Злые сказки для героя

Глава 1

От автора

Все персонажи данного романа выдуманы лично мной, то есть автором.

Все совпадения с реальными лицами, местами и событиями, которые происходили в тексте всего лишь случайность. Которую можно объяснить подключением сознания автора, то есть меня, к ноосфере, которая, как известно, хранит в себе всё что происходило, происходит и даже то, чему ещё только предстоит произойти. Подключение это обычно происходит во сне, и многое из того, что автор подсмотрел в ноосфере, он забыл, а всё остальное сильно исказил в силу плохой памяти и скудной фантазии.

Город, описанный в произведении, существует на самом деле, но только в памяти писателя, то есть меня. Не ищите в нём знакомых улиц, дворов, домов. Это лишь старая, выцветшая, местами прожжённая жизнью и сигаретами фотография.

Также автор, то есть я, резко отрицательно относится к наркотикам. И, к так называемым лёгким, и к тяжёлым, а также к веществам растительного происхождения и синтетического. Автор: то есть я, призывает всех, ни в коем случае их не пробовать.

Автор, то есть я, также категорически не приемлет насилия как физического, так и морального и психологического.

Автор, то есть я, приносит извинения читателю за использование обсценной лексики в произведении: это он, то есть я, не со зла, так требовала структура, форма и стиль написания произведения. Я постарался минимизировать её использование, но не в ущерб смыслу, а всё что использовалось, старательно запикал.

Также мнение, мысли и выводы, которые делает главный герой данной книги, зачастую не совпадают с мнением, мыслями и выводами автора, то есть меня, а иногда являются строго противоположными.

Все факты из биографий музыкальных групп и поэтов взяты в свободном доступе из сети Интернет и не являются выдумкой, измышлением, придумкой или фантазией автора, то есть меня.

И да, это действительно черновик, так что в нём возможны ошибки: как орфографические, так и синтаксические с пунктуационными. Присутствуют, надеюсь, не очень много стилистические огрехи, недочёты и упущения. Это не совсем, конечно, черновая работа: автор, то есть я, в меру своей грамотности вычитал текст, так что, читатель, не суди строго, и приятного чтения.

Всегда с уважением, автор, то есть я.

0

Проклятый город! Серый, бетонный, с кривыми узкими улицами, бесцветными, навевающими безысходную тоску домами со слепыми дворами-колодцами.

Проклятая погода! Низкое, давящее на плечи небо, холодные ветра, высасывающие, казалось, не столько тепло из тела, сколько саму душу. Грязные, пахнущие прелыми тряпками съёмные квартиры с протекающими кранами, еле живыми батареями и странными, словно не из мира сего, соседями.

Совсем не так ему представлялась культурная столица, из его родного города, и совсем не так он видел в ней свою жизнь.

Жить в большом и дорогом городе, не имея нормальной работы – хорошо оплачиваемой и приносящей радость и удовлетворение, было несладко. Ещё и отец, хоть и помог с переездом и новыми документами – как никак единственная кровинушка, – узнав о его залёте, деньгами помогать отказался.

Ростислав, зябко передёрнул плечами и поднял повыше воротник лёгкой куртки, вот уже полчаса под противным моросящим дождём он ждал человека, назначившего встречу. Достал сигарету и, повернувшись к ледяному ветру спиной, попытался прикурить. Но зажигалка – настоящая «Zippo» подаренная друзьями на днюху, ни разу до этого не подводившая, вспыхнув оранжевым лепестком пламени, погасла.

Чтоб тебя! Грязное ругательство повисло на языке, и он, чтобы не подавиться им, сплюнул его вместе с вязкой слюной на гранитный парапет набережной. Сердце от нехорошего предчувствия неприятно защемило.

– Давай, родная, – прошептал он и, прикрыв ладонью зажигалку, погладил мякотью большого пальца ребристое, приятное на ощупь колёсико. – Не подведи.

Прикурить он не успел, сзади окликнули.

– Борис?

Ростислав не сразу понял, что обращаются именно к нему, он ещё не вполне освоился с новым именем. А когда понял, обратились именно к нему – обрадовался, ну наконец-то.

– А? – он обернулся, пряча зажигалку в карман.

Двое: блондин и брюнет, крупненькие такие амбалы, крупнее его, не самого маленького, между прочим. Одетые в стильные удлинённые куртки, слишком лёгкие для почти зимней погоды. Брюки с отглаженными стрелками и блестящие туфли.

Слишком блестящие для такой мерзкой погоды, – мелькнула тревожная мысль. – Словно минуту назад незнакомцы вышли из машины.

На руках кожаные перчатки.

Аккуратные стрижки, гладковыбритые щёки и злые, с прищуром, глаза. Намекающие: ничего хорошего Ростислава не ждёт. Сердце защемило ещё сильнее. Непохожи были окликнувшие его на потенциального работодателя, пригласившего на встречу. Не так должен выглядеть модный звукорежиссёр и его… кто? Ассистент?

Ростислав сориентировался моментально.

– Извините, парни, – он натянул на лицо как можно более вежливую улыбку и развёл руками, – ошиблись.

Громилы переглянулись, блондин осклабился противно и, хмыкнув, бросил.

– Да нет, парниша, не ошиблись.

Брюнет кивнул, подтверждая.

– Привет тебе от Сергея Петровича.

Удара Ростислав не заметил. Что-то хрустнуло, скулу обожгло болью, и он отлетел спиной на каменные перила. Оттолкнувшись спиной от перил, Ростислав поднырнул под правый боковой блондина, сблокировал левый прямой брюнета. Но пропустил два мощных пинка в живот и бедро. Блондин с брюнетом били умело: быстро, жёстко, не мешая друг другу.

Хрюкнув от боли, он отпрыгнул в сторону, разрывая дистанцию, отоварил накатывающего брюнета ногой в живот, пробил блондину двоечку. От первого удара тот легко уклонился, а вот второй – фирменный левый, которым Ростислав не раз укладывал противников на настил, – бросил нападавшего на колени.

Развернувшись к противникам спиной, Ростислав бросился вниз по ступеням.

– Гаси его, Валера! – расслышал Ростислав сквозь завывания ветра.

На бегу оглянулся. Блондин, стоя на коленях, прижимал ладонь к разбитым губам, а вот брюнет, Ростислав охнул от страха, выцеливал его навинченным на ствол пистолета глушителем.

Он попытался ускориться, но нога отсушенная мощным ударом блондина подвернулась, колено больно ударило в гранитные плиты. Взвыл, теперь ещё и от боли.

Псых!

Выстрел, и так тихий совсем потерялся в порывах торжествующе воющего ветра. Пуля, ударившись о стену, осыпала голову каменной крошкой.

Ростислав кувыркнулся по ступеням вниз, уж лучше в чёрную реку – хоть какой-то шанс выжать, тем более ему не привыкать к ледяной воде, чем получить пулю в голову.

Псых! Взынь!

Вторая пуля прошла рядом с ухом. Ещё чуть-чуть – две широкие гранитные ступени и…

Третья пуля ударила его в левое бедро. Четвёртая в левый бок. Пятая в правое плечо.

Без звука Ростислав погрузился в грязную воду. Течение подхватило его, закрутило и потащило прочь от ещё двух пуль, прошивших окрасившиеся красным неспокойно, ворочающиеся волны.

1

– Альбина Коврина, знакома такая?

И что ответить на этот вопрос? Знакома ли мне Аля? Да, конечно.

Говорить с «опером» мне совсем не хочется. Не люблю я ментов, ещё с детства. Вру, конечно – не с детства, в детстве я как раз мечтал стать милиционером. Этаким крутым, циничным «опером». Который носит кожанку, ствол в «оперативке» и с лёгкостью «колет» матёрых уголовников.

Не любить я их стал лет с четырнадцати, когда милиционеры стали полицейскими, а менты… Ха! «Менты» так и остались «ментами». Сленговое слово «копы» в наших пенатах – средней полосе России – не прижилось.

Я в то время как раз влился в одну уличную компашку, как говорила моя бабушка – нехорошую. Промышляли мы не разбоем, конечно, но по грани ходили крепко. «Лохов» разводили – так говорил наш лидер Федюня Серов со звучной «погремухой» – «Перец». Которую, я так мыслю, он выдумал сам. Кидали на шмот, невеликие деньги и иногда на мобильники «ботанов», «чертил» и «чуханов», как опять же называл наших «клиентов» «Перец». Это же целое искусство сделать так чтобы «клиент» после наших «бесед» не кинулся, теряя тапки, прямиком в полицию кидать «заяву».

Долгие разговоры – лясем-трясем, обходные манёвры – ну ты же понимаешь, брат, это не нам, это «честным бродягам» в «крытку», иногда уговоры, иногда угрозы, и вуаля – очередная жертва добровольно-принудительно расстаётся со своим имуществом, взамен получая точно такую же вещь, но на несколько порядков дешевле и гораздо более старую и потрёпанную.

Хотя, конечно, «кидали». Редко, но было. Но на это у нас был обходной манёвр, мы никогда не работали в «своём» районе, всегда выезжали в другие, иногда и в соседние города.

Н-да…

Отвечать правду не хотелось, но и врать смысла не имело. Если этот кривоносый опер, спрашивает, то стобалов знает правильный ответ на свой вопрос.

Как же он представился? Что-то такое простое и очень распространённое, что очень легко запомнить и так же легко забыть за ненадобностью. Алексей, кажется, Петрович, нет, Иванович, точняк – Алексей Иванович. А фамилия? Фамилия у «опера» была что-то вроде – Васин, Васьков, Васков, да нет, не мог быть этот наглый «мент» однофамильцем бравого старшины – я бы это точно запомнил. А как? Васькин, Васильков, Васютин? Нет – не помню.

Исподлобья смотрю на «опера». Прямо классика силовиков – среднего роста, жилистый, волевой подбородок, широкие скулы, упрямый рот, внешность портили тонкий хрящеватый, какой-то кривой не поймёшь не то сломанный, не то от природы такой, нос и мутные спрятанные глубоко в глазницах неопределённого цвета глаза – то ли серые, то ли блёкло-голубые.

Я мнусь, но отвечаю.

– Знал…

– В каких вы были отношениях.

В каких, мы были отношениях, я затруднялся ответить даже самому себе.

– В нормальных… – выдавливаю из себя.

– В нормальных – это как?

Я молчу.

Тогда этот то ли Васькин, то ли Васильков, то ли Васютин мне «помогает».

– При каких обстоятельствах вы познакомились?

Я вздыхаю. И что этому «оперу» от меня надо, что вообще случилось? Хотя, что случилось примерно ясно – что-то нехорошее. Иначе «опер» из убойного не выдернул бы меня прямо с середины рабочего дня и вежливо, но очень настойчиво – такому хрен откажешь – пригласил в отдел на разговор. Как он сказал, представившись, на беседу.

– Курсы проходили… – цежу я из себя по капле, – вместе…

«Опер» не перебивает, лишь сверлит меня, словно алмазными бурами, цепкими глазами.

Я опять замолкаю, обдумывая – что и как сказать. Страха я не испытываю. Чего мне боятся? В криминале я не замешен. В нехорошей компашке я отирался не долго, ни разу даже приводов не было, вовремя свалил. Пошёл учиться в колледж, а там новые увлечения, интересы, друзья.

Но вот тревога и нехорошее предчувствие потными ладонями и холодком по спине дали о себе знать.

– Какие курсы?

– Литературного мастерства, – давлю из себя.

Правое сверло отрывается от бланка, в котором «опер» записывает мои показания, и сверлит мне переносицу.

– Литературного? – переспрашивает «опер» и добавляет. – Ты писатель?

Вот ведь что за манера у оперсостава обращаться к людям на ты, независимо от пола и возраста.

Киваю, потом мотаю башкой, улыбаюсь.

– Скорее «пейсатель».

– Это как? – требует пояснений «опер».

Левый глаз его отрывается от протокола, и теперь уже два сверла буравят мне лоб.

– Писатели, – начинаю пояснять я, – это те, кто пишут книги, потом их издают, за книги получают гонорары, причём такие, что может больше нигде не работать. Писатели ездят на встречи с читателями, их книги обозревают блогеры. Ну, а пейсатели, это типа графманов, строчат текста, разной степени читабельности, в свободное от работы время. Тискают свои опусы где-нибудь на сетевых площадках самиздата, в лучшем случае получая за это гроши. Сруца на форумах и мечтают о славе, деньгах и бумажных книгах.

Я делаю паузу, пожимаю плечами и заканчиваю.

– Вот, как то так.

– Ясно. Так, где вы познакомились? – опер вновь утыкается в бланк.

– На курсах литературного мастерства, – повторяю я терпеливо, – было задание в парах написать рассказ. Пары распределялись рандомно. Мне выпало с Альбиной… – я чуть спотыкаюсь на имени – никогда я, да и вообще никто, наверное, кроме Витька – любимая его шутка талантливой поэтессе – громкое имя, так её не называл. Всегда Аля. – Разговорились, выяснили, что из одного города, встретились…

Я вновь пожимаю плечами. Молчу.

– И… – поторапливает меня «опер».

– Подружились…

Чёрт! Возможна ли вообще дружба между молодой, красивой и одинокой девушкой и таким же молодым и одиноким парнем.

– Организмами? – кривоносый (или это у него нос сломан?) «опер» с любопытством смотрит на меня.

– Ну, знаете ли…

Скриплю про себя зубами. Ну, да мы с Алькой переспали несколько раз, точнее два, но либидо наше не совпало амплитудами, мне хотелось почаще и подольше, а ей, я так понял, наоборот пореже и без фантазии. Да и интерфейс, как говорил о внешности «Раст», у неё был не тот, что я люблю. Аля была типичная «козочка» – опять же по классификации «Раста» – невысокая, очень худая, плоская спереди и сзади, даром, что блондинка с громадными васильковыми глазами. Мне же нравились рыжие пухляшки, без фанатизма конечно, желательно с веснушками.

– Знаю… – обрывает моё возмущение «опер», но тему не педалирует.

– Когда ты видел её в последний раз?

Когда, когда? Можно подумать он не знает. Знает, всё он знает. Пробил уже, это без вопросов.

– В воскресенье, кажется.

Начинаю я неуверенно.

– Кажется или точно?

– В воскресенье вечером.

– При каких обстоятельствах?

Я вздыхаю.

При каких обстоятельствах? – повторяю я про себя. Да при самых, блин, обычных.

Глава 2

2

– Привет.

Я отрываю взгляд от чашки с кофе.

– О-о-о… – тяну радостно, – Алька, здорово, давно не виделись. Куда пропала?

– Я? – Аля улыбается в ответ. – Это ты пропал: в клубе не участвуешь, на форум не заходишь, на квартирники не ходишь.

– Ну, да… – теперь я уже не улыбаюсь.

Я действительно выпал больше чем на полгода из социальной жизни. И на это было несколько причин. Во-первых, после дико-долгого простоя на меня напала муза. Вернулся зуд в пальцы, заставляющий с ошеломительной скоростью бить по «клаве», выплёскивая на белый лист Word свои мысли. Во-вторых, я познакомился с Дашей – Душой, как я называю её про себя, или Душкой, когда злюсь на неё. Такое бывает нечасто, но бывает. В конце концов, я хоть и творческая личность, но человек, поэтому могу злиться на любимую. Да и Даша далеко не ангел. Меня закрутило, завертело, понесло в любовном и творческом вихре.

– Что-нибудь пишешь?

Я кивнул, давно уже отучился вываливать на всякого интересующегося свои творческие планы. Научен, так сказать, горьким опытом: поделишься задумкой – всё, пиши пропало, все планы пойдут коту под хвост, будешь сидеть, вымучивать из себя слова и смыслы, да так ничего и не вымучишь.

– Но не поделишься… – Алька понимающе кивает, – правильно, сама такая.

Я киваю.

– Ты сама-то как? Что-то плохо выглядишь.

Алька и впрямь сильно похудело, хотя, казалось бы – куда больше – она и так была похожа на удочку. Лицо осунулось, стало каким-то даже не бледным – синеватым, под глазами расползлись тёмные круги, а сами глаза лихорадочно блестели.

– Да, так – творческий кризис. Ещё и сплю плохо.

Я хмыкнул. Ни за что бы не подумал. Алька была чудным сочинителем коротких жизнеутверждающих рассказов и очень талантливой поэтессой. Половина наших андеграундных групп имела в репертуаре песни на её пронзительные, пробирающие до мурашек стихи, вторая половина заказывала песни у Витька.

– Серьёзно? Ты всегда легко писала, и все кризисы проскакивала на раз.

– Все мы растём, все взрослеем…– Алька задумчиво отставляет нетронутую чашку кофе в сторону. – Может, по винчику?

Я мычу, не то чтобы несогласно, скорее удивлённо, она никогда не была любителем бухла, пусть даже и некрепкого.

Смотрю на часы половина восьмого вечера.

– Можно… – нехотя соглашаюсь, и то только потому, что Душа в отъезде, а Аська смотрит на меня очень уж умоляюще. – Пару бокалов…

– Давай только ко мне поедем, а то тут народу, толком и не поговорить.

– К тебе? – как то всё это перестаёт мне нравиться.

– У меня отличная бутылка испанского есть. А?

– Ну, раз испанское – поехали.

3

– Увиделись в кафе, она подошла, мы разговорились, выпили по чашке кофе. Она пригласила меня к себе.

Сальная улыбка расползается по небритому лицу оперативника. Я взрываюсь.

– Да, что случилось, в самом деле?!

Я ещё не кричу, но близко, очень близко. И это оперативнику не нравится.

– Спокойно, гражданин Новак! – Васькин, Васильков, Васютин хлопает ладонью по столу. – Где ты был в ночь с воскресенья на понедельник с часу до трёх.

– Дома.

– Кто это может подтвердить?

Я размышляю, хотя, по сути, там и размышлять-то не о чем – никто моё алиби не подтвердит. Но я же не дурак, чтобы прямо вот так рыть самому себе могилу. Лихорадочно шевелю мозгами, пытаясь что-нибудь придумать. Ничего внятного не придумав, говорю правду.

– Таксист привёз меня к дому в полночь. Я постоял на крыльце и поднялся к себе.

– Значит, никто.

– Вот, – я выдираю из кармана куртки мобилу, трясу ей в воздухе, – телефон может подтвердить. Геолокация и всё такое, трафик можно посмотреть, я матч начал смотреть по трубе…

– Почему? – перебивает меня опер.

– По ютубу. Он закончился как раз в два. Можно трафик у провайдера запросить.

– Запросим, запросим… – лениво машет рукой «опер». – Никто живой, так сказать, воплоти, получается, твоё алиби не подтвердит…

Он не спрашивает, он утверждает, с-с-сука!

– Получается…

– О чём вы говорили с Ковриной.

– Да, так, обычный трёп… Обо всём и ни о чём…

– Поподробнее.

Поподробнее ему, кривоносому.

4

Квартира у Альки хороша хоть и однокомнатная, но зато 60 квадратов. Не в новостройке, но зато в кирпичном доме улучшенной планировки. Это её папахен подмог с бабосиками на первый взнос, да и сама она, работающая то ли экономистом, то ли бухгалтером, могла себе позволить ипотеку, не то что я – работающий в полсмены дизайнером в маленьком центре оперативной полиграфии. Потолки под четыре метра, толстые кирпичные стены, широченные подоконники, на которых удобно сидеть, обложившись подушками.

Вот мы и сидели в полутьме, лишь новогодняя гирлянда по периметру рамы подмигивала разноцветными огоньками, грея в ладонях красное полусухое родом из Испании в тонкостенных, похожих на большие тюльпаны бокалах.

– Чё случилось-то, а, Аль? Сама на себя непохожа. С творчеством траблы или с личной жизнью?

Прервал я затянувшееся молчание, которое мне порядком надоело.

Аля пожала плечами.

– Слушай, Кир, – начала она осторожно, – тебе в голову не приходило, что это всё бессмысленно…

Я отпил вина, ожидая продолжения. Не дождался.

– Ты о чём, Аль? Что всё? Что это?

– Ну, творчество, пишешь-пишешь, стараешься, душу вкладываешь, а это никому не нужно. Так, кто-то где-то одним глазком прочтёт, может, даже похвалит и через пять минут, да какие минуты, через пять секунд забудет.

Я вздохнул: ну ясно – творческие загоны, сам такими страдаю. Страдал. Ещё буквально полгода назад, сейчас просто пишу и тихо надеюсь, что не зря. А, может, это моё знакомство с Дашей-Душой так на меня повлияло?

– Да, ладно, Аль, ты же хорошо пишешь. Рассказы вообще – пушка, сколько конкурсов выигрывала…

Алька машет ладонью, словно отгоняя назойливую муху.

– И где те конкурсы…

И впрямь – где? На самом глубоком сетевом дне.

– А, стихи… – хватаюсь я за следующую соломинку. – У тебя же поэзия… К тебе в очередь встают только бы песню записать…

– Ага… – Аля отхлёбывает вина и вновь машет рукой, – группы районного масштаба, играющие в местном ДК «Железобетона», о которых через год никто и не вспомнит.

Я молчу, лихорадочно соображая, что сказать, в чём-то она, конечно, права. Но не во всём, я надеюсь на это. А, что ещё остаётся?

– Зря ты так, все поэты, ну если не брать Пушкина и Лермонтова, при жизни были не признаны. А ты настоящая поэтесса.

Сказал я и тут же спохватился, блин, ну надо же такое ляпнуть – не признаны.

– Ну, да, поэтесса. Ахматова, Цветаева – вот поэтессы. Трубина, Пушкина, Рубальская, Дягилева – может быть. А я, так… – вновь взмах рукой, какой-то совсем обречённый, и страдальческая гримаса на лице. – Графоман, графоманка от поэзии. Стихоплётка.

– Блин, Аль, прекрати самобичевание.

– Это не самобичевание, это правда. Вот скажи, какая я поэтесса? Мне двадцать семь, а ни одного сборника нет, поклонников нет, автографы не просят. Да, блин, девяносто процентов моего окружения не знают, что я стихи пишу.

– Ну и что? Сама сказала – что тебе только двадцать семь, всё у тебя впереди.

Аля быстро допила вино и, отставив в сторону бокал, лихорадочно зашептала.

– Цветаева повесилась, Турбина бросилась из окна, Дягилева утонула…

– Ася… – я прижал к её губам пальцы, что-то мне совсем не нравилось, куда завернул наш разговор. – Ахматова дожила до семидесяти шести лет. Рубальская и Пушкина – живы и здоровы и до сих пор творят. Блин! Всё будет.

– Я устала… Хочется не славы, но хотя бы признания… Чтобы не отчёты, балансы, сводные таблицы и вопли шефа. А творческие вечера, цветы, аплодисменты…

5

– Обычные рефлексии творческой интеллигенции… – отвечаю Васькину, Василькову, Васютину, – да как же, блин! – у него фамилия.

Смотрю в пол, очень уж мне не хочется смотреть в его глаза-свёрла.

– Окружающие не понимают, зачем писать стихи, страдать, когда что-то не получается. Да и вообще когда всем вокруг твоё творчество и в хрен не впилось.

Заканчиваю я зло.

– Это всё?

– Ну, что-то там про поэтесс говорила.

– Каких?

– Цветаева, Турбина, Дягилева… – перечисляю я.

«Опер» хмурится.

– И что там с поэтессами?

– Что многие покончили с собой… – отвечаю хмуро.

– У-х-у… – многозначительно тянет Васькин, Васильков, Васютин.

– Пили?

Я киваю.

– Аля бокал красного, я два.

– Крепкое?

– Нет… – бормочу под нос.

– Виски?

– Нет!

– Курили?

– Я бросил, давно.

– «Травку»?

Так вот зачем он заставил меня в пластиковый стаканчик ссать.

– Нет! Аля вообще никогда «дурью» не баловалась. Никакой.

– Бил.

– Что?!

Я возмущённый, вскакиваю со стула.

– Сидеть… – рявкает «опер» и поясняет уже спокойным тоном. – Царапина у неё справа, на щеке… – а после бросает в меня ручку.

Я машинально уклоняюсь вправо, ручка, пролетев мимо, ударяется о стену за моей спиной и с противным звуком катится по полу.

– Руки покажи.

Показываю и сам смотрю на свои сбитые, покрытые мозолями костяшки.

– Боксом занимаешься?

– Сейчас ничем, раньше каратэ.

– Судя по мозолям и сейчас.

Мотаю головой.

– Нет, полгода как на трени не хожу. Времени нет. Отжимаюсь каждый день на кулаках.

Васькин, Васильков, Васютин обходит меня, подбирает ручку и вновь возвращается за стол.

– Ей кто-нибудь звонил?

– Да.

– Когда?

– Перед тем как я ушёл.

– Точное время назвать сможешь?

Мотаю головой.

– Думаю, вы по её «смарту» пробить сможете.

«Опер» не обращает на мои слова внимания.

– О чём?

– Не знаю. Она вышла в ванную. Слов я не слышал.

– Долго?

– Что долго?

– Не тупи. Долго она говорила по телефону?

– Не засекал.

Васькин, Васильков, Васютин ещё что-то чиркает в протоколе, после разворачивает его ко мне.

– Напишите – с моих слов записано верно, и распишитесь, на каждом листе.

Хм, переходит на вы. Выходит, поверил и задерживать не будет.

Пишу, расписываюсь, черчу размашистую зет на свободном поле.

– Свободны.

Мнусь, но всё же спрашиваю.

– Товарищ капитан, что случилось, проясните, пожалуйста.

– Гражданка Коврина найдена разбившейся. Остальное – тайна следствия.

– Где, у себя на квартире?

Опер медлит, но всё же снисходит с ответом.

– Нет, не у себя, в том то и странность.

– А где?

Два сверла вновь буравят меня.

– Девятиэтажка, на пересечении Орбели и Зенитчиков.

Киваю, оглушённый, и на нетвёрдых ногах вываливаюсь из кабинета.

Плетусь к остановке, не чувствуя холода.

Алька сбросилась или её сбросили с крыши моего места. Ну, как моего, когда-то бывшего моим. Моим и… Гоню образ и имя от себя.

Как она туда попала? Пытаюсь вспомнить, говорил ли я ей об этом месте и о том, что меня с ним связывает.

Чёрт! Не помню. А должен бы. Я вообще не так чтобы многим об этом рассказывал. А, точнее, всего двум людям. Может, и ей рассказал по пьяни. Было у нас с Алькой несколько совместных попоек, таких, после которых ничего не помню, ничего не знаю.

Сколько я не был на той крыше? Сколько, сколько… С того момента как…

Глава 3

6

Скрип, скрип. Скрип, скрип.

Резиновые подошвы кед еле слышно поскрипывают на бетонных ступенях лестницы.

В подъезде тишина. Только этот скрип и бормотание музыки где-то за стеной.

Я прислушался.

…Я один, но это не значит, что я одинок,

Мой магнитофон хрипит о радостях дня… [1]

В принципе созвучно моему настроению, только с точностью до наоборот. Я вроде как не один, но, вот незадача – одинок.

Чердачный люк заперт на висячий замок. Это не беда, я знал маленький секрет этой дверцы. Если никто не раскрыл секретик за год, что меня здесь не было.

Всё что надо, – это приподнять люк и, пошатав вперёд-назад одну из скоб, на которых держался замок, вытянуть из пазов шурупы.

Я надавил на люк и…

Надо же – всё получилось.

Крыша встретила меня предвечерним ласковым солнцем и лёгким, уже не жарким, но ещё не холодным ветерком.

За год ничего не изменилось.

Два кресла под навесом из полиэтиленовой плёнки, растянутой между мачтой антенны и коробкой воздуховода. Два старых, найденных мной на помойке, отмытых, отремонтированных и принесённых на крышу, кресла.

Пальцы пробежались по облезлому дереву подлокотников, испещрённому многочисленными С+О, В+Н, К+М, Д+С…

Буквы разные, но неизменно заканчивающиеся одной-единственной – Л.

Нацарапанные и выжженные, написанные маркером и ручкой, перекрывающие друг друга, частью совсем старые и не читаемые, частью новые. Одно признание совсем свежее: на пальце остался синий след нестойких чернил.

Нестойких, как эта самая Л…

А вот моё самое первое признание ни время, ни старательные влюблённые стереть не смогли.

Ещё бы, я вырезал его тщательно и долго, и совсем не там, где большинство оставляло свои послания.

Кресло подо мной мягко спружинило, руки легли на подлокотники, ладони обхватили нагретое солнцем дерево.

Да, вот оно – моё послание…

Пальцы нащупали выведенное изнутри – К+Н, погладили глубокие борозды, прикоснулись к третьей, после равно букве, не Л, как писали все, кто признавались после меня, а Н – навсегда.

Прикоснулись и отдёрнулись, словно обожглись.

Быстро это навсегда закончилось.

Подойдя к краю и опершись рукой о гигантскую, сейчас не работающую, а вечером горевшую холодным неоновым светом букву О в рекламной вывеске «Т-видео», я, перегнувшись через невысокие перила, смотрю вниз.

Сидеть, свесив ноги с невысокого парапета, было хорошо. Солнце, чуть сбоку и сверху, гладило тёплой ладонью щёку. Ветер лёгкими, порывистыми касаниями прохладных пальцев ерошил чёлку, прикасался к шее, забирался под тонкую футболку.

Кладу телефон на тёплую кафельную облицовку барьера, рядом пристраиваю пачку сигарет и зажигалку.

Загадываю: позвонит за то время, пока я курю, значит, судьба, если нет, то…

Сколько тут, с девятого этажа до земли, времени свободного полёта, секунд пять, три, меньше?

Достаю сигарету, сую в рот, подкуриваю и снова смотрю вниз.

В груди, в предчувствии непоправимого, образовалась пустота, и засосало под ложечкой, а руки начало мелко трусить.

Чтобы не видеть пустоты под подошвами, я закрываю глаза. Вот ведь странно – никогда я не боялся высоты, наоборот – наслаждался ощущением необъятной пустоты под собой и щекочущим чувством замирания в груди, а сейчас – поди ж ты…

Окурок ожёг пальцы. Я вздрогнул от внезапной боли. Как так? Только же прикурил, неужели…

Разжал пальцы.

Бычок полетел вниз, на высоте пятого этажа, дёрнулся, подхваченный порывом ветра, и скрылся потухшей искрой в кроне старого тополя.

Сглотнув, что-то в горле мешало дышать, я мельком глянул на смартфон. Тронул экран пальцем. Может, пропустил звонок, задумавшись, или на беззвучном стоит?

Нет, всё было нормально.

А, это значит…

Вот теперь стало по-настоящему страшно.

С чего, собственно? Себе пообещал: никому не будь, так встань и иди с Богом, если нет железа в хребте.

Нет уж, дал слово – держи, и неважно, себе или другому.

Да и зачем, собственно, дальше…

Вот всё это?

Как в песне поётся: если решать, тогда решай, а если решил – за дело.

Я решил.

А значит…

Я упёрся подошвами в парапет. Надо только посильнее оттолкнуться, чтобы не как окурок в крону дерева, чтобы не повиснуть на суку селёдкой с распоротым боком. Руками опёрся о борт, под ладонь попалось что-то угловато мягкое, смявшееся под давление.

Посмотрел.

Пачка – коричневая, с золотыми буквами, без ужасных предупреждающих надписей, когда-то давно, наверное, в прошлой жизни, привезённая «Растом» в подарок с Мальты, и забытая на дне письменного ящика. Найденная мной вчера, когда в горячке ярости и отчаянья я рвал письма, фото и прочую мелочёвку, так напоминающею мне о…

Я цапнул пачку непослушными пальцами, кое-как, порвав картонный клапан, открыл, заглянул внутрь.

Три чёрных цилиндрика с золотым ободком по границе фильтра.

По опыту знал: одна сигарета – это пять минут пущенной на ветер жизни. Было дело, как-то ради интереса засекал – ровно пять минут, от первого щелчка зажигалки до последней, самой горькой и одновременно самой сладкой затяжки.

Три сигареты – пятнадцать минут жизни.

Пятнадцать лучше, чем десять.

Лучше ли?

Десять…

Золотистый песок, до невозможности синее небо. Тяжёлая волна подбрасывает меня, заключённого в надёжные объятия спасательного жилета.

На берегу высокий, поджарый и мускулистый отец, с ещё каштановыми и густыми, а не седыми с залысинами, волосами.

И мать, уже чуть тяжеловатая, но всё ещё стройная и порывистая, с развевающимися на солёном ветру кудрями.

Оба улыбаются и машут.

Мягкая рука матери, твёрдая ладонь отца.

Утром – стакан пузырящегося, щекочущего нос при первом глотке, лимонада, налитого из бочки.

Днём – море, детский городок, катанье на катамаране и безумно вкусный шарик мороженого в металлической розетке.

Вечером – шашлык и спелые абрикосы.

Это ли ничем не замутнённое счастье…

Пятнадцать…

Обидная кличка и разбитый нос.

Злые слёзы бессилия.

Первое люблю и…

Зима, грязный снег и холод, забирающийся ледяными пальцами под куртку.

Стройная фигурка впереди, светлые кудряшки между шапкой и меховым воротником. Манящие белые икры под овчинным обрезом дублёнки.

Сейчас я подойду и всё скажу.

Сейчас, ещё пять метров и… Страшно.

Нет, десять и… Страшно.

Нет, пятнадцать и… Страшно.

Вот сейчас, только набраться храбрости и…

Скользящий мимо равнодушный взгляд красивых, умело подведённых глаз.

Первый отказ пополам с презрительно-недоумённым смешком.

Злые слёзы бессилия.

Чем… Я… Хуже… Его?

Чем?!

Всем!

Нет. Десять лучше, чем пятнадцать.

Один коричневый цилиндрик с золотистым ободком летит вниз.

В голове – звонкая пустота от необратимости принятого решения. Хотя сколько решений в моей жизни было принято, а потом благополучно не выполнено? Да, много.

Палец проводит по экрану, открывается плейлист. Я листаю не такой уж и длинный список. Не глядя, жму «Play».

Любовь твоя

Тебя собакой верной ждёт,

То, как змея,

Тебя ужалив, уползёт,

А ты опять стоишь на крыше, на краю

И закричать ты хочешь:

«Слышишь, я люблю!» [2]

Щёлк.

Огонёк дешёвой одноразовой зажигалки заплясал под лёгкими порывами тёплого ветерка.

Затяжка.

Десять.

Вдох-выдох.

– Не люблю!

– Да, как так?

Пожатие плеч.

Позвони!

Девять.

Вдох-выдох.

– Так.

– Всё нормально же было.

– Думаешь?

Позвони.

Восемь.

Вдох-выдох.

– Разве нет?

– Нет.

– А, нормально ты можешь объяснить?

Позвони!

Семь.

Вдох-выдох.

– А ты не понимаешь?

– Нет, объясни.

– Не хочу.

Позвони!

Шесть.

Вдох-выдох.

– Ты… ты… просто никогда не любила меня.

– Не любила.

– Тогда зачем всё это…

Молчание.

Позвони.

Щелчок.

Огонёк.

Затяжка.

Пять.

Вдох-выдох.

– Да какого хера, ты со мной всё это время жила?

Молчание.

Позвони!

Четыре.

Вдох-выдох.

– У тебя есть кто-то другой?

Чёткий профиль, чуть подрагивающие губы.

Позвони!

Три.

Вдох-выдох.

– Что ты молчишь?

Дрожание мокрых ресниц.

Позвони!

Два.

Вдох-выдох.

– Я… просто… не люблю… тебя…

Позвони!

Один.

Вдох-выдох.

– Прости меня, пожалуйста.

…Чуть-чуть покурить и до рассвета,

Будем летать, чтобы снова отдать…

Две тысячи баксов

Две тысячи метров,

Двести минут ещё до рассвета,

Десять секунд, чтобы решить,

Десять секунд…

Ноль.

Вдох…

7

 Последний раз на крыше я был семь лет назад. Тогда и курить бросил, и писать в первый раз начал.

Шагаю в сторону остановки, пытаюсь связать услышанное от опера в один узел.

Что Алька забыла на той крыше? Как вообще на неё попала? На тачке приехала или пешком пришла? Хотя, от её дома идти двадцать минут прогулочным шагом. Была одна или с кем-то? Почему Васькин, Васильков, Васютин спрашивал про крепкий алкоголь и «дурь»? Он что-то обнаружил у Альки на квартире. Морщу мозг, пытаясь вспомнить, видел я виски у Аськи? Вроде нет, по крайней мере, в общедоступном месте точно нет. Бара у неё не было. Бутылку вина она вообще из холодильника достала. И «трава» причём? Аська и впрямь всеми этими расширителями сознания не баловалась. И разговоры эти её тухлые о мёртвых поэтессах и поэтах. Бред! Неужели сама? Или помог кто?

Надо бы с кем-нибудь поговорить обо всём этом. С кем? Лучше бы с тем, кто знал и меня и Альку. Зацепиться бы языком с «Растом», он, правда, лично не знал Алю, но я много ему о ней рассказывал. «Раст» был знатоком женской психологии и мастером по разруливанию женских загонов и психозов. Одно время он даже вёл курсы пикапа, которые пользовались ба-а-альшим спросом в наших пенатах. Может, и помог бы советом. Но он полтора года назад как уехал в столицу, так ни слуху от него, ни духу. Даже в соцсетях не появляется, по крайней мере, под своим именем.

Тогда остаются Витёк и Нинка. Мой лучший, после «Раста», дружбан – Виктор Ли – поэт, художник и боец. И Нинель Александровна Буревая, в миру – Нина, она сама просила так к ней обращаться, очень уж ей не нравилось мещанское имя Нинель. Но я всё равно частью из озорства, частью чтобы слегка позлить, иногда обращался к ней полным именем. Мой консультант в книжных вопросах, а по совместительству практикующий психолог, таролог, астролог и эзотерик, но не ведьма – как она сама представлялась, и просто моя подруга, которая друг. Нинель единственная, кому я иногда плачусь в жилетку, когда жизнь совсем прижмёт или когда забредаю в творческий тупик.

Нина знала Альку только заочно, но мы о ней много говорили, да и стихи Алькины она весьма хвалила.

А, вот Витёк Альку знал прекрасно, была у них даже песня, написанная на двоих – стихи Альки, музыка Витька. Значит, звоню ему.

Нахожу дружбана в контактах – набираю.

Трубку он не берёт.

Мэрде!

Звоню Нинке.

Эта была вообще вне зоны доступа.

Да, чтоб тебя! Где вы, друзья, когда так нужны?

Впрочем, сам хорош, два месяца ни с кем даже не созванивался. Затянула новая любовь и новая книга.

Вспоминаю, Витёк отчалить хотел куда-то подальше от средней полосы России. То ли в Новосибирск, то ли в Екатеринбург, то ли вообще в Уфу. Приглашали его в группу гитаристом и по совместительству автором текстов и музыки.

Мэрде! Плохо, если так.

А Нинка где? Тоже умотала куда?

В кармане вибрирует смартфон. Тяну телефон из кармана.

Ну, надо же, на экране надпись: Витёк.

– Алло.

– Звонил?

Голос у «лепшего кореша» нехороший, тусклый какой-то и тягучий, словно у пьяного. А Витёк «керогазил» редко, а в «невменько» я его видел только пару раз, да и то по очень печальным случаям.

– Да.

Пауза.

– Чё хотел?

– Перетереть надо. Срочно.

Ещё одна пауза. Такая, словно он раздумывал послать меня на хрен или сразу на х..й.

– Заходи. Я на даче.

– Ок.

Смотрю на часы – девятый час. Дачный посёлок, в котором обитал Витёк, на другом конце района – пешком час топать, значит, надо вызывать мотор, на общественном транспорте до садов уже не добраться.

[1] Виктор Цой – Ночь.

[2] Год Змеи – 2000 баксов за сигарету (здесь и дальше).

Глава 4

8

Витёк стоял в дверях дачного домика, одетый в шорты и борцовку, крепко вцепившись пальцами в косяк, словно не собирался впускать меня внутрь. Невысокий, широкоплечий и жилистый, он смотрел на меня чуть расфокусированно, будто не узнавая.

– Не признал?

– Признал, «Кот»…– Витёк отпустил дверь и посторонился. – Проходи.

Блин, своё старое прозвище я слышал так давно, что уже успел позабыть. Крайний раз меня так звал «Раст» в нашу последнюю встречу, вернее попойку. Он тогда устроил отвальную, перед тем как умотать из города.

Пьяным Витёк не был. Но и таким, как сейчас, я ни разу его не видел, а видел я его всяким. Весёлым от скуренного, после тяжёлой тренировки, «косячка». Вусмерть избитым на подпольных боях или в уличной драке. С лихорадочно блестящими от вдохновения глазами, когда кисть плясала в его нетерпеливых руках, готовая нанести первые мазки краски на холст. Азартно грызущим колпачок шариковой ручки – стихи он писал только от руки – перед тем, как дать ей стремительно лететь по листу формата А4, заполняя белизну каллиграфическим почерком. Самозабвенно выдающим на сцене потрясающее по чистоте и продолжительности соло на гитаре.

Кореш был вялыми, словно дохлая селёдка, с сонным безразличными глазами, замедленными движениями и тягучей, будто патока, речью.

– Бухаешь?

Видеть таким друга было физически больно. Словно предо мной находился не человек, а просто тушка – физическая оболочка без смысла, души, искры.

– Планировал. Будешь?

Витёк развернулся и потопал в комнату.

А ведь с Витьком, на самом деле Артёмом Бесневым – Виктор Ли был его творческий псевдоним в честь любимых Виктора Цоя и Брюса Ли, свёл меня «Раст».

9

Ха! Мать твою, как больно!

Третий подряд «лоу» отсушил мне бедро, колено подломилось, и я брякнулся на спину, перекатился, уходя от пинка, и, в свою очередь, подсёк ногу противника. Ну, как подсёк – попытался.

Мой визави усмехнулся, показав «капу» с надписью: «Тебе конец», подождал, пока я поднимусь, и пробил двоечку. Надо отдать должное: работал он даже не в полсилы – в треть, но всё равно от его ударов голова гудела потревоженным колоколом, а рёбра ощутимо ныли, про ноги я уже и не думал – их я не чувствовал.

От первого удара я ушёл, а вот второй уронил меня на «канвас». Я вскочил, попытался сделать проход в ноги, но жёсткая подсечка вернула меня на настил.

– Всё, харе!

Противник помог мне подняться.

– Молоток, хорошо ты «Кот» держался… – он похлопал меня по плечу и стянул шлем.

– Как ты меня назвал?

Визави подмигнул мне.

– Двигаешься хорошо – плавно и быстро, прямо как кот.

– Ага, нормально… – разочарованно протянул я и, потерев гудящий лоб, спросил, – я хоть раз тебя по-нормальному достал?

– А, то… – Виктор задрал футболку, показывая мускулистый торс с красным отпечатком на животе, – «тип» два раза отлично зашёл, и «мидлом» ты мне не хило так рёбра помял. А вот с руками не очень: низко держишь, башка открыта, вот и пропускаешь.

– Кир у нас каратэка, – подошедший «Раст» помог стянуть мне перчатки, – вот и не привык башню прятать.

– Заниматься будешь?

Виктор пристально смотрел на меня.

– Сенсея бросать не хочу… – помялся я, – но раз в неделю ходить буду.

– Правильно, – Виктор одобрительно кивнул, – тренеров бросать не надо. Тогда по субботам приходи, вечером часикам к восьми подгребай.

И, подмигнув, добавил.

– «Кот».

10

Это я потом узнал, что Витёк не только мастер махать конечностями, но и «лабает», причём виртуозно, в рок-группе на соло-гитаре.

В садовом домике было жарко натоплено, по стенам висели картины Витька, в основном пейзажи и графика. В углу на подставке гитара, на комоде катанакакэ1 с катаной, вакидзаси и танто. В общем, ничего с прошлого моего визита не изменилось.

Витёк, плюхнувшись в старое, продавленное чуть ли не до пола кресло, кивнул на топчан.

– Падай.

Ещё один кивок в сторону журнального столика.

– Наливай.

Я скинул бушлат, двумя пальцами приподнял квадратную бутылку с красной этикеткой.

– Жестковат напиток.

– Х-м, – Витёк коротко хохотнул, – какая жизнь, такие и напитки.

– Ждёшь кого?

Я кивнул на два гранёных стакана, другой тары Витёк не признавал, он даже чай пил из этих раритетов великой страны, сейчас одиноко стоящих на столешнице.

– Тебя.

– Ну, ок… – пить мне не хотелось, но я налил в стаканы по пятьдесят грамм светло-янтарной жидкости. – Закуски не будет?

– Виски не запивают, но если есть желание закинуть в себя «хавку» посмотри в холодильнике.

Есть мне не хотелось, поэтому я присел на топчан.

– Ты с чего вдруг «керогазить» решил?

– Да так, пара проблемок нарисовалась.

– Так, их решать надо, а не бухать.

– Поучи меня ещё.

В друге, наконец, промелькнул тот прежний Витька – крутой боец, отличный музыкант, талантливый поэт и самобытный художник.

– Ну… – Витёк ухватился за стакан, – вздрогнем.

– Погоди, – я перехватил жилистое запястье, – про Альку в курсе?

– В курсе чего?

– Выпилилась она…

Витёк склонил голову к левому плечу, словно прислушиваясь к чему-то.

– И она? Тогда земля ей пухом…

Ловко вывернув запястье из моих пальцев, он замахнул в себя алкоголь.

– Подожди, – пить я не спешил, – что значит и она?

Прежде чем ответить, Витёк начистил себе полстакана.

– «Глаза» помнишь?

– Какие «Гла… – начал я и осёкся

Не какие, а какой – Семён Глазов с погонялом «Глаза» прозванный так из-за толстенных, словно линзы морского бинокля, очков.

Чертовски талантливый татуировщик, набивший мне мою первую татуху, впрочем, как и все остальные.

– Давно?

– Месяца два назад… – пустой стакан глухо ударяется о столешницу.

– Светлая память… – я взболтал в стакане виски, и махом опрокинул его в себя, скривившись от резкого вкуса. – Почему не сказал?

Витёк скривился.

– Сам только вчера узнал.

– Мэрде! Как так, а?

– Вот так, – Витёк набухал нам ещё по полстакана.

– Поэтому бухаешь?

– И поэтому тоже.

Очередная порция растворилась в глубинах организма Витька.

– Да погоди, толком расскажи – что случилось, – придержал я руку Витька, готового вновь наполнить стаканы.

– Повесился, – глухо ответил товарищ, пристально глядя в пустой стакан. – Он последнее время на «гере» сидел. Причём так плотно, что вен, куда колоть не было, из пипетки разведёнку капал. Прикинь?

– С-с-с-у-к-а!.. – всё, что смог я из себя выдавить. – А, жена?

– Люська, то? – Витёк скривился как от боли. – Она от него год назад ушла. Сказала – баста, не могу больше.

Откинувшись на спинку кресла, Витёк, прикрыв глаза, глухо спросил.

– Ты вообще в курсе, что в музыке происходит?

Вопроса я не понял. Что в ней – музыке, твориться может? Одни играют, другие слушают.

– Нет.

– Погодь… – Витёк хмыкнул и, выбравшись из кресла, пошагал, чуть пошатываясь, к двери. – Щас я тебе кой-чего покажу.

Пока Витёк чем-то гремел на веранде, вяло при этом, матерясь, я достал смартфон. Что-то Даша-Душа не звонит, не случилась ли чего?

Впрочем, когда Даша уезжала, мы договорились, что в течение дня я её не беспокою: у неё там лекции, семинары, круглые столы и ещё Бог весть чего. Она же, как освобождается, обязательно мне звонит. Глянул на экран – почти девять. Должна уже освободиться. Самому позвонить? Не стал. Глянул в «Телегу», «Вайбер». Подруга в сети была шесть часов назад. Подумав, набрал сообщение: «Ты как?»

Не дождавшись ответа, спрятал телефон обратно в карман.

В комнату ввалился Витёк, таща в руках пластиковую папку с бумагами. Составив бутылку и стаканы на пол, он вывалил содержимое папки на стол: пачку листов формата А4, исписанных его рукой, – этот мелкий аккуратный почерк с завитушками в строчных буквах я бы ни с чем не спутал, сколько раз читал его стихи, – и много газетных ксерокопий.

– Вот, читай.

Я пошевелил ксерокопии газетных вырезок – часть на английском, часть на русском. Большинство статей посвящены забугорным рок-музыкантам, но попадались заметки и о российских группах.

– Да не это, вот… – Витёк сунул мне в руки исписанные листы.

– Давай сам расскажи, а то я до утра читать буду, – я бегло просмотрел Витькину писанину. – А потом вникать ещё столько же.

– Лады, – Витёк отобрал у меня листы.

Он прикрыл глаза, словно собираясь с мыслями, и после недолгой паузы, выдал.

– Ты вообще, знаешь, сколько смертей случилось в рок-музыке?  Фронтменов, гитаристов, основателей групп?

Я пожимаю плечами.

– Нет, но думаю не больше, чем в среднем по планете. В конце концов, все смертны и рок-идолы тоже.

– Херов вязанку… – Витёк сунул мне под нос фигу, – если брать по среднему, то побольше, чем гибнет в автокатастрофах.

Я хмыкаю недоверчиво.

– Откуда дровишки? Сам цифры надыбал, или тебе эти данные Институт статистики вывалил?

– Это не важно. Ты слушай, Фома, и не перебивай. Восхищаться, ну, или ужасаться потом будешь.

Он вновь перебрал листы.

– Прелюдию пропустим, перейдём сразу к коитусу. Джимми Хендрикс – гений гитары – умер, захлебнувшись блевотиной, после передоза. Элвис Пресли умер от остановки сердца, надеюсь, о его зависимостях… – Витёк сделал вид, что жмёт на поршень невидимого шприца, – тебе не надо говорить?

Я помотал головой.

– Ок! Едем дальше: Джим Моррисон – тот, без которого «The Doors» просто пшик, – умер в Париже, в ванной. Угадай отчего? Правильно – смешал бухло и «ганджибас». Эдди Кокрэн – поэт, композитор, певец, имевший популярность не меньшую, чем у Пресли, – насмерть разбился в автокатастрофе вместе с невестой и ещё одной восходящей звездой – Джином Винсентом. Последний, правда, выжил, но из музыки исчез навсегда. Леннон, один из «жуков», – поймал пулю от безумного поклонника. Вишес, Сид Вишес – сначала зарезал свою подружку Нэнси, потом сам через несколько месяцев, приняв передоз «геры», отошёл в мир иной. Боб Марли – «растаман» и гениальный музыкант, не основатель, но признанный король регги, – умер от рака. Курт, наше всё «гранж», Кобейн, – тут, я думаю, не надо разжёвывать?

Я кивнул слегка ошарашенный, эту историю знали все, кто увлекался рок-музыкой.

Основатель группы «Nirvana» и бессменный её лидер – вокалист и гитарист – Курт Кобейн разнёс себе голову из дробовика после того, как принял просто охрененную по величине дозу наркотика.

Витёк наполнил стаканы на треть виски и сунул мне один в руку. Я машинально, не ощутив вкуса, выпил.

– Дженис Джоплин, – меж тем продолжил товарищ печальный список, – ни много ни мало звезда белого блюза, скончалась во время записи своего второго сольника. Думаю, ты догадался отчего. Если нет, вот ответ – от передоза.

Ещё один «растаман» и гений регги – Марвин Гэй – словил головой две пули от собственного отца. Чарльз Майкл "Чак" Шульдинер – основатель, гитарист, вокалист и автор песен группы «Death» – умер от рака мозга. Марк Болан – один из основоположников глэм-рока, автор песен, гитарист и основатель культовой группы «T.Rex» – погиб в автокатастрофе, машину вела его жена. Стиви Рэй Воэн – один из величайших и виртуозных гитаристов мира – разбился на вертолёте.

Витёк замолчал.

– Ну как тебе списочек? И заметь, я ещё не коснулся малоизвестных групп и попсы.

Я пожал плечами, первоначальный шок слегка отступил.

– Список, конечно, трагический, но чёткой линией через все эти смерти, ну практически все,  идёт «тяжеляк». Неудивительно, что кто-то сам выпилился, а кто-то умер от «передоза». Да к тому же полно групп, где ничего подобного не было.

– Ну-ка, ну-ка, огласи-ка весь списочек.

– «Depeche Moda», «U2», «The Cure», «Smashing Pumpkins», «Guns’n’Roses», «RHCP» да те же «Metallica»… Да не счесть групп…

– А-а-а-а… – протянул Витёк с какой-то неуместной весёлостью и азартом. – «Metallica» говоришь, «Тыквы», «Перцы» говоришь? Молодец – начитанный, но о них попозже. А сейчас – вот тебе продолжение: Честер Беннингтон – незаменимый голос «Linkin Park», одних из ярчайших звёзд «нью-метала», – повесился без записки, но с пустой бутылкой вина. А незадолго до смерти Честер писал в соцсетях: «Не могу себе представить мир без тебя». Это он о смерти Криса Корнелла, ещё одного повесившегося музыканта, вокалиста «гранж-банды» «Soundgarden». Крис, как и Честер, страдал депрессией и приступами тревожности. Эми Уайнхаус – гений R&B, соула и джаза, которые она миксовала как хотела и всегда великолепно, – рано пристрастилась к «тяжёлой дури», долго и безуспешно боролась с зависимостью. По итогу – сердечный приступ, а в крови – в пять раз превышение предельной допустимой дозы алкоголя.

– Хорошо, к нам всё это, каким боком?

– А-а-а-а, ты о нас побазарить хочешь? Не вопрос. Цой… – Витёк стукнул себя по груди, где над сердцем мастерски, с потрясающей деталировкой был «набит» портрет Цоя – та самая знаменитая фотография из «Иглы», где он прикуривает сигарету. – Разбился в хлам на машине в зените славы, так и не успев дописать альбом. «Горшок» – Михаил Горшенёв, без которого «Король и Шут» не «КиШ», а шиш, – умер от сердечной недостаточности, спровоцированной алкоголем и… Бабах! Употреблением «старого доброго» «герыча». Егор, наше всё, Летов – остановка сердца, реанимировать не смогли. Если копнуть – откопаешь всеми нами любимый алкоголь. Майк Науменко – кровоизлияние в мозг, причина – а хер его знает! По одной версии – упал, ударился головой о поребрик. По другой, не подтверждённой, пьяная драка, в которой какие-то «упыри» убили его из-за ничего – пары непонятых ими слов. Убит и Игорь Тальков – музыкант, сколь легендарный, столь и противоречивый, – застрелен, по версии следствия, неким Шляфманом, коммерческим директором певца, прямо во время сборного концерта. Что ты об этом думаешь, а?

Я закрыл глаза и поднял руку в пытке остановить поток смертей, мне не то что думать, слышать всё это не хотелось.

– Нет, нет, нет, – лихорадочно зашептал Витёк. – Ты дослушай. Андрей «Свин» Панов – «первый панк СССР» – умер после операции по удалению перитонита. Мать утверждала, из-за врачебной ошибки: не проверили на аллергию перед наркозом. Константин «Ступа» Ступин – «последний панк России», совершенно гениальный и абсолютно недооценённый поэт и композитор – отсидевший в общей сложности девять лет за «тяжёлые» наркотики, умер от туберкулёза. Крупнов, Башлачёв, Дягилева, Курёхин, Высоцкий… А сколько молодых, талантливых музыкантов, мало пока известных, а теперь уже и никогда, сгинуло: Веня Д’ркин, Александр Холкин, Александр Непомнящий, Старков… Продолжить?

– Хватит!

Слышал бульканье, в руку мне тыкается гранёный стакан, и я машинально сжимаю пальцы.

– Каким, скажи на милость, боком то, что ты рассказал, относится к нам? К тебе, ко мне, к Альке, к «Глазам» в конце концов? Какое всё это имеет отношение к нашей сегодняшней, реальной жизни?

Витёк коротко всхохотнул одновременно печально и торжествующе.

– Относится, «Кот», относится. Ты дослушай, немного осталось, я, почитай, к самому главному подошёл… У тебя есть закурить? Нет? Бросил? А-а-а-а, какой тогда с тебя, спрашивается, толк…

Витёк махнул рукой, поднялся, пьяно пошатываясь.

– Счас, погодь, дедовские запасы «Примы» проряжу и вернусь, ты наливай пока.

Пока товарищ швырялся в нижнем ящике комода, я глянул на экран смартфона. От Душки ни слуху ни духу. Разлил виски, по чуть-чуть, грамм по пятьдесят.

Вернувшись, Витёк выцарапал непослушными пальцами из квадратной пачки полурассыпавшуюся сигарету, прикурил, кашлянул надсадно и, выпустив вонючий дым в потолок, сказал.

– Экое, дерьмо, эта ваша заливная рыба… – рассмеялся собственной шутке и, сграбастав стакан, протянул его мне. – Вздрогнем, братан.

Мы вздрогнули. Витёк шумно выдохнул и грохнул стаканом о стол.

– Каким боком говоришь, всё это имеет отношение к нашей жизни? А ты не задумывался, куда все эти величины от рок-музыки делись? Да хер с ним роком, где андеграундные звёзды в широком смысле слова. Не попса голима, хотя там тоже всё непросто. Я о чём талдычу – где, мать твою – все эти новые звёзды музыкальной сцены, что собирают стадионы, сердца малолеток зажигают, да просто пишут народные песни, не хиты на час, а настоящую поэзию и музыку – которую и через двадцать, и тридцать, и сорок лет слушать будут? И молодёжь, и скуфы с альфачами, и пенсы. Где они? Нету… А знаешь почему?

Я пожал плечами.

– В сети они: соцсетях, ютубе, ВКонтакте, спотифаях и прочих музыкальных площадках. Никто не ходит на концерты, вся музыка в смартфонах и плеерах.

Витёк расхохотался злобно и торжествующе.

– Херов там тачку и гондонов пачку. Не ходят, ага, как же. Не собирают! Ты о «Metallica» говорил? Ну, слушай сказочку. Говно эта твоя «Metallica» была года этак до 88-го, кажется, пока их басист не «схлопнулся» – погиб в автокатастрофе, тут им и попёрло: альбом 91-го года до сих пор один из самых продаваемых в мире. Чё, там дальше? «Перцы»? Тоже совершенно заурядная группешка – таких пучёк за пятачок в то время было. Пока… Их гитарист не передознулся в конце восьмидесятых. После этого их альбом стал не просто платиновым, а признанной классикой. Та-а-а-к, «Тыквы» – абсолютный отстой поначалу. Пока их, правда, не гитарист, а барабанщик не пал смертью храбрых от «белого», тут то им фарт и попёр. Так, кто там ещё…

Витёк принялся шуршать своими бумажками.

– О! Как же я забыл – всеми обожаемые «Жуки», не наши, само собой, а британские. Знаешь, когда они взлетели на музолимп? Когда скинули за борт своего басиста – Стюарта Сатклифа, он ещё и очень талантливым художником был. Через год после его смерти «Битлы» впервые попали в хит-парад. «Ролинги», знакомое название, не правда ли? Их основатель, правда, уже ушедший из группы, Брайан Джонс – мощнейший гитарист – утонул в собственном бассейне. Сами «Ролинги» были тогда в полнейшем тухляке: записи не покупались, концерты так себе. А после смерти Джонса, ну, правда, там ещё одна жертва была – на концерте байкеры зрителя в усмерть заколбасили, – «Ролинги» пушкой пошли вверх.

Витёк замолчал и сквозь клубящийся дым (за время рассказа он успел скурить три сигареты) хитро, с вопросом – мол, уловил суть? – смотрел на меня.

– Жертвы?

– Бинго, брат «Котяра», – Витёк ткнул в меня двумя пальцами с зажатой между ними сигаретой, словно выстрелил. – Уловил, к чему я клоню!

– Всё это притянуто за уши… – на меня вдруг навалилась какая-то совершеннейшая апатия и тоска, где, б..ть, Дашка-Душка, почему не звонит или хотя бы не пишет? – Несколько случаев, размазанных по сомну этих групп. Да и у наших, я что-то подобного не припомню.

– Не припомнишь, значит, – разочарованно протянул Витёк, – может, потому они все и в жопе наши? Что не было у них такого. Да, кстати, о «Глазах»… Помнишь такую группёшку из нашего города «БайбиЛон А.Д.» называлась? Вокалистка у них такая… – Витёк пошевелил пальцами в воздухе, – фигуристая была. Голосина не хуже, чем у Тарьи Турунен – на три октавы.

Я кивнул: да, была такая группа в начале 2000-х.

– Дела у них ни шатко ни валко шли. «Глаза» у них на басу лабал. Он ведь, помимо того, что настоящий мастер росписи по человеческому телу, ещё и басистом от Бога был, его Крупновым двухтысячных называли… О! Анатолий Крупнов – охрененный музыкант, поэт и композитор, лучший басист страны, – умер, причём на пике славы и творчества. Догадываешься от чего?

Я опять кивнул. К бабке не ходи – в наркоте было дело.

– Так вот. Группёху эту из Москвы какой-то музыкальный продюсер заметил, в столицу пригласил. Они сорвались, а за день до отъезда «Глаза» в аварию попал. Левая рука в хлам, обе ноги в хлам. Год восстанавливался. А группёха в гору пошла, без него, правда. На всю страну гремела, стадионы собирала, название, однако, сменила, а в конце 2017 в Америку укатила и неплохо там устроилась – третий альбом пишет, из хит-парадов не вылезает. А «Глаза» за гитару больше ни разу не брался. Рука хренова срослась, болела постоянно, он, как раз, из-за постоянной боли и подсел на «беленький».

Я молчал. Витёк тоже – сидел, откинувшись в кресле, и курил, прикрыв глаза.

– Чё скажешь, «Кот», а? – докурив, прервал молчание Витёк.

Прежде чем ответить, я взглянул на смартфон: подруга так и не ответила, хотя моё сообщение прочитала. Вот ведь сука, знает, что я беспокоюсь, могла бы и отсемафорить, что всё ок.

– Намекаешь, что для того, чтобы «взлететь», нужно жертву кровавую принести?

– Ну…

– Херня всё это! Если бы всё так просто было, то от групп этих, что стадионы собирают и на весь мир известны, прохода бы не было, в каждом «Мухосранске» своя «Metallica» была бы. А так – все в жопе. Мне вон «Буня» жаловался, они, мол, сейчас залы собирают по пятьдесят-сто челов максимум, да и то малолеток галимых.

– П-ф-ф-ф, – презрительно фыркнул Витёк. – Можно подумать, раньше «Бабуины Голгофы» – говно унылое, что по музлу, что по стишатам – стадики собирали.

Я знал про Витькины давнишние тёрки с лидером «Бабуинов». Тот сам писал и стихи, и музыку, а о Витькином творчестве отзывался с пренебрежением и известной долей зависти, хорошо при этом скрываемой.

– Ну, говно, не говно, но до пандемии они тысячу-две слушателей запросто поднимали, сам пару раз видел.

– Вот и именно что раньше. Ты, «Кот», разве не замечаешь? Плесни-ка, кстати, по писяшечке. Что сейчас музло стухло совсем? Музыка – говно, стихи – говно, музыканты – говно…

Я разлил вискаря, мы выпили. Я молчал, размышляя над тем, как его «телеги», задвигаемые мне, перекликаются с теми душевными муками, которые изливала на меня Алька в той части разговора, что я утаил, сам не понимая почему, от Васькина, Василькова, Васютина. Да, как же, блин, его фамилия!