Тропа Истины

Глава 1

Глава 1.

Он услышал запах задолго до того, как земли рода Ардари показались на горизонте – гниль и дым. И тошнотворно-приторный аромат крови. Дом стоял, но не был домом. Двери распахнуты, как рана. Ойхо шагнул внутрь, ноги будто приросли к полу. Стены покрыты сажей, инеем и багряными брызгами. Обломки мебели, обгоревшие поленья, трещины в потолке…

Её глаза были открыты, но уже не видели ничего. Лицо выцвело, кожа стала холодной, как камень. Даже волосы побелели.

Живот был распорот.

Ойхо опустился на колени. Пальцы дрожали, когда он осторожно коснулся её руки. Холодная. Мёртвая.

Он закрыл глаза. Ветер выл её имя, и ему хотелось закричать вместе с ним, но горло сжалось, как петля. Воин рода Ардари не должен показывать боль.

Ойхо нежно и бережно взял на руки окостеневшее тело, стараясь не смотреть на страшную рану на животе возлюбленной.

– Почему? – прошептал он.

Ответа не было. Только ветер, свистящий в щелях, да запах смерти, заполняющий каждый угол дома.

Ответы должен дать шаман. Весь путь Ойхо проделал в тишине. Он вглядывался в распахнутые глаза Ании, надеясь, что все это страшный сон.

***

Шаман Арид ждал его у алтаря. Рука сжимала артефакт Хеоса.

– Тринадцатая… – произнес он. – Шиассы совсем озверели.

– Сколько их было? – голос Ойхо звучал глухо. – Я опоздал всего на день…

Арид не ответил. Он подошёл к свече, посмотрел на пламя. Затем на охотника.

– Прости, ты знаешь, я должен проверить, – голос Арида стал тихим.

Ойхо отвернулся. Он знал.

– Боги… – шаман закрыл глаза.

– Что там? Она заражена тьмой? Что же ты молчишь, Арид! – в глазах Ойхо мелькнула ярость.

– Нет, ее тело чисто, но… ты должен быть сильным, Ойхо. – Арид отвел глаза. – Они забрали ребенка. Нерожденному было три луны.

Земля качнулась под ногами. Ребенок. Он даже не успел узнать…

Скрип двери слился с воем ветра. Ойхо не мог пошевелиться. Он впился ногтями в ладони, пытаясь заглушить холод, но он полз по венам, вытесняя последнее тепло. И тогда он вспомнил: она сидит у огня, расчёсывает волосы, рассказывает о том, как хотела бы родить ребёнка. Ойхо тогда сказал, что ещё не готов. Что хочет провести время на охоте, принести ей подарок – зуб ящера или перо летающего змея. Она улыбнулась, погладила его по щеке и сказала: «Тогда я подожду. Я всегда буду ждать тебя».

***

Пламя погребального костра лизало небо, провожая Анию в вечность. Треск хвороста смешивался с хриплым шепотом ветра. Дым ел глаза, но Ойхо не моргал Ойхо стоял на коленях, держа в руках тонкий браслет из красной кожи Тьерна – последний подарок Ании. Его пальцы побелели от напряжения.

– Прости меня, – прошептал он.

Божественный огонь начал расти, жадно пожирая хворост, пропитанный маслами предков. Дым поднимался вверх, как душа умершей.

Сегодня пламя проводило её в вечность.

Завтра – он начнёт войну. И пусть боги смилуются над шиассами, потому что он – нет.

***

Красным багрянцем окрасило вершину горы заходящее солнце. Ойхо напряжённо смотрел, как дневной свет медленно скрывается за пиками Ардамасских гор – даритель жизни, отгонитель мрака.

Он выдыхал густыми облачками пара, закладывая красные стрелы, пропитанные солью Светлого озера, в расписанный шаманским защитным узором меховой колчан. Обветренные пальцы действовали плавно. Каждое движение отточено годами.

Его льдисто-серые глаза были холодны. За сурово сжатыми губами скрывались воспоминания, которые он не хотел видеть. Тело покрывали черные и синие ритуальные татуировки. Боевая коса с острыми шипами, ритуальный наряд воина – всё в нём говорило о готовности к войне.

Становясь воином, мужчина рода должен был сам изготовить боевой наряд. Выследить и убить священного черного Ардари. Обработать тонкую прочную кожу и вшить металлические пластины. Из сияющего рога дикого зверя шаман делал обереги, способные принести везение. Эти амулеты не раз спасали Ойхо: в темных лесах Ардамаса, на леденящих пустошах Маарга, среди смертельных болот Оглисса. За тридцать зим он прошёл тысячи дорог.

Ардамасские горы были коварны. Они собирали кровавую жатву среди тех, кто не почитал их. Отшельники верили, что горы живы. Иногда из их глубин доносились леденящие стоны. Говорили – это голоса камня. Ойхо же помнил одну ночь, когда сидел у костра с отшельником Рамисом.

– Ойхо, ты прошёл тысячи дорог, – сказал тогда Рамис, голос его казался приглушённым, будто висел в кронах деревьев. – Но есть лишь одна, которая открывает все тайны Вселенной. Тропа Истины. Прошедший её становится сильнее холода, хищников и злого дыхания руин. Я готов быть твоим проводником.

– Лестно твоё предложение, – ответил Ойхо, передавая кадку с медом. – Но ты знаешь, нет для меня большего счастья, чем после победы над зверем вернуться домой. К очагу. К Ании. Её глаза светят ярче всех звёзд.

Рамис хитро блеснул глазами, но не стал возвращаться к разговору. А на рассвете Ойхо ушёл своей дорогой.

Теперь он снова был здесь, у подножия Ардамасских гор. Но Ания больше не будет ждать его у очага. Она ушла. Навсегда. А он – остался.

Чтобы найти тех, кто это сделал.

Чтобы отомстить.

***

Ардамасские горы дышали холодом. Камни скрипели под ногами, будто шепча предупреждения. Ветер приносил запах гнили и пепла.

Ночь в Ардамасских горах способен пережить не каждый. Не из-за саблезубых кошек, что крадутся по скальным уступам. Не из-за гигантских пауков, плетущих липкие сети в пещерах. Даже не из-за того, как дневной зной сменяется ночным холодом, превращая дыхание в ледяные кристаллы.

Охотник прошептал древнюю молитву и поклонился седым склонам. Ойхо ждал шиассов – жрецов тьмы, облачённых в скорбные белые одежды. Несущих боль и страдание. Шиассы регулярно нападали на предгорные поселения: кто-то исчезал, кто-то был убит, а тем редким, что смогли выжить, не мог помочь даже шаман. В ночь гибели Ании погибло ещё двенадцать жителей рода Ардари. И четверых юных воинов жрецы забрали с собой.

Ойхо смотрел на вершины, сжимая в руке красный браслет из кожи Тьерна. Перед внутренним взором встал вчерашний разговор с шаманом.

– Мне нужно оружие, Арид. – Ойхо ворвался в хижину, не утруждая себя приветствиями. В глазах лёд, в голосе сталь.

Шаман не отрывался от ступки, где растирал что-то едкое. Булькнуло в котле. Зеленоватый пар поднялся вверх, обжигая глаза. Арид одним движением высыпал в котел содержимое ступки, довольно хмыкнул. И только потом повернулся к Ойхо.

– Я ждал тебя, – его голос был спокойным, как гладь Светлого озера, – Боги говорили со мной вчера.

– Где были боги, когда шиассы пришли в мой дом? – спросил Ойхо, сжав зубы.

– Молчи о том, чего не знаешь! – шаман резко вскочил, оглядывая комнату. Амулеты зазвенели, – У каждого свой путь. И путь этот нам дают боги.

Он подошел к старому каменному столу, взял с него сверток хитинской ткани с вышитыми рунами.

– Они придут, когда ночное светило начнет таять, – голос шамана стал ниже, – Когда горы замолкнут.

Шаман начал раскачиваться. Каждое движение сопровождал перезвон амулетов и шорох перьев аарга, вплетенных в косы шамана.

– Ты должен сохранить ключ, – произнёс он многоголосьем, – Сохранить и сберечь.

Резко вздрогнув, Арид вернулся к обычному состоянию. Посмотрел на Ойхо печально. Протянул свёрток.

– Что за ключ? – охотник принял дар с ритуальным поклоном.

– Узнаешь, – шаман отвёл взгляд.

***

Тридцать зим охоты закалили его. Смерть была лишь тенью, всегда рядом, но никогда не пугающей. Но сейчас… сейчас он боялся не успеть. Ойхо сжал кулаки: если суждено умереть, то только с клинком в руках, пропитанным кровью шиассов.

Последний луч солнца скользнул по вершинам, словно золотая нить. Холод сжимал горы в ледяных объятиях. Травинки застывали, превращаясь в хрупкие изумрудные статуи – чтобы с первыми лучами вновь ожить.

Охотник замер, слившись с ночью. Его слух улавливал каждый звук: крадущуюся химеру в трёхстах шагах к востоку. Саблезубую кошку, затаившуюся у скального выступа. Щелканье лап акрахина – полутораметрового паука, подбирающегося к парализованной горной козе.

Дыхание Ойхо совпадало с ритмом гор. Он стал частью этой ночи, этого холода, этого движения жизни и смерти. Так охотились великие – растворяясь в мире, чтобы стать его господином.

Тишина.

Неожиданная. Абсолютная.

Все началось в миг, когда исчезли звуки. Сначала умолк ветер. Затем замерло дыхание ночи. Даже скалы, что веками шептались между собой, внезапно смолкли. Ойхо остался один посреди этой страшной пустоты – будто он был единственным живым существом на земле.

Тишина осела на плечи, как свинцовый плащ. Не просто отсутствие шума – она была плотной, как лёд, и холодной, как память.

Он услышал собственную кровь – глухой стук в висках, будто барабан войны, которую он не просил начинать. И тогда темнота вокруг ожила.

Тьма выползла из самой земли. Из трещин между черными камнями, покрытыми пеплом инея. Из расщелин хищных скал. Из глубин, куда свет никогда не достигал. Ойхо почувствовал её вкус на языке – кислый, горелый, как зола. Холод обвил щиколотки, поднимаясь вверх, будто живые лианы. Он хотел отступить, но ноги не слушались.

Сначала она говорила без слов. Мягко. Обволакивающе. Как колыбельная матери, которую он помнил только по запаху кожи и теплу рук. Шорохи, стоны, хрипы. Потом – голоса.

– Откажись, – прошелестела тьма голосом матери. – Откажись от имени своего. Я дам забвение.

Он знал этот голос. Так же, как знал запах трав, которыми мать пропитывала свои волосы. Её слова вонзились в него, как когти. Его пальцы побелели на рукояти лука. По виску скользнула капля пота, холодная, как могильный иней.

– Мама… мама… – детский плач эхом ударился о камни.

– Я же не умру, Ойхо? – рука сестры, сжимающая его руку, была совсем маленькой.

Сердце сжалось. Та самая, чей смех звенел в доме, пока её не разорвал Тьерн. Он помнил, как нашел ее окровавленной в запретном лесу. Как кричал до хрипа, когда глаза ее застыли.

– Откажись от имени, – снова зазвучал детский голос, но уже с ноткой издёвки. – Спаси меня хотя бы здесь.

Тьма зашептала голосом отца, которого Ойхо не видел с шести зим:

– Ты слаб, как тогда, когда не смог защитить сестру.

В груди что-то ёкнуло. Старая рана.

Щупальца обхватили лицо. Вонзились в глаза, уши, ноздри. Он задохнулся. Темнота проникала внутрь, выворачивая мысли наизнанку. Он видел их всех. Видел, как сестра бежит через лес, оглядываясь на него. Как мать закрывает лицо платком, пряча слёзы. Как Ания сидит у огня, гладит живот, где росла новая жизнь.

– Прими меня в сердце свое, – прошелестело прямо в голове. – И мы снова будем вместе.

Он знал этот голос лучше, чем собственный. Он мог бы найти его среди тысячи других. Это был голос Ании. Его Ании.

Он почувствовал, как внутри что-то треснуло. Его колени чуть подогнулись, но он устоял. Казалось, даже камень под ногами стал мягким, как зыбучие пески.

Из тьмы проступила фигура. Платье цвета неба, платок из глисского пуха, который она любила накидывать на плечи. Она улыбалась. То же выражение лица, то же тепло в глазах, что он так любил.

– Ну же, Ойхо… – она манила его, – Это же так просто. Иди же ко мне.

Её волосы блестели в свете невидимого костра. На шее – супружеский узор, что он сам начертил его после церемонии. На левом плече – родинка в форме полумесяца. Он целовал её каждое утро.

Его рука потянулась. Он хотел. Боги, как он хотел. Еще шаг – и всё закончится. Боль, месть, одиночество. Он будет с ней. Навсегда. Он сделал полшага.

Но в этот момент ветер пробудился. Резкий порыв ударил в лицо, возвращая вкус реального мира – металла, соли и смерти. Ойхо замер.

Перед ним не было Ании. Не было улыбки. Не было тепла. Только провалы вместо глаз. Чёрный рот без губ. Форма, созданная для того, чтобы сломить его.

– Ты не она, – прошептал Ойхо.

Стрела вылетела из лука прежде, чем он осознал движение. Красная вспышка пронзила образ, и тот расплылся, будто масло в воде. Щупальца завыли, сжались и отпрянули. Тьма откатилась к ближайшей расщелине, словно раненое существо, и скрылась в недрах гор.

Ойхо остался один. Почти.

Он никак не мог отдышаться. Ветер вернулся, бил в лицо снежинками, острыми, как иглы. На лице застыл пот и снег. Охотник стоял на краю обрыва, чувствуя, как сзади срывается вниз снежная позёмка, будто водопад. Острые камни сверкали серыми шапками снега. Их обвивали тонкие ветки низкого кустарника. Тьма по-прежнему была рядом. Он чувствовал её ненависть, как запах гнили после дождя. Но теперь она держалась на расстоянии. Она ждала.

Где-то глубоко внутри он понимал – это было не просто испытание. Это была попытка разрушить его. Разорвать на части через самые светлые воспоминания. Он закрыл глаза. Позволил себе на секунду представить – если бы он шагнул. Если бы последовал за голосами. Что бы осталось? Только тень человека. Еще одна душа, потерявшая себя в Ардамасских горах.

Он вытер лицо ладонью. Холод сделал кожу почти онемевшей.

«Может, это и есть их способ?» – подумал он. – «Шиассы не просто убивают. Они разрушают. Они берут тебя изнутри.»

Ночь только начиналась. Он ни на шаг не приблизился к мести. И чуть не погиб, не встретив врага лицом к лицу.

***

До рассвета оставалось не больше двух часов, когда реальность начала меняться. Воздух сгустился, будто замер в ожидании. Тишина навалилась плотной стеной. Ни ветра. Ни скрипа льда. Только глухое ожидание. Сквозь тропу, ведущую на вершину, выползала тьма. Она стелилась по земле, как живое масло, обволакивая камни, поглощая свет. Но теперь она была не одна. За ней шли двое.

Белые фигуры. Неземные. Их одежды были такими чистыми, что казались вырезанными из самого снега. Лица скрывали странные уборы, напоминающие древние маски из полупрозрачного хрусталя. Где должны были быть глаза – серебристый блеск, будто поверхность замёрзшего озера. Носа не было. Вместо рта – гибкий голубоватый отросток, свешивающийся к плечу. «Может, этим отростком они выпивают жизнь?» – подумал охотник.

Ойхо не видел ни одного участка кожи. Но он чувствовал взгляд. Холодный, насмешливый.

Шиассы двигались медленно, почти лениво. Каждый шаг был точен. Без лишних движений. За спиной каждого – сумы или горбы, в которые уходили их хоботки. Руки сжимали коробки, источающие желтоватое сияние. Они разговаривали между собой. Звук был слишком низким, слишком чужим. Охотник не понимал ни слова.

Времени больше не было. Он вскинул лук, направил стрелу в ближнего шиасса. Сто-сто пятьдесят шагов. Даже в ночи и метели – пустяк для опытного охотника.

Красная стрела вылетела, рассекая воздух. Пронзила сгусток тьмы, ударилась в грудь ближнего шиасса… И отскочила. Как мелкая галька от стены. Глаза Охотника расширились.

Он перезарядил. Выстрелил снова. Стрела в голову. В сердце. В шею. Все они просто отваливались. Что это? Его стрелы пробивали бронированную кожу подводных ящеров. Наконечники, обработанные солью Светлого озера, прорезают лёд, толщиной в два пальца. Даже огонь не берёт их. А эти жрецы – как скалы.

– Что за гриссовщина? – пробормотал Ойхо.

Шиасс вскинул руку. Луч. Ярко-серый, как зимнее небо перед бурей. Он ударил в руку охотника, держащую стрелу. Боль пришла сразу. Острая. Жгучая. Ойхо закусил щеку. Не закричал, но пошатнулся и упал на колено. Ни звука. Только искалеченный обрубок. Красноватый туман в глазах. Лук выпал из уцелевшей руки.

Но мысль осталась: «Ания». Только ради её имени он поднялся. Из кармана – скиннер. Металл, закаленный в огнедышащей горе Закиян. Клинок, что мог рассечь даже тело демона.

Левой рукой, дрожащей, Ойхо сжал скиннер. Двинулся вперёд. Шаг. Ещё шаг. Десять шагов до цели. Он слышал свой пульс, свое дыхание. Хриплое и надрывное. Чувствовал запах пота и смерти. Шиассы стояли спокойно. Они смотрели. И смеялись. Он видел теперь их лица ближе. Под хрусталем – человеческие глаза. Холодный, насмешливый взгляд.

«Они… люди?» – мелькнула рассеянная мысль.

Тьма овивала ноги жрецов, как кошка. Один из них играл с ней, вытягивая и отпуская её щупальца, как ребёнок играет с верёвкой. Ойхо знал, если он сейчас остановится – всё кончено.

Он вспомнил её лицо. Ее тело в огне. Клятву. И рванул вперёд. Как кобра. Как тьерн.

Тьма ударила ему в лицо. Ужас. Паника. Ледяной холод сдавил сердце. Лицо теряло краски, мышцы сжимались. Какофония криков, шепотов, стонов. Голоса умерших. Голос матери. Сестры. Ании. Они просили его сдаться. Уйти. Забыть. Ойхо чувствовал, как теряют краски его лицо и волосы. Как высыхают и сжимаются его мышцы и кожа. Возможно, он кричал. Воздуха в груди катастрофически не хватало, сердце билось рвано.

Остался всего шаг. Он сможет сделать только один удар. Короткий, резкий.

Лезвие скиннера скользнуло по хрустальной глади, не причинив ей никакого вреда. Но задел отросток чуть ниже маски. Прорвало. Коробок в руках шиасса замигал красным. Жрец занервничал, зажимая порез на хоботе, из которого сочился пар. Запахло озоном и пеплом.

Второй шиасс навел цилиндр на лицо Ойхо. Но сил у охотника больше не было. Сломленной куклой он упал к ногам своего врага.

Не смог… Горькое отчаяние билось тонкой жилкой на шее охотника, ощущалось привкусом желчи и крови, скатывалось теплыми дорожками к седым вискам. Пальцы дрогнули, но сжать скиннер не смогли.

Шиасс с поврежденном отростком схватил второго за плечо – и они растворились. Как мираж в пустынях Маарга. Тьма исчезла.

***

Ойхо смотрел мутным взглядом в бесконечную черноту неба. Редкие снежинки мягко касались его лица. Таяли, смешиваясь с кровью. Он не чувствовал их прикосновений. Не чувствовал ничего. Ни боли. Ни ненависти. Только пустоту.

Его правая рука теперь была лишь окровавленным обрубком. Лук валялся рядом, тетива порвана, древко сломано пополам. Красный браслет из кожи Тьерна, последний подарок Ании, все ещё сжимался в его левой ладони, впиваясь в кожу.

«Не смог…» – мысль была тусклой, как угли умирающего костра.

Стоя на пороге вечности, он переживал всё заново. Каждый момент.

Детство. Сестра смеётся, убегая в лес. Её крики, когда тьерн настиг её. Кровь на снегу – алая, как свадебные ленты.

Мать воет у погребального костра. Через месяц её не станет – боги заберут и её. Первая охота. Дрожь в коленях. Первый убитый зверь. Первая кровь на руках. Охота. Охота. Охота.

Долгая дорога домой. Встреча с отшельником, который говорил о Тропе Истины.

Ания. Её голос. Её смех. Её пальцы, впервые коснувшиеся его ладони – робко, будто боясь обжечься. Её кожа в свете очага. Губы, шепчущие его имя. Свадьба. Красные ленты в её волосах.

Он помнил всё. Помнил, как нашёл её на полу их дома. Серую. Холодную. Выцветшую, как старый пергамент.  Как стоял на коленях сутки. Как опускал её тело в божественный огонь.

«Я всегда буду ждать тебя…» Ложь. Она не дождалась. А теперь – только холод. И тишина.

Ойхо содрогнулся. Его тело начало неметь.

«Отшельник», – мысль, как искра, промелькнула в темноте. Рамис. Тропа Истины.

«Если выживу…» Но выживет ли?

Кровь сочилась из раны, окрашивая снег в тёмно-красный. Он больше не чувствовал холода. Дыхание стало поверхностным. Небо над ним дрожало, расплывалось, как вода в горном ручье.

«Ания…» Её имя стало последней мыслью. Потом – тьма.

Над горами повисла тишина. Снег продолжал падать. Снег продолжал падать, укрывая тело охотника белым саваном. Кровь на камнях медленно чернела, впитываясь в вечную мерзлоту.

Где-то вдали завыл ветер – будто звал, будто предупреждал. Но Ойхо уже не слышал.

Снежинки таяли на его веках, смешиваясь с последними слезами. Последний вздох превратился в облачко пара – хрупкое, как их с Анией счастье.

И исчез. Как исчезает всё в этих горах. Как исчезла Ания.

Как исчезнет когда-нибудь сама память о них.

Далеко в горах, у пещеры с наскальными рисунками, отшельник Рамис открыл глаза. Кость в его руке треснула пополам.

– Проснись, воин, – прошептал он в пустоту. – Она уже идёт…

Снег над телом Ойхо дрогнул.

Глава 2

Глава 2. Спасение

Ледяной ветер выл, разрывая плоть тысячами невидимых когтей. Пурга заметала тело Ойхо с методичной жестокостью – пушистые хлопья оседали на его ресницах, таяли в запекшейся крови на губах, медленно погребая под белым саваном. Грудь едва поднималась – неглубоко, с хриплым присвистом, будто душа цеплялась за тело кончиками пальцев.

– Гриссов ребенок! Аглая!

Лиас спотыкался о валуны, его крик тонул в войне стихии. Старик хватался за сердце. Проклятая высота высасывала последние силы. Он видел только мелькающий след маленьких сапожек, уже почти исчезнувший в снежной мгле.

"Рамис убьет меня… Кости предков, она же не выживет!"

Девочка упала на колени рядом с телом, даже не заметив, как острые кристаллы льда разрезали кожу. Ее пальцы, синие от холода, впились в замерзший браслет на запястье Ойхо – тот самый, из кожи Тьерна.

– Ты… живой? – голос Аглаи дрожал, как первый лед на весеннем озере.

Она прижала ладонь к его шее. Пульс бился редкими, слабыми толчками. За ее спиной с хрустом осел снег – Лиас, наконец догнавший беглянку, замер в ужасе.

– Дыхание есть. Руки нет. Крови полно, – проскрипел старик, сжимая посох так, что костяные амулеты звенели, как перепуганные зверьки. – Мертвец.

Аглая не слушала. Она уже срывала с себя шкуру рыси – ту самую, что Рамис подарил ей на восьмизимье. Ткань легла на страшную рану, мгновенно пропитавшись черно-красной жижей.

– Мы можем…

– Грисс тебя дери! – Лиас схватил ее за плечо, выдергивая прочь. Его дыхание пахло перегаром мха, который жуют старики от боли в суставах. – Даже не думай!

– Но Рамис клялся Великим Медведем… – Аглая вырвалась, и в ее глазах вспыхнуло что-то опасное, недетское. – Про путников в снегу…

– Рамис не здесь! – старик плюнул, и слюна замерзла в воздухе, как крохотный кинжал.

Ойхо приоткрыл веки. Сквозь кровавую пелену он увидел: девочка. Лет десяти. В шкурах, болтающихся на тощем тельце, как на вешалке. И глаза… Цвета пепла после большого пожара.

– Он смотрит, – прошептала Аглая, и в этом шепоте была странная надежда, будто она нашла не умирающего незнакомца, а потерянную игрушку.

Охотник попытался закричать. Предупредить. Шиассы рядом. Опасность.

Из горла вырвался лишь хрип, как у стариковского пса, которого он придушил когда-то из милосердия.

– Держись, – девочка наклонилась так близко, что он почувствовал запах – не детский, нет.

Как дым погребального костра. Как в тот день, когда он хоронил Анию.

Ее ладони легли на рану. И вдруг – тепло. Не то сладкое, обволакивающее, что дает очаг. А живое, пульсирующее, будто кто-то влил ему в грудь расплавленный металл.

– Аглая, хватит! – Лиас рванул ее назад, но было поздно.

На лбу девочки выступили капельки пота, тут же замерзающие в жемчужинки льда. Ее веки дрожали, а по рукам от запястий к локтям побежали… Нет, это не могло быть настоящим. Просто тени от снежных вихрей.

Тьма в его сознании попятилась, как зверь перед факелом. Ойхо судорожно вдохнул, и впервые за долгие часы почувствовал боль. Живую, яростную. Прекрасную.

– Ты меня слышишь? – Аглая улыбалась, но уголки губ подрагивали.

Он моргнул.

– Я знаю, ты хочешь уйти. – ее пальцы сжали браслет на его руке. – Но не сейчас.

Сердце Ойхо замедлилось снова. Теперь он тонул не в черной пустоте, а в теплом молоке. Где-то далеко Лиас матерился, волоча Аглаю прочь.

Последнее, что услышал охотник перед тем, как нырнуть в спасительный мрак:

– Не бойся. Я… я тоже их боюсь.

А потом – только вой ветра, оплакивающего мертвых. Или призывающего новых.

***

– Тащи его на скалу! Быстрее, гриссовка!

Лиас хрипел, впиваясь пальцами в края шкуры, на которой волокли Ойхо. Снег хрустел под ногами, как раздавленные черепа. Каждый шаг давался с нечеловеческим усилием – ветер бил в лицо ледяными кулаками, вырывая из груди последние остатки тепла. Аглая спотыкалась каждые три шага, её тонкие ручонки дрожали от напряжения. Охотник весил больше, чем они с Лиасом вместе, и с каждым шагом казалось, что его безжизненное тело становится тяжелее.

– Он… он же умрет! – девочка всхлипнула, когда Ойхо съехал с шкуры, оставив на снегу кровавую полосу. Её пальцы вцепились в его плечо, стараясь удержать, но силы уже покидали её.

– Так и надо! – старик плюнул, и слюна тут же застыла на ветру. Его глаза бегали по скалам – там, в серой мгле, уже шевелилось что-то длинное и гибкое. – Чуешь? Тьерн близко. Пахнет смертью.

Ветер принес горький запах гнили – сладковатый, как разлагающееся мясо, с примесью чего-то металлического. Аглая резко обернулась. Между скал мелькнула тень с желтыми, как болотные огни, глазами. В темноте раздался низкий, хриплый рык, от которого по спине пробежали мурашки.

– Бежим! – Лиас рванул вперед, но девочка вцепилась в шкуру.

– Не бросим!

Она не видела, как из её ладоней выползли черные нити, впившиеся в рану Ойхо. Не слышала, как завыл ветер, будто сама земля застонала от её прикосновения.

Тень отпрянула, замерла на мгновение.

– Кости предков… – Лиас схватился за мешочек с костями предков, висевший у него на шее. Его голос дрожал. – Что ты за демон…

Но времени на вопросы не было – тьерн вернулся, теперь уже с глухим рычанием, разрывающим тишину. Его спина покрылась инеем там, где касалась снега, а из оскаленной пасти свисали сосульки застывшей слюны…

Лиас резко дернул Аглаю за рукав, толкнув за спину Ойхо.

– Не смотри в глаза! – прошипел он, но было поздно – желтые зрачки хищника уже зацепились за серебристые глаза девочки.

Старик судорожно сглотнул, когда тьерн сделал шаг вперед, затем… замер. Аглая не понимала, что происходит. В груди заныло, словно призрачные пальцы вцепились в сердце. Лиас вдруг отпрянул от нее, как от раскаленного железа.

– Что ты… – он не договорил. Его взгляд скользнул по ее рукам – там, где кожа соприкасалась с Ойхо, чернели тонкие прожилки, словно трещины на старом льду.

Тьерн не нападал. Этот старый хищник, чья шкура была исчерчена шрамами от копий, вдруг попятился, прижимая уши. Его рычание перешло в странное ворчание – звук, который Лиас слышал лишь раз в жизни, когда видел, как серый великан отступал перед лесным пожаром.

– Что за гриссовщина… – пробормотал старик, впервые за долгие годы чувствуя, как по спине бегут мурашки. Он всегда знал, что девочка необычная, но это… Это пахло древней магией, той самой, о которой шептались у костров, крепче сжимая амулеты.

Они тащили Ойхо еще час. Лиас бросал на Аглаю косые взгляды, когда думал, что она не видит. Его пальцы то и дело тянулись к костяному ножу за поясом – то ли защищаясь, то ли готовясь нанести удар. Но каждый раз, когда тьерн снова появлялся из метели, старик невольно прикрывал девочку собой – древние инстинкты сильнее страха.

– Там, – хрипло сказал он, когда впереди показалась пещера. Его голос звучал странно – будто он видел призрак.

– Беги первой. И… не оборачивайся.

Тьерн выл им вслед, но не переступил черту старых рун, высеченных у входа. Лиас знал – это не конец. Просто отсрочка. И теперь он задавался вопросом, кого же они на самом деле принесли в логово Рамиса – спасителя или демона.

***

Ойхо бредил.

Он лежал на шкурах в дымной пещере Рамиса, тело покрывала липкая испарина. Временами он приходил в себя – тогда его глаза, мутные от боли, бессмысленно скользили по сводам пещеры, цепляясь за мерцающие на стенах рисунки.

– Ания… – хрипел он, и пальцы его судорожно сжимали воздух. – Не их ребенка… моего…

Рамис, склонившийся над котлом, бросил взгляд на девочку. Аглая сидела в углу, обхватив колени. Ее глаза следили за каждым движением отшельника.

– Он умрет? – прошептала она.

– Между мирами, – ответил Рамис, разрывая рубаху Ойхо. Под тканью пульсировали черные жилы, расползаясь по телу, как корни ядовитого растения.

Лиас, сидевший у входа, фыркнул:

– Может, так и оставить? Все равно одна нога в могиле.

Рамис повернулся к нему медленно, как старая гора.

– Готовь жертву.

Котел закипел с булькающим хрипом, будто на дне захлебнулся живой человек. Рамис медленно поднял обсидиановый нож – лезвие поглощало свет, оставляя после себя лишь черные полосы в воздухе, как раны в самой реальности.

Лиас втолкнул козла в центр круга, начертанного пеплом и солью. Животное не сопротивлялось – его глаза уже были мертвыми, стеклянными, хотя сердце еще стучало.

– Кровь за кровь, – прошептал Рамис и вонзил нож ниже уха.

Не крик – тихий, мокрый всхлип вырвался из перерезанного горла. Кровь не хлынула, а поползла густой черной струей, будто нечто внутри сопротивлялось смерти. Она стекала в котел.

Рамис бросал ингредиенты один за другим. Пальцы его двигались быстро, уверенно. Коготь тьерна с обрывками плоти. Глаз жертвенного козла. Обрывок красного браслета – якорь для сознания, связывающий живое с ушедшим.

Рамис протянул руку к Аглае:

– Твоя очередь.

Девочка отпрянула, но отшельник схватил ее за запястье. Лезвие брызнуло ее кровью в котел – три капли.

Кипящая жидкость взорвалась шипящими пузырями. Из них вырвались десятки полупрозрачных детских рук, хватающих воздух. Густой темный пар заполнил пещеру, пахло погребальным костром и металлом. Дышать стало трудно, казалось, что они здесь не одни. Из котла донеслось шипение, похожее на чьи-то голоса. Они молили и кричали на забытом языке.

Лиас упал на колени. Его вырвало.

Сознание Ойхо провалилось в белую пещеру. Стены пульсировали, как живая плоть. В прозрачно-красноватых камерах плавали беременные женщины с разрезанными животами. Было видно, как в разрезах шевелились черные плоды.

Одна из женщин повернула голову. Ее рот был зашит серебряной нитью.

– Держи его! – рявкнул Рамис.

Аглая прижала ладони к груди Ойхо. Из её пальцев вырвалась паутина из черных жил, впивающихся в его рану. Под кожей Ойхо образовались припухлости, словно жуки, расползающиеся по телу.

Рамис наблюдал, как зрачки девочки расширяются, пока не поглощают все белое. Ее кожа покрылась трещинами, как высохшая глина.

– Она не выдержит, – прошептал Лиас.

– Она должна, – ответил отшельник и влил в рот Ойхо кипящий отвар.

Тело охотника выгнулось дугой. Изо рта хлынула черная жижа.

***

Первые три дня после ритуала Ойхо казался мертвым. Рамис разжимал его зубы и вливал в него целебный отвар. На четвертый день охотник впал в беспокойство. Он метался по шкурам, царапал пол ногтями уцелевшей руки, говорил что-то на непонятном языке.

В очередной раз Ойхо казалось, что кто-то лизал его культю. На краю ложа сидел тьерн. Его желтый глаз следил за каждым движением.

– Не бойся, – сказала Аглая. Ее голос звучал странно. Будто двое говорили в унисон. – Он теперь твой.

За дверью звучали молитвы Лиаса. А в углу пещеры тень Ании качала младенца, которого никогда не родила.

Ойхо хотел закричать, но, вдруг, услышал голос Рамиса. И почувствовал на губах горечь трав. После этого видения оставили его. Он наконец-то провалился в спасительную темноту.

Через две недели Ойхо открыл глаза.

– Где… – голос его скрипел, как несмазанная дверь.

Аглая, дремавшая у очага, вздрогнула. На ее руке все еще виднелись тонкие шрамы от черных нитей.

– Ты жив, – сказала она просто.

Ойхо попытался встать – культя правой руки дернулась, словно пытаясь схватить несуществующий лук.

– Грисс, – прошептал он, глядя на обрубок.

Аглая неожиданно фыркнула:

– Зато теперь тебя не заставят мыть котел.

Охотник уставился на нее, затем неожиданно хрипло рассмеялся. Это звучало как скрип ржавых петель.

За дверью Лиас прижал к лицу мешочек с костями предков – смех в доме Рамиса был страшнее любых криков.

***

– Гриссов калека!

Удар был безумным. Ойхо врезал культей по каменной стене – гулкий стук, хруст кости, брызги крови. Боль ударила, как молния сквозь череп. Но он даже не дернулся. Его лицо было покрыто потом и грязью, будто он уже неделю не спал, не ел, не пил – только ненавидел.

Он пришёл в себя две недели назад. Встал на третий день. Начал тренироваться на четвёртый. Но тело больше не слушалось.

Лук был сломан. Обломки валялись в углу пещеры, рядом с потрёпанной сумкой стрел – всё, что осталось от прежней жизни. Всё, что осталось от его прежней жизни. Он попробовал освоить другое: нож, ноги, даже зубы. Но каждый удар левой рукой был неуклюжим, каждый шаг – шатающимся. Культя цеплялась за одежду, путалась в складках ткани, как чужая плоть. Как проклятие, что нельзя сбросить.

Сегодня он снова пытался. Привязал кинжал к остатку правой руки ремнями. Получилось что-то вроде когтя – жалкого, смешного. Ударил по мешку с песком. Лезвие соскользнуло. Почти поранило его самого.

– Ты рвёшь швы, – раздался спокойный голос за спиной.

Ойхо резко обернулся. Рамис стоял в проёме, затянутом шкурой, его фигура казалась ещё массивнее в полумраке пещеры. Глаза отшельника, тёмные, как смола, изучали охотника. Без осуждения. Без жалости.

– Мне плевать, – прошипел Ойхо, яростно срывая ремни. Под грязными бинтами проступила кровь, свежая и горячая.

Рамис молча подошёл, взял кинжал и воткнул его в землю у ног охотника.

– Ты не вернёшь руку, избивая стену.

– А что вернёт? – Ойхо сжал зубы. – Твои зелья? Твои кости?

Отшельник не ответил. Его взгляд скользнул по стенам пещеры – низким, гладким, испещрённым древними схемами и знаками. В центре тлел очаг. Дым стелился по потолку, оседая на пучках сушёных трав и амулетах из когтей и зубов. Пахло горелыми корнями и сладковато-тухлым мясом. В другом конце пещеры, за грубой занавеской из шкур, спала Аглая. Лиас сидел у входа, точил нож и бросал на Ойхо косые взгляды.

– Ты злишься не на меня, – наконец сказал Рамис. – И не на стену.

– Я злюсь на себя! – Ойхо рванул скиннер с культи и швырнул его в угол. Металл ударился о камень. – Я был охотником. Теперь я…

Он замялся. Слова застряли в горле, как рыбья кость.

– Теперь ты жив, – закончил за него Рамис. – И это пока всё, что от тебя требуется.

– Для чего? – Ойхо рассмеялся. Резко, как треск рвущейся тетивы. – Чтобы волочиться за вами, как пёс на привязи?

– Чтобы научиться.

– Чему? – Охотник язвительно оскалился. – Плевать в потолок и жевать мох, как Лиас?

Старик, до этого хранивший молчание, резко поднял голову. Его глаза блестели в полумраке, как уголья в пепле.

– Лучше жевать мох, чем ныть, как баба на первых родах, – проворчал он. – Ты думаешь, ты первый, кто потерял руку? В ледяных долах полно калек. Одни сдаются. Другие находят способ.

– Какой? – Ойхо шагнул к нему.

– Тот, что работает, – Лиас плюнул под ноги. – Кто-то привязывает крюк. Кто-то учится драться ногами. А кто-то… – Он бросил взгляд на Аглаю, затем на Рамиса. – Ищет другие пути.

Ойхо последовал за его взглядом. Девочка спала, свернувшись калачиком, пальцы сжимали край шкуры, как будто даже во сне она боялась отпустить. На запястье у неё виднелись тонкие чёрные шрамы. «Нить жизни», так назвал их Рамис.

– Она спасла тебя, – тихо сказал отшельник. – Но ты не хочешь быть спасённым.

Ойхо отвернулся. Он ненавидел эти слова. Ненавидел, что они звучали правдой.

– Я не просил её.

– Мёртвые не просят, – отрезал Рамис. – Ты хотел умереть?

Тишина. Даже Лиас замер, перестав точить нож.

Ойхо закрыл глаза. Перед ним всплыло лицо Ании. Разрезанный живот. Холодные пальцы. Он видел ее каждую ночь.

– Я хотел отомстить, – прошептал он.

Рамис кивнул, как будто ждал этого ответа.

– Тогда научись жить с тем, что осталось. Или умри. Выбор твой.

С этими словами отшельник развернулся и ушёл вглубь пещеры, оставив Ойхо стоять среди кровавых следов.

Лиас, сидевший у входа, фыркнул:

– С таким рвением ты скорее себя прикончишь, чем шиассов.

Ойхо повернулся к нему, глаза горели.

– А у тебя есть идеи, старик? Или только мох жевать да брюзжать?

Лиас не стал спорить. Просто достал из-за пояса метательный нож и бросил его к ногам Ойхо.

– Попробуй левой. Если хватит дури.

Охотник схватил нож, сжал в кулаке. Прицелился в потрёпанную мишень на стене. Бросок.

Мимо. Лезвие ударилось о камень и отскочило, как щепка от волны.

– Дерьмо, – пробормотал он.

– Зато живое, – сказал Рамис из темноты. – А значит – научишься.

Ойхо посмотрел на культю, на кровь, сочащуюся из свежих ран. Потом на нож.

И поднял его снова. Ещё раз. И снова. И снова. Пока рука не начала помнить движение. Пока боль не стала частью его дыхания.

***

Два месяца в пещере Рамиса текли, как густая смола – медленно, клейко, пропитывая каждый день запахом дыма, трав и старой крови.

Пещера жила. Её стены, покрытые древними знаками, мерцали в свете очага – то ли от сырости, то ли от чего-то иного. Иногда Аглая водила пальцем по тонким линиям. Ей хотелось знать, кто нарисовал эти странные узоры? В углу пещеры, за занавеской из кожи небесного ящера, хранились кости, сушёные травы и склянки с жидкостями, которые лучше не разглядывать. В черном котле на очаге вечно что-то кипело, булькало или шептало.

Аглая стала тенью Рамиса. Она носила дрова, перебирала травы, иногда – по его молчаливому кивку – добавляла в отвары свою кровь. Её руки, покрытые тонкими чёрными шрамами, двигались уверенно. Но глаза… они оставались слишком взрослыми для ребёнка.

Лиас не доверял никому. Чаще всего он сидел у входа, точил нож или вырезал что-то из подобранной коряги. В такие моменты старик становился задумчивым и печальным. Иногда он бросал взгляды на тренирующегося Ойхо – то презрительные, то оценивающие. Жевал горький мох, спал чутко и всегда первым слышал, как завывает ветер между скал.

А Ойхо… Ойхо учился. Сначала – просто ходить. Потом – держать нож. Потом – бросать его левой рукой так, чтобы лезвие вонзалось в мишень, а не отскакивало, как щепка. Культя болела, но боль стала привычной, как дыхание. Он не знал, станет ли это силой или проклятием, но чувствовал, что меняется.

Каждое утро он выходил на площадку перед пещерой, где ветер выдул снег до голого камня. Там, под порывами метели, он тренировался до тех пор, пока пальцы не немели, а в висках не стучало яростью.

Однажды Рамис молча взял его за запястье, разжал пальцы и вложил в них не нож, а обломок рога, обмотанный кожей.

– Попробуй.

Это было не оружие, а протез – грубый, тяжёлый, но им можно было бить, цепляться, даже резать, если приноровиться. Ойхо ненавидел его. Ненавидел то, как рог сидит на культе, как кожа натирает кожу. Но через неделю он уже мог разбить им голову козлу.

Аглая наблюдала. Иногда приносила ему воду. Иногда – просто сидела рядом, и тогда Ойхо замечал, как её глаза темнеют, будто в них поднимается пепел.

Лиас говорил, что девочка – демон. Рамис молчал. А Ойхо… Ойхо просто тренировался.

***

Аглая проснулась с хриплым всхлипом. Горло сжалось в спазме. Сон ещё не отпустил – его образы жгли глаза, звуки продолжали звучать в ушах.

Белые стены. Сначала – запах. Тяжёлый, удушливый, смесь ржавого металла и разлагающейся плаценты. Он въедался в ноздри, оседал на языке липкой плёнкой. Голубоватый свет хрустальных шаров, висящих под потолком. Стены дышали, покрытые пульсирующей слизью, она сочилась вниз, как расплавленный воск, с шуршащим звуком лопающихся пузырей.

В прозрачных коробах женщины. Их животы были аккуратно распороты от лобка до грудины. Края ран стянуты серебряными нитями, которые звякали при каждом движении, как колокольчики. Внутри – не дети. Не звери. Что-то другое. В разрезах животов шевелились сгустки черной субстанции, словно плоть сама себя переваривала.

Что-то шевелилось с влажным чавканьем, будто десятки ртов жевали сырое мясо.

Одна из женщин повернула голову. Хруст позвонков. Её зашитый рот растянулся в улыбке – нити впивались в губы, сочилась сукровица. Из разреза на животе выползли пальцы – длинные, с ободранной кожей, с крючковатыми ногтями. Они царапали стенки камеры с противным скрипом ногтя по камню.

– Ты тоже станешь колыбелью, – мягко произнесла женщина. Голос монотонный и равномерный. В нём слышалось бульканье, будто в лёгких застаивается вода.

Аглая попятилась. Под ногами что-то зашуршало. Она посмотрела вниз – из трещин в полу выползали пуповины. Чёрные, блестящие, как переваренные кишки. Они извивались, как слепые змеи, оставляя на металле липкие следы ферментов. Обвились вокруг лодыжек с мокрым шлепком, впитываясь в кожу. По ногам побежала тёплая жидкость – густая, с запахом крови и чего-то химически-горького.

Из тьмы пуповин выползли дети. Их кожа была полупрозрачной, как выделанная кожа горного козла, сквозь неё просвечивали чёрные сосуды. Внутри – что-то двигалось, пульсировало. Они тянули к ней руки, суставы выворачивались с глухим хрустом.

– Мама, мы голодны, – зашептали они хором. Их голоса звучали как скрип ножа по кости.

Один прижался к её животу. Его пальцы, холодные и скользкие, как сырая рыба, впились в плоть. Боль пронзила тело – острая, жгучая, с отзвуком где-то в глубине матки. Аглая закричала, но вместо звука из её рта хлынула тёплая, солоноватая жидкость.

Она проснулась. Горло болело от беззвучного крика. Во рту – вкус крови и желчи. Руки до локтей покрывали чёрные прожилки, пульсирующие в такт учащённому сердцебиению. Они шевелились под кожей, как живые.

– Ты видела, – прозвучал голос Рамиса. Он стоял у котла, его глаза были белыми и мутными, как у мертвеца.

Аглая сглотнула ком в горле. Запах из сна всё ещё витал в ноздрях, смешиваясь с дымом очага. Где-то в глубине живота ныла тупая боль – как будто пальцы из кошмара всё ещё там, внутри.

– Тянуть больше нельзя, – Рамис подошел к девочке и протянул ей деревянную миску с горьким отваром, – через три дня выступаем к Тропе.

Глава 3

Глава 3. Пепел и тени

Тени от костра извивались по стенам пещеры, будто древние духи, шепчущиеся о судьбах живых. Аглая сжала колени, вжимаясь в холодный камень. Её собственная тень на стене росла, вытягивалась, искажаясь в чуждые очертания. Шрамы на её запястьях пульсировали тусклыми тенями. Словно черные мотыльки, пойманные в ловушку.

Пещера была той же, что и всегда. Низкие своды, мерцающие от пламени древние узоры на стенах, запах трав, смешанный с горелым мясом и старой кожей. Но для Аглаи всё изменилось. Воздух вибрировал от невидимой опасности. Кошмар прошедшей ночи всё ещё полз по её мыслям, цепляясь за разум, как паутина за одежду. Даже привычный треск дров звучал иначе – тревожно, будто предостерегая.

Рамис молча перебирал амулеты, изредка бросая на Аглаю задумчивые взгляды. Белые клыки тьерна, черные камни с рек Маарга, кости, испещренные рунами. Каждый предмет он подносил к губам, шептал что-то и лишь затем укладывал в мешок из человеческой кожи. Аглая не понимала, что он говорит, но голос Рамиса изменился. Стал ниже, тяжелее.

– Через три дня выступаем, – сказал он, затягивая ремни на последнем свёртке.

Лиас, сидевший у очага, судорожно сжал пальцы. Костяные амулеты на его запястьях задрожали в предчувствии беды.

– Грисс тебя дери! – он швырнул хлеб, который жевалКрошки разлетелись по полу, точно белые кости, сыплющиеся из треснувшего мешочка. – Всех нас в могилу сведёшь!

Аглая вздрогнула и посмотрела на Лиаса.

– Что уставилась, гриссова девчонка? – Лиас вскочил, опрокинув чашку с чаем. Тёмная жидкость растеклась по столу. – Думаешь я не слышу, как ты кричишь во снах?

Старик рваным движением поднес мешочек с костями предков к лицу.

– Ты не человек! – прошипел он. – Что ты за тварь?

Свободная рука Лиаса легла на рукоятку костяного ножа, убранного в складки ткани на животе.

– Может ты и сама демон? Отвечай! – он был готов. К чему неясно. Но готов.

Аглая отпрянула и обняла себя крепче. Постаралась не показать, как ранят слова. Она знала, что старик не любит её. Но до этого момента не понимала насколько.

Рамис встал между ними. Его тень накрыла Лиаса, как могильный холм.

– Хватит, – голос Рамиса прозвучал громом. Он подошел к Лиасу и положил ему руку на плечо, – Не лезь к девочке. Вспомни, зачем ты сам здесь.

Злость погасла в глазах Лиаса. На смену ей пришла боль. Он ссутулился, его руки задрожали. И вдруг он показался Аглае не страшным, а жалким. Старым человеком, который боится собственных теней.

– Ты прав, – прошептал старик. – Ты всегда прав.

Рамис вернулся к амулетам. А Лиас шаркающими шагами побрел к выходу из пещеры. Аглае показалось, что на его лице блестели слёзы. Или это был просто дым, щипавший глаза?

Девочка подошла к отшельнику. Взяла свисающий пучок трав и начала сноровисто перебирать.

– А что случилось с Лиасом? – Аглая не смотрела на Рамиса. Она сворачивала и разворачивала одну и ту же ветку айры в ожидании ответа. – Он плакал?

– Это его тайна. – отрезал Рамис. И отобрал из рук девочки редкое растение. – Или его покаяние.

Девочка не обиделась, отшельник часто говорил загадками.

– А когда Ойхо придет? – Аглая взяла новую ветку из пучка.

– Сегодня и придет, – Рамис хмыкнул, и отодвинул пучок айры от девочки, – ты готова к дороге?

Аглая опустила голову. Тяжело и протяжно вздохнула.

– Мне страшно, – голос был чуть слышен. – А вдруг я… правда демон?

Рамис аккуратно поднял лицо девочки за подбородок. Его зелёные глаза, обычно холодные, сейчас казались тёплыми, как летнее солнце.

– Все мы немного демоны, девочка, – голос звучал мягко.

– И ты?

– Все. – Он отвернулся. – Иди поешь. Скоро придет Ойхо с добычей.

***

Ойхо вернулся, когда солнце истекало за горизонт рваными клочьями света. Он волочил тушу орона – крупного, мохнатого зверя с широкой спиной и коричневыми пятнами на боках. Шкура дымилась от тепла. На снегу оставалась алая полоса, будто кто-то рассыпал по земле рубины.

Остановившись у входа в пещеру, Ойхо вдруг почувствовал чей-то взгляд. Он резко обернулся.

В кустах шевельнулось что-то большое. Жёлтый глаз сверкнул во мгле – и исчез. Тьерн.

Сердце Ойхо забилось чаще, но не от страха – от чего-то другого, тёплого и липкого, что поднималось из глубины его существа.

Он посмотрел на культю. Под темной кожей что-то шевелилось.

***

Пещера встретила Ойхо уже привычным запахом дыма и сушёных трав. Рамис растирал в ступке что-то, от чего воздух горчил. Аглая сидела у стены, зашивая разорванную сумку.

– Здесь будет достаточно, – бросил охотник, кинув тушу у входа.

Рамис кивнул, осматривая добычу.

– Мы выступаем через два дня.

– Он идёт? – Ойхо кивнул в сторону пещеры, где должен быть Лиас. Но того не было.

– Он скоро вернётся.

– А она? – Ойхо кивнул на Аглаю. Голос его был спокоен, но пальцы сжались в кулак.

Рамис посмотрел на него. Без вопросов. Без пауз. Только взгляд, полный знания.

– Да. Она тоже.

– Зачем? – голос Ойхо стал резче. – Это не место для ребёнка!

Аглая вскочила.

– Я не ребёнок!

В глазах охотника мелькнула темная ярость. Он пристально смотрел на Рамиса.

– Это девочка!

– А ты калека, – Отшельник спокойно встретил взгляд Ойхо. – И всё же ты идёшь.

Аглая вжалась в стену. Её глаза расширились.

– Я… я могу помочь.

Ойхо засмеялся и, резко развернувшись, ударил протезом по стене. Камень треснул, кровь брызнула на рисунки предков.

– Помочь? Ты даже не понимаешь, куда мы идём.

– Понимаю! – воскликнула она, и шкура соскользнула с её худых плеч. – Я…

– Заткнись! – он шагнул вперёд, и девочка отпрянула, ударившись спиной о камень. – Ты не понимаешь! Только смерть, которая сначала заберёт тебя, потом нас, а потом…

Рамис встал между ними.

– Довольно.

Охотник скрипнул зубами. Его культя дернулась. Он замер.

– Я ухожу до завтра, – сказал отшельник. – Готовь провизию.

Он вышел. Ветер захлопнул шкуру за ним.

Аглая стояла, сжимая сумку.

– Я не боюсь, – сказала она, но её голос дрожал.

Ойхо посмотрел на эту хрупкую девочку с глазами цвета пепла. И понял: она лжёт.

***

Ночь была плотной. Холодной. Беззвёздной. Даже тени не двигались, будто боялись чего-то.

Лиас вернулся тихо. Будто не хотел быть услышанным. Но Аглая заметила, как он касается лица. Словно проверяет, не осталось ли следов боли. Он не просил прощения. Не говорил ничего. Просто прошел мимо огня к своему углу. И устроился на шкурах, отвернувшись к стене.

Ойхо молча разделывал тушу орона. Было видно, что ему непривычно использовать протез. Иногда скиннер срывался, но охотник лишь крепче сжимал челюсти и поправлял тушу. Слышался звук разрезаемой плоти и падающих капель крови. И вой ветра, что скользил между скал, как старый пес.

Аглая смотрела на них. На этих мужчин, потерянных в своих историях. Она не знала, какой её путь. Но сегодня она снова хотела жить.

– Я помогу с едой, – сказала она, беря нож. – Давай я буду резать?

***

Аглая сидела за грубым столом, нарезая мясо на тонкие полоски. Ойхо разделывал шкуру орона, движения были резкими, механическими. Но в них не было злости. Только усталость.

– Ойхо, – начала она. – А ты бывал за Красным океаном?

Он покосился на неё, прищурившись. Скиннер на мгновение замер.

– Бывал.

– Ооо! – глаза девочки заблестели. – А правда, там трава синяя? И деревья… они же светятся ночью?

Ойхо воткнул скиннер в тушу.

– Ночью там ничего не видно. Только волны. И голодные птицы, которые могут выклевать глаза за один вздох.

– А бабочки? – не сдавалась она. – Рамис говорил, что они большие, как ладонь. Что на них можно летать!

– Рамис много чего говорит. – Охотник рванул мясо. Сухожилия хрустнули.

– Но ты видел бабочек?

Ойхо бросил окровавленный кусок мяса в котел. Посмотрел на неё долгим взглядом – таким, каким смотрят на ребёнка, который ещё не знает, что мир не сказка.

– На тех бабочках летают только мёртвые.

Тишина повисла между ними густым туманом. В углу пещеры раздался скрип. Охотник мгновенно развернулся, левая рука уже сжимала скиннер. Но это был всего лишь Лиас, повернувшийся на спину. Аглая непроизвольно потрогала шрам на запястье и опустила голову, но ненадолго.

– А ты знаешь, почему они так делают? – она прошептала. – Почему оставляют после себя только страх?

Он ответил не сразу. Вытер нож о штаны. Проверил ремешок скиннера, будто искал опору в привычном жесте.

– Они не оставляют страх. Они забирают всё, кроме него.

Она больше не спрашивала. Сидела, глядя на огонь, и думала о том, что он не злой.

Просто забыл, как быть живым.

***

Они нашли деревню на третий день пути. Земли рода Ааргов.

Дома, некогда крепкие, срубленные из вековых сосен, лежали в руинах. Словно кто-то прошелся по ним гигантским кулаком. Дерево вокруг проломов почернело, покрылось странной слизью, которая пульсировала в такт ветру, как живая.

Воздух был тяжёлым, как туша убитого зверя. Запах гари и чего-то сладковато-гнилого щекотал ноздри и оседал на языке горьким привкусом. Ни криков птиц, ни скрипа уцелевших дверей. Только тихий, мокрый шорох, будто где-то в глубине развалин что-то дышало.

Ойхо шагнул первым. Культя под грубым протезом сжалась, будто чувствуя опасность. Он чувствовал что-то лишнее. Что-то, что впилось в его плоть глубже, чем он хотел бы признать. Глаза охотника, холодные и острые, сканировали каждую деталь. Отсутствовали не только люди и животные, но и насекомые. Следы на земле, не ног, а чего-то волочащегося. Брызги на стенах домов, слишком темные для крови.

Аглая шла за ним, её пальцы вцепились в край его плаща так, что костяшки побелели. Она старалась не смотреть по сторонам, но избежать этого было невозможно.

Первое тело они нашли у колодца. Мужчина. Его руки были раскинуты в стороны, пальцы растопырены – не в мольбе, а будто он ловил что-то перед смертью. Живот распорот не ножом – края были неровными, зубчатыми, будто его разорвали изнутри. Кишки вытянуты в длинную, аккуратную спираль.

Аглая первой заметила, что у мертвеца нет языка. Пустой рот был растянут в беззвучном крике, а из горла торчал конец кишки, будто он пытался выплюнуть собственные внутренности перед смертью. В пустых глазницах шевелились черные нити, тонкие, как паутина.

– Шиассы, – прошептал Лиас, и его голос дрогнул.

Рамис молчал. Его лицо было каменным, но в глазах, таких же пустых, как колодец перед ними, бушевала буря.

Они шли дальше. Первый дом был разрушен до основания. Второй – забит телами. Третий – пуст, но на полу рисунки. Руны, начертанные кровью. Символы, которые Рамис не знал.

– Это не шиассы, – пробормотал он. – Это фанатики.

– Свои? – спросил Лиас. Его голос дрожал.

– Нужно найти дом шамана, – Рамис посмотрел на Ойхо. Охотник кивнул ему в ответ.

Они двинулись дальше. Следующее, что они увидели, заставило даже Ойхо остановиться.

Беременная женщина. Она висела головой вниз над колодцем, привязанная за ноги веревкой Мертвые глаза побелели. Рот зашит серебряными нитями. Живот аккуратно вскрыт. Внутри что-то пульсирующее, покрытое черной слизью и хитином. С каждым движением из разреза сочилась густая, черная жидкость, оглушающая запахом гнилых яиц, плесени и мочи.

Аглая отвернулась. Её стошнило.

– Они… не убивали, – сдавленно сказал Рамис. – Они создавали.

Ойхо подошёл к следующему дому. Там, среди обломков, лежала семья – мужчина, женщина и двое детей. Их тела были сшиты вместе. Не просто связаны. Соединены. Кожа к коже, кость к кости, в уродливый, шестирукий комок. Лица застыли в выражении ужаса.

Охотник узнал мужчину.

– Гард… – прошептал он.

Это был его старый знакомый. Жизнерадостный человек, с которым он когда-то делил костёр в ледяных долах. Теперь его рот был зашит той же серебряной нитью, а в глазах плавали черные точки, как личинки в гниющем мясе.

Ойхо сжал кулак. Под кожей культи что-то зашевелилось сильнее.

– Мы идём дальше, – сказал Рамис. – Они близко.

Аглая посмотрела на Ойхо. Его взгляд был тяжелым, как металл. Ни капли страха. Только ярость внутри, тлеющая как уголь под пеплом.

Он кивнул.

– Идём.

И они двинулись вглубь деревни, где тьма сгущалась, словно живая. Где-то впереди, в самом сердце кошмара, что-то ждало их.

***

Последнее уцелевшее строение в разрушенном поселении стояло неестественно целым, будто сама смерть пощадила его для какой-то особой цели. Из-под приоткрытой двери сочился желтоватый свет, похожий на гной из незаживающей раны.

– Кто-то жив… – прошептал Лиас. В его голосе не было надежды. Только усталая готовность.

Ойхо толкнул дверь протезом. Внутри пахло травами и чем-то кислым – как прокисшее молоко, смешанное с кровью. В центре комнаты, у разбитого алтаря, сидел Дорс. Шаман рода Ааргов медленно раскачивался, и бусины в его спутанных волосах звенели похоронным перезвоном. Его лицо покрывали засохшие слезы, смешанные с сажей, а в дрожащих руках он сжимал расколотый тотем.

– Они… они пришли ночью… – голос Дорса был похож на скрип несмазанных колес погребальной телеги. – Я… я пытался…

Аглая сделала шаг вперед, ее рука потянулась к шаману. В этом движении было то, что уже давно выжгли из остальных. Чистое, неразумное сострадание.

Шаман вскинул голову. Его глаза – желтые, как болотные огни – расширились. Он двинулся с нечеловеческой скоростью, костлявые пальцы впились в горло девочки.

– Ты! – зашипел он. – Ты должна была быть среди избранных!

Лиас рванулся первым. Его костяной нож блеснул в воздухе. Но Рамис, словно предвидя это, перехватил старика – жилистая рука сжала запястье Лиаса с силой капкана.

– Не так быстро, – голос отшельника звучал спокойно, как лед на глубинном озере.

Ойхо даже не думал действовать – его тело двинулось само. Протез, притихший было после долгого пути, вдруг ожил, рванувшись вперед с собственной волей. Острие рога вонзилось шаману в бок, вырвав хриплый стон. Аглая рухнула на колени, судорожно хватая ртом воздух.

Дорс скорчился на полу. Его дыхание стало мокрым и прерывистым, но в глазах все еще горело странное просветление.

– Глупые… Они даруют великое знание… – булькал он, сплевывая кровь.

Ойхо опустился перед ним на корточки. Он помнил Дорса молодым – того, кто когда-то делил с ним кадку с медом на празднике урожая. Теперь от того человека не осталось ничего.

– Где шиассы? – спросил он тихо.

Шаман захихикал. Рамис достал из складок одежды тонкий металлический прут – инструмент для вскрытия ран. В его движениях не было злобы, только холодная методичность.

– Начнем с ногтей, – сказал он спокойно, поворачивая инструмент в пальцах.

Час спустя хижина была залита кровью. Дорс больше не смеялся. Он лежал, привязанный к своему же алтарю, превращенный в кровавый обрубок. Его тело стало холстом, на котором Ойхо и Рамис выписывали кровавые узоры. Лиас отвернулся к стене, прикрывая глаза Аглае, но девочка все видела.

– Последний шанс, – прошептал Ойхо, прижимая раскаленный докрасна нож к глазнице шамана. – Где они?

Дорс зашевелил окровавленными губами.

– В… в утробе… – хрип шамана был едва слышен. – Все… в утробе…

Ойхо медленно, с мокрым хрустом, вдавил нож глубже. Шаман задергался в последней агонии, затем обмяк.

Тишина. Только тяжелое дыхание Ойхо нарушало покой. Он смотрел на свое творение и чувствовал… ликование. Теплую волну, поднимающуюся из культи, заполняющую всё его существо.

Он поднял глаза и встретил взгляд Рамиса. Отшельник наблюдал за ним с холодным интересом.

– Ты перестарался, – заметил Лиас, шаркая ногой по окровавленному полу.

Ойхо резко встал.

– Он получил по заслугам.

Аглая, все еще бледная, прижималась к Лиасу. Старик гладил девочку по волосам и смотрел на алтарь. Рамис медленно кивнул.

Ойхо вышел в ночь. Его руки дрожали, но не от отвращения. Он боялся себя. Боялся той части, которая радовалась боли другого.

А под кожей что-то шевелилось в такт его мыслям.

***

Огонь пожирал деревню с неестественной жадностью. Пламя лизало почерневшие бревна, вздымаясь к небу кровавыми языками. Рамис стоял посреди площади, его тень колыхалась на горящих стенах, как призрак. В протянутой руке он держал связку сухих трав – полынь, чертополох, кору священного древа. Дым от них вился сизыми змеями, обвиваясь вокруг тел, сложенных в центре поселения.

– Великий Огонь, – голос отшельника звучал глухо, будто доносился из-под земли, – прими этих несчастных. Очисти их души от скверны.

Аглая стояла поодаль, завернувшись в шкуру. Ее глаза слезились от дыма, но она не отводила взгляда от погребального костра. Ветер шевелил ее волосы, смешивая запах гари с ароматом сушеных трав, которые она зашила в подкладку плаща – так учил Рамис.

Ойхо наблюдал за огнем иначе. Его пальцы непроизвольно сжимались в кулак, а в глубине культи пробегали странные мурашки – будто что-то там внутри тянулось к пламени. Он отвернулся, плюнул в сторону и спросил:

– Куда теперь?

Рамис не ответил сразу. Он бросил в огонь очередную горсть трав, и пламя на мгновение стало белым, ослепительным.

– Боги укажут путь, – наконец произнес он, вытирая ладони о грубую ткань одежды.

– А Тропа? Как далеко?

Отшельник повернулся к нему. В его глазах отражались языки пламени, делая взгляд пугающе живым.

– Когда солнце семь раз взойдет над нашими следами, мы увидим начало Тропы.

Ойхо хмыкнул. Он ненавидел эти загадки. Ненавидел, что Рамис всегда знал больше, чем говорил. Но спорить не стал – в конце концов, именно отшельник вытащил его с того света.

Тени от костра удлинялись, сливаясь с ночью. Деревня догорала, оставляя после себя лишь угли да пепел, кружащийся в холодном воздухе. Рамис закончил молитву, и последние слова повисли в тишине.

– Идём, – сказал он просто, повернувшись к остальным.

Они двинулись в путь, оставляя за собой чёрные руины. Аглая шла последней, оглядываясь на пылающие дома. Ей казалось, что в пламени мелькают тени – будто души погибших машут им вслед. Она потёрла глаза. Усталость давала о себе знать.

***

Ночлег устроили в небольшой роще, где деревья, словно древние стражи, образовали полукруг, защищающий от ветра. Аглая разожгла костёр, её руки автоматически выполняли привычные действия: сложила ветки, высекла искру, раздула пламя. Огонь затрещал, оживляя ночь.

– Ужин будет готов скоро, – прошептала она, помешивая котёл с похлёбкой.

Ойхо сидел чуть поодаль, точа лезвие скиннера. Его взгляд был устремлён в темноту, но мысли явно бродили где-то далеко. Лиас копошился у своего мешка, что-то бормоча под нос. Рамис стоял на краю круга света, его фигура сливалась с ночью, только глаза сверкали, отражая пламя.

– Ты так и не сказал, куда мы идём, – нарушил молчание Ойхо, не отрываясь от ножа.

– Я сказал, – ответил Рамис. – К Тропе.

– А где она начинается?

Отшельник медленно повернулся к нему.

– Когда солнце семь раз взойдёт над нашими следами, ты увидишь её начало.

Ойхо сжал зубы. Эти загадки бесили его.

– И что тогда? Пройдём Тропу – и станем сильнее?

– Если боги позволят.

– А если нет?

Рамис замолчал. Его взгляд скользнул по Аглае, затем вернулся к Ойхо.

– Тогда мы станем частью этой земли. Как они. – Он кивнул в сторону догорающей деревни.

Тишина снова накрыла их, на этот раз тяжёлая, как предгрозовое небо. Аглая разлила похлёбку по мискам, но есть никто не спешил. Даже Лиас, обычно не пропускавший ни одной трапезы, лишь ковырял ложкой в своей порции. Ужин прошел в тишине. После еды Аглая сразу свернулась калачиком у огня и заснула.

– Первую вахту беру на себя, – пробормотал Ойхо, проверяя остроту скиннера.

Рамис кивнул и отошел к своему мешку. Лиас уже храпел, укрывшись старой шкурой.

Ночь была тихой. Ни криков сов, ни шороха мелких зверьков в кустах. Ойхо сидел, прислонившись к дереву, и смотрел на звезды. Культя ныла, но это была знакомая боль, почти успокаивающая.

Его разбудил тихий стон. Аглая металась во сне, ее пальцы впились в шкуру, на лбу выступили капельки пота. Её сон был беспокойным, полным шёпотов и теней.

Ойхо хотел было разбудить девочку, но остановился. Пусть спит. Кошмары были лучше реальности, через которую ей пришлось пройти.

И тут он увидел тени. Две темные фигуры стояли в отдалении, на границе света от догорающего костра. Высокие, слишком высокие для людей, с неестественно вытянутыми конечностями. Они не двигались, просто наблюдали.

Ойхо медленно поднял скиннер. Под кожей культи что-то дернулось, будто в ответ на приближающуюся опасность.

– Рамис, – прошептал он.

Но когда отшельник поднял голову, теней уже не было. Только ветер шевелил траву, да где-то вдалеке прокричала ночная птица.

– Что? – спросил Рамис, протирая глаза.

Ойхо покачал головой:

– Ничего. Показалось.

Утром они нашли следы. Чужие. Длинные и глубокие, с глубокими царапинами от когтей на концах. Между следами были промежутки, будто тот, кто оставил их, не шёл, а прыгал. Земля будто болела там, где ступало нечто – снег вокруг следов желтел, как гнойная рана, а трава скручивалась в чёрные жгуты.

– Шиассы? – спросил Лиас, бледнея.

Рамис опустился на колени, провел пальцами по следу.

– Нет. Что-то другое, – голос Рамиса был спокоен, но в глазах читалось напряжение

Аглая почувствовала, как по спине пробежали мурашки.

– Может, нам стоит поторопиться? – тихо предложила она.

Рамис кивнул.

Они двинулись в путь, оставляя за собой не только пепел деревни, но и тайну ночных следов. Что-то шло за ними.

Глава 4

Глава 4. Пир тьмы.

Болото расстилалось перед ними мертвенной пеленой. Воздух застыл густым маревом, пропитанным запахом стоячей воды – терпким, как кора ивняка, с едким оттенком болотного газа, от которого першило в носу и горле. Вода, чёрная и маслянистая, пузырилась под ногами. Каждый шаг вызывал противный хлюпающий звук. Казалось, сама трясина чавкает, пережевывая их следы.

Туман висел неподвижным саваном, обволакивая искривленные стволы болотных сосен.  Их ветви, покрытые седыми лишайниками, скрючились в немом страдании. Кора потрескалась, как старая кожа, обнажая под собой млеющий, белесый слой. Вода стояла черным зеркалом, лишь изредка вздрагивая от падающих с листьев капель, тяжелых как расплавленный свинец.

– След в след, – предупредил Рамис, прощупывая путь посохом, обтянутым кожей горной гадюки. Его голос звучал приглушенно, будто из глубины колодца.

Аглая послушно ставила ноги в отпечатки его сапог. Она устала от изматывающей дороги. Еще вчера они прорубали себе дорогу сквозь колючие кустарники вольковки, а сегодня – болото. Под тонким слоем воды скрывалась предательская жижа. Продавленные мягкие ямки быстро наполнялись мутной серой водой. Тишину нарушал гул насекомых. Идти было сложно.

Лиас плелся позади Аглаи, проклиная всё на свете. Его сапоги, некогда крепкие, теперь размокли, и ледяная вода просачивалась внутрь, хлюпая при каждом шаге. Ноги онемели, пальцы скрючило от холода, и каждый шаг отдавался ноющей болью в суставах.

– Гриссовы кровососы! – внезапно взревел он, шлепнув себя по шее. Кровь тут же выступила из раздавленного насекомого, смешавшись с потом. – Да откуда вас столько?!

Ойхо, замыкающий шествие, не ответил. Его внимание привлекло странное движение в воде – крупные пузыри, поднимающиеся к поверхности. Они лопались с тихим бульканьем, выпуская вонь тухлых яиц. Рука сама потянулась к скиннеру. Но было поздно.

– Лиас!

Старик оступился. Земля под ним разверзлась. Один миг – и он погрузился по пояс в чёрную жижу. Трясина сомкнулась вокруг его бедер мертвой хваткой. Лиас забился, пытаясь вырваться, но чем сильнее он дёргался, тем быстрее уходил вниз. Топь засасывала его с пугающей, почти разумной скоростью.

Ойхо бросился вперёд. Его протез вонзился в грязь, но под тяжестью собственного тела он начал погружаться. Холодная слизь просочилась за голенище, вызывая тошнотворное ощущение. Густая, как смола, топь обняла его бёдра, заползая под одежду. Липкая и отвратительная.

– Рамис! – крик Аглаи потерялся в болотной тиши.

Посох отшельника метнулся как живой.  Древко, покрытое резными рунами, протянулось к ним, как спасительная ветвь.

– Хватайтесь!

Лиас ухватился за посох, его пальцы, скользкие от тины, скользили. Ойхо добавил силу своей хватки. Мышцы горели от напряжения, но трясина не хотела отдавать добычу.

С громким чмоком болото отпустило старика. Он рухнул на тропу, выплевывая комки тины. Его одежда была пропитана чёрной жижей, а изо рта вытекала струйка мутной воды.

– Ненавижу эти гриссовы топи, – прохрипел Лиас, вытирая лицо.

Ойхо вытер рукавом лоб. Протез скрипнул, когда он опустил руку. Под кожей что-то шевелилось – будто сама трясина оставила в нём частичку себя. Скрип протеза смешивался с кашлем Лиаса, который всё ещё пытался отдышаться после выхода из болота.

Рамис молча наблюдал, его глаза сузились до щелочек, словно он слушал что-то, чего никто другой не мог услышать.

– Идём, – прошептал он, но голос его звучал как эхо в пустой пещере.

***

Остров был небольшим – клочок сухой земли размером с телегу, окружённый со всех сторон чёрной, дышащей болотной жижей. Кое-где из воды торчали коряги, похожие на скрюченные костяные щупальца, а воздух всё ещё пах серой и гнилью, но хотя бы здесь, на этом пятаке, можно было перевести дух.

Рамис развел костер, используя сухие ветки из своей походной сумки. Огонь затрещал, отбрасывая дрожащие тени на их измождённые лица. Дым, густой и едкий, поднимался вверх, смешиваясь с туманом, но зато отпугивал тучи комаров, которые до этого буквально пировали на их потной коже. Кожа зудела от укусов и сырости.

– Вот бы сейчас кадку мёда… – мечтательно протянул Лиас, выжимая из бороды струйку мутной воды. В его густой, седой растительности застряли кусочки тины, веточки и что-то, что могло быть либо личинкой, либо очень несчастным жуком.

– Или сухие портки, – добавил Ойхо, бросая в огонь ещё одну горсть мха. Его протез, покрытый болотной слизью, тускло поблёскивал в свете пламени.

Аглая, сидевшая напротив, вдруг рассмеялась:

– Представляю, как вы вдвоём сидите у костра в одних портках.

Лиас нахмурился, выковыривая из бороды очередной комок грязи.

– Лучше не представляй, девочка, – проворчал он. – А то ещё испугаешься.

– Да уж, – хмыкнул Ойхо, оглядывая старика. – Твоя борода – это целый склад припасов. Вон там, кажется, даже лягушка застряла.

– А у Рамиса, выходит, даже хранить негде, – хихикнула Аглая, бросая взгляд на отшельника.

Рамис, сидевший чуть поодаль, вдруг улыбнулся. Его абсолютно лысая голова, без единого волоска, блестела в свете костра, как отполированный камень.

– В долах говорят: «Если можешь шутить – значит, не все потеряно».

– Тогда мы спасены, – пробормотал Ойхо, разминая онемевшие пальцы.

Они ели в тишине, слушая, как где-то вдали кричит ночная птица. Резко, одиноко, будто сама тьма подаёт им знак.

Аглая притихла, глядя на огонь. Ей вдруг стало смешно: вот они, четверо – лысый отшельник, старик с болотом в бороде, однорукий охотник и она, девочка, которая не знает, кто она на самом деле.

– Жаль, у нас нет мёда, – вздохнула она.

– Жаль, у меня нет волос, – невозмутимо добавил Рамис.

Лиас фыркнул, выплёвывая очередной кусочек тины.

– Повезло тебе. А я вот как мешок с грязью теперь.

Ойхо хмыкнул, бросая в огонь последнюю веточку. Искры костра взметнулись вверх, освещая их усталые лица.

***

Сумерки сгущались над болотом, окрашивая воздух в сизую, удушливую мглу. Туман сгустился, превратившись в молочную пелену, сквозь которую лунный свет пробивался мертвенными бликами. Аглая осторожно ступала к месту уединения по краю островка, где корни полузатопленных деревьев образовывали природную ширму. Влажный воздух прилипал к коже, смешиваясь с потом и оставляя солоноватый привкус на губах.

– Далеко не уходи, – предостерегающе прозвучал голос Рамиса.

Она кивнула, не оборачиваясь. А через несколько шагов ощутила незримое давление на затылок. Она почувствовала присутствие. То самое чувство, когда кто-то смотрит тебе прямо в душу через дыру в стене. Воздух стал густым, как сироп. Болото решило вобрать в себя каждый звук. Даже привычное кваканье лягушек и гул насекомых стихли, оставив после себя звенящую, угрожающую тишину.

Тени между искривлёнными стволами деревьев шевелились неправильно – не от ветра, которого не было, а будто по собственной воле. Они играли с ней. То вытягивались в человеческие фигуры с неестественно длинными руками, то сжимались в клубки, похожие на спящих пауков. Одна из теней на мгновение приняла очертания женщины с пустым лицом – просто гладкий овал кожи, где должны быть глаза, нос, рот…

– Кто здесь? – выдохнула Аглая. Собственный голос показался ей чужим, приглушённым. Язык прилип к нёбу от внезапной сухости во рту. Девочка замерла, ощутив лёгкий шелест. Будто кто-то провёл ладонью по мокрой коже.

Ответ пришел не в словах. Что-то холодное и твердое, как кость, толкнуло ее между лопаток. Мир перевернулся.

Болотная вода захлестнула её раньше, чем она успела вздохнуть. Маслянистая жижа хлынула в рот, горькая, словно ржавый металл, с привкусом гнили и старых костей. Аглая билась, но трясина держала её крепко – как мёртвая матка, которая никогда не отпускает своих детей. Корни скользили между пальцами, холодные и скользкие, будто внутренности какого-то древнего чудовища. Кожа на ногах покрывалась мурашками от липкой воды, а мышцы напрягались, словно кто-то невидимый тянул их вниз. Лёгкие горели, требуя воздуха, но вместо него в горло вливалась только ледяная, вонючая грязь, которая обжигала изнутри, как раскалённый уголь.

Последнее, что она увидела перед тем, как тьма поглотила сознание – бледную до синевы руку, протянутую из темноты. Слишком длинную. С пальцами, которые гнулись не там, где должны. Дальше только тьма. Не сон. Не забытье. Ничто.

Очнулась она с ощущением, будто ее выплюнули обратно в мир. Сухая. Совершенно сухая.

Даже волосы, эти предатели, обычно первыми промокающие до нитки, лежали сухими и мягкими, как будто она только что отошла от очага, а не была проглочена и выплюнута самим болотом.

– Кошмар, – прошептала она, но слово застряло в горле комком.

Потому что след был реальным. Один-единственный. Длинный. Узкий. С глубокими царапинами когтей на концах.

И тогда она почувствовала странное тепло в груди, пульсирующее, живое. Едва уловимое, как червь в яблоке. Как личинка под кожей. Что-то проснулось. И теперь наблюдало за ней изнутри ее же собственного тела.

***

Она вернулась тихо. Тепло в груди пульсировало в такт с потрескиванием костра. Каждая искра, взлетающая в ночь, тянула за собой ниточку сознания Аглаи вверх, к звездам. Веки стали тяжелыми, как две мокрые тряпки, пропитанные усталостью. Последнее, что она услышала перед тем, как провалиться в сон – хриплый вздох Лиаса и шепот Рамиса, похожий на скрип старых страниц:

– Спи, дитя. Завтра будет…

Голос оборвался. И мир перевернулся. Свет. Яркий, резкий, режущий глаза. Не пламя костра, не светлячки в болотном тумане, а ровные, холодные блики, будто отражение луны в идеально гладком металле. Аглая зажмурилась, но образы продолжали прожигать веки. Белые стены, гладкие, как лед, но теплые на ощупь. Слишком чистые, слишком правильные. Воздух пах… странно. Чистый, словно она вдыхала дождь, падающий на раскаленные камни.

Она стояла на… «Корабль» – подсказал внутренний голос. Под ногами вибрировала поверхность, издавая едва слышный гул, словно где-то в глубине работало огромное сердце. Стены изгибались плавными линиями, свет исходил отовсюду и ниоткуда одновременно. В воздухе висели странные символы – не руны, а нечто иное, меняющее форму прямо на глазах.

Двое шиассов стояли в центре помещения. Их маски были сняты, открывая лица – бледные, почти прозрачные, с тонкими чертами и большими глазами. Они говорили на странном языке, но Аглая почему-то понимала слова.

– Пробы с Земли показывают улучшения, – сказала женщина. Ее голос звучал как шелест шелка по металлу. Длинные тонкие пальцы касались поверхности стола, и там оживали изображения – горы, леса, те самые места, где жил Ойхо, но увиденные словно с высоты птичьего полета. Аглая видела такие картины с вершины скалы, где была пещера Рамиса.

Мужчина покачал головой.

– Слишком медленно. Наш флот не продержится больше пяти циклов. Дети… – Он замолк, и в его глазах мелькнуло что-то, что Аглая не ожидала увидеть у этих существ. Боль.

Женщина сделала странное движение – подошла ближе и обняла его. Их тела слились в танце, медленном и печальном.

Потом они подошли к стене, и она… исчезла. Открылся вид на… Аглая замерла. Черное небо, усыпанное миллионами огней. И внизу – огромный шар, голубой и белый, с коричневыми и зелеными пятнами.

– Земля, – прошептала женщина, и в ее голосе звучала тоска. – Дом, который забыл.

Аглая хотела закричать, спросить, что это значит, но в этот момент мужчина повернул голову и посмотрел прямо сквозь нее.

Аглая проснулась с резким вдохом. Сердце стучало так сильно, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

Костер почти догорел. Рамис сидел напротив, его блестящая лысина отражала тлеющие угли. Он смотрел на нее. Не просто смотрел – изучал.

– Ты кричала во сне, – сказал он. Его голос был ровным, но во взгляде плавали подозрительные искорки.

– Кошмар, – пробормотала Аглая, отводя взгляд.

Она потрогала свое мокрое от пота лицо. И все же…

Она помнила. Голубой шар. Черное небо с огнями. Земля…

***

Еще три дня ноги вязли в черной жиже, оставляя за собой кровавые следы от разодранной кожи. Еще три ночи они спали, прижавшись друг к другу, пока туман облизывал их лица холодными языками. И вот, наконец, перед ними открылась пещера.

Она зияла в скале, как пустой глазницей. Каменные веки нависали над входом, покрытые лишайником цвета запекшейся крови. Воздух здесь был другим – тяжелым, словно пропитанным древним страхом.

Лиас со стоном опустился на большой камень недалеко от пещеры. Переход через болото дался ему трудно. Старик харкнул, плюнув в сторону. Его борода, обычно пышная, теперь висела мокрыми сосульками.

– Гриссова пещера. Чувствую, кости мои здесь останутся… – прошептал он.

Ойхо молча прошел вперед. Его протез царапал камень, оставляя белесые следы. Последние дни он почти не говорил, только сжимал кулак, когда думал, что никто не видит.

Рамис сосредоточенно искал что-то в сумке. Пальцы бережно перебирали желтоватые свертки из человеческой кожи.

Аглая остановилась, глядя на темный провал. Внутри что-то царапнуло. Не физически, а в самой тьме. В тех уголках сознания, куда лучше не заглядывать.

– Рамис… – она обернулась к отшельнику. – Что такое «Земля»?

Он замер. Его лысая голова медленно повернулась, глаза сузились. Он долго смотрел на Аглаю, словно пытаясь прочесть её мысли.

– Где ты услышала это слово?

– Не знаю… – она отвела взгляд. – Приснилось.

Рамис отвернулся. Его пальцы сжали сверток так, что костяшки побелели.

– Когда-то так звали Ордэму. – голос отшельника звучал глухо. – Что еще тебе снилось, девочка?

Аглая покраснела, её руки дрожали, хотя она пыталась скрыть это. Она знала, что рассказать про видение нужно. Как и про то, как она погрузилась в воду. Но слова застревали в горле, будто кто-то невидимый держал их там.

– Ничего. – соврала она.

***

Тени ожили. Сначала просто шевеление в темноте, едва уловимое, как движение червей под кожей. Потом запах – прогорклый, сладковатый, как испорченный мед. Они вышли. Зараженные.

Пятеро существ, двое из которых уже начали терять человеческие черты. Одетые в лохмотья из лоскутов человеческой кожи, сшитых сухожилиями, еще влажными на изломах. На груди одного болталась высушенная младенческая ладонь, пришитая за запястье.

Эти двое явно были старшими. Они держались чуть впереди. Вместо носа зияли дыры, затянутые грубыми стежками. Губы срезаны, желтые зубы обнажены в вечной оскале.

Первый заговорил. Вернее, зашипел черным шевелящимся обрубком в горле.

– Нельзя входить без жертвы! – булькающая речь выплеснулась вместе с коричневой слюной.

Лиас рванулся за ножом. Медленно. Слишком медленно. Клинок зараженного вошел в его живот с мокрым звуком, каким вспарывают спелую дыню. Старик ахнул, и из его рта брызнула алая пена.

– Грисс! – крик Аглаи прозвучал как сигнал.

Ойхо уже летел вперед, и мир сузился до точки ярости.

Первый удар. Протез, этот кусок рога и ненависти, врезался в лицо говорившего с хрустом ломающихся хрящей. Череп не просто треснул – он взорвался, как как череп ребёнка под колесом телеги. Теплые осколки кости впились в щеку Ойхо, а мозговая масса, серая и розовая, брызнула на скалу горячими каплями.

Второй зараженный замахнулся. Ойхо поймал его руку. Кости запястья хрустнули, как сухие ветки, под пальцами, превратившись в мокрую кашу. Протез вошел в глазницу, проткнув желатиновый шар яблока, скользнув по кости, пока не уперся в заднюю стенку. Хруст. Ойхо провернул культю, и глазница превратилась в кровавое месиво.

Третий атаковал сзади. Ойхо развернулся, схватил за волосы, грязные, слипшиеся от чего-то липкого. И ударил головой о скалу. Два. Три. Четвертый удар оставил на камне узор, похожий на странную фреску. Голова зараженного в руке сплющилась, а тело еще сотрясали посмертные мышечные судороги. Гнев не утихал, а только копился, как грозовая туча перед ударом молнии.

Четвертый зараженный, совсем мальчишка с прыщами на щеках, замер. В его глазах читался ужас – настоящий, человеческий. Ойхо не остановился.

Рогом протеза он прижал юношу к скале. А его пальцы впились в челюсть. Кожа растянулась, побелела, потом порвалась с мокрым чавкающим звуком. Мышцы, белые и гладкие, лопнули одна за другой. Челюсть оторвалась с куском горла, обнажив язык, который еще дергался, как пойманная рыба.

Пятый упал на колени.

– Пожалуйста… – прошептал он, и Ойхо увидел, что у этого нет зубов, только черные дыры в деснах.

Скинер вошел в горло легко, как в масло. Охотник провернул его, чувствуя, как лопается трахея. Кровь хлынула горячим фонтаном, обдав его лицо, попадая в рот. Соленая, как слезы.

И тогда… Она стояла там. Ания.

Ее кожа была того мертвенно-белого цвета, каким становится плоть, пролежавшая неделю в воде. Волосы белые, как у старухи. В руках – сверток.

Ойхо знал, что там. Их ребенок. Тот, которого он никогда не увидит.

– Что я делаю… – прошептал он, и впервые с момента, когда он нашел убитую жену, в его голосе была не ярость, а ужас.

Он посмотрел на свои руки. Они были красными. Они были пропитаны кровью, как будто кожа сама сочилась алым. Между пальцами застряли клочья волос, кусочки плоти. На протезе – осколки костей и мозга. Желудок сжался, выворачиваясь наизнанку, но рвать было нечем, только желчь.

– Ты стал хуже их, – шелестел в голове чужой голос. И он не мог возразить.

Протез давил, культя под ним шевелилась. Словно у него росла новая рука…

Аглая смотрела на него.

В ее глазах Ойхо увидел то, что никогда не хотел видеть – чистый, животный страх. Не перед врагами. Перед ним.

И в этот момент он понял – монстры здесь не они. Настоящий монстр смотрел на него из отражения в луже крови.

***

Тишина после резни была густой, липкой. Запах битвы плотно въелся в кожу, осел горечью на языке. Металл, экскременты и тухлые распоротые кишки. Лиас хрипел у скалы, его пальцы, липкие от собственной крови, судорожно сжимали рану на животе. Каждый вдох давался с булькающим присвистом, будто в груди у него варилось что-то нехорошее. Алая лужа медленно растекалась под ним, впитываясь в серый камень.

Аглая прижимала к ране тряпку, но кровь пропитывала ее мгновенно, теплая и живая, контрастирующая с мертвенной бледностью лица старика. Рана Лиаса пульсировала, как глазное яблоко во сне, когда веки дрожат перед пробуждением.

– Он уходит, – прошептала она, голос сорвался. – Рамис, он уходит!

Отшельник стоял над ними, его лысая голова в полумраке пещеры казалась черепом, вываренным до белизны. Глаза, темные, как дно колодца, были прикованы не к Лиасу, а к Ойхо. Охотник стоял поодаль, опершись о скалу, дыша тяжело, как загнанный зверь. Его руки дрожали. На протезе висели клочья чего-то темного – волос, кожи. Он смотрел на свои руки, и чувствовал тошноту.

– Рамис! – крик Аглаи был полон отчаяния.

Отшельник медленно перевел взгляд на Лиаса. В его глазах не было ни жалости, ни надежды. Только холодная констатация факта, страшнее любого приговора.

– Плоть порвана. Дух истекает. Только Тьма может сшить его обратно. – голос Рамиса звучал как скрип несмазанной двери.

Ойхо резко поднял голову. В его глазах мелькнула кипящая ненависть, тут же задавленная новым витком тошноты. Тьма. То самое, что ликовало в нем. То, что превратило его в мясника.

– Нет… – хрипло прошептал он. – Не её…

– Или ты предпочитаешь слушать, как он захлебывается собственной кровью? – спросил Рамис с ледяной простотой. – Слушать, как пузыри лопаются в его легких? Это займет время. Он крепкий старик.

Лиас застонал, и этот звук был хуже крика. Аглая посмотрела на Ойхо. В ее взгляде был не только страх, но и немой вопрос. И что-то еще. Понимание? Смирение? Он не смог выдержать этого взгляда.

– Делай, – выдавил Ойхо, отвернувшись. Ему казалось, что он вот-вот вырвет собственную гнилую душу. Если она еще осталась.

Рамис опустился на корточки рядом с Лиасом. Он не стал отодвигать окровавленную тряпку. Вместо этого он положил свою длинную, узловатую ладонь поверх рук Аглаи, все еще давящих на рану. Его кожа была сухой и шершавой, как кора мертвого дерева.

– Не бойся, девочка, – сказал он, но это прозвучало не как утешение, а как команда.

Рамис закрыл глаза. Его губы зашевелились беззвучно. Воздух вокруг ладоней сгустился, стал вязким. Аглая почувствовала, как под пальцами Рамиса, под своей рукой, что-то шевельнулось в ране Лиаса. Не кровь.

И тогда она увидела. Не глазами, а внутренним взором, который открылся с леденящей ясностью. Из глубины Рамиса, из какого-то темного колодца в его существе, потянулись тонкие, как паутина, нити абсолютной черноты. Они не отражали свет. Они поглощали его. Они были не просто темными – они были отсутствием. Пустотой, обретшей форму. Эти нити, холодные и безжизненные, вплелись в рваные края раны Лиаса.

Старик вздрогнул всем телом. Его глаза закатились, обнажив мутные белки. Изо рта вырвался нечеловеческий стон. Не боли. Глубочайшего ужаса перед происходящим. Нити работали. Нити впивались в плоть, не зашивая её, а замещая собой – как паразиты, пожирающие рану и оставляющие после себя мёртвую ткань. Кровотечение замедлилось, затем почти остановилось. Но процесс был невыразимо отвратителен. Это была не магия исцеления, а чудовищная пародия на него. От раны исходил запах горного воздуха после ливня, смешанный с запахом гниющей плоти. Тьма очищала, но оставляла после себя холод смерти.

Ойхо впился ногтями в ладонь. Он чувствовал это в себе – ликование Тьмы при виде сородича за работой. Ему хотелось выскрести себя изнутри. Он был заражен. Он был сосудом. И сосуд этот трещал по швам.

Когда Рамис убрал руку, на животе Лиаса осталась уродливая чёрная паутина, покрывающая рану. Она пульсировала слабо, как что-то живое, но отдельно от старика. Лиас дышал поверхностно, но без хрипа. Без пузырей. Он был безумно бледен и покрыт холодным потом, но жив. Пока жив.

– Тьма не выбирает стороны, – произнес Рамис, поднимаясь. Его голос был безжизненным. – Она… инструмент. Как твой нож, Ойхо. Все зависит от руки, что держит.

Он посмотрел на черную паутину на животе Лиаса.

– И от цены, которую готов заплатить держащий.

Отшельник повернулся к зияющему мраком входу в пещеру Тропы Истины.

– Ночь близко. Мы останемся здесь. У входа. – Его взгляд скользнул по кровавому месиву, оставшемуся от фанатиков. – Убирать не будем. Пусть служат предупреждением другим тварям.

Он перенес взгляд на Аглаю, потом на Ойхо.

– Мне нужно уйти. Ближе к закату. Чтобы поговорить с Богами. Чтобы Тропа, – голос Рамиса дрогнул, – открылась. Не следуйте за мной.

Он не стал объяснять, куда и зачем. Просто растворился в тенях у стены пещеры, двигаясь бесшумно, как призрак.

Наступила тишина, нарушаемая только прерывистым дыханием Лиаса и жужжанием мух, уже слетавшихся на пир.

Аглая, все еще сидя на корточках, почувствовала, как знакомый холодный крюк вонзается ей в затылок. Она попыталась сопротивляться, но было поздно. Мир поплыл, цвета смешались в грязную жижу, звуки стали приглушенными, как из-под воды.

Она стояла там снова. Корабль ощущался вибрацией в ногах. Огромный зал. Слишком белый, болезненный для глаз. Пол, стены, высокий потолок – все сияло холодным, голубоватым светом. В этом море ослепительной белизны стояли они. Сотни лиц. Шиассы. В своих гладких, переливающихся одеждах, с открытыми лицами. Они стояли рядами, неподвижные, как статуи из полированного камня. Впереди, на возвышении, стоял Он. Лидер. У него не было волос, гладкую почти белую кожу покрывали странные узоры. В его глазах мерцали звезды, тысячи звезд, кружащихся в спирали. Его фигура излучала власть, холодную и абсолютную.

Аглая увидела их – ту пару. Они стояли рядом, их руки почти касались. В этой холодной пустоте между ними тянулась невидимая нить тепла. Или ей это только казалось?

Лидер поднял руку. Жест был экономным, лишенным театральности. Голос зазвучал не в ушах, а прямо в сознании, гулкий, как голос самого пространства:

– Помните, кто вы есть. Пыль звезд. Дети Пустоты, что не ведают страха. Земля заражена, – он произнес это слово с едва уловимым оттенком презрения. Или скорби. – Она больна страхом, суеверием, животным страданием. Мы вернулись не как завоеватели. Мы пришли как хирурги.

Пауза. Белый зал поглотил слова, не дав им эха.

– Время очищения. Позвольте Пустоте войти. Позвольте ей сжечь шлак эмоций. Страх – слабость. Боль – иллюзия. Любовь… – здесь голос дрогнул, – вирус. Очиститесь. Станьте совершенными. Станьте инструментом Воли.

Он развел руки. И из него, из самой сердцевины, вырвался вихрь абсолютной черноты. Не дым. Не тень. Тьма. Она ринулась вперед, разделяясь на сотни клонов, каждый – черная не-сущность, похожая на сгусток жидкой ночи. Каждая устремилась к одному из стоящих шиассов.

Аглая увидела, как черный кокон окутал женщину из ее видения. Видела, как ее тело на мгновение напряглось, как тонкие черные щупальца впились в голову у основания черепа. Видела, как мужчина рядом с ней подался вперед, его рука инстинктивно потянулась к ней. И замерла. Черный кокон окутал и его. Напряжение спало. Тела расслабились, став почти невесомыми внутри своих черных саванов.

Коконы сжались и… растворились. Впитались. Исчезли.

Шиассы стояли прежними рядами. Но что-то изменилось. Их позы были такими же, но теперь в них была не дисциплина, а пустота. Точность металла. Исчезла последняя вибрация жизни, последний намек на что-то, способное чувствовать.

Как один, все сотни шиассов, включая ту пару, опустились на одно колено. Низко склонили головы перед Лидером. Молча. Абсолютно синхронно. Совершенные воины. Совершенные инструменты. Очищенные.

От этой синхронности, от этой мертвой покорности, по спине Аглаи пробежали ледяные мурашки. Любое животное, даже самое опасное, имело страх, ярость, волю к жизни. Это… Это было нечто другое. Пустые оболочки.

Ее вырвало из видения с такой силой, будто сбросили с высокой башни. Она вдохнула резко, захлебываясь реальным воздухом пещеры – пахнущим кровью, страхом и смертью. Она открыла глаза. И сразу встретила взгляд.

Ойхо стоял над ней. Он не подошел близко, но его льдисто-серые глаза впивались в нее с такой интенсивностью, что у нее перехватило дыхание. В них не было ярости. Там было что-то новое. Холодное. Оценивающее. Подозрительное. Он видел, как она вздрогнула, как побледнела. Он видел выход из того транса.

В его руке, сжимающей скиннер, пальцы чуть шевельнулись. Черные нити под кожей его культи слабо пульсировали, словно почуяв что-то… знакомое.

– Что ты видела, девочка? – спросил Ойхо. Его голос был тихим, как скрип хитиновых крыльев в темноте. В нем не было вопроса. В нем было требование.

А за его спиной, в черном зеве пещеры, ведущей к Тропе Истины, шевельнулась тень. Или это ей показалось? Темнота здесь была особенной. Густой. Дышащей. И очень, очень голодной.