Марина, усаживая его за стол.

– Я её снял, дабы не запачкать. – Дмитрий заметил, как скривились губы Марины, и невольно улыбнулся. – Почему здесь так темно?

– Марина решила вечер устроить, – сдержанно заметил Юрий. – В церковь вы ходили?

– Нет, я вернулся в комнату молиться. К слову, – начал царевич, послушно принимая кубок от хозяйской дочери. Глотнув вина, Дмитрий вдруг замер, осматривая своё отражение в потире. Румяный, с копной вихрастых волос и безмятежным взглядом, в потрёпанном подряснике и с венком примулы в волосах – до того же невинным он показался себе в отражении, что даже поначалу сам и не узнал себя. – К слову, я скоро отбываю, пан Мнишек.

– Полноте-полноте. – Юрий кивнул и поднялся с табурета. – Я уже отправил за стряпчим. Он прибудет к утру.

– А вы, князь, – впервые Дмитрий обратился к Вишневецкому прямо, – долго ли здесь ещё пробудете?

Константин тщеславился всем своим осанистым видом. Блики огней стекали по его волосам на атласные вензеля на плечах, а оттуда – к вышитому поясу. Не глядя на царевича, он шагнул к Марине и подал ей закуску. Ворожея покорно приняла миску, ненароком коснувшись руки князя.

– Я останусь на несколько дней. Отправимся с паном Мнишеком с ревизией в ленные земли.

– А вы, Марина, одна скучать не будете? – спросил Дмитрий. – Когда все удалятся из Самбора.

Ворожея вся встрепенулась, показалась даже на долю мгновения несколько растерянной. Её минувшее лукавство куда-то улетучилось, теперь она сидела задумчивая и даже понурая.

– Буду скучать.

– По кому же?

– Не опасайтесь, не по вам.

– А вы о ком тревожитесь? – спросил вдруг охмелевший Юрий. Лицо его затянулось мраком, замкнулось, когда он отошёл от окна. – О Марине или о хуторе чужом?

– О походе, пан Мнишек, – смиренно ответил Дмитрий. – От начала до конца его.

– Отложилось ли у вас, как оно всё устроится в Москве?

Дмитрий мимолётом взглянул на князя. Тот продолжал изучать Марину тусклым, плотоядным взором. Неопределённость читалась в охмелевших глазах, но вместе с тем Вишневецкий поглощал ведьму всецело. Кулаки царевича сжались поверх скатертей, накрепко стиснув глазет меж костяшек. Нестерпимо отвратен стал ему князь, да и саму Марину захотелось придушить вуалеткой. А князь – рот у него был достаточно просторен, чтобы проглотить собственный кулак, искусать его до самой плоти, а затем задохнуться, захлебнуться от крови, не сумев проронить ни звука. Сил у Дмитрия хватило бы, чтобы окропить весь уезд кровью; чтобы убить их всех, кроме Вара, а затем скрыться в ночи, покуда спустя с десяток лет его не отыщут в какой-нибудь кинутой церквушке, надрывно замаливающем грехи. Но однажды он через такое уже прошёл, став в итоге чернецом, и ему помнилась отчётливо горесть опрометчивого поступка. И если таились за невинными и скорбными глазами царевича любострастие и жестокость, то пуще того в них крылась непримиримая жажда власти.

– Я хочу там устроить магистрат, – холодно ответил Дмитрий, не глядя на Юрия. – А всех неугодных утопить в реке Волхов.

– Кого их? – изумился хозяин.

Доморощенный князь сильнее приосанился и, подсев ближе к Марине, что-то вальяжно шепнул ей на ухо, отчего её лиловые губы растянулись в улыбке. Дмитрия тотчас обжёг венок на голове, а нательный крест знакомой болью натянулся на шее. Вспомнилось несчастному, как минувшей ночью он, сменив невольно облик, вырос в несколько раз, и, по обыкновению своему, не сумев снять крест, удушился им. Царевич с тихой яростью уронил взгляд и рассерженно объявил:

– Всех, кто у меня на пути стоит. Смутьянов-опричников, перекупщиков, людоедов и разбойников, но не тех, кто у дорог сидят, а тех, кто себе боярские усадьбы в голод вознёс. И главное, опального этого, убийцу, – Дмитрий запнулся, широко глотнув затхлый воздух, а затем едва слышно проскрежетал зубами: – Он ответит у меня за всё. И сын его, и род его.

Пан Мнишек пристально оглядел гостя, будто впервые тому в голову пришло, что Дмитрий мог быть лично знаком с Годуновым, да не в самых приятных обстоятельствах. Князь на такое заявление лишь усмехнулся. Потянувшись к кубку, он налил себе вина и, отхлебнув немного, принялся изгаляться над Дмитрием:

– Откуда в чернеце столько злобы? Неужто от старых требников надышались всякой пороси?

– Нет ничего постыдного в том, чтобы справедливость вершить с решимостью. Да пусть Господь укрепит дух мой и всех тех, кто двинется со мной. Разумеется, вас там, князь, не будет.

– Не будет. Мой папаша положительно был против. Но вы не подумайте, Дмитрий Иванович. Батюшка крайне высоко вас ценит, – съязвил князь с улыбкой, – аки духовника.

– Я сделаю всё иначе. – Дмитрий будто не слышал колкостей князя, уставившись на свои плотно сжатые кулаки. – Соберу выборный совет и вече. И все будут иметь голос в республике, начиная от посадских и тысяцких, заканчивая даже смердами, – он запальчиво проговорил это самому себе и махнул рукой.

– Как? Смерды? – смутился князь, шире осклабившись.

– Тогда вам не на Москву идти надо, сударь, – добавил Юрий. – А сразу на Новгород.

– Да, – задумчиво ответил царевич. – Да, и звонницу построить такую же, как в Новгороде.

Он не заметил, как зачарованно следила за ним Марина. Дочь воеводы созерцала его, заглядывала в белёсые склеры и не видела ничего вокруг. Бледное лицо Дмитрия сделалось мрачным, но сколь волшебно поблёскивали в свете огней лепестки первоцвета среди валов его чернявых волос.

– А женщины? – тихонечко спросила Марина. – И женщины смогут участвовать в вече?

Дмитрий оторвал взор от своих кулаков и посмотрел на ворожею. Затем холодно добавил:

– Только скажи.

– Марина! – вмешался отец, но никто не обратил на него внимание.

– Я хочу, чтобы обычные женщины тоже могли участвовать в вече; чтобы могли участвовать в жизни империи, – пролепетала Мнишек. – И паче своими жизнями могли распоряжаться.

Тогда Дмитрий склонился к Марине – совсем близко, – и она наконец уловила притягательный зловещий блеск в его глазах. Царевич пристально осмотрел ведунью и хриплым шёпотом ответил:

– Я для того приподнесу тебе Москву.

Метнувшись к столу, он схватился за свою рюмку и громогласно объявил:Марина улыбнулась. Восторженно, пораженно, словно дитя. Позади двух заговорщиков разбуянился князь; подозрительно притих Юрий, будто только сейчас осознав, к чему подходит дело.

– За Москву! За Новгород! За-за, – ликующий голос воеводы дрогнул от наслаждения, – за смерть убийцы!

– И всего рода его, – отрезал Дмитрий не глядя.

– Убивайте всех, – засмеялся Юрий, – Господь своих опознает.

Вишневецкий поднялся из-за стола и нехотя взялся за рюмку.

– Повремените пить, Дмитрий Иванович! – взвизгнул женский голосок.

Марина вскочила, скрылась в угловых тенях и достала из шкапчика серебряный потир. Округлый, с дробницами и мутным крестом из халцедона, а под крестом – стёртый деисис. Сандомирская дочь несла кубок осторожно, и тогда Дмитрий понял, что он наполнен. И спрятала его ведунья уже с содержимым.

"Неужели никто в этом доме не заметил, как среди столового серебра затерялся старый потир? – подумал царевич. – Вот он! Её талисман".

Он замер, когда учуял запах крови в кубке. Вязкий, сладострастный, разивший вместе с примулой в волосах чудесным мороком. Тогда Дмитрий понял, что вино в потире было заговоренным. Это был приворот.

В кубке густела вперемешку с вином кровь Марины.

Но была ли она надобна? Должно быть, Марина не тяготила свой острый и предприимчивый ум даже мимолётным подозрением, что будущий царевич уже влюблён в неё до беспамятства. Очевидно, она хотела привязать к себе Дмитрия навсегда, но сама ворожея подписалась на эту связь навеки в первый же день их знакомства – по решению самого одержимого чернеца.

Дмитрий крепко принял искру востреньких глаз Марины, безоснательно шевельнул устами, уловив движение её губ, – она определённо читала заклинание на приворот. Юрий и Константин нетерпеливо переминались с ноги на ногу, покуда гость не принял потир. Охмелевший пан на кубок даже не взглянул.

– Выпейте за меня, – шепнула Марина.

– И в этой жизни, – ответил Дмитрий. – И в следующих.

Жадно он припал к краю потира. Обессмыслилось само собой заклятие, но пришлый монах ни за что бы не упустил возможность испробовать её кровь. "Пусть считает, что приворожила", – податливо раздалось в голове у него. Простой смертный за терпким вкусом вина не учуял бы вяжущий вкус ведьмовской руды. Но Дмитрий уловил, как внутренности его обожгло от крови Марины, и следом благостно раскрылось что-то в брюхе и ниже. Жилы его разошлись под кожей, кости обмякли, и царевич забвенно уронил голову назад, опустошая потир целиком, а после – облизнул губы и край потира, на котором осталась капля чудодейственного вина. Марина не менее страстно наблюдала за всем этим, глаза её жгла непомерная жажда власти.

Пан Мнишек радостно хлопнул князя и засмеялся, а Вишневецкий, наоборот, совсем стушевался. Темнея лицом, он хлопнул донышком рюмки по столу и удалился. На этот раз за ним никто не последовал. Юрий следил, как Дмитрий вдруг разрумянился, расправил вольно плечи и вертлявой, хозяйской походкой двинулся к его дочери. А когда Марина подала свою маленькую ручку, будущий царевич схватил её, сжал и припал губами к тонкой коже. Глаза его тем временем неотрывно смотрели на сандомирскую дочь.

[1] устар. «груди»

[2] устар. «правая рука»

[3] устар. «левая рука»

[4] устар. «ладони»

[5] старин. «нечистый»

[6] устар. «благородный;именитый»

[7]«заботилась; опекала»

[8] «шут»

III

Дмитрий стоял смирно, почти недвижно. Гудели исполосованные рытвинами пыльные дороги, порывисто рассекали морозный воздух кирки в узловатых руках каменщиков. Вокруг сновали зодчие да батраки. Но городская сутолока мало заботила Дмитрия. Он прислушивался к церковному звону, смертью нависшему над возводящимися хоромами Годунова, и сердце его невольно вздрагивало с каждым ударом увесистого языка. Краем глаза воевода приметил посадских, что толпились вокруг сооружения. Лики их, изморённые голодом и нищетой, явственно потемнели; плотоядные глаза жадно всматривались в слюду, пытаясь, быть может, рассмотреть в окнах государя, что решился себе отстроить новый дворец прямо посреди голода и мора.

"Нехристь воздвиг овые хоромы. Нехристь их и уничтожит", – раздалось в голове у Дмитрия.

Убогой на фоне царской праздности оказалась его фигура – крупная, с вольным размахом плеч и тонкой талией, в богато вышитой ферязи и кушаке из ратина с увесистым топором. Дмитрий отличался среди прочих воевод дюжей статью, его некогда живописное лицо нынче уродовали шрамы на левой части лица, что дерзили и вовсе – не будь в нём достаточно ловкости – ослепить на один глаз. Под камзолом рубцов числилось ещё больше. Но самый главный подспудно залёг где-то в груди – в самом сердце.

Именно оно твердило Дмитрию с самого начала: неспроста Борис Годунов вызвал брата его старшего, воеводу Большого полка, Василия Шуйского. Да не сам царский клич смутил Дмитрия, а время – почему в потёмках? Не убить ли подозрительный государь решил старшего брата, завидев в нём претендента на престол? Посему Дмитрий могучей угрозой пожелал прикрыть Василия, выступив его рындой во время престранного визита.

Замысел не удался. Гвардия не пустила Дмитрия в покои государевы, а из-за буести его и вовсе вывела во двор. Василий шибко не противился – он, казалось, трепетал от тёмных замыслов и незримой угрозы, что стелилась по всей Европе. До Москвы добрались настойчивые и гулкие пересуды о том, что истинный москвоский царевич Дмитрий Иванович вошёл в милость короля польского и великого князя литовского Сигизмунда. Временами доносились порой пугающие слухи, будто исконный царь и вовсе околдовал короля, и теперь на его стороне зрело ополчение Речи Посполитой. На костях измученной страны исподволь спела война.

Незримой угрозой воспылал самый свежий шрам под глазом у Дмитрия, но он даже не поморщился. Невольно вспомнилась попранная сохранность Москвы в своём преддверии: Дикое поле, опустошённые станицы, окроплённая боевитостью басурман река Ока. В памяти всплыл и сам Дмитрий – прежний. Молодой, без шрамов, не извращённый присущей нынче жестокостью. Да и брат его, Василий, казалось, ретивее сражался под гнётом одолевшего его коварства.

Дмитрий вздрогнул от удара церковного колокола. На мгновение ему поблазнился[1]вместо набата залп артиллерийских пушек. А ведь здорово его пытали тогда, искусного воеводу, глумились, вырезая вензеля на лице. А когда он проломил крепким челом нос татарскому воину, тот от злобы полоснул его кинжалом. Ещё бы чуть-чуть… ещё бы чуть-чуть.

"Не солги я тогда, будто с Новгорода к нам легион конницы спешит, пёс знает, как кончилась бы война, – подумал Дмитрий, сцепив мозолистые пальцы на кушаке. – А теперь снова Москву оборонять".

Нестерпимо смущал его Борис Годунов. Воскресший царевич собирал вокруг себя мрак; челядь пухла от голода и начинала верить в его сакральность, а государю всё нипочём. Или нет?

Дмитрий покрутился на каблуках сапог и вновь оглядел царские палаты. Прислушавшись, он отличил, что в набат бил колокол с западной части – должно быть, звон доносился из Успенского собора. А по левому кряжу от него высились каменные пролёты с высокими окнами – прямыми низовьями и высеченными в острие верхушками. Колоннада с зубьями тянулась сквозь нижние этажи, соединяясь в резной капители с двумя крутыми, будто мостовые, арками.

– Претенциозно, – растянулось за спиной у Дмитрия. – Ничего не скажешь.

Это был вкрадчивый голос с неспешной резонёрской речью. Кургузый в стане, но с непорядочно мудрым лицом Василий вальяжным ровным шагом поравнялся с младшим братом. По сравнению с его исшитым терликом, нагольной шубой из песца да багряной мурмолкой, Дмитрий казался немногим лучше тех батраков, что крутились с зубилами вокруг оселков.

– Прямо на глумление голодающему народу, – ответил не глядя рында.

– Отчего же не отстроить красоту? Когда государь Юг и Зауралье городами окроплял, все молчали. Когда порты возводил и улицы, все принимали сие за дар. А тут, видите ли, возмутились его дворцу.

– Только тогда зановитое пророчество о воскресшем…

– Полно-полно! – буркнул Василий, перебив брата. Востренькие глазки его недобро сверкнули. – А ты, небось, уже представлял, как начнёшь заговляться в грядущий пост по душу мою? – лукаво спросил он, уложив тёплую ладонь на широкие рамена брата. – Чего такой бледный? Думал, что не выйду оттуда?

Дмитрий дёрнул плечом, сбросив с себя руку Василия, и отмахнулся.

– Да я сам готов кому угодно заплатить, чтобы тебя убили.

Василий тихо рассмеялся. Это была трель, обманчиво ропотная и невинная, будто игра фистулою. Дмитрий свои уста плотно сжал, дабы не осклабиться. Однако следом увял в лице и нахмурился.

– Я за Москву переживаю. За царство наше.

– Не о чём переживать. – Василий похлопал брата по спине и двинулся. – Давай, потрюхаем.

– Без повозки?

– Со мной же ты. Чего мне опасаться?

Неторопливо путники покинули двор с подмостками зодчих, устремились по узким улочкам, покамест не растворились в безликой толпе, что грудилась в центральной стогне – в Пожаре. Любил всем своим пылким сердцем торговую площадь Дмитрий, но только не в морозы и, разумеется, не в ночи. Здесь когда-то можно было отыскать всё, а брюхо набить до отвала. А это дело извечно голодный воевода миловал больше всего. Но так было до поры. Ночами Пожар заполоняли спекулянты, что торговали обойной мукой и хлебом, задирая цены в десятины. Некоторые сбывали провизию тайно, дабы не попасться дружине, завлекая голодный люд на задворки, где хранились телеги с запасами. Улицы заполонили холопы, коих прогнали хозяева. Некоторые с Югов приносили хворь.

Нынче, в негаданно нагрянувшую пору смерти, разложение и смрад заполонили Пожар. Несколько лавок суконщиков и ювелиров закрылись – навсегда. Вместо солоноватого запаха сельди и ветчины по земле расстелился молох упадка, от лавок с терпким квасом впредь разило вонью сырой, не по месяцам промёрзлой осени. И теперь на головы страждущих губительным покоем спускались вялые хлопья снега. Они неохотно выбирались из тонкого ситца хмарных туч, что гардиной прикрывал диск луны.

– Пусто так, – заметил Дмитрий Шуйский. – Все посадские сгрудились к лесам – поглядеть на дворец Годунова.

Даже привычная детвора, что до полуночи сутолокой облепляла ряды артиллерийских пушек, куда-то исчезла. Лишь изредка мелькали усталые и напуганные глаза горожан.

– Ну? – заартачился, наконец, воевода. – Зачем ты меня пешком повёл, брат? Чего от тебя хотели?

– Это секрет, говорит он, – ровным голосом заявил Василий, а затем и вовсе перешёл на едва разборчивый ропот. – Который доверил мне раскрыть.

– Царь он али нет? – холодно напустился Дмитрий.

Василий кивнул.

Тогда Шуйский, вскинув угловатые брови, замедлился. Грудь его высоко поднялась, кулаки стиснулись до белёсости в пальцах, но Василий на то лишь недовольно мотнул головой и потрюхал дальше. Дмитрий вскоре его нагнал.

– Ты ведь был в Угличе. Сам говорил.

– Это же ему и подтвердил. Не царь. Самозванец.

– Это и есть секрет? – смутился Дмитрий.

– Нет, – Василий плотно сжал губы и скрепил руки за спиной. – Секрет я, разумеется, тебе не раскрою. Но в природе его имеется особливая хитрость: таинства здесь никакого нет, а потому я в нём разглядел оказию.

Дмитрий паче взбеленился и махнул рукой. Он с трудом сдерживал порыв схватить старшего брата за грудки и начать трясти до поры, пока с бледного лика того не соскочат вся деланая сановитость и лукавость.

– Ты ведь что-то знаешь. Подглядел там, в Угличе. Просто мне не говоришь.

Василий остановился и непонимающе заморгал.

– Во-первых, прекрати упоминать то злостное место. Во-вторых, там я не был, а прибыл лишь по факту.

Дмитрий шагнул совсем близко к брату и склонился к нему, возвышаясь над воеводой на целую пядь. Клубы пара, низвергающиеся из его рта, наседали плотным слоем на склеры Василия, отчего тот заморгал чаще.

– Если пришлый и впрямь тот, о котором все вокруг твердят, то чего он спутался с супостатом нашим? Зачем стяжать то, на что имеешь полное право и так?

– Ты в своём уме?

– Нет! – запальчиво произнёс Дмитрий, а затем, осмотревшись, подхватил брата за рукав и без усилий оттащил в сторону.

– Господи, Дмитрий, как ты обращаешься со своим старшим братом? – на выдохе возмутился Василий. – С живым человеком, в конце концов!

– Оглядись вокруг, Василий. Раздор и раскол сеют улицы. Уже! Покуда лик его даже на кряже ещё не мелькнул. А что станется со всеми нами, когда он подойдёт к стенам столицы? Я помню, как мы защищали Москву от басурман, отчётливо помню. И слишком мало времени прошло со старой бойни.

– Войны не хочешь, значит? – усмехнулся Василий.

– Не хочу, – не раздумывая бросил Дмитрий.

– А ты же ничего другого не умеешь.

Шуйский от колкости старшего брата судорожно вздохнул, помертвев в лице. Вольные рамена вдруг всколыхнулись, и по-детски обида раскрыла его красивые глаза – единственное, что красивое у него осталось.

Василий, приметив перемену в настроении младшего братца, устало вздохнул.

– Я не был там. В том треклятом месте. Но говорю тебе, что приключилось тогда нечто непростительно жестокое. Бесовское.

Дмитрий, дотоле уронивший глаза долу, сурово поглядел на брата. Вокруг по-прежнему стлалась сутолока, редкие возгласы доносились с Пожара. Только блеклая луна куда-то запропастилась, целиком скрывшись за облаками и сгущая и без того нагрянувший раньше времени мрак. Закоулок, в который приволок брата Шуйский, скребли неестественно густые тени, словно Углич хранил в себе такое зло, что лишь одно его упоминание превратило снег в пепел. Дмитрий невольно перекрестился, а затем шепнул:

– Ты солгал ему про пришлого.

– Не солгал. Лишь сказал то, что он хотел услышать. Просто сам не возьму в толк, что же там произошло.

– И он тебе поверил?

– Ты знаешь, я умею быть убедительным.

Дмитрий потянул носом воздух. Ему и впрямь поблазнилось, будто с неба рассеялся пепел, и внезапно грудь поразил брыд.

– За столько лет никто так и не уяснил, что на деле приключилось. Как же так?

– Значит, кто-то не хотел, чтобы правда вскрылась. А зачем её так старательно прятать, если дитя скончалось от падучей? – едва различимо пролепетал Василий.

Дмитрий, угрюмый, погруженный в свои мысли, развернулся и медленно выбрался из закоулка на свежий воздух. Грудь его распахнулась в протяжном вдохе, снег вновь побелел, только легче от этого совсем не стало.

– Я хочу знать наверняка, что движется к нам, – сдержанно произнёс он. – Оглядись. Мы ещё не оправились от войны, а теперь вдруг столкнулись с Божьим проклятьем. Дружина умаялась излавливать людоедов. Вчера я и сам нарвался на подобную.

– Думалось мне, что в Москве такого нет.

– Вечером возвращался с попойки и слышу на задворках ропот. Старческий будто. Полюбопытствовал, быть может, помощь нужна кому, а потому свернул. А там старуха – может, и баба младая, только изнурённая до старости. Хребет её даже сквозь одежду виднелся, кожа чело облепила, а глаза такие впалые, что в полумраке их и вовсе было не отличить. Сперва спросил, нужно ли ей чего. Не среагировала. Тогда пригляделся, а она – ручку сосёт. Детскую. Уже почерневшую.

– Господь Милостивый, – прошептал Василий. – Это наверняка крепостные принялись друг друга жрать. А что ты?

– Я её ударил. Кулаком. Кажется, убил, – тихо, почти безжизненно ответил Дмитрий и вновь судорожно перекрестился. – Затем нашёл дрын, откопал две ямки и схоронил там же обоих, уж не знаю, кем ей приходилась малютка. Сейчас всякий пригорок может оказаться курганом. Ещё чуть-чуть и моровое поветрие начнётся.

Василий пристально оглядел огрубелые руки брата с проступающими жилами и мозолистой кожей. На узловатых пальцах пухли волдыри, под неровными ногтями темнели полосы невесть чего: земли, крови, плоти.

– Ты бы хоть руки омыл.

Дмитрий непонимающе поглядел на брата.

– Я только что поделился, что убил человека за то, что тот съел другого человека. А затем их обоих закопал.

– И всё же, – Василий кивнул в сторону. – Ты этими руками только что меня за грудки тащил.

– Да времени не нашлось! Я только протрезветь от ужаса и успел. Как вернулся, узнал, что тебя зовут ко двору и примчал, – рассерженно проскрежетал Шуйский. – В одной Москве мы гибнем тысячами. В других городах и представить страшно.

– Не ставь себя в один ряд с ними, – в предостережении произнёс старший воевода. – В тебе одном мяса столько, что можно целое село прокормить.

– А ты всё глумишься…

– Вовсе нет. Я и не смеюсь. Вот скажи мне, за это ты борешься? Это стережёшь от пришлого? Погляди, нас будто сам Господь покарать хочет. А наш ставленник с межениной[2]справиться не может. Верно тревожатся люди: пришлый – не тот, что за границей, а здесь, – Василий стиснул братскую руку и развернул лицом в противоположную от стогны сторону. Над крышами величаво тянулись каменные хоромы Бориса Годунова. – Он занял чужое место. Временщик, не более. И какой ценой? Тогда, двадцать лет назад, в проклятое место прибыла столичная депутация из шести человек. Про трёх я узнал: угличский староста Михаил Битяковский с сыном своим Даниилом, а также племянник его Митка Качалов.

– Соглядатаи этого? – Дмитрий кивнул в сторону царских хором.

– Возможно.

– А кто ещё трое?

– Вопрос неверный. Правильно – кто ещё мог затесаться среди них? – Василий на свой вопрос широко улыбнулся и провёл рукой по каменной колоннаде с подмостками, а затем нарочито залихватским голосом заявил: – Только погляди, что он натворил!

– Этого недостаточно.

– И всё же культ надругался над маленьким ребёнком, – Василий вновь перешёл на шёпот. – А раз собралась целая депутация, то, значится, за сем пряталось показательное убийство. Неужели столько взрослых не смогли расправиться с одной малюткой, покуда не спохватились сельчане? Тогда вероятно и то, что мальчишку отправили на заклание.

Дмитрий побурел в лице и отстранился от брата. Тот продолжал:

– А потому сейчас все расплачиваются за греховную связь кое-кого с бесовскими силами. Такое ведь может быть?

– Может. И пришлый принесёт нам спасение.

Василий кивнул. Последним ударным звоном озарила улицы полночь. Дмитрий приосанился. Брови его наползли на переносицу. Ему подумалось, будто набат имел некое сакральное или – того хуже – политическое значение. Неужели Годунов собрал тайную канцелярию в Соборе, опасаясь ушей недругов во дворце?

Пожар постепенно пустел. Истошные вои доносились из переулков, у низовьев домов клубились тени спящих горожан. Дмитрий, сворачивая с братом к дороге, тихо отпустил:

– Сперва я всё равно хочу узнать истину. И если пришлому принадлежит трон по праву, буду сражаться на его стороне.

– А если нет?

Шуйский хмыкнул, и кулаки его сжались. Надтреснутый голос сделался совсем утробным:

– Тогда не найдёт он покоя ни в этой жизни, ни в следующей.

Старший брат довольно осклабился. Дмитрий продолжил, уже инициативнее:

– Так что за оказия?

– Нам не потребно уличать во лжи временщика – довольно он проявил себя. Пришлый, по докладам лазутчиков, подступает к Северщине. С ним армии: князя Вишневецкого и, что хуже, короля. Ты должен собрать войско и двинуться к Чернигову.

– Разбить его, – кивнул Дмитрий.

– Нет, – едва слышно донеслось от Василия. – Ты должен узнать, что за легион тьмы он собрал вокруг себя. Мне не нужны слухи и предсказания трусов. Я хочу знать наверняка, почему армия Лжедмитрия так быстро добралась до нас.

Шуйский насупился. Тогда брат его добавил:

– Ты бил шведов и ливов, выдержал гнев Годунова. Благодаря твоей решимости, он нас, опальных Шуйских, обратно в милость перевёл. Что там, ты единственный, кто в душу запал ироду этому Григорию, окаянному Малюте Скуратову.

– Он меня из-за дочери терпел.

– Нет. Он видел в тебе силу, которую видел в царе Иване. Незыблемую, природную. Даже временами пугающую. Я в тебе эту силу вижу. Ты для меня, как Малюта для Ивана.

Дмитрий поглядел на Василия сверху вниз, выгнув неодобрительно бровь. Губы его скривились в презрении, морозом рассёк утробный голос:

– Ты в цари метишь.

Василий снова кивнул.

– Вот в чём оказия. Нам потребно пришлого к престолу пустить, а затем вдруг и внезапно уяснить, что двадцать лет назад в Угличе-то малютка Дмитрий и впрямь погиб от падучей. Стало быть, на престоле затаился самозванец.

– Я не стану помогать пришлому, аже он самозванец. И наоборот – ни за что не свергну его, если он истинный царевич.

– Просто разузнай про него, – нетерпеливо бросил Василий, взбираясь в свою повозку. – Дурак Борис решил, будто я прощу его за ссылку. Подозрительный болван по-прежнему играет в опричников. Только ничего из этого уже не осталось, – напоследок старший брат Дмитрия высунулся из-за проёма и запальчиво прокричал, плюнув на снег: – Не царь он! И никогда не был!

Звонко хлопнула дверца. Двинулась повозка. Шуйский поначалу братской лютости смутился, оглянулся, дабы никто Василия не услышал, а затем, крепче стиснув рукоять топора, двинулся восвояси.

До родного уезда Дмитрий добрался лишь поутру. Его знатно тошнило, будто похмелье прорвалось сквозь тугие сети страха только сейчас. Недюжинное тело рынды шатало, он где-то по дороге проблевался, да все неуютно ему становилось по мере приближения к дому.

Страшила своей желтизной низко осевшая луна. Казалось, будто она каталась по пашням и дорогам, преследовала Дмитрия, улюлюкая и завывая. Из головы страждущего не выходили слова брата, но отнюдь не об истинном царевиче. Прав оказался Василий: не было в Дмитрии ничего, окромя буести. Свирепость заполнила его жилы желчью, в бездумной кровожадности отстукивало сердце воинственный ритм. Неужели он и впрямь походил на Малюту Скуратова?

Отнюдь. Тестя своего Дмитрий ненавидел всей душой. Но вот в дочери его души не чаял. И невесть в ком из них двоих ярости было больше: в могучем топорнике Дмитрии, повидавшем десятки сеч, или в бесовской жене Екатерине. Бранились они страстно, но ведь Шуйский верил, что благоверная его любит. Он-то её любил. Вот родится у них дитё, так всё уляжется. Дмитрий смягчится в сердце, он обещал себе. Да и Катя ребёночка ждала очень. Гадала часто: мальчик будет али девочка. Разумеется, хотела сына. Как отца, как мужа. Воеводу и рынду, а там – кто знает? – боярин-папаша постарается уж так, дабы сделать сына царём. Неведомо откуда Годунов им сделался, так почему Шуйским нельзя?

Царевич Борис попрал святость российского престола. Временщик он, хитрец и заговорщик – сумел не только заполучить трон, но и раскрыть в умах бояр и бывалых опричников одну пагубную мысль – царём мог стать каждый. Каждый из них. А потому все видели в царевиче московском Дмитрии Ивановиче шанс сдёрнуть в петлю Годунова. Впрочем, куда угодно – лишь бы вон.

Дмитрий Шуйский в этом не сознавался, но уж больно сильно ему хотелось дочку. А что с сыновьями-то делать? Себя в отрочестве он вспоминал и невольно содрогался. Уж лучше на войну против армии Речи Посполитой хотя бы в одиночку, нежели отцом стать такого нерадивого сынишки. А девочка могла бы стать красавицей и умницей, аки мать. Прогнать раздор из их дома, ласкать и любить родителей, покамест любить не научатся и они.

"Вот бы дочка. Тогда я назвал бы её… Назвал… – подумал Дмитрий и потупился. – А пусть Катя придумает. Я её любой любить буду".

Дьявольская луна его больше не беспокоила. Отступила тошнота, выровнились дороги, испещряя землю своими покойными полосами. Изредка на пути попадались путники, но ни одного тела. А всё потому, что вотчину свою Дмитрий берёг изо всех сил: кормил уездных крестьян, смягчил барщину, а с некоторых и вовсе на время снял гнёт оброка. Многие обельные клялись помещику в вечной верности, мол, ни сгонит их с земель Шуйского ни голод, ни хворь. Суров был хозяин, но справедлив.

Да и в военных походах мало кто с ним мог поравняться. К крови вражеской на своих устах Дмитрий пристрастился, смерти не боялся. Сил в нём было столько, что он запросто мог поднять телёнка в пару месяцев от роду. Один топор его весил несколько пудов, и в смертоносном размахе крошил вражеские щиты, словно бересту. Да и прибавить ко всему этому острый ум воеводы. Только, в отличие от тестя своего, зельный[3]Дмитрий обладал волей самостоятельной мысли, и держался ровно от всяких дворцовых интриг. Разве такому стоило чего-то бояться?

Но он боялся. Благоговейный страх стяжал его решимость, стоило Шуйскому припомнить давешний разговор с братом. Не мог понять Дмитрий, почему так страшился пришлого царевича, но хуже того – он боялся своих идей. Если к ним подступает истинный царь, то Дмитрий поклялся его до трона довести – но не будет ли это предательством Годунова? Не начал ли рында, сам того не ведая, уже плести интриги на шатком поприще?

Неспокойно сделалось в широкой груди, и он вновь перекрестился. Вот доберётся до дома, обнимет жену, вдыхая аромат курчавых волос, уложит ладони на тёплый живот, и всё встанет по местам. Всё станет ясно.

"Увидеть бы малютку до похода в Чернигов", – подумал Дмитрий и улыбнулся деннице.

Дом его встретил гвалтом. Ещё во дворе под копыта помещику бросилась челядь. Вокруг сновали бабы с лоханками. Никто, казалось бы, на прибывшего Шуйского внимание не обратил. Только он спрыгнул с коня и помчал в переднюю, как путь ему перегородила служанка Катерины. Добрая в бёдрах и низкая в стане, она раскрыла свои дебелые руки перед Шуйским. Её смуглое лицо побурело, глаза наискось осматривали потрёпанного хозяина.

– Дмитрий Иванович! Как же вы так негаданно?!

– Почему вокруг все носятся, аки угорелые?!

– Да нет, Дмитрий Иванович, я сейчас накажу слугам вам во флигельке накрыть, – затрепетала старуха.

– Почему во флигельке? Я хочу в доме откушать, – взбеленился Дмитрий. Взгляд его упал долу, и он заметил в дрожащих руках камеристки ветоши. А на тех мазками темнела кровь. Грозой заволокло его взор, и он исступлённо прорычал: – Что с Катькой?!

Не дожидаясь ответа, он оттолкнул старуху и ворвался в дом. Под ноги ему бросались комнатные слуги и привратник, перед носом выпрыгнула камеристка с неразборчивым лепетом, но Дмитрий, казалось, не замечал их. Он торкал, швырял и бранился, пробираясь в комнату к благоверной, пока, наконец, настежь не распахнул дверь и не обнаружил жену у окна. Она скулила, ёжилась, прижимая руки к животу. Изо всех сил кусала губы, стараясь не обронить стона. А под её белой сорочкой тягуче лилась кровь, окропляя дощатый пол жизнью их ребёнка. На мгновение Екатерина обернулась, и Дмитрий ужаснулся тому, как исказила боль лик его прекрасной жены. Бурая в ланитах, с впалыми глазами и иссохшими устами, её белёсые волосы липли ко лбу, покрытому испариной. Будто прочитав страх в глазах мужа, Катя, зажмурившись, отвернулась и бросила через плечо:

– Убирайся!

– Что с ребёнком?!

– Не приближайся ко мне! – завопила Катя.

Тогда Дмитрий широким шагом пересёк покои, припав к супруге, а затем с силой схватил её за кисти и развернул к себе. Она вскрикнула от боли, но Шуйский не слышал ничего. В ушах у него стучало, как и в висках, а очи неотрывно следили, как по стёгнам жены стекала жёлтая слизь, окроплённая кровавыми пятнами. Ему вспомнились очертания зловещей луны, и он невольно содрогнулся от подступающей тошноты.

– Его нет! – завыла Катя, когда по бледным щекам заструились слёзы. – И его теперь тоже нет! Как и остальных!

– Как же это…

Дмитрий увидел под тонкой сорочкой выступающую утробу. Сердце его прильнуло к рёбрам, и он потянулся к Кате, уложив её голову к себе на грудь. Мозолистые пальцы убрали слипшиеся пряди с высокого лба и принялись поглаживать ланиту.

– У тебя же он на месте! – непонимающе воскликнул он.

Катя вновь заскулила и, с силой прокусив руку мужа, вяще заплакала. Дмитрий шелохнулся, но не отпрянул. Вскоре он почувствовал чью-то десну на загривке. Его увела в сторону камеристка. Вслед за ней в комнату вбежали девки с тазами. Одна елозила, пытаясь не расплескать воду, от которой бурными потоками исходил пар. Вторая несла пустую лоханку. Дмитрий нахмурился, отличив в нём инструменты: большие иглы и щипцы. Его развернула к себе старуха:

– Это не первые мои роды, Дмитрий Иванович. Вы ведь знаете, что в нашем уезде я за повивальную бабку всегда была. Вам беспокоиться о Катерине не стоит. Только не мешайтесь под ногами, Ей Богу!

– А что с ребёнком? Почему Катюша плачет? – отрешённо спросил Шуйский, не отрывая взора от инструментов.

Старуха, закусив губу, перевела взор на развернувшийся беспорядок.

– Вы только не серчайте на Катеньку нашу. Это не её вина, – пролепетала служанка.

Катю сперва неуклюже подняли на ноги, а следом она опустилась на корточки при помощи девчушек. Взопревшее лицо её пуще покраснело, на лбу выступили жилы. Светлые глаза болезненно выпучились, взор, окутанный агонизирующим маревом, бездумно уставился на Дмитрия. Катерина захохотала:

– А я рожать буду! Я рожать буду! Мёртвого! – запрокинув голову, она пустилась в безумный хохот. – Он тут, в утробе. Спит сладко! Хочешь потрогать?!

Дмитрий раскрыл широко рот, но вздохнуть так и не сумел. Он ощутил, как обострились черты его, как натянулись шрамы. Даже левый глаз заплыл кровавыми пятнами, отчего Катя сильнее рассмеялась.

– Поглядите на него! Ха-ха, на беса похож! Как папенька мой, такой же ирод. А расплачиваюсь я. Рожать буду, – женский голос запнулся, и Катя в потугах рухнула на колени, поморщившись. Но затем вновь осклабилась сквозь боль. – А я рожу! Мёртвого!

– Заткнись! – крикнул Шуйский и шагнул к жене.

– Дмитрий Иванович, не сердитесь! Больно ей, вот и потеряла рассудок! – пожурила хозяина повитуха. – Уйдите отсюда! Немедленно уйдите!

– А я рожать буду, – запела Катя. – Мёртвого! Как и те другие! Все они у тебя, Дима, мёртвые!

Дмитрий ощутил пожар в груди. Пугала его Катерина – покосившееся лицо и безумный взгляд покрыли огрубелую кожу его мурашками. Некогда желанные уста Катеньки безобразно разрезали лицо, оголив покрытые кровью зубы. Вспоротые губы натягивались, оголяя плоть. Шуйскому захотелось броситься на жену, вцепиться скрюченными пальцами в лицо и содрать ногтями этот пугающий оскал, но в грудь его толкнули крепкие руки старухи, и он стремглав устремился наружу, пока не натворил дел. Ладони его прикрыли уши, пытаясь заглушить девичью руладу:

–Я буду рожать! Мёртвого! Мёртвого!

Шуйский выскочил на задний двор. Грудь его порывисто вздымалась от беспорядочных вздохов, что застревали где-то в глотке криком. И сколь же разительно отличалось от внутренних мук безмятежное зарево, накрывшее куполом хутор Шуйского. Проросшие бурьяном прогалины плотным покрывалом стлались на заднем дворе имения. Они тянулись к величавым стволами дубов, чьи раскидистые кроны нежно прятали под своими сенями всю западную часть двора. Торные тропки струились от высоких лестниц, разбегались в стороны, покуда одна из них, лукавая, не набредала на самый тенистый уголок сада. Там, за густой порослью душистой лапчатки, тянулся ряд могилок – восемь штук их числилось. Дмитрий хоронил всех, даже тех, у кого не развились тельца. Спрашивал за каждый плод со старухи-камеристки, собственноручно откапывал крохотные ямки и даже принуждал местного иерея отпевать умерших.

Прикрыв веки, Шуйский попытался унять оглушающий набат, исходивший из его груди, а затем отыскать лопату. На сей раз не вышло. Ноги его сами собой подкосились, и он безвольно рухнул на лестницу, погрузив пальцы глубоко в рыжие волосы.

Сомнений у рынды не оставалось – это кара Божественная. За безнравственную жизнь, за лютость. Но разве Дмитрий не был ласков с женой? Али бросался даже в самом страшном исступлении на неё с кулаками?

Но Катька страшилась его и ненавидела, видела в нём безумца, каким был отец несчастной. Дрожащие руки Дмитрия потянулись к щеке и ощутили под заскорузлыми пальцами бугристые шрамы. Он был противен ей. А эти знаки – так ведь Бог шельму метит.

Ему вдруг вспомнились слова брата – на сей раз про царевича московского. Быть может, всех их коснулось проклятие, ибо держат они на престоле того, кому в Успенский собор путь заказан. Не царь Годунов и вдобавок тяжкий грех, вероятно, совершил тогда в Угличе, поругав истинного царевича. Что-то сотворил он с невинным дитятком, а нынче Шуйский, выходит, поддерживал его, вот и сам терял детей одного за другим. Но вот если он поможет истинному царю на престол взойти…

Медленно спустившись наземь, Дмитрий снял кушак, отложил топор и, пытаясь унять дрожь в голосе, принялся приговаривать:

– Накажи меня, но Катеньку с малюткой не трогай, прошу. Испытай меня испытанием страшным и забери мою душу, аже не справлюсь. Проверь меня искушением губительным и забери мою душу, аже поддамся. Что угодно, только не это. Дай мне шанс исправиться на пути тернистом. За жену, – Дмитрий умолк, и его взор, затянутый скорбной пеленой, устремился в сторону буявы[4], – за детей.

Хозяин вздрагивал всякий раз, как слышал вопли Кати. Она уже не пела, зато истошно кричала, и от этих воплей в груди у Дмитрия всё леденело. Стиснув зубами кулак, рында сжал широкие плечи и принялся раскачиваться взад-вперёд. И так до самых сумерек. Никто из слуг его не тревожил, опасаясь разрушительного гнева, вот и просидел в беспамятстве Дмитрий, покуда его не тронула за плечо чья-то рука.

Шуйский вздрогнул и устремил влажное лицо в сторону. Над ним возвышалась повитуха. Лицо её, одёрнутые дымкой, казалось мрачнее тягучих осенних туч, и всякие надежды в сердце Дмитрия разом обессмыслились. Он уронил взгляд на кулёк в её руках.

– Как Катерина? – сипло спросил воевода.

– Спит. Может, и вам следует прилечь? С девочкой я сама разберусь.

– Это девочка? – жалобно прошептал Дмитрий, а затем поднялся. – Давай её сюда.

Старуха потопталась на месте, не решаясь вручить дитя хозяину, но всё же, опасаясь нравных перемен, всучила кулёк и поспешила в дом. На пороге она, не оборачивая головы, бросила:

– Как закончите, ступайте к Катерине Григорьевне.

Дмитрий замер, нежно удерживая тельце в своих огромных ладонях. Услышав имя жены, он помрачнел и насупил брови.

– Не пойду.

– Вы нужны ей.

– Сказал же, что не пойду, – прорычал Шуйский, а следом слабо добавил: – Боязно мне. Убью. Или её, или себя.

Старуха на это ничего не ответила и скрылась в доме. Тогда Дмитрий крепко прижал к себе крошечное тельце младенца и, закусив губу, раскрыл покрывало. Дыхание у него тотчас спёрло, и он, собрав всю имеющуюся нежность в своём суровом нраве, ласково провёл пальцами по тёмным щёчкам дочери. Заледенелая кожа спугнула его, но он, очертив взглядом мягкие очертания крохотной головки, судорожно вздохнул и прошептал:

– Настасья.

Настасью отпели той же ночью. Добрался до супруги уставший и вонючий Дмитрий лишь к следующему рассвету. Ничего в покойных хоромах не свидетельствовало о минувшей утрате. Лишь войдя в комнату Катерины, Шуйский обнаружил кровавые пятна на половицах. Их оттереть не смогли.

Катя лежала в постели, в чистой сорочке. Бледная, исшитая синими жилками и едва различимым дыханием. Чресла она скрутила, поджав колени к самому горлу и, завидев супруга, повернулась спиной к двери и лицом к окну. Её бесцветные ныне волосы, дотоле растрепавшиеся по подушке, беспорядочно полезли на лицо. Она их убирать не стала, будто пряталась за завесой длинных непослушных прядей. Дмитрий, прочистив горло, медленно вошёл и уселся на кровать. Перины под его внушительным весом прогнулись, отчего хрупкое тельце Кати скатилось к нему.

– Отпели? – слабым голосом спросила она.

– Отпели.

– Хорошо.

Шуйский кивнул. Затем легонько коснулся руки Катерины. Она отодвинулась.

– Ты ела?

– А зачем мне есть? Чтобы наполнять брюхо и снова исторгать из него мёртвых детей?

– Чтобы жить, – мягко произнёс Дмитрий. – Для меня.

Катерина фыркнула. Шуйский вновь потянулся рукой и уложил ладонь на бок супруге. На этот раз она противиться не стала. Спросила:

– Сильно я тебя укусила?

Воевода, опомнившись, поглядел на руку. Кисть его полностью окрасилась кровью, что застыла, будто вторая кожа. Он ответил:

– Нисколько.

– Надо было сильнее кусать, значит.

Дмитрий усмехнулся. Жена ему вторить не стала. Кто знает, возможно, она и не шутила вовсе. Тогда Дмитрий склонил голову и припал к рёбрам благоверной. Уста его прижались к угловатому плечу.

– Я знаю, как всё исправить. Это моя вина, Катюша, – сердечно прошептал он. – Но я всё исправлю.

Катя не ответила. Тогда он продолжил:

– Я служу не тому. Бесу с короной. Однако если побороть его и вернуть престолу нашему – истине в лице царевича подлинного…

– Ты о Лжедмитрии? – Катерина повернулась в сторону мужа. Голос её трепыхался в бессилии. – Как это поможет нам родить ребёнка?

– Господь наказывает нас. Из-за меня, – с горечью признался Шуйский. – Почему ты называешь его Лжедмитрием?

Катя вздохнула и вновь отвернулась.

– Не знаю. Не верю, что это истинный царевич.

– Отчего же? Многое указывает, что он может им быть.

– Я не верю. Да и не хочу, чтобы семя Ивана заняло престол.

– Но почему? Если он его по праву.

– Снова чудовище на троне? Вспомни россказни брата своего Василия. Каким царевич Дмитрий помнился в детстве? У него ещё тогда нрав был бесчеловечный. Ни одного живого кота и поползня в Угличе из-за этого урода не осталось…

– Следи за языком, Катерина!

Дмитрий оторвался от жены, выпрямившись. С трудом поднялась и супруга его, запальчиво высказывая:

– А кого ты ждёшь? Благородного мыслителя в сутане? Который лаской и умом города берёт? Ты веришь в эти слухи? Так если то правда, тогда к России движется не царевич исконный, а самозванец. И звать его Лжедмитрием!

– Тебе почём знать?

– А тебе?! Снова твой братец тебе напел хулу, а ты готов верить. Да Василий корону себе хочет заполучить и царю отомстить. А ты в его играх лишь пешка. Потребно станет, так он через твоё чело перейдёт и даже не шелохнётся.

– Катя, не зли меня, – проскрежетал Дмитрий, сжав кулаки. – Ты ничего не знаешь про пришлого! Да и как так о ребёнке отзываться можно?

– Я девятерых схоронила. На малом сроке и большом. И могу высказать: раз то чудо юродивое в Угличе сдохло, то, значит, поделом ему! На всё ведь причина есть!

– Заткнись немедленно! – вскричал Дмитрий и обогнул постель, угрожающе приближаясь к жене. – Не гневи Бога!

– А сегодня даже родила девчулю. Видел её? Видел! На её кончину ведь тоже причина найдётся! Так почему никто поверить не хочет, что царевич от падучей помер двадцать лет назад? Всё плетут из этого интриги. В смерти его якобы причин нет. А в кончине моей малютки есть!

Шуйский уже было замахнулся, дабы наградить жену первой в жизни оплеухой, но та вдруг вся сжалась, прикрыв руками лицо, и заплакала. Дмитрий замер, грудь его раздирали куцые вздохи. Он зажмурился и отвернулся. Низкий голос замогильным созвучием погрузил комнату во мрак:

– Я всё думал, как назову её. Уж очень желал, чтобы дочка была. А надо было желать, чтобы живым родилось дитё.

Катя, не переставая всхлипывать, спросила:

– Придумал?

Дмитрий помолчал, уронив руки вдоль туловища. Его голова низко упала на грудь.

– Настасья.

Катерина ладоней от лица не отнимала, но, услышав имя, вновь разрыдалась в голос. Шуйский потянулся к ней, но она отползла на другую сторону постели и, обняв себя за стёгна, уткнулась в подушку лицом. Уязвлённый супруг, нахмурившись, направился к двери. В проёме он замер и бросил через плечо:

– Я еду в Чернигов разбираться с этим, как ты назвала его, Лжедмитрием. Велели собирать войско.

– Когда? – Катя оторвала лицо от подушки.

– Немедленно.

– Так зачем ты сюда приехал тогда?

– Хотел тебя проведать. Хотел дочку перед войной увидеть.

Голос Кати вновь сорвался, но Дмитрий её плач слушать не смог. Он вышел из комнаты.

[1] устар. «почудился; показался»

[2] устар. «недостаток хлеба; голод»

[3] устар. «сильный»

[4] старин. «кладбище»

IV

– Ваше Святейшество, – угодливо начал Дмитрий; его сладостно-хриплый, почти вязкий голос умело смягчал черты прелата, – можете ли вы наречь мою войну священной?

– Зависит от того, что ты алкаешь на её конце, сын мой.

Павел V, облаченный в багряный фанон[1], восседал на стуле с высокой спинкой. Его платье ленивыми складками покоилось на брюхе, стекало по широким стёгнам[2]и путалось у сандалий. На стопах золочённой нитью вылеплялись креста, равно как и у подола рясы и, разумеется, самого фанона. Самый большой крест сиял у папы римского на груди.

– Давеча мне приснился сон, Ваше Святейшество, – задумчиво произнёс Дмитрий, сжав в кулаке нательный крест, – будто на дворе раскинулась стылая ночь. А я брожу по степи среди бурьяна. Блуждаю, казалось бы, бездумно, но точно знаю, что довлеет[3]мне реку настигнуть. А надо мной парит луна – громадная, поражённая желтизной и пятнами. Висит совсем низко, да освещает путь только до самой реки.

Дмитрий умолк. Его холодный взор блуждал по папскому лику. Вальяжный и порный[4]; с одутловатым лицом и глазами, глубоко поражёнными порчей лихвы – Павел сидел смирно, вольно вытянув стан на стуле. Склеры его блестели восковой сановитостью, но в червоточине зрачков гнездилось нечто особливо свирепое, отчего у Дмитрия на языке завертелся привкус гари.

– Продолжай, сын мой, – степенно изъявил епископ.

– Я иду к заводям, – холоднее продолжил Дмитрий Иванович, неотрывно наблюдая за папой римским. – Вода морозит суставы, но жилы обдаёт непомерным жаром. Река принимает меня вольно, разворачивает просторные объятия, а затем лик мой покрывает пелена.

Брови Павла дрогнули, насупились к самой переносице. Его одутловатые пальцы сплелись в тугие узлы, отчего Дмитрий, предвкушая конец их встречи, склонился, водрузив локти на колени. Голос его сделался тише, сами собой увязли в сиянии свечи, отчего комнату папы окутало зловещее таинство.

– Вот только стоило мне погрузиться в заводи, как топорные валы неожиданно оживают и застилают меня поверху, да так туго, что кажется, словно я погрузился в земляную могилу.

– Впервые ли ты видишь этот сон?

– Нет. Каждую ночь наблюдаю за ним. За собой. Как в потугах и агонии схоронили меня в реку.

Его ясные глаза устремляются в сторону, и Дмитрий вдруг замолкает, вглядевшись в мрачный лик Вара. До самого кончика горбатого носа грудятся на старческом лике хмарные тени, да лишь по тонким губам нетерпеливо ворочался язык, будто в покоях епископа Вару сделалось до невозможного неуютно. Но он сохранял тревожное молчание. Тогда Дмитрий продолжил:

– Каждую ночь вижу один и тот же сон, Ваше Святейшество. Вот только давеча конец его изменился. Прямо перед встречей с вами.

– И чем же он закончился на этот раз? И как кончался обычно?

– Обычно я засыпал. Но вот на сей раз волны вдруг расступились передо мной, и тело унесло высоко к небесам.

Павел сдержанно улыбнулся. Каёмка век его смягчилась в линии, когда он одобрительно кивнул.

– Всё правильно. Ты отринул ересь. Теперь ты католик.

– Но вы ведь даже не дослушали, чем кончился мой сон, – угрюмо присовокупил Дмитрий.

– Мне и не нужно. Ты принял истинную веру, веру подлинную, очищенную от шелухи язычников и раскольников.

– Моё войско состоит из овых.

– Теперь ты понял, что война твоя – священна, ибо потребно тебе их всех облачить в истину перед Господом. В веру единую, подлинную.

Бледное лицо Дмитрия затянуло угрозой, тени запрыгнули на некогда ясные глаза. Он поднялся и, сцепив руки за спиной, принялся вышагивать по комнате. Павел его резкой перемене заметно смутился, но всё же продолжал настаивать на своём:

– Тот край поразила ересь. Их земли хворые терзают стенания.

– Это не их земли, – замогильный голос раздался под ухом Павла, отчего тот вздрогнул. – Это мои земли.

Дмитрий обогнул стулья и принялся шаркать вдоль стен, пока путь его вдруг не замкнулся подле стеклянного шкапчика, внутри которого возлежала книга. На потрёпанной обложке аккуратным почерком тянулось заглавие: "Index Librorum Prohibitorum". Дмитрий обернулся к епископу.

– Это сборник запрещённых церковью публикаций.

– Всё верно.

– Занимательно. У вас в покоях я не сыскал миссала[5], зато имеется это, – царевич указал на шкапчик, – сборник цензуры.

– Миссалы, вместе с бревиариями[6]и сборниками стихов хранятся в местах богослужения. Я вас принял в личных покоях, – строго заметил папа.

– Да, но что здесь делает эдиция[7]цензуры? – вспыхнул Дмитрий, но, не дожидаясь ответа, прибавил: – А "Шестокрыл" здесь есть? Он входит в Индекс запрещённой церковью литературы?

– Разумеется. Это колдовская книга.

– Да, колдовская, – угрюмо согласился царевич. – Я ведь за ней к вам и прибыл. Невеста моя по ней заветы плетёт, а папаша её прислал к вам.

– Как же это? – встревожился епископ.

Он медленно поднялся с седалища и непонимающе уставился на Вара. Лицо того по-прежнему было скрыто, лишь нехотя заворочалась голова из стороны в сторону. Взопревший Павел поглядел на царевича.

Тот замер в изваянии, развернувшись к папе римскому тылом. Голову Дмитрий усадил глубоко на грудь, руки сложил на поясе, сердито подбоченясь. Из-за широкой спины его, наконец, раздалось:

– Занимательно. Нет, не занимательно – поразительно! Сколько увлекательных трудов собрано в этом сборнике. Сколько трудов прогрессивных и важных, открывающих узкому человеческому уму представление обо всём мироздании. Космогония и вращение небесных тел, труды Коперника и необъятность всего нашего мира. Кто мы в безграничной Божьей воле? – Дмитрий обернулся и исподлобья, испытующе поглядел на Павла. – Мы, как и вращающаяся вокруг Солнца Земля, лишь сосуд Божьего импетуса, то есть замысла.

– Земля вокруг Солнца? Что же ты такое говоришь, сын мой?! – возмутился епископ, стиснув в кулаках полы платья. – Не как в бреду ты?

– Давеча я видел сон, где меня приняла река. А после неё унесло моё тело высоко в облака, – мечтательно произнёс царевич. – Я видел Землю, видел сотканные соцветия звёзд и другие небесные тела. И все они, включая ту же Землю, в сказочной мистерии вращались вокруг величавого солнечного диска. Он озарял всё вокруг. Возводил своды дня и стачивал их до ночи. А Земля в дивном хорале вертелась вокруг своей оси, начиная в пляске год и в пляске год заканчивая.

– Это ересь! – воскликнул Павел. – Учения Коперника – ересь!

– Ересь – то, что ты застилаешь острые умы стращанием инквизиции, – проскрежетал Дмитрий. – А теперь послушай, как я растолкую тебе: отнюдь не сон, но истину. Твою истину. Будущее. Взял ты на поруку непосильно тяжкую ношу, злодей. Сделав навет и приговорив Галилео, ты на года оттолкнёшь науку, но страшнее то, что сделаешь ты это, прикрываясь именем Божьим.

– Да как ты… – стушевался Павел и вновь испуганно поглядел на Вара.

– Давеча я видел сон, – зычно прорычал Дмитрий, – как приняли меня заводи и погрузили в геенну.

Его крупная фигура тенями двинулась на папу римского, отчего тот в благоговейном ужасе попятился, пока спиной не нарвался на стену. Царевич настиг епископа и бросил прямиком в лицо:

– Знаешь, кого я там увидел?

– К-кого? – в бессознательном страхе шепнул Павел.

– Тебя. Плоть твоя стекала с костей, пил ты гной и исторгал его же. – Дмитрий осклабился. – Полыхало Его Святейшество вместе со мной.

Павел в ужасе отличил, как на стенах с бархатом и вензелями раскрылась стень[8]царевича – громадная, уродливая, с мордой вместо лица. Рога обрамляли венцом кривой череп, а вдоль широких рамён[9]раскинулись смертью два крыла.

– Боже Правый, – прошептал папа римский. – Господь Всемогущий! В бегство претвори всякое дьявольское нахождение! Убирайся прочь от меня, Мефистофель!

Дмитрий запустил когтистые лапы в Павла, стиснул его чело, и тот рухнул навзничь. В беспамятстве.

Внезапно тело царя содрогнулось, и минувшие события маревом рассеялись в закоулках сознания. Воля его, стужаемая угрюмыми мыслями, заметно покоробилась, и Дмитрий вновь очутился в действительности, восседая в царской палатке своего лагеря. Он осмотрелся, а затем поднялся со стула. Просторный шатёр его пустовал, скромные пожитки по-прежнему выдавали в нём беглого расстригу. Да и тяжёлый нательный крест он спрятал под тугой бригантиной.

В его скромности крылась лукавая затея. Временами кроткий царевич спал на сенях с солдатами, всегда ел с ними из одного котелка и никогда не кичился убранствами в военных походах. Впрочем, праздности Дмитрий не был лишён, однако намедни он издал грамоту, запрещающую всякому казаку и наёмнику пускаться в безудержный грабёж и насилие. Конницу его, разумеется, сие известие взбудоражило недобро, и даже состоящие из обнищавшей шляхты войска было пустились на самотёк, пока Дмитрий не пообещал каждого солдата наградить офицерским чином.

Деньги, выделенные отцом князя Вишневецкого, он почти все растратил на наёмничьих, коих привёл лукавый Юрий Мнишек. Константин, был уверен Дмитрий, папашу отговаривал от сомнительной авантюры лишь из ревности к Марине, однако, пусть Адам поначалу и не послушал нерадивого сына, всё же заметно сократил ране оговорённое ассигнование. Осталось щедрое содержание короля, да и то заметно редело: златыми Дмитрий восполнял бреши в своём неустойчивом войске; раздавал голодному люду Черниговской земли дары; а ещё щедро платил монахам из Чудового монастыря, с которыми когда-то состоял в богослужении, дабы те разносили известие о том, что чудом выживший в Угличе царевич Дмитрий явился забирать своё.

Растраты эти, впрочем, возымели положительный результат. Многие города сдавались истинному царю добровольно. Встречали его с раскрытыми вратами и сердцами, проклиная всуе Бориса Годунова. Даже сам князь Вишневецкий, отправившийся покорять Путивль, был поражён, когда войну выиграл всего за один час – все сдались.

Бывал и иной исход. Со стороны Моравска подспудно тянулись пересуды о благоговеющем страхе, поразившем московские войска. Измученные лазутчики доносили, как армия расступалась, видя Божьи знаки в армии царевича Дмитрия. Под тьмой сабатонов утомлённая морозами земля исторгала из себя тени воинов, каждая из которых была наделена крыльями, и даже в самые хмурые ночи небесный отблеск сиял на забралах врагов, подобно нимбу. Этого было достаточно, чтобы сдались почти все жители Чернигова. И когда их воевода Татев Иван уже было приготовился сложить оружие, негаданно в поддержку его выступил с бесчисленной армией топорник Дмитрий Шуйский.

На него царь не рассчитывал. Ему предстояло как можно скорее добраться до Кромы, где ждал истинный друг, готовящийся открыть ему путь до самой Москвы.

Дмитрий, стоя у входа в шатёр, пристально оглядывал свою армию. Сгустились сумерки – вяжущие своей синевой на востоке и ещё белёсые у запада. Некогда белоснежная земля почернела от грязи и крови. Вокруг крутились конники, что принимали обоз для подкормки лошадей. Спали дремотным, редеющим сном копейщики. Все готовились к тому, как набатом небо озарят первые лучи солнца, абы снова пытаться взять крепость в Чернигове штурмом.

Царевич поднял голову и оглядел мглистое небо. Висело оно совсем низко, утробно пыхтело влажными парами, исторгая из своих прохудившихся перин мокрый снег. Тело Дмитрия озябло, ослабло в бесчисленных походах, отчего сделалось омерзительным ему. Безустанно в памяти всплывал баженый[10]образ Марины Мнишек, злобной ворогуши, что столь бессовестно с одной стороны и невинно с другой пыталась околдовать Дмитрия.

Но разве был он способен на человеческие чувства? Кого любил на этом свете? Никого. Даже себя не любил.

Но стоило ему шепнуть имя Марины, как в груди вновь начинало опасливо полыхать огнищем, спускаясь всё ниже и ниже. Он вспоминал её дикие, медовые глаза, как вдруг тело вновь наполнялось мистической силой, готовое броситься в полымя, но принести ей Москву.

"Потребно Марине во дворце сидеть царевной, а не в злых сенях родного хутора", – думалось ему.

Разумеется, Дмитрий сразу понял, как страшилась Марина своих братьев строптивых, а потому алкал как можно скорее выдернуть её из Самбора. А тут внезапно Юрий, утомившись от бесконечных осад, решил вернуться в родной уезд встречать сыновей, попутно собрав с собой добрую часть войска. И что же там станется с Мариной? С одной Мариночкой в стане недругов, что столь умело натянули на лики кожу родных?

Нет, Дмитрий обязался взять Чернигов и Корм как можно скорее, дабы направить скучающее войско прямиком на Москву. Разобраться бы с лютым воеводой Шуйским.

– Откуда его только принесло? – шепнул царевич в пустоту.

– В твоих предвидениях не видел ты его? – раздалось позади Дмитрия. Тот вздрогнул, обернулся, а затем протяжно выдохнул, обнаружив позади Вара.

Плюгавый монашек с сутулыми плечами и покатым станом выплыл из темноты. Под очами его зияла темнота, она же проступала на впалых щеках, поражённых прерывистой щетиной да крапивницей. Высокий лоб тянулся широким пробором до самой макушки, а жидкие пряди обрамляли вытянутое хворое лицо по вискам. Дмитрий, притягательный красавец, поглядел на жалкого Вара сверху вниз и отвернулся.

– Чувство у меня недоброе. Немалым досаждать будет этот Шуйский.

– И ты убьёшь его?

– При первой возможности. Лучше сейчас, на сечи, чем завтра в обедне. Многие из воевод, кто нарёк меня врагом и интервентом, скоро начнет угодливо есть из моих рук. Так с ними справиться будет гораздо сложнее.

Вар понимающе кивнул и приблизился к царевичу. Его одёрнутые дымкой глаза устремились на Дмитрия.

– Ты плохо спишь последние ночи.

– Я плохо сплю все ночи, – отрезал Дмитрий. – Ты это знаешь.

– Да, но последние – особенно. Тебя утомила любовь.

– Меня утомила война. А хуже неё даётся изображать из себя подобострастного[11]любовника для каждого сановитого ублюдка. Вот взойду на престол, тогда покажу им.

– Ты про Юрия Мнишека и сыновей его?

– Я про всех. Всех их.

– А с папой ты не расшаркивался, – с упрёком в голосе произнёс Вар, выудив из полов сутаны чётки.

– Он особливо разозлил.

– И что же? Запрёшься с Мариной во дворце и всё? Конец истории?

– Я исполняю посул[12], Вар, – буркнул Дмитрий. – Помню отлично его условия и на мгновение их не забываю. Да и первым делом давлеет маменьку найти. Как только войну выиграем.

– А мы выиграем? – испытующе поинтересовался Вар.

– Выиграем. Непременно.

Тогда Вар принялся перебирать скрюченными пальцами чётки. Уста его, однако, покоились. Взор заволокло покоем, и он глубоко вздохнул.

– Твоя армия редеет. Голодающих крестьян завлечь мало. Многие разочарованы тем, что ты грабить не даёшь.

– Всё равно не дам. Мы спасители, а там – губители. Не наоборот. Пусть бегут, если хотят.

– А здесь оборону строит Дмитрий Шуйский. Говорят, мало кто найдётся свирепее его.

– Однако ведёт он себя ниже так, а? – бросил Дмитрий, вскинув бровь. – Это меня и смущает. Он будто приглядывается. Много я наслышан пугающего об этом псе диком, да мало сходств нахожу со слухами. Ты знал, что Годунов его и брата в ссылке держал?

– Не знал, – ответил Вар. – Думаешь, предаст Годунова?

– А догадываешься ли, как он вышел из царской опалы и брата заодно из немилости вывел?

Вар не ответил. Лишь пристально всматривался в облака. Удивительно быстро напустилась на войско ночь, но обещала столь же быстро убраться. Дмитрий продолжал:

– Папаша Иван с Борисом решили изничтожить опричнину. Тяжело под контролем держать было бесов этих.

– Иван? – смутился Вар. – Сиречь… как это? Ты про царя?

– Про него. А диаволы эти, опричники то бишь, почитали Малюту Скуратова паче, чем самого Ивана Грозного. Это ты знал?

– Слышал о таком. Но Малюта разве не млел перед царём?

– Млел. Но даже так – он оставался безумцем. Тогда Годунов измыслил план – убить Малюту и – тем самым – распустить опричнину.

Вар усмехнулся.

– Кто бы рискнул убить Малюту Скуратова?

Дмитрий прищурил свои голубые глаза и проникнуто поглядел в сторону кряжа. На гладком поле, истоптанном редкими лафетами[13]и легионом копыт, недвижно затаилась тень массивной крепости, которую столь рьяно обороняли царские войска. Вар поначалу пристально следил за Дмитрием, но затем, уловив суть столь тонкого намёка, ахнул.

– Да он ведь на его дочери женат!

– Искусно убил тестя на бойне. Годунов, правда, за интриги брата старшего их в ссылку отправил, да за услугу Дмитрия спехом вызволил.

– Думаешь, она знает? Жена-то его.

– Возможно.

– А ты откуда знаешь про это? – полюбопытствовал Вар.

– От Петра Фёдоровича, Басманова.

– Что? – пуще смутился монашек. – Тот самый? Иже Кромы защищает от нас?

– Да. Он ждёт меня, – ответил Дмитрий и вновь с прищуром оглядел крепость. – Эх, Шуйский. Сбойливый[14], аки медведь. Да хитёр, как лиса. Только у меня нет времени играться с ним. Пусть Юрий возглавит войско на Чернигов. Я заберу наёмников малую часть для осады Кромы. Басманов подготовил вялую оборону, и через пару дней мы возьмём город.

– Мнишек не сможет.

– Почему это?

– Он покинул войска со своим отрядом.

Дмитрий ощутил, как внутри у него всё похолодело. Челюсти его крепко сжались, до боли в зубах; костяшки скрипнули на кулаках. Он опустил исступлённый взор долу.

– Уже? И даже меня не оповестил?! – рявкнул царевич.

– Пыл его охладел. Мы разбиваем лагеря, на морозах. Многие гибнут, иные же – не выдерживают. Как и сам пан Мнишек. Но он оставил это.

Вар шагнул ближе к царевичу и выудил из-за полов сутаны шелховый чехол. Раскрыв узел, из мешочка он выудил "Четьи-Минеи" в резной обложке и с витиеватой росписью из золочённой краски.

– Для маменьки, – скорбно заметил Вар.

Дмитрий уже было потянулся к книге, залюбовавшись узорами на обрезе, но тотчас одёрнул руку и поморщился.

– Убери пока. Не до маменьки сейчас.

– А что с войсками? Для чего торопишься в Кромы?

– А ты не понимаешь? Шуйский будет держать Чернигов, покамест сам не падёт. А он не падёт. Его армия – не наёмники, а отлично обученные воины. И хладнокровия в нём достаточно, дабы посадских перебежчиков аки предателей казнить, – запальчиво бросил Дмитрий. – Но вот если до него слухи дойдут, будто истинный царь в двух местах засел одновременно… На него и остальных это должно произвести должное впечатление.

– Ты вдругорядь[15]колдовать над войском хочешь, – холодно приметил монашек.

– Колдовать, – задумался Дмитрий, уложив подбородок на кулак. – Верно. Колдовать нужно.

Решительно он обернулся и бросился к иноку. Вар перед готовностью царевича растерялся, особенно когда Дмитрий схватил его за рукав и потянул в шатёр.

– Что ты делаешь?

– Тебе ведь всегда хотелось царевичем стать, а? Моё место занять? Так вот, тебе представится такой случай. Силу мою примешь да волей распорядишься.

– Прекрати, Дмитрий, – запротестовал Вар. – Грязно это всё!

– Заткнись и открой рот.

Царь непреклонно задвинул тяжёлую ткань палатки, а затем усадил Вара на колени прямиком на влажную землю. Монашек послушно опал, лишь в сторону отложил чётки и "Четьи-Минеи". Его слабые руки поразила тряска, глаза увлажнились, и беспокойно зеницы принялись следить за неуёмным Дмитрием. Лик того побледнел, но одновременно с тем затянул его ведовской мрак. Будто подыграв смутным желаниям, жилы раструбом пустились от уголков глаз по вискам, выступили на шее и руках. Тогда Дмитрий, стянув голицы и засучив рукав кожаной куртки, раскрыл пасть. Некогда ровные зубы заострились пиками, над дёснами выступили клыки, и царевич, подняв руку, прокусил своё запястье. Лопнула кожа, поддалась плоть, и под натиском тёмных сил расширились, аки у беса, зрачки его. На бледной коже выступила руда – тёмная, словно смола, и тягучая, точно гной. Вар дрожал от ужаса, и всё же, когда Дмитрий уложил здоровую руку ему на лицо и сжал, монашек послушно раскрыл рот.

Тогда царевич грудным, инфернальным голосом прорычал:

– Днесь[16]в тебе семя моё, а значит, и сила моя. Прими же её! Испей! Да не сплёвывай.

Вар прикрыл вежды[17]и раскрыл уста. Дмитрий поднял на ним израненную руку, и из укуса полилась кровь. Сперва блёклое лицо монашека окропила пара капель. Одна из них приземлилась на язык, отчего Вар дёрнулся в агонии и уже пожелал отодвинуться, но челюсть его раскрытой держал Дмитрий. Тогда кровь хлынула с новой силой, и Вар в ужасе зажмурился и скривился в стане. Трясущиеся руки его потянулись к лицу и ногтями принялись скоблить кожу до ран. Захлёбываясь, инок попытался испустить звериный вопль, но кровища продолжала обжигать глотку, покуда желчь не выступила на его глазах слезами.

Дмитрий изливал свою сущность в монашка, покамест не заметил, как начала натягиваться ряса на его раздавшейся груди. Плечи Вара вдруг потянулись вширь, окреп и выпрямился зельный[18]стан. Поражённая язвами кожа разгладилась и побелела, на плешивом черепе выросли курчавые волосы. И тогда, наконец, Вар распахнул свои голубые очи и хищно уставился на брата. Дмитрий, ощерившись, отнял руку.

– Вставай.

Потеряв опору, Вар припал на руки. Он тяжело дышал, с неподдельными изумлением разглядывал налитые мистической силой руки, а поднявшись, и вовсе качнулся, едва не рухнув наземь.

– Теперь ты – Дмитрий, – гордо резюмировал царевич. – Будешь вести войска на Чернигов.

– Но как же так? – смутился Вар, пытаясь перевести дыхание. – Силу свою мне отдал, но решимость осталась моя по-прежнему. Разве выстою я против зверя Шуйского?

– Вот. Тебе и нужно только – выстоять. Выиграть время.

– Раз Басманов отдаст Кромы тебе так, то лучше мне к нему направиться, а тебе бить Шуйского и Татева.

– Никто их бить не будет. Устрой осаду и жди, – несдержанно выдал царевич, схватив инока за плечи. – К Басманову волен явиться лично. – Дмитрий опустил голову, взгляд его потускнел. – Потребно мне расплатиться с ним. Но некогда об этом. Оставь гренадёров, а коннице вели направиться в Кромы. Я буду ждать их там.

С этими словами Дмитрий стянул с себя бригантину и протянул Вару, а сам, тихонько высунувшись из шатра, тотчас испарился в ночи. Вар остался один. И пуще всего страшила новая сущность его.

Конница покинула Чернигов немедленно. Заметно смутились приказам царя донские казаки, но всё же уступили. Оставшиеся отряды пустили пушки под покровом ночи вдоль посада, окружив крепость. Все жители добровольно сдались войскам истинного царевича, а некоторые даже и того – помогали его отрядам штурмом взять крепость. Верховые предприняли попытку сжечь Чернигов, однако ловкие стрельцы под командованием Дмитрия Шуйского умело отбивали всякого, кто приближался к крепости. Сквозь бойницы враги видели бесстрашного царя Дмитрия, что восседал на коне в первых рядах. Громогласно он читал молитвы, призывая самого Господа помочь им взять Чернигов – "Не за властею, но за истиной!".

Ситуацию усугубляли мелкие отряды лазутчиков, коих выпускал Шуйский исподволь под крепостью. Спускались они под пригорками в невидимости армии Дмитрия и нападали сзади, изводя и без того скудные отряды артиллеристов. Тогда командующие царя приняли решение окружить крепость со всех сторон, отчего ряды их заметно истончали. Конница держалась позади всех, спереди глухую, казалось бы, защиту укрепили копейщики со щитами. Тогда Шуйский раскрыл заставы и вывел на поляны град-обозы – деревянные укрепления на полозьях, укрывавшие стрельцов его. Повезло воеводе с погодой – на Чернигов гуще спустился мокрый снег, увлажнив деревянные преграды.

Когда крепость обросла вторыми стенами, Шуйский сумел отогнать захватчиков обратно за посад. Замогильные воспевания Дмитрия утихли, упали духом его воины. Два дня держал топорник их на расстоянии град-обозов, покамест лазутчики царя не доложили, что за деревянными стенами армия воеводы старательно копала ров против конницы.

Тогда Вар учуял своё поражение. Армия наёмников продолжала отступать, покамест Шуйский не отбросил их назад на несколько вёрст. Конница предприняла попытку сломить град-обозы, однако подверглась беспощадному обстрелу из бойниц крепости. Армия серчала на главнокомандующего, царя Дмитрия Ивановича, как на нерадивого стратега и воеводу. Поползли пересуды бросить его, аки Юрий Мнишек со своей отрядом, двинувшись обратно в Польшу.

Именно в самый тёмный день, когда разбитая армия царя проигрывала в каждой схватке и наконец потерпела окончательное поражение в Чернигове, благие известия прибыли из Кромы. Говорили, что бывалый вояка Пётр Басманов всё же уступил армии пришлого царя. В ходе кровопролитной битвы был дотла сожжён посад, однако воевода не только уступил врагу Кромы, но и присягнул на верность истинному царевичу.

План лукавого удался – порато[19]до всех дошли вести, что там, у стен Кромы, отважно вёл свои войска не кто иной, как сам Дмитрий Иванович, сын Ивана Грозного, что аки ангел разил армию предателя Годунова истиной. Твердили, что сам Господь вёл его и позволил оказаться в двух местах одновременно. Вар заметил, сколь разительно переменилось настроение у отрядов под Черниговым. Казаки и польские наёмники впредь относились к царевичу гораздо почтительнее, почти со страхом. И напротив, заметно увяла решительность Дмитрия Шуйского, что сразу же перестал бить войска пришлого и гнать их прочь от Чернигова. Вскоре рында и вовсе отступил, двинувшись обратно в Москву.

А ещё через два дня им в плен добровольно сдался Иван Татев. Чернигов был взят. Следом уступил и Брянск, а затем и Курск, и Орёл. Стряпчие да посадники, наместники Годунова, что развернули деспотию в отношении всех, кто тепло относился к истинному царевичу, вскоре сами посягнули тому на верность, оказавшись спорыми присными[20].

Только этого было мало. Сановники, что восседали в Сейме Речи Посполитой, холодно отнеслись к победам Дмитрия, приняв их за благосклонность мимолётной удачи. Рано или поздно суеверный страх подданных Годунова утихнет, и тогда рать возьмёт войска царевича на измор. Юрий Мнишек всё меньше верил в победу будущего зятя, однако более не желал отдавать Марину обратно в монастырь. Бояре, готовые уже предать царя Бориса, искоса поглядывали на войска Дмитрия, состоявшие из обнищавшей шляхты да польских наёмников. Но перед Годуновым трепетали по-прежнему, потому как пустил старый государь в расход всякого – даже самых близких – в ком подозревал лояльность к царевичу.

Это и следовало исправить Дмитрию. С Басмановым миндальничать ему время не нашлось – верный слуга пустил свою армию в Тулу, где ему предстояло встретиться с царём несколько позже. Вар в обличии крепкого молодца направил отряд в Путивль, а сам Дмитрий задержался в Кромы, разбив небольшой лагерь у притока Оки.

Недовольных запорожских казаков, надутых вельможей и испуганных бояр могло объединить одно. И именно это решился Дмитрий претворить, положившись на сей раз отнюдь не на свой ум и хитрость, но на нечто гораздо страшнее. Так, одной роковой ночью, он покинул свой лагерь и спустился прямиком к реке, да в полночь. Добирался пешком, блуждал петляя, убедившись, наконец, что никто из войска за ним не следил.

Надолго засел у Оки отряд Дмитрия. Но выжидал он нужной ночи. Грозно сточила луна свои острые концы, свернув их косо к брюху, да успела вновь располнеть и пожелтеть, низко опустившись над горизонтом. Исходил от неё восковой свет, покрывающий сукровицей омертвевшую от морозов землю. Плыла она в пятнах, крутила бока, насмехаясь над государем. Блестела от неё река, осыпала жемчугом тихие валы. Покрылась тонкой изморозью, но лишь у берегов. Однако потоки её всё равно замедлились от хлада, покоем улеглись перед взором Дмитрия. А вокруг зловеще раскинулась пустырь.

Взгляд царевича оставался угрюмым, почти злобным. До того неотрывно вглядывался он в реку, что поневоле перед памятью вылепилось сухопарое тельце юноши, с трудом пережившего свою тринадцатую зиму. Сутулый, хворый, с болезненно впалыми, но при том безмятежно голубыми глазами. Разила его падучая, кошмары, душа неприкаянная внутри.

Одержимый.

Его схоронила река.

Дмитрий мотнул головой, прогоняя марево. Затем аккуратно стянул бригантину, рубаху, снял нательный крест и аккуратно спрятал его в складках брони. Скинув весь армяк и сапоги, нагой, но без дрожи – спустился он к ледяным водам и медленно погрузился в них. Встретили те царевича просторными объятиями, но чем глубже Дмитрий погружался в реку, тем туже вокруг него сужалось кольцо смерти. И тогда, погрузившись в Оку по самые плечи, он осквернил ночь гибельными речами, тёмным колдовством:

– Abra-kedabra. Сказанному потребно сбыться.

С этими словами Дмитрий нырнул в реку, покойно принимая тяжесть стылых волн.

Покинутая ночь оставалась тихой, почти мёртвой. За горизонт поспешили облака. Полный диск луны возвысился над землёй. С мёртвых прогалин ветер раздувал мехами мороз, тревожил застывшие льды и насты. Густела река Ока, вода в ней окрасилась багрянцем.

Обывателю могла эта ночь показаться обычной. Слишком тихой для войны, слишком мирной для чумы. В такие ночи, как правило, стихают бойни; имеют свойство засыпать быстрее звёзды. Но именно за этой тишью, пугающе долгой, тягучей, крылось таинством зло.

Внезапно воды Оки встревожились, взбеленились в ярости, забурлили кровью и гноем, а после толщу их разорвало нечто из глубин, что тотчас вырвалось наружу и без промедления взметнуло к ясному небосводу. Похуже всяких туч небо омрачилось чернотой необъятных крыльев, и бесовский рёв пробудил воинов от крепкого сна.

Чудовище понеслось прямиком в Москву.

А наутро рынды сыскали в покоях мёртвого Бориса Годунова.

[1] «папское облачение»

[2]устар. «бёдра»

[3] устар. «надлежит»

[4] устар. «здоровый; взрослый»

[5] в Римско-католической церкви «Богослужебная книга с порядком Мессы и сопутствующими текстами»

[6] «Богослужебная книга с порядком ежедневных богослужений»

[7] прим.перевод «Научное издание»

[8] устар. «тень»

[9] устар. «плечи»

[10] устар. «обожаемый»

[11]«льстивый; угодливый»

[12] старин. «уговор»

[13] «станок артиллерийского орудия»

[14] устар. «крепкий»

[15] устар. «снова; повторно»

[16] устар. «отныне; теперь»

[17] устар. «веки»

[18] устар. «дюжий»

[19] устар. «быстро»

[20]«приспешники»