Небо под ногами

Глава 1

– Понимаешь, данная объяснительная – важная часть твоего выздоровления.

Я сижу за письменным столом главного врача, он ходит по кабинету туда-сюда и периодически бросает на меня сочувствующие взгляды. Его некогда белый халат стал почти серым и прозрачным. Из-за этого я даже вижу, что лежит в его карманах: ключи, таблетки, карандаш и, кажется, пару барбарисок или ирисок. Я прищуриваюсь, чтобы получше разглядеть наименование конфет, но его резкий возглас меня отвлекает.

– Аэвита! Это важно! Напиши то, что я от тебя прошу, и уже через две недели будешь дома. Откажешься – придётся повторить курс лечения.

– Я АэЛита, – тихо и хрипло говорю я.

Вообще не помню, когда в последний раз я разговаривала, а тем более произносила своё имя. Хотя раньше это приходилось делать часто: повторять имя медленно, по слогам, а потом объяснять, почему меня так назвали.

Всё дело в моём отце, а именно в его любви к творчеству Алексея Толстого. Прочитав его роман «Аэлита» про полёт инженеров на Марс, папа так впечатлился, что решил назвать меня в честь главной героини – дочери правителя Марса.

Отец прочитал эту книгу в самом первом издании, когда она ещё не снискала особой любви у читателей, но его потрясла. Ещё бы, военный инженер, который проектирует самолёты, видимо, нашёл много общего с инженерами из романа.

Но, если честно, несмотря на то что у нас эта книга дома была в нескольких экземплярах и изданиях, я её никогда не читала. Почему? Не знаю. Наверное, не хотелось сравнивать себя с кем-то и проводить параллели. Скорее всего, я проиграла бы своей книжной тёзке по всем фронтам.

– Прошу прощения, что ошибся. АэЛита, ты готова писать?

Седовласый врач останавливается напротив меня и теперь смотрит из-под своих громоздких очков. Интересно, сколько ему лет? На вид от пятидесяти до восьмидесяти. Хотя, если выяснится, что ему сорок, я тоже не удивлюсь. Бывают такие люди, без возраста. Лицо у него иссохшее, но выглядывающая из-под халата шея – без единой морщинки. Глаза бледные, как выстиранное небо. А вот мимика и речь бойкие. Борода белая-белая, что меня удивило ещё в самую первую нашу встречу. Когда это, кстати, было? Две недели назад? Хотя нет, тогда на улице цвели яблони. Я помню, потому что, сидя в этом же кабинете, смотрела в окно. А сейчас на деревьях нет ни единого листочка. Неужели прошли месяцы с того момента!

Я ещё раз оборачиваюсь к окну, чтобы убедиться, что серый пейзаж мне не показался и на улице точно осень. Врач замечает этот жест и садится напротив меня, на то место, где обычно сидят пациенты или другие врачи, потому что меня он почему-то посадил на своё большое удобное кресло.

– Девочка, милая, – он говорит тихо, пытаясь поймать мой взгляд, который я очень хочу спрятать. – Ты отказывалась писать объяснительную уже четыре раза. Ещё пара таких отказов, и лечение затянется до такой степени, что ты начнёшь забывать себя. Понимаешь?

Он достаёт из кармана карандаш, который я разглядывала минуту ранее, и протягивает мне. Пустой пожелтевший лист лежал передо мной сразу, как я пришла.

– Напиши. Просто напиши то, что я скажу, – продолжает мужчина. Он говорит ещё тише, и в его голосе уже почти мольба. – Твой отец договорится, объяснительную рассмотрят быстро, и я наконец-то смогу тебя отпустить.

Я смотрю на листок перед собой, потом на обеспокоенное лицо врача. Наверное, я не против написать то, о чём он меня так долго упрашивает. Вот только есть одно «но»:

– А что мне нужно написать?

Голос всё ещё хрипит. Несколько раз прокашливаюсь, чтобы вернуть свой обычный тембр, и продолжаю:

– То есть я просто не очень понимаю, что именно вы у меня просите.

Мужчина прикрывает глаза и тяжело вздыхает, он трёт переносицу и, кажется, ругается себе под нос.

– Я же просил снизить дозу, – шипит он.

Я открываю рот, чтобы задать уточняющий вопрос, который как будто вертится на языке, но в секунду бесследно пропадает. Поэтому я молча продолжаю смотреть на врача. Кажется, он злился. Чтобы как-то его приободрить, я беру в руки карандаш и заношу его над листом.

– Если вы подскажете, напишу, что скажете, – заглядываю ему в глаза и пытаюсь улыбнуться. Почему-то мне хочется как-то обрадовать этого мужчину. И я решаю, что если неведомая мне объяснительная улучшит его настроение, то почему нет.

Но от моего жеста ему становится только хуже, и он принимается растирать виски, немного раскачиваясь на стуле. Я не очень понимаю, как мне реагировать, нужно ли что-то говорить или просто ждать.

Мужчина встаёт и несколько раз поднимает и опускает плечи, как будто стряхивает с себя плохие мысли. Потом он поворачивается ко мне, смотрит в окно и начинает диктовать.

– Я Одинцова АэЛита Алексеевна.

Я быстро записываю свои фамилию, имя, отчество, заметив, что врач всё ещё продолжает выделять буку «л» в моём имени, боясь допустить повторную ошибку в его произношении.

– Прошу принять во внимание, – продолжает он, всё ещё не глядя на меня, – моё психическое заболевание, которое привело к нервному срыву и скомпрометировало меня и мою семью.

Я послушно записываю всё, что он говорит, не вникая в суть. Информация кажется какой-то далёкой и неважной. Ощущение, что я пишу не про себя, а просто выполняю роль секретаря.

– Пройдя интенсивный курс лечения, который благоприятно…

На этом слове врач сбивается и замолкает. Я отрываю глаза от написанного и смотрю на него, чтобы понять причину затянувшейся паузы. Мужчина, подняв голову вверх, смотрит в потолок. Не понимая, что это значит, я тоже смотрю на то место, куда он таращится. Но кроме свежей побелки ничего не вижу.

– А дальше что? – неуверенно спрашиваю я, теребя ручку.

Он вздыхает и продолжает:

– Так…курс лечения, который благоприятно сказался на моём самочувствии. Поэтому я признаю́, что ряд моих высказываний были ложными и сделанными в период помутнения рассудка. Также прошу принять во внимание мои заслуги в годы военных действий, которые были совершены на благо Родины и помогали информировать население об успехах Советской армии.

Врачами был сделан вывод, что потрясения, полученные в годы войны, также могли сказаться на ухудшении моего заболевания, как и потеря ребёнка.

В этот момент я замираю, перечитав последнее предложение. Ощущение странное, потому что я ничего не чувствую, написав про войну и ребёнка. Получается, это как-то связано с моей жизнью, ведь объяснительную я пишу от своего имени? Но почему я ничего из этого не помню? Я закрываю глаза, пытаясь призвать хоть какие-то обрывки воспоминаний, которые могут помочь мне понять, о чём я пишу.

Я мысленно проговаривала слово «война», надеясь получить какую-то подсказку в своей голове. Но кроме отдалённого звука грохота ничего не всплывает. И то я не уверена, слышу ли я этот звук в своей голове, или он доносится с улицы.

По этому же методу я начинаю повторять слово «ребёнок» – пусто. Поэтому я открываю глаза, вспомнив, что нахожусь не одна и должна писать дальше.

В этот момент ловлю взгляд врача на себе. Видимо, пока я пыталась что-то нащупать в своих воспоминаниях, он меня разглядывал.

– Всё хорошо? – спрашивает мужчина.

Я киваю, и он продолжает:

– Во время лечения мне удалось точно восстановить хронологию событий, вспомнить все детали, и теперь я с уверенностью могу заявить, что коммуникация с Сергеем Петровичем Кучеренко была связана с должностными обязанностями моей семьи. Этот гражданин был консультантом моего отца (Алексей Викторович Вольский, ведущий инженер-конструктор НИИ ВВС). С вышеупомянутым товарищем я встречалась несколько раз в сопровождении других сотрудников НИИ ВВС.

На фронте, во время военных действий, мы не виделись, это событие оказалось ложным из-за моего заболевания. Также прошу принять во внимание, что мужчина, который изображён на моём выставочном снимке, не является Кучеренко Сергеем Петровичем. Я запечатлела неизвестного мне лётчика с его женой, но из-за нервного обострения подумала, что на снимке изображён Кучеренко С. П.

Сергей? Имя кажется мне знакомым. Впервые за время диктовки странного текста мне вдруг показалось, что я понимаю, о ком идёт речь. Сергей. Красивое имя…

Ай! Затылок как будто пронзает ток, я роняю карандаш и обхватываю голову руками. Седовласый мужчина тут же подбегает ко мне.

– Опять голова болит?

Он садится рядом со мной на корточки и пытается заглянуть в глаза, убрав мои руки от головы.

– Воды хочешь?

Несмотря на боль, я успеваю удивиться тому, какой он резвый и ловкий. Опять вопрос о неопределённом возрасте врача не даёт мне покоя.

В руках оказывается вода, я делаю пару глотков. Мужчина заботливо поддерживает стакан, который вот-вот норовит выскользнуть из моих трясущихся рук.

– Мы почти закончили, – говорит он то ли мне, то ли себе. – Ещё пару предложений.

От воды становится легче, боль постепенно затухает. Я покорно беру карандаш, показывая, что готова продолжить писать. Мне хочется закончить скорее и пойти в палату спать.

Мужчина возвращается на свою исходную точку, опять отводит от меня взгляд:

– В связи со всем вышеописанным я прошу закончить моё лечение. И позволить мне вернуться домой. А также придать мою историю огласке, чтобы урегулировать скандальную ситуацию, которая возникла с моей семьёй. К объяснительной прилагаю заключение врачебной комиссии, воспоминания свидетелей с фронта и характеристики с места работы.

По интонации я понимаю, что мы закончили. Бегло перечитываю текст, чтобы проверить его на ошибки и опечатки. Кажется, всё хорошо. Только почерк вот у меня какой-то странный. Кривой и неровный. Хотя в школе за чистописание у меня всегда были пятёрки. Я и стенгазеты поэтому рисовала. Но сейчас… написала как курица лапой.

Перевожу взгляд на свою руку, которая всё ещё держит карандаш, и, кажется, понимаю причину такого грязного письма – моя рука непрестанно дрожит. Я такое раньше видела только у стареньких бабушек. У них обычно и голова тряслась в такт руке. Интересно, у меня тоже так?

– Распишись в конце документы и напиши дату, пожалуйста.

Мои мысли прерывает подошедший врач, он показывает пальцем на нижний угол объяснительной. Я киваю и пытаюсь изобразить свою подпись в том месте, куда он указал. Кажется, я пишу не свои инициалы, а просто закорючки наугад. Так, теперь дата…

– Эм, а какое сегодня число?

Мне почему-то стыдно задавать такой элементарный вопрос, но вспомнить дату я точно не смогу, даже не пытаюсь.

– 20 ноября 1948 года, – угрюмо отвечает врач.

Поворачиваю голову и смотрю на него с улыбкой, думая, что он шутит. Но его лицо никак не реагирует на мой недоверчивый взгляд, и он просто кивает в ответ. То есть…он говорит серьёзно, и сейчас, сейчас…1948 год. Но…Как?

Напрягаюсь, пытаясь вызвать своё последнее воспоминание, которое могу вспомнить вне стен этой больницы. Помню папу, военный полигон, самолёты летают, я держу в руках фотоаппарат. Меня кто-то зовёт по имени. Я поворачиваюсь и вижу Сергея. Сергей! Тот, о ком я только что писала, я точно знаю его. Вот он стоит перед моими глазами в лётной форме, улыбается и заговорщически подзывает меня к себе. Мне так хочется подойти к нему. Но воспоминание обрывается, опять темнота.

Я открываю глаза и обвожу взглядом кабинет.

– Я помню Сергея, – говорю я врачу, у которого от услышанного расширяются глаза.

– Да, конечно, вы знакомы. Вот здесь ты сама про это упомянула, – он показывает пальцем в объяснительной на фрагмент, где я писала, что мы виделись в сопровождении сотрудников НИИ ВВС.

– Нет! – вдруг резко отвечаю я, сама того не ожидая. – Мы встречались много раз. Это точно! Но я не помню зачем…

Я закусываю губу, пытаясь понять, какие ассоциации вызывают у меня наши предположительные встречи. Врач, как будто угадав, чем я занимаюсь, громко сообщает мне:

– Сергей – коллега твоего отца и мужа. Он был консультантом по разработке военных самолётов и помогал их испытывать. Скорее всего, он часто заходил к вам в гости…по рабочим, конечно, моментам. Но это было недолго. Всего пару месяцев, а потом он уехал на фронт.

– А чем он сейчас занимается?

Мне хочется узнать как можно больше об улыбающемся мужчине из моего блёклого воспоминания. Я почему-то надеюсь, что у него всё хорошо. Врач медлит с ответом, глаза у него бегают, и меня это нервирует.

– С Сергеем всё хорошо, – наконец-то отвечает он. – Служит в военной части, женился. Насколько мне известно, у него двое детей. Когда мы виделись с ним в последний раз, он просил передать привет тебе и твоему мужу.

Слово «муж» за сегодня звучит уже не первый раз. То есть я замужем?

– А где… Вася? – спрашиваю я тихо и неуверенно. Имя называю почти наугад, не факт, что именно так зовут моего мужа.

Врач расплывается в улыбке. Видимо, ему нравится мой вопрос.

– Василий навещает тебя раз в неделю, обычно по четвергам. Сегодня вторник, поэтому вы скоро увидитесь.

Я киваю в ответ, как будто эта информация что-то проясняет в той путанице, которая творится у меня в голове.

– Мы закончили? – с надеждой спрашиваю я.

– Да-да, АэЛита, ты можешь идти в палату. Тебя проводить? Ты помнишь, номер палаты?

Мужчина в этот момент стоит у меня за спиной и смотрит на мою объяснительную, бегая глазами по строчкам, шёпотом перечитывая написанное. До меня долетают отдельные тихие обрывки слов: «Кучеренко», «нервный срыв», «война», «потеря ребёнка». Начинает тошнить, поэтому я встаю с кресла и быстрее иду к выходу.

– Стой! – вдруг кричит врач мне в спину. Я пугаюсь от его голоса, но останавливаюсь и оборачиваюсь. – Я рад, что ты написала это, – он кивком указывает на исписанный листок. – Теперь всё будет хорошо. Ты скоро поедешь домой.

Он смотрит на меня испытывающее, как будто ждёт какой-то реакции на сказанное, но я не знаю, что ответить кроме:

– А сколько вам лет?

Врач хмыкает, удивлённо подняв брови.

– Пятьдесят восемь, – отвечает он улыбаясь. – А ты думала мне сколько?

Несколько мгновений я колебалась. Не понимаю: нужно ли лукавить или сказать честно.

– Я предполагала, что вам от пятидесяти до восьмидесяти. У вас противоречивая внешность.

Мужчина начинает смеяться, я улыбаюсь ему в ответ. Не помню, чтобы я видела его таким. Хотя, судя по всему, я вообще мало, что могу помнить.

– Я рад, что ты наконец-то выпишешься, – утирая слёзы, говорит он, – но по нашим беседам я буду скучать. Однозначно.

Глава 2

1940 год

– Не шути так, Аэлита, ты же знаешь, я не ценитель твоего чувства юмора!

Папа смотрит на нас, опустив очки на кончик носа. Он сидит за рабочим столом в кабинете, который когда-то был его спальней. Вот только теперь в этой комнате нет ни намека на то, что тут кто-то спит или отдыхает: кругом книжные шкафы, а чертежами завалены все горизонтальные поверхности. В углу стоит небольшая тахта, которая, может, и могла бы выполнять функции спального места, да только и на ней лежат бесчисленные тубусы и папки с документами.

Я только пару раз видела, чтобы отец спал как человек: лежа на подушке и под одеялом. Обычно он просто дремлет прямо за рабочим столом, закинув ноги на пуфик. Пуфик для ног – это вообще, знаете ли, важный атрибут, который как верный спутник присутствует и в его институтском кабинете, и дома. Даже на полигоны отец умудряется взять с собой небольшой раскладной стульчик – вдруг выдастся минут десять на сон, нужно быть готовым!

– Знаю и поэтому ни капли не шучу. Мы хотим пожениться.

Прямо локтём в рёбра я толкаю Васю, который всё это время молчит. Он же делает вид, что внимательно разглядывает изрядно затертый пол, а еще сбивчиво, очень громко дышит. Хотя мы договаривались, что он первый начнёт этот непростой разговор с отцом! Но за все время, что мы стоим перед ним, Вася не смог сказать ни единого слова – вот как…

Для него мой отец не просто будущий тесть с тяжёлым характером, он для него ещё и руководитель: оба работают в НИИ ВВС и создают военные самолёты. Только должности у них, конечно, разные: папа – главный инженер, а Васька – младший.

Вася вообще не хотел, чтобы мы именно сейчас сообщали отцу о намерении пожениться. Он собирался дождаться моего восемнадцатилетия и, как в каком-нибудь романе, прийти просить руки – ну, чтобы было так торжественно, даже официально. Но ждать я больше не могу – мне очень нужно вырваться из этого дома.

Папа хороший. Он гениальный конструктор, справедливый человек, его уважают подчинённые. Но вот только и я для него кто-то вроде сотрудницы, причём не самой толковой, судя по тому, как он реагирует на мои поступки и слова. Общаемся мы, впрочем, кратко, чётко, даже сухо. В общем, только если есть какое-то дело, которое уж точно нельзя не обсудить. Беспрекословное следование установленным им правилам – вот основа нашего общения. Говорю же: чётко, как с подчиненной.

А мама… Мама умерла от тифа, когда мне было шесть лет. До её смерти я помню папу чуть иным; иногда он смеялся, говорил какие-то “нежности”. Видимо, мама была единственным человеком в мире, кто мог сделать папу мягче и добрее. Не знаю, может, она и не делала чего-то особенного, а просто папа дорожил ей настолько сильно, что без слов понимал, что в её присутствии надо быть другим и оставлять привычную рабочую строгость в стороне.

Как только мамы не стало, папа тут же изменился. Стоило нам вернуться с кладбища, как на его лбу залегла глубокая горизонтальная морщина. Его лицо вообще стало совершенно иным: брови всё время как-то то ли нервно, то ли тревожно сведены и напоминают своей “галочкой” летящую вдалеке птичку (ну, это в детстве мне так казалось). Впрочем, папа и правда охладел, стал отстраненным. Как не взгляну на него, сидящего в кабинете, – всё одно: печально опущенные уголки губ, ничего не выражающее лицо, напряженная шея, крепко сжатая в кулак левая рука, лежащая на столе. Вот он – Алексей Викторович Вольский во всей своей красе.

Я слышу, как Вася громко сглатывает слюну. Толкаю его ещё раз, чтобы он наконец заговорил, мы же договорились.

– Я, я…я, – голос у него дрожит и хрипит одновременно, но Васька продолжает. – Я прошу руки вашей дочери. Я её люблю, и мы хотим пожениться.

В искренность его чувств ко мне я верю безоговорочно. Мы ведь, можно сказать, росли вместе. Отец взял Ваську в ученики, когда ему было шестнадцать, мне же тогда было тринадцать. В первую очередь, Вася стал для меня братом: помогал, защищал, поддерживал. А иногда даже заменял мне отца: забирал из школы, учил со мной уроки, давал советы. С его появлением я наконец перестала делать всё в одиночку, ведь отец днями и ночами пропадал на работе. Наверное, это время даже чем-то напоминало детство, вернувшееся на короткий миг.

Васька, кстати, сирота. Не спешите вешать на него ярлыки: ещё в детском доме стало ясно, что у него золотая голова и он может далеко пойти. Его воспитательница – большой души человек – сделала всё мыслимое и немыслимое, чтобы у Васьки появилась возможность вырасти достойным человеком. Она даже организовала Васе встречу со своими знакомыми профессорами: те дали Ваське какие-то сложные задачки, не тая особых надежд, но уже через двадцать минут охали над тем, как тот быстро и, что важно, правильно их решил.

Так, по сарафанному радио новость про умного сироту дошла и до моего отца. Не знаю, как уж он познакомился с Васей, да еще и взял его к себе в ученики, но да, так и было. До сих пор не знаю и того, чем вызван этот жест доброй воли – такой альтруизм отцу обычно не свойственен. Альтруизм, надо сказать, без преувеличения был до этого момента неизвестных масштабов: он даже квартиру ему выбил на одной лестничной клетке с нами! Ради этого папе пришлось заниматься своим самым нелюбимым делом – обзванивать знакомых, козырять положением и просить "услугу за услугу".

Но Вася нужен был ему круглые сутки рядом. Особенно после того, как папа увидел, что Васька не только рабочие поручения выполняет, но и за мной приглядывает. А что, удобно: и парень всегда при деле, и дочь, вроде как, под надежным присмотром.

Так и стали мы жить вчетвером: папа и я в одной квартире, Васька в квартире напротив и… их самолёты – без них никуда.

Наше сближение с Васей было постепенным. Далеко не в один день мы поняли, что стали друг для друга кем-то большим, чем просто вынужденными или даже случайными родственниками. Я стала замечать, что Васька как-то по-особенному подолгу меня разглядывает, а если я ловлю его взгляд – тут же отводит глаза в сторону, будто и не смотрел. Он робко и так смущенно краснел, бледнел, а потом снова краснел, если наши руки невесомо соприкасались или я коротко приобнимала его на прощанье.

Если честно, сначала меня это забавляло, но позже я поняла, что чувства его крепнут день ото дня, становятся сильнее – и вот уже казавшийся смущенным и несерьезным совсем юный Васька готов выполнить любую мою просьбу, любое мимолетное желание. Даже вот сейчас, когда я предложила пожениться, он не смог отказать, хоть и понимал, что брать в жёны ту, которой едва ли исполнилось семнадцать, – затея рискованная. Да ещё и дочь своего начальника! Но Васька влюбился и не мог, да и не хотел, возразить.

Я же, выйдя замуж, смогу пусть и недалеко, но съехать от отца. Смогу вставать тогда, когда хочется мне, читать те книги, которые я выбрала сама, возвращаться домой после пяти вечера – ну просто потому, что это я так хочу. Смогу попросту выдохнуть, освободиться из папиных тисков, так крепко сжимающих, душащих любой мой порыв. Он даже волосы стричь мне не разрешает, только и говорит: "Женщину украшает коса до пояса”. А она мне уже так осточертела, что я каждый раз, когда по утрам режу хлеб тупым ножом на толстые неровные ломти, хочу отрезать эту косу вместо корочки бородинского.

Конечно, я могла бы воспрянуть, наконец упрямо поднять голову и возразить отцу, даже устроить скандал могла бы! Только… не знаю я, каково это – перечить тому, кто для тебя с детства неоспоримый авторитет. Он такой всегда: и на работе, и дома. Хотя, кажется, и не дано мне вовсе вот так вскочить, ударить кулаком по столу до звона посуды и высказать всё, что я думаю. Так и живем: он указывает, а я соглашаюсь со своим недовольным "гм" куда-то себе под нос.

– Вася, – рука отца, которая была сжата в кулак, напряглась еще сильнее, – моей дочери, если ты, конечно, еще это помнишь, семнадцать лет, – он говорил почти по слогам, цедил слова сквозь стиснутые до скрежета зубы. – Если такая спешка со свадьбой вызвана беременностью – ты только скажи, и я прибью тебя ровно на том месте, где ты стоишь!

Тут же мы с Васькой на разные лады начинаем переубеждать его в обратном. Но щеки наши тем временем все равно наливаются краской, а глаза нервно бегают по комнате в поиске какой-то точки, лишь бы не смотреть на взбешенного отца. Переглядываемся. Нервно сглатываем. Неловко. Мы целовались-то всего два раза. Какие дети!

Отец резко встает из-за стола, его стул с жутким скрипом проезжается по полу, наверняка царапая его. Он встает прямо перед нами, поочередно заглядывая в наши алые от стыда и тревоги лица, выискивая в них намек на обман.

– Клянитесь!

Его басистый голос громом прокатывается по комнате.

– Клянусь! – тут же на выдохе отвечает Васька, едва папа договорил.

Отец переводит требовательный взгляд на меня.

– В чем именно клясться-то? – решаю я хотя бы уточнить, что он имеет в виду. Вышло даже, кажется, дерзко.

– В том, что свадьба будет не по залёту! Об этом и так будут судачить, и если через девять месяцев ты, – тут он указал пальцем в мою сторону, продолжая буравить меня взглядом, – подтвердишь это ребенком, зачатым вне брака, то моей репутации придет конец!

Озабоченность репутацией – это еще одна особенность моего отца. С одной стороны, я могу его понять: он очень долго и аккуратно, шаг за шагом, строил карьеру. Особенно в 30-х годах пришлось непросто, но благодаря чётким и выверенным шагам сейчас он занимает хорошую должность, на которую метили многие инженеры. Но стоит ему оступиться, и эта ошибка может стать поводом для отстранения от работы или даже чего похуже.

Он часто повторяет, что я – его лицо. Я всегда должна держать это в голове и прежде, чем хоть что-то сделать, миллион раз подумать.

– Клянусь, клянусь и еще раз клянусь. Никакой беременности, пап, честное слово!

Кажется, я впервые в жизни произносила подобные слова, да еще и отцу в лицо. От нелепости его догадки захотелось нервно рассмеяться, но пришлось замаскировать смех коротким сбивчивым кашлем. Но отца не провести – он уже удостоил меня своим фирменным уничижительным взглядом.

– А теперь клянитесь, что вы по-настоящему любите друг друга, а не женитесь по молодости и дурости!

– Клянусь! – опять сразу же выпалил Васька, да еще и так громко, что я даже вздрогнула. И теперь две пары глаз пристально смотрели на меня, ожидая признания.

Вот опять мне стало неловко. Признаваться в любви вот так, при отце, в ультимативной форме кажется странным. Да и вообще, как понять, что я люблю Васю? Когда мы целовались, я понимала, что Ваське это нравится больше, он даже на выдохе простонал что-то неразборчивое мне в губы, когда я прижалась к нему сильнее. Но вот только я сама не знаю, что конкретно должна была чувствовать в этот момент. Не пойду ведь я об этом спрашивать у отца! Да и рассказывать подружкам и просить советов как-то стыдно. Поэтому я просто повторяла движения губ за Васей, а когда все закончилось, сказала, что мне всё понравилось. Я и не врала, наверное, просто мне и сравнить-то не с чем.

Кажется, мое молчание затянулось, потому как отец нервно прочистил горло, явно на что-то намекая. Взглянув на Ваську, ловлю его испытывающий взгляд, полный ожидания, и понимаю – в сложившейся ситуации есть только один правильный ответ.

– Да, люблю, – тихо говорю я, опустив глаза. Хотела бы прикрыть неуверенность в своем ответе смущением, но не уверена, что вышло так, как я задумывала.

Отец, ничего не сказав, возвращается за свой рабочий стол, садится, испуская какой-то тяжелый гортанный вздох, и начинает барабанить пальцами по столу, отбивая ритм какого-то нескладного марша. Я продолжаю таращиться в пол и вдруг вижу: рядом с моей ногой распласталась, разбилась мутная маленькая капелька. Смотрю исподлобья на Ваську, а его лицо покрыто крупной испариной, стекающей неровными дорожками по напряженным вискам. Неужели он так сильно волнуется?

– Ладно, – наконец-то заявляет отец, – женитесь!

Я чувствую, как что-то поднимает меня в воздух, и комната начинает кружиться. Васька крепко держит меня в своих объятиях и, облегчённо вздыхая, заглядывает мне в глаза.

– У нас получилось! – шепчет он, расплываясь в широкой улыбке.

Я улыбаюсь и киваю в ответ, как только он ставит меня обратно на пол и под ногами вновь возникает какая-никакая опора. Внутри что-то сжимается и ёкает. Но что же это? Страх от предстоящей свадьбы или столь сильное чувство любви? Никак не пойму, как отличать все эти чувства друг от друга.

– И фотосалон свой в первую очередь перевози к новоиспеченному жениху, – как-то насмешливо и легко обращается ко мне отец, притом пристально наблюдая за нашей с Васькой реакцией на его резко изменившийся тон. – Сил уж никаких нет спотыкаться о твои ведра, банки, тазики! Хоть мыться буду по-человечески, а не в темноте.

И хотя отец ворчит каждый раз, когда заходит в ванную, где я проявляю пленку и печатаю фотографии, я знаю, что на самом деле они ему нравятся. Иначе зачем бы он подарил мне заветную «Лейку»1? Об этом фотоаппарате можно было только и делать, что мечтать. Но я и мечтать не осмеливалась – таким далеким и недоступным он казался. И хотя я давно приноровилась к родному ФЭДу2, «Лейка» была вне конкуренции, тут и спорить бессмысленно! Отец попросил своего партийного знакомого купить эту редкую штуковину, когда тот был в командировке в Лейпциге. А как он его преподнёс мне… Так буднично, будто дарит набор промокашек, а не лучший фотоаппарат на свете!

Ох, в тот день мне казалось, что быть счастливее, чем есть сейчас я, просто невозможно. Что уж, через пару часов я уже показывала фотоаппарат ребятам на занятии в фотокружке, деловито указывая то на ту, то на эту детальку, вхолостую щелкая затвором. И хотя хвастаться плохо и по-хорошему нужно было отставить «Лейку» дома и пойти со стареньким ФЭДом, удержаться я не смогла.

Странно, но я даже не помню, как стала увлекаться фотографией. Конечно, всё началось с того, что отец привел меня на занятие в фотокружок, но сделал он это не из-за того, что видел во мне невероятный творческий потенциал, а просто чтобы я меньше времени беспризорно шаталась во дворе с мальчишками и не скучала дома в ожидании, пока он вернется с работы. Но вот именно момент, когда я влюбилась в процесс фотографирования, проявки, печати как-то бесследно исчез из моей головы. От этого кажется, что я просто всегда любила этим заниматься и не было времени в моей жизни без фотоаппарата, болтающегося на кожаном ремешке на шее.

Поначалу папа не воспринимал мое увлечение всерьез, но довольно быстро заинтересовался моими успехами после того, как я показала ему фото самолётов, которые тайком сделала на полигоне во время испытаний. Все-таки эти железные птицы имели на него какое-то чарующее воздействие.

С того момента он стал брать меня с собой на испытания почти каждый раз. А потом, после проявки плёнки и печати, расклеивал новенькие глянцевые фотографии в какие-то свои альбомы, смысл и предназначение которых были понятны только ему. Не знаю, кстати, были ли у отца хоть одна моя фотография? Хотя зачем она ему, я ведь не усовершенствованный самолёт, который успешно прошел все испытания.

– Когда вы планируете роспись? – вернулся к главной теме отец, любивший точность и конкретику во всех делах.

Я и Васька быстро переглянулись, чтобы попытаться хоть как-то без слов согласовать наш ответ. Мы так переживали из-за перспективы нелегкого разговора с отцом, что совсем упустили самое главное – договориться о дате торжества друг с другом.

Я молчу, надеясь, что Васька возьмется сам ответить на этот вопрос.

– Ну, мы хотели…ну не то чтобы прям хотели, а просто планировали, предполагали, – неуверенно залепетал он, – пожениться, наверное, через пару месяцев. В апреле, например…

– Нет!!! – в один голос перебиваем его я и отец. Васька растерянно переводит взгляд с меня на папу, не понимая, чем же вызвал такое негодование.

Апрель негласно считался в нашей семье плохим месяцем. Именно тогда умерла мама, и отец возненавидел этот ни в чём неповинный весенний месяц всем сердцем. Он никогда не назначал важные испытания на это время, переносил поездки, выступления. Истинную причину таких сезонных странностей знала только я, а для остальных он выдумывал какие-то отговорки разного уровня правдоподобности. Я его понимаю: не может ведь серьезный авторитетный инженер признаться в том, что стал суеверным из-за смерти жены.

– Апрель не подходит, – резко и на выдохе решаю прокомментировать я нашу с отцом реакцию, не вдаваясь в особые подробности. – Думаю, нужно раньше. Март?

Васька одобрительно кивает головой, но все так же несмело поглядывает на отца. И когда он замечает, что тот хмурится, даже как-то пошатывается на месте, будто испугавшись этой реакции.

– Нет, – как отрезал отец. – Зачем тянуть, если вы уверены и все уже решили, – нельзя было не уловить в его голосе еле заметную иронию. – Первое февраля – хорошая дата для росписи.

Он слегка ударяет кулаком по столу – эдакий знак одобрения – и, ухмыляясь, вновь смотрит на наши с Васей удивленные лица.

– Но первое февраля, – я прищуриваюсь, пытаясь вспомнить какое сегодня число и день недели, – это ведь уже через…неделю.

Васька рядом издаёт такой звук, как будто получил удар под дых, но лицо его остается непоколебимым.

– Все верно, – отец, кажется, упивается нашей растерянностью и растаявшим былым энтузиазмом, – устроим вашу свадьбу через неделю!

Глава 3

Свадебное платье пришлось ушивать дважды. За одну неделю! Целых два раза! От переживаний мне совсем не хотелось есть, а все те минимальные жировые запасы, что были в моём теле, таяли буквально каждый час. Вот и я исчезала, становясь своей полупрозрачной копией на пару размеров меньше.

Портниха и так была не шибко рада срочному заказу, от которого не могла отказаться, а тут еще и постоянные изменения в размерах платья, которые делали её всё злее и недовольнее. Признаю, на последнюю примерку мне было даже страшно идти! Уверена, все её меткие, но, разумеется, совершенно случайные уколы иголкой были не чем иным, как местью за бесчисленные перекройки и подгонки платья по всё уменьшающейся фигуре.

Отец просил – нет, больше даже требовал, чтобы платье как можно туже стягивало талию, тем самым демонстрируя гостям отсутствие и намёка на беременность. В этой области не должно было быть ни одного лишнего миллиметра. Казалось, будто даже самая минимальная, самая мелкая и незаметная складка свободной ткани могла стать поводом для сплетен среди самых впечатлительных и неравнодушных гостей торжества.

Впрочем, мучения и обколотое иголками тело стоили того – платье получилось чудесное! С короткими рукавами-фонариками, кружевным верхом и струящейся многослойной юбкой из невесомого сатина. Талия, на радость папе, была спичечной, и её дополнительно подчеркивала атласная голубая лента пояса. Платье доходило до щиколоток, что не могло не радовать, потому что были видны мои новые туфли – подарок от Васьки.

Они мне нравились даже больше, чем платье: белоснежные, атласные с тонким ремешком-перемычкой. Но самое завораживающее в них – маленькие цветы из бисера, расцветшие своим сдержанным перламутровым блеском на носках туфель. Никогда и ничего я не видела более изящного, чем эта пара обуви. Страшно представить, сколько Васька за них заплатил и где вообще смог достать. Я честно предлагала их вернуть, говорила, что могу пойти в своих бывших школьных туфлях, но будущий супруг оказался непреклонен: «Свадебный подарок,» – гордо заявлял он, отказываясь слушать мои причитания.

Свадьба, кстати, и правда была организована за неделю. Хоть я и думала после разговора с отцом, что он всё-таки пошутил, дабы проверить нашу реакцию. Но нет, шутки были исключены из жизни папы, сурово ампутированы за ненадобностью. Отец был настроен серьёзно.

Уже на следующий день он договорился в ЗАГСе о росписи вне очереди, обзвонил гостей и забронировал зал в ресторане Дома авиации. Организаторских способностей, в отличие от юмористических, отцу было не занимать.

И когда он вечером, за ужином, рассказал нам с Васькой о проделанной работе, мне стало страшно. Он говорил так буднично, так просто и бесхитростно, будто это просто очередная задачка из сотни других таких же в ежедневном списке дел, а я вдруг со страхом, прокатившимся по позвоночнику, поняла, что… буду женой. Прям самой настоящей женой, как самая настоящая взрослая. Мне придется жить с Васей и самое главное (и самое страшное) – спать с Васей. Через шесть дней мы должны оказаться в одной постели, в соседней от отца квартире…

Почему-то когда я мечтала о семейной жизни, то видела в ней только себя, совсем забыв про Ваську. Я представляла, как буду спокойно жить, фотографировать, попробую устроится фотокорреспондентом в газету, смогу ходить в кино на поздние вечерние сеансы и завтракать в любое время дня и ночи. А теперь в мою идеальную картинку пытались ворваться сразу трое: быт, супружеский долг и, конечно, Васька.

С этого осознания и начался мой предсвадебный мандраж, который превратил мои дни в нервную голодовку и всё больше угрожал моему платью – точнее тому, как оно на мне сидело. Спать, в общем-то, я тоже не могла, лишь ворочалась ночью, спутывая волосы о подушку и прожигая дыру взглядом то в потолке, то в стене. В день свадьбы я была та еще красавица: осунувшаяся, бледно-серая, тощая и с такими мешками под глазами, будто никакая это не свадьба, а самые настоящие похороны.

Бросаю очередной тусклый взгляд в зеркало: придирчиво разглядываю себя, но в сотый раз мысленно восхищаюсь туфельками. На лицо стараюсь не смотреть – зачем портить себе настроение? Вокруг меня продолжает суетиться тётя Лариса, мамина старшая сестра, поправляющая мне то платье, то прическу. С ней мы не очень близки, да и видимся исключительно тогда, когда кто-то из родственников или рождается, или умирает. Поэтому сегодня встреча внеплановая.

– Ты сутулишься! – она слегка ударяет ребром ладони мне между лопаток.

– Потому что я стою вот уже битый час перед этим зеркалом! Тёть Ларис, лучше не станет. Можно я наконец-то присяду?

Едва я делаю короткий шаг в сторону стула, как тётка резко обхватывает моё запястье своей сухой и липкой от засахаренной воды рукой и не дает сесть в самый последний момент.

– Ты всё платье изомнёшь! С ума что ли сошла?

Она опять начинает разглаживать видимые только ей складки на моей сатиновой юбке.

– Так я всё равно ведь скоро сяду! – за это утро я уже так устала, что мне кажется: вот-вот и зареву. – Как я, по-твоему, в машине поеду? Как в ресторане буду? Стоя?! – сама того не замечая, я заканчиваю фразу, чуть взвизгнув и топнув каблуком новых туфель.

Тётка поджимает губы, краснеет и уже открывает рот, чтобы меня отчитать, но в этот момент – какое счастье – в комнату кто-то стучит, обрывая так и не начавшуюся тираду тёть Ларисы.

На пороге стоит седовласый коренастый мужчина, мы с ним уже встречались – он водитель в НИИ ВВС: часто доставлял какие-то бумаги, чертежи, периодически возил отца по только им ведомым делам. Даже меня пару раз подвозил с полигона домой, когда время уже было позднее, а отец был поглощён разборами полетов и отчётами.

– Иван Михайлович! – я в два шага подбегаю к двери, открываю её пошире и пропускаю мужчина в комнату. Кажется, он шокирован тем, насколько я рада его видеть.

– Привет, девочка-припевочка, – этим прозвищем он меня окрестил в самую первую нашу встречу пару лет назад и теперь всегда обращается только так. – У вас дверь в квартиру открыта: заходи, бери всё, что хочешь. Вы чего нараспашку-то живёте!

Он деловито оглядывает комнату и дольше, чем было положено, задерживает свой взгляд на тёте Ларисе. Та в ответ хмыкает и закатывает глаза, будто такое внимание от статного мужчины нисколько ее не впечатляет и не заботит, но я все равно замечаю, как её щеки на мгновенье покрылись смущённым румянцем.

– Так, – он громко хлопает в ладоши, – мне сказано, что нужно какую-то невесту в ЗАГС отвезти, а тут только прекрасная женщина, – он пристально смотрит на тётку, – но она не в белом. И маленькая девочка, – он переводит хитрый прищур на меня, – которой точно рано выходить замуж, но она почему-то стоит в свадебном платье! Да еще каком!

Иван Михайлович, довольный своим спектаклем, ухмыляется. Я пытаюсь выдавить улыбку в ответ.

– А где Алексей, где Василий? – вмешивается в разговор Лариса. – По правилам, они должны забрать невесту из дома и отвести в ЗАГС!

Она буравит водителя взглядом, скрестив руки на груди, но ее претензионный тон на него не действует:

– Совещание, – односложно отвечает он, пожимая плечами. – Сказали, что приедут сразу в ЗАГС. Обещали не опаздывать, быть по-военному строго вовремя, – подмигивает он мне.

Из коридора доносится какая-то короткая возня и быстрые, но ровные шаги. Мы втроем успеваем лишь переглянуться, как на пороге уже стоит он:

– Прошу прощения, – на меня смотрит пара самых синих глаз, которые я когда-либо видела, – мы задерживаемся? Что-то случилось?

Последние вопросы были явно адресованы Ивану Михайловичу, и тот в ответ ударяет себя широкой мужицкой ладонью по лбу.

– Товарищ майор, простите, заболтался с прекрасными дамами! Скоро поедем! Ты готова? Весь марафет навели? – он, кажется, обращается ко мне.

Но я не могу ответить, потому что в ушах гремит – БАМ! Я пытаюсь оглядеться кругом, чтобы понять откуда этот звук, но он раздаётся еще раз – БАМ! Машинально кладу руку на грудь и теперь не только слышу, но и чувствую этот стук, потому что при следующем «БАМ» моя рука высоко вздымается вверх – это сердце настойчиво пытается пробиться куда-то сквозь туго стянутые платьем рёбра. Удивительно, как оно ещё там остаётся, если бьётся так сильно.

– Аэлита! – тётка касается моего плеча и требовательного его сжимает в каком-то нетерпении. – Ты готова?

Я пытаюсь перестать смотреть в эти завораживающие глаза и кивнуть в знак согласия. С учётом того, что все засуетились и начали выходить из комнаты, у меня получилось.

Мужчина, стоявший в проходе моей комнаты, пропускает вперед водителя и Ларису. Скоро рядом с ним окажусь и я, если смогу сделать два шага на онемевших ногах.

– Я не представился, – он улыбается и протягивает мне руку, когда я оказываюсь напротив него в проходе. – Меня зовут Сергей Кучеренко. Раненый лётчик, который, по всей видимости, будет работать с вашим отцом в роли консультанта.

Смотрю на его протянутую руку и совершенно не понимаю, что мне нужно сделать.

– Простите, я напугал вас своим появлением? Иван встретил меня на вокзале и сказал, что прежде, чем отвезти меня в служебную квартиру, должен забрать ещё одного пассажира. Я и подумать не мог, что этот пассажир – невеста в день свадьбы.

Я ещё раз смотрю на протянутую руку и наконец понимаю, что нужно сделать – вкладываю свою ладонь в его. Прохладная рука Сергея почти невесомо сжимает мою сделавшуюся онемевшей руку.

– Аэлита, – представляюсь я предательски хриплым шёпотом.

– Надеюсь, когда вы будете не так заняты, – ухмыляется он, окидывая беглым взглядом моё платье, – то расскажете историю своего необычного имени.

Сергей одаривает меня тёплой улыбкой и забыв – или нет – о том, что наши руки всё ещё соприкасаются, жестом приглашает меня пройти вперёд. Когда я начинаю идти по длинному коридору к выходу, то ещё несколько мгновений держу его за руку и веду за собой.

Ощущая натяжение в руке, испуганно оборачиваюсь и ловлю изумлённый взгляд Сергея, который поднимается от наших сцепленных ладоней к моему лицу, и в этот же момент он убирает руки в карманы кожаной куртки, будто ничего и не было.

Молча спускаемся на первый этаж. Ещё пару шагов и я окажусь на свежем воздухе – ради этого ускоряю шаг. От яркого света и искрящейся белизны кругом я щурю глаза, не ожидая, что за ночь выпало так много свежего хрустящего снега. Оглядываюсь по сторонам, пытаясь найти взглядом служебную машину, как вдруг мне на плечи ложится что-то тёплое и тяжелое. Чуть оборачиваюсь назад и понимаю, что на меня накинута та самая кожаная куртка, в которой минутой ранее Сергей прятал руки.

– Иван вначале дома остановился, – объясняет он с улыбкой, оказавшись рядом со мной. – Вы замёрзнете в таком легком платье, не лётная всё-таки сегодня погода.

От куртки тяжело пахнет горьким табаком, мокрым снегом и чем-то древесным, лесным. Я укутываюсь в нее посильнее, и в тот же момент во двор врывается поток ветра, обрушивающий на нас тысячи мелких льдинок-осколков, царапающих лицо.

Сергей делает пару шагов вперед по направлению к ожидающей нас знакомой «Эмке»1 – я же всё стою на месте. Если честно, я бы хотела так постоять еще пару минут: в пустом белоснежном дворе, кутаясь в чужую куртку. Впервые за эту сумасшедшую неделю подготовки к свадьбе я чувствую себя спокойно, и этот момент хочется продлить, ну хотя бы ещё чуть-чуть.

Сергей оборачивается, видимо не услышав хруста снега за собой, и, удивлённо вскинув брови, сокращает расстояние между нами.

– В чём дело? – в его голосе я слышу будто даже какое-то искреннее беспокойство, что меня на секунду поражает. – Вы что-нибудь забыли?

Он стоит в нескольких шагах от меня. И теперь я могу внимательнее разглядеть его лицо. И какое же оно… симметричное! Ну правда, его как будто по миллиметровой линейке отмерили и со всем вниманием к самой мелкой детали вытесали из гранита!

– Я могу сходить до квартиры забрать то, что нужно. Кстати, а вы закрыли дверь на ключ, когда выходили? – он озадаченно потирает подбородок прищурив глаза, пытаясь вспомнить этот абсолютно не волнующий меня факт.

– Ты, – наконец-то отвечаю я.

– Что? Простите, не понял…

Сергей всматривается мне в лицо, пытаясь понять, видимо, что со мной происходит и что я вообще говорю.

– Обращайтесь ко мне на «ты», – уточняю я.

Сергей улыбается ещё шире и поправляет и так идеально сидевшую фуражку.

– Тогда и я, взамен, прошу перестать тебя «выкать».

– Не буду, – мне впервые удаётся улыбнуться в его присутствии. Наконец-то непонятное оцепенение проходит, разжимая свою резкую и тугую хватку.

– Ну что, Аэлита, ты готова садиться в машину?

Он сгибает руку в локте и делает ещё шажок ко мне, приглашая взяться за неё. Уже без прежнего ужаса я переплетаю его руку со своей, такой непривычно широкой в свободном рукаве куртки с чужого плеча, и сразу ощущаю, насколько легче мне стало даже просто стоять, будто появилась опора, готовая поддерживать меня в эту метель на обледеневшем тротуаре.

– Аэлита!!!

Мы отрываем взгляд от лиц друг друга и смотрим куда-то, откуда раздался крик, резко вклинившийся в жалобный вой и свист пурги. Видим: через сугробы бежит Лариса, спотыкаясь, но при это успевая грозить кулаком мне в воздухе.

– Да что ты за копуша такая?! Все тебя ждут, да и ещё и товарища майора задерживаем, – она посмотрела в сторону Сергея, склонив голову в каком-то подобии извинительного кивка.

Я теряюсь от таких обвинений, не понимая, как лучше бы на них среагировать. Не будь рядом Сергея, я бы попробовала огрызнуться тётке в ответ, но его присутствие и неожиданная мысль о том, что он может обо мне подумать, останавливают меня.

– Прошу прощения, – обрывает Ларису Сергей, которая, судя по выражению лица, готовилась выдать второй акт оскорблений. – Я забыл в квартире фуражку – пришлось возвращаться. Аэлита любезно меня проводила и подождала. Думаю, заминка возникла из-за меня.

В его тоне нет и намёка на оправдания: несмотря на извинения, он говорит спокойно и безапелляционно, голос ни разу не дрогнул. Даже если бы тётка и хотела возразить, не думаю, что у неё бы это получилось.

Она молча переводит взгляд с Сергея на меня, окончательно растерявшись и не понимая, что делать дальше.

– Раз мы спешим, – Сергей сгибает вторую руку в локте и протягивает тётке, – держитесь за меня. Будем вместе пробираться через сугробы.

Лариса осторожно дотрагивается до его руки, и мы самой странной компанией на свете идём к машине – вот так, по обе стороны от новоиспеченного знакомого.

Сергей открыл дверь сначала для меня, потом для Ларисы, а сам сел рядом с Иваном Васильевичем.

– Трогай, Иван, – он постучал ладонью по панели машины, ответившей звонким полым звуком, и повернулся в нашу сторону. – Замёрзли, включить печку посильнее?

Я отрицательно качаю головой, Лариса и вовсе молчит. Иван Михайлович трогается с места и, немного забуксовав в сугробе и при этом смачно выругавшись, наконец-то выезжает на дорогу.

Под изучающим синеглазым взглядом, который я ловлю через зеркало заднего вида, я ёрзаю на сидении, не зная куда себя деть.

– Смотри, тёть Ларис, я сижу и мну платье, – издевательски шепчу я ей, чтобы отвлечься от других пассажиров. От другого пассажира.

Лариса закатывает глаза, но отвечать в своей привычной манере мне, видимо, не решается. От этого я довольно улыбаюсь и вижу, как Сергей пытается безуспешно скрыть улыбку. Кажется, он услышал и оценил мою ироничную колкость.

Я опускаю глаза вниз, чтобы перестать таращиться на Сергея, он и так скорее всего считает меня странной – вот и не буду портить о себе впечатление ещё больше. И тут мой взгляд фокусируется на туфлях и… о ужас! Атлас промок и покрылся неровными сероватыми пятнами, а нитки, на которые были нанизаны бисеринки, местами подраспутились. Цветочки еще держались, но явно из последних сил. От досады несвоевременные слёзы навернулись у меня на глазах. Как я могла испортить такие красивые туфли?! Это ведь Васькин подарок!

Оставшуюся поездку все молчат. Только Иван Михайлович периодически ругается: то на прохожих, то на особенно сильно поваливший сегодня снег. Я смотрю в окно и понимаю, что мы скоро окажемся у ЗАГСа, хотя я думала, что сначала завезём Сергея. Мне становится неловко, что после поезда он вынужден разъезжать с нами по явно неожиданным для него мероприятиям. Хотя, кажется, самого Сергея такие промедления никак не беспокоят. Он напевает какую-то весёлую мелодию себе под нос и глухо отбивает пальцами ритм на коленях. Необычный он всё-такие какой-то.

– Всё, приехали! – бодро сообщает водитель. – О, смотри, отец и жених уже ждут тебя, – обращается он ко мне, показывая пальцем на два широкоплечих силуэта, под крышей ЗАГСа.

Сергей стремительно выходит из автомобиля и подходит туда, куда указывал Иван Михайлович. Я прижимаюсь к стеклу поближе, пытаясь разглядеть происходящее, но из машины пока не выхожу: интуитивно кажется, что ещё не время. Вижу, как Сергей жмёт руку сначала отцу, потом Ваське. Он показывает рукой в сторону машины и продолжает что-то говорить. Отец одобрительно кивает и жмёт руку майору ещё раз.

Сергей отходит от них и идёт обратно к машине, но тут, я сквозь вой пурги и автомобильное стекло слышу, как Васька его останавливает, обратившись к лётчику по имени-отчеству – Сергей Петрович. А дальше его слова снова заглушает ветер, и я ничего не могу разобрать, отчего почему-то нервничаю. Диалог между ними короткий, Сергей жмёт руку Ваське, отходит от него улыбаясь, и открывает дверь машины, подавая мне руку и помогая выйти.

– Я тебя даже не поздравил с днём свадьбы, – ухмыляясь тихо говорит он. – Но ещё успею это сделать вечером. До встречи, Аэлита.

И пока ветер поднимает снежинки и вновь обрушивает их на землю.

Пока вокруг меня суетятся родственники.

И пока я восстанавливаю дыхание, Сергей садится обратно в машину и уезжает.

А я так и остаюсь стоять в его тёплой тяжелой куртке на плечах и со случайно брошенными на прощание словами в голове.