Братство

Глава 1. Много званных

По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою

Ин 13: 35

Как странно подбирать слова

к тому, о чем и думать страшно,

но копошится червь бумажный,

живущий в ящике стола.

Как странно все-таки – посметь

коснуться словом перегноя.

Кто рассказал, что жизнь – иное —

не смерть?

Ольга Смелянская

БРАТСТВО

Часть 1. Много званных

Глава 1

Андрей

У Андрея с ночи болела голова. Первый раз он проснулся от звука чьих-то шагов в коридоре. Казалось, что какой-то полночный прохожий тяжело ступает по лестничной площадке, взбирается по ступеням, и сапоги у этого потустороннего незнакомца подбиты железом – каждый шаг так и впечатывается в мозг. Бах, бах, бах… Боль была вязкая, надоедливая, но всё же не очень сильная, и Андрей ещё на какое-то время впал в тяжёлую дрёму. Золотые лучи солнца разбудили его окончательно: они резали пространство комнаты и надвое раскалывали несчастную голову диакона.

– Опять? – участливо спросила Оля, за семь лет брака научившаяся понимать состояние мужа с полужеста.

Андрей кивнул, слегка повернув голову, и почувствовал, как от боли распирает затылок и шею.

– Салат вчерашний будешь?

Снова кивок.

– Хорошо, что ещё выходная у тебя неделя, – Оля накинула халат, босиком прошла на «кухонную» часть их квартиры-студии. – Никуда идти не надо. А то бы ещё в храм, да до вечера…

Она продолжала говорить что-то подбадривающее, и Андрей вслушивался не в сами слова, а в глубокий грудной голос жены, который нёс ему успокоение.

***

Они с Олей познакомились ещё двадцатилетними – попали в одну компанию столбистов. Олины родители были не местные, переехали в молодости из Кемерова и сразу пленились красотами красноярских Столбов и потусторонностью скрытого под клубами морозного пара Енисея. После однообразных равнинных пейзажей Кузбасса енисейские берега удивили их причудливостью скал, краснобокими сопками, ширью никогда не замерзающей реки. Олю родители приучили к Столбам с ранних лет, а Андрей открыл их для себя уже после школы, когда записался в спортивный клуб.

В воскресной школе, где он занимался с десяти лет, тоже время от времени устраивали какие-то походики, но Андрей воскреску не любил – чем дальше, тем больше. Его в четвёртом классе записала туда мама – одинокая учительница, недавно пришедшая к вере. Она хотела, чтобы мальчик набирался благочестия, не начал пить и курить и всегда имел перед глазами мужской авторитет. Но Андрей уже к тринадцати годам испытывал раздражение от наставника воскрески, малорослого, с жидкой бородкой отца Александра, у которого на любой мало-мальски живой вопрос находились только шаблонные ответы. Гораздо больше уважения Андрей питал к собственной матери, которая учила детей добросовестно и за годы трудной работы сумела не утратить доверия к людям. Даже к отцу Андрея, который давно переехал в другой город и общался с тем в телефонном режиме, присылая деньги два-три раза в год.

Мать, как это часто бывает с одинокими родительницами, всю нерастраченную любовь перенесла на сына. Она хотела видеть его батюшкой – человеком, важнее и авторитетнее которого для неё не существовало. Но по характеру она вовсе не была деспотом и предоставила сыну свободу выбора. Тот предпочёл поступить на факультет маркетинга и рекламы, прошёл на бюджет и очень увлёкся учёбой, но, к большой радости матери, храма не бросил, только что, по неясной для неё причине, выбрал другой приход.

К двадцати одному году Андрей знал, как настроить контекстную рекламу и систему аналитики, умел создать простенький сайт и исследовать его эффективность, разбирался в ценообразовании, научился планированию и до тонкостей изучил, как выбирать целевую аудиторию и воздействовать на неё. Психологии в универе уделяли изрядное внимание, но это была психология потребителя: на человека и преподаватели, и студенты смотрели как на ненасытное, вечно жрущее, жаждущее развлечений существо, глупое и внушаемое. Первые три курса Андрей учился на пятёрки и четвёрки, как и в школе, а после не смог преодолевать своё отвращение к преподаваемой науке и всё больше времени проводил в спортивном клубе и с Олей. Мама-учитель поначалу не слишком одобряла Олину кандидатуру: чересчур смело одевается, ярко красится, и вообще, не лучше ли подыскать девушку в храме, на клиросе. От таких слов Андрей забывал о своей любви к матери и просто закипал:

– Христианство, мама, это тебе не заповедник! Это не секта, где только свои со своими! Главное, что Оля верит в Бога, а правильная она или нет – судить не тебе.

Диплом Андрей дописывал с отвращением и, может быть, вовсе бросил учёбу, если бы не Оля. Сразу после получения корочек он решил подать документы в семинарию. Логика подсказывала, что проще всего учиться в ближайшем Томске, но Оля, восхитившая Андрея своими рассказами о прекрасной архитектуре и росписи трапезного храма, вдохновила его ехать в далёкую Троице-Сергиеву Лавру. Андрей раньше никогда не бывал в старой, исконной России, если не считать единственную школьную поездку в Москву, из которой он запомнил только цветистый храм Василия Блаженного и кремлёвские башни со звёздами.

Поступать в Лавру Андрей поехал в Олином сопровождении. Глядя на старинные церкви, она с удовольствием рассказывала о каких-то парящих точках, закомарных покрытиях, реставрациях. Андрей уважительно кивал, но сам думал о другом: внутренним взором он видел людей, которые посвятили себя строительству этих храмов, вставали и засыпали с мыслью, что они живут не напрасно, и после их недолгой скромной жизни на века останутся белизна стен и золото куполов.

– Андрюша, ты такой умный и добрый, ты будешь хорошим пастырем, – сказала ему Оля после поступления.

О том, чтобы сделаться священником на приходе, Андрей, как ни странно, никогда всерьёз не думал: ему до сих пор претили ограниченность воскресной школы, лубочность крестных ходов, и меньше всего на свете он желал бы стать таким же недалёким завхозом, как отец Александр. Вместе с тем Андрей весь горел желанием работать Богу и людям, и самым лучшим для себя выбрал диаконское служение. Диакону не нужно было принимать подачки от богатеев, замаливающих грехи, кланяться властям, чтобы те отремонтировали дорогу к храму.

С Олей они поженились, когда обоим не исполнилось и двадцати двух, сняли маленькую однушку на Взлётке. Пока Андрей заочно учился в семинарии, он писал рекламные статьи на сайты, подрабатывал SMM-щиком и жил полноценной жизнью, как сам считал, только два дня – субботу и воскресенье, когда читал и пел в храме. Ни в какую компанию он не устраивался принципиально, чтобы не прикипать к маркетинговой деятельности. Когда Оля однажды искренне похвалила его рекламные тексты о косметической клинике, Андрей ответил ей вспышкой ярости:

– Я делаю это просто потому, что надо работать! Дай только закончить учёбу…

***

Аттестат Андрей получил по первому разряду – аналог светского красного диплома. Долгожданное рукоположение отметили праздником в семейном кругу. Были Оля, её родители, мама, пара приятелей из столбистского клуба.

Молодого диакона определили в новый, только что выстроенный храм Рождества Богородицы. Первое время Андрей не служил – летал, чувствуя себя воистину ангелом с перекинутым через плечо ало-золотым орарем. Он вскидывал руку, начинал ектению и, произнося: «Миром господу помолимся!», внутри себя замирал, пытаясь услышать молитвенный отклик других сердец. Поворачиваясь лицом к пастве, он напряжённо искал в их глазах следы от недавней встречи с Богом – и, кажется, иногда находил. Среди усталых, равнодушных или горестных прихожан Андрей иногда встречал то радостно-печальную улыбку, в которой видел не по годам обретённую мудрость, то глубоко задумчивый взгляд, который приписывал долгим размышлениям этого человека о мире и своей судьбе. Старухи, которых в любом храме множество, попадались разные: у иных в лице был отсвет причастия, других приходили на службу с неизменно каменными, угрюмыми выражениями физиономий.

В обязанности диакона входило также наведение порядка в храме, и в этой работе Андрей находил не меньшую радость. Прикасаясь в алтаре к престолу и жертвеннику, он благоговейно крестился; протирая пыль, всю церковную утварь ставил на место так аккуратно, будто она была из хрусталя. Дома Андрей вовсе не был таким фанатом уборки и не раздражался при виде смятого покрывала, хотя бардака не любил нигде. Но в храме он поправлял каждую ленту, на которой была подвешена лампада, и безжалостно выкидывал подвядшие цветы на иконе праздника, оставляя только свежие. Старуха, взявшая на себя послушание выбрасывать догоревшие огарки и мазать маслом подсвечник, очень скоро стала приветливо здороваться с ним, называя батюшкой. Так же поступал и дворник, и мальчишки-алтарники.

Теми, кто служит с ним в алтаре, Андрей в первый месяц практически не интересовался. Как бывает во времена первой влюблённости, когда школьник не замечает никого, кроме себя и любимой, так для Андрея существовал только Бог, воспринимаемый через пёстрое собрание мирян, – и он сам, со всем богатством переживаемых чувств. Но спустя несколько недель чернобородый настоятель обратился к Андрею с вопросом:

– Какое служение себе выберешь?

Андрея от неожиданности не понял ничего:

– Я Богу служу…

Настоятель фыркнул.

– Я тебя серьёзно спрашиваю. Послушание какое? Ну, кто ты у нас будешь? На кого учился?

– На маркетолога учился, – с еле заметным вызовом ответил Андрей, чувствуя комичность ситуации. – Коробейник я. Рекламщик.

– Ну, в церковную лавку же я тебя не поставлю, – без тени улыбки ответил настоятель. – Ризничным тебя можно сделать… Но я смотрю, ты говорить умеешь, так что лучше тебя к народу. Детишек надо учить, пойдёшь?

– Надо взрослых учить прежде всего, а они уже – детишек, – возразил Андрей, ощущая крепнущее сознание своей правоты. – Я готов в воскресной школе помогать, только дайте мне и со взрослыми говорить. У нас вон взрослые тёмные, гороскопы читают. Думают, что если чужой крестик нательный на себя надеть, то чужие грехи возьмёшь. А Марк Подвижник писал, что чужой грех ты берёшь, если лишил чего-то своего ближнего. Оболгал кого-то – значит, его грехи на себя и принял.

– Мудрость глаголешь, отец диакон, – иронически усмехнулся настоятель. – Что ж, будешь Писание тёмному народу толковать, разрешим тебе людишек просвещать на проповеди. И ещё. Раз ты рекламщик, то должен, по идее, работать с сайтами. Будешь наполнять наш сайт. Он уже есть, координаты дам, но пустой совсем. Рубрики там создашь: новости, праздники, клир, расписание богослужений…

Воскреска в храме Рождества Богородицы представилась Андрею не такой показухой, как на том приходе, куда он ходил ребёнком и который до сих пор посещала его мать. Тут всё дышало серьёзностью, ребята возрастом от девяти до двенадцати лет чинно сидели за партами, и когда Андрей, пришедший проводить занятие по курсу «Богослужение и устройство православного храма», стал рассказывать им о ходе службы, внимали послушно. Двое – мальчик и девочка – глядели так, будто никогда раньше не слышали ничего подобного, и оба вдохновляли Андрея рассказывать об устройстве храма больше и больше. Лишь когда он стал подмечать в глазах усталость, остановился и спросил учеников:

– Вы давно сюда ходите? А кто из ваших родных привёл вас сюда?

Оказалось, что три человека были из семьи священников, двух привела бабушка, ещё одну— мама.

Андрею сразу болезненно отозвалось, что ни у кого из детей не было верующего, воцерковлённого отца. Исключением были, конечно, семьи батюшек. Однако именно в этих ребятах Андрей чувствовал холодок отчуждения: они знали, что такое антиминс и проскомидия, никогда не путали кадило с паникадилом, но слушали его с равнодушием, как хорошо выдрессированные, запуганные родителями школьники, которые никогда не нарушают дисциплину, но только и думают о том, чтобы поскорее закончился урок. Андрей вспомнил, что в отроческие годы был у него приятель, сын батюшки, который любил учительствовать и кичиться своими познаниями, да ещё устраивать товарищам по воскреске разнообразные «проверки», и невольно подумал: хорошо, что мать его самого привела к храму только в одиннадцать, а не в пять.

ИЗО и рукоделие в школе преподавала худощавая неулыбчивая женщина, никогда не снимавшая с головы платок. Ветхий и Новый завет читал отец Алексей – человек маленького роста и неопределённого возраста, с приятным грудным голосом и плавными жестами рук. В этом интеллигентном батюшке Андрей сразу угадал любителя музыки – и не ошибся. Отец Алексей играл на гитаре, был почитателем «ДДТ», «Аквариума» и «Наутилуса». Но больше всего он привлёк новоиспечённого дьякона не музицированием, а своим служением в детском доме. Отец Алексей ездил туда пару раз в месяц, и сопровождала его в этих поездках лишь тихая, молчаливо улыбающаяся матушка, да (как однажды видел Андрей) пара доброволиц-старушек. Андрей сразу отметил, что этой своей деятельности отец Алексей как бы стыдился, ничего не рассказывал о ней, словно она была чем-то не вписывающимся в налаженный приходской быт.

Спустя некоторое время Андрей окончательно уверился в том, что так дело и обстояло. При храме было место православным волонтёрам, держащим хоругви на патриотических богослужениях, было место алтарничанью и чаепитиям, печенью просфор и пению акафистов, но всё это существовало только для епархиального начальства и для своих. Поездки по детским домам никаких денег епархии не давали, а потому и воспринимались настоятелем не более как позволительное чудачество.

– Вы давно ездите туда? – решился однажды узнать Андрей.

Отец Алексей рассказывал вроде бы с охотой, но в то же время от его слишком банальных слов оставалось ощущение какой-то недоговорённости.

– Четыре годика… Ребятишек всех знаю. Там они разновозрастные. От трёх до восемнадцати. Всякие разные. Маленькие тянутся к тебе, а старшие уже закрываются. На праздники приезжаем – Пасха, Рождество… Наталья – ну, преподаватель наша в воскреске – православный театр организует, сценки к Рождеству, к Пасхе ставим, песни поём. Дети смотрят, подарки дарим…

Андрей выдержал паузу и спросил:

– А те, кто закончили этот детский дом – они вам пишут, звонят? Вы знаете, что с ними происходит?..

Отец Алексей махнул рукой:

– Нет… Хотя я телефон оставлял.

– Видите, – заметил Андрей, – люди не доверяют церкви. Не хотят обращаться к нам даже с проблемами.

– Да, наверное, – не спорил интеллигентный батюшка. – А кто у нас кому нынче доверяет? Ни в миру, ни в церкви… А дети там – уж конечно, как им верить? Их с малых лет самые родные люди бросили. Жалко ведь их. У нас-то с матушкой детей нет, Бог не дал. Так пусть я хоть этим помогу.

Андрей только хотел возразить, как отец Алексей горячо и не без гордости добавил:

– Пока они там, то спрашивают у меня, как поступить! И исповедуются некоторые, и Богу молятся…

– Это здорово, – искренне согласился Андрей. – Но всё равно плохо: почему люди уходят? Маленькие, большие – приходят, возьмут своё – и уходят от Бога?

Отец Алексей не знал.

Добило Андрея мероприятие под именем «Православный молодёжный бал», устраиваемый на Масленице с подачи настоятелей нескольких храмов, в том числе и того, где служил Андрей – Рождества Пресвятой Богородицы.

– Бал, Оля! – почти кричал он, рассказывая об этой затее жене. – Ты понимаешь, бал?!

– Ну что ты так… У нас походы на природу были, у кого-то бал, – примирительно пожимала плечами Оля,

Гнев Андрея не унимался:

– Так «православный», Оля! Как это смешивать?! Зачем смешивать духовное и светское, рядить обыкновенную молодёжную тусовку в религиозные одежды? А потом у нас растут и множатся «православненькие», которые живут как жили, а вербочки и куличи исправно тащат в храм. «Благословите, батюшка!» – передразнил Андрей елейный голос условной прихожанки. – В храме макулатура всякая продаётся, рассказики сиропные для умственно отсталых… На чаепитиях батюшка-затейник байки травит, а народ слушает и кушает… А потом уходит, и каждый продолжает привычное существование. Я даже не знаю, как это назвать…

– Обмирщение? – сделала догадку Оля, осторожно присаживаясь на диван.

Андрей благодарно выдохнул:

– Оно… Я не знаю, когда это началось. Может, ещё с Ренессанса, если говорить про Запад. Запад, Запад… Он нас, русских, привёл за руку в христианство, он же теперь – да не теперь, а уже минимум целый век! – пытается сбросить его, как ящерица старую шкуру… А мы-то куда идём – за старым учителем, куда бы он сейчас ни направлялся, или всё-таки за Господом? Ты мне показывала Рафаэлей всяких… Красиво по-своему, да, но церковь тут при чём? Тела дебелые, завитки, рюшечки… Чисто мирская живопись, а под видом церковной. «Благовещение» какое-то ты мне показывала… Ну, что там – пришёл мужчина к женщине. Церковная живопись должна быть неотмирна, или не быть…

Андрей увидел, что Олино лицо исказилось слишком явной гримасой боли, и мгновенно встревожился:

– Плохо? Полежишь?

Она кивнула, осторожно легла на бок, подложив под сильно раздавшийся живот валик из простыни. Андрей присел рядом с ней:

– Ты не волнуйся, не думай сейчас о том, что я наговорил… Это же я так. Мысли вслух…

***

Ребёнок родился в срок, благополучно, и по заранее подготовленному решению получил имя Фёдор. Спустя четыре месяца его существования Андрей не мог точно сказать, любит ли он сына: он всё ещё смотрел на этого маленького человека только как на продолжение своей Оли. Андрей пытался осмыслить для себя, какое отношение к дитяти будет правильным, христианским, и пытался найти образец этого отношения в житиях святых. Но большинство их были бездетными либо жили в такие стародавние времена, что прошедший курс психологии Андрей понимал – в качестве примера ответственного родительства они вряд ли годятся. Семья последнего русского царя как образец воспитания тоже не подходила: во-первых, императорский двор, во-вторых, четверо девочек, да и попросту Андрей никогда не питал симпатии к Николаю Второму и только вынужденно принимал факт его признанной церковью святости.

Потрясло его жизнеописание святителя Иннокентия Вениаминова, митрополита Московского, просветителя алеутов и сибирских народов. Смелость этого человека воистину была сверхъестественной: чтобы в избяном, лапотном восемнадцатом веке отправиться на далёкую Аляску – надо было иметь ту самую мудрость, которая безумие перед миром. И отправиться не одному, а с женой, братом и годовалым сыном. «Кеня, Кеня, где твои ноги ходить будут?» – повторял про себя Андрей слова, обращённые будущим митрополитом, а тогда просто батюшкой Иоанном, к малолетнему сыну. И прикидывал Андрей, спрашивал себя: смог бы он сам отправиться в какую угодно глушь, согласилась бы на подобное Оля? И всякий раз ответ на эти вопросы был разным.

Жизнь подсказала ответы сама. Спустя почти год после начала диаконского служения ни с того ни с сего настоятель спросил:

– Поедешь в миссионерскую поездку с отцом Агафангелом?

Слух Андрея уловил только чудное имя, и голова склонилась сама. Поездка предполагалась на шесть месяцев – осенью лететь до Туруханска, весной назад. Перед самым перелётом Андрея сковал страх: стало казаться, что за время его отсутствия заболеет Федя, случится что-нибудь с Олей. В самолёте этот страх отошёл, но напал другой: вдруг там, куда они летят с розовощёким, весёлым, как средневековый аббат, отцом Агафангелом, их никто не ждёт?! В тяжёлой дрёме ему виделись вереницы людей на красноярских улицах: все они были серыми, приземистыми, шагали куда-то внутрь снежной пелены. Андрей пытался окликать их, и долгое время никто не отзывался, а когда наконец несколько человек остановили движение и оглянулись к нему, то оказалось, что у них вовсе нет лиц – одни капюшоны. Эти существа не бросались на него, не пытались сожрать – нет, они вовсе не были злыми, они были просто никакими, вечно меняющими свой облик в зависимости от внешних задач, как японское божество Каонаси.

Пытаясь заснуть в гостинице после перелёта, Андрей не мог избавиться от плывущих в голове строчек, и около часа потратил на то, чтобы оформить их:

Жизнь твоя – она только твоя,

Но это не каждый желает понять.

Проще ведь ценник на лоб – и продать

По сходной цене в три рубля.

Говоришь, не можешь, не успеваешь —

Значит, ещё не ищешь душой.

Встречи с Христом и с самим же собой

Не жаждаешь ты, не желаешь.

Жизнь по шаблонам – подвиг простой,

Всё как у всех – дом, работа и дача,

Вот и ещё один год был потрачен

Для бесполезной борьбы с пустотой.

Опасения Андрея не оправдались: и он сам, и Агафангел, и третий приехавший с ними батюшка были в северных посёлках очень даже нужны. Более того, нужен людям был и Бог, правда, прежде всего затем, чтобы спастись от алкоголизма. Русский народ жил надеждой когда-нибудь перебраться на большую землю – на юг края, или хотя бы в Норильск, где такой же лютый холод и вдобавок отравлен никелем каждый кусочек почвы, однако есть жильё и работа. Местные, коренные не имели и этой надежды. Андрея угнетала полярная ночь, временами одолевало чувство брезгливости к пьяным и неряшливым обитателям северного края, но всё искупали добродушная уверенность отца Агафангела и милосердие местных – люди здесь были добрее друг к другу, чем на большой земле, могли поделиться последним, и на новый храм в Игарке жертвовали всё, что имели.

Отец Агафангел рассказывал про шаманов, с которыми лично встречался в Якутии – туда он тоже приезжал с миссией:

– Знаешь, как становятся шаманом? Человек заболевает. Не просто заболевает, а начинает мучиться. Всё тело у него болит, кости ломит, а главное – душу выворачивает наизнанку. Орать хочется, плакать, на ближнем дереве повеситься. Кто-то сразу понимает, что это духи призывают стать посредником. А другие, бывает, и не догадываются, откуда напасть. До поры до времени. Потом человек начинает видеть онгонов – духов предков. Они во снах ему являются, а потом и наяву. Всё, что хотят, с ним делают. Беседуют с ним, дают ему приказы, бьют и запрещают есть, а потом объявляют, что он должен умереть. И убивают его. Будущий шаман буквально переживает собственное расчленение. Он остаётся, как это ни парадоксально, в сознании. Чувствует, как из него вынимают кости, перебирают их, хоронят в яме… Кстати, у него должна оказаться хотя бы одна лишняя косточка, иначе в шаманы человек не годится, и тогда…

– Отче, – не выдержал Андрей, – может, это просто шизофрения? От недостатка света, еды?

– Нет, – спокойно не согласился отец Агафангел. – Это духи злобы поднебесные. С ангелами Божьими, увы, мы по своей падшести в общение не можем войти. А эти – ищут себе посредника для общения с людьми. Такой посредник им крайне нужен, потому что они лишены тела в нашем понимании, а через человека могут совершить намного больше. Поэтому они избирают жертву и мучают до тех пор, пока несчастный не согласится.

– И тогда болезнь проходит? – недоверчиво спросил Андрей.

– Болезнь проходит. Но человек должен теперь работать на духов. Камлать, входить в транс.

– А отказаться от этого разве нельзя?

Отец Агафангел погладил пёструю, чёрную с проседью, бороду.

– Мне говорили, что если всё-таки человек откажется – шаманская болезнь доконает его, и он умрёт. Если человек решил не покоряться духам, они будут страшно мстить. Насылать беды на близких, болезни, погружать в отчаяние и ужас. И в конце концов убьют, скорее всего.

– Лучше умереть тогда, но спасти душу! – заявил Андрей.

– Говоришь, чего не знаешь… Я со стороны видел – и то страшно. Ломает человека, корчит, выворачивает! Духи злобы поднебесной, думаешь, легко людей уступают?! Если они себе выбрали какой-то человеческий род, то вцепляются в него зубами и руками, или что там у них есть… Если дед был шаманом, колдуном, то и его сын будет, а не сын – так внук. Но и прочим внимание оказывают, если ты к ним хоть раз обратишься… Местные в курсе, что они есть, и побаиваются их. Перед дальней дорогой, при рождении ребёнка все кормят огонь – человеческими волосами, оладьями, водкой. На берёзки ленточки вешают, желания загадывают… Это всё живо. Война идёт за каждую душу, никогда не прекращалась. Одно хорошо – тут атеистов нет. Все знают: духовный мир существует. А иные мне так и говорили: мы ваших, русских духов, уважаем – Христа, Богородицу. Они сильные, сильнее наших. Поэтому в вашу церковь ходить можно. И мы крестили там человек пятнадцать. Как и здесь, немного. Но лучше мало, зато настоящих христиан.

Андрей пока не мог понять, верит наставнику или нет. Спросил первое, о чём подумалось:

– Отче, а зачем эти шаманы надевают маски?

– Тёмные духи вселяются в их тело. То, что у шамана в это время отобразится в глазах, никому лучше не видеть… Ужас испытает нечеловеческий.

***

За время поездки Андрея на север в епархии поставили другого митрополита, и со сменой архиерея переменилась повестка: вместо грозных предупреждений об опасном ИНН и скором конце света появились афиши детских и юношеских хоров, объявления о миссионерских поездках в ближайшие города. Чуткий к информационным веяниям Андрей сразу сообразил: наверху дали добро поддерживать миссию. Всё оказалось даже лучше, нежели он мог предполагать: их с отцом Агафангелом на ближайшем епархиальном собрании встретили как героев, расспрашивали о подробностях поездки. Спустя время Андрей получил предложение стать руководителем миссионерского отдела. Сомнений, соглашаться или нет, у него не было.

На Троицу предстояло лететь в Москву, на трёхдневную конференцию «Актуальные проблемы современной миссии и катехизации». Вместе с Андреем поехали трое, все молодые: руководитель отдела катехизации, тоже свеженазначенный, отец Николай, ведущий в подвале епархии церковно-певческие курсы, и последний – совсем пока незнакомый Андрею, высокий, крепкий, подвижными манерами и вообще активностью слегка напоминающий негров из американских фильмов, несмотря на светло-русый оттенок волос.

– Погуляем в Москве, отцы-братия! – прогудел смешливый незнакомец, только выходя из самолёта.

– Какое гулять, отец Семён, там каждый день расписан…

– День расписан, а ночь наша.

– Устанем в хлам, времени не будет, – не соглашались остальные с жизнерадостным батюшкой.

– Бодрствуйте и молитесь, ибо не знаете, когда наступит это время, – проговорил отец Симеон с серьёзной рожей, а потом расхохотался.

Андрею он чем-то неуловимо понравился. В первый день по приезду они действительно выпили за встречу, и весь вечер Семён травил байки о своей учёбе в семинарии, а потом, в подтверждение своего сходства с негритянскими МС, вовсе зачитал рэп под Маяковского:

Баптисту – хорошо,

А адвентисту – лучше!

В адвентисты б я пошёл,

Пусть меня научат!

Пойдёшь на курсы

развития духовного -

а там тебе книжицу

дадут

рискованную.

В книжице той -

запрет на работу

в ветхозаветный праздник – субботу.

Зато в конце мира, как пойдёт всё ко дну,

все грехи переложатся на Сатану.

«Отцы-братия» хохотали, а Семён продолжал:

– Адвентисту – хорошо!

А харизмату – лучше!

В харизматы б я пошёл -

Пусть меня научат!

Хочешь ты духа обрести в себе?

Ступай на три буквы:

Хэ

Вэ

Е!

Большие и дети!

Языки в ассортименте!

Языки разные:

английский и ангельский.

Только лишь пастор вас благословит -

заговорите на всех, включая иврит!

Перед началом конференции отслужили молебен, и Андрей поразился тому, что пена весёлости совершенно сошла с отца Семёна. На молебне он стоял сосредоточенный, погружённый в себя, приветственное слово прослушал тоже внимательно, а когда дело дошло до первого доклада – «Миссионерское значение Шестоднева», почти сразу после выступления встал и поблагодарил рассказчика. Дальше выступал благочинный какого-то мужского монастыря, потом куда более интересный для Андрея докладчик – член Комиссии церковной реабилитации лиц, отпавших от православия.

– Нам нужно не бояться идти в инославную среду, в иноверческую, – уверенно возвещал выступающий. – Посмотрите на баптистов, адвентистов… Они не боятся и не стесняются ничего. Нам стоит поучиться у них ещё одному: прекрасному знанию Писания. Ведь как принято у нас в большинстве случаев?.. Писание почитают, но не почитывают…

Андрей воодушевлённо слушал, набрасывал заметки в ежедневник, ощущая внутри необыкновенный подъём и счастье от того, что он наконец-то находится среди людей, разделяющих его убеждения и чувства. Конференция окончилась вечером, но он оставался настолько полон сил, что даже об ужине вспомнил лишь после приглашения в столовую.

Семён ел с большим аппетитом, но казался вдохновлённым ничуть не меньше.

– Жизнь кипит у них тут в Москве, брат! – не без зависти отмечал он, поглощая спагетти в соусе. – Миссионеры с общественностью сотрудничают, с государством… У нас пока такого движа нет, а тут – Синодальный отдел помогает, социальную адаптацию мигрантов в Москве проводит, вещами помощь, на работу устроили – и вот, благодарные люди сами в храм приходят.

– Надолго ли? – недоверчиво поглядел Андрей на собрата. – И, главное, с какой целью?

Семён растерянно, как-то по-детски улыбнулся:

– Не знаю… Главное, что идут! А там Господь разберётся. Наша-то задача – привести. Где я служу, во Введенском, там наши батьки основали «Православный клуб». Вроде бы люди ходят, есть и молодые, но скучно, скучно, аж зубы сводит.

– Что делаете-то?

– Да так. Батьки чай гоняют, пустословят – то, сё, колбасё… Перед праздниками храм отмывали вместе. В Барабаново ездили в разваленную часовню. Тухло, короче. Молодым надо какой-то движ. Я второй год только служу, сразу им сказал: давайте хоть с людьми в волейбол, баскетбол буду играть?! Согласились.

– И что, играете? – удивился Андрей.

– Ну, а что? Собираемся на острове Татышева да играем. Главное, знаешь, что интересно? – Семён смотрел интригующе. – Пенсионеры тоже приходят, не отстают от нас! Сядут там на лавочки, смотрят на всех, умиляются… Тоже общения хотят. Ну, мы потом пикничок совместный устраиваем, обсуждаем, что в храме читали накануне. А у тебя дети есть? – неожиданно перескочил Семён на другую тему.

– Сыну годик.

– А у меня уже двое, один год и два. Так жена ворчала: куда, типа, пошёл, меня с детьми кинул?! А я говорю – так бери их, поехали со мной! Там пенсионерки за детьми приглядят, и Аньке общение. Ей, конечно, осточертело дома сидеть. Она вообще учитель музыки у меня. А твоя кто?

– Искусствовед.

– Тоже умная, значит, – заранее заключил Семён.

***

Из Москвы Андрей и Семён возвращались уже друзьями. По итогам конференции было решено устроить в Красноярске, как и в некоторых других городах, богословско-катехизаторские курсы. Вести их поручили в том числе и Андрею. По окончании все прослушавшие курс должны были получить сертификат катехизатора.

В этой схеме Андрею не нравилось многое. Прежде всего – название: ну, в самом деле, кто захочет просто так, с улицы, пойти на богословско-катехизаторские курсы? Люди и слов таких не знают. А если набирать не с улицы, то это опять получится вариант тусовки для своих. И кого, в таком случае, эти обученные будут потом катехизировать? Не устраивало Андрея и место для будущих занятий – подвал епархии. Помещение там было просторное, но сам факт того, что людей, сильнее других стремящихся к Господу, надо было для этого пускать в подземелье, наводил сумбур в душе.

Семён только посмеивался:

– Первые же христиане собирались в катакомбах. Считай, вообще кладбища.

– То – первые, – возражал Андрей. – Нынешние сильно изнежены, их не надо пугать, надо им создать внешние условия как можно лучше.

Митрополит дал согласие на то, чтобы занятия перенесли в воскресную школу Богородицерождественского храма, на удивление быстро. Введенское братство, особенно молодая его часть, тоже откликнулись на призыв Андрея практически сразу. Он пришёл по приглашению Семёна на ближайшее чаепитие, не особенно дожидаясь разрешения у местного батюшки, взял слово и заговорил напрямик об одиночестве человека в храме. В следующий выходной на прогулку по острову Андрей отправился вместе с Семёном, и вокруг них собрался плотный кружок молодёжи, все не старше двадцати семи лет: восторженная Алёна, прагматичный Саша, осторожный Дмитрий, готовая слушать каждое слово Катя. Ещё через неделю Андрей пригласил присоединиться к этой прогулке пару девушек из своего храма, и они также пришли. Всё складывалось как нельзя лучше, и Андрей, очарованный тем, как быстро удаётся ему расположить к себе людей, в свободный день отправился на Столбы – остаться наедине со своими мыслями, насладиться пиршеством августовской природы. Он уже далеко не впервые отправлялся в такие однодневные походы без товарищей, поднимался на Первый столб, фотографировал или читал на его вершине, укрывшись курткой от ветра, и благополучно спускался обратно.

Почему его нога соскользнула вниз? Абсолютно сухие скалы, дождя не было даже накануне. Знакомый маршрут, никакого волнения – ничего, что могло бы заставить Андрея быть осторожней обычного. Он ударился головой и, хотя не потерял сознание, сразу понял, что надо ехать в больницу – перед глазами плавала жёлтая дымка, подташнивало.

Оля уже была там, сына она оставила своим родителям. Врачи успокоили её, сказали, что травма нетяжёлая, что последствий быть не должно. Формально, по снимкам, их действительно не было, но головные боли, которые порой беспокоили и раньше, сделались чаще и мучительней. Порой Андрей с самого пробуждения видел перед глазами рябь, смазанную картинку, которая не предвещала ничего хорошего. Вслед за ней приходило головокружение, шум в ушах, а через несколько минут начиналась и нарастала боль. Самое странное, что иногда во время таких приступов на Андрея нападал зверский аппетит, и Оля будто радовалась этому, готовила или разогревала еду, садилась рядом.

– Главное, читай поменьше, как пришёл домой – не читай, ложись и отдыхай, – советовала она мужу-книгочею.

Но Андрей после всех событий последнего года, а особенно после своего падения, стал ярко ощущать, что он смертен. Что он – не более как тело, состоящее из плоти и крови, что стоит нарушить в голове тонкое сплетение нервов и сосудов, как наступит конец – его земная жизнь оборвётся. Тогда будет вспышка света, будет что-то другое, будет встреча с Господом – всё это так. Но что он скажет Богу? Сможет ли он ответить, что послужил Ему всем, чем мог?.. Сможет ли сказать, что исполнил долг пастыря – привести к Богу людей? У Семёна это пока получилось гораздо лучше.

Андрей останавливал внимание на всех книгах, в которых хотя бы немногое говорилось о христианской общине, о катехизации, о каком-то общем пути к вере. Заинтересовал его немец Дитрих Бонхёффер, который жил во времена фашистов и считал, что жизнь христианина неминуемо протекает среди врагов и лишений, и тогда он будет ценить общину, как великую Божью милость, «розы и лилии христианской жизни». Андрей узнал и про общину сибирских староверов Лыковых, и про «кружок» и «братские письма» петербургского священника отца Иоанна Егорова, и про Крестовоздвиженское трудовое братство, в котором воспитывали крестьянских детей. Все эти общины объединяло одно: они не только молились вместе – они творили общее дело.

Больше всего Андрей прочитал про общину отца Александра Меня, которая, судя по всему, до сих пор существовала где-то в Москве, собиралась на квартирах. В ней было всё, чего Андрей искал: осмысленное вхождение в церковную жизнь для всех членов, акцент на образовании, постоянное чтение Священного Писания. И главное – малые группы, которые и вместе ходили на службы, и поддерживали дружбу вне храма.

«Богословско-катехизаторские курсы» начались осенью, Андрей вместе с Семёном и двумя другими отцами исправно читали на них лекции по Ветхому и Новому завету, по литургике, но Андрею становился мучительно тесен этот формат. Он напряжённо вглядывался в лица людей, приходящих на этот лекторий, и пытался понять: насколько им нужно то, что он говорит? Надолго ли эти люди в церкви? Что их в неё привело? Хорошо ли они знают друг друга? На все эти вопросы не было ответов.

Он уходил в эти мысли не только днём, но и накануне сна, пока наконец Оля со слезами на глазах не спросила:

– Скажи, у тебя кто-то есть?

– Что?

Андрей несколько долгих секунд смотрел на её худенькое лицо со светлыми веснушками, большие водянисто-голубые глаза. У него не было девушек, кроме Оли, не было даже помыслов соблазнять кого-то, разве что греха рукоблудия в юности он, конечно, не избежал.

Первым чувством Андрея после такого вопроса было возмущение – надо же, только о женщинах ему и думать, вот он, оказывается, какой в глазах жены! Но Оля сидела на смятой постели такая печальная и подавленная, что Андрей, вздохнув, махнул рукой на её неразумие.

– Почему ты решила? – всё ещё не понимал он.

Оля уставилась на него молящим взглядом, а потом в одну секунду разразилась слезами:

– Ты стал какой-то далёкий! Даже когда у тебя выходная неделя, ты то читаешь книжки, то пишешь на сайте, то бесконечно встречаешься с какими-то людьми. А я даже не знаю этих людей! Откуда мне знать, куда, к кому ты уходишь?!

Андрей рассеянно гладил её хрупкую фигуру:

– Скоро узнаешь, к кому я хожу. Мы вместе туда будем ходить.

– Куда? – в Олином голосе прозвучал явный страх.

Испуг жены показался Андрею таким забавным, что он не отказал себе в удовольствии её разыграть:

– К митрополиту на званые ужины. Форма одежды – парадная. Ты что, не знаешь – скоро грядёт православный царь, а мы первые готовимся к встрече.

Оля слабо улыбнулась, убрала растрепавшиеся пряди с лица.

– Да ладно. Я своё думаю… Не богословские курсы надо объявлять, а евангельские чтения. Это как минимум, а ещё лучше проводить трёхгодичную катехизацию, как в группах отца Александра Меня. Но такие вещи делать – надо благословение митрополита. Тут нужно договориться с Семёном… Я думаю, он меня поймёт. Он сам тоже людей собирает. Людей ведь надо образовывать! У нас народ крещён, но не просвещён, – это ещё писатель Лесков сказал… Я бы добавил, что народ, кроме того, одинок. В смысле, человек, приходящий в храм, там не ощущает себя дома… И нам с тобой в каком-то смысле ещё повезло, для нас храм – привычная среда с подростковых лет, а как себя чувствуют те, кто решился прийти взрослым? И не просто поставить свечку, а осознанно идти за Христом? Каждому такому человеку надо протянуть руку.

– Многие приходят в храм, когда что-то плохое случилось в жизни, – заметила Оля.

– Не спорю, но в таком случае они приходят за таблеткой; а когда получают её – значит, больше Бог им не нужен?.. Им надо показать, что после того, как берёшь, нужно стараться и отдавать – всей жизнью.

***

К вечеру головная боль рассеялась, осталась лишь небольшая слабость и ощущение какой-то лёгкой отстранённости от своего тела. Андрей вышел на улицу вместе с Олей и Федей, который просыпался после дневного сна около четырёх часов, немного прошёлся вместе с ними по двору, подальше от духовитых кустов свежераспустившейся сирени, и поспешил на очередную встречу лектория.

Стояла шестая неделя после поздней, отпразднованной в конце апреля Пасхи, и Андрей загодя приготовил беседу о слепорождённом. Возле бело-зелёного, аккуратного здания воскрески уже стояли Алёна, Дмитрий, Саша, ещё несколько хорошо знакомых Андрею людей.

– Благословите, батюшка, – попытался взять благословение один из новеньких, подставив перед грудью диакона сложенные лодочкой ладони.

– Благословил бы, да благодати не хватает, – ответил расхожей фразой Андрей. – Вот в следующий раз отец Симеон или отец Николай придут, вас и благословят. И вообще – почаще заглядывайте в церковь. Рядом живёте?

– Рядом, – сказал незнакомец. – Мы с женой недавно тут квартиру купили, вон, в девятиэтажке.

– Ну, так вас Господь привёл прямо к храму.

– И правда, батюшка! – вмешалась вдруг жена, немолодая, с одутловатым лицом, но чем-то неизъяснимо приятная женщина. – Уж мы с Володей были и у йогов, и у буддистов, и у адвентистов даже по молодости. Ой, где мы только не были!..

– Помолчи пока, Марина, – осадил её муж, запахивая кожаную куртку, с косой, в стиле девяностых, застёжкой. – Кому интересно, где мы были?

Андрей вдруг остановился в дверях воскрески, прикрыв одной рукой глаза от золотого вечернего солнца. Встал в проёме, никого не впуская дальше.

– Нет, интересно, – сказал он, глядя прямо в глаза этому Володе. – Мы на то и церковь, чтобы друг другу быть интересны.

Встреча в этот раз длилась дольше обычного. Стояли самые долгие, тёплые июньские дни, и Андрей почему-то чувствовал особенное счастье от того, что день всё длится и длится, солнце своими мягкими лучами продолжает освещать купола видневшегося из окна храма. На беседе высказывались многие, и Андрей заметил за собой, что слушает их слова едва ли не с трепетом: ведь, в конце концов, это чудо, что они собрались здесь, никем не преследуемые, как было в истории не раз. И от него, Андрея – во многом от него! – зависит, останутся ли эти люди в церкви, станут ли друг другу братьями и сёстрами, как велят Писание и Литургия.

Дома он зашёл на сайт храма как администратор и уверенно стёр в объявлении название «Богословско-катехизаторские курсы».

«Евангельские встречи», – написал он крупным курсивом.

Поразмыслив пару минут, Андрей удалил и остальной текст объявления. Пальцы, плавно стуча по клавиатуре, набирали:

«Ты недавно открыл для себя слово Божье?

Хочешь разобраться в том, для чего и как жить, кем быть в этой жизни?

Есть трудности с родителями, друзьями, второй половинкой?

Хотел бы получить ответы на богословские вопросы?

Мы ждём тебя каждую субботу в храме Рождества Пресвятой Богородицы после вечерней службы, в 18.00.

Продолжается набор в молодёжную группу, места ограничены».

На телефоне у Андрея хранилось несколько фотографий с прежних встреч, и, внимательно просмотрев кадры, он выбрал один из них – тот, где у поэтессы и библиотекаря Алёны было очень заинтересованное лицо, у звонаря Введенской церкви Саши – умный взгляд, а у самого Андрея наиболее приветливый вид.

– Ну, с Богом, – сказал он вслух, нажимая на кнопку «Загрузить фото», и отправился спать.

А благодатное июньское солнце всё ещё не садилось, рассылая алые отблески по всему широкому пепельно-синему небу.

Глава 2

Семён

Первое, что Семён помнил из своего детства – огромная оранжевая футболка, в которой он утопал и, ступая по коридору, путался в полах. В правой руке он сжимал хвост металлической цепочки, на конце которой болталась пробка от ванной. Сам Семён, пытаясь сосредоточить разум на этом воспоминании, представлял только безмолвную картинку. Но старшие братья Филарет и Иван, при которых происходило всё действо, рассказывали в красках, как трёхлетний Сёма облачился в папину футболку – стихарь, как крепко сжал цепочку и начал торжественно «кадить» стены, кланяясь то на запад, то на восток.

– А потом ты ектенью возглашал, сам же и отвечал: «Миром Господу помолимся» – «Господи помилуй!» – за каждым семейным праздником вспоминал Филарет.

Священником был не отец трёх сыновей, а дядя. Но, во-первых, дядя, живущий в соседнем подъезде, бывал частым гостем в трёхкомнатной квартире Маховых. А во-вторых, сам Николай Семёнович Махов, институтский преподаватель физики, в девяностые сам стоял перед выбором, остаться ли ему на кафедре или полностью посвятить свою жизнь церковным службам. Своего первого сына он назвал Филаретом по совету верующей мамы, которая в детстве научила его молитвам и, угощая вкусным куличом, рассказывала о том, что Бог живёт на небе. Но сызмальства приученный к поклонам и постам Филарет уже десятилетним начал бунтовать, а на исходе четырнадцати его нельзя было затащить в храм ни кнутом, ни пряником. Вскоре начались девчонки, и с одной из них Филарет загулял так крепко, что Николай Семёнович уже мысленно готовился или к свадьбе, или, что ещё верней, к статусу деда. Но здоровяк сын в ответ на эти подозрения только гоготал, а к девятнадцати годам преспокойно разошёлся с «невестой», не выказывая никаких угрызений совести. Отец чувствовал вину перед этой девочкой, корил себя, что неправильно воспитал старшего, и, не в силах отделаться от какого-то брезгливого ощущения по отношению к нему, больше внимания уделял Ивану и маленькому Семёну.

Своих младших Николай Семёнович не ставил специально на молитву, не заставлял вычитывать правило – они твёрдо знали только «Отче наш» и «Богородицу». Мать сыновей, психолог по образованию, из церковного читала им интересное – акафисты, жития древних святых. В воскресную школу Ваня так и не ходил, а Семён попросился сам, и мама была этому несказанно рада. В семье она заведовала хозяйственной частью: наводила чистоту, проверяла уроки, следила за здоровьем, но, будучи единственной женщиной в большой семье (у деверя тоже росло двое сыновей), редко принимала участие в разговорах и, хотя не давала это понять явно, чувствовала себя одинокой. Семён ещё совсем маленьким тянулся к матери гораздо больше братьев, приохотился помогать ей на кухне, смотрел вместе с ней по телевизору сериалы, новостные репортажи о разных обездоленных людях. А та, счастливая от того, что по крайней мере младший из сыновей видит в ней собеседника и наставницу, а не только помощницу отца, ходила вместе с Сёмушкой освящать вербы и яблоки, брала его на склад, где помогала разбирать вещи для нуждающихся, пару раз участвовала вместе с ним в приходском концерте на Пасху для детского дома. И Семён, несмотря на то, что порой в нём поднималась естественная брезгливость сильного и благополучного человека к слабым и калечным, рано почувствовал ответственность за них. От слов ли мамы, от евангельских ли строк он почерпнул осознание того, что существование обездоленных – беда не исключительно их, но всеобщая. И в то же время это милосердие к павшим было приправлено тонким чувствованием собственного превосходства, почти никогда им не осознаваемого.

Семён блестяще учился и при этом отнюдь не был похож на дохлого очкарика: он выигрывал не только олимпиады по истории с русским, но и школьные соревнования по лёгкой атлетике. Слабо успевающие дети вызывали у него жалость и недоумение: лет до шестнадцати Семён вообще не понимал, как возможно не уяснить для себя признаки глагола или запутаться в правилах раскрытия скобок, когда решаешь алгебраические выражения.

Одно событие из детства Семён запомнил на всю жизнь, и боль от воспоминания о нём была тем сильней, что он не мог об этом рассказать никому, кроме жены Ани несколько лет спустя. Даже матери – матери особенно. Однажды в мае, когда уже было близко лето, и тополя роняли багряные серёжки, тринадцатилетний Семён ждал приятеля в школьном дворе и стокнулся с Рамиром – хилым мальчишкой, приехавшим откуда-то из Тульской области. Он учился в их классе уже два года, но за это время не смог избавиться от клейма слабака и неудачника.

– Рамир! – от скуки позвал его Семён к себе. – Подойди.

Низкорослый мальчик приблизился, и Семён заметил в его глазах испуг. Этот нескрытый страх внезапно раззадорил Семёна, и он схватил одноклассника за тонкое запястье:

– Сможешь вывернуться, а?

Семён легко завёл Рамирову руку ему за спину, сделал рывок плечом; Рамир зашатался, силился вырваться, но Семён чувствовал, как слабо его сопротивление, и нарочно не отпускал похолодевшую липкую руку. После третьей или четвёртой попытки освободиться бьющийся, как мышь в ловушке, Рамир всё-таки упал, и упал так нелепо, что Семён не удержался от усмешки:

– Ты физрой-то хоть немного занимаешься?! Отжимайся, там, или с отцом по утрам бегай… У тебя отец вообще есть? Или тебя, как Иисуса Христа, одна мать родила?! Так, неизвестно от кого, в одну тёмную ночь? От святого духа, типа?

– Что?

Лицо Рамира, по-беличьи заострённое книзу, усеянное жидкими веснушками, показалось Семёну каким-то пугающе близким, родственным, хотя внешне он ничуть не походил на Филарета с Иваном. За несколько долгих секунд Семёна охватило пожаром: он сказал что-то грязное, а, может быть, и страшное. Сердце в нём потяжелело, желание шутить улетучилось, и хотелось только одного – чтобы Рамир забыл о сказанном или вообще слова вернулись в небытие.

– Прости, Рамирка, – сказал тогда Семён. – Прости за отца. Это я так.

– Угу, – Рамир, на удивление, не прятал глаза – слушал.

– А ты спортом занимайся всё же. По-братски говорю.

– Угу, – опять согласился Рамир, уже со слабой улыбкой.

***

Семён тогда не мог выбросить Рамирку из головы несколько дней, и только после исповеди – с шестого класса он выбрал своим духовником не дядю, который мог о чём-нибудь проболтаться отцу, а старенькому настоятелю – почувствовал облегчение.

– Божья матерь замкнула слух тому мальчику. А ты свой грех помни и не хули Её больше.

Настоятель накрыл исповедника епитрахилью, прочёл разрешительную молитву, но на душе у Семёна так и остался рубец, точно как на кисти между пальцами, где однажды зашили сильный порез от ножа-бабочки.

В девятом классе младший Махов уже знал, что будет священником. Филарет, давно перебесившийся, работал инженером-вахтовиком и пару лет назад женился на своей сожительнице, скромной, молчаливой девушке, которую Семён находил откровенно неинтересной. Иван тоже был женат, работал в Институте физики вместе с отцом и с ним же почти каждое воскресенье ходил на службу, пономарствовал, изредка даже пел. Мать на словах гордилась своими старшими, но когда Семён ей первой объявил, что видит себя только пастырем и будет поступать в семинарию, она не удержалась от радостного вскрика.

Школу Семён окончил с золотой медалью, с похвальным листом. Отец и дядя советовали ехать учиться в Томск, чтобы поближе, и сразу рассчитывали, что потом новоиспечённый батюшка вернётся домой, в ачинский собор Казанской иконы Богоматери. Дядя заранее обещал сделать всё возможное, чтобы Семён не попал в глухую деревню, а служил в самом городе, в крайнем случае, в другом храме. Семён слушал отца и дядю с благодарной улыбкой, но уже знал, что, окончив семинарию, приедет в краевой центр – Красноярск. И пыльный Ачинск с его многометровыми трубами глинозёмного комбината, и местная низенькая церковь, и сам дядя уже представлялись ему чем-то затрапезным, уездным, жалким. Учителя всегда хвалили Семёна, и он не мог не видеть, что на голову выше других, что наделён даром слова, великолепной памятью, быстрым умом. И он говорил себе, что должен отдать это отпущенное ему богатство людям.

Первая ночь в поезде, идущем до Тобольска, прошла почти без сна. Перед уставшим Семёном проносились картины будущего: вот он выступает на сцене перед полным залом, вот идёт вперед крёстного хода с красной пасхальной свечой, вот перелистывает книгу, на обложке которой значится его имя… Только к утру Семён забылся прерывистой дрёмой, и словно бы издали слышал чьё-то ворчание – кто-то задел головой его длинные ноги, торчащие из прохода.

Семён знал, что семинария внешне похожа скорее на казарму, чем на Сорбонну, и всё-таки ждал, что по приезду погрузится в общество вагантов, ожидал от семинарской жизни студенческого кипения, бесед, дискуссий, подготовки к будущему «хождению в народ», каким видел Семён своё пастырство. Дядя не учился в семинарии даже заочно, потому как стал священником в девяностые, когда в батюшки с радостью были готовы принять всех, кто исповедовал Троицу и носил на груди крест. Всю пастырскую науку дядя Володя постигал сам, как умел, и, хотя Семён искренне уважал брата своего отца, считал, что сам должен стать куда как более продвинутым батюшкой.

Реальность разбила его мечтания ещё на вступительных экзаменах. Большинство поступающих имело такой хмурый или растерянно-глупый вид, что Семёна передёрнуло. Результат экзамена поразил его ещё больше: сочинение большинство будущих семинаристов были написаны отвратительно – парни не могли связать двух слов. При этом на курс почему-то приняли почти всех, кто имел хотя бы тройку за ЕГЭ по русскому языку. Семён смотрел на однокашников с недоумением: как они, эти косноязычные невежды, будут нести слово Божье людям?! Никогда не имея трудностей в общении, он непринуждённо болтал со всеми парнями, с лёгкостью высмеивал их незнание тех или иных вещей и благодаря прекрасному чувству юмора не наживал врагов, а скорее приобретал поклонников. Он улыбался всем, но искренне уважал только двух-трёх семинаристов и стольких же преподавателей.

Через полгода Семён захотел сбежать. Его тошнило от того, что приходилось каждый день долбить элементарщину, вроде «жи-ши» и чередования гласных в корне. Катехизис и библейская история тоже казались Семёну такими азами, которые должен был освоить каждый мало-мальски старательный ученик воскресной школы. С преподавателями было едва ли лучше: когда он с детства участвовал в приходской жизни, то думал, что самые негибкие, застрявшие в позапрошлом веке батюшки – необразованные, пришедшие прямо из мира в сан. Но в семинарии, как казалось Семёну на первом курсе, было полно образованных солдафонов, которые все полученные знания применяли для бюрократического удушения семинаристов. По каждому промаху нужно было писать объяснительную. Опоздал, проспал, не выучил, оказался после девяти вечера за пределами семинарии, паче того с девчонками из регентской школы – на каждый случай начальство требовало письменных объяснений. В первые полгода Семён честно обвинял всех – и подставивших его однокашников, и ещё больше – семинарскую администрацию, которая непонятно по каким причинам напридумывала идиотских законов вроде запрета стирать после отбоя. И к январю, к зимним каникулам, он выдохся.

– Дядя Володя, я больше не могу, – заявил он дома. – Вам повезло, что вы не были в этом аду. Столько зашоренных людей. Я даже подумал, честно говоря, не податься ли мне в протестанты, чтобы без этого всего…

Семён на всю жизнь запомнил, что обычно спокойный дядя в тот раз посерел лицом и встал во весь рост:

– Я тебе отец Владимир! И послушай-ка меня, овца заблудшая… Тебе дана великая возможность пройти настоящую школу. А ты пока что к ней даже не приступал!

– Почему не приступал? Я как раньше учился отлично, так и сейчас…

– Дурак! Господь так устроил, что люди исправляются от людей же… Твоя школа – не книжки, не история с русским, а общение с людьми. Через них ты будешь обтёсываться… И начальство не вздумай ругать. Хорошее, плохое – оно тебе на благо. Ты думал, по святым местам всё время будете, что ли, ездить?!

Дядя Володя ворчал ещё долго, причём его полностью поддерживал отец, а мать, которая во всё время их беседы молчала, потом подошла и сказала самое важное и страшное:

– Сёмушка, ты не должен возвращаться. Ты не имеешь права. Ведь ещё в девятом классе ты почувствовал, что Бог избрал тебя пастырем. Так что поезжай в семинарию и обратно не приезжай.

– В смысле, мама?! – вырвалось тогда у Семёна.

– Только так. И не сердись на дядю Володю, что ругается, я ведь всегда тебе говорила: перехваливать нельзя, лучше недохвалить.

Семён знал, что мать никогда не шутит, и, садясь на поезд, всё ещё злился на неё. Однако дороги назад действительно не было, и ему пришлось принять то, что отныне семинария стала его реальностью, его домом, его храмом. Настоящая учёба началась, пожалуй, с картошки. Дежурный помощник разбудил всех пол-одиннадцатого и выгнал разгружать машину, которая привезла еду. Многие ворчали, хотели спать, но Семён, тоже боровшийся с желанием бухнуться обратно на койку, с показной бодростью принимал мешки. Через полчаса он вернулся в келью и уже разделся, как дежурный постучался снова: оказывается, пришла ещё одна машина. Семён так рассердился, что швырнул тряпки в угол и проорал ругательство. Но таких машин уже на первом курсе оказалось не одна и не две. В другой раз он элегантно переложил предназначенный ему мешок на плечи скромного однокурсника, но дежурный, заметив это, грубо одёрнул и накинул ещё пару мешков. Семён позднее так и осмыслил это – пытаясь перекинуть свой груз на другого, получаешь от Господа пару нарядов вне очереди.

На втором курсе учёба стала интересней, но у Семёна появилось чувство, что на самом деле она всторостепенна. Это чувство возникло не сразу: поначалу он сильно раздражался на своих однокашников, которые приходили в читальный зал и ржали над какими-то глупыми шутками, мешая заниматься. Не сразу он заметил яд человеконенавистничества, копившийся в нём: книга была для него дороже людей, и стала дороже давно. И Семён, к собственному удивлению, перестал учиться так старательно, как раньше. Он отодвигал чтение, чтобы помочь на кухне, чтобы подсказать задание соседу, ещё чаще – чтобы просто послушать очередную байку и посмеяться со всеми. Он был на уроках всегда – и на вахте, и на картошке, и на церковных службах. Хорошая память никуда не делась, но к ней добавилось что-то ещё, неосознанное и неназванное, что помогало впитывать знания отовсюду.

К третьему курсу Семён понял, что располагает массой свободного времени – только потому, что научился правильно строить свой день. Тогда он вспомнил о своём желании писать и выступать, и попросил у руководства разрешения поступить в светский вуз. Многие семинаристы, прежние и нынешние, шли на истфак. Но Семён выбрал филологию. Первой книгой, которую он прочитал ещё в одиннадцатом классе и которая заставила его почувствовать бытие нетварного мира, была фантастическая повесть Юлии Вознесенской «Мои посмертные приключения». Семён, знакомый к своим девятнадцати годам с Иларионом Алфеевым, Антонием Сурожским и Софронием Сахаровым, наинежнейшую симпатию питал именно к этой приключенческой, почти что детской книге. В глубине души ему хотелось самому стать таким же писателем-миссионером, как Вознесенская. И он поступил на филологический факультет.

Читать Махов умел быстро, осиливал одну книгу за три – четыре часа. Но ещё почти столько же времени занимало её осмысление. Особенно много Семён думал об авторах: что они были за люди, о чём размышляли наедине с собой, чего боялись? Последнее казалось ему самым важным: скажи, чего боится человек – и я отвечу, о чём он будет писать.

***

Филфак стал для Семёна радостью – радостью возвращения к простоте. Какой бы многогранной и многослойной ни была художка, Махов понимал, что по сравнению с богословскими трудами Трубецкого, Зеньковского, Хомякова, а тем более Иоанна Дамаскина или Григория Паламы любой роман или повесть – умилительная забава, детский простодушный способ смотреть на вещи через картинки, через образы. Из богословского Семёну пошёл впрок один митрополит Иларион Алфеев с его книжицей «Во что я верю». Всё остальное вызывало отторжение и читалось только бегло, через силу. Однажды Махов понял, что ему, как это ни удивительно, сложно поверить богословам: сложно вместить, что они могли и беседовать с Богом в простоте, и рассуждать о нём в туманных схоластических терминах. Казалось очевидным – зачем эти пространные умозаключения, если Бог просто есть, просто жив, так же, как жив ты сам, и вы радуетесь бытию друг друга?

Прочитав «Братьев Карамазовых» Достоевского, Семён, во-первых, окончательно убедился, что богословие появляется там, где ослабевает вера, а, во-вторых, сам загорелся мечтой стать монахом. Преподы, если упоминали монашество, то и дело кивали на святых отцов, но Семён уже относился к любому вероучительному чтению довольно скептически. Он говорил себе, что главное – трудиться и молиться, жить скромно, желать мира для всех. Волей-неволей вспоминалось, что такую философию пытался исповедовать не слишком любимый Семёном Лев Толстой, но Махов предпочёл скорее полюбить Толстого, чем отказаться от своих взглядов. В конце концов, не вина же Льва Николаевича, что он только в старости додумался до того, к чему Семён пришёл в свои неполные двадцать?..

Как раз раз в это время на курсе появился новый преподаватель по догматическому богословию: широкий, с рублеными чертами лица, большими кистями-граблями, мужиковатого вида. Ребята так его и прозвали – Мужик, и в этом прозвище было больше уважения, чем насмешки. В простоте и уверенности нового наставника таилась такая притягательность, что уже через неделю ноги сами привели Семёна прямо к этому преподу, а язык произнёс сокровенное:

– Отче! Знаете, я подумал – не стать ли мне монахом? Как вы считаете?

Мужик смерил Семёна внимательным взглядом, будто столяр, прикидывающий, какая деталь получится из доски:

– Как тебя зовут, Зигфрид?

– Семён, – напомнил Махов.

– Так вот, Сёма, выбрось это из головы. Я, как человек опытный, скажу тебе – четырёх детей родишь. Жену уже подыскивай, тяжело, поди.

– Тяжело, – согласился Семён, сразу сообразив, о чём это говорит Мужик.

– Моя бы воля, я вообще бы целибат и безбрачие отменил. Глядишь, меньше голубых было бы. Сказано же в Писании: епископ да будет непорочен, одной жены муж… И нечего придумывать бремена неудобоносимые.

– Но кто-то ведь может вместить, – воспротивился Семён.

– Вот ты, Сёма – ты не можешь, – отрезал Мужик. – А о других не думай. Они сами разберутся. Ты жену подыскивай, чтобы потом абы на ком не жениться наспех, когда рукополагаться надо. Знаешь, как проверяй? Представь её лысой и больной. Такой лежачей, которая под себя ходит… Если не противно – значит, можно жениться, верным будешь. Понял?

– Вполне.

– А ещё, Сёма, тебе нужны люди. И тушёнка. Монашество – не твоё. Для другого тебя Господь создал.

– Для проповеди? – встрепенулся Семён, ожидая услышать вожделенное «да».

Но Мужик, будто внезапно потеряв дар прозорливости, только пожал плечами:

– Не знаю. Может быть.

Семён всей душой прикипел к этому батьке. Лекции у него были не особенно интересные, в основном читаемые по учебникам девятнадцатого века. Но иногда Мужик рассказывал байки о своей пастырской службе или пересказывал грубоватым народным языком евангельские сюжеты. И тогда Семён и другие ребята вспоминали, что христианство – гораздо больше о радости и надежде, чем о страхе.

– И говорит Христос тому расслабленному: хватит ныть! Забери свой ссаный матрас и иди!

– Марфа хорошая была баба, но зацикленная. Как втемяшится что ей в голову – туши свет. Вот и тут она заладила своё: если б ты вовремя пришёл, не умер бы брат мой! Господь ей и говорит: дура! Я есмь воскресение и жизнь!

– А однажды, братишечки, мы бомжей кормили. Они в дверь царапались, скулили, и мы с дьяконом вынесли им целую кастрюлю борща. Две минуты не прошло – открывает дверь ихняя атаманша, пьяненькая такая пожилая бомжиха: «А теперь втор-рое и компот!» О чём притча сия? О том, что милосердие – не всегда хорошо.

– Человеки на исповедь приходят странные. Чего только не выслушаете! Тут намедни пришла ко мне одна и говорит: ой, батюшка, ко мне кошки привязываются, на колени садятся. Не грех ли это? Да не грех, говорю, лишь бы кобели бешеные не запрыгивали!

Семён вскоре поймал себя на том, что пытается шутить так же, как Мужик, но в силу возраста или воспитания всё-таки выражается более интеллектуально. Он беззлобно поддевал салаг с первого курса, всегда имея при себе запас шуток типа «первая заповедь – плодитесь и размножайтесь в поте лица своего», научился забавно передразнивать преподавателей и в конце концов стал признанным душой компании.

С девушками ему было чуть сложней. Большинство семинаристов встречались с регентшами, хотя между собой поругивали их за некую заносчивость. Семён непринуждённо входил в комнату к девушкам, шутил, с удовольствием отмечал, что в нём сто восемьдесят семь сантиметров роста, что он бегает стометровку за двенадцать секунд и учится на пятёрки – ну, просто так получается. Девчонки хихикали, кокетничали, Семён иной раз поднимал их на кровать, кружил тех, кто помельче, и чувствовал, как по жилам переливается огонь. От блудных мыслей отвлекала только адская усталость – ну и, конечно, отсутствие всяческих условий: воплощать фантазии в жизнь не было ни места, ни времени. Большинство довольствовались невинными вечерними прогулками под любопытными взглядами товарищей и преподавателей.

Но у Семёна был филфак, и была сессия – а, значит, отгулы. В начале четвёртого курса они стали встречаться с клирошанкой Ирой, и, стоило обоим оказаться за стенами семинарии. Семён почувствовал, что попросту тонет в её бездонных глазах. Ира смотрела на него с обожанием, окутывала нежностью, и Семён не устоял – инициировал приглашение к девушке домой, где они зашли довольно далеко – достаточно, чтобы считать себя связанными некими обязательствами. Ира, во всяком случае, явно приняла их на себя, потому что стала проявлять усиленную заботу о Семёне – связала ему свитер, купила несколько пар носков, устроила совместный ужин со своими родителями. Семён и тут шутил, балагурил, чувствуя, как в глубине души ему становится тошно от самого себя. Он умудрялся снова и снова производить хорошее впечатление, хотя понимал, что не достоин его. Ира была не то, чтобы скучной, а слишком непритязательной и всем довольной. Семён понял, что нуждается в ком-то, кто бы двигал его по жизни вперёд и вперёд. Раздумывая о том, стоит ли продолжать отношения с Ирой, он вынужден был признать, что мог бы бросить семинарию, если бы не строгий запрет матери возвращаться домой. Прочитать «Братьев Карамазовых» его заставила сессия на филфаке, научиться ладить с соседями – четырёхлетнее сосуществование бок о бок. Да, он любил преодолевать трудности, даже созданные искусственно. Но Ира была как раз тем человеком, который не создавал, а убирал все трудности с его пути. По совету Мужика Семён представил Иру лысой и больной – и исполнился к ней острой, щемящей жалостью. Однако стоило ему только допустить мысль о том, что именно ему придётся ухаживать за ней в немощи, как Семён отчётливо осознал: нет, этого он не сможет. Его станет только на сочувственное наблюдение.

Он написал Ире прощальное письмо (на разговор не хватило смелости) и благодарил Бога, что не сорвался окончательно, не сделал её своей фактической женой. Та уже раньше о чём-то догадывалась и приняла новость смиренно. Семён жалел её, но вспоминал всегда с неприятным чувством – она была для него напоминанием о грехе, о собственной слабости, и связанный Ирой свитер он вскорости подарил соседу по комнате, не в силах носить на себе память об этой девушке.

Аню он нашёл снова не среди регентш или иконописок, а на стороне – точнее, дома, в Ачинске, на каникулах после четвёртого курса. Если Ира с самого начала говорила Семёну «да» и звала к себе, то Аня отшила его так резко, что Махова словно обожгло кипятком. Он не собирался отступать, и Аня вначале дала согласие всего лишь на прогулку по парку, потом на переписку и звонки. Заводить речь о каких-либо отношениях Семён не решался долго – он видел, что Аня смотрит на него недоверчиво, проверяет на надёжность. Он подстраивался под её интересы, сходил вместе с ней на оперу, в консерваторию на концерт.

Она охотно говорила о своём кубанском детстве – родителей Анна потеряла в восемнадцать лет, но дядя, дедушка и другие родственники, по её словам, никогда не давали почувствовать себя сиротой.

– У дяди там чудесный сад, большой дом… Но я приехала сюда, где выросла с родителями. Дядя очень переживал за меня, до сих пор переживает. Говорит: знай, чуть что – приезжай ко мне. И обращайся по любому поводу, я тебя в обиду не дам. Ты у меня королевна.

Семёна забавляло, что эта гордая девушка держала его за плебея, и он нарочно долго не рассказывал, кто его отец и дядя. Когда Аня узнала о том, что её преданный ухажёр, оказывается, происходит из семьи учёных и священников, она поражённо уставилась на Семёна и произнесла что-то вроде извинений.

– Ничего, ну, ты же не знала, – Семён наслаждался произведённым впечатлением. – Слушай, а скольких детей ты бы хотела завести? Я – четырёх.

– Детей не заводят, это не тараканы, – пробурчала Аня.

– Верная мысль, мне нравится! – усмехнулся Семён. – А всё-таки?

Он был неотступен, и к концу пятого курса Аня, признавшись, что детей ей лично хватило бы двоих, дала ему согласие на брак.

Свадьбу сыграли в июне, сразу после окончания семинарии. Краснодарские родственники прибыли в полном составе, привезли фрукты, сало, кубанское вино. Деньги в конверте сразу забрала молодая жена, и Семён даже не знал, на какую сумму расщедрились новые родственники. Дядя пил с ним три дня подряд: два вечера он зубоскалил и поддевал молодых, на третий расчувствовался и приказал Махову беречь и лелеять сиротку. Провожать дядю, деда, племянницу и двоюродных сестёр поехали только через неделю.

– Ну, бывайте! Счастья вам и побольше денег, – пожелал на вокзале дядя.

– И детишек тоже, – хихикнув, добавила сестра.

Семён понимал умом, что от этих людей не стоит ждать святоотеческих наставлений, но чувство какой-то недосказанности мучило его до самого вечера. Под сериал он плеснул себе полкружки кубанского вина и хотел добавить ещё, но махнул рукой и закрыл холодильник.

Семён заранее знал, что ему, как новоиспечённому диакону, предстоит служить Сорокоуст в Покровском соборе Красноярска. Жить в Красноярске было, собственно говоря, негде, но Семён ничуть об этом не волновался, не то, что веря, а зная, что эта проблема разрешится сама собой. Она действительно разрешилась: их с Аней приютил у себя на месяц один из курсантов.

– И долго мы будем здесь толкаться? – вопрошала Аня, когда прошла неделя служения.

– Недолго, – невозмутимо ответил Семён. – Мы будем снимать квартиру. На первых порах.

– На какие деньги ты собираешься её снимать?

– Ну, честно говоря, пока на родительские. Но это временно, заметь. Я не хуже тебя понимаю, что нам нужно своё жильё…

– Причём не одна комната.

– Э-э… Вначале, извини, всё-таки будет одна.

– Но недолго.

– Да понятно! – начал терять терпение Семён. – Но я ж тебе не подпольный миллионер?!

Аня с шумом выдохнула, прижалась к его гладко выбритой щеке – Семён пока не хотел отпускать бороду.

– Я же просто хочу, чтобы у нас был уютный дом… Меня родители воспитывали так, что мужчина должен обеспечить пространство и финансы, а женщина – порядок и уют… Сёма, я хочу, чтобы нашим будущим детям было хорошо, и они ни в чём не нуждались. Мы станем замечательной семьёй, будем ездить за город на пикники. Я буду заниматься детьми, развивать их… Только ведь для этого нужны средства, условия. И я просто тебе об этом напоминаю.

– Да всё правильно, Ань, – Семён небрежно закинул руку на молодую жену. – Только ведь жизнь священника непредсказуемая: сегодня в городе, а завтра могут и в деревню заслать.

Аня серьёзно покачала головой:

– У меня родители дружили с парой батюшек там, на юге, так что я вашу жизнь в общих чертах знаю. Если будешь на хорошем счету и не отметишься в скандалах, будешь всегда служить в городе. И вообще, какая деревня, в смысле? Ты же сам говорил, что хочешь идти к людям. А кто в деревне? Одни старики. Хотя машина для поездок нам нужна. Мне дядя двести тысяч передал, нужно твоим ещё сто вложить, и будем кататься.

– Мне ещё в автошколе надо курсы проходить, – сказал Семён как о чём-то далёком и пока не нужном.

***

Он рассчитывал быть дьяконом годик-полтора. Но уже спустя десять дней его диаконского служения настоятель уверенно сказал:

– Готовься к хиротонии. В ближайший приезд Владыки будешь рукоположен в иерея.

– А не рано? – только и спросил Семён.

– Не тебе решать, – отрезал настоятель. – Нам батюшка нужен. Ты с образованием, с желанием. Проповеди говорить умеешь.

Возвращаясь домой в тот день, точнее, вечер, Семён не чуял под собой ног от радости. Ему казалось, что он теперь вовсе не он, не Семён Махов, младший сын своего отца, а Божий помазанник, великий проповедник, духовный учитель. Точнее, всё это великое и высокое жило в нём, как некая высшая сущность, а сам он оставался простым рабом Божьим Симеоном, вместилищем для этих богатейших ничем не заслуженных даров.

К проповедям он готовился тщательно. Наготове у него лежали книжки, написанные двумя Иоаннами, которых разделяли шестнадцать веков – Златоуста и Крестьянкина, руководство по гомилетике архиепископа Аверкия Таушева, «Библия с толкованиями» его почти что тёзки – архимандрита Симеона, в миру Владислава Томачинского. Семён не готовился по этим книгам напрямую, а просто читал их в свободное время, напитывался ими, и потом по вдохновению говорил проповедь во время Литургии. Люди слушали его, выходили вперёд. Семён ликовал, если от его слов человек с хмурым лицом озарялся улыбкой, равнодушные захожане останавливались в храме ещё на пять минут, отрывались от своих тетрадей и внимательно слушали певчие. Но вскоре он увидел, что лица в церкви постоянно меняются, и те, кто слушал его с таким участием, могли больше не появиться на приходе ни разу. А когда Аня, сославшись на то, что ей на пятом месяце беременности уже трудно выстаивать службу, перестала ходить в храм по субботам, Семён загрустил окончательно.

– Раз ты так тянешься к людям, тебе нужно нести служение в воскресной школе, вести какое-то обучение, – советовал по телефону отец. – Разговаривай с настоятелем, обращайся к владыке. Только давай сам, ты не мальчик.

Настоятель выслушал сумбурную просьбу Семёна и задумчиво сказал:

– У нас была воскреска для взрослых, но она как-то свернулась… Не хватает ресурса – ни материального, ни человеческого.

Прошло ещё полгода, прежде чем в Покровском соборе открылся православный клуб. Первыми его членами стали духовные чада степенного добродушного отца Александра. Это были неплохие, в целом приятные люди, любящие пить чай и читать вслух жития святых. Но Семёну было с ними катастрофически скучно. Почти все они принадлежали к старшему поколению и на молодого батюшку смотрели умильно-снисходительно, несмотря на формальную учтивость и обращение «отче». Семён чувствовал себя чужим, и однажды на исповеди, когда к нему под епитрахиль подошла давно знакомая прихожанка Полина, он неожиданно сказал ей:

– Я вижу, что вы очень тянетесь к вере. Приходите в наш православный молодёжный клуб в субботу на следующей неделе

– Хорошо, отец Семён, – Полина протянула сложенные лодочкой ладони для благословения.

Никакого молодёжного клуба не было и в помине, но на следующий день Семён подошёл к местному звонарю Саше, который «в миру» трудился таксистом, потом – к молодой супружеской паре Антона и Яны, которых недавно венчал, к девушке Кате и алтарнику Диме. Из них не отказался прийти на встречу ни один, и Семён увидел в этом не что иное, как Божий знак. Значит, он всё делал верно. Катя к тому же привела двух подруг, и хотя Семёну не очень нравилось, что число девушек в его набирающейся пастве теперь больше, он решил, что Господь знает, кого призывать.

Поначалу молодые сидели за столом вместе со стариками, так же гоняли чай, слушали жития святых и толкования на Евангелие. Но через пару месяцев Семён со страхом стал замечать, что его драгоценная паства скучает, и вот уже вначале один, потом другой, третий человек находили причины, чтобы не посещать клуб. Семён, воспользовавшись помощью Антона, дизайнера по профессии, организовал красочный спектакль на Пасху, который показали в доме престарелых. Это очень оживило народ, и Семён почувствовал, что должен просто-напросто делать всё, что угодно, лишь бы укрепить связь между собой и этими пришедшими к нему, как пастырю, молодыми людьми. Пикники на острове и волейбол подошли идеально. Семён погружался в стихию игры, ловил мяч и наверху, и над самой землёй, делал нижний пас Антону, тоже хорошему игроку, и с восторгом следил, как тот после быстрого разбега стрелой взлетает вверх и перебрасывает мяч на сторону соперников. Хотя команды играли друг против друга, они были единым целым – все, даже неловкая Катя, у которой мяч вываливался из рук, чувствовали свою общность, и праздновали победу другой стороны, как будто свою. Как раз благодаря волейболу Семён понял, что воскресные встречи после службы – этого мало, и не только ему, но и ребятам. Они стали собираться дважды в неделю – один раз вместе с основным составом клуба, другой – отдельно. Пару раз даже сходили вместе в драматический театр, и к их дружной компании, на удивление Семёну, вдруг подтянулись пара «старушек» из основного состава православного клуба. Молодые приняли их тепло.

Недовольна этими встречами была только Аня, которая ждала уже второго ребёнка и сидела дома с маленьким Гавриилом. К тому времени они уже переселились в ипотечную квартиру, приобрели кое-какую мебель, но Аня сетовала на постоянное отстуствие мужа дома:

– Ты то на службе, то на каких-то беседах и прогулках! А мне каково здесь справляться одной?! Вчера Гавриил орал весь вечер, никак не могла успокоить! Твои родители далеко, моя мама болеет, не может помочь!

Семён понимал, что она права, но ребят бросать не хотел и не мог.

– Я дам тебе помощницу, – сказал он. – Хорошая девушка, педагог. А может, и не одну.

Аня упрямо говорила, что не хочет пускать чужих людей в свой дом, но в конце концов согласилась. Полина, работавшая воспитателем в частном садике, в свободное время стала приходить и нянчиться с Гавриилом, пока Аня бегала за покупками и по другим делам. Иногда бывала и другая помощница: средних лет женщина по имени Наталья, которую Семён про себя прозвал Натальей-огородницей, потому что две трети разговоров у неё сводилась к даче. Наедине с женой Семён подшучивал над Натальиным огородным фанатизмом, но в целом был признателен за помощь и явное уважение к сану батюшки. Аня предпочитала в качестве помощницы Полину, которую ценила за ненавязчивость: та вмешивалась ровно настолько, насколько это было нужно, никогда без спроса не брала чужие вещи.

Насчёт помощи Семён не обманул, но Ане всё равно было обидно, что муж развлекается где-то на стороне, пусть даже в невинном характере его развлечений она была уверена абсолютно.

– Пойдём, побудешь с нами, – сказал ей однажды Семён.

– Как я пойду?! Гавриилу полтора года, Агнии шесть месяцев.

– Ногами. Девочки помогут тебе.

– Ты себя слышишь?! Как я могу доверить двоих маленьких детей чужим людям?

Семён нахмурился, оперся ладонью о стену и проговорил, не глядя на жену:

– Это не чужие люди, Аня. Это моя паства. Я священник. И они всегда будут в моей жизни.

– А я? А дети? – спросила Аня уже без напора.

– Вы тоже, конечно. Я венчался с тобой. Значит, дал обещание делать лучше твою жизнь, как могу. Но я ещё и священник. Значит, у меня две семьи… Нет! Нет, одна большая семья. Или, если тебе так не нравится, всё это наши друзья.

– Прямо уж друзья?.. И я могу им доверять?

Семён помолчал секунду.

– Да, можешь. Доверять можно научиться всем. И нужно. Не жалуйся, Ань. Правда. Я не бросаю тебя. Видишь, взяли же мы квартиру в ипотеку. И машина есть. Я всегда с тобой. Просто я – это не только Сёмка Махов, а что-то большее. Точно говорю – присоединяйся к нам. С детьми помогут. Увидишь, какие классные подтянулись ребята! Тебе как интеллигентной девушке интересно будет с ними пообщаться.

– Хорошо…

И всё-таки в первый раз она пришла на встречу только через пять месяцев, в ноябре, когда Агния потихоньку начала ходить.

***

Клуб оставался в прежнем составе, встречи шли своим чередом, но Семён остро чувствовал: ещё немного – и всё схлопнется, рассыплется. Никакая система не может существовать без развития, а куда двигаться дальше после чаепитий, кино и волейбола, Семён не знал. Православный театр тоже не был хорошим вариантом: спектакли, точнее, кустарные инсценировки, ставились в доме престарелых только два раза в год (к Рождеству и Пасхе), да и участвовали в них немногие.

Семёну понимал, что ходит по кругу. Несколько человек из клуба – среди них были и взрослые, и молодёжь – ушли не прощаясь, перестали ходить на встречи, а пару человек больше не было видно и на службах. Отец Александр не видел в этом никакой трагедии, успокоительно гудел:

– Одни ушли, другие придут. Наше дело маленькое: встречать их, вводить в курс церковной жизни. Господь Сам ведёт, мы просто направляем.

Семён был уже близок к тому, чтобы согласиться с наставником, но однажды на приходе случилась беда – у женщины, совсем ещё молодой, умер муж и пятилетняя дочка. Отец Александр привёл её на собрание клуба и сам коротко пересказал цепь случившегося: авария, больница, смерть, трагедия, нужда. Женщина стояла рядом с ним и, хотя не произносила ни слова, очевидно ждала помощи. Саша-звонарь после недолгих колебаний вытянул из кармана джинсов тясячу. Ещё два человека скинулись по пятьсот рублей. Одна девушка, мучаясь неловкостью, вытащила стольник. Женщина не менее смущённо приняла деньги, шёпотом поблагодарила всех, отцу Александру зачем-то отвесила неглубокий поклон. Лицо у неё было восковое, на левом виске полукругом означался тёмно-розовый шрам, левая бровь рассечена и зашита. Через пять минут о её присутствии все забыли, встреча потекла своим чередом. Когда народ стал расходиться, Семён остановил вдову возле дверей:

– Напомните, как вас зовут?

– Олеся. Батурина Олеся.

– А я, если что, отец Семён. Давно вы в церкви?

– Нет, что вы… Знаете, как только это случилось, я и пришла… Две недели назад.

– Понятно, – сказал Семён, хотя понятного для него было мало. – Олеся, вы, главное, не теряйтесь. Записывайте мой телефон. У нас бывают такие…скажем, более неформальные встречи. Общение… У нас есть группа Вконтакте и в Вайбере.

– Спасибо, – проговорила Олеся без всяких эмоций.

Семён уже успел подумать, что она уйдёт и больше навряд ли вернётся, как внезапно услышал:

– Мне очень нужна поддержка. Я сейчас совсем одна. Даже работы пока нет.

– Вот, вот… Звоните, если что. Обязательно звоните, – Семён многозначительно прищурил глаз и указал пальцем вначале на Олесю, потом на себя. – Человек один не может.

Она позвонила через пару дней, спросила, что почитать для подготовки к исповеди. Семён посоветовал: «Возьмите Иоанна Крестьянкина. Но главное – не лукавьте и не оправдывайте себя». На исповеди Олеся не появлялась, и Семён снова начал думать, что все разговоры с ней были впустую, как вдруг она написала ему Вконтакте: «Спасибо вам за поддержку. Я исповедовалась в храме возле моей бывшей работы. Полегчало, посветлело на душе».

– Бог ты мой! – Семён хлопнул себя по колену. – Что она творит? Почему пошла не пойми куда?!

Пару минут он всерьёз сердился на вдову, но внутренний голос ясно говорил ему, что она поступила так от незнания. Более того, навряд ли даже Катя, Полина, Дима или Саша-звонарь, два-три года ходящие на службы и в клуб, понимали, что церковь – это община, и перед ней надо нести обязательства. Они уже были готовы развлекаться вместе, и хоть этим выгодно отличались от тех, кто годами столбом стоял в храме и не делал попыток узнать других так же стоящих. Но они всё ещё не хотели разделить бремя ближнего. Только откупиться тысячей. Да даже пятью тысячами, лишь бы не вникать в чужую боль. А Олесе было нужно именно это – взять часть её тяжёлой ноши, исполнить закон Христов.

Следующую встречу клуба, где должна была собраться только его паства, Семён отменил: ему нужно было время на раздумья и молитву. А потом настоятель позвал его к себе и сказал, что через неделю нужно ехать в Москву на конференцию, посвящённую миссии и катехизации.

Настроение у Семёна было разбитное, ухарское. Ему хотелось хоть на три дня сбросить с плеч всякие обязательства – пастырские, отцовские, супружеские, превратится в беззаботного студента. Вместе с ним из Красноярска летели двое: спокойный и вроде ничем не примечательный отец Николай, уже виденный Семёном на службах, и другой, молодой, с серьёзным, даже пасмурным взглядом карих глаз.

Этот второй приковал внимание Семёна с первых минут знакомства. Оказалось, что его зовут Андрей, и он не священник, а только диакон. Роста он был среднего, крепостью телосложения не отличался – наоборот, в его облике сквозило что-то хрупкое, женственное, особенно если учесть распущенные каштановые волосы до плеч, лежавшие мягкими волнами. Но его взгляд дышал уверенностью, а, когда Андрей стал рассказывать о положении дел у себя на приходе, Семён почувствовал в нём родного.

Обратно они летели, сидя на соседних креслах.

– Так ты говоришь, надо проводить длительную катехизацию? – уточнил Семён зародившийся у них пару часов назад план.

– Только так. Две-три встречи перед крещением ребёнка или своим крещением ничего не значат. Человеческая природа – падшая, разумеется – такова, что везде ищет халявы. Люди будут проходить эти предкрещальные беседы для галочки. И сейчас проходят. Вариант у нас один: перестроить эту падшую природу, переформатировать, чтобы люди научились отдавать, а не только брать. И конечно, это должна быть не учёба в академическом смысле. Ну, вернее, не только .

– Ну да, главное – общение, взаимопомощь.

– Больше. Создание братства. Читал, какая была община у Ванье во Франции? А у Дитриха Бонхёффера?

– Нет, это не знаю…

– Ну, тогда возьмём первых христиан. Ведь они делились друг с другом всем! После Пятидесятницы все стены рухнули. Помнишь? «Нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания; варвара, скифа, раба, свободного…»

– «Но везде и во всём Христос», – закончил Семён. – И у нас будут все? Я думал, только молодёжь.

– Молодёжь в авангарде, но подтянутся и остальные. Главное – основать братство. Не клуб, не богословско-катехизаторские курсы, как нам тут посоветовали на конференции. То есть можно поначалу, для вида. Но вообще нужно братство. Только оно. Ты сам-то готов к такой жизни? Настоящей, христианской?

– Я готов! – Семён оглянулся назад, проверив, не прислушиваются ли к ним люди. – Жена вот – не знаю… Только это, надо ведь у митрополита благословение брать?

– Возьмём, – твёрдо проговорил Андрей. – Прилетим, пойдёшь и возьмёшь.

– Я? – Семён удивился не столько тому, что придётся идти к владыке, сколько уверенности Андрея, мгновенно отдавшего распоряжение. – Да ты дерзкий, парень! Что бы сам не пошёл?

– Можно и я, но лучше ты, как иерей, будет солидней. Если хочешь, пойду с тобой для моральной поддержки.

– Вот уж нет, я большой мальчик, схожу сам, – усмехнулся Семён.

Митрополит принял его ровно через неделю. Подходя к двери церковного начальника, Семён медленно перекрестился, прочёл про себя «Отче наш». Семён заранее приготовился принять и согласие, и отказ, но больше предполагал, что владыка откажет. Уж больно сомнительным их с Андрюхой мероприятие выглядело со стороны: два молодых батюшки, программа оглашения на целых полтора года, закрытые группы…

Митрополит приветствовал Семёна ласково, с хитринкой улыбнулся, огладил висевшую на груди панагию:

– Ну-с, что хотят устроить молодые батюшки, желающие быть поближе к людям?

Семён начал рассказывать о конференции в Москве и при этом хотел слегка подольстить митрополиту, упомянув о его демократичности и близости к пастве, которую все успели разглядеть за те три месяца, что он управлял епархией. Но язык отказывался произносить хоть сколько-нибудь фальшивую, неискреннюю мысль. Хотя новый митрополит со своей улыбкой и ленинским прищуром впрямь казался душевным, располагающим к себе.

– Да, мы на смене, так сказать, эпох. – взял слово владыка. – Если в советском периоде люди были приучены ходить в храм лишь на исповедь и причастие, то сегодня мы наблюдаем, как люди хотят большего. И в советское время были верующие, были подвижники. Но сегодня условий для них больше! От потребительской модели надо нам отойти. Пришёл в храм, взял причастие, или просто купил свечку, ушёл – от этого надо отойти. Храм должен быть домом! Домом Божьим, в первую очередь. Но и домом человека. Православный храм – это место, где собирается Божий народ. Это святое место! И его надо любить.

Семён слушал владыку с волнением, но не мог пока что понять, куда он клонит и, главное, одобрит ли в итоге огласительные встречи. Митрополит ещё несколько минут восхвалял православие, затем древние церкви, и, когда Семён уже начал думать, что ничего не выйдет, сказал:

– Опыт древних церквей, прекрасный общинный опыт надо возрождать. То же самое скажу и об опыте кровавого двадцатого века. Имею в виду наших новомучеников, тех, кто сидел в сталинских лагерях. Беда их подлинно сплотила! Превратила в народ Божий. И сегодня нам надобно создавать Божий народ. И вы, отец Симеон, как молодой пророк Исайя, говорите Господу: «Вот я! Поставь меня».

– Да, говорю…дерзаю, – подхватил Семён. – Я и мой друг.

– Да, да, вы, конечно, не один. Братство – это прекрасно! Молодёжное братство! Как мы его назовём?

У Семёна от неожиданности даже перехватило дыхание: о такой простой вещи, как название, они с Андреем и не подумали.

– «Благодарение», – выдал он через секунду.

– Как? – не понял митрополит.

– «Благодарение», владыка. Просто это перевод слова «евхаристия».

– Правда? Нет, это не очень подходит… Это по-американски. А вот как у нас переводится слово «литургия»?

Семён не понял, спрашивает ли это митрополит потому, что не знает, или потому, что хочет устроить проверку:

– «Литургия», ваше высокопреосвященство, переводится как «общее дело».

– Вот! – митрополит торжествующе вскинул голову. – У нас будет православное братство «Общее дело». Его членами станут прихожане Введенского собора.

– И не только, владыка, – решился добавить Семён.

– И не только, – примирительно дозволил митрополит. – Обязательно в рамках братства катехизация на полтора года, или даже два, как было в древних церквях. Остальное ты мне пропишешь в уставе. Твоя задача будет сделать устав братства. Прописать там, кто имеет право входить. Цели, задачи. Программу. Всё, как писал в институте. Делал в институте проекты?

– Ну да…

– Ну вот… И тут сделай. Держи наготове.

Глава 3

Соня

До шестого класса Соня Бавина была довольно равнодушна к английскому. В восемь лет её, правда, искренне удивил тот факт, что в других странах живут иные люди, которые простой и нужный хлеб называют почему-то «брэд», а вместо звенящего «солнце» говорят коротко «сан».

Но когда в середине шестого Сониного учебного года в их класс пришёл Серёжа, всё изменилось резко и глубоко. Сразу многое привлекло Соню к этому мальчику: ясные голубые глаза и русые кудри, живость и ловкость движений, но главное – всегдашняя доброжелательность, которой у Серёжи было с избытком. Некоторые ребята посмеивались, слыша, как новенький обращается к учителям: «Не могли бы вы?», а к однокласснику: «Подскажи, будь другом». Серёжина изысканная вежливость была так непохожа на лающую скороговорку Сониного отца и старшего брата, что Соня стала испытывать к новенькому мальчику не просто уважение, а нежное благоговейное чувство. Она не смела помыслить о том, чтобы у них дома тоже разговаривали так бережно и красиво, и поэтому только мечтала хотя бы раз увидеть родителей Серёжи, которых представляла себе кем-то вроде сказочных короля с королевой.

Классная руководительница то ли случайно, то ли о чём-то догадавшись, вскоре посадила Соню вместе с Серёжей. В первые дни после этого Соня ещё мало говорила с новеньким, а когда перестала бояться, что стук её сердца окажется громче слов, стала расспрашивать его о прежней школе, о родителях. Он охотно отвечал ей. Соня рассказывала о маме и Витьке, младшем брате, а папу и старшего брата Сашку, который уже заканчивал школу, лишь упоминала вскользь.

Вскоре Сонино желание сбылось: она побывала дома у Серёжи. Его мама оказалась учителем английского и предстала в глазах Сони утончённой красавицей. Она разговаривала так же вежливо, как Серёжа, никогда не ругала Соню за то, она приходит и отвлекает её ребёнка от уроков (на это жаловались родители одной Сониной подружки). Соня через каких-то полгода стала в доме своей, и охотно вызывалась помочь, если нужно было прибраться на столе, сходить в магазин, расчесать длинную шерсть болонке Бусе.

Отец у Серёжи давно ушёл. Вместо него иногда приходил дедушка, который говорил о политике, о каких-то адмиралах, о царской семье. Чем старше становилась Соня, тем лучше она понимала эти стариковские рассуждения, а иногда и соглашалась с ними, радостно слыша в свой адрес что-то вроде: «Да, милая моя девочка». У Сони дедушки не было, только бабушка, которая по пятницам приходила встречать выходные с отцом, а субботним утром бегала за водкой. Поэтому на дедушку друга Соня смотрела как на редкую ценность, почему-то дарованную Серёже. Впрочем, Соня считала, что её друг достоин всего самого лучшего, потому что он не такой, как все, он будто пришёл из страны Терабитии, а, может, упал с неба, как Ивейн в фильме «Звёздная пыль».

Серёжа любил маму и всё, что связано с ней. Соня больше всего любила Серёжу и всё, что принадлежит ему, что увлекает его и дорого для него. Среди этих ценностей был английский – Серёжа занимался им по школьному учебнику, по старому советскому учебнику, по загрузочному диску с аудиозаписями. Иногда мама Вера читала им стихи Блейка и Шекспира в оригинале, и Соня таяла от двойного восторга: перед Серёжиной мамой и перед открывшейся красотой иного языка. Соня влюбилась в английский почти так же сильно, как в Серёжу. Особенно сильно ей нравилось читать на уроках вслух. Вначале она делала ошибки и немного смущалась этим, но при всяком удобном случае стремилась прочитать в классе перевод из домашнего задания, реплики в диалоге, а лучше всего – стихотворение. Дома Соня тоже читала вслух, напевала песни Аврил Лавин и Backstreet boys, но была особая прелесть в том, чтобы разговаривать на английском в классе, когда тебя слышат все, и когда учительница – неласковая пожилая женщина с голубыми острыми глазами – при всех назовёт тебя умницей и станет улыбаться тебе одной, а Серёжа, сидящий за соседней партой, покажет большой палец вверх.

Школу как таковую Соня не очень любила. Одноклассницы часто делали ей колкие замечания из-за немодной старой одежды, не хотели брать к себе в группу, если на уроке была коллективная работа, не садились рядом с ней в столовой. Мальчики относились терпимее, но и в их глазах Соня иной раз читала что-то вроде оскорбительной жалости. Обиднее всего был поступок классной руководительницы, которая однажды при всех обозвала Соню воровкой. Та действительно украла с учительского стола апельсин – и тут же неловко попалась на месте. Учительница не попыталась поговорить с ней наедине, войти в положение, проявить снисходительность. Она опозорила ее при всех и написала докладную завучу. К счастью, последняя оказалась добрее и после долгого душевного разговора взяла с Сони обещание, что больше та не станет брать чужого без спроса.

Обещание за школьные годы было нарушено только один раз, когда Соня в четырнадцать лет не удержалась от соблазна поднять с пола уроненные кем-то пятьсот рублей. Отец в то время снова скатился в запой, и она решила приберечь эти деньги себе на дорогу или обеды. В то время она часто делала уроки в библиотеке, где царила тишина и никто не мешал погрузиться в учебу. Ее успехи в английском, русском, истории возрастали и давали возможность уважать саму себя. Она радовалась похвалам учителей, но больше всего желала, чтобы ее труды оценил Сережа и его такая умная мама.

Соня ходила к нему домой два или три раза в неделю. Отец, когда был пьян, конечно, не спрашивал, куда Соня исчезает после уроков, а мама со всегдашней виноватой улыбкой только говорила, чтобы дочь не слишком злоупотребляла гостеприимством таких хороших людей. Но когда ее муж начинал выходить из запоя и делался злей цепной собаки, запуганная мать боялась чем-нибудь раздражить его и сейчас же звонила дочке на сотовый, стоило той задержаться после школы больше, чем на полчаса. Соня сама знала, что трезвеющего отца лучше не трогать, и, пытаясь защитить маму от его нападок, усердней обычного мыла посуду, протирала полы в комнатах и коридоре.

Соня до последнего не хотела признаваться другу в том, что отец пьет, и приводила Сережу домой лишь в те дни, когда родителя не было дома. Но в конце восьмого класса он окончательно понял все сам, просто однажды зайдя к своей подруге в неурочный момент. В тот раз она попыталась вытолкнуть его в подъезд, кричала что-то невразумительное, а после его ухода обессилено скатилась в угол к стене и заплакала, считая, что их дружбе пришел конец. Но Сережа на другой же день заявил, что все остается по-прежнему.

Так оно и было до их пятнадцати с половиной лет. Но после недельного зимнего отдыха в загородном лагере Сережа вдруг вернулся совсем другим: веселым, дерзким, с какой-то бесстыжинкой в глазах и красными прядями в прическе. Соня глядела на него с удивлением и даже, вопреки своим ожиданиям, не умерла от радости, когда Серёжа наконец поцеловал её в ждущие полураскрытые губы. Разум говорил Соне, что надо всегда быть настороже, и какое-то время она убирала со своих колен Серёжины руки и настойчиво уклонялась от его объятий. Но однажды весной, когда отец был в глубоком запое, а мама, выпив накануне бутылку, уехала с подружкой в бар отмечать её день рождения, Соню пронзило таким чувством отвращения к обоим родителям и даже к спящему в грязной футболке брату, что она была готова на всё, только бы хоть на короткое время вырваться из этой пропахшей сыростью и перегаром серой коробки. Пусть даже у Серёжи квартира была, по большому счёту, такая же серая, главное, что ярким был он сам. Соне вдруг стало оскорбительно мало всего лишь слушать с ним Stigmata и Оригами и смотреть, как он вместе с друзьями разрисовывает бетонные стены на набережной. Мало кататься с ним на скейте. Мало смотреть в пятый раз фильм «Реквием по мечте». Ей хотелось быть с Серёжей каждую секунду своей жизни.

Он знал о ней совсем всё, знал, что она из такой семьи, пусть и учится хорошо, и любит английский, и по виду никак не скажешь…

В мечтах она представляла себя и Сережу Джоэлем и Клэм из фильма «Вечное сияние чистого разума», когда они лежали вдвоем на озере и не боялись, что лед под ними может сломаться.

Однажды она выскользнула из

дома ночью, постучалась к нему в окно на первом этаже, и, хотя именно в тот раз еще ничего не случилось, Соня понимала, что теперь это просто дело времени.

***

Через пару месяцев они стали совсем близки. Вежливость и деликатность Сережиной мамы выразились в том, что она усердно делала вид, будто ничего не понимает, и беседовала с «ребятками» так же мило, как раньше. Серёжа не раз предлагал подруге остаться у него ночевать. Но Соня меньше всего хотела подводить свою маму, на которую отец и так однажды поднял руку за то, что дочка «шляется незнамо где».

– Когда она нужна мне, так её нет! – злился папаша. – По парням пошла шастать! Знаю я этих парней. А всё ты! – замахивался он на мать. – Чему ты её научила? Вечно придёшь с работы и спишь, как корова. Как ты ещё в деревне жила?! Там такие ленивые, как ты, с голоду дохнут.

Отцовский гнев был всегда тише в пятницу, когда в гости приходила бабка. Соня не очень любила её из-за едких шуточек, но в трезвом виде мать отца всегда хвалила внучку:

– Учится хорошо, английский знает! Что ты докопался до девки? С парнем гуляет, и чё? Я тоже гуляла! Молодая была! Как это? Ай воз…

– Ай воз янг, – подсказала однажды Соня.

– Рыбка моя! – растянулась бабка в улыбке. – За тебя!

Учиться Соне стало тяжелее, но английский она любила по-прежнему. В старшей школе они с Серёжей попали в гуманитарный класс, где углублённо изучали иностранный, историю и литературу. Уроков английского теперь было пять, один из них – внеклассное чтение, самый любимый. За десятый класс они прочитали в адаптированном варианте «Остров сокровищ» и «Трое в лодке, не считая собаки». Англичанка не могла нахвалиться Соней и Серёжей, и оба единогласно решили, что поступать будут в педуниверситет на инъяз. Вариант с госунивером Серёжа отбросил быстро: поступить туда было нелегко, платить в случае непопадания на бюджет – дорого.

Они прошли по конкурсу с одинаковыми баллами и праздновали это событие три дня, будто свадьбу. О настоящей свадьбе Соня мечтала уже второй год, хотя и понятия не имела, кого может на неё пригласить, не считая родителей и брата Витьки. Кроме Серёжи, у неё совсем не было друзей, потому что она не доверяла никому из девочек, ограничиваясь дежурным «Привет!» на переменах. А у Серёжи приятели имелись, и Соня радовалась тому, что они есть, но в то же время слегка ревновала. Однажды они вместе сходили на концерт Stigmata, и там Соня впервые напилась так, что не могла понять, в какую сторону надо идти к остановке. На следующий день она чувствовала отвращение к себе за то, что нарушила слово – ещё маленькой она поклялась, что никогда не будет пить и не узнает на себе, как человек превращается в злобное тупое создание, способное только обвинять других за свои ошибки.

Мама разрешила бы дочери остаться у Серёжи на ночь, но Соня была не в силах это сделать. В автобусе, дома, на улице она часто предавалась мечтам о том, как будет просыпаться с любимым вместе и готовить ему завтрак, но чувствовала, что пока не имеет на это права. Мать как раз устроилась на новую работу в хорошее кафе, и Соня всячески хотела её поддержать, а потому каждый вечер возвращалась домой спать, как положено хорошей маленькой девочке, у которой самым главным человеком продолжает оставаться мама. На самом деле матери в Сониной жизни было отведено только второе место, а, может быть, и третье – второе занимал английский. Но это третье место оставалось занятым неизменно, какие бы ссоры не случались между родительницей и дочкой.

А после семинаров и лекций Соня бежала к Серёже и старалась не видеть, что он встречает её уже не такой окрылённый, как прежде, больше не накидывается с жадными поцелуями, а вяло чмокает и приглашает попить чаю. Соня оправдывала любимого тем, что он занят учёбой (чего стоило одно введение в языкознание!), но сердце её так и не успокаивалось. Она не верила себе и говорила, что тревожиться не о чем, пока однажды не пришла к другу в неурочный час и не застала его с незнакомой девицей, у которой глаза были жирно обведены чёрной подводкой. Девица успела натянуть на себя серебристое, как у рыбы, гладкое платье, а Серёжа так и остался сидеть в одних трусах.

Объяснений Соня не стала слушать – она выбежала, рыдая. И уже на улице прислонилась к кирпичной стене, со стоном сползла по ней, не обращая внимания на то, что сидит на голой земле. Она закрыла голову руками, чтобы не видеть прохожих, и поднялась, только когда некий сердобольный человек стал настойчиво спрашивать, не вызвать ли скорую. Соня пошла по улице, шатаясь, как пьяная, и истерически смеясь. Нервный смех долго не отпускал её: вспоминалось рыбье платье соперницы (наверное, дорогое, такого Соне никогда не носить), глупые Серёжины глаза, вафельный торт, который она купила, думая порадовать милого сюрпризом… Сонина истерика длилась так долго, что мама поневоле спросила дочку, что произошло, и от одного этого вопроса Соня вновь разразилась слезами.

Серёжа извинялся и просил вернуть всё, как было, но Соня не могла. Сколько бы ни говорили мама и бабка, что все мужики гуляют и вообще смотрят на других, Соня не слушала их. В её глазах Серёжа был вовсе не проходным «мужиком», и даже не просто любимым. Он был основанием мира. Соня вовсе не была уверена, что нужна отцу. Она никогда не знала точно, станет ли мама защищать её с братом или демонстративно накинется, чтобы перевести отцовский гнев с себя на детей. Не могла сказать точно, хороший ли человек бабушка, или она всего-навсего алкоголичка, вырастившая подобного себе сына. И только в Серёже Соня была уверена – он есть, он любит её, а она любит его. Теперь это оказалось не так, и весь фундамент Сониного мироздания рушился. Она не могла больше верить себе ни в чём, кроме того, что ей по-прежнему нравится английский.

В институте она перевелась в другую группу и погрузилась в учёбу с головой. Положительный эффект от этого был не только психотерапевтический, но и воспитательный – брат Витька, глядя на сестру, тоже решил учиться хорошо, поступил в экономический техникум. Старший Саня, заглядывая в гости со своей женой – полной, сварливой Оксаной и сыном – маленьким Вовкой, только потешался, глядя на младших:

– Ну, ботаники!

Соня не знала, любит ли она старшего брата, а Витька после Сашкиного ухода говорил определённо:

– Терпеть его не могу. Такой же, как батя.

Соня посмотрела на Витьку с надеждой:

– Пожалуйста, не пей. Никогда.

Английский завораживал Соню придыханиями, пришёптываниями, своенравностью взлетающей вверх интонации. На втором курсе начался испанский, и большинство девчонок с курса пленились его звучностью и игривостью, но Соне куда больше нравились основательность и постоянство языка Шекспира. Она попробовала читать «Ромео и Джульетту» в оригинале, и некоторые стихи выучила наизусть. Преподаватели хвалили её за память, однокурсницы часто просили помочь с заданием или просто списать, а Соня в иные моменты, слыша эти лестные отзывы, думала, что они относятся вовсе не к ней, а к какой-то другой девушке.

Раз в неделю для целой группы проводился семинар «Литература Великобратании и США». Профессор поначалу отпугнул Соню своим хмурым видом и резкими замечаниями по поводу курящих студенток. Но вскоре она почувствовала в нём что-то родственное и стала ожидать его вторничных семинаров ещё с воскресенья. Заданную художественную литературу Соня читала с удовольствием. Диккенс показался ей милым, но слишком прямолинейно-нравоучительным, Киплинг – высокомерным, Льюис Кэролл – занимательным, однако безнадёжно чужим. Своими глубинными размышлениями Соня не делилась, боясь быть непонятой, но однажды профессор будто проник вглубь её мыслей, заявив во всеуслышание:

– Мы с вами изучаем английских и американских писателей, погружаемся в их биографии, в тексты, но не стоит забывать, что до конца мы их не поймём, потому что это всё равно люди другой культуры.

– Вы ещё скажите, что враги, – с явной иронией отозвался один из немногочисленных парней курса.

– Враги, только любимые враги. Или, если угодно, заклятые наши друзья. Мы несколько веков ведём духовную борьбу с Западом, хотя им полны. Просто есть Запад как культурная сокровищница, оплот христианской цивилизации, а есть Европа либеральных ценностей. Нынешний запад отказался и от Диккенса с его рождественскими притчами, и от вечно сомневающегося шекспировского Гамлета, и даже от яростного Киплинга. Всё это богатство Запад принёс нам. Мы теперь его главные хранители. А у них, у нынешних британцев, осталась только их всегдашняя житейская мораль: вначале бизнес – а потом всё остальное, проходящее по разряду «всякие глупости». А глупостями занимаются или блаженные дураки, или те, у кого много свободного времени или денег.

– То есть вы западных людей не любите, – с неудовольством отметила одна из Сониных однокурсниц. – А чем это они не правы? Сначала бизнес, потом всё остальное.

– Ну, если вы тоже склонны везде искать коммерческую выгоду, то ничего плохого в британской морали нет. История показывает, что к нищим, к тем, у кого нечего взять, британцы были даже добры. Но как только речь заходила о выгоде… Для них и труд сам по себе – удел неудачников. Английская литература чаще всего рассказывает об аристократах, которым не нужно трудиться. А в русской литературе много внимания посвящено маленькому человеку. Ещё одно отличие – английский герой, как правило, надеется на свою ловкость, а у русского есть братья, сёстры, помощники, да и сам он готов помочь другим.

Соня, не ожидая от себя, вскинула руку:

– Простите! Вы только что сказали об аристократах… Но вот, допустим, стихи Роберта Бёрнса… У него именно о маленьких людях. А Клайв Льюис? Хотя там дети и стали королями Нарнии, но они очень даже помогали друг другу…

Профессор вдруг посмотрел на неё с величайшей нежностью, но долго молчал, отчего Соня впала в ещё большее волнение.

– Скажите, для чего вы поступили на этот факультет? – огорошил он студентку внезапным вопросом.

– Чтобы стать учителем, – немедленно призналась Соня.

– Да, да… Так ещё бывает! – улыбнулся преподаватель каким-то своим мыслям. – Не все же питают надежду выйти замуж за иностранца. Знаете, наблюдательная девушка, те, кого вы назвали – они кельты, ирландцы. А это несколько другая ментальность, более мохожая на нашу… Но, думаю, остальным наша дискуссия не так интересна, поэтому продолжим тему семинара…

***

Преподаватель английской литературы ещё раз упомянул об ирландских авторах, назвав фамилию до сих пор незнакомого Соне Джойса. Книжка с незатейливым названием «Дублинцы» ей скорее понравилась. В самом деле, герои этого Джойса были немножко русские, похожие на гоголевских чиновников или бедняков Достоевского. Что-то русское виделось Соне и в самоотверженном Дон Кихоте – эту книгу они однажды затронули на предмете «Испанское страноведение».

О парнях ей не хотелось и думать. Было мерзко даже от одной мысли, что кто-то будет прикасаться к ней, лежать обнаженный рядом, проникать и в тело, и в душу. Она приобрела двух приятельниц, с которыми болтала об учёбе, о музыке, ходила в бассейн и театр, но никогда бы ей в голову не пришло звать какую-нибудь из них к себе домой, равно как и напрашиваться к подружкам в гости. Одна из них, впрочем, пару раз пригласила Соню на день рождения в кафе. Соня была приятно удивлена и подумала, что надо бы сделать ответное приглашение. Но ещё лет с пятнадцати она не чувствовала никакой радости от того, что каждый год надо праздновать день, в который ты родился, и тем более не хотела никого собирать по этому сомнительному случаю.

Новый год она любила сильнее. На последнем курсе та же общительная подруга позвала Соню в компанию, предварительно заверив, что всех по окончании торжества обязательно развезут по домам. Соня была бы только рада задержаться в гостях подольше – в последнюю предновогоднюю неделю у отца уже начинался запой.

Компания оказалась приятная, парней и девушек в ней было ровно пополам: пять на пять. Почти все уже знали друг друга, общались раньше, и на Соню, как на новенькую, смотрели с особым интересом. Почувствовав к себе внимание, она развеселилась, разговорилась, вместе с подружкой на кухне приготовила глинтвейн и принесла его всем гостям на жестяном блюде. Теплое пряное вино разгорячило кровь, развязало язык.

– А я могу песню спеть, – сказала она, глядя с улыбкой на мрачноватого парня в кресле, который смотрел на неё неотрывно весь вечер. – На английском.

Подруга быстро нашла на телефоне минусовку, и Соня, оправив на себе синее блестящее платье в облипку, звонко запела модную песню Safe and Sound. Она слышала, что неточно попадает в ноты, но не слишком беспокоилась об этом, и была права: присутствующих меньше всего заботило ее вокальное мастерство. Слегка захмелевшие девушки пританцовывали в такт чувственной песне, их спутники оглядывались вокруг в поисках уединённых мест, а широкоплечий парень в кресле пожирал Соню глазами. Его серьёзный тяжёлый взгляд гипнотизировал, заставлял смотреть в ответ, и Соня смотрела.

Вечеринка закончилась глубокой ночью. Соня заночевала у подруги, а, когда проснулась поздним утром, увидела у себя на телефоне эсэмэску с приглашением погулять. Домой ей не хотелось, поэтому, воспользовавшись подружкиным душем, феном и косметичкой, она вернула себе парадный вид и отправилась на прогулку с Денисом – так звали вчерашнего незнакомца.

– Диня парень нормальный, серьёзный, программист, – зарекомендовала парня хозяйка квартиры. – Брата моего друг. Понравился тебе?

Соня ничего не могла на это ответить, поэтому просто кивнула.

Денис ждал её у порога дома, одетый в тёплую кожаную куртку с капюшоном.

– А ты почему без шарфа? Беречься надо, – наставительно сказал он.

Соня пожала плечами. Она привыкла ходить зимой и без шарфа, и без варежек, но беспокойство о ней совсем ещё незнакомого парня было приятно. Она видела, что нравится ему, что он готов идти за ней, и это чувство пьянило её, позволяло почувствовать в себе власть, которой Соня до сих пор не осознавала.

Не сразу она поняла, что Денис тоже приручил её к себе, а когда осознала, не стала противиться. Денис покорял надёжностью и постоянством.

– Хороший парень, – одобрила Сонина мама, впервые увидев кавалера дочери. – Если выйдешь за него – будешь как за каменной стеной. Не то, что с нашим отцом, прости меня господи…

Соня уже несколько лет хотела расспросить мать, почему та в своё время не развелась, не уехала, но подробного разговора на эту тему у них так и не случилось. Мама только бросала фразы наподобие «У кого как жизнь сложится» и, виновато улыбаясь, отходила от темы. И Соня не продолжала расспросы, чувствуя, что если будет дознаваться до правды, мать не выдержит боли, сорвётся, закричит.

С отцом Сони Денис пожелал познакомиться сам и после разговора с ним холодно заметил:

– Прости, тебя это не касается, ты ни при чём…но для таких, как твой отец, семья не важна. Ему важны только свои хотелки. Хочу пить – пью, а на родных наплевать.

Он продолжал клеймить будущего тестя, а Соня кивала, переживая мучительное раздвоение: ей нельзя было не согласиться с Денисом и в то же время почему-то хотелось защитить папу, скверного, но родного человека.

– Он…болен, – наконец проговорила она.

– Болен – лечись, – возразил Денис. – Соня, ты просто умница, что с таким отцом выстояла, выучилась, стала достойной девушкой. Таких, как ты, мало. И, поверь, я буду тебя ценить. Для меня семья – это всё. Семья – это свои. Чужие пусть будут там, где-то снаружи. А мои – всегда со мной. Это те, кого я защищаю. Дети – это будет моё продолжение. И твоё.

Соня чувствовала, что её лицо заливает краска.

– Я люблю тебя, – сказал Денис. – Незачем ходить вокруг да около, обозначим сразу: живём полгода, потом расписываемся. Если ты согласна, конечно… Соня, когда ты родишь, я буду благодарен тебе по гроб. На руках буду носить.

***

Соня верила ему – не было причин не верить, но почему-то время от времени наедине с Денисом ощущала безотчётный тайный страх. Она не могла назвать своего жениха ни Диней, ни Дэном, ни тем более солнышком или котиком – только Денисом. Даже полуказённое слово «милый» застревало у Сони в горле и, говоря его, она каждый раз испытывала непонятный стыд. Но в этом страхе и стыде была скрыта сладость, которую хотелось вкушать снова и снова.

Они сняли однокомнатную квартиру с большой кухней. Соня стала работать учительницей английского в ближайшей школе и, приходя домой, рассказывала Денису о своих учениках, о том, как они стараются понять язык, как переводят на уроках песни The Cure, Dеpeche Mode и Гэри Ньюмана. Она была очень рада, что нужна своим ученикам, и на работу шла с удовольствием.

– Хорошо, что ты добрая к детям, – сдержанно улыбался Денис. – Значит, из тебя получится хорошая мать. – И меня поучишь английскому, а то я его совсем не знаю.

Когда настали долгие новогодние каникулы, Соня больше ради любопытства развернула учебник за пятый класс и попыталась объяснить Денису Past Simple и Past Continious. Урок оказался трудным: Денис был похожим на тех Сониных учеников, кто усваивал материал медленно и при этом дотошно выяснял мелочи – как писать, как произносить, куда ставить цифру.

В доме Денис тоже любил порядок и обстоятельность. Он не заставлял Соню выполнять всю работу по дому, но к его приходу она сама до блеска протирала пол в коридоре, готовила ужин и, если не успевала одеться в чистое, сразу после поцелуя у дверей бежала переодеваться. Такой чистоты и уюта в родительском доме никогда не было, и Соня сама удивлялась тому, что всё в квартирке создано её и Дениса руками. По субботам она стала приглашать маму и к приходу родительницы всегда готовила кекс или оладушки. Раза три в гостях был Витька, а Сашка заглянул только однажды, да и то, чтобы спросить, не приходила ли сюда ночевать жена Оксана, с которой они накануне разругались вдрызг.

Соня была рада, что старший брат заглянул в отсутствие Дениса: очень уж презрительно её жених смотрел на пьющих. К Витьке Денис относился, кажется, нормально, разговаривал с ним по поводу работы, давал советы, причём дельные. Соне казалось, что Денису знакомо в житейской сфере буквально всё: как дешевле платить за воду и свет, как выгодно делать покупки, как избавиться от плесени на стене и трещин на плитке, как правильно разговаривать с клиентами и начальством. Он был своим в мире вещей, он всегда рано или поздно решал возникающие проблемы, и, живя с ним, Соня чувствовала себя надёжно защищённой от всех житейских неурядиц. Никогда, ни разу она не ощущала себя так спокойно, живя в родительском доме или даже засыпая днём в объятиях Серёжи – там надо было постоянно прислушиваться, не вернулась ли с работы его мама.

Соня не могла привыкнуть к одному в Денисе: к тому, что он часто рассуждал вслух о вопросах пола. Он превозносил гибкость и фарфоровую белизну Сониного тела, а она, хотя и гордилась втайне своей красотой и некоторой связанной с нею властью над фактическим мужем, испытывала смутный стыд от его чересчур изучающего взгляда. Он с удовольствием говорил о том, как рос и превращался в мужчину, когда начал бриться, когда – смотреть фильмы «для взрослых» и заглядываться на девушек, и ждал подобных же откровений от Сони. Но Соня не могла, точнее – не хотела сказать правду, и всякий раз старалась уклониться от этой темы. Само упоминание о других было ей неприятно, а попытки выведать интимные секреты казались стремлением принизить её в собственных глазах, разрушить целомудренную границу, которая – Соня была уверена – должна существовать даже у влюблённых. Несмотря на свою любовь к словам, она считала, что далеко не всё можно высказать и выразить с их помощью. Более того, по опыту Соня знала, что слова иногда становятся лишними, разрушают что-то незримое, выстраивающееся между людьми. Однажды она попыталась объяснить это Денису, но он снисходительно посмеялся и сказал, что любящая женщина должна делиться со своим мужчиной абсолютно всем.

Они жили вместе уже пять с половиной месяцев, когда неожиданно для Сони Денис сделался молчалив, даже угрюм, и два или три дня почти не разговаривал с ней. Она привыкла к тому, что отец тоже надолго уходил в себя, и ни о чём не спрашивала, ожидая лучших времён, только ужин один раз приготовила повкуснее. Денис съел и запеканку с мясом, и салат, и пирог, сдержанно всё похвалил, а потом, положив руку на плечо замершей в ожидании Соне, спросил:

– Если я буду сражаться против целого мира, то ты будешь стоять у меня за спиной и подавать патроны?

– Да, – ответила Соня, почувствовав лёгкий холодок внутри, под ложечкой.

Денис задумался ещё некоторое время, а потом уверенно сказал:

– В субботу едем подавать заявление в ЗАГС.

На свадьбу пришла мама, Витька со своей девушкой, хмурый, в мятой рубахе Сашка, институтская приятельница Сони. Отца уже не звали: для посторонних было объявлено, что он заболел. Конечно, приехали родители Дениса, живущие в деревне. Соня видела его папу и маму всего второй раз в жизни и очень боялась, что кто-нибудь из них скажет, будто она не самая подходящая партия для их сына, или хотя бы намекнёт на это. Но родители, пусть и не раскрывали для Сони объятий, были веселы и доброжелательны. Свекровь даже шутливо заявила, что ждёт внуков и готова с ними помогать.

Насчёт внуков она попала в точку: вскорости Соня забеременела, и УЗИ показало двойню. Денис, услышав новость, стал окружать будущую молодую мать усиленной заботой: взял на себя мытьё полов, заставлял есть творог и варёную курицу, спрашивал о самочувствии. Соня благодарила его за участие, но в глубине души начала тяготиться такой опекой: с детства она привыкла быть предоставленной самой себе, и поэтому лишний час задерживалась на работе, чтобы выкроить немного личного времени. Иногда к ней приходили поболтать девочки-ученицы, и, провожая их из кабинета, Соня с жалостью осознавала, что скоро перестанет вести уроки, запрётся дома. О собственных будущих детях она не думала, вернее, не могла думать. Соня никак не переживала их присутствие вплоть до последних месяцев беременности, и только когда толчки в живот стали ощутимо показывать, что внутри неё обитают два – предположительно человеческих – существа, Соня начала разговаривать с детьми, обычно по вечерам.

– Родитесь вечером, детки, – стала шептать она будущим младенцам. – Мы сразу позвоним папе, бабушке, другой бабушке с дедом… И все будут нас поздравлять. Потом мы поедем домой и будем жить все вместе, одной семьёй, дружной, хорошей…

Чем больше Соня разговаривала со своим животом, тем больше ей в самом деле начинало казаться, что дети слышат её и даже по-своему помогают: дают отдых ночью, позволяют переделать домашние дела, не чувствуя тянущую боль в спине.

Показаний к кесареву сечению не было: крепкий от природы Сонин организм справлялся с беременностью лучше среднего, каждый из младенцев лежал в собственной оболочке. Но врачи, как часто бывает, решили перестраховаться и всё-таки записали первородящую на операцию. Когда собирали вещи в больницу, Денис волновался куда больше жены, а потом звонил ей утром и вечером, пытаясь узнать в деталях, насколько всё хорошо, нужны ли ещё бинты, посуда, еда. Соня же была так спокойна, что однажды получила упрёк в равнодушии к будущим детям. Эти слова будто ударили её наотмашь: в глубине души она понимала, что и вправду ещё ничего не чувствует к живущим внутри неё сыну и дочери. Она поспешила изобразить тревогу и обеспокоенность, чтобы остаться в глазах Дениса примерной матерью. Пусть его опека иной раз была навязчивой, нравоучения – нудными, Соне всё-таки слишком хотелось ощущать, что он заботится о ней, одобряет её, ценит её – уже долго, и ни разу не закатив скандала, не обвиняя в своей неудавшейся жизни, как отец, да, может быть, и мама.

До родов Соня пролежала в больнице пять дней, перечитав за это время вначале «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, потом, за два дня до операции – «Принца Каспиана» из «Хроник Нарнии» Клайва Льюиса. Прочитать всю нарнийскую сагу ей советовала ещё школьная «англичанка», но Соня тогда остановилась только на первой истории про льва, колдунью и волшебный шкаф. Теперь, узнав, что братья и сёстры Пэвенси вскоре вернулись в волшебный мир снова, Соня не могла уснуть, размышляя о том, почему Люси увидела Аслана сразу, а другие не только оставались слепы, но даже не верили ей. Эта мысль не отпускала её даже перед самыми родами, и уже на каталке перед входом в операционную Соня думала, что когда-нибудь прочитает эту книгу своим детям. Хотя этих детей вот-вот должны были извлечь из неё руки хирургов, она продолжала думать о них как о чём-то родном, но ещё далёком. Никакого волнения перед операцией у неё не было – полная безмятежность и уверенность в том, что дальше жизнь станет счастливее.

– Молодец мамочка, настроилась на позитив, – похвалила её врач.

Анестезиолог, назначивший Соне эпидуральную анестезию, был совсем молодой и очевидно боялся ошибиться с дозой. К тому же из разговора медперсонала Соня поняла, что в больницу с часа на час ожидается какая-то проверка, и все переживают, не обнаружат ли каких-нибудь нарушений, не найдут ли, за что оштрафовать. Страхи молодого анестезиолога показались ей до того смешными, что она решила успокоить парня, потрепав его по руке:

– Всё будет хорошо. Не волнуйтесь.

***

Соня была в полном сознании, чувствовала, когда ей разрезали живот, всё слышала и понимала и словно бы даже наблюдала за собой со стороны. Казалось, будто бы стало две Сони – одна, до пояса онемевшая, лежала на операционном столе, а другая, ловкая и быстрая, успевала отмечать все мелочи, происходящие вокруг.

Ликованию молодой матери не было предела, когда ей показали вначале мальчика, потом девочку – оба они были красные, ревущие, воинственно махали ручонками.

– Это будет Данил, а это – Даша, – сказала Соня вслух, рванувшись к детям. – Спасибо вам всем большое!

– Э, э, мамочка, погоди переворачиваться! – осадила её пожилая стриженная ёжиком акушерка. – Тебе лежать надо. Мы твоих деток пока взвесим, измерим.

– С-спасибо всё равно, вы такие хорошие вс-се! – не могла молчать Соня, которую внезапно начало потряхивать в ознобе.

– Эх как тебя колбасит! – покачала головой акушерка. – Это гормоны, девонька. Они в обе стороны скачут. Потом может всё и в чёрном цвете показаться.

Ещё шесть дней Соня провела в больнице. На третьи сутки её с малышами перевели в обычную палату, где уже лежала нерусская девочка – совсем молодая, девятнадцати лет, с сыном-первенцем. Соня на удивление быстро разговорилась с соседкой: они рассказывали друг другу про своих родителей, про детство, вспоминали разные смешные случаи. Потом соседка, оставив на прощание в подарок контейнер с варёным мясом, уехала, и Соня осталась одна. С отъездом соседки усталость и недосып стали проявлять себя сильнее, но больше всего Соня невзлюбила кормление. Ей было больно и неприятно, и она поражалась тому, как маленькие существа, не имеющие ни одного зуба, смогли поранить её соски до крови. Соня была готова не спать и укачивать сына с дочкой на руках, лишь бы не давать им грудь, не испытывать чувства, что вместе с молоком из неё по капле вытекает жизненная сила.

Дома Денис хлопотал около детей, купил подушку для кормления, игрушки, салфетки, шампунь, без конца спрашивал, всё ли хорошо с Данилом и Дашей, и будто не замечал Соню. Она скоро почувствовала себя ненужной, и самое страшное было в том, что Денис предупреждал обо всём заранее. Ведь он же всегда говорил, что главное в жизни – дети! Соня хотела стать матерью, но никогда не думала, что превратится для своего мужа, которого она поспешно назначила близким человеком, в только мать. Она жадно расспрашивала его вечером о делах на работе, но рассказы Дениса были короткими, и он, наскоро поужинав, спешил заняться младенцами – переодевал их, даже если в этом не было необходимости, подкидывал вверх и крутил, называя это беби-йогой, купал. Их кроватка стояла вплотную к дивану, и нередко бывало, что первым ночью на крик просыпался Денис, подкладывая под бок измождённой Соне жадно ищущего молоко младенца.

Однажды при слабом свете ночника Соне показалось, что личико её месячного сына искривлено в садистской улыбке и, причмокивая губами, он тянет к ней свои ручонки, желая высосать из матери кровь. Она тихо вскрикнула от ужаса, схватила ребёнка в охапку и выскочила с ним на кухню, с закрытыми глазами щёлкнув там выключателем. При ярком свете младенец снова обрёл человеческие черты. Он надсадно кричал, но Соня не могла заставить себя дать ему грудь, и сунула в рот мальчику большой палец, чтобы он унялся хоть ненадолго. Ей казалось, что стоит только позволить этому существу, которое и без того отняло у неё внимание Дениса, прикоснуться к её соскам, как оно без сожаления выпьет у неё кровь до капли.

С того дня Соня стала сцеживать своё молоко и кормить детей из бутылочки. Денис и свекровь ругали её, но она ссылалась на боль и твёрдо заявила, что не может иначе.

А мама, хоть и говорила по телефону ласковое «доченька», день ото дня напоминала Соне о том, что та бросила её с отцом наедине:

– У тебя, конечно, семья теперь своя, некогда тебе… А он же закодировался опять и злой, как чёрт… Всё ему не так. Тарелку метнул по столу – думала, разобьёт… Ты была, Витька был, он вас хоть немного стеснялся. Ну, что поделать, выросли вы теперь, ушли…

Мама открыто ни в чём не обвиняла Соню, но от её тихой жалобы становилось не по себе. Идти к родителям Соня не то, что не хотела – не могла. Слишком мало у неё оставалось сил для того, чтобы слушать отцовские придирки, видеть вечную неустроенность родного дома.

Витька приходил в гости дважды, и во второй раз от него явно тянуло перегаром. Соня ничего не сказала ему об этом, только через полчаса выпроводила, сослалась на усталость и дела, а, закрыв за младшим братом дверь, не заплакала – разрыдалась.

– Не пей, не пей никогда, сыночек, Данилушка, – заикаясь от слёз, горячо шептала она сыну. – И ты, Дашенька. Никто. Никогда, – заклинала она детей от злой напасти, укравшей её детское, а, может быть, и взрослое счастье.

Соня долго размышляла, позвать ли в гости коллегу, преподавательницу русского и литературы, с которой они довольно тепло общались в школе. В конце концов она решила ограничиться перепиской в Ватсаппе. Соня почувствовала, что, если пригласит эту знакомую домой, то не удержится и выльет на неё всю накопившуюся в душе грязь, а потом будет стыдиться смотреть ей в глаза. Она остро жалела о том, что умерла бабушка, отцова мать: сейчас Соне казалось, что только она, которую сам папаша называл старой ведьмой и греховодницей, могла бы понять всё на свете, не осуждая – и страшные сны с младенцами-вампирами, и жгучую ревность к мужу, и желание бросить эту отчего-то чужую и холодную квартиру, уехать куда-нибудь в глухую деревню – хоть даже и с малыми ребятами. Зимой греться там у печки в чьём-нибудь гостеприимном доме, а летом ходить по дорогам, просить милостыню.

Денис уходил по утрам в восемь, возвращался в семь вечера, а в промежутке между этими часами у Сони не было никого. Если раньше Денис изредка приводил к себе приятелей, то сейчас он уверенно заявлял, что чужие малышам пока что не нужны: шумят, принесут микробов. Соня старалась прилежно исполнять всё, что нужно делать хорошей матери: кормила, массировала животики, гуляла, пела песенки, покупала новые игрушки. Её уже перестали мучить кошмары, дети на пятом месяце жизни стали спать больше и давали ночной отдых, но особенной радости Соня всё равно не ощущала. Вместо неё было чувство долга, ответственности перед слабыми, зависящими от неё существами, и громадная усталость – не только от недосыпа и недоедания (Соня часто не успевала готовить для себя днём), но и от кажущейся бессмысленности происходящего.

От одиночества спасали книги. Соня приспособилась кормить одного ребёнка, покачивать ногой кроватку со вторым, а свободной рукой свайпить страницы в электронной читалке. Перечитав за месяц «Сагу о Форсайтах», она случайно наткнулась в интернете на знакомое со студенческих времён имя – Джеймс Джойс.

Соня вспомнила когда-то прочитанные рассказы из книги «Дублинцы», и, без усилий воскресив в памяти их сюжеты, испытала странное ощущение – желание искать сочувствия у книжных героев. Ей стало упрямо казаться, что не кто иной, как писатель Джеймс Джойс, должен понять её, подсказать, как найти выход из бессмысленной круговерти, в которую превратилась Сонина жизнь за последние месяцы – впрочем, если посмотреть сурово, то и годы.

Она скачала на читалку джойсовского «Улисса» сразу же погрузилась в роман с головой. Стивен Дедал чем-то напомнил ей Серёжу. Соня была стопроцентно уверена, что в детстве Стивен тоже был изысканно вежлив, раним и чувствителен, и мальчишки часто не принимали его в свою игру. Теперь он вырос и стал умным – очень умным! – и научился прятать свою душу за холодностью и горделивостью.

Соне до боли сердечной было жаль Стивена – хмурого, слабого, одинокого, не знающего, что делать с дарованным ему интеллектом, отверженного девушками (по крайней мере, приличными) и друзьями. Временами он напоминал ей уже не Серёжу, а Витьку – брат ведь тоже никогда не любил мыться и нередко бродил в одиночку по набережной или частному сектору, да и выпивал теперь, наверное, тоже «в одного». К Блуму Соня не испытывала такого сочувствия, но и он казался ей неплохим человеком, вполне достойным счастья. Соня сразу решила для себя, что эти двое, Стивен и Блум, непременно должны встретиться, разомкнуть кольцо одиночества, сковавшее каждого из них. Но чем дальше текло повествование, чем гуще становился словесный поток, тем сложнее Соне было продираться сквозь искусственные наносы текста. Особенно в «Быках Солнца», которые (отчасти из-за крика Дашки, у которой резался зуб) Соне пришлось почти перескочить. Многочисленные мерзости, которыми книга была заражена, как стоячая вода микробами, давно перестали пугать Соню – в жизни она видела пусть и не подобное, но нечто очень похожее по внутренней сути. Соня ждала, что сквозь этот жирный пласт житейской грязи, поднятой со дна человеческой души, пробьётся живой родник спасения, и, читая о похотливых фантазиях Стивена или Блума, принимала их как постыдную, но естественную слабость. Куда больше её страшили навязчивые мысли Блума о смерти, о разложившихся под землёй покойниках, чьи тела похожи на творог. Соня в глубине души всегда боялась смерти, всегда искала средство, которое могло бы совершенно её одолеть, и в двенадцать лет после общего наркоза (ей удаляли аппендикс) чувствовала себя победительницей, которая прошла по тонкой границе между бытием и небытием.

Полуночную «Цирцею» Соня читала тоже во тьме, и едва не вскрикнула от изумления, когда Стивену привиделась мать. Соня была уверена, что как раз её Стивен и ждал всё это время, от неё и жаждал исцелиться. Мать услышала вопль сына и вернулась к нему с того света. «Скажи мне то слово, мама», – повторила про себя Соня мольбу несчастного Дедала и сразу же подумала, что это долгожданное слово есть любовь. Но признак матери ответил другое: «Кто тебя спас в тот вечер, когда вы с Пэдди Ли вскочили на поезде в Долки? Кто тебя пожалел, когда тебе было тоскливо среди чужих? Сила молитвы безгранична. Молитва за страждущие души, она есть в наставлении урсулинок, и сорокадневное отпущение грехов. Покайся, Стивен!»

Соня поднялась в волнении, прервала чтение, чтобы как-то осмыслить это странное слово «покайся», идущее прежде «люблю». Ничто толковое не приходило в голову, и она продолжила читать уже при свете на кухне, налив себе стакан холодной воды – от чая пришлось отказаться, потому что шумом включённого чайника можно было разбудить детей.

Соня не спешила перелистывать страницу, думала. «Покайся!» О силе этого слова свидетельствовало то, что Стивен его не вынес. Осыпав мать грязной бранью, он ударил ясеневой тросточкой по люстре, и признак исчез в синем пламени, не смея больше тревожить самолюбивую душу Дедала. Но Блум всё-таки увидел в Стивене сына, нашёл своего давно потерянного Руди. Блум протянул Дедалу руку помощи, и Соня вновь обрела надежду на то, что оба героя перестанут, как заколдованные, ходить по бесконечным городским улицам.

***

Назавтра Денис сказал ей утром:

– Ты такая бледная, не высыпаешься? Дети разбудили?

– Нет, просто что-то разволновалась, – поспешно ответила Соня, нисколько не желая рассказывать этому неблизкому человеку о пережитом.

Денис задумчиво взял её исхудавшую за последние месяцы руку в свою.

– Тебе нужно немного отдохнуть. Сходить на причёску, на маникюр. Кстати, я, по-моему, не видел у тебя приличный маникюр. У меня есть знакомая, хороший мастер, и берёт недорого. Запишу тебя к ней, это сразу тебе поднимет настроение.

– Ну что ты, – Соня ощутила липкий стыд, будто ночью не читала втайне книжки, а пила водку или занималась чем-то ещё более непотребным.

– Когда у меня была первая девушка, я вас не знал. В смысле, не знал женщин. Я только приехал в город, и мне нужно было устраиваться, а тут завязались отношения… В общем, я делал много ошибок. Сейчас я многое изучил, в том числе в плане психологии. Тебе нужно развеяться. Сходишь в салон. Я скажу, куда и дам, сколько нужно.

Соня, не смея спорить, приняла пару купюр и записалась в салон на следующий же вечер. Сама бы она, пожалуй, покрасила ногти в розовый или бледно-оранжевый цвет, но рассудила, что если Денис дал ей деньги, то и подарок он сделал себе. Так было с отцом: каждый раз, когда он вручал им с братьями конвертики на новый год или день рождения, то прозрачно намекал, что нормальный школьник потратит эти деньги на тетради, ручки, сумку для обуви – в общем, нужную вещь к школе. И если покупалось что-нибудь неполезное (например, однажды Витька взял в магазине маленький термос), отец высмеивал эти приобретения и заявлял, что в такие годы позорно впадать в детство, причём «такой» возраст наступил для Сони и братьев уже лет с десяти.

Пока мастер колдовала над её ногтями, делая скромный французский маникюр, Соня думала сначала о том, любит ли Блум свою жену Молли, а потом – любит ли её саму Денис. Ответы на оба этих вопроса получались как будто утвердительными, но это была настолько разная любовь, что Соня не могла определить, какая из них настоящая. И всё-таки голос её сердца говорил, что Блум любит сильнее, потому что он знал об изменах Молли и всё-таки её прощал.

Остаток «Улисса» Соня проглатывала жадно, всё ещё надеясь на то, что Блум и Стивен обретут друг друга. Но Дедал ушёл и во второй раз – ушёл просто так, в никуда, выпив на дорогу чашку какао. Ему протягивали руку вначале мать, потом отец – Блум в образе отца, и если первый отказ ещё можно было списать на испуг и растерянность, то в отцовскую руку Дедал попросту плюнул. С этого момента Соня больше не делала попыток оправдать Стивена, хотя и, к собственному ужасу, продолжала его понимать. Он выбрал мир – хаос, в котором нет ничего, кроме многоликих порождений самого себя. Выбрал мешанину из обрывков книг вместо хоть одного разговора по душам, вместо попытки шагнуть выше и взамен книжного знания обрести сердечное. Одного не могла понять раздавленная джойсовской книгой Соня: почему Дедал так ненавидел бога, в которого не верил? Почему он всё время рассуждал и спорил с другими о нём, якобы несуществующем? А, может быть, не только он, но сам Джойс, прикрывающий словесной игрой зияющую пустоту собственной души?

Эти мысли так мучили Соню, что однажды мартовским вечером она решила спросить у Дениса:

– Ты веришь в бога?

На его скуластом широком лице мелькнула едва уловимая усмешка:

– В какого именно? В Одина, в Перуна, в домового?

Соня вспыхнула, почувствовав себя оскорблённой:

– Я нормально спрашиваю… В настоящего бога.

– Что есть нормальность? – вопросил Денис. – Это иллюзия. Малыш, на самом деле, возможно, ничего не существует. Нет меня, нет тебя, нет этого мира. Мы играем в игру, мы условились думать, что всё это есть. Я пишу программы. Как ты думаешь, они есть?

– Есть, – пожала плечом Соня.

– Их нет. Я стираю код, и программы больше не существует.

Денис взял её за руку, как он делал всегда, желая утешить или взбодрить, но на сей раз Соне был неприятен этот снисходительный жест, и она высвободила пальцы.

– Пойми меня правильно, малыш. Я тоже, как все, хожу в тумане и не знаю ничего. В том мире, в котором мы сейчас…скажем так, есть ты, есть дети, есть мой начальник Алексей, всё понятно и чётко. Но существует много других миров. Один умный человек говорил мне, что всё вокруг – сон Будды.

– Сон бога? – переспросила Соня.

– Будда – не бог, – покачал наставительно пальцем Денис. – Тебе будет сложно это понять. У тебя много школьных знаний, но это другое. В доброго бога на небесах могут верить только примитивные люди. Всё на самом деле сложней: есть много реальностей, много богов. В эти вещи тебе пока лучше не углубляться, но потом я тебе расскажу. В духовном мире много неприятного.

– Откуда ты знаешь? – спросила Соня раздражённо. – Ты что, его видел, этот духовный мир?

– Я видел многое, – Денис посмотрел на неё строгими холодными глазами. – В основном во снах.

– А я – не сон, я существую, – Соня произнесла это тихо, скорее не для Дениса, а для самой себя.

Глава 2. Пасха.

Глава 4.

Пасха

Рассыпался в халвичную крошку грязный снег, леденели и вновь оттаивали трубы водостоков, отворялись в стылом небе синие оконца – наступала весна. Зимой Соня гуляла с детьми редко, в особенно морозные дни просто выносила их по очереди в коляске на балкон: сегодня одного, завтра другого. Сейчас, в разгар солнечного марта, Дашке с Данилом исполнилось по пять месяцев, отступили долго мучавшие детей кишечные колики, и Соне казалось, что её дети, как бледные ростки посаженного на окошке лука, сильнее и сильнее тянутся к солнцу.

Соня любила весну до дрожи, до звона в крови. Ещё в третьем классе она завела себе традицию с первого марта отмечать, на сколько прибавляется день, соблюдала её несколько лет и потом забросила. А теперь неожиданно вспомнила, снова стала записывать даты в тетрадку и на день весеннего равноденствия украсила её свёрнутым в улитку солнечным диском, робко выпустившим четыре коротких луча.

К апрелю свёкры сделали подарок – перечислили деньги на покупку парной прогулочной коляски. Соня стала гулять с детьми вечером по всему микрорайону. Ей наскучивало катать коляску по большим улицам, по одному и тому же маршруту мимо булочной, детского магазина, маленького скверика. Соня стала заезжать во дворы, в переулки, искала новые места, впечатления. Весна чудилась ей и в пьянящем запахе бензина, и в звоне проезжающих мимо трамваев. Соня особенно радовалась, если дети, разморённые на свежем воздухе, мирно засыпали, и ускоряла шаг, чтобы пройти по городу как можно дальше. Однажды Соня добралась до старого парка на Грунтовой улице, которую во всём Красноярске называли Бетонкой, и выдохнула от восторга, увидев, какие там растут огромные, подпирающие макушками небо, тополя. Соня толкнула коляску в глубь парка, добралась до полуразрушенной скамейки. Земля тут была ещё подмёрзшей, рыхлый снег лежал островками, а на обнажённой стылой земле повсюду, куда хватало глаз, валялись презервативы, расквашенные пачки от сигарет, стеклянные и пластиковые бутылки. Но Соня не замечала мусора и неухоженности, не пугалась безлюдности места. Она видела только весну, и в порыве нахлынувшей радости вынула из коляски Дашку и высоко подняла её в воздух.

– Живём! Живём, доченька! – засмеялась Соня.

У неё кружилась голова, хотелось есть, потому что с утра не было аппетита и получилось только выпить чашку кофе, но Соня тискала детей, обнимала их, расцеловывала им пальчики, чего не делала, кажется, с самого роддома. Маленькие круглые лица Данила и Дашки стали казаться ей уморительно серьёзными, и Соня вдруг ощутила, что уже совсем скоро дети перестанут быть пассивными бессловесными существами – они пойдут своими ногами, заговорят, будут слушать её, будут рассказывать, что с ними происходило.

– Мы с вами будем разговаривать, много разговаривать и гулять. Мы будем много времени проводить вместе, и постараемся всегда понимать друг друга, – обещала Соня детям, и те всем своим видом демонстрировали, что осознают всю важность материнских слов.

Соня не заметила, как рядом с ней будто из-под земли вырос замшелый мужик с кирпично-красным лицом. Она инстинктивно отшатнулась, но дядька, похожий на только проснувшегося после зимы лешего, неожиданно звонким и приятным голосом вопросил:

– Хорошие ребятишки! Твои?

– Мои, – улыбнулась Соня.

Прохожий довольно покивал и удалился в глубь парка, больше не произнеся ни слова.

– Это дяденька леший, – шутливо объяснила Соня детям, провожая взглядом незнакомца в брезентовой куртке. – Смотрите, он пошёл будить деревья.

Данил и Дашка послушно глядели туда, куда показывала пальцем их мать. У мальчишки глаза были меньше и насыщенней серым цветом, чем у сестры, пушистые ресницы гуще, волосы и брови потемнее. У Дашки глаза на солнце отливали яркой голубизной, вместо бровей – две почти прозрачные полоски, из-под шапочки выбивалась молочно-белая прядка.

– Эх вы, люди-человеки! – обняла коляску Соня, склонившись перед детьми на колени. – Дал же мне вас бог… Вместе с вашим отцом, – поспешно прибавила она.

На другой день Денис отпустил её в парикмахерскую. Стрижку сделали быстро, и Соня, пользуясь редким случаем, решила немного прогуляться в одиночестве. Она зашла в соседний квартал, где располагался высокий белый храм. В ясном бирюзовом небе золотился верхний купол с узорчатым крестом, а пара других куполов, поменьше, венчали две белые башни и казались пламенем зажжённых свечек.

Внутри храма мыла шваброй пол крепкая тётка, немного похожая на акушерку, которая принимала на руки Дашу с Данилом.

– А вы… работаете? К вам можно прийти? – неумело подобрала слова Соня.

– Конечно, приходите к нам, – сказала уборщица Соне, опершись на швабру, как сказочная старуха на клюку. – Приходите.

– Когда? – сорвалось у Сони с языка.

– Исповедь-то? В шесть вечера. Служба вечерняя в пять, исповедь в шесть. Отец Михаил и с утра исповедует, когда литургия, а отец Виктор это не любит. В крайнем случае на проскомидии. А вообще говорит, заранее надо. Так ведь лучше, да?

– Да, – машинально ответила Соня, соглашаясь с туманной старухиной речью.

Дома Денис встретил её строгим вопросом:

– Почему так долго?

– Я… немного погуляла. Ты не говорил, во сколько вернуться.

Денис заложил руки в карманы, и, нервно раскачиваясь, стал объяснять:

– Если я говорю «вернись сразу», это надо слышать как «вернись сразу». Почему я обязательно должен регламентировать всё по минутам? Мне надо на работу. Я прошу делать, как было сказано. Прошу. Это понятно?

– Прости, – искренне извинилась Соня.

***

Соня в этом году ждала Пасхи в разы больше, чем новый год, свой или детский день рождения. Она за две недели сказала Денису, что хотела бы пойти в храм на ночную службу, и внутренне замерла, ожидая его ответа: муж мог бы и не согласиться, ведь приходилось просить его остаться ночевать одному с детьми. Соня была готова ко всему: что Денис вовсе её не отпустит, что скажет попросить вначале мать, что разрешит отлучиться не больше, чем на час. Но он снисходительно улыбнулся и сказал:

– Ты у меня такая хорошая. Другие жёны просятся на вечеринки, а ты – в церковь. Ну что, конечно, иди.

– А дети? – обеспокоенно спросила Соня. – Они, правда, по ночам уже практически не просят есть… Но я оставлю в бутылочках молоко, ты покормишь, если что…

Денис нахмурился:

– Это мои дети. И я с ними справлюсь всегда. Не думай обо мне.

Перед тем, как уйти, Соня приготовила суп, вымыла пол в коридоре, поставила в холодильник бутылочку со свежим молоком. Ей никак не могло повериться, что Денис отпускает её так легко. Она полностью убедилась в том, что идёт на праздник – на тот, который хочет – только тогда, когда за ней с металлическим шорохом закрылась подъездная дверь. Майская ночь встретила Соню нежной прохладой, обняла свежестью. Дневные звуки и запахи отступили в глубь улиц, во влажной чернеющее пространство дворов и парков. Но тишина вокруг не была мёртвой: она вся казалась наполненной ожиданием чего-то незнакомого, поначалу страшного в своей таинственности.

Соня, одетая в белую, хотя и застиранную до серости куртку, в чёрный бархатный, как у школьницы, сарафан, сделала несколько шагов по угольно блестящему асфальту – и не удержалась, побежала, чувствуя себя невесомой, сбросившейся все житейские обязанности.

Вся площадь вокруг храма была осиянной огнями. В начале ведущей к самой церкви аллее стояли одетые в чёрную форму полицейские. Соня слегка кивнула им и на секунду задержалась, ожидая, что ей могут задать какой-нибудь вопрос. Но вопроса не последовало, и она, прижимая к груди заранее купленную красную свечку, прошла к светлому храму, блестевшему золотыми дугами сводов.

Людей снаружи было немного: те, что стояли у ворот, производили впечатление чужаков, случайно оказавшихся в эту ночь возле церкви. Внутри народа оказалось больше, но гулкое обширное пространство храма было заполнено лишь в первой половине, ближе к алтарю. Недалеко от выхода пустовали стоящие вдоль стен скамейки. Возле толстой квадратной колонны, на двух сторонах которой висели незнакомые Соне иконы, стояла укутанная в серый платок бабушка.

Соня решилась пройти поближе, чтобы разглядеть, кто был нарисован на двух боковых иконах рядом со входом в алтарь. Но только она остановилась посреди храма, как размеренный речитатив прекратился, высокий женский голос умолк, и вместо него через секунду послышался растянутый шёпот:

– Вос-кре-сение твое, Хрис-те спа-асе, ан-ге-ли поют…на не-бе-си, и нас на зем-ли сподо-о-оби…чистым серд-цем…те-бе сла-а-авити…

Эти же слова произнесли второй раз, а потом третий, всё чётче и громче. Соня угадала, что после них должно начаться основное действо, но никак не думала, что толпа, обступившая её теперь со всех сторон, вдруг качнётся и поплывёт широким потоком к главному входу.

Народу внезапно прибыло: Соня удивлялась, откуда вокруг неё в считанные минуты оказалось столько людей – все они будто успели спуститься с воздуха. Были среди них сосредоточенные, выпрямленные, будто церковные свечи. Были две или три семейные пары, державшие за руку семи-десятилетних детей. Был и весёлый, пьяненький народ – у нескольких парней Соня заметила в руках бутылки.

Толпа выплеснулась на улицу, в ночную сырость, двинулась вокруг белой громадины храма.

– Красивая церковь, – услышала Соня над собой хрипловатый голос.

– А? – повернулась она вначале не в ту сторону.

– Церковь красивая, говорю, – пробасил мужчина в солидном пальто и кожаной кепке. – Наконец что-то построили для народа на наши деньги.

– Наконец, – рассеянно согласилась Соня: её собственные мысли были совсем о другом.

– Христос воскресе! – торжественно провозгласил чернобородый священник, поднявшись на крыльцо к запасному выходу храма.

– Воистину воскресе! – нестройно крикнула толпа.

– Христос воскресе! – повторил священник снова, как будто пытаясь убедить в этом тех, кто ещё не верил.

– Воистину воскресе! – раньше многих откликнулась Соня.

Людской ручей доплыл до центральных ворот храма, и после троекратного пасхального приветствия ринулся внутрь.

Грянула музыка, запели женские и детские голоса, но Соня первое время не могла разобрать никаких слов, кроме «Пасха» и «радуйся».

– Христос воскрес, – женщина в белом платке мягко окликнула Соню и протянула ей пёстрое яйцо.

– Воистину воскрес, – прошептала Соня, сожалея, что ей нечего отдать взамен.

Служба шла своим ходом: после радостных выкликов и песен началась монотонная часть, люди часто заносили руку для крёстного знамения, и Соня вместе со всеми молилась «о вышнем мире», «о благосостоянии божиих церквей», «о святем храме сем», «о плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных», и особенно искренне – «о избавитися от всякия скорби, гнева и нужды». Слушая повторяемое «Господи, помилуй!», Соня думала, что никогда до сих пор не ощущала себя живущей вместе со всеми. Она впервые увидела внутренним взором, что раньше постоянно была одна. Когда в детстве делилась секретами с Витькой, когда стряпала с мамой пироги, даже когда засыпала днём в объятиях ненаглядного Серёжи. Она всегда боялась доверять, боялась быть вместе по-настоящему, остерегаясь, что хрупкая нить близости, протянувшаяся между ней и другим человеком, оборвётся, и она снова окажется в ледяном одиночестве, от которого лучше на всякий случай не отвыкать.

Но сейчас ей было тепло, было сладко, и не думалось ни о Денисе, ни о детях, ни о родителях: существовали только те люди, которые пели, кланялись и молились вместе с ней. Соня чувствовала себя слитой с ними накрепко, и это окрыляющее чувство единения длилось долго, но, однако, всё-таки кончилось, когда прихожане стали один за другим подходить к серебряной чаше. У Сони мелькнула мысль попробовать напиток из ложки вместе со всеми, но необыкновенная торжественность, которая была связана с этим незнакомым обрядом, остановила её. Соня почувствовала, что больше, важнее этой чаши уже ничего не будет, что служба скоро закончится, и, хотя ей не хотелось уходить из тёплого, пахнущего воском и душистой смолой храма, она понимала, что сейчас настало время возвращаться домой.

Назад она шла радостная, и ей по-прежнему казалось, что новенькие белые кроссовки едва касаются земли. Но вместе с этой щемящей радостью в душе появился вопрос: что это была за чаша, к которой все подходили с таким благоговением, какой в ней заключён секрет, ещё больший самого праздника Пасхи?

Она робко повернула ключ в замке, надеясь, что Денис и ребятишки давно спят. Но муж сидел на кухне с включённым светом.

– Как погуляла? – полушутливо спросил он.

– Что? – не поняла Соня вопроса,

– Отдохнула как? – спросил Денис уже более строго. – Вино не пила?

– Не-ет, – улыбнулась Соня. – Какое вино? Вот, яичком угостили.

– Что вы там делали?

– Пели песни… Ходили вокруг церкви. Потом зашли внутрь. Поп кричит: «Христос воскрес!», а мы ему – «Воистину воскрес!» Ну, и что ещё… Пели, молились…

– Ну ладно, – примирительно сказал Денис. – А то я слышал, что в церкви кагор пьют, да ещё из одной чашки. Я против этого. Антисанитария. И иконы целовать не надо.

– Понятно, – с той же робкой улыбкой кивнула Соня, ощущая знакомый холодок внутри.

***

С той самой службы она почувствовала, что должна скрывать от Дениса всё связанное с церковью. В одно мгновение ей стало ясно, что муж не одобрит и не поймёт её радостного чувства от общей молитвы, волшебства крёстного хода вокруг ночного храма. А сама Соня уже не могла и не хотела отказаться от этого. Она узнала, что обряд, когда все подходят к чаше, называется причастием, но почему-то не решалась произнести это слово даже внутри себя – оно казалось ей слишком священным. Из нескольких сайтов о христианстве она выбрала один и стала самым внимательным образом читать о том, что такое причастие и как нужно подготовиться к нему.

Соня безошибочно ощущала, что именно эта серебряная чаша с неизвестным напитком внутри должна дать всей церковной службе, а, может, и всей человеческой жизни какое-то новое наполнение, неизвестный до сих пор смысл. Чем дольше Соня читала о причастии, тем больше наполнялась уверенностью, что именно оно поможет ей почувствовать себя в полной мере живой, живой навсегда, и преодолеть преграду, которая всё-таки существовала между Соней, чего-то не знающей и не понимающей, и той милой женщиной в белом платке, которая просто так подарила ей пасхальное яичко.

Соня стала вспоминать всё дурное, что совершила за свою молодую жизнь, и записывать в особую тетрадь, которую прятала под матрацем. Первыми ей вспомнились скверные слова, которые в запале ссоры она бросала Витьке и матери – эти слова на самом деле предназначались отцу, но отца она боялась, и поэтому кидалась гнилью в тех, до кого было не так страшно дотянуться. Затем Соня стала вспоминать, как однажды, уставшая от пьянок и скандалов, пожелала смерти родителям – обоим, потому что уже понимала, насколько сильно и болезненно мать и отец связаны между собой. Она оживила в памяти ещё большое число грехов, начиная от утаённой двойки по физике и заканчивая мелким предательством по отношению к однокурснице. Но одну вещь Соня никак не могла признать за грех, хотя статьи на сайте не оставляли в её греховности сомнений – свою связь с Серёжей, самозабвенную любовь к нему, благодаря которой она старалась быть хорошей и прикипела душой к английскому. Если все другие грехи ей было легко признать, то здесь она словно вступила в диалог с самой собой. И её второе «я», не очарованная церковной службой, трезвомыслящая, рациональная Соня, убедительно говорила, что первая любовь ведь бывает у всех, что это – самое святое у человека в жизни, и тут не в чем каяться, надо только благодарить небеса за то, что она была. Соня начинала ощущать смутную вину за то, что с Денисом никогда не чувствовала такого восторга, как с Серёжей, и, чтобы избавиться от этого гнетущего ощущения, нарочно подходила к мужу, целовала и гладила его.

– Что это с тобой? – удивился как-то Денис, привыкший с сдержанности жены. – Ведёшь себя, будто где-то напакостила.

– Ну что ты, – усмехнулась Соня, скрывая испуг.

– А в чём тогда дело?

Он смотрел пристально и прямо, и Соня неожиданно для себя решилась сказать:

– Давай крестим Данилу с Дашкой. Позовём в крёстные моего брата.

– Нет. Я против того, чтобы наших детей крестили.

Соня будто ударили в спину – несильно, исподтишка.

– Почему?

– Как тебе сказать… Попы в церкви навязывают своё видение. Что хорошо, что плохо. Я хочу своим детям сам это рассказать. Чтобы я был для них авторитетом, а не какой-то поп.

– Может, просто подождём, когда они подрастут? – с надеждой спросила Соня.

– Подождём, – снисходительно сказал Денис. – Со временем ты увидишь, что я прав.

Соня призналась себе, что её уже давно стала раздражать эта постоянная правота мужа, которую он сам утверждал за собой. Несколько раз ей до физической боли начинало хотеться, чтобы он оказался неправым. Чтобы сверху над ним появился кто-то более знающий, более авторитетный, к кому Денис мог бы прислушаться и чьё мнение поставить выше собственного – или хотя бы рядом с ним. Но такого человека, похоже, не существовало. Даже свёкор не годился на эту роль: муж относился к своему отцу вроде бы уважительно, однако в важных вопросах не советовался с ним. Он вообще не спрашивал никого, и теперь Соня поняла, что в этом крылось нечто страшное.

«Ведь он же сам себе бог, – подумала как-то она, глядя на сидящего за компьютером мужа. – И друзей у него нет. Есть знакомые, но нет друзей».

«А у тебя?» – спросил её ироничный голос изнутри.

«Я хотя бы это понимаю», – ответила она.

Когда тридцатого мая Денис уехал к родителям сажать картошку, Соня провожала мужа до подъездной двери и, обнимая на прощание, вдруг почувствовала к нему жалостливую нежность. Ей пришла мысль, что на самом деле Денису жить гораздо страшнее, нежели ей. Почему – объяснить было невозможно.

«Когда-нибудь он тоже научится доверять не только себе», – успокоила себя Соня и поскорее поднялась наверх – ребятишки в любой момент могли проснуться.

Конечно, она заранее уточнила, что литургия, главная церковная служба, начинается с девяти. Что на исповедь лучше прийти вечером, но, если это сложно, то подойти к священнику (женщина в церковной лавке всегда говорила «батюшке») можно и с утра. Соня давно записала всё, чем грешила, на листок, но могла бы спокойно отправляться на службу без него: всё совершённое зло слишком хорошо осмыслилось и отпечаталось в памяти. Её останавливало только одно: собственные дети. Вначале она подумала попросить маму приехать и посидеть с маленькими. Но в последний телефонный разговор мама снова жаловалась на отца, говорила, что он, как маленький, съел все конфеты в доме, подчистую уничтожил даже сахар в сахарнице и вообще всё больше становился ребенком по разуму. Соня знала, что мать не откажет, приедет к ней, но будет взвинченной или станет бесконечно рассказывать о вымотавшем ей душу муже да ещё о Сашке, которого «вконец допекла» ненавистная матери Оксана.

«Как-нибудь справлюсь. Сейчас все эти разговоры нельзя пускать в душу», – твёрдо решила Соня.

Утром дети проснулись тихо, без криков. Соня заранее приготовила одежду и для себя, и для них, вышла на улицу без пятнадцати девять.

Человек в храме оказалось немного – едва ли три десятка, ровно на один класс школьников. Тусклый мужской голос что-то читал, периодически восклицая: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже!» Ровно в девять на приступок вышел темноволосый молодой человек с широкой алой лентой через плечо и провозгласил:

– Благослови, владыка.

Невидимый пока «владыка» ему тут же ответил:

– Благословенно царство отца, и сына, и святого духа.

И тут же в правой части храма появился худой чернобородый батюшка, которого Соня уже видела на Пасху. Разложил деревянный столик, который звонко брякнул о мраморный пол, расправил на нём кусок малинового бархата и, повернувшись к группке собравшихся около него, молитвенно сложил руки на груди.

Соня дёрнула было коляску с притихшими детьми, потом откатила её обратно. В надежде увидеть какую-нибудь помощь она оглянулась назад, к широким деревянным скамейкам, и увидела сидящего там благообразного старика в светлых льняных штанах и белой рубахе. Преодолевая стеснение, Соня подошла к нему, кротко поздоровалась:

– Мир вам.

– Спаси Господи, – ответил старичок слегка удивлённо, и по тону его голоса Соня поняла, что не совсем угадала с паролем.

– Вы не могли бы…подержать моего ребёнка? Пока я пойду на исповедь… Я постараюсь быстро. Мне бы только одного…

– Давай обоих, – сказал старичок. – Если расшумятся, вытащу. Посидят тут, на лавочке, поиграют.

Соня передала ему коляску и, полная благодарности, коротко поклонилась.

– Иди вперёд, – подтолкнули её в очереди.

Перед Соней оказалось всего два человека, которых чернобородый священник отпустил слишком быстро.

– Имя? – услышала Соня над собой требовательный голос.

– София. Двадцать четыре года. Знаете, я в первый раз…

– Не спешите. Говорите всё, что подготовили – и помните, что вы говорите Богу.

Голос батюшки уже показался Соне теплее, и она почти без смущения начала рассказ. У неё возникло чувство, что всё былое, о котором она вспоминает, больше не имеет к ней отношения. Она словно рассказывала о ком-то другом, кто назывался ею, Софией Бавиной, в прошлом, а теперь уже не существует.

– Всё? – спросил батюшка, когда исповедница замолчала. – Или ещё что-то?

Соня вдруг заволновалась, прикусила губу.

– Есть ещё кое-что… Я любила, это ещё в школе. Одного парня. Были отношения с ним, ну, всё было… Потом расстались. Я прочитала, что это плохо, это грех. Но не могу понять, в чём. Я ведь его обожала!

– В этом и грех, – спокойно сказал чернобородый священник. – Никого нельзя обожать. Бог у нас один. Вы, наверное, слишком много ждали от этого парня. А он не мог и не хотел вам это дать. Сейчас-то замужем?

– Да. И дети есть, два… Вон там, – Соня повернула голову назад, но старика со своими ребятишками не разглядела – их закрыли собой другие люди.

– Хорошо. Наклоняйте голову, – батюшка накинул на Соню полу длинного фартука и зашептал что-то не слишком разборчивое – из всех слов были ясными только «Господь и Бог наш Иисус Христос» и «да простит».

– Спасибо, – Соня сложила руки лодочкой, как делали исповедники перед ней.

– Идите на причастие. И, главное, приходите снова. Не теряйтесь.

Служба длилась ещё долго, и почти всё это время Соня сидела на широкой лавке вместе со старичком и своими ребятами. Даша жмурила глазёнки, на несколько минут задремала в коляске. Данила Соня взяла на руки, давая потрогать шершавые стены храма, янтарную гладкость скамеек. Он тряс разноцветным поильником, присматривался к иконам.

– Смотри, тётя, – объяснила Соня сыну, подводя его к Богородице.

– Де-ека, – пропел тот, тыкая пальчиком в звёзду на платке девы Марии.

– Дева, конечно, дева, – согласно кивнул старичок. – Какая же она тётя?

Соня напряжённо вслушивалась в ход службы, но отчётливо понимала только то, что произносил диакон, помощник священника с красной лентой, да ещё некоторые возгласы и общие молитвы. Хор на сей раз поставили петь наверх, звук раскатывался по просторному храму неровными волнами, отдельные слова падали, терялись под высоким сводом.

– Иди, уже причастие, – подтолкнул Соню старичок. – Иди, деток бери.

– Их нельзя. Они пока некрещёные.

– Покрести, – мягко-наставительно посоветовала подошедшая старушка.

– Покрестит, – ответил старик и без всяких просьб кивнул Соне: мол, ступай.

Батюшка, выйдя с чашей, велел повторять за собой слова молитвы, и причастники подходили один за другим, благоговейно сложив на груди руки. Настала очередь Сони.

– София, – назвала она своё имя.

Алый широкий плат с одной стороны держал совсем ещё маленький, трогательно пухлощёкий мальчик, с другой – диакон, к словам которого Соня больше всего прислушивалась на службе.

– На исповеди были? – неожиданно спросил диакон, оглядев Соню недоверчиво.

– Только что, – ответила она, сглотнув обиду.

Батюшка, тоже молодой, но намного шире фигурой, объявил:

– Причащается раба Божия София во имя отца, и сына, и Святого духа.

– Аминь, – кареглазый диакон сказал это с улыбкой и в то же время серьёзно.

Она благодарно кивнула, медленно отошла от чаши. Запивка из тёплой воды и капельки вина, свежевыпеченный кусочек церковного хлеба показались ей не просто вкусными – она словно впервые в жизни пробовала хлеб и пила воду. Соня остановилась в удивлении, желая прислушаться к своим ощущениям получше, но со стороны алтаря её уже теснили другие причастники.

– Чашечка свободна? – благодушно спросила полноватая женщина, носившая, как Сонина мать, белые серёжки под жемчуг.

– Да… С причастием, – поздравила Соня, повторив то, что слышала только сейчас от других, и её охолонуло изумление: ведь только что, сейчас, вместе с ней из чаши испили и вот эта женщина с жемчужными серёжками, и тот высокий нескладный человек в клетчатой рубахе, и эта бабушка с девочкой, и этот, и эта, и тот…

«Все они теперь должны иметь отношение ко мне, а я – к ним», – уверенно почувствовала Соня.

А хор тем временем запел:

– Видехом свет истины, прияхом Духа Небесного… Обретохом веру истинную…

Их слова уже казались звонкими, чёткими, и Соня повторяла про себя:

«Видехом, прияхом… Это же значит – мы. И вот опять: Троице нас спасла есть… Значит, тут главное – мы, вот в чём вся тайна…»

Хор продолжал славить Бога, и Соне казалось, что она теперь не только разбирает каждое слово, но и чувствует, в каком настроении поёт каждый из хористов. Все люди в храме – и те, кто продолжал сосредоточенно молиться, и те, кто уже развернулся к выходу, и стоящие возле церковной лавки, чтобы узнать цены на свечи или отпевание – все, все стали ей вдруг близки и понятны. Соне показалась странной сама мысль, что между людьми бывают какие-то споры, страхи, что они месяцами и годами воздвигают у себя дома стены отчуждения – всё это, мешавшее увидеть другого, сейчас виделось ей просто миражом, разрушить который могла одна-единственная церковная служба, или даже одна молитва после причастия.

– Спасибо, дедушка, – усаживая детей в коляску, сказала она старику в белом. – А вы часто сюда ходите?

– Хожу по воскресениям… Когда сюда, когда на Кутузова. А ты?

– Я теперь буду сюда ходить, – улыбнулась Соня. – До свидания!

***

Весь тот день был для неё чарующим праздником. Соня привезла детей домой, накормила их, уложила спать – они уснули легко и спокойно, без тени каприза – и не могла налюбоваться их милыми личиками, прядями белокурых, тонких, как паутинка, волос. Когда Данил проснулся первым, Соня подхватила его на руки, вынесла на балкон, и, переполненная чувством заполнившей всё её существо жизни, стала говорить сыну:

– Смотри, Данил! Это – город наш, это – двор, а это – церковь, хорошее, лучшее место на земле. А там – облака, там – небо, куда птицы летают, а мы не летим. Но нам и так хорошо, потому что Бог нам жизнь дал. Господи! Какие же мы счастливые – сами не знаем!

Потом она так же обнимала Дашку, смотрела с ними обоими добрый мультик, и до самого вечера не могла успокоиться, продолжая говорить детям, как хороша земля. Соне казалось, что, если она замолчит, то полнота счастья, так неожиданно открывшаяся ей, станет просто невыносимой. Из детства Соня вспомнила один летний день, когда вместе с Витькой и мамой они ходили в парк, там ели мороженое и катались на каруселях: мама тогда была в самом отличном настроении, карусели летали так, будто хотели унести на крыльях в самое небо, и Соне хотелось только одного: чтобы этот прекрасный день не кончался, и вечер никогда не наступал. Нечто подобное она испытывала и сейчас, только теперь всё осознавалось ярче, сильнее.

Тот день всё-таки медленно истаял, золотисто-белый солнечный круг расплавился в малиновой мгле, и когда июньская ночь уже затопила темнотой окна, тишину в комнате прервал звонок Дениса.

– Не спишь? – услышала Соня глуховатый голос, показавшийся ей чужим.

– Скоро пойду. Половина двенадцатого.

– Дома ты? Дети спят?

– Бог с тобой, – вырвалось у Сони. – Где же им быть? Спят…

Денис помолчал.

– Ну ладно. А то сегодня мы пошли на реку с отцом, стали сети ставить. Я запутался в них и упал.

– Значит, поймаешься в чьи-то сети, – попыталась пошутить Соня.

– Волна меня захлестнула… Холодная. Катер как раз мимо плыл. И я вспомнил о тебе.

– Замёрз? – беспокойно спросила Соня.

– Согрелся… Ну ладно. Всё нормально, говоришь. Мама тебе передаёт привет. Картошку привезу. Целую тебя.

– Мы тебя любим, – ответила Соня за себя и детей.

Назавтра Соню ноги сами понесли к храму. Она закатила коляску внутрь, поставила две свечи, одну за себя, другую – за мать с отцом. Хотела, конечно, взять свечки и для Дениса с ребятишками, но остановило то, что все трое ведь были некрещёные. Больше всего Соне хотелось, чтобы из закрытых половинчатых дверей алтаря вышел тот понимающий чернобородый батюшка или диакон, который спросил, исповедовалась она или нет – оба они были хотя бы немного знакомы. Сонины шаги, шорох колёс прогулочной коляски отзывались эхом в большом и ещё необжитом пространстве.

– Можно вам задать вопрос? – подошла она к работнице лавки, мучаясь неодолимым желанием поговорить с кем-нибудь верующим.

– Конечно, – женщина в красивом голубом платье сдержанно улыбнулась, кивнула приветливо.

– Можно ли в храме молиться за некрещёных? – спросила Соня самое простое, что пришло в голову.

– А почему не крещены? Дети, взрослые?

– Дети… И взрослые. Муж не хочет, ну, и детей не пускает…

– Ой-ой… Вам надо с батюшкой поговорить, – посоветовала женщина.

Батюшка – средних лет, с намечающейся на макушке лысиной объявился рядом как по волшебству.

– Можно с вами поговорить? – рванулась к нему Соня.

– Что хотим?

– Да вот мамочка хочет детей крестить, а муж против, – объяснила продавщица в лавке.

– Уговаривайте! – бросил батюшка. – Дети должны быть крещёные, а некрещёные – кому принадлежат? Сначала повыходят замуж за всяких нехристей, потом спрашивают… Уговаривайте! Пусть мать, отец убеждают. В ограде церкви дети должны быть. Если совсем никак – приходите и крестите сами… Так, я побежал.

– Куда это он? – простодушно спросила Соня, когда священник хлопнул внутренней дверью.

– Как куда? – более чем удивлённо поглядела на неё продавщица. – На требы! По делам.

Соня уже чувствовала, что разговаривать с ней не особенно желают, и пора уходить, но не могла пересилить себя – она хваталась за общение с этой незнакомой женщиной как за спасительную ниточку.

– А вы давно к вере пришли? – решилась наконец Соня на вопрос, хотя бы смутно похожий на то, что она жаждала узнать.

– Давно, а как же… С детства, от бабушки – последовал бесцветный ответ.

– Везёт… – вздохнула Соня.

В лавку пришли покупатели, к тому же раскричался Данил, и Соне пришлось отойти. На следующий день она не заходила в храм – только расположилась на скамейке, взяв с собой плед, поильники, хлеб, пюре из яблока в банке – решила устроить себе и детям что-то вроде пикника. Вначале она удерживала Дашку и Данила на двухметровой площади синего пледа, расстеленного на траве, но они так и рвались дальше и дальше исследовать землю. В конце концов Соня, устав возвращать сына и дочь на кусок ткани, отпустила обоих на волю. Брат и сестра, агукая и шлёпая ладонями, резво поползли по дорожке вокруг храма.

– Женщина! У вас дети убежали! – почти с ужасом воскликнула прохожая, глядя, как Данил в сползшем комбинезоне приближается к церковному крыльцу, а Дашка рвёт цепкими пальчиками траву и пихает её в лицо.

– Пусть! – засмеялась Соня.

Она была уверена, что детям тоже хорошо, как и ей, и даже с любопытством загадывала, сможет ли Данилка (он передвигался быстрей, чем сестра) обползти вокруг храма полностью? Но он не продвигался дальше крыльца, продолжая курсировать от него к скамейке, где сидела мама.

Когда утомившиеся дети потянулись на руки, Соня, видя, что вокруг никого нет, покормила Дашку грудью и уложила спать прямо на расстеленный плед на скамейке. Данил задремал в коляске, и Соня слегка покачивала её ногой, смотря в сторону узкой аллеи, по которой к храму приходил народ из города.

В полуденный час мимо Сони прошла сгорбленная старушка, осторожно поглядела на детей:

– Спят, маленькие…

– Спят, – Соня почувствовала от этой бабушки толику тепла, и очень захотела, чтобы та задержалась хоть на несколько минут. – Хорошую погоду нам Бог послал, правда?

– Хорошую, ясную…

– У вас родные верующие? – Соня была не в силах больше говорить о второстепенном.

Старушка не выказала удивления:

– Дочка – у ней вот как ребёнок заболел сердцем, так она и стала молитвы читать, на службу ходить, всё как надо. У иконы читает акафист Богородице. Внучка, может, на неё глядя, тоже станет Боженьке за своё здоровье молиться… А муж у меня так и помер некрещёный. Куда, говорит, мне креститься, я комсомолец, коммунист был! Ну и что – я говорю ему, где тот комсомол теперь? А церква стоит.

– Да такая красивая, белая! – восхитилась Соня.

– Молюсь за него, а не знаю, будет ли толк. За себя молюсь, здоровья маленько прошу, а то и сердце тоже, и голова кругом идёт по утрам, и суставы ноют, – постепенно перешла на своё старушка.

Они проговорили ещё с полчаса, пока не проснулись дети, и Соне было жаль отпускать единственного, кажется, человека, который хотя бы отчасти способен был понять радость, испытанную Соней в последние три дня. Ей стало казаться, что она получила от Бога невыразимо щедрый дар – богатый дом с изобилием убранства и угощений, вроде роскошных палат в «Аленьком цветочке». И точно так же, как в этой сказке, дом оказался пуст – правда, только на первый взгляд, ведь на самом деле его обитатели не исчезли, а просто были невидимы.

«Господи! – обращалась мысленно к Богу Соня. – Я будто стала видеть, слышать, осязать и понимать в пять раз больше, чем раньше. Неужели ты дал это богатство мне одной?! Дай мне тех, с кем я смогу его разделить!»

***

Когда вернулся Денис, колючий от трёхдневной щетины, пропахший речным ветром, Соня не отставала от него с поцелуями и объятиями. Она словно стремилась лаской восполнить невозможность выразить ту любовь, о которой желала бы сказать словами. Поначалу Денис приятно удивился такой нежности от своей жены, даже пошутил, что она, видно, хочет завести ещё одного ребёнка. Но стоило Соне пойти в церковь один, а потом другой выходной, оставив на это время мужа с маленькими, как она резко почувствовала, что Денис совершенно явно стал отгораживаться от неё, сторониться.

– В следующее воскресенье опять пойдёшь на службу? – спросил он как-то на неделе, когда Соня готовила еду и не ожидала вопроса.

– Да, собираюсь… Но если ты планировал куда-нибудь поехать…

– Не в этом дело, – отрезал Денис, резко захлопнув крышку ноутбука. – А в том, что это стало слишком тебя поглощать. Ты уходишь туда. Ты собираешься туда с вечера, и уже вся там. Все твои мысли. А я хочу, чтоб ты была здесь. Со мной и детьми.

– Да я ведь с вами, – смущённо усмехнулась Соня.

– Не так. Воскресенье – это единственный день, когда я могу быть полностью дома. И как раз в этот день ты уходишь.

– Но ненадолго же!

– И уходишь куда? Туда, где тебя называют рабой!

– Откуда ты знаешь? – встрепенулась Соня.

– Поизучал кое-что… Посмотри, ознакомься. Я тебе оставил на компьютере информацию. Садись и читай.

Соня повиновалась. Вкладки, оставленные Денисом, резали взгляд яркими красками, тексты раздражали обилием тире и восклицательных знаков. Многое из того, что было написано на этих сайтах, Соня уже слышала от своего отца: что попы наворовали денег у старых бабок и ездят на мерседесах, что в церкви вообще всё за деньги – и крестить, и освящать. О том, что православие – нерусская вера, занесённая на нашу землю коварными жидовинами, отец в пьяном угаре тоже кричал не раз. Соня в детстве не знала, правда ли это, не могла опровергнуть и сейчас, но ей никогда не было особенно важно, какой она крови – русые волосы и голубые глаза говорили всё нужное без слов, а углубляться в дебри своего происхождения она не испытывала желания – достаточно было с неё и родителей.

– Прочитала? – учительским тоном спросил Денис примерно через полчаса.

– Да.

– Ну и как? Особенно с патриархом, с его часами за тридцать семь миллионов?

Соня молчала.

– Нечего тебе возразить? – неожиданно озлился Денис.

Она посмотрела на него – колючего, резкого, готового воевать со всем миром неизвестно за что, и спросила:

– Сколько из этих миллионов украли у тебя лично?

Денис немедленно вспыхнул, стал расхаживать по кухне:

– Ага, так деньги других людей тебя не интересуют? Слушай: если я узнаю, что ты хоть копейку отнесла в церковь – ты больше никаких денег не получишь!

По сжатым кулакам и побелевшим губам Соня поняла, что сейчас лучше всего согласиться. Похолодев, она как можно спокойнее проговорила:

– Я ничего не отнесла и не отнесу.

Муж оглядел её недоверчивым, оценивающим взглядом, бросил напоследок:

– Прочитай ещё про религию древних русов.

Соня читала. Денис отныне каждый вечер мучил её этим чтением, к которому добавились и видеоролики: открывал вкладки, спрашивал содержание. Пару раз она попыталась шутить, что он ведёт себя как учитель на уроке, но Денис глядел на неё так мрачно, что у Сони пропадала всякая охота вообще что-то говорить. Она была счастлива, когда в середине июля свёкры пригласили её с детьми погостить у себя. Денис прожил в деревне всего дней пять, потом сослался на дела и вернулся в город. Соня поймала себя на мысли, что откровенно радуется его отъезду. При этом она продолжала испытывать к мужу какую-то нежную жалость: в иные моменты, когда он гладил дворовых собак, когда брал за руки Дашку, чтобы научить её ходить, когда широко взмахивал литовкой, скашивая траву, в Денисе проглядывал другой человек – ранимый, замкнутый. Она видела его похожим на озлобленного ребёнка в детском саду, который, зажмурив глаза, с кулаками несётся на всех, кто может принести ему боль – обидчиков и необидчиков.

Свекровь с рождением детей стала к Соне добрее, и та с благодарностью отозвалась на её ласку, стала называть «тётя Света», а свёкра заодно – «дядя Коля». В прошлом году они со свёкром взяли под опеку мальчика тринадцати лет, которого тоже звали Николаем, дальнего родственника. Соня слегка удивилась этому решению – мама Дениса никогда не казалась ей сентиментальной. Но сама тётя Света, когда они вместе работали на огороде, вдруг стала рассказывать ей:

– Я же после Дениса два раза была беременна, и аборты делала. Очень старалась, чтобы не было лишних детей. Куда их, думаю? Хоть бы этого поднять. Спираль поставила, а телевизор стала поднимать – у меня эта спираль возьми и выпади! Ох, намаялась. А потом мы уже нормально зажили, и морозилка была, и стиральная машинка…Он ещё одного ребёнка хотел – я-то уж не очень. Но, может, родила бы, а всё – не получалось. И вот Коля как узнал, что у его двоюродного брата сын осиротел, так говорит мне: давай съездим. Он даже и не хотел его брать, а я сама подумала: давай возьмём, может, это нам вместо того ребёнка, которого мы не родили? Да?

– Да, – тихо проговорила Соня, вздрагивая от навернувшихся на глаза слёз: от рассказа свекрови её раздирали смешанные чувства – ужас, сострадание, непонимание, нежность.

– Но вы не рожайте больше! Вам хватит! И так тебе повезло – за один раз отстрелялась. Я бы в молодости, честно говоря, если близняшек понесла – ох, не знаю, наверное, аборт бы сделала.

– Они ведь живые, – не выдержала Соня. – Дети…живые.

Тётя Света посмотрела на неё с непониманием.

– Ну, где живые? Там мяса кусочек, с фасолинку размером. Тут ничего такого нет, и кролики скидывают, и козы, – все. Ну, потом, конечно, он внутри шевелиться начинает – тогда уже чувствуешь: живой!

Соня с трудом понимала свекровь, но не чувствовала к ней отторжения: ей было понятно, что циничные рассуждения тёти Светы о жизни и смерти происходят вовсе не от внутренней злобы, а от какой-то слепоты и нечувствия. Словно мир представал для матери Дениса запелёнутым в кокон, грубым и, наверное, воинственным. Для самой Сони, несмотря на всю пережитую ей в юные годы боль, он виделся красивее и добрее.

Больше всего Соне хотелось рассказать о своей вере, и она втайне надеялась, что некрещёная свекровь когда-нибудь готова будет услышать об этом. Пока что она говорила о радостных моментах своего детства, многое при этом приукрашивая, додумывая красочные детали, диалоги. О плохом ей вспоминать не хотелось, к тому же Соня попросту боялась открывать всю правду о себе, чтобы не потерять расположение новой родственницы. Свекровь в ответ делилась детскими историями Дениса:

– Он у нас болезненный был… Родился маленький, синий....

– Как синий? – не поняла Соня, которой сразу же вспомнился фильм «Аватар».

– Пуповиной обвитый… Погибнуть мог, да откачали его. Маленький пугливый был. Вскрикивал всё, однажды ночью пришёл ко мне и кричит, аж задыхается: «Лев, там лев, я лева боюсь!» Утешала его… Потом болел сильно, астму поставили. Врачи даже говорили, что может не выжить… Мама моя его выходила. Она знающая была, заговоры знала… Мне это не передавала. Да я не интересовалась как-то. Мы больше с папой были близки: он меня и на рыбалку брал, и мотоцикл научил водить – видишь, до сих пор езжу, а?!

– Да, здорово, – улыбнулась Соня.

– Ну, а Динька потом стал поправляться. В десять лет вообще крепкий стал, сильный, что бычок. Как, слушай, по волшебству! С двенадцати лет и учиться хорошо начал. И в учёбе всегда был такой аккуратный, тетради в обложечках, почерк идеальный! Но характер у него тяжёлый, это да…

***

Из деревни Соня ехала успокоенная, отдохнувшая – всё-таки три недели не приходилось постоянно возиться с ребятишками, бабушка подхватывала то одного, то другого. В автобусе они ехали на последнем сиденье, где не было подлокотников у кресел, и Даша с Данилом на полпути уснули. Соня прикрыла одного курткой, другого вытащенным из сумки свитером. Мир вокруг, сосредоточившийся в плавно едущем междугороднем автобусе, казался таким дружелюбным и уютным, что Соне захотелось продлить это время безмятежности, возвращаться в город на час, на два подольше. Пока ребятишки спали, она молилась про себя – читала недавно выученные «Богородице, Дево», «Отче наш», «Трисвятое», обращалась к Господу своими словами, прося о мире в доме, о здоровье всех родных, отдельно – о свекрови.

«Прости её, Господи, за такие слова о детях, она ведь просто не понимает. Благослови её за то, что она такая добрая бабушка. И приведи её к покаянию, пусть узнает, увидит Тебя, пусть крестится и будет Твоим чадом», – горячо молилась Соня, уверенная в том, что Господь в недолгое время исполнит её искреннее желание.

Денис встретил их радостно, приготовил дома полный холодильник продуктов. Но уже к вечеру ничего дурного не ждавшая Соня услышала:

– Надеюсь, ты прекратишь ходить к попам? Ты как-то прожила без них почти три недели, очистилась от этого дурмана.

Соня внутренне напряглась, укрепилась:

– Я хожу не к попам, а к Богу.

Денис подскочил:

– Для меня это то, чего не существует. Бог! Покажи мне его?! Где он? Ты можешь его услышать, осязать, увидеть? С чего ты решила, что он есть?!

Соня вспомнила шутку, которую прочитала на православном сайте – о том, как некий профессор утверждал то же самое, что Денис, а хитрый студент спросил его: «Можете ли вы сказать, что ваш мозг не существует, если не видели и его и не осязали?» Но приводить этот пример Соня остереглась и предпочла другой, похожий:

– Мы не всё можем пощупать и увидеть. Например, любовь к… – Соня замялась. – Любовь к детям.

– Любовь к детям обусловена биологически, – безапеляционно заявил Денис. – Мы любим своё продолжение. Родитель обязан заботиться о ребёнке, потому что это его потомство. Он глотку перегрызёт за своё дитя – нормальный родитель, мать или отец.

– А…другая любовь? – рискнула спросить Соня, чувствуя, что сейчас не услышит ничего хорошего, но в то же время желая наконец узнать, что на самом деле думает Денис.

– Любовь мужчины к женщине, женщины к мужчине – это тоже инстинкт, мощнейший. Пару тянет друг к другу, потому что совпадает их биохимия.

– А если безответная любовь? Если любит одна только сторона? – пошла в наступление Соня.

– Это невроз. Нормальный человек увидит, что ему не отвечают, и будет искать другую.

– А любовь к родителям? К бабушке? – Соня в одно мгновение решила, что завтра же их навестит.

– Это обыкновенная благодарность. За то, что тобой занимались в детстве и чему-то научили. Это социальное чувство.

– А если мы любим людей, которые уже умерли?! – выкрикнула она, чувствуя, как к горлу подступают слёзы.

– Это невроз, – бросил Денис, уходя из кухни.

Соня плакала навзрыд, долго не могла успокоиться. Чтобы унять икоту от слёз, она выпила воды, прошлась по кухне и только теперь увидела, что ноутбук остался на подоконнике. Соня зашла на сайт храма, чтобы проверить, не изменилось ли время богослужения, и, зайдя в одну из вкладок, наткнулась на объявление:

«Евангельские встречи

Ты недавно открыл для себя слово Божье?

Хочешь разобраться в том, для чего и как жить, кем быть в этой жизни?

Есть трудности с родителями, друзьями, второй половинкой?

Хотел бы получить ответы на богословские вопросы?

Мы ждём тебя каждую субботу в храме Рождества Пресвятой Богородицы после вечерней службы, в 18.00.

Продолжается набор в молодёжную группу, места ограничены».

Искра вспыхнувшей радости сменилась растерянностью. Как она будет ходить на эти встречи, если Денис по субботам дома и отпускать её будет только со скандалом? А если скрывать от него, куда уходишь, то надо брать с собой детей. Но какие встречи с двумя маленькими детьми? И вообще, подходит ли она в свои двадцать четыре года под понятие «молодёжь»? Может быть, там собираются подростки? Но на фото, прикреплённом к объявлению, были девушки и парень примерно Сониных лет, даже чуть постарше. А рядом с ними сидел тот самый длинноволосый молодой диакон, который во время первого Сониного причастия строго спросил, исповедовалась ли она.

– Господи! – Соня подошла к окну, отдёрнула тюль, прижалась к стеклу горячим лбом. – Прости, что я боюсь прийти просто так и встретиться с ними сама. Помоги мне познакомиться с этими людьми, да будут они мне братьями и сёстрами! И дай мне духовного наставника, чтобы направлял по пути к Тебе!

Глава 5

Встреча.

С тех пор, как Феде исполнилось полтора года, Оля перестала получать пособие, и Андрею волей-неволей пришлось выйти на подработку. Олины родители ещё год назад отдали им старенький «Ниссан Альмеро» и теперь не раз предлагали зятю таксовать. Это был способ, которым добывали копейку в семейный бюджет многие священники. Но Андрей водил не очень уверенно, ночных передвижений по городу вообще опасался, да и салон «Ниссана» не отличался просторностью, а на морозе плохо закрывалась дверь и скрипела ходовка.

Поразмыслив, Андрей пришёл к выводу: лучшее, что он умеет делать в плане зарабатывания денег – это создавать рекламные сайты. И, хотя во время учёбы в семинарии ему, тогда слепому идеалисту, это занятие приходилось не слишком по душе, сейчас он взялся за него почти с энтузиазмом. Делая сайт по турам в Абхазию, Андрей в красках расписал великолепие старинных тамошних церквей и горячо помолился внутри себя, чтобы его сайт и купленная благодаря этой рекламе путёвка и вправду заставили кого-нибудь восхититься красотой христианской веры, сердцем к ней прильнуть.

Андрей вообще теперь находил смысл в тех вещах, которые совсем недавно казались ему обычной рутиной: в вечернем купании ребёнка, в разговорах за ужином с Олей, а иногда и приходящими в гости родителями, даже в оплате квитанций за воду и свет. Всюду ему виделась наполненность, осмысленность, возможность проявить ответственность и любовь.

До начала предоглашения оставалось около недели. С Семёном договорились так: посмотреть, сколько народу придёт всего, и потом уже решить вопрос о количестве групп – две, три или вообще одна. Если людей наберётся слишком мало, то занятия будут вести поочерёдно Андрей и Семён. Если будет две или три группы катехуменов, то каждый получит своих учеников и будет их наставником все полтора года, а, скорее всего, и дольше.

Объявление на сайте и такое же на двери храма висело давно, однако на него Андрей уже мало рассчитывал: больше уверенности было в том, что старшие – все, кто были в православном клубе при Покровском, кто ходил на остров с отцом Семёном – приведут с собой супруга, сестру, друга, брата. И, вполне возможно, не одного. Андрей уже спросил Алёну, есть ли у неё знакомые, ищущие путь к вере, и получил вполне конкретный ответ: есть, двое – муж и жена, правда, с маленьким ребёнком, которого иногда будет не с кем оставить. Андрей сразу же заверил, что ребёнок препятствием не станет: сама же Алёна, а вместе с ней работающая логопедом в садике Света станут помогать таким оглашаемым, по мере необходимости нянчиться с детьми. Свою маму Андрей сразу же определил в группу отца Симеона: не в его силах было становиться учителем для собственной родительницы, которая его же и привела в отроческие годы к вере. Оля изъявила горячее желание ходить в ту группу, где руководителем будет её муж. Андрей согласился, но предупредил, чтобы на людях они никак не показывали своих отношений.

– Ты будешь такая же оглашаемая, как и все, – заявил он непререкаемым тоном.

В храме, разумеется, все знали о готовящейся инициативе. Отец Алексей скромно выразил сочувствие:

– Будем с тобой с Божьей помощью одно дело делать: я – опекать детей, а ты взрослых.

– Да, конечно, – с улыбкой ответил Андрей, ободрённый хотя бы такой поддержкой. Разглагольствовать о том, что катехизация – отнюдь не опека, в этот момент не хотелось.

***

Дни в конце сентября стояли мокрые, пасмурные. С утра сыпал бисерный дождик. Юные берёзки, посаженные в сквере вокруг храма, пожелтели, как показалось Андрею, враз – в пару дней сменили цвет с тёмной зелени на лимонный. В дождливые дни было тяжело вставать, даже если не мучила головная боль; грубой и неудобной казалась одежда, не лез в горло кусок; но зато после холода улицы особенно приятным теплом оделяло пространство храма.

Эту неделю Андрей служил с молодым, всего на год старше себя, священником – отцом Владимиром. Поначалу отношения между ними казались ровными, но спустя буквально неделю Андрей заметил, что новенький батюшка смотрит на него ровно так же, как настоятель: недоверчиво-насмешливо. Вслух, конечно, ничего не говорилось, однако появился ещё один человек, которому Андрей не мог доверять.

По воскресеньям в храме служили две литургии – одна в семь, точнее, в шесть пятьдесят, другая в девять часов. Андрей ещё с лета стал звать на раннюю своих, «евангельских». Временами приходил служащий в Покровском звонарём Саша, почти каждый раз приезжала на своей машине Варя, подвозя заодно и Алёну с Катей. Приходил Володя со своей восторженной Мариной. Сторонние, незнакомые появлялись редко. Летом бывали дачники, которых заставляло вставать в такую рань расписание электричек, а с наступлением осенней слякоти остались практически только свои. Впрочем, уже месяца два Андрей стал замечать среди молящихся одну прихожанку в платке с голубыми цветами – совсем ещё молодую, едва ли старше Оли. Её взгляд казался Андрею то грустным, то скорее мечтательным. Она приходила чаще на позднюю литургию, но попадала и на раннюю. Порой она была не одна, а с двумя маленькими детьми, погодками или, вернее всего, близнецами. И тогда Андрей удивлялся тому, как мирно ведут себя эти ребятишки: Федя, в отличие от них, постоянно крутился на службе, во всё тыкал пальчиком.

В тот пасмурный, дождливый день, когда Андрей узнал, что эту прихожанку зовут Соня, было отдание праздника Рождества Пресвятой Богородицы. В конце службы Андрей ещё раз прочитал Евангелие по-русски – говорилось о призвании на брачный пир, а потом, глядя на ловившую каждое его слово Марину, спросил всех присутствующих, не ожидая ответа:

– А нас с вами, как думаете, Господь тоже звал на брачный пир? Да, конечно. Это видно уже по тому, что вы здесь. И прежде чем вы пришли сюда, вы уже прошли некий путь сомнений, исканий. Возможно, у кого-то из вас были мысли о своём недостоинстве, греховности. Это правильные мысли – и в то же время неправильные. Во времена, когда Господь жил на земле, были фарисеи, книжники – самые праведные из праведников. Но они отклонили приглашение на пир. А мы с вами, обычные люди из обычных семей, его приняли. Должны принять. Если примем, Бог одарит очень многим. Господь готовит нас для…всего. Он хочет дать нам не какой-то кусочек счастья, не капельку удовольствия, за которыми мы подчас гоняемся долгие годы. Нет, он хочет, чтобы мы были в радости всегда, пировали с ним. Наша задача – принять это приглашение, не размениваться на другое. Своё поле, торговля – в принципе, это неплохо, но это всего лишь земное. В вечности никакой торговли нет, никакой прибыли с собой не забрать. Забрать туда можно только одну «прибыль» – Дух Святой. И пример того, как не мыслить о земном, нам даёт Та, Которую сегодня снова вспоминает церковь. Это Богородица, Дева Мария. Она с самого детства жила в Иерусалимском храме, казалось бы, её жизнь с самого начала была святой, не как у нас… Но на самом деле у всех людей есть момент выбора. И её приглашение на брачный пир было особое. Она могла отказаться стать матерью Христа. Ведь архангел её спрашивал, был момент, когда Мария должна была ответить – да или нет. И она приняла своё приглашение на пир, сказала «да». И открыла двери ко спасению всем нам. Так будем же и мы уподобляться ей в открытости к слову Божьему, в умении слышать своё призвание. Аминь.

– Аминь, спаси Господи, – нестройно ответили прихожане.

Причастие было коротким, к чаше подошли только четверо из восьми, ровно половина. Благодарственные молитвы отец Владимир произносил скороговоркой. Служба уже закончилась, Андрей завершил все дела в алтаре и, выйдя на солею, услышал, как в притворе, возле дверей, отец Владимир недоверчиво выговаривал кому-то:

– Не может быть такого. Дедушка, бабушка? Сестра?

– Нет, говорю же, нет, – Андрей не без удивления понял, что второй голос принадлежал той самой девушке в платке с голубыми цветами. – У мужа отец и мать некрещёные и неверующие, а мой отец… Мой сильно подвержен греху винопития. Да и мама тоже…

– Но крёстной-то стать она не против? – с тупой настойчивостью спрашивал отец Владимир.

– В принципе, она не против, но я ведь читала, что нельзя… Что крёстный должен быть ответственным и не постоянно одержимым греховной страстью… А брат говорит: я не знаю, есть ли бог. Какой же он крёстный…

– Ну, не знаю, разговаривайте с вашей бабушкой, убеждайте, – в голосе отца Владимира сквозило пренебрежение.

Андрей вспыхнул. Вот оно, отношение к таинству Крещения! Берите абы кого, лишь бы согласился. Хоть алкаша, хоть нехристя… Выждав пару секунд, пока отец Владимир вальяжно прошествовал к иконостасу, Андрей спешно подошёл к девушке, окликнул её:

– Подождите!

Она послушно повернула лицо. На бледных щеках блестели слёзы.

– Я услышал, вы ищете, кто мог бы стать крёстным? Наверное, для вашего ребёнка?

Девушка прободрилась, кивнула.

– Да, для моих детей… Их двое – мальчик и девочка. Муж категорически против, чтобы я их крестила. Он даже меня саму всякий раз со скандалом встречает из церкви.

– Почему? – возмутился Андрей, уже чувствуя себя неравнодушным к судьбе этой необычной прихожанки. – Это что, всегда так было? Даже в начале брака?

Девушка виновато улыбнулась.

– В начале брака я тоже не была верующей. То есть, я всегда знала, что Бог есть, но… Пока это было для меня неважно. Но в этом году я попала на богослужение на Пасху, в этот храм… И мне открылась такая красота! Я поняла, что больше не могу без храма… А муж стал очень агрессивным.

– А другие ваши родственники? Садитесь, – жестом пригласил Андрей.

– Как вы уже слышали. У мужа родители некрещёные и не собираются. Хотя я надеюсь, что это изменится, я молюсь за них. Мой папа сильно пьёт, я даже удивляюсь, как он ещё жив, столько лет… Мама получше, но она тоже выпивает, и ещё она в такой, как бы это сказать, депрессии… Конечно, у меня есть какие-то приятельницы, можно попросить при желании одну из них стать крёстной… Но, понимаете… Мне бы хотелось, чтоб по-настоящему. Может быть, я многого хочу, и надо, как сказал вот батюшка, принимать, что есть. Или не крестить вовсе.

– Вы всё правильно понимаете и правильно хотите! – воскликнул Андрей. – Нельзя брать любого человека в крёстные. Это важный вопрос…

Отец Владимир вышел из алтаря, выразительно брякнул ключами.

– Мне сейчас надо идти. Вот, напишите мой телефон. Позвоните мне в четверг после трёх. Обязательно позвоните! Мы договорим.

– Да, конечно… Ой, погодите! Я не спросила – как вас зовут?

– Отец Андрей, диакон. А вас?

– София, – Соня почтительно склонила голову, ощущая трепет перед этим строгим, но неравнодушным человеком.

***

Встречу Андрей назначил в воскреске, на втором этаже. Соня написала смску, что будет с детьми и просила извинения за это.

Андрей помог ей закатить наверх коляску. Некоторое время близнецы сидели смирно, занимались новенькими разноцветными бусами, и можно было спокойно поговорить. Несмотря на всю симпатию к девушке, Андрей поначалу решил испытать её:

– Скажите пожалуйста, а вы для какой цели хотели бы крестить своих детей? Чтобы у них был ангел-хранитель?

Соня улыбнулась:

– Да, у Матфея написано, что ангелы малых сих видят лице Отца Небесного… Но главное, я бы хотела, чтобы дети познакомились со Христом, чтобы стали христианами.

– И это им даст здоровье, благополучие? – закинул ещё один каверзный вопрос Андрей.

– Нет, здесь как Бог распорядится… Это даст им радость чувствовать мир по-настоящему. Чувствовать Бога, знать, что Он рядом. Ну, я как-то так это переживаю.

Андрей был поражён. Это был первый случай, чтобы мать, не выросшая в церковной семье, так рассуждала о таинстве. При всех крещениях, где он присутствовал, и родители, и батюшки в лучшем случае говорили что-то о приобщении к православным традициям, к «вере отцов». В основном от мамочек звучали благоглупости вроде «убережёт от сглаза», «будет свой ангел», «появится крёстный».

– Вы что-нибудь читали на тему крещения? Может быть, отца Александра Шмемана «Водою и духом»? – поинтересовался Андрей.

Соня сделала какое-то неловкое движение вроде пожимания плечами, и Андрей заметил, что сверху на кофте у неё белёсое пятно – то ли от молока, то ли от пюре или мороженого.

– Советую вам почитать, очень хорошая книга… А как вы вообще пришли к вере? Если говорите, что не в семье. Были какие-то учителя, наставники?

– Да никого не было, – Соня покопалась в сумке, сунула начавшим возиться детям две баранки. – В школе, в библиотеке читала детскую Библию. Такую с синей обложкой, знаете? Вообще, я всегда чувствовала, что Бог есть. Это нельзя знать, только чувствовать. Но Он был как будто далеко, а я сама по себе, а сейчас стал ближе. Я молюсь, и Он отвечает мне. Вот, с начала лета. Чш-ш, чш-ш… Ну, иди сюда, – она вытащила из коляски недовольно стучащую по поручню дочку.

Андрей поймал себя на мысли, что готов был слушать эту девушку сколько угодно долго. Детская наивность и, похоже, полнейшее незнание приходской жизни сочетались в ней с невесть откуда приобретённым христианским опытом. Трудно было поверить, что она впервые причастилась всего четыре месяца назад. Андрею вспомнился старик Смиренников – такую фамилию ему дали на Аляске русские миссионеры, который сподобился видеть ангелов, и те научали его христианской вере. Тут было что-то похожее, только перед Андреем сидел не старик, а совсем молодая женщина – замотанная бытом, маленькими детьми, не очень аккуратно причёсанная, но бескрайне симпатичная и лицом, и душой.

– Знаете, я этого ведь никому не говорила, кроме вас, – будто угадала мысли Андрея Соня. – Кому мне было сказать? Я начала причащаться, и словно окно у меня в комнате помыли. Всё стала так остро переживать, и про себя стала понимать, как во мне мало добра. Вот даже родителей…всегда думала, что уж маму люблю точно, а теперь и то сомневаюсь – любовь ли это? Теперь мне кажется, что я люблю мало. Хотя, знаете? Когда была на первой исповеди, мне батюшка сказал, что людей нельзя любить слишком сильно, больше всех надо любить Бога.

– Помните, у кого это вы исповедовались?

– Да, у отца Михаила, такой высокий, с чёрной бородой… Он вроде бы главный у вас.

Андрей переборол в себе желание как-то оспорить или прокомментировать совет настоятеля, и заговорил о другом:

– Вы сказали, что молитесь, и Бог даёт ответ. Как это у вас бывает?

Соне пришлось встать, взять за руки капризничащую девочку и начать ходить с ней по комнате. Очевидно смущаясь, она объяснила:

– Ответ бывает разный – когда через другого человека, когда через книгу или какой-то знак… Или просто ты начинаешь ясно понимать, как поступить. А вот однажды в августе я попросила: «Господи, дай мне, пожалуйста, Евангелие, у меня нет». И назавтра прихожу сюда на аллею, а на лавочке лежит книжка.

– Да-а, чудеса, да и только… Я вижу, с вами всё серьёзно, —напускной иронией Андрей попытался скрыть своё восхищение. – Приходите к нам на катехизацию. Это значит – научение в вере… Вам в первое время Господом был дан очень большой аванс, так бывает…такие случаи описаны в литературе. Но это состояние будет у вас продолжаться не всегда, наступят искушения, трудности; христианин даже переживает чувство богооставленности…

– Трудности у меня есть уже сейчас, – грустно добавила Соня.

– Тем более, тем более вам необходима поддержка. У нас есть некоторый кружок молодёжи, мы по субботам проводим евангельские встречи, а сейчас, в ближайшее время, собираемся вместе с моим другом начать настоящее, масштабное научение в вере. Кроме образования, мы все, и я не исключение, конечно, получим возможность жить настоящей общиной, вместе ходить на службы, разделять беды и радости друг друга…

Сонино лицо засияло таким восторгом, что Андрей поневоле остановил речь.

– Что-то не так? – на всякий случай спросил он.

– Нет, просто… – она смущённым жестом забрала волосы назад. – Я ведь уже видела ваше объявление на сайте, и хотела к вам прийти, но побоялась. Как же, думаю, я просто так вот приду…

– Чего тут бояться?

– Ну как – чего… Нужна ли я? Может быть, там у вас все опытные, церковные, а я ничего не знаю…

Андрей начал сердиться:

– Во-первых, у нас все равны, потому что перед Богом. А, во-вторых, уж вы-то знаете и понимаете достаточно. В общем, приходите на катехизацию.

– Когда?..

– Послезавтра. Она будет по вторникам. В шесть тридцать. Нет, в семь. В семь.

– Послезавтра?… Не могу обещать, отец…Андрей.

– Почему? Это ведь то, чего вы хотите.

Лицо Сони, до сих пор просветлённое радостью, снова приняло то грустно-растерянное выражение, которое иногда Андрей видел у неё в храме.

– Муж с работы приходит по-разному, обычно около восьми… И мне не с кем оставить детей.

– Берите их с собой. У нас уже есть помощница для таких случаев, – Андрей сказал это, будто был уверен, что с ребятишками не будет проблем, хотя сам не знал, как обернётся дело.

– Хорошо… Может, когда-то изредка буду оставлять… Хотя нет – муж у меня очень против… Я не знаю, как он вообще меня отпустит… не знаю, получится ли приходить…

– Опять двадцать пять, – Андрей снова начал раздражаться. – Как-то же вы в храм ходите? И такой опыт переживали… В крайнем случае будете по «Скайпу» подключаться. Но это раз в месяц, а хотя бы два раза в месяц надо быть лично. Сами понимаете, какая община по интернету?!

– По «Скайпу» я точно не буду, – Соня вдруг выпрямилась, заговорила твёрдо. – Я приду сама. В семь вечера, правильно?

– Да, да… Приходите обязательно. В это же здание, только на первый этаж.

***

Семён позвонил вечером накануне, почти ночью.

– Слушай, а как мы их потом познакомим всех?

Андрей вздохнул:

– Нашёл, о чём переживать… Будет ближайшая Пасха, всех пригласим в храм, а потом на совместную трапезу в нашу же воскреску.

– Это да, это да… Но вот как бы им с самого начала дать понять, что они вместе? И что они – церковь?

– Мы же сразу объясним: вы пришли на катехизацию, это научение основам христианской веры…православной, и если почувствуете себя христианами, то вот… – Андрей говорил уже не так уверенно.

– Я же про что говорю? Помнишь, в послании коринфянам как… «Вы говорите каждый про себя: я Павлов, я Аполлосов, я Кифин, а я Христов». Вот чтобы они понимали, что они все будут одно, и вместе с теми, кто стоит в храме и никуда не ходит – тоже одно.

– Про тех, кто стоит в храме, я бы не торопился делать выводы. Вообще ты немного похож на девушку из сказки, которая перед свадьбой плакала, что родится ребёночек, спустится в погреб за пивом, там на него упадёт топор и убьёт.

Семён усмехнулся:

– М-да. С девушкой меня ещё никто не сравнивал. Ладно. Первые три беседы предварительные, там посмотрим, кто останется, решим, что дальше…

Андрей собирался прийти в воскреску за полчаса до встречи, но перед самым уходом позвонила мама и задержала на пять минут, потом он обратил внимание на то, что ботинки довольно грязные и успел отчистить один влажной салфеткой, как вдруг поймал себя на мысли, что должен сейчас откинуть абсолютно всё и сосредоточиться на главном. Смахнув пыль с носка второго ботинка, он перекрестился и поспешил к лифту.

Он нисколько не удивился, заметив семейную пару Шлоссер, Володю и Марину. Оба, как прилежные ученики, заняли место за первой партой, и даже приготовили тетрадь для записей. При виде этой тетради Андрея охватил холодок сомнений: сможет ли он сказать что-то этим людям, которые всё-таки старше его на двадцать лет? Но при мысли об отце Агафангеле, без стеснения говорившем со старыми и малыми, он понемногу успокоился.

«Делай, что должно, и будь, что будет», – сказал Андрей про себя слова Марка Аврелия и мысленно осенил себя крестным знамением.

Катя, Алёна и Саша – их наряду с остальными участниками Покровского братства полугласно называли «старшими» – тоже пришли заранее.

– Разлейте чай, я вскипятил, – распорядился Андрей.

Послушная Катя немедленно ушла за пластиковыми стаканами и заваркой.

– А у меня финики есть и сушечки, – потряс пакетами Саша.

Андрей искренне обрадовался тому, что ребята по собственной воле участвуют в организации встречи.

– Алёна, вы разговаривайте с людьми, чтоб они себя чувствовали уютнее. Говорите им: проходите, сейчас принесут чай, чувствуйте себя как дома…

– Да, отче, – улыбнулась крупными губами Алёна.

Пока народ подтягивался, с удовольствием разбирал бесплатный чай и угощение, рассаживался на места, Андрей наблюдал за всеми с олимпийским спокойствием. Но когда за последним пришедшим аккуратно затворилась дверь, ему вдруг вспомнился возглас «Двери, двери!», который он, дьякон, так часто произносил не задумываясь. А ведь именно при этих словах священник в алтаре снимал покров с дискоса и Чаши, и дальше шли самые главные молитвы службы.

– Здравствуйте, – Андрей, как обычно, пытался скрыть волнение под напускной строгостью и не улыбнулся пришедшим людям даже краешком губ.п – Сегодня мы собрались с вами на предогласительную беседу. Чтобы понять слово «предогласительный», надо вначале разобраться с тем, что такое, собственно, оглашение. Оглашение, или катехизация – это научение в вере. Это передавание христианского учения с целью приобщения слушателей к полноте христианской жизни. И это приобщение должно стать не эпизодом вашей биографии, а живым вхождением в церковь…

Андрей сделал паузу, огляделся. Марина Шлоссер за первой партой смотрела на него преданными глазами, держала наготове ручку. С интересом смотрели Володя Шлоссер, звонарь Саша, молодая семейная пара – девушка по виду была русская, а кучерявый горбоносый парень – каких-то кавказских кровей. Смущение и раздражение у Андрея вызвали пожилые женщины – их было целых три, все старше Марины, на вид уже настоящие бабушки. Он не знал, как говорить с такими – они ведь наверняка имеют уже больше десятка лет церковного стажа, знают каждую обрядовую мелочь.

«Разберёмся, – сказал себе Андрей. – Господь знает, кого привести».

– Сегодня говорить о христианстве трудно, – снова заговорил диакон. – Кто скажет, почему?

– Потому что сегодняшняя религия – это бытовое язычество, – послышался знакомый звонкий голос.

Андрей против своей воли одобрительно улыбнулся, узнав Софию с первого слова.

– Да, в язычество люди легко скатываются в любые времена, – он увидел Соню сидящей в третьем ряду с одним ребёнком на руках. – Это, так сказать, естественное состояние нашего падшего естества. Но в нынешний век пламенной любви к комфорту и благополучию языческие отношения с божеством, то есть «ты мне – я тебе», особенно популярны.

– А что, разве в христианстве не такие отношения? – послышался другой женский голос.

Андрей внимательно посмотрел на спрашивающую. Это была ухоженная, очень привлекательная женщина чуть старше Сони. Её вопрос звучал достаточно вежливо, но в карих глазах таилась насмешка, и Андрей понял, что главное для него – оставаться уверенным, непоколебимым.

– Нет, в христианстве совсем другие отношения с Богом. Основанные на взаимном доверии. Мы, люди, доверяемся Богу. А Он – Он тоже верит в человека. Не насилует его, не принуждает поклоняться себе. Терпеливо ждёт, когда мы откликнемся. В Евангелии есть цитата: «Се, стою у двери и стучу; если кто услышит голос мой и отворит дверь, то войду к нему». Кстати, как вас зовут?

– Алина, – ответила скептик.

– И Юлия, – отозвалась сидевшая с ней рядом полноватая, с ярко накрашенным лицом женщина, очевидно, подруга.

– А меня – отец Андрей. Я ведь представился?

– Батюшка, вообще-то, нет, – мягко сказал Володя Шлоссер.

Андрей поневоле снова улыбнулся.

– Ну вот, с остальными познакомимся в своё время тоже… Итак, продолжаем. В обывательском сознании бог – это ведь кто? Это дед Мороз, исполняющий желания. Молишься ему, и он, такой добренький волшебник, преподносит тебе подарочек.

– Иногда всё же преподносит, – сказала одна из пожилых дам.

– Иногда! – охотно подхватил Андрей. – Именно. Господь даёт только то, что считает нужным. Не выполняет наши хотелки, а даёт лишь потребное, истинно полезное. То, что мы хотим, дают шаманы…точнее, те, кто стоят за шаманами. Однако взимают за это высокую плату… Впрочем, об шаманстве и оккультизме вообще поговорим в другой раз. Сегодня – о молитве. Молитва – одна из вещей, которые отличают христианство ото всех других верований.

– В буддизме также есть молитва, – возразила красивая Алина, и её подруга выразила всяческое согласие одним насупленным взглядом.

– Там есть нечто, именуемое молитвой. Различий много, но главное – к чему стремятся буддисты? К абсолютному ничто. К отказу от себя и слиянию с некой божественной сущностью. А христианам не требуется отказ от себя. Им требуется очищение своего сердца, то есть возврат к себе. И вот с этим очищенным сердцем мы уже способны соединиться со Христом. Поэтому путь к Богу – это и путь к себе настоящему. И вот кто является нам лучшим примером настоящей молитвы: дева Мария из Назарета. Вся её жизнь до обручения, до шестнадцати лет, согласно преданию, прошла в молитве.

– Предание никто не проверял! – раздался ворчливый голос из второго ряда.

– Прогноз погоды тоже никто не проверял, – нашёлся Андрей, тут же вызвав одобрительные смешки. – Хотите верьте, хотите – нет. Так вот. Она всегда жила в общении с Богом. Очистила сердце и поэтому стала способна вместить Духа Святого. Можно сказать, что Бог её одарил?

– Ну да.

– Можно, наверное....

– Не знаю.

– Можно, – дал ответ Андрей. – Только это не тот подарок, о котором может возмечтать обыватель. Подарки Бога – это всегда ответственность.

– Не рыба, а удочка, – подхватила вдруг Соня.

– Да. да… Представляете, какой это подарок – быть матерью Господа на земле?! Это вам не просто здоровьица, счастьица, удачной сдачи экзамена… Когда вы что-либо просите у Господа, вы говорите, что готовы принять на себя ответственность. Даже если просите здоровья. Что вы будете делать с этим здоровьем? Будете приносить людям хоть какое-то добро? Некоторые даже себе приносят один вред, – он усмехнулся. – Или вам, для вашего же блага, лучше поболеть, чтоб не наломали дров?

– Да уж! – усмехнулся в ответ Саша-звонарь.

– Я вам скажу неожиданную вещь: прежде чем назвать себя христианином, нужно очень хорошо подумать. В Библии есть книга Руфи, и там свекровь несколько раз спрашивала невестку, готова ли она идти за нею… Свекровь отговаривала её. И вы не думайте, что Бог вас тянет насильно, нет… Он Сам сотворил человеческую свободу. Так что вы вольны верить церковному преданию или нет, молиться или медитировать, приходить сюда в следующий раз или лучше остаться дома у телевизора… Но для тех, кто придёт, мы проведём ещё две подобные встречи, а далее начнётся настоящее оглашение. На которое я позову не всех.

– Мы уж сами как-нибудь решим, приходить или не приходить, – дерзко ответила Алина.

– Решайте, конечно, – спокойно ответил Андрей, в душе довольный такому неравнодушию даже самой скептично настроенной слушательницы.

Ещё пятнадцать минут они посвятили чтению Евангелия, а затем, после молитвы «Отче наш», стали расходиться. Андрей чувствовал себя счастливым и всю недолгую дорогу до дома думал о том, что сейчас эти люди тоже вернутся домой и будут рассказывать своим близким о Боге – пусть самыми простыми словами, как умеют, но всё же будут проповедовать.

Глава 6

Денис

Видеть он начал в детстве. Впервые это случилось в четыре года. Тогда были просто пятна, скачущие, чёрно-фиолетовые. От них делалось страшно, и в то же время было жарко любопытно: откуда они? Когда появятся вновь? Ближе к школе пятна стали иногда обретать форму: крутящегося столба, пульсирующей звезды или даже подобия человеческой фигуры. Один из них как-то на глазах у Дениса выпил глоток молока, оставленного на кухне бабушкой в специальной плошке. Бабушка делала это накануне первого числа каждого месяца: говорила, молоко для вумурта, домашнего духа. Лесным и водяным духам бабушка при случае выливала водку или домашнюю самогонку. Она заговаривала головную, зубную боль – будто снимала рукой, лечила раны, умела привораживать. Впрочем, всё это Денис слышал со слов мамы и подтвердить не мог. Мама почти ничего не знала и не умела, разве что весной закапывала в огороде яйца, чтобы урожай был хорошим. Когда маленький Денис плакал и морщился от боли – он родился едва живой, дважды вокруг его шеи обвилась пуповина – бабушка взялась за него крепко. Рассказывали, что и окунала в холодную воду, и «допекала» в печке, и носила на поляну в лес. К двум с половиной Денис стал спокойно спать и почти перестал болеть. А когда ему было восемь, бабка вполне осознанно собралась на тот свет. Денис помнил, что не хотел находиться с ней в её последние три мучительных дня, но словно не мог уйти – какая-то сила держала его рядом с постелью умирающей.

– Жаль, что у меня нет ни одной внучки, – сказала бабушка тогда. – Но зато есть внук.

На похороны Денис не пошёл, остался дома. Вскоре память о бабушке стал изглаживаться, заслоняться новыми впечатлениями. До седьмого или восьмого класса Денис ничего не видел, не слышал и не чувствовал – был таким же слепым и глухим, как большинство людей. И только потом, когда он стал превращаться в мужчину, начались сны – яркие, страстные, в которых его, подростка, яростно ласкали не только земные девушки, но и какие-то сверхъестественные существа, исполненные вожделения и невыразимо притягательные. В реальной жизни не было ничего хотя бы близко подобного этим снам по силе ощущений. Правда, однажды приятель показал Денису, как можно ловить «собачий кайф», давя на сонные артерии. Он попробовал: потемнело в глазах, бросило куда-то в пропасть, потом накрыло необыкновенным чувством счастья, эйфории. Но он испугался того, что после пробуждения с трудом мог вспомнить, где находится и кто стоит рядом, и впоследствии пробовал душить себя всего два или три раза, когда на сердце было особенно плохо, но наслаждение получил уже меньшее.

Среди девчонок Денис не был особенно популярен, потому что не умел водить мотоцикл и не отличался лёгкой весёлостью, так приятной девушкам – скорее наоборот, был угрюм и зажат. Впрочем, две поклонницы у него всё же имелись: одна обдавала долгими взглядами в школе, про другую шепнула мать, с интересом ждавшая, как её сын будет превращаться в ухажёра. Но эту роль Денис для себя не выбирал. Испытать близость с женщиной ему хотелось давно, но робкие одноклассницы для этого не подходили. В деревне была безотказная девчонка, которая с четырнадцати лет пошла по рукам и могла бы стать доступной добычей, но связаться с ней Денису мешала брезгливость: он боялся заразиться дурной болезнью и к тому же испытывал раздражение при мысли, что этой девчонкой до него пользовались другие. Он решил отложить своё посвящение в мужчины до поездки в город на учёбу.

Мать и отец провожали единственного сына со слезами. Он же прощался с ними легко и даже не пытался этого скрыть. В городе его поселили у тётки, старшей папиной сестры, с которой Денис очень быстро рассорился, потому что та пыталась указывать ему, как жить и диктовала свои правила – что покупать к столу, как говорить со старшими, во сколько возвращаться. В колледж радиоэлектроники и информационных технологий Денис поступил легко, специальность программиста ему нравилась, и поэтому он был уверен, что место в общежитии для него найдётся. Оно и вправду нашлось, но возникла неожиданная проблема – приходилось ждать целый месяц до ноября, пока из общаги не выселится занимавший койко-место парень. И Денису пришла в голову странная, но захватившая его до одержимости идея: провести весь этот месяц на улице. Не унижаться, просясь переночевать у однокурсников, не возвращаться к тётке, а самому решить эту проблему. Друзей Денис планировал завести, но в глубине души понимал дружбу как неравные отношения: тот, у кого сила воли больше, верховодит, другой – подчиняется. Дениса устраивала только первая роль, но пока что ему следовало накопить энергию и выждать время, дабы нечто собой представлять.

Он хотел проверить себя на стойкость, узнать, сможет ли выжить в самых суровых условиях, и первые несколько дней ночевал просто под мостом, накрывшись курткой. Кроме холода и неудобств, одолевал ещё и голод – деньги, присланные родителями, остались у тётки, а забирать их Денису не было никакой охоты. После учёбы он подрабатывал грузчиком и уже через пару дней работы смог наесться досыта. Решился вопрос и с квартирой: в свои восемнадцать лет он смог самостоятельно найти и снять жильё – комнату в гостинке, «убитую», но свою. Он продолжал хорошо учиться и через полгода сменил подработку – вместо таскания тяжестей начал ремонтировать компьютеры. Это получалось с переменным успехом, но всё же приносило доход. Родители, конечно, продолжали помогать. У отца в городе, помимо сестры, жила и тётка – бездетная старуха со своей двухкомнатной квартирой. Денис раньше только слышал о ней, даже не звонил по телефону, но тут стал наведываться в гости. Откуда-то он знал, что бабкина квартира достанется именно ему, и других вариантов тут не может быть. Он вообще многое знал наперёд, всегда чувствовал, что по жизни его ведёт чья-то лёгкая рука – оттого ему всё удаётся, и поступление, и работа, и учёба.

Через год двоюродная бабка отошла на тот свет, а у Дениса на руках была дарственная. Теперь ему не хватало только одного – женщины. Она встретилась совершенно случайно, подошла к нему в магазине и сама заговорила. Сблизились они очень быстро, и не только телесно: Денис почти сразу заметил, что знает, о чём она думает, чего хочет. В желаниях они проявляли единодушие, возлюбленная никогда не перечила, но однажды вдруг заявила, что ей страшно рядом с Денисом, что он подавляет её.

– Как это? – напоказ удивился он, хотя понял, что имеется в виду.

– Я не знаю! Но ты как будто видишь меня насквозь!

Она была старше на два года, окончила институт и хотела начать работать, но Денис ей не позволял. С заработками всё обстояло отлично, и ему совсем не хотелось, чтобы жена – он стал называть возлюбленную женой – погружалась в какую-то иную жизнь, туда, где не было его. На этой почве они разругались и разошлись. Привыкнув жить с женщиной, Денис первым делом за два дня отремонтировал квартиру и зарегистрировался на сайте знакомств. Однако дела в этом плане пока не клеились, и он решил, что зарабатывает уже достаточно, чтобы временно использовать проституток. Самые дешёвые, с трассы, его, конечно, не устраивали – пугала возможность заразиться. Два раза он обращался к индивидуалкам. Одна из них безупречно сделала своё дело и молча удалилась. Другая, сидя после быстрой случки в халате на голое тело, долго изливала душу, плакалась на жизнь, и Денис с удивлением признал, что именно она понравилась ему больше – с ней он почувствовал себя сильным, способным на жалость к падшему, провинившемуся существу. Подумав немного, он разместил в группе «Контакта» объявление о том, что ищет сожительницу: с размером груди не менее третьего, способную убираться и готовить хотя бы простые блюда. Взамен он будет предоставлять ей квартиру и обеспечивать продуктами. Под сообщением появилась масса гневных и ехидных комментариев, но Денис только усмехался: меньше чем через неделю ему позвонили три кандидатки, из которых он выбрал наиболее покладистую и симпатичную. С этой девушкой у него завязалось что-то вроде дружбы: он покупал ей йогурты и фрукты, помогал с учёбой (она была студенткой техникума), но боялся, как бы она не привязалась к нему слишком сильно, и всегда напоминал, что она может уйти, как только захочет. Всё закончилось признаниями в чувствах и слезами, и Денис тогда впервые понял, что, похоже, для женщин секс трудно отделим от любви, если это не профессионалки.

С сожительницей пришлось расстаться, но Денис почему-то был уверен, что один будет недолго. Так и вышло. Соню он приметил сразу, хотя она выглядела скромно: среднего размера грудь, тусклый макияж, отсутствие туфель на ногах – она, как ребёнок, ходила по чужой квартире босиком. В ней вообще было много детского: большие светлые глаза с пушистыми ресницами, немного пухлые губы со слабой, будто извиняющейся улыбкой, голубоватые вены на запястьях, привычка наклонять голову набок, когда она слушала, звенящий голос. Она казалась воплощением ангельской чистоты, но вместе с тем в Соне таилось что-то порочное, и Денис буквально с первых дней стал одержим идеей вытянуть на свет это тёмное, таящееся в душе его новой подруги. Она казалась совершенно беззащитной, да, собственно, такой и была – родители гораздо больше заботились о выпивке, чем о дочери, братья жили своей жизнью, хотя к младшему она питала излишнюю, нездоровую привязанность, которую Денис надеялся вскоре оборвать. Денису хотелось опекать Соню, создать для неё, как для нежного цветка, все условия, в которых можно будет расти и радовать его своей красотой. Он с удовольствием чувствовал её зависимость от себя, но и сам покорялся Соне: она вызывала в нём, несмотря на свой ангельский облик, жгучее вожделение. Ему всё время хотелось видеть её обнажённой. Несколько раз он просил у Сони разрешения на откровенную фотосессию, убеждал, умолял, но она приходила в страшное смущение и категорически отказывалась. Тогда Денис выждал момент, когда она крепко заснула, откинул с неё одеяло и сделал в полутьме несколько снимков с разных ракурсов, которые сохранил на телефоне в особой папке.

Технически она оказалась не девственной, но Дениса этот факт разочаровал мало: по её словам, всё произошло единожды и случайно, страсти и любви она ещё не испытывала, и он имел полное право считаться Сониным первым мужчиной. Он прямо говорил ей о своих желаниях – и в постели, и вне её, а она всегда слушала и ни единой просьбы не оставляла без внимания.

Пришло время, когда Денис решил, что именно такая женщина достойна стать его женой, и предложил Соне руку и сердце. Она казалась спокойной и счастливой, а главное – благодарной. Денис сочувственно думал о том, что в детстве и юности его супруга настрадалась, и теперь решил яростно оберегать её от всяческих вредных влияний. Он по-прежнему чувствовал в ней нечто порочное и в глубине души боялся, что гены алкоголиков, разрушительный сценарий родительской семьи всё-таки могут проявиться. Но Денис был уверен в себе и рассчитывал на то, что после рождения детей его авторитет в семье увеличится ещё больше.

Однако произошло иначе: родив близнецов, Соня стала почему-то ускользать от него. Денис видел, что материнский инстинкт у неё развит мало, и терпеливо напоминал ей об обязанностях матери. Соня по-прежнему была послушной, общения и постели не избегала, но душой – Денис чувствовал это – иногда была далека. Он уже достаточно хорошо знал женщин и понимал, что Соне, скорее всего, нужно просто отдохнуть. Он дал ей деньги на парикмахерскую, на покупку новой одежды. Но это обрадовало её далеко не так сильно, как Денис рассчитывал. Сонина душа по-прежнему ускользала, и вскоре он даже понял, куда: в православную церковь.

Денис раньше не интересовался религией, хотя прекрасно знал – вернее, чувствовал, что церкви помогают верующим в жизни, но взамен забирают волю. Он надеялся, что Соня ограничится несколькими походами в храм, но она продолжала ходить туда снова и снова, и главное, всякий раз возвращалась довольной, наполненной, будто получала подпитку. Вначале он пытался отвадить её от церкви разумными аргументами: показывал статьи о попах-взяточниках, о лицемерии священников и глупости прихожан, отдающих последние гроши жадным барыгам. Но Соня, видно, не привыкнув с детства по-настоящему ценить деньги, только пожала плечами и на все аргументы отрицательно качала головой. Дениса злило то, что она даже не пыталась найти возражения, просто ограничивалась робким «Это не так». Но при этом в ней чувствовалась необыкновенная убеждённость, словно кто-то или что-то внушали ей нужные мысли.

К середине лета Денис окончательно понял, что та энергия, которой Соня подпитывается в церкви, ему физически неприятна. В те дни, когда она ходила в храм, он чувствовал слабость, разбитость, тошноту. Ошибки тут быть не могло. Денис забеспокоился всерьёз и решил отправить жену вместе с детьми в деревню к своим родителям, а самому вплотную заняться изучением природы религии.

Он проводил за компьютером всё свободное от работы время и с ужасом открывал для себя, что такое христианский эгрегор, как он внушает верующим нужную информацию, лишает их самостоятельности суждений.

«Подключение к эгрегору происходит в момент крещения, – с волнением читал Денис. – Ребёнок разрывает связь с родителем и становится так называемым рабом божьим, то есть делается энергетическим донором для эгрегора. Кроме того, крещение закрывает третий глаз, блокирует возможности ясновидения, вообще заметно урезает возможности мышления, отупляет».

– Она никогда не крестит моих детей! – прорычал Денис вслух, сжимая кулаки.

Далее книга несколько утешала, говоря, что если ребёнок или взрослый человек перестаёт ходить в церковь, молиться, принимать участие в обрядах, его связь с эгрегором ослабевает и даже сходит на нет. Крепче всего связь становилась, если верующий отдавал милостыню в храм, покупал там предметы, особенно на постоянной основе, а также проходил обряд причастия. Это слово Денис, конечно, слышал, но никогда не любопытствовал, в чём именно заключается данное действо.

«Наибольшее сходство в причастии проявляется с магией вуду, – гласила книга. – Там также едят плоть и пьют кровь поверженного врага, навеки соединяя его сущность со своей. В христианстве же верующий соединяет свою сущность с сущностью умершего человека, их кумира Христа. Таким образом, он присоединяется к миру мёртвых, привлекает к своему телу неорганических существ, в народе – бесов».

***

За две недели Денис страшно истосковался по детям. С самого их рождения, с того момента, как он взял на руки Данила и Дашку, Денис чувствовал, что оба этих малыша – его плоть от плоти и кровь от крови, продолжение его рода. У них такие же носы, как у него, такие же пухлые губы, как у его матери, и, может быть, когда Данил станет старше, то будет ходить слегка враскачку, как его отец. И Денис не мог допустить, чтобы его любимые дети, его собственность, вдруг стали принадлежать какому-то тёмному богу, который закроет им глаза, сделает слепыми и тупыми овцами, как сам открыто обещает в Библии.

Соскучился Денис и по Соне, хотя поначалу не желал отдавать себе отчёт в этом. Даже споткнувшаяся, вставшая на ложный путь, она оставалась его женой – женщиной, принимавшей в себя его семя, родившей и выкормившей его детей. И он пообещал себе, что сделает всё возможное для её спасения и отрезвления. Кто бы мог знать, что в ней опьянение проявится не так, как в её слабовольных родственниках, а в виде религиозного дурмана?..

В ночь перед приездом Сони Денис увидел сон: перед ним был купол церкви, весь окружённый каким-то сизым туманом. Купол и туман приближались, словно он летел к ним по воздуху, и в тёмно-серой массе Денис начал видеть отдельных существ, не похожих ни на что живое: они были словно тяжёлые мокрые тряпки, какими моют пол, однако производили впечатление разумных, наделённых волей созданий. Иные из них были посветлей и казались вроде старых чехлов от мебели, внутри которых светился тусклый огонёк. Эти существа, что были полегче, спускались вниз к окнам храма, заглядывали внутрь, прилеплялись к стёклам. Другие, тяжёлые, оседали сверху. Денис не видел у них ни глаз, ни ушей, однако даже во сне отлично понимал, что они должны видеть и слышать. Более того – они ели. Да, они питались. Сомнений не было – эти существа потребляли энергию, которую приносили в храм верующие.

Проснувшись, Денис мельком увидел в окне золотые купола храма, и его передёрнуло от брезгливости. Быть пищей для каких-то мерзких тварей! Если бы Соня только знала! Он пообещал себе, что расскажет ей всё.

Но когда Соня, отдохнувшая, посвежевшая и по-прежнему желанная, вошла в его дом, Денис вдруг почувствовал, что не может вот так сразу её напугать. Чего доброго, она решит, что муж сошёл с ума. Нет, он должен был её подготовить к настоящим знаниям. А для этого предстояло больше узнать самому. Подходящей литературы было много, но Денис решил остановиться на книгах Кастанеды. В юности, учась в техникуме, он уже обращался к ним, но тогда было много забот по обустройству быта, захватила суета. Теперь ему ничто не мешало учиться, тем более что способности к познанию тонкого мира он ощущал в себе постоянно.

Выйти в пространство, называемое у многих авторов астралом, оказалось не слишком сложным делом. Денис быстро освоил дыхательную технику, помогавшую расслабить тело. Отключать внутренний голос, мешающий сосредоточиться на ощущениях, он умел уже давно. Оставалось главное: поймать миг, в который человек переходит от бодрствования к сновидению. Для этого было необходимо концентрироваться две-три минуты на одном и том же образе, не отвлекая своё внимание ни на что иное. Фокус удался Денису не сразу, но через три подобные тренировки он почувствовал, что комната плывёт перед глазами, а его собственное тело раскачивается, будто в люльке. Вскоре показались какие-то лица и фигуры – знакомые и незнакомые; все они шептали и говорили нечто невразумительное, но в хаосе их голосов через неопределённое время стал особенно отчётливо слышен один, за которым и следовало пойти вглубь, в сновидение.

Тело уже не просто раскачивали, а бешено дёргали из стороны в сторону, и в конце концов Денис почувствовал, будто его вырвали с корнем из самого себя и выбросили в густую, осязаемую тьму. Постепенно тьма начала редеть, высветляться, как серое предрассветное небо.

Он огляделся и увидел себя в собственной квартире. Ладони и ступни изнутри были подсвечены синеватым светом, но в остальном он казался себе таким же человеком, который ложился этой ночью спать. Он поднялся до потолка, проскользнул к двери и ничуть не удивился тому, что он открылась сама собой.

В первый раз энергии хватило лишь на то, чтобы выплыть из дома на улицу – там Дениса или, верней, его астральную проекцию напугала некое существо, напоминающее чёрную собаку. Но в последующие выходы Денис продвигался всё дальше. Он летал по улицам города, а мимо него проносились странные твари – человекообразные и похожие на птиц, имеющие лицо и совершенно бесформенные. Каждый раз, отправляясь во внетелесное путешествие, он ставил перед собой конкретную задачу, постепенно усложняя условие: выйти на балкон, оказаться наверху самого высокого здания в городе, увидеть кого-нибудь из прославленных людей. Последнее сбывалось легко: Денис встречался с Пушкиным и Куртом Кобейном, подолгу беседовал с ними, но после пробуждения не помнил ни слова из этих бесед.

Однажды, почувствовав, что уже достаточно окреп, он пожелал увидеть подлинную сущность христианской веры. Его выбросило на тёмную длинную улицу (впрочем, в астральном мире всегда царил полумрак), вдоль которой брели души и сущности. Тут были светлые детские души, таявшие, будто на огне, и уходящие куда-то в более высокие слои пространства. Были и заблудившиеся – люди, которые, как догадался Денис, не успели понять, что умерли, и метались по поднебесному миру в поисках пристанища. Но большинство обитателей астрала жили там, судя по всему, долгое время. Неизвестно, как долго они брели по этой бесконечной улице, но в конце концов путь им преградил орёл с огненными глазами. В какой-то момент Денису показалось, что лицо у этого орла человеческое. Он, как многие обитатели здешнего мира, имел иссиня-чёрный цвет, а высотой уходил в бесконечность. Белая вспышка яркого сияния сделала видимыми его перья – или то, что было на них похоже. Но смотреть на него оказалось невыносимым, потому что исходящие от орла сияние ослепляло и причиняло боль.

Все сущности, находившиеся на улице (которая больше стала напоминать огромную закрытую шкатулку) пали ниц и затаились. Орёл подходил к ним, поддевал клювом вырывающиеся из них маленькие клочки пламени, похожие на подожжённую вату, и склёвывал эти жалкие клочки, после чего отправлялся дальше. Денис не ощущал от орла никакой любви или внимания – нет, он просто исполнял свою работу, вскрывал глубинную суть каждого из приходящих в его мир, – и, как правило, не отыскивал чего-либо стоящего. Пройдя неизмеримое количество душ, он наконец приблизился к Денису и заставил его замереть в страхе, потому что от крылатой огнеглазой птицы не стоило ожидать чего-то доброго.

«Зачем ты здесь?» – послышался откуда-то из непостижимой глубины грудной голос.

Денис проснулся с ясным осознанием того, что это величественное и равнодушное существо и было – бог.

***

Когда Соня в очередной раз заикнулась о боге, Денис прервал её:

– Бог! Покажи мне его! Ты хотя бы раз его видела?!

Она, испугавшись резкого тона, принялась что-то лепетать о молитвенном общении. Денис, сдерживая раздражение, терпеливо объяснял:

– Как ты можешь молиться кому-то, кого не знаешь и не видела? Ты видела этого самого бога, который кружится возле вашей церкви?

– Он вовсе не кружится.... Он просто везде.

– Ты – ты его чувствуешь?! Ты его слышишь? Или просто веришь чужим басням? – закипал Денис, не в силах пока признаться, что он уже видел сущностей, которых Соня и её одурманенные товарищи по несчастью принимали за бога.

– Я его слышу и знаю, – голос Сони дрогнул, но слова её были тверды.

Денис судорожно провёл рукой по лицу, пытаясь понять, что она имеет в виду: просто выдавание желаемого за действительное или вполне осознанную связь с неорганическими существами. Он посмотрел на жену пристально, однако не увидел в её лице ничего, кроме растерянности и тени страха, и вздохнул:

– Если бы ты знала… Я пока не могу сказать тебе, но скоро покажу и докажу, чем вы на самом деле занимаетесь в этом месте…

– Чем же? – Соня сделала попытку улыбнуться, хотя выражение испуга всё ещё оставалось застывшим в её глазах.

– Отдаёте свою энергию.

– Мы отдаём её везде, это же закон физики. Слушай, ведь ты можешь просто прийти в церковь вместе со мной! – сказала Соня живо, даже весело.

– Ну уж нет.

– Почему?! И детей возьмём с собой.

– Нет!! – крикнул Денис в полный голос. – Чтобы я никогда не видел, что ты потащила в церковь хоть одного из наших детей.

– П-почему?.. – Сонины губы побледнели, дрожали.

– Я сказал – никогда!! Детей прочь от этой заразы. Объясню чуть позже, чтобы ты поняла… – Денис глубоко вздохнул, чтобы немного успокоиться. – Но имей в виду, Соня: если я узнаю, что ты притащила Дашку или Данила… Я не отвечаю за себя, я не знаю, что с тобой сделаю. Ты поняла?!

– Д-да…Да…

Соня плакала, но на сей раз её слёзы не вызывали у Дениса ничего, кроме раздражения, а когда она стала ещё и хватать ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба, он, не сдержавшись, крикнул:

– Иди отсюда! Вытри слёзы, хватит выть!

Какое-то время она даже не заикалась о боге, убрала со своей полки маленькую икону Георгия Победоносца и всего лишь один раз за сентябрь напросилась в храм, причём после визита в это место вела себя так, будто сходила в супермаркет – не выражала никаких эмоций. Денис уже начал было успокаиваться, как вдруг в начале октября жена огорошила его новостью:

– Мне нужно тебе кое-что сказать: я буду ходить в воскресную школу для взрослых. Один раз в неделю.

– Чего?..

Соня стояла перед ним напряжённая, выпрямленная, со сжатыми в полоску губами.

– Куда, куда ты будешь ходить?

– Я… я буду ходить в школу…на курсы для взрослых при храме. Ты же сам говорил, что я сама не понимаю, что такое православие, христианство… Вот я и хотела бы узнать.

Денис всё ещё не мог поверить в то, что она говорит серьёзно:

– Узнать у кого? У попов, которые существуют для надуривания народа? У тебя проблемы с логикой. Не зря по математике была тройка.

Он нарочно хотел оскорбить Соню, но та только моргнула своими большими глазами и ничуть не смутилась:

– Я же говорю, что многое не знаю. Ты уже мне рассказывал про веру. Теперь я хочу послушать и другую сторону.

Её слова прозвучали так неожиданно, что Денис не нашёлся, как возразить. Он зашёл на сайт храма, рассеянно полистал вкладки и совершенно не впечатлился – сайт был скучный, хотя и технически правильно оформленный, рассчитанный уж никак не на молодёжную аудиторию, как её представлял себе Денис.

– Ладно, сходи, – смягчился он, подумав, что трёп о боге в любом случае безопасней обрядов.

Он согласился посидеть с детьми и отпустил её на первую беседу. Соня вернулась почти через два часа и вовсе не выглядела радостной, как после посещения храма. От неё не веяло чем-то чужим, она просто казалась обычной, даже скучной, и это, как ни странно, раззадорило Дениса:

– О чём вы хоть там говорили?

Она пожала плечом, равнодушно поправила прядку русых волос:

– Так… Что такое христианство, как оно возникло, чем отличается от других религий.

– Типа, историческая справка?

– Да, да… Суп будешь?

«Поп, который всё это ведёт, сам, конечно, не верит, – подумал Денис. – Посмотреть хотя бы фильм «Дух времени», сразу становится понятно, что Иисус никогда не рождался, и все мотивы христианства взяты из других религий. Или он прагматик и не верит ни во что, или понимает, что настоящее знание совсем другое… Но тогда бы не торчал в церкви. Нет, конечно, прагматик. Плохо то, что такие как он, наживаются на верунах. И особенно плохо, что Сонька стала глупеть… Это всё эгрегор, запечатал, закрыл ей возможности познания. Надо вывести её из равновесия, чтобы она поняла, какая глупость всё это христианство».

Следующая встреча выпала на четырнадцатое октября, и Денис подготовился заранее.

– А я знаю, какой у вас, верунов, праздник, – произнёс он с заранее заготовленной улыбкой.

– Какой? – удивлением Соня выдала себя.

– Сегодня покров богородицы. Это праздник про то, как один мужик по имени Андрей обкурился и вместе со своим корешем поймал глюки. Им почудилось, что по потолку ходит баба, над всеми плачет. И в конце она кинула Андрюхе с учеником свой платок, а он стал блестеть, как молния. Но никого не убил, обошлось.

Соня молчала, и лицо её казалось маской.

– Я что-то переврал? – весело спросил Денис. – А, вместе с бабой ещё появилась куча святого народа.

Соня продолжала молчать. Денис подошёл к ней, осторожно взял за тонкое запястье.

– Она не баба! – неожиданно гневно вскричала Соня, выхватив руку. – Она приснодева!

Денис был покороблен тем, что на него повысили голос:

– Кто? Приснодева? То есть она, типа, родила сама по себе? Соня, ты такая большая девочка, и не знаешь, как получаются дети?! Тебе напомнить? Дети получаются от мужчин. Так что и вашу богородицу кто-то сношал.

По лицу Сони катились слёзы:

– Замолчи, замолчи…

– Кажись, она жила со стариком, и понятно, что он как мужчина был уже никуда не годен. Поэтому, пока дедок сторожил овец, ваша Мария бегала к приятному ухажёру… Зов природы, понимаешь.

– Замолчи!!

Сонино лицо пылало, она размазывала слёзы руками, всхлипывала. Денис попытался приблизиться к ней, но она выставила вперёд руку, отталкивая его.

– Ну, извини, извини, пожалуйста, – жена вправду казалась несчастной, и Денису стало всё-таки жаль её. – Я только хотел, чтобы ты размышляла логически. Правда, извини, я грубый иногда… Просто я опытней тебя, знаю жизнь и как это всё бывает… Во-первых, женщина не может без мужчины. Без мужчины она превращается в фурию или занудную стерву. Она высыхает. И уж точно не бывает святой. – Денис заметил на лице жены что-то похожее на уязвлённую гордость и поспешил добавить. – Но и мужчина без женщины тоже плохо живёт. Думаешь, почему старики такие вредные? У них просто уже всё упало. Они ни к чему не способны и достают молодых своими придирками. Что, скажешь, я не прав?

– П-прав, – кивнула Соня.

– А как сюда пишется твоя богородица и всякие святые отшельники?

Соня подняла на него ещё не высохшие от слёз глаза и с совершенно глупым видом проговорила:

– Им помогал бог.

***

Всю зиму она проходила на эти курсы. Впрочем, не всю: выпал почти месяц из-за того, что они в конце декабря поехали к родителям на новый год, а потом Соня с детьми осталась у предков, пока до середины января не потеплело – в начале зимы стояли жуткие морозы. Денис удивлялся тому, что мать долго не хотела отпускать Соню: главной причиной, конечно, были внуки, но обе они, свекровь и невестка, явно нашли общий язык. Кольке, приёмышу матери и отца, уже исполнилось пятнадцать лет – он-то и был темой многих разговоров межу мамой и Соней. Отец изначально не одобрял идею с опекой, хотя пацан по сути был именно его родственником, и думал ограничиться редкими визитами в интернат. Но мать просто сорвалась: вынь да положь опеку. Теперь ей приходилось приучать парня к порядку, заставлять его учиться, а учиться он явно не хотел. Тут, видно, и стала помогать Соня. Денис совершенно не понимал мать, не мог взять в толк, почему она, никогда не отличавшаяся особенной сентиментальностью, вдруг решилась усыновить чужого ребёнка. Сам он вначале не испытывал к Николаю абсолютно никаких чувств, даже интереса, а позднее стал испытывать лёгкую неприязнь, потому что видел: именно из-за этого чужого парня отец стал урезать себя в деньгах, раздражаться, спорить и ссориться с матерью. Отца он понимал хорошо: чужака на своей территории терпеть непросто, даже уговаривая себя, что это свой.

Денис отпускал Соню не каждый раз, пропускал одну или две встречи в месяц, просто чтобы убедиться в своём контроле. Он говорил, что сегодня у него работа, даже если никакой работы не было. Однажды он просто сидел в кофейне с менеджером Артёмом, отдыхал после трудового дня. Соня ни разу не поспорила, не возмутилась. Она недавно начала подрабатывать за компьютером, писала небольшие тексты на сайты – эту халтурку ей подкинул сам Денис, и Соня ничего не имела против такого заработка, даже казалась им увлечённой. Больше того, она стала ходить в церковь реже, только два раза в месяц, а в остальные дни с вечера субботы уезжала с детьми к своей родне. Эти поездки тоже не очень нравилось Денису, но, поскольку влияние Сониных родственников на их жизнь было минимальным, он закрывал на это глаза. Тем более ни задёрганная Сонина мать, ни быдловатые братья, ни тем более папаша – существо, уже вряд ли достойное звания человека – не были похожи на людей, посещающих храм.

– Если бы бог побольше помогал таким, как твоя родня, они бы жили по-другому, – сказал однажды Денис.

– Да, наверное, – ничуть не возразила Соня.

Её покорность временами раздражала.

– Расскажи хотя бы, кто у вас там ходит на эти встречи? Что это за народ?

– Я же говорила тебе. Простые люди. Двадцать семь человек. Есть молодые и старые.

– Говорила в общих чертах. Расскажи, как их видишь ты. Раньше вы друг друга не знали, а теперь-то познакомились.

Соня внимательно посмотрела на него, скорее всего, пытаясь угадать, в добром ли расположении духа пребывает муж и, зачерпывая пюре для Дашки, стала рассказывать:

– У нас там есть Руслан, он нерусский, кажется, дагестанец. Может быть, наполовину. У него много вопросов насчёт христианской веры…

– Да он умеет думать! – Денис не удержался от ироничного комментария. – Прости, продолжай.

– Так вот, Руслан…и у него есть жена, Саша, он русская. Изначально это она пригласила мужа, но теперь он проявляет даже больший интерес, чем сама Саша. Ещё есть Алексей, это художник. Он работает в детской художественной школе, женат, но нет детей. И он очень переживает из-за этого. Его жена тоже ходит в бр…на встречи, только в другую группу. Руководители говорят, что так будет лучше усваиваться информация, когда супруги в разных группах.

– Психологический эксперимент! – искренне похвалил Денис. – Ну, а девушки?

– Девушек много, в полтора раза больше…то есть женщин, потому что есть пожилые. Есть Наташа, она безработная, потеряла ребёнка. Алина – работает врачом, говорят, хорошо получает. Ей нравится буддизм, она увлекается картинами Николая Рериха и даже сама рисует… Есть её подруга Юля. А ещё есть Марина Шлоссер, такая хорошая, добрая женщина. Она раньше занималась йогой.

– Ни черта она не занималась, если от йоги перешла к православию.

– Вообще она делает ремонты… И её муж тоже.

Денис усмехнулся:

– И муж был йогом?

– Вроде бы да… Ещё они занимались фен-шуем.

– Почему я раньше не спросил? Ты меня прямо повеселила… Там у вас один персонаж круче другого. Мне давно пора к вам сходить и самому посмотреть. Решено, в следующий раз иду вместо тебя.

Соня отрицательно покачала головой:

– Там уже нельзя. Отец Андрей, ну, руководитель, говорит, что группа закрылась.

– В смысле?! Я имею право прийти и посмотреть, куда ходит моя жена.

Соня отвернулась на секунду, опустила глаза:

– Хорошо, я предупрежу его. Только прошу тебя – не смейся над ними. Смейся лучше надо мной, но не над ними.

Встречи с зимы проходили уже не в маленьком здании напротив храма, а на седьмом этаже офисного центра, который находился за несколько остановок от их дома. По дороге Денис думал о том, как ему вести себя с этими людьми: сразу атаковать их знаниями, тонко троллить по ходу беседы или в самом деле оставить в покое и попытаться прислушаться к тому, что будет говориться. В юности он пару раз бывал на собраниях баптистов, куда его затащили приятели из техникума, и несколькими вопросами довёл проповедника до явного замешательства. Это был плотненький, лысоватый человечек, который, как попугай, твердил цитаты из Библии, а когда ему говорили ту же самую мысль немного другими словами, впадал в ступор.

Денис ожидал и здесь увидеть подобного персонажа, но с самого порога просторного офиса его встретил молодой парень среднего роста, со слегка волнистыми тёмными волосами до плеч. Парень смотрел уверенно и несколько хмуро.

– Вы, наверное, Денис? Соня рассказывала о вас. Проходите.

«Что за чёрт?», – пронеслось у него в голове.

Он сел чуть поодаль от двери. На его глазах офис наполнялся людьми. Некоторые из них радостно приветствовали друг друга, обнимались. Другие просто садились на выбранные места. Парень и двое девушек поставили столики, быстро организовали чай.

– Помолимся перед встречей, – парень небрежно взмахнул рукой, и все присутствующие встали.

– Господи, благослови это занятие. Благослови сегодняшний вечер и наступающую ночь, благослови наше общение, научение в вере, – зазвучало над собравшимися.

Поп (Денис понял, что ведущий, несмотря на молодость, всё-таки был попом) завёл речь о псалмах, и слушать это было довольно скучно. Денис разглядывал присутствующих: потёртая жизнью женщина с одутловатым лицом и безвкусным белым цветом волос, сухопарый вертлявый мужчинка рядом с ней, молодой парень с бегающими глазами, три или четыре молодящиеся бабки, ухоженная армянка в нарядной одежде, привлекательная леди с уложенными в красивую причёску чёрными волосами. Между рядами несколько раз прошли помощники, подливали чай, убирали стаканы. Денис терпеливо выжидал время, и лишь когда молодой поп разрешил задавать вопросы, вскинул руку:

– Позвольте, у меня есть вопрос. Вы тут говорите о молитве, но если вы задумаетесь, что такое молитва, то получим очень интересные и полезные выводы. Когда вы молитесь, вы отдаёте свою энергию и силу, а кому? Вот вопрос.

Молодой поп посмотрел на Дениса с недоумением:

– Это весь вопрос? Кому отдаём энергию? А она у вас есть, чтобы отдавать?

Слушатели потихоньку засмеялись, особенно безвкусная блондинка и её спутник, который сказал:

– У меня после полного дня ремонта, особенно в частном доме, точно нет никакой энергии!

– И у меня после мирской работы, а потом субботней службы, – подхватил поп. – Ну, так в чём проблема? В том, что много энергии?

– Нет, я же серьёзно, – опять взял слово Денис. – Вы отдаёте силы некой сущности, которую называете богом, а я её по иной традиции назову христианским эгрегором. Неужели вы думаете, что ваш бог совершенно бесплатно помогает вам? Ведь он что-то даёт, логично, что и берёт плату за это.

Поп тряхнул волосами, усмехнулся:

– Я думаю, не стоит вам всех судить по себе, тем более бога. Некоторые помогают бесплатно. Богу от нас не надо ничего, он самодостаточен. Святитель Григорий Богослов пишет, что была только одна причина сотворить мир и человека в нём – божественная доброта. И помогать нам господь желает тоже только по этой причине.

Дальше снова потекла скучная беседа, задавались вопросы, из которых Денису показался интересным один – его произнесла черноволосая красивая девушка, похожая на гречанку. Впрочем, это был не вопрос, а скорее комментарий:

– Я никак не могу представить бога, к которому обращаюсь в молитве. Мне кажется, высшее существо, если оно есть, озабочено куда более важными проблемами, чем мои жизненные метания или здоровье моего ребёнка. Сложно представить бога, который всех слышит, всех любит и жалеет… Мне кажется, в этом есть что-то слишком человеческое.

– «Человеческое, слишком человеческое», – процитировал Ницше поп. – Да, Алина, проще представить вереницу брахм, окружённых аурами света, далёких от нашего грубоматериального мира. От наших желаний, которые порождают страдания. Проще представить сурового Аллаха, который, как строгий учитель, ставит пятёрку за выполнение всех заданий и наказывает за нарушение правил. Трудно понять и почувствовать христианского бога, который любит людей. Мы же не привыкли, чтобы нас любили…

– Это правда, отче, – хрипловатым голосом сказала блондинка с одутловатым лицом. – А вот надо поверить. Я тут как-то подумала о боге: как же у него сердце не разорвётся от жалости ко всем к нам!

Поп снисходительно улыбнулся:

– Марина, у господа всё-таки нет таких чувств, как у нас. Хотя в Писании есть слова, что бог разгневался или опечалился, но это просто метафора, чтобы ветхозаветным людям было понятней. Бог не гневается и не радуется в нашем понимании.

– Марина, что ему разрываться, если он наперёд всё знает? – шутливо подтолкнул блондинку её спутник.

– А если он всё знает, то зачем ему молиться? – вовремя вклинился Денис, желая наконец уязвить этого самоуверенного попа, который своей рисовкой вызывал в нём немалое раздражение.

Поп, явно недовольный вопросом, отхлебнул чай, выдержал паузу.

– Так как вы любите всё упрощать, то скажу просто: он знает несколько вариантов, которые могут быть, а окончательный выбор за человеком.

– Тогда зачем молиться за других?!

Поп уставился на него насмешливыми, наглыми глазами:

– Это можно объяснить, если человек хоть кого-нибудь любит… Тогда он просит за любимого. Выражает готовность участвовать в его судьбе.

Денис вспыхнул, привстал с места:

– Да поймите же вы, что игнорируете главный вопрос: кто эта сила, которой вы доверяете, кому отдаёте время, кого почитаете и всё прочее! То, что по-детски можно назвать богом, есть энергоинформационная сущность… Добрая, злая – это вообще без разницы. Главное, что лучше просто не прикрепляться к ней. Быть самому по себе. Вы сами себя тащите в зависимость, а я независим.

– Вы пьёте кофе? – отозвался поп всё тем же невозмутимым тоном.

– При чём тут кофе?.. Ну, пью.

– Вот от него вы и зависимы.

Новая реплика молодого попа была встречена поддерживающими улыбками, и Денис ощущал, что в нём поднимается настоящая злость.

– Я скажу вам, в чём причина того, что вы молитесь, что собираетесь вместе – в церкви и тут. Это стадное чувство, это желание сплотиться, которое свойственно всем слабым. Вам нужна стая, как собакам. А мне не нужна, я волк.

– Так вы тогда больной волк, – снова усмехнулся поп. – Это больные животные уходят умирать в одиночку. А здоровые волки – те тоже собираются в стаю и помогают друг другу.

Денис закрыл глаза, медленно сосчитал до десяти, чтобы вернуть себе спокойное расположение духа. Насмешливость попа, его дурацкая бабская причёска, одобрительные смешки собравшихся людей, в массе своей недалёких, взвинтили его основательно. Эти сборища оказались хуже, чем он думал, и прежде всего из-за попа. Откуда в нём такая самоуверенность?!

Денис еле досидел до конца встречи и хотел было уйти, но поп остановил его почти в дверях:

– Извините, что был резковат. Но я вижу – вы пришли не слушать, а спорить. Поэтому я должен был вас осаждать.

– Ничего, – Денис уже вернул себе видимое спокойствие. – Просто… Неужели ты правда веришь во всё это?

– В общем-то, да. Но на брудершафт мы не пили. Передайте привет вашей жене. Она очень талантлива, схватывает всё на лету… Духовно одарена. Вам можно учиться у неё, на самом деле.

***

Последние поповские слова особенно зацепили Дениса, хотя, уставший от долгой болтологии нынешнего вечера, он не сразу сообразил, в чём кроется подвох. Домой ему не хотелось, он проехал на автобусе лишнюю остановку, чтобы погулять по площади и всё обдумать. Но только когда он наконец переступил порог квартиры и увидел в тусклом свете фарфорово-бледное лицо Сони, его озарила мысль: между его женой и этим клятым попом что-то есть. Первым его стремлением было накинуться на неё, прижать к стенке, заставить говорить. Но в комнате ещё не спали дети, и Денис, сквозь зубы пожелав спокойной ночи, удалился на кухню.

Через полчаса он заглянул внутрь: дети спали в своих деревянных кроватках, а жена, не скинув халат, лежала на диване, и её тонкая рука свешивалась почти до пола. Денис почти минуту неотрывно смотрел на Соню, разрываясь от противоречивых желаний. То ему хотелось разбудить её пощёчиной и устроить допрос, то впиться в полуоткрытые алые губы и взять нахрапом, то укрыть одеялом и, свернувшись рядом, уснуть возле её ног. Но он совладал с собой и просто вышел из комнаты, тихонько притворив дверь.

Пароль Сони от электронной почты он давно на всякий случай записал в блокноте, «Контакт» она вовсе не закрывала. В социальной сети не обнаружилось ничего интересного – вполне логично, ведь здесь сообщения легко могли быть прочитаны. Зайдя в почту, он открыл вкладку «Отправленные» и стал внимательно просматривать все письма за последние полгода.

Искомое нашлось почти сразу: кроме рабочей переписки, тут были послания, отправленные некой Марине – должно быть, той, что болтала глупости про доброго бога на сегодняшней встрече, пара сообщений Саше, которая делилась впечатлением о каком-то Мене и присылала его книгу в электронном формате. Денис скачал эту книгу себе, чтобы на досуге полистать и составить собственное мнение. Но главной находкой оказалось письмо, отправленное не кому иному, как попу. Приготовившись к худшему, Денис открыл его и принялся читать. Начиналось оно скверно:

«Здравствуйте, отче! Я решила вам написать, потому что больше не могу никому рассказать такого, а молчать тоже нет сил».

– Завтра ты у меня разговоришься, – пообещал себе вслух Денис, чувствуя при этом больше горечи и обиды, чем злости.

«Муж всё больше давит на меня. Если не очень устал на работе, то постоянно рассказывает про учение толтеков. Вначале я поверила, как вы говорили, что это просто мошенничество. Но решусь вам возразить – это вправду настоящая духовная традиция. Пусть даже никакого дона Хуана не существовало, сами верования жили и живут. И вся эта духовная жизнь вызывает у меня такое отторжение, что такие вещи трудно объяснить рационально. Поначалу я просто не могла слушать того, что говорил муж. Но потом всё-таки преодолела себя. Ведь как я смогу его понять, если не погружусь в то, чем он живёт? Я и так осознала, к своей боли, что выходила за него, совсем не зная, какой он человек. И он тоже не знал, какой человек я».

«Ты скрывала… Ты всё скрывала, ты оказалась лживой…» – шептал про себя Денис.

«Погрузиться в это учение нужно, конечно, только умом, а не сердцем. Я принялась изучать премудрости толтеков и сравнивать их с православным вероучением. И знаете, какие открытия сделала?! О, вы будете удивлены. Самое первое – люди до Христа, будь то эллины или кельты, германцы или индейцы – не ждали ничего доброго от сверхъестественных существ. Эллины знали, что за гробом их ждёт мрачный Аид, вот и индейцы тоже не надеялись на что-то благое: даже дорога в их загробное бытие у майя пролегала через реки, напитанные кровью и гноем, у ацтеков – через восемь пустынь, восемь горных пиков и холодный поток. И когда наконец они всё это преодолевали, их встречали мерзкие и страшные существа. Отче, я даже знаю, кто они, но не хочу говорить. А ведь люди не зря составили все эти описания. Вот и ответ тому, кто смеётся: откуда вы знаете, как там? Люди очень давно знают, что такое ад. Как вы говорили, это потому, что вкушают его уже на земле… Я боюсь, что мой муж, Денис, считает, что это единственная реальность и другого не дано.

«Так и есть», – согласился Денис.

Он прошёлся по кухне, поставил чайник, насыпал в кружку две чайные ложки кофе. Когда горький напиток был готов, Денис сел за стол и дал себе слово дочитать письмо до конца, стараясь сохранять спокойствие.

«Можно сказать, что ведь в языческих религиях есть и добрые божества. Я много думала об этом, отче, и пришла к выводу, что таковых нет. У толтеков и других индейцев есть Кетцалькоатль, пернатый змей, который спустился в преисподнюю, в Миктлан, за костями умерших прежних поколений, чтобы воскресить их. Вот, казалось бы, прообраз нашего Господа… Но так только на первый взгляд. Он идёт, подосланный другими богами, и идёт потому, что божествам на земле нужны новые жертвы. Правда, я всё-таки думаю: быть может, все народы на нашей земле сохранили память о том, как жилось в Раю? Ведь уже там Господь дал обетование о том, что придёт Спаситель. Просто эти слова были затёрты, искажены со временем…

Очень много в религии толтеков говорится о нагуалях, о духах-помощниках. Увы, мы знаем, что это за «помощники». Страшно, что мой муж так много читает о них и, как я понимаю, пытается войти с ними в общение. Отче, я помолилась, чтобы мне никогда их не видеть и не слышать, потому что я и так догадываюсь, как они страшны и отвратительны. Я даже иногда чувствую их ледяное присутствие, когда просыпаюсь ночью или рано утром, а муж читает про все эти вещи…

Дорогой отец Андрей, мне иногда бывает страшно, но я читаю Псалтырь и вспоминаю вас и всё, что вы нам говорили. Вы очень стойкий человек, страдаете от головных болей, а держитесь крепко и учите нас. Вы для меня пример. Иногда мне кажется, что мои трудности только начинаются, но с Богом ничего не страшно. Он нас не только любит, но и уважает. У Кастанеды дон Хуан смеялся над Христом и Девой Марией, потому что они вмешиваются только тогда, когда люди их слушают. А вот покровители индейских шаманов, тёмные духи, заставляют слушать себя и подчиняют себе полностью. И это людям легче понять. Не только индейцам, но и нам, русским. Знаете, у толтеков ведь есть и самый настоящий Бог-творец! Да, да! Они представляют его в образе орла – светлого, золотого. Прямо как в песне про город золотой, который под небом голубым. Вы любите эту песню, отче? Я очень люблю. Так вот, толтеки учат избегать этого орла всеми способами, потому что он способен расплавить своим жаром, потому что он слишком могуществен. И это, наверное, обычное мышление ветхого человека. И только мы, христиане, верим, что этот жар – божественная любовь. И мы не избегаем её, а стремимся к ней. Верим, что однажды взглянем в глаза этому Орлу. Да, отче, вы правы – мы совершенно безумны для этого мира».

Денис дочитал до конца, захлопнул крышку ноутбука.

– Стерва… – прошептал он еле слышно. – Если бы не дети…

Денис прикрыл воспалённые, будто песком засыпанные глаза, почувствовал солёную влагу изнутри век. Глубину Сониного предательства было ещё трудно осознать. Все четыре года он оставался верным ей, он даже не смотрел в сторону других девушек, хотя искушений, как у любого молодого и не уродливого на вид мужчины, имелось достаточно. Он был всецело предан жене, когда она носила под сердцем Дашку и Данила. У него и мысли не возникало о другой женщине, а она… Она писала такие письма проклятому попу! Ведь это наверняка всего лишь одно из них. Такие письма друг другу пишут только влюблённые, и неважно, что у них ничего не было… Хотя чёрт бы его знал?! От неё можно ожидать всего. Хитрая, лживая тварь! А поганый поп?! Надо прийти к его жене. Ведь она у него имеется. Сказать ей: вот он какой, ваш дорогой отец Андрей! Страдающий от головной боли! Дать ему табуреткой по башке, чтобы сразу отмучился!

Глава 3. Первые христиане.

Глава 7.

Первые христиане.

Андрей сам не мог бы точно сказать, когда стал ждать вторника сильнее, чем воскресенья. Может быть, с апреля. Или ещё с зимы?.. Он смотрел на приходящих в церковь людей по-прежнему внимательно, и так же, как раньше, сокрушался от того, что мало кто из посещающих церковь становится её верным чадом. Но в храме ему оставалось только смотреть – народ, который и священников-то воспринимал большей частью как шаманов, видел в Андрее просто помощника, исполняющего роль дирижёра на молитвах и раздающего листы с 33 псалмом. Люди приходили, ставили свечи, крестились, подходили к солее за благословением – и уходили в неизвестность. Андрей не знал, кто они и что с ними, изменилось ли что-то в их душе после исповеди и целования креста.

Совсем иначе было на встречах. Те парни и девушки, которые когда-то ходили на прогулки с отцом Семёном, вполне официально получили в братстве название старших и стали полноценными помощниками в катехизации. В те дни, когда у Андрея сильно болела голова, Антон или Полина подвозили его до дома, остальные тоже старались помочь хоть чем-то, пусть даже сочувственным словом. Полина уже ходила в храм, причащалась, и Андрею было всегда радостно видеть среди собравшихся её строгое иконописное лицо, обрамлённое полукруглой каштановой рамкой каре. Ходил в храм и Саша-звонарь, но он, слегка поколебавшись, стал помощником в одной из групп Семёна. Андрей предвидел, что групп у старшего по чину друга окажется две. Представители одной, маленькой, собирались вечером в среду, второй – утром в субботу. «Субботние» пришли на зов первыми, их числилось по списку тридцать человек – большой школьный класс. Андрей впервые увидел их уже зимой, в декабре, и поразился тому, как они были похожи на своего наставника: такие же энергичные, шумливые, запальчивые в спорах. Вторая группа изначально насчитывала всего десять человек: все они были предпринимателями разной удачливости, от довольно успешных (по меркам Андрея) до окончательно прогоревших. Уже в середине зимы к этим людям бизнеса добавились новенькие, несколько молодых мужчин и женщин самых разных занятий      . Андрей тогда пытался убедить друга, что никого больше не стоит брать, что состав оглашаемых уже устоялся, но Семён думал по-своему:

– Отченька, это мои группы. И давай я решу. У тебя есть своя: что ни поп, то батька.

– Но ведь мы наметили с тобой программу! Сначала Экклезиаст, Притчи Соломона, Псалтырь. Потом Ветхий завет, начиная с Авраама, десять заповедей…

– Так смотри, Дюша: эти как раз подтянулись в то время, когда им удобно будет встроиться и вместе со всеми поплыть. Нет, всё: это мои. Слушай, я тебе скажу: какие они все крутые! Сначала, помнишь, по осени, были ещё какие-то тухлые, а теперь пошёл движ! И думают, и спорят, и читают! Не просто тыкают свечками в дырки, а размышляют, что такое христианство. Двое у меня стихи пишут, с нас пример берут. Не, я шучу, конечно, не с нас. Это просто дар Божий. В общем, круто! А потом тепло придёт, весна-лето, будем в волейбол играть на острове, в баскетбол…

Андрей усмехнулся:

– Сёма, ну какой баскетбол? Мы же катехизацию проводим, надо быть серьёзней.

Семён на том конце линии, видимо, что-то откусив, энергично заспорил:

– Не-ет, жнать пишание надо! Как сказал Златоуст: огорчился ад, ибо осмеян. Все еретики были очень серьёзны. А мы будем радоваться. Я вот только не люблю, когда начинают сливать. Я исповедь-то тяжело переношу, понаговорят там всякое, особенно по блудной части… а тут вообще, как подсядут и давай всю свою историю, даже помыслы свои… И ждут, что я им скажу, что делать. А я откуда это знаю?! Делаю умное лицо, а сам только повторяю про себя: «Господи, помоги рабе твоей Лие, или Светлане, или рабу Михаилу!»

– Я тоже за своих молюсь, но им ведь нужны и наставления… Хотя, конечно, если ты даёшь совет, то готов и нести ответственность за те последствия, к которым он приведёт, – возразил сам себе Андрей.

– Да… У меня субботние всё время советуются, а средовые редко. Бизнесмены же, привыкли всё сами решать… Хотя вот Алия, она в крещении Лия – рассказывал тебе про неё – богатая была, а потом второй муж её кинул и вообще всё пошло прахом. Она после этого пыталась своими силами что-то исправить, но ни фига не получалось. Наоборот, в больницу слегла. Тут-то, говорит, до неё и дошло, что она сама далеко-о-о не всё может решить…

Андрей сам не замечал, как начинал увлечённо слушать подобные Семёновы рассказы. Он успел так же привязаться к своим катехуменам, как Махов, но, похоже, чувствовал на себе больший груз ответственности за этих доверившихся ему людей, чем Семён, хотя тот и был полноценным священником. В группе Андрея насчитывалось двадцать семь человек. С Олей – двадцать восемь. Он запретил ей во время занятий называть его иначе, как «отче», но Оля не обращалась к нему на встречах вообще никак – в крайнем случае робко поднимала руку. Андрей никому не объявлял, что эта маленькая хрупкая женщина и иногда приходящий с ней трёхлетний ребёнок – его жена и сын. Катехумены догадались об этом сами, первым – Володя Шлоссер, просто сличив черты маленького Фёдора с батюшкиными. Андрей уже не первый раз удивлялся его наблюдательности. Шлоссер был похож на того отца бесноватого отрока, который воскликнул в Евангелии: «Верую. Господи, помоги моему неверию!» Володя сам вызвался довозить на машине старушек или многодетную мать Ксению. При этом он прямо говорил, что везёт сестёр не от большого желания, а чтобы научиться жертвовать Богу. Однажды, пока машина Андрея была в ремонте, Володя подвёз и их с Олей и, пользуясь случаем, рассказал, почему он пришёл к вере в Бога:

– Всё просто: в мире должен быть порядок. Мы с Маринкой сначала блудили по йогам да по фен-шуям, а там бога нет: там только так, типа океан премудрости. А я как-то раз думаю: ну не может ведь быть в мире всё само по себе. Должен кто-то всё организовать. И это, блин, никакой не океан. Это как если бы ремонт сделался сам собой. Так же не бывает. А с другой стороны вот думаю: если Бог есть, что же столько бардака в мире?

– Это потому, что люди Бога не хотят слушать, ему не верят, – напевно проговорила Марина.

Марина Шлоссер поначалу вызывала в Андрее подспудное раздражение неуместностью, иногда и глуповатостью своих высказываний. У неё был не очень приятный хриплый голос, простецкая внешность, и выглядела она – это Андрей заметил не сразу – явно старше своего мужа, на которого смотрела обожающим взглядом. Но вскоре Андрей проникся уважением к этой женщине. Всю жизнь она проработала простым маляром, никогда не была интеллектуалкой, однако проявляла такое горячее желание изучать Писание и вообще узнавать о Боге, какого Андрей пока что не видел на лицах образованных катехуменов. И главное, любое замечание от своего мужа, который иногда приказывал ей замолчать, Марина принимала без возражений. Володя по уровню знания и понимания ушёл от неё вовсе не так далеко, как хотел бы думать, но всё ещё держал себя с апломбом, будто считал недопустимым для себя просто взять и принять на веру то, о чём говорил на встречах Андрей.

Из пожилых женщин Андрей выделял Тамару и Елену Зейза. Тамара держала в торговом центре магазинчик одежды и, таким образом, была хоть и очень мелким, но предпринимателем, так же, как «средовые» оглашаемые отца Семёна. Елена Зейза, приятная дама около шестидесяти лет, приходила на встречу вместе с сыном Славой, возраст которого перевалил за тридцать пять. Выглядел Слава, правда, серьёзно моложе, так что Андрей поначалу принял его за своего сверстника. На встречах он старательно делал вид, что не знает свою мать. Андрей сразу понял, что это было вызвано желанием наконец-то обособиться от неё, почувствовать себя самостоятельным мужчиной, и подыгрывал Славе. Он вообще был уверен, что настоящее братство из всех этих людей может получиться только тогда, когда они смогут, как заповедовал Господь, оставить и мать, и отца, и братьев. Хотя бы в том смысле, чтобы не считать их единственными близкими.

Егор, наоборот, выглядел старше своих двадцати трёх. Он повзрослел очень рано: после страшной аварии погибла мать, отец остался инвалидом, а младшую сестру пришлось поднимать фактически самому. Всё это Егор рассказал во время краткой беседы, которую Андрей устроил для перевода катехуменов с предварительного этапа оглашения на основной. Во время этого важного разговора (каждому уделялось пять – семь минут, это заняло в общей сложности два вечера) он постарался в общих чертах узнать, как живёт каждый из оглашаемых, как он пришёл к вере и насколько серьёзно настроен узнавать жизнь церкви дальше. Вначале, чтобы сократить время на беседы, Андрей хотел поручить часть людей помощникам – Антону, Кате, Полине и Алёне, но раздумал и всех оглашаемых проверял сам. Пришлось распроститься с одним мужчиной, который продолжал видеть в огласительных встречах интеллектуальные светские беседы, и двумя немолодыми дамами, одна из которых жаловалась на здоровье (конечно, это был всего лишь предлог), а другая вовсе заявила, что разочаровалась в церкви и верит в «бога в душе». Расставаться с ними Андрею было не жаль. На основной этап он изначально собирался взять только тех, в чьей серьёзности был уверен. Однако Господь внёс свои коррективы. Среди оглашаемых был Роман – сутуловатый парень с бегающими глазами, которому, несмотря на его тридцать с лишним лет, никак не шло звание мужчины. На первых встречах Роман позволял себе едкие шутки над Писанием, Андрею пришось его осаждать, но потом как-то внезапно затих и посерьёзнел. Оказалось, что на нём висит большой кредит, нет постоянной работы – только калымы, и живёт он вместе с женщиной в частном доме, вот-вот определённом под снос.

– Вам нужно будет или расстаться с этой женщиной, или оформить брак, – сразу предупредил Андрей. – Это надо будет сделать примерно через год, когда мы уже станем по-настоящему входить в церковь.

– А сейчас что? – недоумённо вопросил Роман, не зная, куда девать свои руки с длинными пальцами.

– Сейчас у вас есть время подумать, насколько вы нужны друг другу. С работой постараемся вам помочь.

К удивлению Андрея, Роман засветился искренней улыбкой, благодарно кивнул и пообещал, что постарается ходить на все встречи и читать задание – пока что он делал это весьма неохотно.

Примерно такая же история была с девушкой по имени Наташа. Развязные манеры, нескромная одежда и, главное, ранние морщины на загорелом лице говорили о том, что повидала она многое. Но в ней была открытость, понравившаяся Андрею. Как самаритянка у колодца, она признавала, что у неё было пять мужей, если считать только тех, с кем жили в одной квартире. Из помощниц Наташка привязалась к самой миролюбивой – Кате Кирушок, и ходила за ней по пятам, будто дитя за мамкой. Андрей, повинуясь голосу сердца, решил оставить Наташку в группе, заранее предупредив, что ей в скором времени придётся оставить блудную жизнь.

Была ещё Жанна – строгая, с полуазиатскими чертами лица, которая непреклонностью и широкими, как у пловчихи, плечами навевала мысль о своей воинственной тёзке, Орлеанской деве. Во время личной беседы выяснилось, что у неё рак – меланома в стадии ремиссии. Был живописец Алексей, разрывавшийся между любимой художественной школой и необходимостью зарабатывать деньги для семьи. Был аварец Руслан, армянка Оля Григорян, жена армянина Ксения Шахунц, регулярно привозящая на занятия своих беспокойных детишек, с которыми возились старшие, обычно Полина или Катя.

И была Соня.

Андрей отдавал себе отчёт в том, что не знает, как её катехизировать. Она схватывала всё на лету, а многое понимала ещё до того, как он начинал говорить. Зимой она уехала на целый месяц, хотя получила предупреждение, что перерыва в оглашении делать не следует. Андрей волновался: сможет ли она встроиться, восполнить пропущенное?.. Однако она не только смогла достичь такого же уровня, но и перегнала некоторых из группы, как будто там, в деревне, в отсутствие наставника, храма, службы продолжала проходить научение. Часто она появлялась на встречах со своими близнецами, примерно такого же возраста, как Федя. Они таскали со стола хлеб и колбасу, откусывали фрукты, но зато не шумели, как дети Ксении. Пока на улице было холодно, приходилось держать тех и других ребятишек в здании. С середины марта стало проще: на час или все полтора Полина или Катя уводили их на улицу.

И в это же время Андрей заметил, что Соня совсем запасмурнела. Она не цепялась за него, как Оля Григорян, которая слегка преувеличивала свои несчастья, не зазывала домой, как Шлоссеры (Андрей побывал у них в гостях уже два раза). Соня молчала, но печальные глаза говорили без слов. Андрей хорошо помнил, что дома у неё ситуация не из лёгких, но в подробности не вникал. Для начала он решил расспросить Катю, которой было дано чёткое задание – войти в дружеское общение с девушками из группы, дополнить своим участием огласительные встречи.

– Ей правда тяжело, – сказала Катя, озабоченно разглаживая складки плиссированной юбки. – У неё муж какой-то странный человек.

– Ну, у кого муж не странный, – усмехнулся Андрей. – Что конкретно?

– М-м… Он практикует такие…оккультные вещи. И Соню заставляет читать эту литературу, и тоже практиковать. В основном это книги Кастанеды.

– Чушь какая, – фыркнул Андрей. – Я имею общее представление и могу сказать, что Карлос Кастанеда выдумал своего дона Хуана, и вообще всё это чтиво – чисто литературное произведение.

– Ну всё-таки, отче… Она говорит, что с ним происходит странное.

– Принимает наркотики? Пьёт?

– Нет, такого нет. Скорее, психологический наркотик. Помните, вы же говорили, зачем люди идут в эзотерику? Они чувствуют себя жалкими неудачниками, чувствуют, что жизнь скучна. А там, в оккультизме, можно возомнить себя богом…

– Так, ну и что?

– Он стал говорить Соне, что реальный мир – это ложь, ничто на самом деле не имеет значения. Что он против православия, против христианства, потому что оно оглупляет. А ему доступны истинные знания, он погружается в этот…я не помню, ну, состояние, когда отключается ум. И Соня говорит, что он правда впадает в транс, ничего не слышит в эти минуты. А потом просыпается или злой, или говорит, что он видел такое и может такое, что ей и не снилось…

– Колдун, – усмехнулся Андрей. – Скажите, пусть она напишет мне.

Андрей вначале был уверен, что все мистические опыты этого Сониного мужа – просто рукоделье от безделья, способ самоутверждения для не слишком умного человека. Вскоре после того, как Соня отправила очень искреннее письмо, её муженёк явился на встречу. Андрей был очень недоволен этим – никого из посторонних он не решил не пускать ещё с февраля, а тут его буквально вынудили сделать исключение. Этот полноватый человек с большой головой совсем не произвёл на него впечатление интеллектуала, а добряком не показался тем более. Андрей увидел весьма неприятного субъекта и поневоле задался вопросом, как могла чуткая Соня сойтись с таким жестоким, бескомпромиссным типом. Впрочем, ответ лежал на поверхности, только в него не хотелось верить.

Андрей долго думал, как ответить на Сонино письмо и в конце концов решил назначить ей личную встречу в здании воскрески своего храма. Весна в этом году началась рано, в середине апреля снег уже полностью растаял, лишь в самых тенистых местах оставались грязно-серые языки старого льда. Соня была одета в лёгкую белую куртку, которая очень шла к её ясному лицу и светло-русым волосам. Детей в этот раз с ней не было.

– Где ребятишки? – спросил первым делом Андрей.

– С отцом… Я сказала ему, что иду в магазин, в торговый центр. Мы же с вами недолго?

– Недолго…

Андрей хотел возразить, что не стоит никого бояться и надо идти туда, куда хочется, но вместо этого сказал:

– Правильно, вам стоит быть осторожной. Я прочитал ваше письмо.

Соня вздрогнула, напряглась в ожидании.

– Вы пишете такие вещи, которые я не могу игнорировать… Во-первых, спасибо за признание. Хотя, конечно, мы за всё должны благодарить Господа. Во-вторых… Расскажите подробнее, какие такие опыты проводит ваш муж?

Соня смущённо поглядела в пол, видимо, стесняясь рассказывать то, что звучало не слишком правдоподобно:

– Он всё время читает свои «Сказки о силе». Говорит, что практиковал…всё это в юности, потом забросил, а теперь, когда я стала христианкой, будет практиковать опять. И что убедит меня в лучшем качестве этого пути. Отче, там у этого Кастанеды написаны такие страшные вещи… «У воина нет ни дома, ни семьи, ни родины, только жизнь, которую нужно прожить». Да. Как-то так. И с близкими его связывает лишь контролируемая глупость. Это ведь ужасно, правда?!

Андрей хмуро кивнул:

– Ужасно. Ну, а когда вы с ним общались, выходили замуж, то разве не видели, какой он?

Соня отвернулась на короткое время, а, когда опять посмотрела на Андрея, стало видно, что она почти плачет. Голос у неё дрожал:

– Нет, не видела. Не хотела видеть. Ведь у меня пьющие родители, я встретила вроде нормального парня, симпатичного. Понравилась ему… И подумала: ну что, это неплохой вариант. Сойдусь с ним и обрету какое-то спокойствие. После того кошмара, в котором я жила, когда училась в школе… Он правда казался мне хорошим. И я собиралась всегда быть ему верной, быть хорошей женой, даже отличной! Но какой он человек, я даже не задумывалась. А когда уже стала верующей, то стала открывать его, узнавать, что он любит, что ценит… И чем дальше узнавала, тем меньше чувствовала к нему доверия. Простите меня…

Андрей вздохнул. Ему остро захотелось утешить Соню, прижать её к себе, как ребёнка:

– К сожалению, многие так поступают. Не думают, с кем связывают судьбу. Вам надо хотя бы теперь пойти навстречу друг другу. Выстроить диалог.

Соня слабо улыбнулась, отхлебнула глоток воды из стоявшего на парте пластикового стаканчика.

– Я пытаюсь. Иногда вроде бы получается. Но меня сильно пугают его опыты. В последний месяц он часто входит в транс, и с ним что-то происходит. Я в такие моменты молюсь, читаю «Богородице, Дево» или Псалтырь.

– Правильно делаете.

– А потом он говорит, что видел каких-то неорганических существ, что путешествовал по мирам… И во сне путешествует тоже. И всё больше давит, говорит, чтобы я тоже этому училась, тогда наши энергии сольются, мы сможем стать целителями, делать добро людям… Говорит, что энергия в православном храме чужая для него, она ему мешает…

Андрей потёр ладонями уставшее лицо.

– Мы многим мешаем… Он у вас работает?

– А? – слегка удивилась Соня. – Работает, конечно. Правда, сейчас у него проблемы. Поругался с начальством и уволился, сейчас делает заказы дома, сам себе начальник.

– С детьми помогает?

– Помогает. Только, отче, как бы вам объяснить… Я этого не люблю. Мне хочется с детьми всё делать самой. Я в последнее время постоянно хочу уйти из дома, взять детей и уйти. Мне страшно, что он станет внушать детям свои идеи. Однажды Данилка разрисовал обои в коридоре, Денис так страшно на него орал…

Андрей нахмурился:

– Ну, здесь вы зря. Пусть помогает с детьми, гуляет. Чтобы у вас было время отдохнуть. Вы же ещё и работаете, верно?

– Пишу тексты за ноутбуком. Я на кухне, а он в комнате. Но он часто сидит по ночам, а я-то ночью сплю. И вечером хочу отдохнуть, а он порой начинает говорить всякие гадости… Типа, что за праведник ваш Иаков, если у него было четыре жены?

– А вы скажите: а сколько было у тебя? Древние евреи считали жёнами всех, с кем имели связь. Притом Иаков обеспечивал всех этих женщин. Муж у вас думает, что праведен. Потому что не курит, не пьёт, работает, да ещё и познал якобы какие-то тайны. Гордыня – страшный грех. Человек её не замечает. Он может освободиться от других грехов – ну вот, от пьянства, блуда, зависти, но гордость в нём только растёт и в конце концов его погубит. Вам нужно быть твёрдой. Стоять на своём: я буду ходить в храм, я буду оглашаться. Ведь Господу нужен каждый человек, а вы… вы одарены так, как редко кто бывает, – вырвалось у Андрея. – Но вы не думайте об этом. Просто будьте тверды, а мужу уделяйте внимание, когда он ведёт себя адекватно. И он уступит. Он же не сволочь, чтобы бросить вас с двумя детьми.

– Наверное!

Соня медленно наклонила голову к одному плечу, потом к другому, может быть, желая показать, что не особенно верит, но надеется. Было всё-таки видно, что настроение у неё явно улучшилось.

– Отче, можно с вами ещё поговорить?

– О чём? – насторожился Андрей.

– Скажите, ад как место – существует?

Андрей строго отклонил вопрос:

– Зачем вы спрашиваете? Вы не думайте об этом!

– А рай? – не унималась Соня. – Есть ли рай где-то в материальной Вселенной? Ведь ад точно есть, отец Андрей. О нём говорят все языческие религии. И даже в Ветхом завете описан шеол – это переводится как «безвидное место». Вы сами говорили! А ещё Матфей называет его «геенна огненная», «тьма внешняя». Значит, он материален, он постижим. И в противовес этому должен существовать рай. Или же всё-таки рай и ад – только состояние, и каждый переживает их внутри своей души? И тогда «тьма внешняя» у Матфея – это отражение близорукости тех, кто устроил в свой душе ад и не видит Божьего света?

Андрей желал упрекнуть её, что она думает не о том, но она завораживала музыкой своего звенящего голоса и, главное, полной самоотдачей. Она была первой знакомой ему женщиной – да что там, первым человеком – который, несмотря на все трудности, так жаждал познавать Бога и так радовался Божьему миру. Впрочем, радоваться умела и Марина. Но Марина, уже немолодая, изрядно нагрешившая (Володя, как оказалось, вначале был её любовником, и лишь через несколько лет общих мучений стал мужем), не могла постигнуть и половины из того, что было доступно Соне. Она каким-то чудом знала то, что было написано у святых отцов, не ведала пагубных сомнений, чувствовала силу молитвы.

– Соня, – сказал он, глядя на неё с уважением и восторгом на грани зависти. – Хотел бы я иметь такую веру, как у вас.

– Что вы, отче! – испуганно улыбнулась она.

– А что касается рая и ада… Это у католиков предание рисует их, действительно, как тварное место. С девятью кругами, семью этажами и прочее… Восточные отцы видят это иначе. Ад и рай – они существуют лишь для людей, не для Бога. Те, кто успел при жизни принять и полюбить Господа, находятся в раю. Для них Божий свет – отрада, он освещает и не сжигает. А те, кто всю жизнь от Бога отворачивался, мучаются от божественного огня, пытаются от него уйти и не могут.

– А я как раз об этом писала в письме! Помните, да? Про орла в учении Кастанеды? – воскликнула Соня.

– Помню… Собственно, эту тему мы будем со всеми остальными затрагивать лишь через год, у нас будет окончание катехизации, выезд… Видите, вы на неё вышли гораздо раньше. Но важно всем держаться вместе. На то мы и братство.

– Ну, конечно, в чём дело!

Её ответ показался Андрею слишком беззаботным, и он решил для контраста сделать замечание:

– Вам нужно быть немного аккуратнее. Я видел, что дети у вас ходят иногда в рваном, или не хватает пуговицы… Посмотрите у них всю одежду и зашейте, почините… Это важно. Господь велел заботиться о близких. О домашних своих печься, по словам апостола Павла.

– Да, отче!

Соня, не тая радости, тряхнула собранными в хвост волосами и через секунду пропала.

А Андрей ещё долго думал о ней.

Глава 8.

Развилка.

Ещё с конца февраля Соня стала просыпаться ровно в 3.33. Какая-то сила будила её. Первое время при таких пробуждениях она чувствовала страх и несколько секунд, а, может, минут, просто сидела недвижимо, пока на язык сама собой не просилась молитва «Отче наш». Потом, когда это повторялось снова и снова, страха уже не было, только собранность и ощущение, что ложиться снова спать нельзя – надо молиться. Отец Андрей ещё на первых встречах рассказывал: когда на душе смурно, тревожно, нужно творить молитву – короткими молитвами из утреннего правила или псалмами. И Соня читала псалмы, крестила детей и только потом снова погружалась в сон. Особенно ей нравились двадцать шестой и девяностый. Тёмно-синяя маленькая книжица, под одной обложкой которой были Псалтырь и Евангелие, лежала у неё наготове под подушкой. Денис обычно засыпал в другой комнате. С тех пор, как он подрался в своей прежней фирме с менеджером, он стал работать на дому и почти все свои задания выполнял ночью. Ложился к утру – как раз около трёх, и отсыпался целое утро.

Иногда он засыпал ещё позже – в пять, в шесть утра, и потом лежал в постели весь день, поднимаясь только к вечеру. Зато вечером он чувствовал себя необыкновенно бодрым. Бывало, что он просыпался с хорошим настроем, и тогда звал Соню посмотреть с ним какой-нибудь сериал, поболтать. Она всегда готовила для него ужин из лучших продуктов, что оставались дома, и надеялась, что вкусная еда сделает мужа благосклоннее к ней. Это во многих случаях срабатывало, хотя есть он стал мало, как ребёнок. Но бывало, что Денис просыпался хотя и полным сил, но необыкновенно раздражённым и злым. В таких случаях его бесило всё – от грязной футболки на ребёнке до заказов по работе. Соня вспоминала, что всегда, с самого первого дня, чувствовал рядом со своим будущим мужем некий тайный страх, который она тогда не могла объяснить и решила попросту закрыть на него глаза. Но теперь этот страх становился всё более явным. Она боялась этого человека, который жил полнокровной жизнью по ночам, а с приходом солнечного света обессиливал и падал спать. Иногда она ощущала исходящую от него непонятную ненависть, и в такие минуты ей больше всего хотелось закрыться в комнате вместе с детьми и переждать это жуткое время. Соня знала только один способ умиротворить Дениса, смягчить его – склонить к близости с собой. В те вечера, когда он бывал особенно зол, Соня побыстрее укладывала детей спать и, преодолевая страх, подходила к мужу, раздеваясь и прижимаясь к нему. Она накидывался на неё, заваливал на шатающийся диван, который иногда не успевал даже разложить. Чувство накатывающего возбуждения охватывало Соню, ей становилось тошно, противно от самой себя, будто она давала над собой власть не собственному супругу, а невидимой тёмной силе. Но, когда всё заканчивалось и Денис, успокоенный, обнимал её в душной полутьме, Соня осторожно гладила его широкие плечи и думала, что всё сделала верно – ведь даже апостол Павел говорил, что нельзя уклоняться друг от друга, кроме времени обоюдного поста.

Она чувствовала себя виноватой от того, что раньше не пыталась узнать Дениса, просто сошлась с ним, чтобы более или менее устроить свою жизнь – так это называла мама. Сейчас она пыталась что-то исправить, спрашивала Дениса о его детстве, о родителях, о первых годах, проведённых в Красноярске. Но всё, что касалось прошлого, он замалчивал, скрывал, постоянно повторяя, что личную историю надо стирать и жить только сегодняшним днём. Охотно он говорил только о малозначащих случаях из детства или разнообразных физиологических подробностях. И Соне ничего не оставалось, как попробовать узнать и понять то учение, которым увлёкся Денис. Он сам часто не только просил, а требовал, чтобы она изучала книги Кастанеды, читала диалоги на форумах и потом спрашивал, насколько она поняла прочитанное, будто школьницу. Соня притворялась, будто поняла немногое, делала вид, что не вникает в мрачное учение язычников-индейцев, но на самом деле понимала всё, кажется, слишком хорошо. И чем больше ей открывалась кастанедовская премудрость, тем сильнее Соня чувствовала исходящий от неё адский холод. Те создания, которые Кастанеда звал летунами (по-испански voladores), или эмиссарами, были не кто иные, как бесы. Православным подвижникам, таким, подобным Антонию Великому или Макарию Александрийскому, не было нужды описывать этих существ детально. Зато учение дона Хуана живописало бесовские силы во всех красках. Они были чёрного или тёмно-фиолетового цвета, могли уменьшаться в размерах до монеты или подниматься, как дом. Внутри них был тусклый свет, как в перегорающем ночнике. Но главное – от них шла сила – мрачная, холодная, враждебная человеку. И эту силу Соня ощущала на себе. Просыпаясь ранним утром, она чувствовала, что демоны-мучители рядом. Она понимала, что бесплотные враги обманывают Дениса, внушают ему, что церкви поклоняются им. Не раз и не два она пыталась сказать об этом, но Денис страшно злился, кричал, что она ничего не понимает, и Соня со страхом догадывалась, что он не вполне владеет собой.

– Их надо избегать! Есть множество способов избежать неорганического существа, чтобы оно не упало тебе на хвост. И ты не знаешь ни один! Я вижу их – да, я вижу их во сне – но они пролетают мимо, потому что я незаметен для них. А ты – если бы ты знала, сколько их крутится здесь, вот, просто на улице, в воздухе! Да ты сама для них первая добыча, ты даже этого не видишь и, главное, не хочешь знать!!

– Я знаю, я понимаю, что они всегда рядом, караулят нас…

– Тогда почему не хочешь научиться защищаться от них?!

Соня качала головой, скрещивала под столом пальцы:

– Я защищаюсь… защищает от них молитва.

– Нет!!

– А что же, что?..

– Приёмы магов. Твоя молитва – это дань христианскому эгрегору, который да, даёт некую защиту, но сам забирает массу энергии, разума. Ты тупеешь, Соня, ты не замечаешь, как стала говорить шаблонными церковными фразами. Ты болела в прошлом месяце. Ты видишь, что я никогда не болею?! Я даже есть сейчас не хочу, всё, мне это почти что не надо! Эту свободу мне дали проводники.

– Денис, – Соня покачала головой, – ведь это тоже бесы…

– Нет! – крикнул он снова. – Это помощники! Чёрт, ты не знаешь, какой мир открывается там… Я с детства видел кое-что, но теперь… Стоило лишь немного попрактиковаться, и я хожу по мирам. Выхожу из тела, возвращаюсь обратно. Ощущаю в себе нечеловеческую силу. Свободу от всех обстоятельств. Моя бабушка была видящей. Я думаю, у нас с ней особая связь. И я хочу, чтоб такая связь была и с тобой тоже.

«Но я не хочу, не хочу!» – Соня прокричала это молча, но догадывалась, что Денис прекрасно всё слышит.

Ранним утром она решила прочитать канон священномученику Дионисию Ареопагиту. Она и раньше молилась за мужа, но это были коротенькие молитвы своими словами. Канон читался легко, будто пелся, и после этой долгой молитвы Соня сделала земной поклон и, крепко обняв проснувшихся детей, повела обоих в ванную. На душе у неё было светло. Но стоило проснуться Денису, как он начал жаловаться на сильную головную боль и тошноту.

– А говорил, что не болеешь никогда, – мягко упрекнула его Соня, принеся стакан воды к дивану.

– Радуешься, что ли?! – глянул на неё исподлобья Денис.

Эти слова заставили её отшатнуться. Неужели он в самом деле мог подумать, что его мучения могли доставить ей какое-то удовлетворение? Неужели он думает о ней так плохо?!

Сонино хорошее настроение вмиг улетучилось, по щекам побежали слёзы. Не в силах вынести внутреннюю бурю, она набрала сообщение отцу Андрею и получила от него ответ: «Он противится благодати, а вы на него вывалили Святого Духа. Не молитесь за него. Молитесь за себя и детей. Это важнее сейчас».

Соня вздохнула, перекрестилась. Отец Андрей, похоже, говорил правду. И, кроме того, он ведь был её духовным наставником – наставником для всей их группы оглашаемых. И её обязанностью с самого начала оглашения стало послушание ему. О, слушаться его было вовсе не трудно – воистину благое иго и лёгкое бремя.

***

В храм она ходила каждое воскресенье: чувствовала, что иначе просто нельзя. Дважды в неделю она только слушала молитвы, не причащаясь, а другие два раза уезжала к родителям в гости ещё с вечера субботы, а утром, оставив Дашу и Данилку на попечении мамы, отправлялась к причастию. Мама радовалась тому, что приезды дочки стали чаще. Она по-прежнему жаловалась на отца, который давно не работал и целыми днями только лежал на диване, тихо угасая и подпитывая жизнь в тщедушном больном теле частыми глотками пива, бутылки которого стояли рядом с ним на полу. Соню он приветствовал вяло и равнодушно.

– Вот какой он стал, Соня… Дрожит весь, язык заплетается, только встанет – шататься начинает… Есть не ест, пиво только хлещет, на водку уже здоровья нет… Лежит да стонет. Как-то позвал меня и говорит: «Маша, Маша, я умереть боюсь». Вот что с человеком сделалось-то.

– Мама, – Соня чувствовала, что на глазах выступают едкие слёзы. – Не сам ли он с собой это сделал? А что он сделал со всеми нами? С тобой?

Мать посмотрела не неё растерянно и грустно:

– Много… Много сделал. Но как я его брошу? Он ведь всё-таки мой муж. Когда-то он был другой, хороший…

– А с нами был злой, ты не помнишь?! Изводил нас придирками своими, спать не давал. Врал тебе всё время, а от нас честности требовал? Бил тебя головой об косяк, а ты потом забирала заявления? Орал, что ты ему изменяешь, и поэтому он нам ничем не обязан? А потом вообще… Кричал, что к нему тянут руки, душат, мучают…

– Я помню, Сонечка, – мать скорбно покачала головой. – Я всё помню. Но я простила. И тебе надо будет простить. И Витьке. Тот всё время орёт, что отец его детства лишил. Кричит, что ненавидит его. Но вообще редко ко мне заходит… Может, стесняется: что мы, живём бедно… А Сашка приходит, плохо ему. Гоняет его эта Оксанка. Всё ей мало: говорит, детей родил, не содержишь, все на съёме живём… А у него что, печатный станок, что ли?! Приходит ко мне, жалуется. Кому поплачешься, как не матери…

Соня понимала, что старший брат уже давно идёт по тому же пути, что отец, но чувствовала в себе равнодушие к Сашке. Гораздо больше она беспокоилась, не пьёт ли мать сама, присматривалась, не спрятаны ли где-нибудь в шкафу бутылки, прислушивалась к запаху. Но учуять и увидеть было ничего нельзя: бутылки всё равно стояли и в комнате, и в кухне для облегчения страданий отца, а тяжёлый сырой запах старой хрущёвки перебивал все остальные ноты, которые можно было уловить в местном воздухе.

Отца Соня простить не могла. Она осознала это, когда однажды пошла в храм вместе с мамой и детьми. Она заранее рассказала матери о исповеди, и та выслушала её, не перебивая, с внимательным и грустным лицом, но прямо в церкви вдруг передумала, выстояла лишь до пения «Символа веры» и не вышла – выбежала на улицу.

– Плохо мне стало в церкви вашей, – качала она головой. – Как будто сила из меня стала уходить, как будто на ногах тяжело стоять… Я слышала, там только энергетически сильным людям хорошо, а кто послабее – из тех, наоборот, энергию выпивают… Как будто, это, вампирят.

– Мама, и ты туда же! – горестно воскликнула дочь. – Откуда ты этого набралась?! Какие энергии, какие вампиры?! Где ты это вычитала?

– Нигде не вычитала, – обиженно отозвалась родительница. – Я так чувствую, и всё! Что ты со мной споришь?! Я немало прожила.

О том, чтобы рассказать маме о страшном увлечении Дениса, не было и речи. Оставалась надежда на понимание младшего брата.

– Он у тебя нарик? – спросил Витька, внимательно выслушав рассказ сестры. – Если нарик, бросай его сразу, это на всю жизнь.

– Нет, Витя… Я же говорю, он не пьёт и не курит, он типа йога… Учится по книжкам, растит в себе силу. Говорит, что я ничего не понимаю, что я отупела. Но я не хочу понимать, это страшные вещи…

– Офигевший тип. Ты – и тупая?! С высшим образованием, с английским? Он всегда был высокомерный, Сонь. Нашу семью за быдло держал. Может, я и быдло, да живу честно, а он скользкий тип. Я надеюсь, мозги у него встанут на место, но если будет совсем плохо – я тебя не оставлю. Приходи, если чё. Если вдруг прознаешь, что всё ж таки он употребляет, то сразу…

– Витя, да пойми – тут проблема в другом. Он не курит и не пьёт.

– Лучше бы, блин, пил или курил! Хоть был бы как-то понятнее. А то он у тебя, это… Нерусский какой-то! Какие-то, блин, индейцы… Откуда понабрался? Я вот слыхал, что они, эти индейцы, ширялись не то кактусами, не то, там, грибами… Не знаю, сестрёнка. Реально, страшный тип он у тебя. Даже не знаю, кто хуже – батя наш или он.

– Не говори так! – вырвалось у Сони.

– А чё уже бояться? Посмотри правде в глаза. Реально, Сонька, страшно мы жили с тобой в детстве. А мама всё пыталась это скрыть, хотя сама мучилась. Но разве твоя вера говорит скрывать? Делать вид, что всё ништяк? А?

– Не говорит, – нехотя ответила сестра.

– Правда нужна, – Витька поднял вверх указательный палец. – На одно надеюсь, что не озлобились мы с тобой. Сашка – тот злой стал. А вот я тоже думаю – почему? Почему мы братья из одной семьи, а разные? Я вот нормальный, а он как чёрт. Как твоя вера это объяснит?

– Не знаю, – смутилась Соня.

Ей не нравилось, что Витька выхваляет себя и принижает брата. Но он смотрел на неё с таким искренним любопытством, что промолчать казалось попросту невежливо.

– Просто у каждого человека есть свобода воли, – неуверенно начала она. – Каждый слышит голос Бога и совести в своей душе, но не каждый ему следует. Кто-то предпочитает всё делать по собственной воле и в бедах обвинять других. А кто-то хотя бы иногда думает о других и милосерден к ним.

Витька лукаво улыбнулся:

– Я вот ещё думаю – в кого ты у нас такая умная? Ты точно мне сестра?

– Точно, точно.

Соня улыбнулась через силу: неуклюжий комплимент родного брата лишний раз напомнил ей о собственном одиночестве.

***

Чем меньше дней оставалось до Пасхи, тем взвинченней становился Денис. В чистый четверг, когда Соня мыла пол, он молча наблюдал за её работой и то и дело прерывал её разными придирками, пока наконец не заставил заплакать. Слёзы жены словно бы насыщали его, останавливали поток ругани и упрёков.

– Ты должна посмотреть одно видео, – сказал он уже ночью, когда Соня только-только уложила детей спать.

– Я очень устала, можно завтра?

Денис рассвирепел:

– Сказал же – смотри!

С первых кадров её отшатнуло от экрана: видео было про монастырь, но на экране мелькали полуодетые и совсем раздетые люди, гадкие маски, и слух резало жуткое верещание.

– Смотри! – снова приказал Денис.

– Мне страшно!

– А почему? Почему твой бог не накажет этих людей, которые вытворяют такое в его доме? А потому, что его нет! Поняла?!

Соня затряслась, как в лихорадке, обхватила себя руками:

– Нет, он есть!

– А ну, скажи ещё раз?!

– Есть! – закричала она, закрыв глаза. – Он е-э-эсть!

По трубе застучали соседи.

– Вали спать, – глухо промолвил Денис. – Поговорим потом.

Она почти ощупью добралась до постели, прижала к себе одеяло, свернулась клубком.

«Господи, Господи! – взмолилась она, когда наконец отступили душившие её слёзы. – Пусть он увидит их, как они есть, без всяких покровов… Ты знаешь, о чём я. Если ему не страшно, так пусть его напугают они».

В субботу Соня сходила с детьми на прогулку, постирала в машинке партию вещей, приготовила обед. Денис проснулся как раз к этому времени.

– Сегодня Пасха, я пойду на службу, – проговорила она тихо, но твёрдо.

Он поднял на неё опухшие от недосыпа зеленовато-карие глаза, и Соне вдруг показалось, что его взгляд не выражает вообще ничего – только пустоту.

– После всего? Всё равно пойдёшь? – глухо отозвался Денис.

– Да.

– Пошла вон. Я не говорю с тобой.

Соня сделала попытку обнять Дениса, но он резко сбросил её руки с себя и выставил вперёд ладонь, давая понять, что она не должна приближаться.

Слёзы на этот раз лились тихонько. Соня приготовила плов с курицей, испекла лимонный пирог – он на удивление получился ровным и пышным. О том, чтобы попробовать сделать кулич или хотя бы покрасить яйца, она и не заикалась. Всё это – и воздушные куличи, и рассыпчатые творожные пасхи, и разноцветные яйца – должны были принести другие. Денис заперся в свой комнате, а Соня готовила, убиралась и шёпотом разговаривала с детьми:

– Завтра будет праздник, самый лучший праздник в мире, детки. Иисус Христос, Божий сын, не хотел, чтобы люди умирали. Поэтому Он стал человеком и умер, как умирают все люди. Он спустился в ад – это такое подземелье, где страдали все мёртвые – и спас там всех, кто хотел выйти.

– А кто не хотел? – тоже шёпотом и оглядываясь, как мать, спросила Даша.

– Кто не хотел? – Соня никогда не задумывалась об этом. – Наверное, этих он оставил… А всех, кто подал ему руку, вывел на свет. Это было сегодня. А назавтра все узнают, что Божий сын воскрес, то есть на самом деле живой. Все-все узнают!

– Даже папа? – с недоверием спросил Данил.

– Даже папа… Когда-нибудь узнает и поверит. Спите.

Ровно в одиннадцать часов она появилась перед Денисом, уже одетая в куртку, и тихо произнесла:

– Ну, я пойду?

Он ответил ей презрительным молчанием. Соня глубоко вздохнула, мысленно прочитала «Богородице, дево» и выскользнула за дверь.

В храме уже стояли Володя и Марина Шлоссер, и Соня кинулась к ним обоим в объятия. Вслед за ними подходили строгая Жанна, улыбчивая Катя – помощница из старших, Егор, Елена и Слава Зейза, Полина, Руслан и Саша Мамедовы. Соня во время службы чувствовала присутствие каждого из них, словно все они были пульсирующими точками на карте ГЛОНАСС. В прошлом году она была здесь одна, не знала ни единого человека, но даже тогда чувствовала внутри себя неземную радость. А теперь эта радость увеличивалась от того, что её было с кем разделить. Рядом стояли братья и сёстры – те, что ходили вместе с ней в группу, и другие, пока незнакомые. После службы все собрались в здании воскрески. Стол, покрытый льняной белой скатертью, быстро украсился блюдами, на которых были и куличи, и пасхи, и салаты.

– Кушайте, отче, и все кушайте, – ласково приглашала к столу Марина. – Салатик вон красивый я сделала, «Пасхальное яйцо».

– С чем это, Марин? – звонким, будто у молодой девушки, голосом, спросила Елена Зейза.

– Да всё простое! Курочка копчёная, свёкла, морковочка, маслины, яйца, сыр…

– Спасибо, сёстры! Христос воскресе!

Только когда люди вокруг расступились, Соня увидела отца Андрея. Он широко улыбался, держал в руке тёмно-коричневую писанку.

– Воистину воскресе, отче! – с чувством воскликнула она.

Он приобнял её осторожно, не так, как других.

– Вы умница, что пришли сюда, – сказал он через некоторое время.

Соня почувствовала, что у неё перехватывает дыхание от этой похвалы. Она хотела что-нибудь сказать отцу Андрею или хотя бы найти слова, чтобы поблагодарить его за всё, что он сделал для группы. Но слова не находились, а вскоре наставника уже увели для разговора другие оглашаемые. Соня не ощущала обиды – отец диакон был нужен всем, для каждого у него могло найтись доброе или строгое слово, наставление или шутка.

– Христос воскресе, София! – навстречу к ней устремилась сияющая Саша Мамедова. – А ну, подставляй яйцо, будем биться!

Соня смеялась вместе со всеми, билась яйцами с Сашей, Жанной, Романом, уплетала Маринин салат и неизвестно чей вкуснейший кулич, слушала песни под гитару, которые пел Егор, и меньше всего хотела думать о том, что в три часа ей пора возвращаться домой.

– Мне нужно идти, отче, – тихо сказала она, подойдя к отцу Андрею.

– Вы уверены?

– Да. Там дети – вдруг проснутся? Муж…

Отец Андрей вздохнул, задумался.

– Мне тяжело, отче, – само собой сказалось у Сони.

– Я помолюсь за вас. Храни вас Господь и Матерь Божья.

Собственные шаги казались Соне тяжёлыми, будто она передвигалась по ещё не застывшему бетону. Воздух во дворе был землистым, сырым. Соня в изнеможении опустилась на лавочку, закрыла лицо руками и зарыдала. Ей казалось, что из светлого, сияющего рая ей предстояло вернуться в самый настоящий ад, и всеми силами она сопротивлялась этому неминуемому возвращению.

– Господи, я так не могу больше, – горячо шептала она, в судорожном порыве цепляясь пальцами за собственные волосы. – Я как будто совсем одна. Другие, пусть даже и жалеют, не понимают, каково мне. Господи, пусть эта ситуация разрешится, больше так продолжаться не может. Не может, не может, не может…

***

На следующий день Соня проснулась в половине девятого, одновременно с детьми, и чувствовала себя отдохнувшей. Первым её порывом стало тотчас же одеть ребятишек и выйти с ними на улицу, к храму. Недолго думая, так она и поступила. Вначале Соня думала просто погулять с ребятишками на площади, полюбоваться майским лазурным небом, но Даша сама потянула её в храм:

– Мам, туда!

Соня очень надеялась увидеть кого-нибудь из братства, но на службе стояли незнакомые люди. Даша и Данил забрались на деревянные скамейки, стали осматриваться вокруг. Они смирно сидели минут десять, потом начали толкаться, шуметь.

– Пойдём, пойдём, – поманила их Соня.

Старушка-служительница подошла к ней, протянула три крашеных яйца:

– Деток-то почаще приводите в храм! И сами ходите.

Соня грустно улыбнулась, поняв, что служительница не узнала её.

– Я была здесь сегодня ночью.

– А-а! Ну, приходите ещё.

Денис встретил Соню молчанием, детей поднял на руки, целовал.

– Обед я им сделаю сам, – сказал он.

Он не разговаривал с Соней ещё три дня, сколько бы она не подходила к нему, сбрасывал с себя её руки и даже не ел приготовленную ею еду. Первые два дня Соня металась, не зная, как достучаться до Дениса, а на третий обрела неожиданное успокоение. Это было чем-то похоже на то, как её отец прогонял мать, когда она кружилась возле него пьяного с лекарствами и попытками помочь. Во вторник вечером она совершенно спокойно ушла на огласительную встречу вместе с детьми, и Денис не сказал ей ни слова – вернувшись, она застала его спящим.

На четвёртый день в одиннадцать часов всё пространство квартиры, от пола до потолка, разрезал душераздирающий крик. Крик этот вначале был без слов, просто жуткий, на пределе громкости и напряжения, отчаянный вопль. И когда Соня поняла, что этот вопль исходил от её мужа, она остолбенела, не понимая, что такого ужасного могло с ним произойти.

– Тебе больно? Тебе плохо? Ты задыхаешься? – она искренне волновалась за него, но касаться не решалась, продолжая стоять в проёме двери. Ребятишки сидели на кухонном диванчике, прижавшись друг к другу, как нахохлившиеся воробьи.

– Я видел их! – заорал Денис. – Я видел!!

Соня не стала уточнять, кого. Растерянность сменилась ликованием. Денис судорожно открутил кран, налил полстакана воды, залпом выпил половину, остальное выплеснул в раковину. Весь день до вечера он снова молчал. Дети шёпотом спросили:

– Мам, папе плохо?

Соня кивнула:

– Да, ему плохо. Он болеет. Но как раз теперь может начать выздоравливать.

Вечером она решилась спросить у мужа:

– Они страшные?

– Страшные, – угрюмо отозвался Денис и больше ничего не сказал.

Три недели, до конца мая, он продолжал работать по ночам и отсыпался днём. Соня всё так же поднималась в половине четвёртого, читала псалмы. Хотя Денис был молчалив и казался довольно спокойным, чувство смутной тревоги в ней усиливалось. Он не давал ей денег, и Соня тратила на проезд свой небольшой заработок, который получала за написание текстов на сайты. Денис сам ходил в магазин, покупал продукты, готовил ужин для детей. Соня с трудом вынуждала себя сидеть с ним за одним столом. О том, чтобы спать вместе, речи даже не шло: теперь она при всём желании не смогла бы себя пересилить и попытаться загасить гнев Дениса покорностью и ласками. Да и гнева теперь не было в нём – было что-то другое, затаившееся и страшное.

Днём он совсем не разговаривал с ней, только иногда играл с детьми, наводил порядок среди их вещей, а вечером, перед тем, как сесть за работу, снова стал спрашивать:

– Ты ещё не разочаровалась в своей церкви?

– Нет, – отвечала Соня.

Однажды он сказал:

– Я знаю, что на Пасху ты привела детей в церковь. Больше этого не должно повториться. Иначе я не отвечаю за себя.

Соня стояла в проёме, прислонилась к стене:

– Как?.. Я не понимаю, как ты можешь?! Ведь теперь ты видел всё, ты должен понимать!..

Денис поглядел на неё с презрительной усмешкой:

– Да, видел. Это было испытание. Я не испугался. Я пережил. И теперь они открывают мне многое. Для меня сейчас даже не существует времени. Оно для меня дробится, течёт, а иногда будто падает вниз.

Соня замерла, пытаясь вспомнить, где и от кого уже слышала что-то подобное.

– Отец! – воскликнула она. – Знаешь, кто так говорил?! Мой отец! Когда я уже заканчивала школу, у него была белая горячка. И он говорил, что погружается во тьму, куда-то летит, а время дробится на куски, и между этими кусками – ужас. И сны у него были кошмарные, когда наконец-то засыпал.

– Ну и что? – снова усмехнулся Денис. – Я много что видел уже не во сне, а наяву. Хочешь, расскажу, какие они?

– Не-ет, – испуганно покачала головой Соня.

– А я всё равно расскажу. Они разные, очень разные.

– Нет! – слёзы брызнули у Сони из глаз.

– Что ты так трясёшься? Твой бог должен тебя защищать. Хотя он просто человеческая матрица.

– Они страшные и ненавидят нас!

Денис в задумчивости посмотрел куда-то сквозь стену:

– Они не ненавидят. Они просто космические хищники. Ты ненавидишь рыбу или курицу, которую ешь? Вот так и они. Они нас жрут, просто жрут. И никакой ненависти. Обрабатывают наше сознание, чтобы мы стали повкуснее, усваивались получше. Чувство собственной важности, жалость к себе – всё, что есть у тебя в избытке – и делает тебя очень даже вкусной для них. Но это летуны. А неорганы похитрей. От них можно получить дополнительную энергию и власть, если уметь с ними работать. Есть мерцающие сферы. Есть астральные зверьки, похожи на животных. Шипят, орут всякую дичь на ухо, осознания у них мало, меньше чем у людей. Вот их, может, и видел твой папаша-алкаш…

– Замолчи!

Соня забилась в рыданиях, стала колотить ладонью по кухонной скамейке, желая только одного – заглушить слова Дениса. На крик матери прибежала Даша, забралась к Соне на колени, прижалась к руке.

– Мама напугала тебя, да? – участливо спросил Денис. – Ничего, сейчас пойдём с тобой спать. Пойдём спать со мной. Маме надо успокоиться.

Соня хотела позвать дочку к себе, но словно онемела. На следующий вечер Денис снова позвал Дашу спать в свою комнату, и среди ночи, около двух часов, Соня опять проснулась от того, что кто-то словно бы толкал её в спину. Она осторожно выглянула из комнаты: Дашка медленно брела по коридору, вытянув руки вперёд, пока не споткнулась о порог.

– Господи! – воскликнула Соня шёпотом.

– Мама! – вскричала Даша. – Мама, где я?!

– Со мной, – Соня взяла дочку на руки, принялась качать, повторять девяностый псалом, который давно уже выучила наизусть, и через время та спокойно уснула.

***

К Троице Денис выбросил из дома все маленькие иконки (больших у Сони не водилось – они стоили дорого), Псалтырь и Евангелие под синей обложкой, книги «Сын Человеческий» и «Водою и Духом», подаренные Соне Сашей Мамедовой. Случайно уцелела только Библия в тёмно-красном переплёте, по которой проводились вторничные занятия: в последний раз Соня оставила её на квартире и ещё сожалела о том, что оказалась такой забывчивой. После Пасхи вместо офисного центра все стали собираться в однушке, принадлежащей одной из оглашаемых, жене художника Алексея. Адрес этой квартиры отец Андрей повелел всем держать в строгом секрете.

Денис больше не приносил домой продуктов, а денег по-прежнему не давал. Соня с детства привыкла ничего не требовать и все проблемы стараться решать своими силами, но теперь у неё были дети, которые хотели есть, а собственного небольшого заработка от продажи текстов на сайты ей не хватало на все хозяйственные расходы. Она подошла к Денису поздно, почти ночью:

– Слушай, мне нужны деньги… На продукты себе и детям, на коммуналку… Началось лето, надо купить сандалии ребятишкам.

Ответом ей было молчание, и Соня спросила:

– Или ты сам заплатишь за коммуналку? Но мне всё равно нужны деньги – на сандалии, на одежду детям…

Денис заговорил глухим, будто из бочки идущим голосом:

– Подойди ко мне.

Соня повиновалась.

– Фу, как ты воняешь, – презрительно продолжал глухой голос. – Этим запахом ладана, будто могилой. Дух у тебя стал не тот. Знаешь, а, может быть, твой бог и есть. Просто я не хочу, чтобы он был. Ты поняла, тварь?!

– Н-нет, – выговорила Соня.

Она ожидала, что за этим последует гнев, но Денис неожиданно опустил голову и рухнул на стол. Он спал.

Соня не хотела признаваться даже себе, что знает, кто это говорил, но через несколько дней всё повторилось:

– Подойди, вонючка, – командовал голос в Денисе. – Знаешь, если бы не твой бог, мы бы устроили этот мир по-другому. В нём бы не умирали дети. Люди бы не болели, не спивались. Мы бы сделали всех здоровыми. Почему твой папаша пьёт? И братец, кстати, тоже! Почему их не спасут, а?

Первым порывом Сони было ответить «Не знаю», но вместо этого она стала читать шёпотом «Богородице Дево, радуйся», и Денис снова заснул.

На следующую вторничную встречу она пришла вместе с детьми и почти всё занятие провела в напряжённом ожидании, когда беседа закончится и можно будет подойти к отцу Андрею. Сразу же после встречи большая часть людей стала расходиться, меньшая – три или четыре человека – оставались на своих местах, тоже, видимо, желая получить какой-то совет.

– Подождите меня здесь, – попросил их отец Андрей. – Пойдёмте со мной на кухню.

Возле раковины мыла посуду одна из старших – Катя, но её присутствие Соню не смущало: Катя всё-таки была официальной помощницей отца Андрея, так же, как Полина и Саша-звонарь.

– Слушаю, – Андрей выдвинул табурет для Сони, сам сел за стол. – Рассказывайте.

Соне казалось, что ей становится легче лишь от того, что ей готовы поверить и вообще уделяют время. Она постаралась рассказать всё максимально коротко, упустив подробности про ходящую во сне Дашу и последние монологи , исходящие от глухого голоса.

– У вас есть, куда идти? – спросил отец Андрей после паузы.

– К родителям в двушку. Точнее, в полуторку. Мама работает. Отец спился окончательно, потерял разум, теперь в состоянии полураспада…

– Мда, не очень. Но всё-таки. Помогать будем. Дети станут чуть постарше, выйдете официально на работу. У вас правда серьёзно. Хуже, чем я предполагал.

– Отче, а как же он? Денис? – спросила Соня. – Я с детьми, допустим, уйду, а как же он останется? Он что же, останется – с ними?!

– А вы спросите его об этом.

– Он говорит, что хочет остаться, постигать какие-то тайны, хотя я отказываюсь это понять, не могу понять!

– Значит, это его выбор, – сказал отец Андрей.

– Но я ведь его жена! Я должна сделать всё для его спасения! – не могла смириться Соня.

Катя выключила воду, положила тряпку на раковину.

– Вас подождать, отче?

– Спроси там, в комнате, по какому кто вопросу…

– Хорошо!

Отец Андрей притворил дверь на кухню.

– Соня, вы знаете иконы Воскресения? Не новомодные, где такой упитанный тип в белом и при цветах. А настоящие, старые. Там никогда нет самого момента, когда Христос воскресает. Есть чернота преисподней, сломанный замок и обломки адских врат. Стругацкие ничего не поняли, сказали, что понедельник начинается в субботу. Нет, это воскресенье начинается в субботу, когда Господь спускался в ад. Он там обратился с проповедью и открыл из преисподней выход. Но что было дальше? Кто-то думает, что вышли все. А западные отцы считают, что спаслись только те, кто хотели покинуть ад. Понимаете? Кто-то может пожелать там остаться. Пожалуйста, поверьте мне, Соня. Может быть, всё гораздо проще, и у вашего мужа развивается психическая болезнь. Вам нужно думать прежде всего о себе и детях. И помните, что мы – братство, мы будем вам помогать. Мы все будем помогать друг другу.

***

Следующие две недели июня для Сони превратились в ад. Денис, кажется, не спал никогда, и, куда бы Соня ни пошла, чувствовала на себе его тяжёлый, пронизывающий до костей, взгляд. В один из дней он взял детей в магазин и через пару часов вернулся с сандалиями и одеждой, которой, впрочем, всё равно не хватало.

– Я заберу их у тебя, – сказал он однажды, и Соня вздрогнула, потому что уже ожидала этой фразы в глубине души. – Я прилично зарабатываю, квартира у меня своя. А на хату твоих родителей претендуют ещё твои братья. Увидишь, через несколько месяцев они начнут драку за неё. Тебе негде жить. А тут детям будет хорошо.

У Сони по лицу потекли слёзы:

– Но я же их мать!.. Что же ты, хочешь лишить детей матери?!

– Нет. Не хочу. Но ограниченная мать, находящаяся в рабстве у попов – это почти то же самое, что никакая. Ты понравилась мне такая, какой была вначале. Ты хочешь быть святой, хочешь стать доброй. Но я видел тебя настоящую – в самой сердцевине у тебя грех, и в нём бесконечная сладость. Меня это и манило к тебе. И, что скрывать, до сих пор ещё манит. Но я хочу от этого избавиться, чтоб быть свободным.

Соня прерывисто вздохнула:

– Да, внутри меня грех. И это у всех людей так.

– Мне плевать на всех. Меня интересуешь ты. Ты изменилась, как будто покрылась какой-то бронёй, и мне не достать до тебя той, прежней, которая была моя. Ты была плоть от плоти моей, Я обладал тобой – и чувствовал блаженство. А теперь часть тебя принадлежит чему-то другому, чужому. Но мы должны быть все едины: ты, я, дети. Как ваша троица, только на земле.

– Господи, что ты несёшь! – не выдержала Соня.

– Ваше христианство – самая извращённая и самая глупая из всех религий. Ислам логичен: делай добро – получишь награду, делаешь зло – получишь пинки. Буддизм тоже прозрачен: всё суета, дёргаться бесполезно, освободись от желаний. В языческих религиях есть боги мать, отец и сын, и ещё духи предков, с которыми крепкая связь. И только у вас вместо матери непонятный бесполый дух, молитвы не работают, а в раю даже нет гурий. Смирение, смирение, а попросту отсутствие способности жить своим умом – вот всё, чему ты научилась на своих встречах. Что ты молчишь?.. Чёрт, Соня, ты же всегда говорила мне, что любишь учиться, хочешь узнавать новое. Так почему не слушаешь меня? Смотри, что у меня есть!

Денис вышел из кухни, вернулся с толстым томом, на обложке которого значилось «Игнатий Лойола. Духовные упражнения».

– Смотри! – воскликнул он, хлопнув по книге широкой ладонью. – Если ты так любишь христианство, то давай вместе почитаем эту книгу. Я купил её для тебя. Я ведь хочу понять, что ты в конце концов такого нашла в этой церкви. Тут есть про медитации, про молитвы. Я спрашивал тебя, как можно понять волю божью в жизни, и ты только мямлила что-то со слов попа. Здесь есть ясный ответ: надо овладеть памятью, воображением и волей. И через тридцать дней – есть сроки! – ты просветишься. Так что, будем читать?

Соня опустила глаза, отрицательно покачала головой.

– Почему? – заводился Денис. – Твоё христианство совсем не против мистики. Ты сидишь на азах, а могла бы продвинуться очень далеко. Я знаю тебя, Соня. Я знаю, что ты хочешь большего, чем просто вычитывать какие-то замшелые тексты и слушать байки про древних евреев.

Соня почувствовала, что ей становится жарко, прижала вспотевшие ладони к шее:

– Но этого нельзя… Может быть, позже – не сейчас… У нас там программа, как в школе. Отец Андрей говорит, что лучше пока ограничиться тремя Евангелиями и некоторыми книгами Ветхого Завета…

– Мать твою!! – завопил Денис. – С какой стати?! Ты что, сама не можешь решить, что тебе читать?!

Соня прижалась к холодильнику, обняла себя горячими руками, забормотала:

– Это не полезно, это просто не нужно пока… У нас же как школа…послушание.

Денис в ярости хлопнул крышкой ноутбука, швырнул прочь мышку так, что отлетела крышка, и батарейка, лязгнув о металлическую трубу, покатилась под раковину.

– Он тебе кто – этот поп?! Хахаль? Что у тебя было с ним!? Отвечай!

Соня крепче вжалась в холодильник, будто он должен был дать ей какую-то защиту, и на секунду прикрыла глаза. Долгий вдох. Ей показалось, что время замедлилось, и шорох от катящейся по деревянному полу батарейки всё ещё слышится в ушах. Неожиданно тело стало как будто легче весить, в висках перестало стучать, и главное – отступил страх, до сих пор мешавший ей говорить чётко и ясно.

– Я не виновата перед тобой, – спокойно произнесла Соня.

Денис смотрел на неё прищуренными глазами:

– Отвечай, ты будешь ещё ходить на эти дурацкие встречи и в храм?

– Я могу ходить в храм всего один раз в месяц, а остальные воскресенья проводить с тобой.

– Это всё равно, если бы ты мне сказала: я буду почти всё время с тобой, только разочек в месяц буду изменять с другим. Или твой бог и церковь, или я.

Соня ладонями ощутила приятную прохладу и не хотела сразу давать ответ. Она почувствовала, что может прямо взглянуть в глаза Денису, и сделала это. В его взгляде была боль – много боли, но ещё больше ненависти. Возле ноутбука стояла красная кружка, наполовину полная водой, и Соня ощутила, что ненависть, превосходящая самого Дениса, такова, что могла бы утопить её в этой пригоршне воды.

– Так нельзя выбирать.

– Выбери, я сказал. Не трои.

– Тогда церковь.

Денис отхлебнул из кружки, снова раскрыл ноутбук. Соня продолжала стоять на своём месте, ожидая ответа.

– Иди отсюда, – наконец сказал он. – Уходи от меня.

Соня не шелохнулась, не осознав пока что смысла услышанных слов.

– Уходи от меня, – повторил Денис. – Вали.

– Куда? – Соня неожиданно для себя улыбнулась.

– Пока поедешь к моим родителям. Лето, они хотят видеть внуков. Поживёте две-три недели. Может быть, одумаешься. Хотя мало шансов. Если нет, сюда ты больше не вернёшься. И детей я у тебя заберу.

Глава 4. Солнцестояние

БРАТСТВО

Часть 2

Невечерний день

Глава 1

Солнцестояние

Солнце таилось в сердцевинках ромашек, в тёмно-зелёных монетках берёзовых листьев, своей дивной шероховатостью несущих успокоение растревоженной душе. Обманчивая прохлада розового утра уже к десяти часам сменялась летним зноем, солнечное золото растекалось по безбрежному небу, и вдоль просёлочной дороги в тонком мареве трепетали очертания задыхающихся от пыли трав. Даже свинцово-серая Ангара, глубокая и холодная, не ускользнула от жаркой июльской ласки, напиталась теплом, украсилась у берега тёмно-жёлтыми цветами нимфейника.

Волны набегали на песок одна за другой, отороченные тонкой белой кромкой пены. Такая же кромка была у Коли на обеих руках до локтя – полоска обгоревшей кожи, ещё не полностью сшелушившейся после недавнего солнечного ожога.

Соня подошла к самому краю воды, подождала, пока новая волна не лизнёт ей ноги. Коля крепко держал за тонкое запястье Данилку, показывал ему пальцем на расплодившихся резвых мальков.

– Тепло! Искупайся!

– Да нет!

Соня помотала головой, сделала три или четыре шага вперёд, в приятную ангарскую прохладу.

– Надо ребятишек тогда оставлять дома. Завтра!

– Ну, значит, завтра обязательно! – Коля сказал это строго, по-учительски серьёзно, отчего Соня заулыбалась.

Они были вдвоём и вчера на реке, и позавчера, когда в жару на деревянных мостках тёрли щётками паласы, и три дня назад, когда лил дождь и по телевизору показывали «Каникулы Петрова и Васечкина». Ни Коля, ни Соня не видели этот фильм раньше, и тётя Света шумно выражала своё удивление по такому поводу:

– Ты, Сонька, тоже как будто в детдоме жила! Прямо все твои черты – как у Кольки. Вчера спросила тебя: «Где апельсин?» – у тебя глаза по семь копеек, что сейчас ругать буду. Ну, съела да и на здоровье, а ты врёшь: «Не знаю!» И Колька так же. И чего люди знают – не знаете: как пельмени лепить, как шашлыки жарить, фильмы вот. Я удивляюсь, как вы ещё «Титаник» посмотрели?! В одной одежде ходите до последнего, пока вонять не начнёт. Я уж Кольку всяко ругаю: сними эту футболку, сними и выбрось! Нет, он в ней в школу попёрся, позорит меня. Ну, зато работаете хорошо! И ты, и он. Не отлыниваете. Помощники мои!

– Сейчас придём, надо на огород идти, – вспомнил Коля.

Он стоял перед ней, уже одетый в свою любимую застиранную футболку, а на загорелых сильных руках держал разморенного Данилку. Даша уже спала в прогулочной коляске, свесив белокурую головку набок, точно птичка.

– Спасибо тебе, – от души произнесла Соня, когда они уже поднимались вверх по грунтовой дороге, и пальцы на ногах черпали разгорячённый сухой песок. – Помогаешь мне с ними.

– Я и там помогал с маленькими, – Коля вместо слова «детский дом» или «интернат» всегда говорил «там», просто обозначая, что это происходило в другом мире.

– Ты хороший, – сказала Соня. – Немножко похож на моего брата, на Витю. Он, кстати, тоже в школе не любил учиться, а в техникуме начал.

– В колледже будет лучше, – Коля встряхнул уже спящего Данилку, чтобы легче было нести. – Будет понятней.

– Что понятней? – спросила Соня, хотя обо всём догадывалась без слов.

– Зачем учиться. Для профессии, а в школе не знаешь, зачем.

Соню всерьёз задели эти слова, заставили даже на секунду остановиться:

– Ну, а ради интереса? Мы ведь можем учиться потому, что нравится.

Коля закусил губу, шмыгнул носом:

– Не знаю… Я учился в основном ради тёти Светы. Чтобы он не расстраивалась уж очень сильно. Ну, и я любил одну учительницу, ещё там. У неё были такие пышные-пышные волосы, как одуванчик. И звали её по-сказочному – Василина Валерьевна. Она вела музыку. И она была такая добрая, весёлая… И я решил, что никогда не буду прогуливать музыку. Хотя ИЗО я прогуливал, и физру, и всякое такое неважное. Я учил слова песен, все домашки делал. Она даже хвалила меня, что хорошо пою…

– Значит, ты учился из-за любви к этой Василине Валерьевне?

– Конечно. Наверное, тебя тоже любили ученики.

– Некоторые, – Соня смущённо улыбнулась – похвала ей была приятна, и к тому же она вспомнила об английском и Серёже.

Они подошли к забору. Соня знала, что, стоит брякнуть щеколдой, в ограде зайдутся лаем собаки, и, снова остановив ненадолго коляску, сказала:

– Тётя Света хорошая, но не всё понимает.

В Колином взгляде недоверчивость сменилась на серьёзность:

– Да.

Соня не спорила со словами свекрови: то, что она говорила о ней и своём подопечном, было правдой, разве что неполной. Главное, что сближало её с шестнадцатилетним Колей, было сладостное, окрыляющее чувство свободы, которое они обрели после нескольких лет подневольной жизни. Соня и раньше понимала, что приёмыш свёкров прошёл примерно через то же, что и она, но разузнавать подробности не решалась – не чувствовала за собой права лезть в душу малознакомому подростку. Но за те полгода, что прошли с зимы, Коля, казалось, переродился из мальчика в юношу – ил, по крайней мере, начал это перерождение. И Соня говорила с ним почти как с равным.

Свёкор услышал их в ограде, отпер калитку.

– Почему так долго?! – накинулся он на Колю. – Говорил же, возвращайся через час, на смородину надо оградки делать.

– Я ребятишек донёс, – Коля отвернул худое лицо, нервно провёл узкой ладонью по коротко стриженному затылку.

– Соня, он с тобой был?! Не курил? – не отставал свёкор. – Я если ещё раз увижу, что ты куришь… Всыплю ремня – не посмотрю, что вымахал под два метра. У нас дома не курит никто: ни я, ни мать!

– Да не курил я, не курил!! – закричал Коля, зло сощурив голубые глаза. – Один раз было, теперь всё время вспоминать будете?!

– Ой-ой-ой, что кричим? Что за шум, а драки нету? – дурашливо запричитала свекровь, выбежав на крыльцо. – Мои внучата спят, а вы тут горланите. Ну-ка, пойдёмте спать на широкую кровать…

– Я Дашу возьму, а вы Данилку, – тихо проговорила Соня.

– Да знаю… Ну-ка, давай парня, Колька… Ух-х, тяжёлый стал на бабкином козьем молоке…

***

Соня жила в деревне уже две недели и за всё это время словом не обмолвилась о том, что произошло между ней и Денисом. Беря пример со свекрови, она постоянно старалась занять себя какими-то делами, и работа в огороде или по дому была для неё будто успокаивающий крем, благодаря которому не саднила душа. Поздним вечером живущая внутри тревога просыпалась и давала о себе знать: Соня ворочалась, творила про себя короткие молитвы и через несколько дней стала думать, что всё не так страшно, что они с Денисом обязательно сойдутся и будут жить, как жили за два года или хотя бы за год до того, как она переступила порог церкви. В детстве она привыкла защищать Витьку, рассказывая отцу про него только хорошее, а о плохом умалчивая. Это умение не то, чтобы пригодилось, а как-то само собой инстинктивно всплыло в разговорах с тётей Светой: Соня считала, что свекрови хватает проблем с приёмным сыном, а о родном она хотела бы слышать только доброе, и вспоминала то один, то другой случай, когда Денис проявлял себя как хороший муж и отец. Ей самой стало казаться, что пережитые так недавно ужасы были вовсе не столь ужасны, что страшные слова, произнесённые апрельскими ночами, можно не считать, потому что они принадлежали не самому Денису, а тем, кто пытается погубить каждого человека. На расстоянии она больше жалела мужа, чем боялась, и решила внутри себя, что постарается пойти ему навстречу, не будет замыкаться в себе, попытается выслушать, если только он хоть немного этого захочет.

По телефону они говорили мало и только в присутствии родителей, так что эти разговоры получались слащаво-фальшивыми, – по крайней мере, так казалось Соне. Письма, которые отправлял Денис на электронную почту, были совсем другими. Соня читала их поздно вечером, когда заканчивала свою работу с текстами – каждый день около девяти часов она садилась за компьютер и занималась, как официально именовалась эта работа, копирайтингом, то есть созданием текстов для сайтов. С близняшками в такое время сидели тётя Света или Коля.

Первое письмо пришло через пять дней после того, как Соня с детьми уехала в деревню:

«Я скучаю по тебе и детям. Мне тяжело без тебя. Ты, я, дети – это неразрывно. Мы одно целое, я говорил. И твоя вера говорит: оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, да будут двое одна плоть. Это твоя библия. Видишь, я кое-что почитал. Супруги должны быть друг для друга самым дорогим. А ты поставила попа выше меня, хотя он тебе не брат, не отец. Соня, это бы взбесило любого мужчину. Извини, что напугал со своими опытами. Я принял решение приостановить их и не навязывать тебе, пока ты не готова это понять. Хотя если б ты знала! Мне по сути приоткрылся лишь краешек настоящего мира. У меня нет нагваля, чтобы учиться всерьёз. Но какой серой жизнью живёт большинство людей! Дом, работа, кино и пивко по выходным – и это все радости рабского существования. Я всегда хотел большего. Как в старой песне «Нам хотя бы на излёте заглянуть за…»

Соня перечитала это письмо четырежды, и каждый раз в её голове звучал голос мужа, его еле заметная картавость и медленный, обстоятельный темп, от которого всегда казалось, что Денис впечатывает свои слова в собеседника. Ответ она обдумывала весь следующий день – когда сидела за столом с ребятишками и свёкрами, когда кормила кроликов с Колей, подвязывала плети огурцов с тётей Светой.

Соня прекрасно понимала, что убедить Дениса логически не сможет, как, впрочем, не сможет этого и кто-либо иной, и надеялась просто на то, что муж поверит ей.

«Ты говоришь правду – в Библии есть такие стихи, что человек оставит отца и мать. Да, муж должен быть дороже, чем родители. Но разве для меня это не так? Ты очень важен для меня. Я слушалась тебя во всём: как вести хозяйство, как воспитывать детей. Но меня саму ты не можешь ломать. У кого-то из святых есть слова: Господь сотворил жену из ребра, потому что хотел, чтобы она была равной мужу и взятой около его сердца. Если бы хотел сделать рабыней – сотворил из ноги, если госпожой – то из головы, как греческую Афину. А ты запугивал меня, оскорблял… Это совсем не похоже на любовь. Ты тоже нужен мне, ты дорог мне, и так больно, когда ты меня отталкиваешь. А что касается песни… Ведь на излёте – значит перед падением. Ты так жаждешь заглянуть куда-то, но не останешься ли ты в этом месте навечно, когда упадёшь?».

Ответа на это письмо не было три дня. Соня заняла себя делами в огороде – дома ей было трудно находиться – и старалась не думать о том, что должен ответить Денис. Дашка и Данилка паслись на клубнике и созревающей смородине, рвали и засовывали в рот укроп и казались такими беззаботными, что Соня дала себе слово всегда, насколько может, оберегать их покой. Здесь, в деревне, её не поднимала неведомая сила ни в 3:33, ни позже, и хотя сон у неё оставался прерывистым, он наконец восстанавливал силы. Пропала и сверхчувствительность, ощущаемая ей в течение трёх-четырех месяцев после первого причастия. Соня радовалась краскам лета, но потеряла ощущение бездонной глубины небес; помнила о молитве, но не задыхалась без неё. Соня одновременно и печалилась по этому поводу, и ощущала успокоение: от жизни на острие она, как ни крути, успела утомиться и понимала, что такое сверхчувствие не предназначено для многолетнего бытия.

Ответное письмо от Дениса пришло на четвёртый день и поразило Соню своей хлёсткостью.

«Привет. Я смотрю, что поп научил тебя изворачиваться. Только не говори, что ты всерьёз веришь про сказку сотворения женщины из кости, а мужчины из пыли. На каждому углу кричат, что написанное в библии надо понимать иносказательно. И ты слишком умна, чтобы не осознавать это. Ты просто юлишь. Пишешь, что готова слушаться меня во всём. Ты думаешь, мне нужна служанка?! Я бы мог её купить, это не такая проблема. Мне нужна та, которая всегда будет со мной и всегда за меня. А я в ответ постараюсь быть каменной стеной для неё и детей. В общем, моё требование остаётся как было: никакой церкви. Я пытался объяснить тебе, что в ней плохо, но ты пока не способна понять. Поверь, что это как минимум откачка энергии. И это вредно для наших детей. Я хотя бы спокоен и 1000 раз порадовался, что не дал тебе их крестить, и у них не запечатана возможность познания».

Соня крепилась, чтобы не заплакать; бесшумно, по-кошачьи, мелькнула на кухню, налила себе из термопота уже остывшей воды. Слёзы всё же покатились по лицу – тихие, тёплые. Она постаралась прислушаться к себе. Отчаяния не было, гнева тоже. Была глубокая, саднящая печаль, и оставалась упрямая надежда на то, что Денис всё-таки смягчится.

Жить без церкви она не могла и не хотела. За две недели, проведённые в деревне, ей звонили Марина Шлоссер и Саша Мамедова, передавали приветы Володя и Егор, много писала в мессенджере старшая Катя Кирушок. Отец Андрей сам не звонил, и Соня, хотя трижды останавливалась на его имени в телефонной книге, так и не нажала кнопку вызова. Она помнила, как отче жаловался на обилие дел и головную боль, и не хотела беспокоить его, отправив единственную смску с кратчайшим текстом: «Я в деревне». В первую неделю ей хватало поддержки сестёр и братьев, да ещё и тёти Светы с Колей, а во вторую она уже опасалась услышать упрёки отца диакона. Конечно, он всегда обращался с ней мягко (Соня даже заметила, что мягче многих других оглашенных, которым отец Андрей прямо на занятии мог дать хлёсткую отповедь). Но даже небольшой укор от этого человека, мнением которого она так дорожила, сейчас мог стать для Сони последней каплей, которая бы нарушила с таким трудом поддерживаемое внутреннее равновесие. Она решила не говорить ему ничего, даже не предупредить о приезде, и просто появиться на службе. И чтобы рядом стояли всегда такие приветливые Марина с Володей, и Саша, и Егор, и Жанна, и даже Наташа с Романом – все двадцать шесть человек из их группы, хотя в жизни они ещё ни разу не собирались в храме вместе количеством больше пяти.

Письма шли слишком долго, ждать их было теперь невыносимо. Отпросившись вечером в магазин, Соня оставила ребятишек на Колю и набрала Дениса.

– Привет, – сказал он неопределённо-вопросительным тоном.

– Привет. Мы собираемся через недельку домой, – сказала Соня как можно бодрее.

– А наше условие?

– Какое?

– Бросить церковь.

Соня не вытерпела:

– Ты так говоришь, как будто это бросить пить!

– Так и есть. Для алкоголиков наркотик – это водка, а для тебя – храм. Я уже много раз говорил, что именно меня не устраивает. Тебе надо принять решение.

Соня почувствовала внутри головы пустоту, будто мысли перестали рождаться.

– Я же могу ходить раз в месяц, всего раз в месяц, – сказала наконец она.

Денис был неумолим:

– Это всё равно, что ты сказала бы мне: «Я буду тебе верна, но раз в месяц буду изменять. Пойми, это мне так важно».

Соня сорвалась на крик:

– Да почему же?! Почему ты сравниваешь такие вещи?! Я просто приеду, возьму и приеду, и открою дверь, и зайду с детьми!

– Я поменяю замок, – совершенно спокойно отозвался Денис.

– Ты не сможешь! – воскликнула Соня.

– Кто помешает? – усмехнулся Денис.

Соня заметила, что привлекла внимание какого-то человека с улицы, и стала говорить тише:

– Ты что, собираешься бросить меня и двух маленьких детей?!

Денис помолчал пару секунд:

– Детей я не брошу, я их заберу у тебя со временем. Но очень надеюсь, что до этого не дойдёт, и ты образумишься. Если ты не понимаешь слов, нужны действия. Поживём раздельно, так делают многие пары.

– Ясно, – прошептала Соня.

– Что, ты готова раздельно жить? – как будто удивился Денис.

– Да. Я приеду к своим родителям.

– Там есть комната для тебя и детей?

– Есть, конечно, – ответила Соня твёрдо.

– Напомнишь их адрес, я забыл. Пока.

···

Соня каждый день молилась за тётю Свету: обычно утром, шёпотом, когда все в доме считали, что она ещё спит, но порой и про себя во время дня, когда видела, что свекровь с радостью обнимает Дашку и Данила, печатает для них разукрашки, разрешает возиться с тестом, если печёт булочки и пироги. Умом Соня понимала, что в привязанности бабушки к внукам нет ничего удивительного, но всё равно исполнялась искренней благодарности за эту бескорыстную симпатию. О свёкре Соня молилась тоже, но тут приходилось себя понуждать: слишком хорошо она видела, что своё жестокосердие Денис во многом перенял у родного отца. Дядя Коля восхищался внуками даже больше своей жены, подмечал в них черты своего рода, хвалил за успехи. Но холодность и даже лёгкое презрение, которые постоянно сквозили в его отношении к приёмышу, отталкивали Соню от свёкра, заставляли сторониться его, хотя он время от времени спрашивал, всё ли у неё хорошо, и предлагал купить что-нибудь вкусное в магазине.

Вначале ей казалось, что свекровь попросту не замечает уколов своего мужа в адрес Коли, как не замечает многих житейских неприятностей, но однажды, когда они вместе стряпали пироги, а ребятишки мирно спали в большой комнате, тётя Света сказала:

– Ой, как я всё-таки рада, что Колька поступил в училище и поедет в райцентр! Ведь Николай у меня не очень-то его принял.

– Да, а почему? – встрепенулась Соня.

– Ревнует, наверное. Динька ведь тоже ревнивый, правда? – свекровь не ждала ответа. – У них обоих сильный характер, тяжёлый. Зато своих они защищают, дом, семью любят. Денис к тебе сильно привязан. Когда вы только сошлись, всё время мне говорил, какая ты красивая, умная… И теперь скучает, спрашивает, хорошо ли мы тебя содержим тут! – тётя Света заулыбалась. – Но вот с церковью он тебя не понимает. Раньше ты не ходила, а потом вдруг стала. Да и я, честно говоря, понять не могу. Что тебя туда тянет? Ладно, два раза в год – на Пасху, Рождество сходит по русской традиции. Хотя мы с Николаем и к этому не приучены. Папа у меня был коммунист, атеист – какая церковь, а мама…мама-то нерусская была, она вообще как бы другой веры. Но меня никаким своим заговорам не учила. Бабушка, правда, иконы держала на кухне. Ну и ты держи! Подошла к иконам, попросила всем здоровья, и все дела. А?

– Это не то, – покачала головой Соня. – Нужно в храм.

– Ёлки-палки! – свекровь шутливо ударила себя по бёдрам. – Сонька, я вот лично как бы и не против, каждый своим увлекается: один турпоходами, другой книжками, третий церковью. Но Динька-то, вишь, не любит это. Ты с ним договорись, что раз в месяц, два месяца будешь ходить.

– Я предлагала так… – Соня хотела поделиться своей болью, но слишком хорошо понимала, что рискует встретить осуждение. – Он не согласен. И иконы выбросил у меня все…

– Упрямый, – укоризненно качнула головой свекровь. – Ну, всё равно мой тебе совет: отступись. Ведь главное в семейной жизни – чтобы близость была.

– Да, – печально согласилась Соня. – Главное, чтобы была близость. Но как же трудно её достичь!

Свекровь бросила на стол опылённый мукой кусок теста и вдруг рассмеялась:

– Да я ж про это говорю…что под одеялом! Как ни крути, это главное. Мы с Николаем одно время жили в разных комнатах и сразу стали ссориться. А потом обратно съехались – и всё как рукой сняло. Я похудела сейчас, ему очень нравится. Говорит, ты и раньше была симпатичная, а щас все мужики на тебя заглядываются, особенно когда в шортах идёшь.

– Перестаньте.

Соня зажмурилась, помотала головой. Она не могла представить себе, чтобы её мама вела подобные речи, хотя прекрасно понимала, что они с братьями появились не из капусты. Но она никогда не замечала каких-либо проявлений страсти между родителями – слишком рано те стали казаться ей товарищами по несчастью, скованными одной цепью.

– Почему? Это жизнь! – победно воскликнула тётя Света. – Пока есть здоровье, надо наслаждаться. Колю подрастили, учиться теперь будет на экскаваторщика, профессию получит, деньги будет зарабатывать неплохие. Всё равно ведь помогать нам станет. Сами моторку взяли, трактор. На тот год денег подкопим, хотим в Таиланде побывать – говорят, красиво! Так что, Соня, жить надо, пока живётся. И зачем твой бог, твоя церковь? Я вот, грешным делом, даже подумала как-то: может, она больше всего для тех, у кого жизнь не шибко-то удалась?..

Соня замерла на месте, опустила руки.

– Я не говорю, что всегда! – поспешила поправиться свекровь. – Просто…ну, со стороны так можно подумать! Ведь это непонятно, Сонь, зачем человеку бог, если у него и так всё нормально, а?

– А если ненормально? – спросила вдруг Соня.

– Не знаю! – честно ответила свекровь. – Ты всё-таки похожа на Кольку. То он рядом, всем тебе поможет, улыбается тебе – а то нахмурится, уйдёт в себя и думает о чём-то. Так же и ты.

Соня не спорила. В словах тёти Светы была правда: из обрывков бесед с отцом Андреем, из слов Кати и других старших она знала, что Жанна из их группы больна раком; что Володя раньше крепко выпивал и у него была другая жена – не Марина; что у Егора очень рано погибла мать, и ему пришлось чуть ли не одному воспитывать младшую сестру; что Елена Зейза плохо ладит с мужем, зато воспитывает его внучку, неродную ей по крови; что Роман живёт в доме, который скоро пойдёт под снос, а художник Алексей со своей супругой никак не могут родить ребёнка. По человеческим меркам все они были неудачниками, и Соня стояла вместе со всеми другими катехуменами в этом ряду – может быть, даже в числе первых. Но Соня впервые встретила людей, которые не только были к ней по-настоящему добры (это она тоже очень ценила), но так же искренне пытались познать истину, как и она. И, что было ещё более важно, шли к этой истине одной дорогой, никак, по всей видимости, не пересекающейся с той, которой держался Денис. Чем больше все они – Жанна, Егор, Слава, Саша с Русланом, Алексей, Володя и другие – приближались к искомой цели, тем ближе становились друг другу. Это не была общность коллег, решающих единые задачи, не был взаимный интерес людей, вместе увлечённых каким-нибудь хобби или учащихся на курсах. Их привязанность, пожалуй, ещё не дотягивала до дружбы, но имела все шансы дорасти до неё – той дружбы, о которой Соня ещё в школе читала в ирландских сагах о Кухулине и Фердиаде.

Оставалась всего пара дней до отъезда, а она так и не решалась сказать свёкрам о том, что Денис не хочет пускать её домой. Сам он тоже скрывал происшедшее, потому что тётя Света как ни в чём не бывало спросила:

– Что это Динька затеял ремонт?

– Какой ремонт? – не поняла Соня.

– Он что, не сказал тебе? Говорит, что у него не было времени из-за работы, а теперь он станет у вас дома делать ремонт. Просил, чтобы ты, если можешь, пожила с ребятишками ещё у нас.

– Я не могу, – решительно сказала Соня.

– А что? Интернет у нас есть, хоть и малость медленный. Работу свою будешь сдавать.

– Мне надо в город, – стояла на своём Соня. – Я поживу у своей мамы.

Тётя Света расплылась в улыбке:

– У мамы – это хорошо! Я ещё думала, что ты так редко ей звонишь? Пару раз в неделю всего. Мы с племяшкой чаще общаемся. Ну, раз ты к маме, тогда езжай. Я ей передам огурчиков, икру кабачковую, грибы. Любит она грибы? Я вот очень люблю…

···

Автобус отходил от деревни рано утром. Накануне вечером Соня пришла к Коле в гараж, держа за руку любопытного Данилку.

– Только осторожно, – с деланной серьёзностью пригрозил Коля ребёнку, залезшему в ведёрко с шурупами.

– Ремонтируешь? – Соня подошла к Колиному мотоциклу, погладила голубой блестящий бок.

– Карбюраторы разрегулированы, – объяснил Коля. – Я вижу, что свечи чёрные, пошёл чёрный дым, разобрал всё, промыл в бензине, воздушное отверстие в пробке прочистил… Теперь отстойник и фильтр надо разобрать.

– Хороший мотоцикл, – сказала Соня. – Мы завтра уезжаем.

Коля рванулся с места, подхватил Данилку на руки.

– Приезжайте ещё! Данил, приезжай к дяде Коле! Дядя Коля тебя научит мотоцикл чинить.

Соня тихо засмеялась:

– Какой же ты дядя?

– Самый настоящий! Я себе потом куплю другой мотоцикл, а «Планету» завещаю Данику.

– Слушай, – напомнила Соня. – Ты ведь следующие полтора года не будешь здесь жить.

– Да, точно… Я почему-то забыл. Как глупо!

– Бывает… Потом ты вернёшься.

– Может, я и не вернусь.

Соня забрала у Данилки какую-то грязную деталь, стала оттирать его ручонки ветошью.

– Можно, я приеду к вам туда, в город, погостить?

Она опустила голову, помолчала.

– Я не знаю, как мы будем дальше жить с Денисом. Мы сильно поссорились.

– Понятно…

– Пока, дядя Коля! Пока! – замахал сжатой в кулачок кепкой Данилка.

Коля довольно засмеялся, услышав, что его называют дядей, и Соня почувствовала, что ей почему-то тоже это приятно.

Он проводил их с детьми на автобус и махал рукой вслед, а Соня вдруг подумала о том, что ему было бы, наверное, хорошо в их вторничной группе.

Маме она позвонила прямо в автобусе, когда дочка задремала, а Данил увлёкся кубиком рубика.

– Привет, – сказала она непринуждённо. – Мама, слушай, я не хотела тебе говорить раньше, расстраивать… В общем, я с детьми приеду к вам.

– Здравствуй, доча, – послышалось в трубке. – А что случилось?

Соня искренне хотела сказать, как есть, но ей не хватило духа, и фальшивые слова сами собой сорвались с языка:

– Денис делает ремонт, а мы пока к тебе… Ну, остальное скажу позже, ладно?

Мама вздохнула:

– Ладно-то ладно… Пожили бы тогда там, в деревне ещё, поотдыхали на свежем воздухе, на ягодках…

Соня услышала в этом, что мать не слишком хочет её видеть, и воскликнула:

– Какие ягодки, мама? Я говорю – можно к вам? Пожалуйста!

– Доча, не кричи… Ну конечно, можно. Только это…у нас теперь живёт Сашка.

Соня от неожиданности уронила кубик, и он, стукнувшись пару раз гранями, соскользнул в самый низ ступенек.

– Как Сашка? А Оксана?

– Выгнала его эта Оксана, стерва такая… Не работаешь, говорит, денег не приносишь… Он и пришёл ко мне. А куда ему идти?

– О-о, мама… – простонала Соня. – Мне тоже надо пожить у тебя, ну, хоть немного…

– Да кто спорит? Вот так сложилось, и один, и другой ребёнок назад домой просятся… Правда, ты ненадолго.

– Надолго. Мы очень серьёзно поругались, – Соня вдруг вывалила правду.

– Не ладится что-то у моих детей с семейной жизнью, – вздохнула мать.

Денис встретил их на вокзале, коротко поприветствовал, усадил в такси. Соня положила ему руку на колено, но он тотчас сбросил её, ни слова не сказав. По дороге Соня несколько раз надеялась, что машина завернёт домой, и только когда перед ней показался знакомый дом с облупившейся зелёной краской на старом кирпиче, надежда угасла.

– Пока, мои маленькие, – Денис подхватил на руки вначале сына, потом дочь, расцеловал обоих. – Поживёте пока у других бабушки с дедушкой. Папа приедет через день повидать вас.

– Папа! – рванулась к нему Дашка.

– Погоди, моя принцесса. Папа скоро приедет и привезёт что-то вкусное. Пока идите с мамой.

Он ушёл, не оборачиваясь. Соне было тяжело дышать, словно она выбиралась из пожара – однажды, ещё в далёком детстве, отец не потушил сигарету и уснул пьяным, и она на всю жизнь запомнила чувство, когда слезятся глаза и перехватывает дыхание. Странное дело – чем тяжелее было ей самой, тем больше усиливалось желание уберечь ребятишек от всех волнений и тревог.

– Сейчас мы поживём у бабы Маши, у деда Витали, – нараспев говорила она ребятишкам, ощущая, как звук собственного голоса, эхом раздающийся в прохладном сыром подъезде, заглушает её тревогу.

– Хочу домой, домой, – заканючил Данил.

– Домой нельзя, нельзя пока что… Сейчас откроем дверь, нас встретит бабушка Маша, – Соня дрожащими руками повернула ключ в исцарапанной железной двери.

Даша споткнулась о высокий край линолеума, торчавший у порога сантиметров на пять.

– Заходите, заходите… Мы же с вами здесь были, детки. Сейчас пока будем здесь жить…

– Я хочу домой, – повторил Данил.

– Домой нельзя, нельзя. Там папа делает ремонт, а мы пока зде-есь, – убаюкивающе пропела Соня.

Ей казалось, что детям слышно, как гулко ухает её измученное тревогами сердце.

Двери и на кухню, и в комнаты были затворены.

– Мама! – позвала Соня. – Мама-а!

За кухонной дверью послышался голос:

– Сейчас, сейчас…

Соня вытянулась, как струна, в напряжённом ожидании. Мама вышла через пару секунд. На ней была привычная футболка и спортивные штаны – сколько Соня себя помнила, и мать, и отец вечно ходили по дому в трениках. Стриженные под короткое каре сильно поседевшие волосы были подхвачены тканевой повязкой.

– Привет, мои хорошие, – мать устало улыбнулась детям. – Ну что, вот и вы приехали к нам? Вся семья в сборе.

– Мама, не говори так! – вырвалось у Сони.

– Ну, не буду. Поживёте, сколько надо, хоть месяц, хоть год, хоть пять… Никого не гоню. Что с вами делать, раз не ладится у вас ничего…

От её заунывного тона Соне сделалось не по себе. Оставив сумку в коридоре, она решительно прошла на кухню. За столом сидел одетый в джинсы и олимпийку, поросший чёрной бородой Сашка. Перед ним стояла наполовину выпитая бутылка водки, на блюдечке рядом – заботливо выложенная матерью нарезка из колбасы, копчёного сала и свежих огурцов.

– Здорово, Сонь! Здорово, мелкие! – громогласно поприветствовал он родственников. – Вы как, в гости или насовсем?

– Да они и сами не знают, – вмешалась мама.

– И я не знаю. Жизнь – штука сложная! – драматически воскликнул Сашка, отрывая зубами свежую корку хлеба. – Видишь, Оксанка не любит мою работу вахтовую. Не нравится ей, что я дома не бываю. Мужской ласки хочет постоянно, а меня нет. Может, и любовника себе завела: ну что, по месяцу баба простаивает, оно понятно… А я приревновал…

Соня слушала оправдания Сашки, следя за тем, как он лениво отхлёбывает из стакана и с наслаждением ест, и в её душе поднималось отвращение к старшему брату, который уже подростком по злобности и мстительности превосходил отца.

– Ты её бил! – вскрикнула Соня. – Ты бил свою жену!

Сашка уставился на неё, снисходительно фыркнул:

– Ну, что там… Поучил слегонца, как надо мужа с вахты дожидаться. Пускай теперь отдельно поживёт. Подумает о себе. Она думает, мне квартира нужна?! Ха! Я её скотство ради хаты терпеть не стану. Пусть сидит в своём углу, думает, как ей вести себя. Потом сама придёт, просить будет вернуться.

Соня несколько секунд стояла в ступоре, чувствуя, как темнеет в глазах.

– Ты такой же, как он! – закричала она брату в лицо. – Как Денис! Жестокий… Вы злые, злые, злые!

Она была слишком взвинчена, чтобы заплакать, и, не в силах находиться рядом с Сашкой, толкнула дверь, ведущую в родительскую комнату.

В нос ей ударил запах спиртного, разбавляемого уксусным душком перегара и слабо уловимыми нотами плесени, впечатавшимися в Сонину память с детства. Последние три года она приезжала в эту квартиру лишь в качестве гостя, ночевала в другой, более просторной и светлой комнате и думала, что никогда не вернётся в закуток, где спала за ширмой на тахте, отгороженная от родительского дивана. Диван теперь стоял сложенным: уже несколько лет отец спал на отдельной железной кровати, которую Витька притащил ему в дар со словами: «Не мучай своим присутствием мать хотя бы ночью».

На отце была клетчатая рубашка неопределённо-бурого цвета, вытертые на коленях треники. На босых синюшных ступнях краснели выпирающие косточки возле больших пальцев.

– Папа, – тихо позвала Соня, подойдя к отцу так близко, чтобы он мог хорошо разглядеть черты её лица, но достаточно далеко, чтобы ему не удалось до неё дотронуться. – Папа, привет.

Она слышала, что Дашка и Данил прошли в комнату за ней, но не оборачивалась назад.

Отец, почерневший и высохший, как вяленая рыба, смотрел на неё стеклянно-голубыми глазами, не выражавшими ни радости, ни досады, ни испуга. И всё же Соня поймала себя на мысли, что сейчас именно он, расчеловеченный и слабый, ей гораздо менее противен, чем здоровый и крепкий старший брат.

– Папа, – снова окликнула Соня, ещё брезгуя прикоснуться к телу отца.

Тот чуть склонил голову на плечо, неловко задёргался, видно, пытаясь приподняться.

– Ты кто? – спросил он голосом, в котором сквозило удивление. – Дети?.. Давно не было детей. Кто вы?..

– Папа! – в третий раз выдохнула Соня, рванувшись вперёд и лбом прижавшись к холодной отцовской руке с узловатыми пальцами. – Папа, это мы!

В тишине раздалось растянуто-бессмысленное:

– А-а-а…

Соня вытерла рукавом набежавшие слёзы. Ребятишки, стоявшие рядом, остолбенело глядели на мать.

– Это деда Виталя, вы же видели его, – снова быстро заговорила она для самоуспокоения. – Он болеет. Он сильно болеет. Поэтому он лежит и не узнаёт нас.

– Мама, давай домой, – попросила на этот раз Даша.

– Дочка, иди чай пить! – позвал приветливый голос.

Соня выбежала из комнаты, задержалась в проёме.

– Какие чаи, мама? – голос у неё срывался. – Почему ты делаешь вид, что это нормально? Почему всю жизнь делаешь вид, что всё у тебя нормально?! – настойчиво повторила Соня.

Мать сидела перед ней растерянная, со сложенными на коленях руками.

– Я не говорю, что нормально… Не повезло мне, что делать. Но вы все такие, какие есть.

Соня не могла объяснить, почему эти простые слова так полыснули её по сердцу – до крови. Будто во сне водя ладонью по шероховатым обоям, она вернулась в комнату родителя, который успел погрузиться в прерывистый сон, и несколько минут сидела с детьми молча. Потом ей вспомнилось, что по воскресеньям отец Семён теперь ходит в дом престарелых: первый приезд был ровно месяц назад, и Катя Кирушок с Алёной писали об этом в группе, приглашая присоединиться всех, кто желает поддержать общением и молитвой одиноких стариков. Были указаны время и место.

– Через полчаса они как раз доберутся, – прикинула Соня. – Собирайтесь, детки. Сейчас поедем в один большой дом. Там будут мои друзья, там нам точно будут рады.

– Ура! – Дашка бросилась к ней, обхватила колени.

Глава 2.

Дом призрения.

Отец Александр давно косился на Семёна, но до поры до времени не выражал какого-либо недовольства вслух. Из обрывков разговоров, доносившихся то там, то здесь, Семён слышал, что «отец Саня» сильно недоволен тем, что у него отобрали паству – самых лучших, самых умных и интересных прихожан. И не только возрастных, но и молодых. Для Семёна здесь было всё понятно: все умные и интересные хотели развития, жаждали служения, а не просиживания штанов за воскресными чаепитиями. Но когда однажды после службы настоятель впрямую спросил Семёна, не хочет ли тот покаяться в обиде, нанесённой отцу Александру, Махов просто возмутился:

– Какие обиды?! Катехизацию благословил митрополит. Создание братства «Общее дело» – тоже.

– Вот набирал бы в своё братство новых, сторонних людей. А не перетягивал их у отца Александра. Они теперь даже исповедоваться приходят к тебе. Забыли, чьими были духовными чадами. А ты и рад нахватать побольше. Тщеславишься: ко мне идут, ко мне!

Семён вздохнул, чувствуя, что в словах настоятеля есть некая правда, но всё-таки желая хоть из азарта оспорить её:

– Главное, что они приходят на Литургию в наш храм. И братство не моё, а для всех.

– Ну-ну, для всех… Братчики твои, а особенно сестрички так не чувствуют. Ведут себя не как все. Я нарочно приглядываюсь: вообще ничего в лавке не покупают, даже свечки. Это ты их так настроил?

– Нет… Те, кто давно в храм ходят, они берут свечи. А большинство только-только начали оглашение. Они ведь просто не понимают ещё, что такое свеча, что это жертва Богу… Они только на азах. Ну, а книжки, иконы им тем более пока не нужны… Возможно, потом им всё это понадобится, когда они пройдут оглашение, – заверил Семён.

Настоятель поглядел на него хмуро:

– А по-моему, играете вы, как ролевики. Косите под Древний Рим. Да у нас каждый безбожник в курсе, что в храме свечки ставят! Ладно, допустим, они у тебя ничего не знают, тёмные, неучёные. Но ты-то должен понимать, что каждая копеечка от прихожан идёт в кассу храма. И это просто свинство – приходить в церковь, пользоваться всем и из принципа не думать о том, как оплачивается электричество.

– Да мы слишком много думаем об электричестве, об отоплении, о взносах в епархию, а не о людях! – воскликнул Семён.

Настоятель грустно усмехнулся:

– Ты думаешь, мне бы не хотелось воспарить и забыть обо всём этом? Тебе как раз лучше, ты этого почти не касаешься… Но прошу: научи своих минимальному порядку. Пусть во время исповеди, кто уже исповедуется, приносит свечку батюшке. Это первое. Второе: пусть ведут себя скромнее. Я иной раз как посмотрю: ёлки-палки, что это за оргия?! Целуются, обнимаются люди разного пола… Бабы орут: «Привет, дорогая!» Ты почему их не пресекаешь, я не могу понять?! Это вам церковь или посиделки?

– Ну, они же радуются встрече друг с другом, – Семён пытался оправдать «своих», хотя в этом случае понимал, что настоятель однозначно прав.

– Слушай, есть границы. Если не хочешь, чтобы я сам их укоротил, проведи жёсткую беседу. Никаких поцелуйчиков, обнимашек. Воплей. Дети если приходят, то без колясок. И незачем с детьми мучиться всю службу. У нас же не детский сад.

– А куда их девать?! – возмутился Семён. – Если у матери маленькие дети, ей что, не причащаться?

– Ты смотри, как он передёргивает! – фыркнул настоятель. – Пусть не всю службу стоит, только и всего. У вас народу тьма, ну, пусть помогают с детьми как-то, что ли. Твоей же Ане помогают. Или выходят, когда устал, заплакал. Постояла с ребёночком, закапризничал – вышла. Потом опять зашла. Остальным чтоб не мешать! А то некоторые, прости за жаргон, базарят всю службу. Особенно одна баба у тебя такая есть, которая любит обниматься с каждым первым…

– Я присмотрюсь… Поправим.

Семён отлично знал, про какую «бабу» говорит отец настоятель: это была Алевтина из субботней группы, уже немолодая женщина со сверкающей во рту парой золотых зубов. Она в самом деле тянула руки ко всем знакомым в храме, с особенным удовольствием – к особям мужского пола. На занятиях она была навязчива, норовила задать какие-то мелкие, глупые вопросы, ответы на которые легко мог бы дать и Яндекс: что за трава рута, что обозначает «кольми паче», где сейчас живут потомки моавитян. Семён уже пару раз пытался вышутить её, впрямую говорил при всех, что Алевтина ведёт себя как русалка, которая обнимает и тащит на дно своих жертв. Но той было всё нипочём: стыд её не брал, обнимашки продолжались, а Семён, честно говоря, не считал их самым большим грехом. Он был уверен, что вся эта неумеренность – хождения, разговоры – явление временное, и сравнивал её с радостью детей, только недавно попавших в прекрасный сад или комнату с игрушками. Семён сам безгранично радовался тому, что наконец из службы в службу видит одни и те же лица, глаза, в которых читалось внимание к его проповедям. За длинные проповеди он тоже не раз получал нагоняй от настоятеля и ворчание от певчих и алтарников: они пеняли молодому батюшке на то, что он якобы затягивал службу, и настаивали, что поучение надо сократить раза в два, буквально до пяти-шести минут.

– Почему? – искренне спрашивал Семён. – Как людям без проповеди? Они же за ней приходят в храм.

Отцы и служители высокомерно отвечали, что люди приходят вовсе не за проповедью, а за молитвой и причастием, и кое-кому из них после воскресной службы нужно ехать на дачу. Семён в этом случае не покорялся и говорил проповедь столько, сколько хотел, сколько чувствовал, что было нужно. Певчие открыто невзлюбили его. Он не переживал по этому поводу, даже считал их неприязнь признаком того, что всё делает правильно. Ведь апостол Лука сказал ясно и чётко: «Горе вам, когда все будут говорить о вас хорошо!»

Но с батюшками, с равными себе Семён в глубине души не хотел ссориться. Он разослал Кате и Алёне, активным помощницам во всех трёх группах, сообщение, которое следовало передать каждому оглашаемому братства «Общее дело»:

«Братья и сёстры! Напоминаем вам о правилах поведения в храме. Входя в храм, необходимо перекреститься. Знакомых приветствовать улыбкой и кивком головы, молча занять свободное место. Разговоры, общение должны быть только после службы! Женщинам нужно держаться левой половины, мужчинам – правой. Хождения по храму во время службы нежелательны. Когда между амвоном (выступом с красным ковром) и аналоем (столик с четырьмя гранями) стоят священнослужителями, там ходить недопустимо! К целованию креста в конце службы подходить аккуратно, губы должны быть не накрашены, на груди – крестик (кто крещён). Выйдя на улицу из храма, повернуться к нему лицом и поклониться».

Вначале Семёну казалось, что в этой краткой записке всё указано правильно, нет ничего лишнего, но потом его стали одолевать сомнения: не слишком ли много правил и указаний?

– Как думаешь? – спросил он у Андрея.

– Дисциплина – это неплохо, но главное – дух, – ответил диакон. – Наши местные фарисеи его по большей части растеряли. Туда не ходи, сюда не ходи, «снег башка попадёт – совсем мёртвый будешь». Психология людей такова, что они в первую очередь выучивают эти правила, а до сути уже вообще не доходят. А мы с тобой делаем наоборот: доносим суть – ну, пытаемся хотя бы. А правила они поймут сами, сердце им подскажет. У меня есть оглашаемая Наташка, ты её, может быть, помнишь… Как моя мама говорит, прошла огонь, воду и медные трубы. Потаскалась, короче говоря. Вначале приходила на занятия вся раскрашенная, как индеец на тропе войны, юбка короче некуда. А сейчас в храме стоит: юбка до колен, платочек белый, скромная. Потому что она поняла, почувствовала сердцем: храм – это не то место, где надо демонстрировать себя и тем более себя продавать. Храм – это место тишины.

– Верно говоришь, – согласился Семён. – Но пусть они всё же руки друг к другу не тянут. Только когда я во время службы говорю «Христос посреди нас!», тут можно и обняться. Ну, только если одного пола.

Андрей фыркнул:

– Не думал, что ты окажешься таким зашоренным в этом вопросе. Да даже если и разного пола? Кто сильнее, в конце концов – блуд или мы? Мы что, такие законченные рабы греха?!

– Кто как, – уклончиво ответил Семён.

– Кто чувствует свою слабость в этом деле, пусть не обнимается. – ответил Андрей. – Но вообще у моих уже давно обычай обниматься при встрече перед занятиями.

– У моих тоже! Так ведь это занятия, а то служба.

– Ну ладно. У нас есть гораздо более важный вопрос: что делать с языком? Люди не понимают службу, кроме проповеди. Стоят, как истуканы, изучают собственные кроссовки. Надо всем нашим купить брошюрки, чтобы они читали перевод.

– Мои, бывает, стоят с телефонами, – признался Семён. – Я их научил, чтобы искали перевод на сайте.

– Странно, что тебя за это не захейтили, – опять усмехнулся Андрей. – Не будем искушать ближнего своего, купим книжечки.

– На какие шиши?

Андрей помолчал немного, но было видно, что ответ у него уже заранее приготовлен:

– Со старших надо собирать десятину. Они уже дольше в церкви, большинство из них причащается. Значит, на них ответственность. Пусть участвуют в жизни братства в том числе и материально.

···

В июне Семёну исполнилось двадцать пять лет – первый серьёзный юбилей. Оглашаемые в субботней группе не сильно отличались от него по возрасту: столько же недавно стукнуло побывавшей в трудницах монастыря Любе, годом младше родился весёлый крепкий парень Артём Тепляков, на год старше было семейной паре Юрьевых – Диане и Паше. Юрьевы особенно нравились Семёну: оба посвятили свою жизнь музыке, она преподавала в музыкальной школе, он работал в оркестре музыкального театра. Семён сам не был одарён вокальным талантом, но восторгался им в других людях. Когда он впервые услышал пение Дианы на своём дне рождения, то в первую секунду остолбенел, а во вторую разразился громкими искренними аплодисментами, которые, конечно, поддержали остальные гости. Диана пела «Сидя на красивом холме», и Семён, хотя раньше много раз слышал эту песню, только теперь прочувствовал каждую её строчку и охотно со всем согласился. Особенно с последним:

«Но мы идем вслепую в странных местах,

И все, что есть у нас – это радость и страх,

Страх, что мы хуже, чем можем,

И радость того, что все в надежных руках».

Диане аккомпанировал другой Павел – Аркадьев, который был постарше – около тридцати лет, работал психологом, носил окладистую бороду и до вступления в православное братство успел пройти выучку у баптистов. С баптистами он до сих пор общался, так же, как и его жена, тоже попавшая в братство скромная учительница биологии.

– Они очень радушные, – признавали супруги Аркадьевы. – Они готовы встретить, расспросить каждого, помочь всем. Никогда не оставят человека в беде, особенно своего.

– Нам стоит этому поучиться, братья и сестры! – возгласил Семён. – Подходите смелее к столу, угощайтесь!

Тот день рождения был для Семёна лучшим праздником за всю сознательную жизнь. Может быть, только в далёком детстве, когда ему исполнилось всего-то десять, он чувствовал себя таким же счастливым и наполненным. Тогда мама и папа разрешили ему пригласить целых пятнадцать человек из класса, и вместе с родственниками и другими взрослыми на дне рождения набралось больше тридцати гостей. Семён лучился счастьем, зная, что каждый из этих людей пришёл именно к нему и радуется, что он в этот день появился на свет. Сейчас гостей было чуть ли не втрое больше, под сотню человек. Аня даже не спорила с тем, что Семён позовёт кое-кого из старших. Потом она стала догадываться, что среди приглашённых будут катехумены обеих групп. Но когда Семён объявил, что нужно пригласить ещё и группу Андрея, Аня засопротивлялась:

– Почему его? У него-то совсем другие люди. Пусть они идут на день рождения к нему. А у нас будут твои. Не забывай, что ещё придут родственники. Я надеюсь, их не напугает такое количество народу!

– Не напугает, – засмеялся Семён. – Мы арендуем шатёр на острове Отдыха. Большой белый шатёр. Накроем стол, позовём всех. Какая разница, чья группа? Андрей же мой друг, и дело у нас общее. Так и называется братство – «Общее дело». Дети будут бегать, музыка играть.

Аня укоризненно покачала головой:

– Ты посчитай, сколько это будет стоить?!

– «Не заграждай рта у вола молотящего, ибо труждающийся достоин награды своей», – процитировал Семён.

– Что это ещё такое?

– Это послание Павла Тимофею, о том, что священник достоин за свою проповедь и труды награды.

Аня посмотрела на него с таким забавным недоверием, что Семён сгрёб её в охапку и принялся целовать.

– Бука ты моя, – говорил он ей. – Мне уже помогли люди. Твоя задача будет всё организовать, как ты хорошо умеешь.

Несколько тысяч Семёну перевела Ольга Кочкина – многодетная дама, жена предпринимателя и сама обладательница мелкого бизнеса, которую в церковь привели проблемы с младшими детьми. В отличие от старших, заставших трудности и бедные времена, Ольгины «последыши» воспитывались в комфорте и неге, и оттого совершенно перестали питать какое-либо уважение к чужому труду. Семён совершенно не знал, что делать с этой проблемой, обещал Ольге молиться за неё, мужа и чад и действительно молился, чем изрядно её успокаивал. Другой денежный подарок поступил от Валеры Алтынова – разорившегося на книжном бизнесе предпринимателя, который отчаянно пытался схватиться хоть за какое-нибудь дело, только бы не возвращаться к унизительной, по его мыслям, работе по найму. И Ольга, и Валерий были, разумеется, из группы среды, поэтому материальная помощь от них (хотя и явно не самых богатых среди своей группы) была ожидаема. Совершенно удивила Семёна Батурина Олеся, которая только-только стала оправляться после гибели своего мужа и ребёнка. Она сказала, что очень благодарна за то, что Семён вытащил её из депрессии, познакомил с прекрасными людьми, и преподнесла самодельный черёмуховый торт, смазанный сметаной и посыпанный разноцветным кондитерским бисером.

– Олесенька, – Семён был тронут. – Спасибо вам от всего сердца. Вам на самом деле помог не я, а Господь.

– Господь и вы, – Олеся тряхнула короткой причёской. – Мне ещё будет нужна помощь с работой. Я раньше работала в садике, но теперь там совершенно не могу…

– И эта проблема с Божьей помощью разрешится, – Семён сам верил в то, что говорил. – Побеседуем с вами чуть позже, хорошо?

Семён понимал, что Олеся навряд ли забудет о своей просьбе и через час отыщет его, но меньше всего хотел думать о её проблемах. Он был действительно убеждён, что каждый научается в ходе повседневной жизни, как он выучился многому за годы учёбы в семинарии. Он жалел Олесю, но не испытывал никакой охоты выслушивать её нудный рассказ о покойном муже, о том, как она плохо с ним ладила, как теперь ей снятся покойники. Сам он жил по принципу «клин вышибают клином» и не мог, да и не очень хотел понять людей, тревожащихся и сомневающихся во всём.

Погода выдалась прекрасная, но стол был накрыт внутри шатра, поэтому и дети, и взрослые носились туда и обратно с кусками. Вначале съели бутерброды с селёдкой и колбасой, потом – тёплую картошку, посыпанную зелёным луком, и вкуснейшие котлеты в панировке. Уминая уже третью подряд, Семён поинтересовался:

– Кто же это нас угостил такими котлетками?

– Я, Марина Шлоссер, – средних лет женщина скромно, как в школе, подняла руку, чем вызвала всеобщий одобрительный смех.

– Марина, вот так всегда и вызывайтесь, не прячьтесь! – от души похвалил её Семён. – Не будьте, как Адам, который от голоса Бога убежал в кусты.

– Скорей уж как Ева! – подхватил кто-то.

– Будьте как Новая Ева, – сумничал Семён, прекрасно догадываясь, что его вряд ли поняло большинство. – Как Богородица, то есть.

Марина растерянно улыбнулась:

– А кроме котлеток, ещё есть голубцы. Попробуйте!

Первый тост произнесла Аня, похвалив Семёна как внимательного супруга и хорошего отца. Второй достался Андрею. Семён заметил, что на него почти с восхищением смотрят оглашаемые вторничной группы – выученики строгого отца диакона. Даже на празднике они отличались от его собственных оглашаемых внимательностью и большим спокойствием.

– Дорогой отец Симеон, – Андрей поднял пластиковый стаканчик, до середины наполненный дешёвым красным вином. – Поздравляю тебя с юбилеем. Многие в таком случае желают здоровья, счастья, ещё терпения… От меня ты этого не дождёшься.

В толпе послышался смех, а Андрей продолжал:

– Конечно же, я тебе всего этого желаю, пусть Бог даст тебе крепости душевной и телесной. Но главное, пожелаю другого: стойкости, собранности. Взаимопонимания с людьми, которые в тебе нуждаются. Ведь эти люди – вы все, собравшиеся здесь – это важнейшее для любого священнослужителя. Хотя формально я старше тебя на два года, но в духовном смысле старший ты. Желаю, чтобы у тебя были силы наполнять радостью духовной сердце каждого прихожанина. И помогать им возрастать в Боге, духовно расти.

– Аминь! – воскликнул кто-то после секундного замешательства.

– Аминь! – загремело вокруг.

···

Митрополит поздравил Семёна с днём рождения уже вечером. Он только готовился написать владыке ответную смску с единственным словом «Спасибо», как получил новое сообщение, в котором говорилось ни много ни мало о необходимости опекать дом престарелых.

«Это служение как раз для вас и ваших замечательных подопечных», – писал митрополит.

Слово «замечательных» подкупило Семёна. Он бывал в доме престарелых только в детстве, вместе с мамой, и особенно запомнил запах, тяжёлую смесь старого тела, затхлости и лекарств. Старики тогда умилялись ему, пытались обнять, но Семёну были неприятны их прикосновения, хотя сидеть с ними рядом и разговаривать он не отказывался.

В доме, предназначенном для опеки, насчитывалось три этажа. На нижнем жили самые «доходные» старики, среди которых большинство было лежачих, на среднем – ещё относительно крепкие бабки, пара дедов и три-четыре человека из молодых. Верхний этаж почти полностью заменяла детдомовская молодёжь – калечные юноши и девушки, инвалиды по телесным или душевным болезням. Официально дом престарелых уже несколько лет назывался просто интернатом, что позволяло государству спокойно давать там комнаты выпускникам детдомов – ведь жильём надо обеспечить всех, а дарёному коню негоже смотреть в зубы.

О местной молодёжи Семён решил не думать и сосредоточиться на стариках. Официально главной его задачей было исповедовать и причащать тех, кто не может передвигаться и дойти до церкви сам. Для начала он пришёл в интернат один, чтобы осмотреться, и на первом этаже был чуть ли не сбит с ног знакомым запахом тления и хлорки. Он по очереди заглядывал в палаты, где лежало по два, три, четыре человека неопределённого пола, и громко приветствовал всех. Но на него смотрели пустыми, как у мумий, глазами. Лишь пара человек, увидев священнический подрясник, стала хвататься за плотную ткань, от чего Семёну становилось не по себе. Эти несчастные казались ему похожими на мертвецов с корабля «Чёрная жемчужина», которые были живыми только по видимости.

Второй раз Семён пришёл исповедовать и причастить двух человек, обозначившихся в его первый визит, и на сей раз привёл с собой двух самых трудолюбивых помощниц братства – Катю и Полину. Они, жертвуя, своим личным временем, приходили на занятия и во вторничную группу Андрея, и в субботнюю группу Семёна: открывали и закрывали квартиру, расставляли кружки для чая, держали у себя список оглашаемых и каждый раз отмечали их, а если кто-то не приходил, узнавали, что случилось, и таким образом по сути были в курсе рабочего и семейного положения каждого катехумена. Теперь обе девушки охотно согласились сопровождать отца Семёна и по воскресеньям. Глядя на них, Семён убеждался в том, что чем больше человек дисциплинирован, тем больше успевает, и не только на встречах, но даже на исповеди стал давать совет нагружать себя сильнее, чтобы выполнять многое.

Кате было двадцать восемь лет, она скромно трудилась юристом в частной фирме и жила с мамой. У неё были правильные, лишённые оригинальности черты лица, слегка удлинённый профиль. Сама она тоже казалась Семёну воплощением правильности: чисто говорила, тщательно следила за одеждой и причёской, вела ежедневник и никогда не опаздывала. Черноволосая Полина была более живой и, кроме энергичности, имела другое бесценное качество – совершенную преданность братству и лично своему наставнику в вере.

Стоило Семёну появиться вместе с помощницами в интернате, как он понял, что не ошибся в обеих. Катя сразу вызвалась участвовать в хозяйственных делах: тут же нашла сестру-хозяйку, которая с радостью сообщила, что интернату нужны пелёнки и памперсы, перекись водорода и бинты. Она посетовала, что года четыре назад здесь волонтёрили протестанты, а потом благополучно забыли стариков, избрав себе, по всей видимости, какое-то другое служение.

– Больше всего нам нужно, чтобы кто-то с ними говорил, – поделилась одна из медсестёр, когда Катя и Полина вместе с Семёном спустились вниз. – Они очень одиноки.

Полине не нужно было объяснять дважды. Она прошла в одну из открытых палат, встала на одно колено перед лежачим стариком:

– Вы давно здесь живёте?

Проржавленным голосом тот отозвался:

– Три года…

– Хорошо ухаживают?

– Хорошо… Только всегда один и один. Сосед у меня немой…

– Мы будем к вам приходить, – твёрдо сказала Полина. – Мы, православное братство «Общее дело».

– А? – спросил старик.

– Братство! Мы братство!

– Да, – улыбнулся он. – Приходите, приходите…

Тогда они втроём провели в этом доме призрения около двух часов. Поднявшись с первого этажа на второй, Семён развеселился: старики здесь были в буквальном смысле поживее, способные к беседе, а иной раз даже не чуждые юмора. Сам Семён вполне искренне считал, что Твардовский, написавший «Василия Тёркина», подметил правильно: чем тяжелее жизненные условия, тем важнее становится шутка – может быть, и вправду важнее пищи. В одной из комнат они обнаружили самую настоящую влюблённую пару возрастом за семьдесят годов. Старуха по имени Степанида кокетливо именовала себя невестой, и Семён пообещал подарить ей красивую белую шаль, оставшуюся ему от бабушки:

– Вы будете такая красавица! Я даже вам завидую! – с восхищением глянул он в сторону деда.

Худое, с насупленными, как у филина, лохматыми бровями дедово лицо озарилось лёгкой улыбкой.

– Да, вишь, Петрович, я тебе такая красавица досталась! – хохотнула Степанида. – Всю жизнь меня дожидался – и дождался-таки!

– Бог нам всегда даёт желаемое, когда больше всего это нужно, – заговорила Полина. – Может быть, в молодости вы не смогли получить семейное счастье, а сейчас можете.

– Умная девка, – заметил дед. – Как у тебя самой-то со счастьем?

Семён понимал, что если Полина сейчас продолжит философствовать, говорить об умных вещах, то оттолкнёт от себя этих людей. Но она скромно улыбнулась и не таясь ответила:

– Нравится один человек, может быть, что-то и получится.

– Дай бог! – пожелала бабка.

– А вы верите в Бога? – ухватилась за слово Полина.

Степанида шумно выдохнула:

– Ну, конечно, верю. Правда, веры-то сильно не знаю. Когда ещё там, не в интернате жила, пару раз в год в церкву ходила.

– А вы? – поинтересовался Семён у деда.

– На Пасху ходил, бывало…

Семён обрадованно заговорил о том, что веру надо узнавать; что Бог, конечно, посещает души искренне верующих в него, но всё-таки живёт в храме, и поэтому храмовую молитву ничто не заменит; что они теперь обязательно будут навещать стариков и научат их всему-всему. Он говорил и верил в это, но когда вернулся домой в самом прекрасном настроении, встретил Аню, измотанную после трудного дня, и по одному её лицу понял, что ежевоскресные поездки в дом престарелых – неудачный вариант.

– Даже не думай! – подтвердила его опасения Аня. – Мало того, что тебя нет в субботу вечером, нет в воскресенье до двух, так ты хочешь и после двух куда-то слинять?!

– Не каждый раз, – попытался успокоить её Семён. – Совсем не каждый, ну, может быть, раз в две недели.

– Нормально!! – продолжала бунтовать Аня. – Раз в полтора месяца, не чаще! У нас всё-таки семья, и ты отец!

– Отец, отец, – примирительно заговорил Семён. – Отец Симеон. – Недостойный супруг великомученицы Анны.

Аня продолжала шуметь и возмущаться уже неудачной шуткой своего мужа, а Семён всё больше осознавал, что она права: он знал себя и знал, что не сможет регулярно тянуть такую ношу, как дом престарелых. На пару весёлых и жизнерадостных старичков приходилось две пары грустных и три пары плохо слышащих, мало что понимающих инвалидов. Они требовали времени и сил, а их у Семёна имелось не так много. Нужны были помощники.

Совет подсказал Андрей:

– Это важное служение, очень нужное… Это настоящая христианская жизнь! Надо звать оглашаемых из всех наших групп. Они должны учиться заботиться о ближнем.

– Что, прямо всех?

– Да. Всех желающих. У нас отец Алексей опекает детский дом, я думаю присоединиться к нему и подключить тоже кое-кого из наших. Но это чуть позже. А пока со старичками. Надо сказать Кате, Алёне: пусть агитируют. Сам говори на встречах. Они до сих пор очень замкнуты на себе. Сами, своя семья – других мало кто готов впустить в свою жизнь.

– Кое-кто готов, – поспорил Семён. – У нас Олеське Батуриной помогут обои дома поклеить, проводку поменять. Помнишь, у которой муж с ребёнком разбились на машине?

– Хоть что-то, – сдержанно похвалил Андрей. – В общем, пускай приходят в дом престарелых. Будем их всячески к этому подталкивать.

***

Семён, кажется, видел её один раз среди оглашаемых Андрея, но не мог вспомнить, где. На своём дне рождения? Кажется, нет. В церкви на службе? В тот раз, когда он приходил познакомиться с катехуменами отченьки диакона? Скорее всего, последнее. Но тогда эта девушка не обратила на себя его внимание, а сейчас пропустить её было трудно: она пришла в дом престарелых с двумя маленькими детьми, один из которых ныл и неразборчиво чего-то требовал.

«Странная», – подумал Семён почти осуждающе, не в силах представить свою Аню в таком месте с Гавриилом и Агнией.

– Здравствуйте, отче, – взволнованно проговорила девушка, и Семён заметил, что глаза у неё какие-то безумные: что это она хочет?!

– Я приехала к вам, вот, прямо с ребятишками, знала, что вы здесь… Три недели меня не было в городе, и я очень соскучилась по братству, по всем. Приехала несколько часов назад – и сразу сюда.

«Да она маньячка», – мелькнуло у Семёна в голове.

– Понимаете, я ещё не писала отцу Андрею, он наставник нашей группы, но и вы ведь тоже, вы тоже всё знаете, – сбивчиво продолжала девушка. – Мне сейчас фактически негде жить. Муж со мной жить не хочет, это как раз из-за церкви, хотя, если копнуть глубоко, то вообще из-за того, что он не желает меня принимать… А дома, у родителей…там у меня отец, он больной алкоголизмом в последней стадии, если вы знаете, что это такое. Он слабоумный… И мама не отходит от него. У него диагностирован рак. Но этого мало, там ещё брат, он у меня тоже пьёт…

Семён слушал её, осознавая, к собственному ужасу, что Андреева оглашаемая не врёт, максимум – слегка преувеличивает:

– Да, вас прямо-таки угораздило, – сказал он то, что само собой пришло в голову.

К нему подошла Катя:

– Отец Симеон, я переписывалась с ней всё это время. У неё вправду очень тяжелая ситуация. Мужа затянуло в оккультизм. В семье алкоголики. Это просто чудо, что Соню в таких условиях призвал Господь. Она очень сильная. Вот и сейчас вернулась в город, чтобы не бросать оглашение. Она молодец!

Соня вспыхнула благодарной улыбкой, а Семён, всё ещё не до конца веря в возможность столь неудачного стечения событий, сказал:

– Тут надо подумать… Если у вас там совсем-совсем невозможно существовать, надо подумать… Бабушка у вас есть?

– Она умерла.

– И квартиры не оставила. М-мм… Что есть у нас, Катя, какие активы?

– Только та квартира Алексея и Вики, где мы проводим все встречи.

– Это уж на крайний случай, но можно иметь в виду… У меня есть оглашаемые со среды, состоятельные люди. Если что, можно их потрясти… Но это если вам совсем негде жить. Может, не всё так плохо, а? – Семён ободряюще подмигнул Соне.

– Наверное, вы правы… Я попробую пожить пока со своими. Но как хорошо, что я приехала сюда! Мне прямо легче становится, когда братья и сёстры рядом.

– Вот и славно, – уже искренне радовался за неё Семён. – Главное для вас – это держаться церкви, быть вместе с братьями и сёстрами. Пойдёмте к нашим подопечным, навестим кое-кого.

Увидев детей, Степанида разулыбалась, подскочила к комоду:

– Ой, мои маленькие! Кто это к нам пришё-о-л? Чё это я вам принесу-у?!

Из верхнего ящика она вытащила двух крохотных фарфоровых голубков, вручила их детям:

– На, красота моя! Н-на, мой богатырь! Ягодки мои наливные! Дед, пряники с завтрака остались?

– Мой остался, отдай ребятам.

Степанида продолжала сыпать хвалебными словами, и Семён не уставал удивляться – и её открытой радости, которую раньше нельзя было заподозрить в самолюбивой старухе, и покорности детей, которые ничуть не боялись посторонних и легко принимали от них ласку и подарки.

– Степанида Андреевна, а ваши внучки где? – бестактно спросил один из Семёновых оглашаемых.

– Где… В Караганде! В Казахстане. Сын как уехал, так пропал. Женился там, расплодился, а дальше знать не знаю.

– Может быть, найти его? – осторожно спросила Катя.

– Захотел бы – сам нашёлся, – упоминание о сыне явно не радовало Степаниду, и она свернула разговор опять на пришедших гостей. – Хорошие вы ребята!

В этот приезд вместе с Полиной и Катей приехало около десятка оглашаемых, трое из группы Андрея – Соня, сурового вида молодой человек по имени Егор и ухоженная, красивая девушка Алина, которую Семёну даже странно было видеть в таком неприглядном месте, как дом престарелых. Семён договорился с руководством дома престарелых, что сам будет приходить раз в полтора месяца, чтобы исповедовать и причащать желающих, а в остальное время (каждое воскресенье после двух) Полина и Екатерина будут проводить для молодых и пожилых обитателей интерната евангельские беседы – недолгие, всего полчаса. И после евангельских бесед волонтёры братства «Общее дело» с удовольствием готовы пообщаться со старичками, оказать посильную помощь в бытовом уходе, если потребуется – помочь в украшении этажа и вообще подготовке к праздникам. Полина, разговаривая с охраной, даже добилась того, чтобы у членов братства на входе не забирали паспорта.

– Полина, умница! – восхитился Семён. – Замуж тебя надо, такую красивую, бойкую! Куда этот Артём смотрит?!

Семён знал, о каком симпатичном ей человеке Полинка упомянула при Степаниде: это был молодой человек из субботней группы, который прекрасно видел Полинину влюблённость и даже давал понять, что она взаимна, однако почему-то никаких конкретных шагов не делал. Как выражался Филарет, морозился.

В конце лета, Успенским постом, митрополит появился в Покровском соборе, где служил Семён. Приезд его было неожиданностью даже для настоятеля, который накануне метался, крича, что денег на приходе слишком мало:

– Решили нас совсем обобрать! Приезжал в этом году только весной. И опять готовить конверты – самому и свите! А на ремонт храма в Казачинском мы давали?! А книжки – опять же через епархию закупали!

– А вы говорили, есть какой-то богатый спонсор у нас, – напомнил Семён.

– Уже не у нас, – горько усмехнулся настоятель – Благочинный с ним познакомился, и теперь тот на другие храмы жертвует. В Рождества Богородицы иконостас новый купил… Да что об этом!

Семён, конечно, знал ещё от дяди, что епархиальные власти на то и существуют, чтобы требовать деньги, причём всегда действуют через благочинного – теневого руководителя, который имеет решающее право голоса даже при выборе настоятелей. Знал, что средства на открытие нового прихода должен искать сам настоятель, а никак не архиерей, который только подписывает прошение и посылает в новый храм священника. Но всё же он надеялся на нового владыку. Он представлял его похожим на своего школьного учителя английского, которого то восхваляли за отличное качество преподавания, то костерили на все лады за то, что откровенно занимался репетиторством в стенах школы и брал за это солидную по тогдашним меркам плату.

Прихожане Введенского встречали митрополита восторженно, с порога подставляя сложенные лодочкой ладони для благословения. Относительное спокойствие сохраняли только члены братства, которым Семён никогда не внушал мысли об особом статусе священноначалия. Служба была долгой, проповедь продолжалась не меньше пятнадцати минут, и Семён обиженно подумал, что митрополиту можно разглагольствовать чуть ли не полчаса, а ему, Махову, надо уложиться в несколько фраз, потому что кто-то, видите ли, торопится на дачу.

Сравнение с учителем английского, кажется, было уместным: владыка смотрел на Семёна как на хорошо успевающего, но слегка балованного ученика, которому не следует лезть в дела взрослых. Глядя на миролюбивое лицо владыки с лукавинкой карих глаз, Семён начисто забыл об истории, недавно рассказанной ему отцом Александром: якобы митрополит перед тем, как быть назначенным в Енисейскую Сибирь, снял с места хорошего сельского батюшку, который в своей деревне основал крепкую общину и категорически отказался оплачивать владыке покупку новой панагии. Батюшку вскоре сняли с формулировкой «виновен в расколе общины», которую он сам же и созидал.

– Как ваши пасомые? – с ласковым любопытством вопросил митрополит за трапезой.

– Спаси Господи, хорошо, – ответил Семён.

– Наслышан о ваших трудах в доме престарелых. Это прекрасно. Пусть как можно больше прихожан участвуют в таком служении. Знаю, что помогаете и немощным больным, и более здоровых утешаете беседами. Евангелие продолжайте читать, нести слово Божие. Похвально.

Семён по-настоящему запаниковал: откуда владыка узнал про такие подробности, как чтение Евангелия, беседы, помощь немощным? Это не было похоже на обыкновенную интуицию, тем более владыка уверенно говорил о том, что он не догадывается, а именно знает. Выходило одно: кто-то доносил ему, и надо было выяснить, кто именно.

Однозначно радовало то, что деятельность братства митрополит пока что оценивал положительно. На Успение была назначена встреча владыки и братчиков – старших, первозванных и всех трёх младших групп, естественно, в присутствии батюшек-катехизаторов. На такое событие собрались практически все: в великолепно отделанном конференц-зале Архиерейского дома оставалось свободными всего несколько мест. Митрополит говорил долго, по своему обыкновению упоминал древние церкви, необходимость возрождать православие, возвращать народ под своды храмов.

– Семён, выйди ты к нему, скажи что-нибудь, – шепнул Андрей. – Я это словоблудие больше не могу слушать.

– Да он всегда так говорит.

– Вот именно. Когда сказать нечего, начинаешь сказку про белого бычка: православие нам нужно, важно… Выйди, пожалуйста.

Семён заранее на всякий случай попросил приготовить пару номеров: чтение стихотворений и вокальное выступление Дианы Юрьевой с Аркадьевым. Он выступил вперёд, сердечно поблагодарил митрополита Филиппа за приветственное слово к прихожанам Введенского собора и членам братства «Общее дело», а затем попросил разрешения выступить с песнями и стихами, прославляющими Бога.

– Пожалуйте, – с явным удовольствием согласился владыка.

Вначале были стихотворения: одно прочитала женщина средних лет, почти пожилая, другое – совсем юная. Оба были встречены аплодисментами, но митрополит явно больше умилился чтению молодой девушки:

– Всё это дары Господа, – одобрительно покивал он.

Песня понравилась и владыке, и ещё больше – людям. Диана с Аркадьевым пели «Никиту Рязанского»:

Смотри, Господи:

Крепость, и от крепости – страх,

Мы, Господи, дети, у Тебя в руках,

Научи нас видеть Тебя

За каждой бедой…

Прими, Господи, этот хлеб и вино,

Смотри, Господи, – вот мы уходим на дно;

Научи нас дышать под водой…

– Самые лучше слова сегодня, самые живые, – горячо шептал Андрей уже вернувшемуся в зал Семёну. – Ты посмотри, мертвечина кругом… Церковь корпорацией стала, точнее, брендом. Архиереи франшизу продают… Епископы – дистрибьюторы, настоятелей назначают, а настоятели им отчисляют роялти. Бизнес кругом! Мало настоящих. Отец Алексей у нас, потом этот, в клубе ты с которым был, у вас… И всё равно это не то, что надо, это разве община?! Это неплохие люди, но настоящая жизнь во Христе – большее.

– Ты потише, – на всякий случай оглянулся назад Семён: сзади сидело всего три или четыре человека, и все они казались очень увлечёнными песней.

– Я правду говорю. Есть настоящие, конечно… «Но город спасётся, пока трое из нас продолжают говорить с Ним», – повторил Андрей строчки песни.

После выступления владыка опять взял слово и заговорил на сей раз о единстве церкви:

– Под своды наших православных храмов приходят новые и новые люди. Молодые и уже пожившие. И все веруют – но надо помнить, что в древние времена все народы веровали, однако веру подменил диавол. И она стала язычеством! Люди стали приносить ложным богам жертвы, в том числе человеческие. Почему произошло такое? Они отклонились от пути. Отошли от святой церкви, в которой одной спасение, и пошли по пути погибели. Тех, кто оказывался чужд церкви, издавна объявляли еретиками и предавали анафеме. Даже тех, кто притворялся, что сохраняет нашу здравую веру! А на самом деле давно отпали от истинного учения. Так вот, чтобы с вами этого не произошло, почитайте прежде всего священников, несущих слово истины. Во-вторых, полюбите Литургию и живите ею. И в-третьих, читайте Писание и святых отцов. И тогда ваши таланты раскроются, засияют ещё ярче, и вы ими послужите матери нашей церкви. Аминь.

– Аминь! Спаси Господи! – послышалось со всех сторон.

Трапезы в этот раз не предполагалось. Владыка, сопровождаемый свитой из трёх человек, спустился вниз, а оглашаемые потихоньку стали расходиться. Некоторые исчезали безмолвно, не прощаясь, но большинство подходили к Семёну и Андрею сказать хотя бы пару слов о минувшей встрече.

– Такое тёплое чувство! Я будто пообщалась с отцом, – поделилась Жанна.

– Приятно знать, что такие серьёзные люди – и за вас, – заговорщицки подмигнул Володя Шлоссер.

– Да, за нас, а значит, и за вас, – согласился Семён.

– Пусть пока не усложняют для себя, – махнул рукой Андрей. – Кстати, я тебя не знакомил ещё? Соня, не уходите! Ильфат! Подойди сюда, Ильфат!

Семён увидел перед собой высокого и худощавого темноволосого парня с тонкими чертами лица, в которых проглядывало что-то восточное – и уже знакомую ему девушку, приходившую с детьми в доме престарелых. На сей раз она не выглядела отчаявшейся, просто немного уставшей, и Семён только теперь вспомнил, что собирался спросить у своих средовых насчёт квартиры для неё. Впрочем, она была не его оглашаемой, и если кто-то должен был решать её проблемы, то скорее Андрей.

– Это, прямо как в песне, святая София, – в шутливом тоне друга Семён угадывал небывалую серьёзность. – Чистой души человек. Господь ведёт её трудным путём, а она принимает всё как есть. Программу оглашения схватывает на лету. Идёт вперёд и вперёд…

– Ну здорово, здорово, – перебил Семён. – Мы ведь уже знакомы с Софией, она была в доме престарелых.

– Почему вы мне не рассказали? – с некоторым неудовольствием спросил Андрей Соню. – Вы и там успеваете служить? Ладно, поговорим потом. А это Ильфат. Тоже необыкновенный молодой человек. Мы ведь уже несколько месяцев назад закрыли группы, как ты знаешь, но Ильфата я не мог не взять. Он подошёл ко мне в храме. Они оба нашли меня прямо в храме – Соня и Ильфат. Вот он – он подошёл и спросил знаешь что? «Что обозначает: блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят?» Да, представляешь. Прямо спросил о заповеди блаженства. Я, конечно, его в охапку и к нам. И тоже трудные обстоятельства. Отец – башкир, мусульманин. Мать его слушает во всём. Настроены к христианству резко отрицательно. Никаких верующих бабушек, ни даже книжек. Всё сам! Их обоих позвал Господь. Они во многом похожи, правда?

Семён с любопытством учёного поглядел на обоих оглашаемых своего друга. Ему показалось, что в наивно распахнутых глазах, в удивлённо-вопросительном взгляде Ильфата и Сони действительно было какое-то сходство, и он с удовольствием ответил Андрею:

– Да, похожи, как брат и сестра.