Депривация

Пролог

Иглы.

Они впились в кончики пальцев Грейс ровно в ту секунду, когда она задула двадцать пять жалких свечек на магазинном торте. «С днем рождения, Грейс», и холодное покалывание пронеслось под нежной кожей. Трое суток спустя иглы никуда не делись, также пульсировали в такт сердцебиению Они жили там, между костяшками и под ногтями, крошечные невидимые ежи, свернувшиеся в нервных окончаниях.

На четвертый день Грейс добралась до кабинета врача. Здесь пахло лекарственной тоской и старой штукатуркой. Доктор, человек с лицом, будто вылепленным из подсохшего теста, щупал ее ладони. Его пальцы – шершавые, пропитанные спиртом и чужими страхами – скользили по линиям жизни, сердца, ума. Грейс еле сдерживала гримасу омерзения. Не тронь.

– Иголки, – пробормотал он, словно столкнулся с редкой тропической заразой. – Никаких повреждений.

За окном дождь отбивал монотонный ритм по асфальту. Грейс машинально настраивала его в голове. Вырезать паузу между каплями. Сжать. Добавить гулкий эхо-эффект под тревожный виолончельный фон… Работа въелась в мозг, как ржавчина.

– Нервы, – выдохнул доктор, откидываясь в скрипучем кресле. Экран компьютера тускло светился строчкой: F48.0 Неврастения. – Банально, как осенняя слякоть. Но коварно.

– Мне болеть нельзя, – отчеканила Грейс автоматически, как нажимала кнопку «эфир». – У меня бешеный график, – даже к врачу её отпустили на час, – прайм-тайм, рекламные блоки, съёмки…

– И неврастения, – перебил он, и в его усталом голосе вдруг прорвалось что-то похожее на ярость. – Ваше тело не железное, девушка! Оно кричит! Слышите? Кричит этими… иголками!

Он незамедлительно швырнул на стол листок. Больничный. Печать легла криво, расплывчатым синим пятном – точь-в-точь как по пьяни набитая тату на руке матери Грейс.

«Рекомендуется отдых: 7 дней», – указано в назначении жирными буквами.

Отдых. Слово казалось таким же нелепым и чужим, как любое, сказанное ребенком. В мире Грейс отдых невозможен. Этот мир умещался в четырех стенах аппаратной – тесной, душной коробке, с потолка до пола набитой мигающими лампочками, жужжащими экранами и флешками с записями эфиров. Там был мини-диван, впитавший запахи пота и бессонницы. Мини-холодильник с полупустой коробкой молока и вчерашними бутербродами. Мини-чайник, чтобы в конце концов залить компьютеры кипятком. «Все для комфортного проживания», – обещали при приеме на работу три года назад. Всё для комфортного проживания каторжника.

– Пять? – доктор фыркнул после ответа на вопрос о длительности сна. – Это не сон, девушка. Это предсмертная кома между сменами.

Грейс вспомнила, как прошлой ночью рухнула лицом на клавиатуру пульта. На главном мониторе безжалостно тикал таймер эфира, а ей снилось, будто пальцы почернели, заострились, превратились в вороньи когти – острые, холодные, годные лишь к тому, чтобы цепляться за край пропасти.

– Куда ехать? – спросила она глухо, сжимая в кулаке злосчастный больничный. Бумага хрустела, как сухие листья.

– Туда, где нет ваших… мониторов, – махнул он рукой. – Где тишина. Где воздух не пахнет озоном от перегретых проводов. Наше местное телевидение не стоит таких ваших усилий. К слову, любое не стоит.

Когда дверь кабинета захлопнулась за спиной Грейс с окончательным щелчком, иглы в пальцах ударили с новой силой. Волна острого, жгучего онемения снова вернулась. Нервы, – горько усмехнулась она про себя. Вот и весь диагноз. Великая тайна разгадана.

Если бы это были такие же заколдованные иглы, как веретено из сказки про Спящую Красавицу – той самой, что мама когда-то читала ей хриплым, пропахшим дешевым вином голосом – Грейс воткнула бы их себе в сердце без колебаний. Чтобы уснуть. На сто лет. Навсегда. Без долга, висящего на шее холодной гирей. Без матери, чье имя резало стеклом. Без этой вечной, высасывающей душу усталости, которая стала второй кожей: неотделимой и ядовитой.

Но жизнь – не сказка. Никаких фей, проклятий и волшебных поцелуев. Только кривая печать на больничном да серые капли дождя, бьющие по рукам в ответ назойливому покалыванию. И этот ритм капель так похож на тиканье часов…

Глава 1. Не говори – не сбудется

Секунды в правом углу монитора неумолимо увеличивались, пока снова не достигли нуля. Пятьдесят девять возвращается к нулю, минуя шестьдесят. Грейс не смотрела на часы – она чувствовала их ход в висках, в ритме собственного учащенного дыхания. Ее ладони, холодные и чуть влажные, уже лежали на пульте управления – левая легла на кнопку финальной заставки, правая – на металлический тумблер, запускающий рекламу. Пальцы напряглись, готовые к мгновенному, отработанному движению. Воздух в тесной комнате уже давно не густел от напряжения, как это было в первые рабочие дни. Зато сейчас он смешивался с запахом перегретой электроники и старого пластика. Где-то тихо жужжал вентилятор сервера, пытаясь прогнать зловоние.

«До скорой встречи в эфире завтра», – прозвучал нарочито бодрый голос ведущего новостей, Ллойда. Его улыбка на главном мониторе была для Грейс пластиковой маской, приклеенной к усталому лицу.

ЩелчокЧ. Жужжание. Шипение.

Финальные титры сменились ослепительной каруселью рекламы: слишком белые зубы, слишком сочный бургер, слишком счастливая семья в слишком чистой машине. Яркие, кричащие картинки заполонили экраны, отбрасывая на стены и лицо Грейс нервные, прыгающие тени. Она откинулась в кресле, выпуская воздух долгим, сдавленным стоном, который застрял где-то в горле. Не выдох облегчения, а сброс давления. Очередной эфир прожит. Не умерла. Не облажалась катастрофически. Можно было бы выдохнуть по-настоящему, если бы дышать в этой проклятой коробке было чем, кроме пыли и горечи одиночества.

Такими были почти все ее дни вот уже три года: ритм метронома, заведенного на бесконечность.

Кнопки. Лампочки. Таймеры, отсчитывающие секунды до следующего сброса давления. Пятиминутная передышка – крошечный островок в океане рутины – и снова в строй. Война за безупречный эфир. Война без зрителей.

Сейчас у нее было 300 секунд. Триста ударов ее усталого сердца. Грейс действовала по отработанному ритуалу – иллюзорному контролю.

Она откинулась в кресле до скрипа пружин, запрокинув голову так, чтобы видеть только потолок. Он был низкий, когда-то белый, а теперь серый от времени и копоти, испещренный паутиной трещин. Грейс знала каждую из них. Одна напоминала очертания глаза, другая – кривого дракона, дышащего на глаз огнём. Пока не сгорел.

Поднявшись, она подошла к единственному окну. Оно было небольшим, жалюзи, снаружи решетка. За ними – небо, зажатое между мрачными стенами соседних зданий. Вечернее солнце, уже не жгучее, а теплое, золотистое, пробивалось сквозь клочья кучевых облаков. Листва на единственном видимом тополе застыла неподвижно – ни малейшего дуновения ветра.

На подоконнике раскрыты блокноты. Первый – толстый, потертый на углах, официальный «Журнал эфиров». Второй – маленький, в мягком розовом переплете, с выцветшей наклейкой в виде солнышка на обложке. Ее личный «Дневник погоды и прочего неважного».

Открыла первый. 19:30. Вечерние новости. Ведущий: Ллойд. Хронометраж: 24 мин. 50 сек. Без технических сбоев. Рекламный блок №4 (хронометраж выдержан). Грейс М. Галочка – уверенная, черная.

Открыла второй блокнот. На сегодняшней дате аккуратным почерком: «Барашки. Безветрие. Золотое солнце. У Ллойда уродский галстук». Галочка. Ей нравилось ставить галочки. Каждая была крошечной победой над хаосом, доказательством существования её воли. Хотя бы на бумаге.

Дверь распахнулась без стука, впуская порцию шума из коридора и такого же шумного Мэтью. Он влетел, как всегда, с энергией торнадо, слегка запыхавшийся. В руках – папка с бумагами, которую он швырнул на ближайшую тумбу, едва не задев стакан с остывшим чаем.

– Грейс! – выдохнул он, улыбаясь. Его улыбка была широкой, чуть неловкой, но искренней, как солнечный луч в ее зашторенном мирке. – Правки в расписании. После программы про спасение бездомных животных не забудь вставить анонс «Судеб». Прислал на почту, вроде файл называется «Анонс, срочно». Найди и не теряй.

Не дожидаясь ответа, он плюхнулся на старый диван у дальней стены. Пружины под обивкой, давно потерявшей цвет и ставшей неопределенного грязно-коричневого оттенка, взвыли протяжно и жалобно, будто живое существо заговорило от боли.

– Мэтью! – Грейс не повернулась, ее глаза скользили по списку входящих писем на экране. Нашла нужное: «АНОНС_СРОЧНО_ДО ЗАВТРА!!!». – Сколько раз говорила! Это не диван, это исторический артефакт! Единственный свидетель золотого века нашего телевидения. Требует бережного обращения! Ты его убьешь!

– Да ладно тебе, драматизируешь, – Мэтью виновато потер ладонью поверхность дивана, словно успокаивая раненого зверя. – Он крепче нас с тобой. Поужинаем? Я пиццу закажу. Двойной пепперони, твой фаворит. С двойным сыром. И колой. Две.

– Если сюда принесешь, – Грейс уже открывала файл с анонсом, проверяя данные. – Мне ж с анонсом работать, срочным и важным. Им же все срочно и важно, – в голосе прозвучала знакомая Мэтью горькая нотка.

Мэтью. Имя отзывалось в ней теплой, сложной мелодией. Одноклассник. Парта через ряд. Однокурсник в колледже – он на журналистике, она на телетехнике. Коллега. Единственный друг. Иногда, в особенно мрачные минуты, Грейс шутила, что они, наверное, станут соседями по кладбищу. «Хотя бы там спокойно будет, и график свободный», – добавляла она всегда. Но соседями по улице, по дому – никогда не были. В их небольшом, сплетничающем городке это было почти абсурдом. Он – из «дома на отшибе», викторианского коттеджа на тихой, усаженной липами улице, где его папа-банкир хранил семью «от грязи и сброда». Она – из дрянного подъезда в самом сердце спального района, который жители деликатно называли неблагополучным. Подъезда, где лифт вечно пах мочой и отчаянием, а стены были исписаны нецензурными пророчествами. Две параллельные вселенные, тесно пересекшиеся в этой тесной аппаратной.

– Принесу, принесу, царица эфиров, – Мэтью поднялся, пружины дивана снова жалобно застонали. Он сделал шаг к двери, но замер, повернувшись. Его взгляд стал серьезнее. – Эй, а пальцы? Диагноз есть?

Грейс на мгновение оторвалась от экрана. Покалывание напомнило о себе слабым, но отчетливым уколом под ногтем. Она сжала кулак, пряча руку под стол.

– О, это был спектакль, – она фальшиво рассмеялась, звук вышел колючим, как стекловата. – Молодая девушка, и иголки в пальцах! О, диво! Щупал, тыкал, смотрел как на экспонат. Заключение: «Не-ер-вы!». Работа, мол, выматывает. Прописал… воздух, тишину, – на снова засмеялась, и в этом слышалось что-то надломленное. – Тут и так тихо, как в склепе!

Мэтью поморщился. Он знал этот смех – знак глухой боли, которую она не умела и не хотела показывать иначе.

– Об отпуске… – он начал осторожно, но Грейс резко перебила.

– Даже не начинай, – ее голос стал резким, – я знаю. «Невозможно!», «Не время!», «Штат в убытке!», «Выборы грядут!», «Начальство не в духе!». Спасибо, что пытался. Но… – она махнула рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи. – Всё как всегда. Эфир пошёл.

Как всегда. За три года ее верной службы – ноль дней полноценного отпуска. Горький ноль. Она была невидимой шестеренкой в скрипучем механизме студии. Шестеренкой, которую не замечали, пока она исправно крутилась. Но стоило ей замедлить ход или пожелать это сделать – механизм грозился рассыпаться. Крутись. Скрипи. Не останавливайся. Никто не видел ее усталости. Никто, кроме Мэтью. Он видел темные круги под глазами, которые не скрывал дешевый тональный крем. Видел, как ее руки иногда дрожали над клавиатурой. Видел этот огонек – смесь ярости и отчаяния – в ее глазах, когда приносил очередные раскадровки или чего похуже.

Когда Мэтью вернулся с колой и пиццей, Грейс сообщил новость, выданной с эмоцией то ли хвастовства, то ли сожаления:

– А я все равно ухожу. На больничный, завтра. Ха-ха! – она символически щелкнула по большой красной кнопке «Пауза» на пульте, – Даже бумажка есть в сумочке. Сделай дружеское одолжение – занеси в отдел кадров. Особая просьба умирающей от переутомления подруги, – она указала взглядом на свою большую, потертую кожаную сумку, валявшуюся на том самом «историческом» диване.

Мэтью замер. Его лицо выразило целую гамму эмоций: удивление, тревогу, а затем комический ужас.

– Ты… ты меня на расстрел посылаешь?! – он ахнул, прижимая руку к груди, – Да они там как фурии! Особенно рыжая! Она меня живьем сожрет. «Нарушение графика!», «Срыв эфиров!», «Безответственность!»

– Тебя не тронут, – Грейс пожала плечами, снова глядя на монитор, где крутилась реклама стирального порошка. – Ты же не за себя ходатайствуешь. Ты – добрый самаритянин, принесший больничный лист бедной больной сотрудницы. А оспорить диагноз местного светилы они не посмеют. Всё по закону – она обернулась, – Всё, друг мой, марш на задание!

Мэтью закатил глаза, но уголки губ дрогнули в улыбке. Он шепотом, но очень выразительно выругался, назвав Грейс «заразой» и «эгоисткой». Но к сумке подошел. Аккуратно расстегнул ее, нашел среди бумажек, тюбиков и старого яблока сложенный вдвое листок с синей печатью. Взглянул на диагноз – «F48.0 Неврастения» – и тяжело вздохнул.

– Приговор принял к исполнению, – пробормотал он. – Мне за это памятник при жизни поставят?

– Да, – кивнула Грейс, хватая кусок пеперрони, не отрываясь от экрана. Дверь закрылась. Аппаратная снова погрузилась в привычный гул машин. Грейс закрыла глаза на секунду. Дружба важнее страхов. Он отнесёт, она не сомневалась. Потому что он – Мэтью, её якорь в этом дурацком мире.

Три дня назад, ежевечерний эфир новостей. И вдруг – стук в дверь, не вписывающийся в пространство. Мэтью ворвался, сияя, как новогодняя елка. В руках – не папка, а коробка с тортом. Скромным, магазинным, но с двадцатью пятью ярко-розовыми свечками, уже зажженными. Пламя трепетало в потоке воздуха из коридора.

– С днем рождения тебя-я-я! – он запел громко, фальшиво и с таким энтузиазмом, что заглушил на мгновение и гул серверов, и голос Ллойда в наушниках. Старый вентилятор на потолке закрутился быстрее, словно подпевая.

Грейс замерла у пульта, потом сорвалась с места и встретила его в дверях, хлопая в ладоши в такт немудреной мелодии. Ее лицо, только что напряженное и бледное, расцвело улыбкой – настоящей, теплой, редкой гостьи в этом месте

– С днем рождения, Грейс! – Мэтью поднес торт ближе. Пламя свечей отражалось в его карих глазах – живых, полных искренней радости за нее. Оно танцевало и в ее широко распахнутых глазах. – Ну, давай! Загадывай! Самое сокровенное! Главное желание! – он подмигнул.

Грейс сделала глубокий вдох, готовая выдохнуть заветные слова, выстраданные за долгие бессонные ночи:

– Хочу…

– Тссс-с-с! – Мэтью резко приложил палец к её губам, а глаза округлились в преувеличенном ужасе. – Не говори, не сбудется!

Хочу всё бросить. Сжечь мосты. Начать все заново. Где-то, где нет этого смога тоски, этих долгов, этой проклятой аппаратной, этого призрака матери. Где я смогу дышать полной грудью.

Иррациональное, стыдное и опасное желание. Желание, шедшее вразрез со всем ее существованием, со всеми убеждениями о предопределенности пути: школа, колледж, работа до пенсии в душной коробке, тесная квартира, доставшаяся в наследство от матери и соседи за стеной с вечными скандалами. Так было. Так есть. Так должно было быть всегда. Пока пару месяцев назад она не смонтировала репортаж Мэтью о стремительном «обескровливании городка. Люди уезжали, организации закрывались, районы пустели. Оставаться здесь – значило через десять лет проснуться в городе-призраке, где эхо ее шагов будет единственным звуком в мертвых улицах. Этого она боялась почти так же сильно, как запертой квартиры.

Она задула свечи. Разом. Пламя погасло, оставив тонкие струйки белого дыма и запах горелого фитиля. «Сбудется», – прошипело что-то внутри, холодное и решительное. Уверенность, которой не было ни в чем другом.

А потом… Иглы. Не просто покалывание, а тысячи раскаленных, острых игл впились в кожу. В костяшки, под ногти. В самые кончики пальцев. Волна жгучего, невыносимого онемения. Как будто кисти внезапно отрубили и подключили к оголённым, искрящимся проводам.

На экране главного монитора спина ведущего Ллойда, крупным планом. Она прозевала переключение камеры! Сотни зрителей вместо лица ведущего видели складки на его пиджаке!

– Чёрт! – вырвалось у нее, горькое и злое. Паника, холодная и липкая, поползла по спине. Пальцы горели огнем, пульсировали, не слушались. Она инстинктивно дернула ближайший тумблер – регулировку основного света в студии. Экраны погрузились в полумрак. В наушниках раздался хриплый, сдавленный мат Ллойда, заглушенный, но узнаваемый. Потом его голос, уже официальный, но дрожащий от ярости: «Технические неполадки… Просим прощения»

– Нет-нет-нет! – зашептала Грейс, лихорадочно тыкая в кнопки, пытаясь вернуть свет. Руки дрожали, пальцы скользили, не попадая точно. Лишь бы не пришли… Лишь бы не заметили… Лишь бы не она.

Мэтью стоял в проёме, ошарашенный, держал торт и предсказывал, что будет дальше. Всё случилось также, как и в его голове: следующие минуты слились в унизительный кошмар.

Лив. Администратор. Живое воплощение режима, устава и ледяного контроля. Высокая, поджарая, в безупречно сидящем строгом костюме. Ее лицо, никогда не знавшее тени улыбки, сейчас было каменной маской гнева.

– Что со светом?! – голос ударил, как плётка, раньше, чем она сделала шаг в комнату. Резкий, металлический, лишенный всяких интонаций, кроме недовольства. Острый взгляд скользнул по потемневшим экранам, потом впился в Грейс, сидевшую за пультом с побелевшим лицом и широкими от ужаса глазами. Взгляд задержался на торте в руках Мэтью, – Брысь.

Мэтью ушёл прочь. Недалеко – спрятался в соседней подсобке и прижался ухом к стене. Грейс почувствовала, как кровь приливает к щекам жгучим стыдом. Она съежилась в кресле.

– Мне… плохо стало, – выдавила она, – В глазах… двоилось. Голова кружится. Нечаянно задела тумблер.

– Задела? – Лив медленно вошла, ее каблуки отстукивали на линолеуме четкий, обвинительный ритм. Она подошла к пульту, ее взгляд скользнул по кнопкам, – А куда целилась, позволь спросить? В какую именно кнопку ты целилась, Грейс? – в голосе слышалась ядовитая, унизительная насмешка.

Грейс сглотнула комок в горле. Глаза застилали предательские слезы.

– Камеру… хотела поправить, – пролепетала она, ненавидя себя за минутную слабость.

Лив осмотрела пульт, потом снова взглянула на Грейс. Взгляд был тяжелым, оценивающим, полным презрения и раздражения.

– Поправить камеру? А её не надо было поправлять! Надо было вовремя переключить, а не отвлекаться на редактора в дверях. Без самодеятельности, Грейс, – произнесла она ледяным тоном, каждое слово, как удар кинжалом. – Мы здесь не в детском саду. Люди у телевизоров. Зрители. Рейтинги. Ты не одна в этом мире. Два нарушения, значит два штрафа, – она повернулась и вышла, не закрывая дверь. Ее уходящая спина была прямее штыка.

Грейс сидела неподвижно, сжав кулаки так, что ногти впивались в ладони. В ушах звенело. Стыд, злость, унижение и всепоглощающая усталость смешались в один черный клубок, застрявший в груди. «Грымза», – пронеслось в голове, тусклая искра бунта в море бессилия. «Бездушная, черствая грымза».

Дверь так и осталась открытой, впуская шум коридора, смех кого-то из сотрудников и доносящийся издалека запах кофе. Грейс не встала, чтобы закрыть ее. Это сделал Мэтью, когда вернулся с виновато опустившейся головой, но не опустившимися руками, которые до сих пор держали праздничный торт. Грейс сидела, глядя на свои руки, лежащие на клавиатуре пульта. Аппаратная гудела вокруг, экраны мигали рекламой. И в пальцах снова и снова кололо. Каждое покалывание – как напоминание совести за сбой, как напоминание о невыносимой жизни, как крик запертого внутри существа, которое задыхается. Как будто сама Судьба впилась в нее миллионом ядовитых игл, не давая забыть: ты в ловушке. Твоя жизнь – это бесконечный эфир, а камера за спиной. Лица не видно.

Глава 2. Давай сорвёмся

Металлические блики литых дисков отражались на мокром асфальте. Белый автомобиль – низкий, стремительный, явно не из местного автопарка – въехал на стоянку телестудии, бесшумно катясь по лужам. Он припарковался не у задворков, где ютились потрёпанные машины сотрудников, а прямо напротив главного входа. Вопросы повисли в сыром воздухе, шипя вместе с ветром.

– Чей-то ухажер? – фыркнула гримёр, затягиваясь у крыльца. – Да нет, в нашем-то заповеднике? Ха!

– Начальство, – авторитетно заявил декоратор.

– Думаешь, увольнять будут?

Любой из вариантов мог быть верным. Но когда водительская дверь распахнулась, и из кожаного салона вылез знакомый всем силуэт, гул стих. Сменился немым изумлением. Голубая рубашка навыпуск, лохматые кудри – никто иной, как Мэтью Диккенс. Штатный редактор местных новостей, чья официальная зарплата вряд ли покрывала бы даже стоимость одного сверкающего диска.

Один из курящих не удержался, свистнул протяжно:

– Эй, Диккенс! Угнал, что ли?

Такую машину и угнать в их городе было невозможно. Просто не у кого. На дорогах, напоминавших лунный рельеф, на таких не ездят.

Мэтью сщурился на небольшую толпу.

– Моя, – бросил он коротко, хлопая дверцей. Звук был глухим. Отличительный признак премиальных машин. – Сэкономил. На сигаретах.

Частичная правда. Сигареты он действительно бросил около года назад. Устал слушать от Грейс, что пахнет как пепельница. Но машина явно стоила больше, чем годовой запас сигарет, умноженный на десять.

Сплетни на крыльце не прекращались, даже когда Мэтью проходил мимо. Войдя в здание, он свернул в лабиринт коридоров, где ютились другие сотрудники в ожидании эфира.

Минута, и он уже стоял перед дверью аппаратной:

– Держу пари, ты снова пьёшь эту гадость!

Гадость по его мнению – мелиссовый чай. Для Грейс же это был очередной ритуал. Полная чашка с паровым колечком остывала на тумбе. Сама хозяйка копошилась у открытого шкафа.

– Уже собираешься? – Мэтью показался в проёме, оперевшись о косяк.

Грейс не обернулась. Собрала в ком все вещи и скинула на диван.

– Не буду же я проводить больничный на работе.

– Но в квартиру ты не вернёшься? – спросил тише. Конечно, он знал: подъезд, безнадёга, и тюрьма за дверью с разодранной кожей.

Она наконец повернулась. Его взгляд скользнул по лицу подруги. Оно казалась ещё бледнее обычного, тени под глазами синее. В её глазах – не привычная усталость, а что-то жалкое.

– Не могу там спать, – она провела ладонью по лицу, словно стирая невидимую паутину.

– Тогда куда? – шагнул внутрь.

Грейс хмыкнула почти беззвучно.

– Вариантов масса: гостиница, автовокзал, лестничные клетки. Можно пристроиться к какой-нибудь доброй старушке, варить ей обеды в обмен на койку.

Мэтью не улыбнулся, лицо оставалось серьёзным.

– Шалаш в лесу могу соорудить.

– Приютить тебя?

Он был готов сделать для неё всё. Порой казалось, что больше чем всё. Совершенно ничего не просил и не ждал взамен. Как бы Грейс ему не доверяла, слово «подвох» иногда закрадывалось в её голову. В такие моменты, она выставляла на показ всю самостоятельность, а потом разочаровывалась в ней. Точнее в себе. И никогда в нём.

– Нет уж, – чашка звякнула в её руках, – Мэтью, я разберусь.

– Ты как-то уже попыталась разобраться, и посадила себя в клетку. Хорошая клетка, с историческим диваном.

Он осуждал её. Любя, заботливо, но осуждал. Когда-то правильный выбор – это неправильный итог. Страдает она, и никто больше. Эту черту в ней Мэтью презирал. Тысячи раз вырывал щипцами из головы подруги саморазрушительную логику. А Грейс снова и снова вбивала, словно держала в руках невидимые молоток и гвозди.

Мэтью недоволен. Грейс знала этот сценарий наизусть. И сейчас с чашкой в руках ждала из раза в раз повторяющегося диалога.

Когда прямые эфиры завершались, а сотрудники телестудии разбегались по домам, Грейс оставалась почти одна в тёмном здании. Всегда были еще двое: Мэтью и сторож. Последний ни один раз слышал дружеские, но громкие ссоры.

– «Ты делаешь только хуже».

– «Я должна!».

В конце она плакала – он обнимал. Засыпал рядом, а потом уходил в ночи, подложив вместо себя подушку.

Но сейчас тишина. Лишь эхо вдребезги разрушенных ожиданий Грейс.

– И ничего не скажешь?

– Говорил уже, – злость оставалась в голосовых связках. – Пора делать. Жди здесь, не уходи.

Мэтью покинул аппаратную, прокручивая на языке последние слова. Ей ведь больше не куда идти. Он мог промолчать, но напомнил. Напомнил – и её снова кольнули иголки. Мерзкие, еще более острые, будто за ночь их раскалили в кочегарной печи.

Ей оставалось только стоять на месте, вглядываясь в кончики пальцев. Ждать его и не уходить.

– Я не должен был так говорить, – слова вошли в помещение раньше него. – Прости.

В его руках спортивная сумка, за которую Грейс тут же зацепилась взглядом. Мэтью лихорадочно заметался по комнате.

– Для твоих вещей. Футболки, блокнот.., – от шкафа к подоконнику, скидывая всё, кроме журнала эфиров, в сумку. – Чашку заберём, хочешь?

В его глазах отражались огни мониторов. Можно было подумать, что черти, но огни. Точно огни.

От следующего шага, Грейс дернулась, словно стряхнув с себя все иглы. Мелкие подкожные уколы срослись в один в области сердца. Крик сорвался хриплым, надорванным воплем, в котором смешались ярость, паника и скулёж:

– Мэтью!

Но было поздно. Его движение было небрежным, почти отчаянным. Не потянулся, не взял – вырвал чашку из рук Грейс. И в эту же секунду швырнул, как ненужный мусор. Белая керамика опрокинулась в воздухе, и поток уже тёплой, мутно-зеленой жидкости хлынул вниз. Не на пол. Прямо на центральную панель пульта управления. Чашка ударилась о край пульта, разлетелась на осколки, которые рассыпались по кнопкам. Несколько крупных отлетели в сторону Грейс, касаясь руки.

Шипение.

Противный звук. Резкий, злобный, как укус хищника. Последний вздох умирающего механизма. Пар брызнул клубами из-под клавиатуры, смешиваясь с едким запахом мелиссы и чем-то резиново-металлическим. Горящей платой? Перегоревшим проводом?

– Ты сдурел?!

Глаза, расширенные до предела, не отрывались от пульта. Там творилось апокалиптическое месиво. Зеленоватая жидкость заливала кнопки «Пуск», «Стоп», регуляторы громкости, ползунки микшеров. Она затекала в щели и разъемы, под клавиши. Лампочки на панели начали бешено мигать – красные, желтые, зеленые – как предсмертная агония. С экранов мониторов, висящих над пультом, исчезли картинки. Замерли разноцветные полосы. Погасли. На одном экране вспыхнуло яркое белое пятно, на другом поползли черные волны помех, как ядовитые щупальца. Внутри корпуса пульта что-то щелкнуло, потом загудело – низко, зловеще. Запах гари усилился, перебивая мелиссу.

Мэтью не стоял, как вкопанный. Взгляд скользнул по залитому чаем пульту – этому символу ее каторжному бытию. На миг в глазах мелькнуло что-то ледяное, потушив огни. Рука, только что совершившая акт вандализма, продолжала подбирать вещи. Его голос был спокойным, приговорённым:

– Вот и всё.

Прозвучал финальный громкий звук замочной молнии, и следом удар сумки о пол. Мэтью не посмотрел на пульт, не посмотрел на побелевшее лицо Грейс – сразу покинул аппаратную. Вышел и растворился в сером свете коридора, как призрак.

Грейс не дышала. Сердце колотилось где-то в горле, дико, неровно, вышибая ритм паники прямо в виски. Она осталась одна наедине с осознанием. Сорвался, был доведён до предела.

Эхо ее собственного хрипа все еще висело в воздухе, беспомощное и жалкое. Глупая очевидность: он не просто сорвался, а перешел её черту. Если бы Грейс знала свои желания лучше, то получила бы удовлетворение от сброса груза. Но стало тяжелее. До напряжения в рёбрах, до спазма в груди, соли во рту.

Грейс испугалась не ответственности за поломанную аппаратуру, не Лив, не увольнения. Её напугал Мэтью. Этого человека – хищного, неумолимого, переступившего все границы – она никогда не видела. Даже в моменты сильных ссор. Значит – настало время.

Цифры вспыхнули перед глазами белым ослепительным огнём. Ни на одном из экранов не было видно времени, но Грейс знала, что оставалось около трех минут до эфира. Три минуты до появления пластикового Ллойда и его натянутой улыбки на всех телевизорах города. Не будет никакого эфира.

Покалывания мягко напомнили о себе. Грейс сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, пытаясь заглушить их – бесполезно. Сегодня от неё было необходимо только «запустить эфир и идти на все четыре стороны до следующей недели» – согласно сообщению Лив.

Цок-цок-цок. Шаги где-то в коридоре. Быстрые, твёрдые – шаги палача. Палач на телестудии один – Лив. Лив зайдёт, чтобы проверить готовность перед эфиром. Лив увидит зелёную жидкость на пульте, почувствует тлеющий запах и придёт в ярость. Грейс находиться в центре пепелища опасно, а бежать невозможно. Остается одно: прятаться.

За закрытыми дверцами шкафа липкая волна паники сжала горло. Надо дышать. Попытка сделать спокойный вдох не увенчалась успехом, и Грейс задержала дыхание и сильнее напрягалась, сдерживая сумку в коленях.

Две минуты.

Лив перешагнула порог. Слышно, что её дыхание сейчас тоже не было спокойным. Она не издала других звуков, кроме крика:

– Где она?! – и пустилась прочь на поиск, оставляя за собой звонкий стук каблуков по плитке.

Адреналин достиг пика в крови Грейс. Бей, беги, замри. Она рванула к выходу, стараясь сочетать осторожность и быстроту. Сумка на плече, волосы ещё не собраны в «рабочий» пучок, кулаки и тревога в глазах. Крики Лив доносились со стороны съёмочной площадки, поэтому Грейс бежала в противоположную сторону – через административный блок. Место, где даже у стен есть глаза и уши. Территорию змей и гиен. Все двери кабинетов закрыты, из-за угла не доносятся разговоры – пока никого нет. Грейс ускорилась, пригнулась, будто это её спасёт. Каждый звук за спиной – скрип, далекий голос, гудение кондиционеров – казался криком администратора «Стой!». Она не оглядывалась. Далее только пост охраны. Мужчина на посту был слеп и глух ко всему, что не грозило ему лично. Для Грейс, слившейся с тенями коридора, он был не преградой, а частью интерьера.

Минута. Скоро где-то в студии должен прозвучать стартовый джингл. Но его никто не дождётся.

Руки дёрнули входную дверь. Холодный, влажный воздух ударил в лицо. Ноги двигались к сияющей белой машине у крыльца. Бег по лестнице – не бег, а спотыкающееся, паническое метание.

– Заводи! – скомандовала она на свистящем дыхании и запрыгнула на заднее сидение.

Сердце готово было вырваться из груди, лёгкие горели. За рулем – Мэтью. Его лицо напряженное, взгляд пристально устремленный на дверь, из которой подруга вывалилась, как подраненная птица. Он у неё ничего не спросил. Включил передачу, и машина рванула с места, шины завыли по мокрому асфальту, оставляя темные полосы. Они вынеслись с заднего двора студии. В зеркале заднего вида виделось, как на крыльцо вышел охранник, почесывающий затылок. Его, наверно, уволят.

Грейс растворилась в кресле. Кожа холодная, в салоне пахнет новизной и дорогим ароматизатором – полная противоположность её потной, пропахшей гарью аппаратной. Точнее, вероятно, уже не её. Она прижалась лбом к стеклу. Город за окном плыл мимо – знакомый, сырой, давящий. В пальцах снова заныли иглы, но теперь они казались ничтожными на фоне оглушительного гула в ушах и сжимающей грудь пустоты.

Машина катила по мокрым улицам. Пробивающийся сквозь тучи свет скользил по лицу Мэтью, очерчивая жесткую линию сжатых челюстей. Мускулы играли под кожей. Руки, крепко сжимавшие руль, белы в костяшках. Тяжелая тишина.

Грейс украдкой наблюдала за ним. Если он разожмет челюсти… Она посчитает это приглашением к разговору. Она спросит: «Что теперь? Куда? Зачем он это сделал?» Но не получит ответов. А потом он снова сожмет челюсти, и в машину вернется привычная тишина. Ему не хотелось говорить.

Красный свет на перекрёстке, машина остановилась. Секундомер на светофоре отсчитывал: 120 119, 118… Двух минут достаточно, чтобы единственный пассажир решил: выйти или остаться.

– Ты сама села в эту машину, – его голос прозвучал неожиданно, проскрипев, как ржавая гаражная дверь. Глаза упирались в красный круг светофора. – Я не заставлял.

– Ты сам создал эту ситуацию, – она ответила автоматически, словно щитом защищалась от его слов, – Я не заставляла.

– И что, поедем дальше? Так просто? – в этом вопросе звучала горечь, смешанная с вызовом.

– Думаешь, нужно вернуться и молить о пощаде? Мне больше некуда ехать, напоминаю: либо туда, куда меня ни за что больше не пустят, либо туда, куда ты меня увозишь, – она махнула рукой в сторону тонированного стекла, за которым мелькали здания покидаемого центра.

– А куда я тебя увожу?

Он сам не знал. На навигаторе не было адреса. В голове – карты города и точки «Б». Мэтью представлял лишь дорогу – в этом был его план. Примитивный, но, как он считал, действенный.

– Ты лишил меня работы и не придумал, что дальше?!

– Нет, я придумал, – Мэтью затих, нахмурился, и надавил на педаль газа. – Хочешь, я просто отвезу тебя куда скажешь? Или давай сорвёмся подальше. Десятки городов, подальше от этого, – чем сильнее он жал на педаль, тем больше идей возникало у него. – Самолёты, поезда.

Грейс не ответила, закрыла глаза ладонью. Его предложения смешны и бессмысленны – детский, наивный бред. Это не спасёт.

– А может, хочешь домой? – спросил он, и в этом слове прозвучало что-то опасное, двусмысленное. – Заглянуть, или…

– Мэтью, прекрати, пожалуйста, – накатывала тошнота. – Это еще хуже. Это в стократ хуже любого из вариантов

– Даже не заедем? – он наконец повернул голову. Его глаза были темными, нечитаемыми. – В той сумке действительно все твои вещи? Может, что-то заберешь?

– Ты сам ее собирал, – ответила Грейс устало, глядя на потолок салона. – Да, там всё.

Грейс чувствовала, как земля уходит из-под ног. «Сорвёмся». Отрезая всё. Соблазн был огромен. Как черная дыра, затягивающая в себя все страхи и боль. Можно начать с нуля там, где никто её не знает. Где другая жизнь, без этой проклятой телестудии.

Отрезать можно всё. Кроме долга, кроме ответственности, которые приковывают Грейс к этому городу.

Она подняла глаза. Встретила его взгляд. В нём не было облегчения. Была только потерянность и горькое осознание, что он сам сделал выбор за неё. Его радикальный план освобождения разбился о ее несгибаемую, разрушительную покорность судьбе. Он проиграл её страху и её долгу перед тем самым адом, из которого пытался вытащить.

– Заедем, – сказала она тихо, но отчетливо. Голос звучал чужим. – в квартиру?

– Ты же… Ладно.

Мэтью развернулся на дороге и выехал на дорогу к местному гетто. Белая машина, символ его желанного триумфа и безумной надежды, несла их теперь к месту, с которого всё когда-то началось. В салоне оба молчали, понимая, что в центре гниющего района их встретит не только безденежье чужой жизни, но и безнадёжье.