Проклятый регион

Не пролог

На самой что ни на есть условной границе с коренной мордвой с древними обычаями – благоухала и радовала очи крестьян земляничная поляна без мутных озёр, да болот с водяными под зелёную тиною, без пней тяжеловесных, без ненавистных трав вроде полыни гадливой, крапивы жгучей, сухих травинок и даже репейников навязчиво липнувших к драгоценным пеньковым тканям и волосам на голове и на теле. Идеальное изумрудное поле усеянное травой-муравой и едкой рябью мелкими красными вкраплениями. Вдали, с середины поля, если встать колом и покружиться вокруг собственной оси, виднеются: и леса опушка, исполинский яр великого оврага на берегу Волги матушки, да кровли теремов, купола с чешуйчатыми маковками церквей на горизонте красуются, да по разным сторонам, и вид не портят ни на пядь. Всё сливается при кружении во единое, до приятной тошноты. Всё в абсолютной гармонии с великой природой, даже способные люди и их странные деяния; и князь справедлив, особенно после того, как его братья-заговорщики придавили его громоздкой иконой и ослепили, согласно византийской мудрости, дабы кровью не окропить без надобности землю; а все бедные здесь мудры до зависти богатых и это не шутка, и не пустая болтовня бесполезного идиота в обносках. Необученный танцу и чувству ритма медведь время от времени приводит семью на поляну из леса, полакомиться, отдохнуть от мёда, в свободное от медвежьих забот время, где пестрят жаворонки над полем, ласточки лавируют, косяки журавлиные пробивают плывущие в небе словно изогнутые ладьи облака и прочие дивные птицы и не дивные весело порхают, где стонут совы из леса, как заблудшие котята, особенно по ночам, кукушка кукует непрерывно, изредка пробегают и показывают свои изогнутые коромыслами тела куницы, ещё реже рыси, да зайцы с лисами, и лишь гербовый лось не покидает опушку леса, строго наблюдает за людьми, как византийская икона и слизывает соль с коры древесных стволов, что неизменно. Раз пришёл величественный лось весь покрытый тиной в поле, видимо в лесном болоте увяз, пока пробирался куда-то, тогда стали местные крестьяне поговаривать о лешем. В подтверждение тому девки стали возвращаться из леса с рублями в кожаных калитах, да драки с мертвецами на погостах по ночам учащались.

В свободное от праведного труда время в поле собирались в просторных холщовых рубахах мордовского шитья и в ярких сарафанах, в ярких по старым меркам, жители окрестных деревень и сёл, дабы вдоволь полакомиться спелыми ягодами со свежими сливками, приносили дуду и весело музицировали. Сливки брали с собой в небольших глиняных лепных кувшинах и лили прямо из широких горлышек белую жидкость друг другу прямо во рты украшенные идеально ровными слегка желтоватыми зубами с крепкой от природы эмалью и плотно набитые жёваными ягодами, а ловкие языки кружа в слизистой среде всё тщательно перемешивали и взбивали вкуснятину, как масло в деревянной ступе. И масло с хлебами приносили и кислое молоко, разумеется. Не обходилось и без сладкой медовухи и добродушных кулачных боёв у особо смышлёных и жизнерадостных мужиков плотно подпоясанных пеньковыми верёвками, дабы шаровары в бою не слетали оголяя ягодицы курам на смех.

На благолепном месте сбора счастливые люди и их верные резвые кони заводили новые знакомства со спелыми соседями и соседками, обменивались рабочим и крестьянским опытом, знаний от собратьев не скрывали, делились охотно всем с соседями, параллельно беседовали о жизни, о вещих снах и хозяйстве, жили не тужили, и вспоминали приятные события, и собирали ягоды в свои плетёные корзины про запас, на вечер, на сушку, или для родителей и стариков прикованных к постелям и русским печам.

Казалось, что идеальная жизнь предопределена на столетия вперёд, суеверия не мешали жить радостно, наоборот, в какой-то миг их даже стало интересно изучать и записывать на бересту… и вот, однажды, молоденькая крестьянка с венком из одуванчиков на русой головке, младшенькая дочка доброго пастуха с тросточкой и седой бородой, встала лицом к лесу, сложила ладошки в молитву и задала вопрос далёкой дивной птице тоненьким голоском:

– Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

Кукушка замолкла, не стала отвечать, что недобрый знак. Птицы редко врали, люди в те времена жили совсем мало и старели рано несмотря на все приятности.

Никто не предупредил крестьян о надвигающейся напасти, кроме кукушки. Князья окончили переговоры не начав, убив посла. Оттого и вмиг сгустились тучи, на простую людскую жизнь пало вечное проклятие на радость одним лишь историкам, а князь тьмы поставил печать, по заверению волхвов ушедших в дремучий хвойный лес и тех, кто внезапно провозгласил себя волхвами, чтобы уйти в леса от мирского и бродить в относительно безопасной чаще по мхам босыми ногами собирая клещей с кустов и подкармливая комарьё и гнус на болотах. Тогда-то и взмыли в небеса чёрные вороны предвкушающие великий пир, роняя перья с небес и гогоча, и тогда из самой бездны тартара явились они, – войска Бату-хана, правителя Улуса Джучи. Коричневая могильная глиняная пыль откуда-то взялась, да поднялась до самих грудастых облаков и заслонила своими частицами солнце.

Даже монастырь в поле дружно возводить стало уж поздно. Да и зачем что-то делать? Раньше хотели, да поле терзать боялись, не желали лишний раз гнев чертей и беду накликать, а могли избежать кары, согласно Великой Ясе, но это не точно. Могли даже попытаться дать бой из крепости, но безуспешно, разумеется, благодаря китайским инженерам Золотой Орды. Слияния цивилизаций и зарождения новой культуры не миновать, увы. Порушены прелести изоляции. Сказать по правде: многие даже ждали подобной встряски, прозябая в праздности, но реализация не взыграла восторгом.

…Орда, даже не отведав лакомства вытоптала, перепахала и окропила кровью с испражнениями всю душистую землянику. Вспахала поле не только телегами обозов и копытами карликовых беснующихся лошадей, шедших табунами и кормивших монголов своей кровью из ярёмной вены, но и лаптями пленных крестьян, которым не нашли прагматичного применения на производстве стального оружия, кольчуг и доспехов, то есть: не кузнецов и прочих ремесленников. Крепких русых работников земли толпами по поляне этапировали стегая плетьми и волоча арканами, как вшивых псов, даже не бешеных, и никто не понимал: за что же с ними ж так поступают супостаты эдакие и для чего, в чём смысл сего злодеяния? Почему не находится тот, кто всё внятно объясняет? Откуда подобное в человеческой природе? А вот и ясно откуда.

– Братцы, дати бой поганцам надобно, чертям собачьим! – нашёлся и выкрикнул смелый отрок в мерзком похоронном процессе.

За что бичом рассекли ему щёку, а чёрная стрела татарская глубоко вошла под лопатку подло; ещё одна пробила навылет тонкую шею с ритмично бьющимся о нижнюю челюсть кадыком. Пал юноша в грязь не успев и сдавленно всхлипнуть ртом от боли и шли все уже по нему помалкивая и не возбухая и исчез он в грязи вечности. Без мучений отделался. Один воин что-то сказал громогласно, тряся языком, наверное что-то вроде: «Кто ещё тут непокорный?». Но все уже молча шли дальше…

Вдруг хромой мужичок с грязной от падения бородой и коричневым лицом с реками от льющихся слёз на щеках подал голос смиренно выражая полную покорность и подчинение:

– Не мучайте нас, всю волю исполним гости дорогие, помилуйте грешников.

За столь возмутительную дерзость, прямо на скаку монгол срубил ему половину головы изогнутой саблей. Воины хана пока не изучили русскую речь. Пока мало понимающих посредников развелось.

Взвизгнула бабёнка на убийство: «Ой!», за что к ней спрыгнувший с коня и подскочивший воин хана скалясь гнилью сорвал одежду свободной от сабли рукой и, когда сотрясаясь вывалились тугие молочные дойки – степной воин не смог совладать с вожделением, да и не намеревался беречь семя. Он опрокинул бабёнку в жижу, приспустил обтягивающие кожаные штанцы с пухлых бёдер и неистово стал насильничать завывая по-волчьи от мимолётного удовольствия. На весь отчасти унылый акт ушло мгновение, не более. Впечатляющая дикая скорость. Настоящий воин. Муж бабы тем временем отводил скорбный взгляд в сторону с лёгким чувством облегчения.

Этапировали всех пленных на казни в одну из тех самых видневшихся близлежащих деревень, которую ордынцы выбрали специально для демонстративных казней с пытками, и чтоб никто из жителей не успел сбежать и донести князьям о вторжении и дабы привести в боевое остервенение орду утомлённую долгой дорогою.

Уже на лобном месте, на берегу Итиля узкоглазые коренастые палачи с изъеденными оспой лицами гогоча отсекали пленным головы кривыми саблями с зазубринами от многочисленных битв под командованием Батыги и генерала ещё самого Чингиза Субудэя-богатура. Из отрубленных голов сооружали страшные пирамиды. Ломали людям хребты, шпарили тела кипятком или смолой, насаживали живьём на колья мужчин, четвертовали детей и сжигали заживо, каких-то зажаривали на вертеле и съедали на глазах матерей, как воспевали выжившие, в основном изнасилованные женщины. С кого-то сдирали кожу, и перед продолжением пути вглубь святой Руси подвешивали тела на ивы забавы ради, садистской эстетики, и в назидание проплывающим мимо торговым судам шедшим на ярмарку по торговому пути, и на радость воронам и местным нечистым духам: водяным, русалкам и берегиням.

– Коназ?! – грозно спросил выдающийся монгольский переводчик вышедший к ряду крестьян поставленных на колени.

Переводчик обнажил саблю из ножен и коснулся острым кончиком адамова яблока выбранного им крестьянина и поднял его лицо остриём, за подбородок. Подонки любят так делать. Проступила багряная капелька за седой бородой.

– Говорить. Коназ!

– Не понимаю, о чём глаголите братцы, учитесь выражаться ясно и растянуто, – ответил сорокалетний древний старик продолжающий стареть на глазах и даже добродушно улыбнулся. – А-а-а! Куда вы меня тащите? Что вы делаете, супостаты?!

Деда оттащили в сторону бугаи. Раздался лязг, скрежет, всхлип, ведь его тут же зарубили, показательно. У всех на глазах. Ни за что, за дерзкое оскорбление и пустую трату военного времени. А изуродованное красивое старое тело бросили в выгребную яму.

Переводчик в остроконечной кожаной шапке с торчащей копной конского волоса с хвоста, колышущейся на тёплом ветру, внимательно осмотрел остальных и широким косолапым шагом подошёл к на вид молодцеватому крестьянину, да поближе, да неспроста:

– Ты коназ? – спросил он исподлобья своего избранника.

Двое монголов подошли следом и подняли с колен грязного крестьянина под руки.

– Неть, неть… Не коназ я!

– Знать коназ?

– Князь? Нет, что вы, куда мне простому хлопцу то… А-а-а-а!!!

Этого прижгли огнём, сзади. Сперва…

– Ты видеть коназ?!

– Да-да, я видеть коназ… Знатный коназ. Коназ властный!.. Коназ сильный, у-у-у…

– Предать коназ почта. За это – теньга, жизня и служба хану.

– Тийм, – добавил бугай.

Второй бугай одобрительно кивнул.

– Да-да, милостивый, – сказал крестьянин и быстро закивал. – Мой коназ хан!..

Предателя отпустили с письменным посланием. Отчего одним волхвом прибавилось…

После убиения русскими князьями монгольских послов накануне битвы на реке Калке монголы экономили своих послов.

Монголы вернулись к изуверствам и оттачивая пыточное мастерство ржали своими гнилыми ртами великих насильников тряся языками, подобно гадюкам, над страданиями голубоглазых мордовских крестьян, и брызжа желтоватой слюной подобно загнанным коням с падающей кусками пеной с волосатых бородавчатых морд и прелых промежностей.

Всё проходит, даже смута. Канули в лету битвы Батыги, Дюденя, затем Мамая с Бегичем, почти за двести лет наши с лихвой пришли в чувство, в массе своей и врагов разбили, да порубили. Земли подвергались постоянным военным набегам, разорению и уничтожению со стороны татар Казанского ханства и Ногайской орды ещё долго, но это стало обыденностью. Наконец-то можно тщательно изучать события, а кому-то не только перевирать их, но и отрицать. Перестали наведываться столь могучие незваные гости в родной край, аж скучно стало, а проклятие начало рассеиваться, но, приходить на любимое поле простонародью уже было совестно, незачем и некому, первое время, да и не хотелось больше людям радоваться в душе, куда-то волочиться лишний раз, наслаждаться крестьянской жизнью, вкусной едой дарованной самой природой и веселиться, возможно и хотелось, но не получалось, как прежде, лишь как-то по-своему, иначе, или, возможно и вовсе кто-то всем запретил. Практически каждому простолюдину вдруг понадобилось стать кем-то важным в условном приграничье, и влиятельным, и угнетать близких, соседей и даже скотину, конкурировать, так сказать.

Самые озлобленные на мир, суеверные и организованные собрали куны да гривны ещё от татар в могилы зарытые и заплатили тогда, внимание: ведьме! И явилась в поле уродливая старая горбунья помешанная на зле, с бельмом на левом глазу и проплешинами под рваным чёрным платком, концы которого загнуто торчали вверх, подобно рогам хихикающего злого чёрта.

Карга встала на икону, которую специально для ритуала мужики принесли из главной церкви, присела на корточки, непристойно задрала чёрный подол драного сарафана обнажив белые венистые ноги с зелёными прожилками на икрах, трусов тогда не носили, и помочилась дряблой пиздячьей струёй, по-старушечьи, мерзкими плоскими прерывистыми струями, прямо в специальный ковш для сливок. Каждая струя сужалась по мере отдаления и чудом в воздухе расщеплялась в новую плоскость вновь, разбрызгивая мелкие ядовито-жёлтые капли и вызывая могучий пар грибовидными облаками. Великолепный трюк, и как они такое проделывают?! Загадка.

Прилюдно облегчившись ведьма окропила из вырезанной ёмкости ныне покойным умелым плотником поляну, не чем-то попавшимся под руку, а пучком чертополоха, и словно священным кропилом обдала всё потустороннее, неведомое, и «прихожан», – смесью вспененной мочи и заколдованных душистых трав вроде полыни. Вылила в рот остатки на дне, с осадком, прополоскала пакостное горло, пухлые дёсны со всего одним торчащим гнилым зубом и с исторгнутым бешеным проклятием осквернила с брызгами своим мерзким голосом всё сущее, и божественное и человеческое вместе, матерно ругаясь попутно.

Всем стало максимально плохо и неуютно… Наконец-то!

Закрепилось проклятие. Ведьма почувствовала маленькую власть и на месте потребовала приводить к ней в избу, на отшибе вблизи леса одной из деревень, по младенцу от каждой благополучной семьи, раз в месяц, не реже.

Мужики ведьму тогда зарубили топорами, на месте, она больше не нужна; забрали все куны с гривнами, заново поделили, по старшинству и силе, отчего пострадали люди, как гуторят мудрые старцы: «Не деньга спасёт в год голодный, а амбар полный ржи плодородной», затем отчистили от грязи икону, поцеловали лик, поочерёдно, попросили прощения, перекрестились и так и сяк, замяли грехи; зарыли старуху в поле и вбили заточенный осиновой кол в новенькую тайную могилку на неосвещённой земле, и разошлись по баням смывать остатки проклятья при помощи договоров уже с банниками.

На осине, по преданию, повесился Иуда, как в народе гуторят.

Злые боги и оценили великое предательство и не оценили единовременно, потому оставили всё как есть нетронутым. И отныне бродили юродивые всюду долгие-долгие годы, их становилось из года в год всё больше и больше на душу населения, по мере увеличения населения, стало их, чуть ли не как святых с лотосными стопами в далёкой солнечной Индии. Но никто не падал пред ними ниц.

Земляника больше не цвела на поляне, незачем. Последний источённый аромат ягод стал крайним приятным мгновением в роковой час, перед беспощадным и бессмысленным послепыточным умерщвлением покуда не взошла красная звезда над поляной. У проклятия, как у любой добротной древней крепости – всегда есть изъян и лазеечка для человеков со свойствами в разных проявлениях, но хорошее для большинства не может длиться дольше плохого, соблазны, жадность, организованность и суеверия восторжествовали и однажды после торжественной победы над нечистью звезда счастья начала угасать, оттого и проклятие уже в виде ублюдства вновь окутало затхлым туманом и дурной сыростью людские головы и край, для кого-то невзирая ни на что, даже на объективное проклятье, – родной, ведь дома всегда лучше. И если и находится ещё наивный добродушный человек, который скажет: «Раньше люди жили!», найдётся и тот, кто смерть поймёт и коротко ответит:

– Живые люди жили, пока их всех, в гробы не положили…

Пролог

Сухой осенний день в мало значащем для истории, но значащем всё для большинства населения живущего одним днём здесь и сейчас. Семён Летопроводец бабье лето наводит. Тёплая осень к долгой зиме. Пустой кусок резины кажущийся лишь ребёнку прекрасным лаская непривередливый слух звенит отскакивая от растрескавшейся поверхности асфальта заметённой сухой грязью удобренной сигаретными бычками и поверхностно усеянной жёлтыми и красными хрустящими листьями под купленными на местном рынке дешманскими кедами, которые скоротечно сшиты на китайских подпольных швейных фабриках, как и остальное одеяние большинства. Мяч неохотно передаётся из одних мозолистых лап в другие, с обкусанными ногтями и символами эпохи – заусенцами. То и дело грубо выхватывается и после дальнего броска бьётся о ржавое пружинящее кольцо без сетки и время от времени даже в него пролетает, насквозь, навылет, под вопли картавой радости или победный жест: поднятый к облакам сжатый кулак или имитацию полового акта с кривым ртом товарища с заячьей губой воображаемым фаллосом непревзойдённой длины.

Они не дети, которые помогут упавшему с дерева майскому жуку перевернуться на лохматые лапки; они дети, которые обольют жука бензином и подожгут, как буддистского монаха в позе лотоса.

Картавили или шепелявили многие, особенно после случая изнасилования логопедом ребёнка в интернате возле автостанции, неподалёку, здесь всё неподалёку. Родители логопедов в городе с тех пор не признавали, будто все логопеды отъявленные педофилы. Профессия вымерла.

Вдобавок практически у каждого в городе кривые зубы, как считается: благодаря градообразующему предприятию в пяти километрах к юго-западу от города в низине и отсутствию приличной стоматологической клиники, для того, чтобы взять талон в которую не нужно занимать очередь в шесть часов утра, а то и раньше, и то ради садистской пытки со слабым наркозом и без наркоза вовсе для героинового наркомана. Помимо кривизны зубы у всех жёлтые. Эмаль – это самая прочная часть организма не перевариваемая могучим желудком свиньи. Старательно, из года в год мы не осознавая наносимого вреда стираем драгоценное покрытие неправильно подобранной жёсткостью щетины. Когда становится слишком поздно мы принимаем судьбу и виним министерство здравоохранения. Говорим: «Медицина в стране скатилась донельзя».

…Кольцо на площадке всего одно, а не как положено для нормальной игры с правилами. Второго нет, есть лишь бессмысленный ржавый стальной щит на громоздком стальном каркасе сваренном из ржавых труб с помойки. Нет и половины самой баскетбольной площадки. Одна часть заросла травой и кустами и выглядит так, словно человечество либо занялось великим переселением из данной местности, либо уже полностью разложилось вместе с одеждой, или на ненужную половину выпали радиоактивные осадки после взрыва атомной электростанции. И никто ничего не восстановит. Так будет всегда, пока природа не возьмёт верх над асфальтом, окурками, целлофаном и алюминиевыми банками из-под дешёвого пивного напитка или отвёртки: водки с апельсиновым соком.

На первый взгляд не ясно, что уродливее: потёртое изображение негра на зелёном мяче, груда ранцев, каждый из которых набит гнилыми разрисованными учебниками прошлого столетия и потной вонючей сменкой, домишки в округе, похабно исписанный теплопункт с многочисленными тёмными очертаниями ликов святых, жуткое общежитие почти примыкающее к площадке, расписная веранда детского садика неподалёку, «Петропавловская крепость», или играющие в мяч подростки. Люди уродливее, хоть они и не виноваты, но они самые временные из всего гнетущего трезвый ум в ближайших окрестностях.

Построенные пленными национал-социалистами, возможно, шлакоблочные бараки с убогими квартирками окружающие площадку по периметру с двух сторон покрыты жёлтой облупляющейся прямо на глазах и трескающейся штукатуркой, напоминающей колоритом окрестности Неаполя или городок Корлеоне на Сицилии, но в окнах отчётливо видны ковры на стенах, которые в темноте, светятся силуэтом лежащего в гробу Мао Цзэдуна, по слухам, и абажуры неустойчивых напольных торшеров подло выдающих время и место. Свет всегда жёлтый, сажающий зрение даже без книг. Если форточка открыта на проветривание слышится ругань, в основном – это мать орёт на ребёнка не делающего уроки, чуть реже жена на безработного мужа пустившего корни в худой протёртый до пружин диван в недрах которого уже давно свои биоритмы. Полы деревянные, скрипучие, для удобства размножения мышей, крыс и орд усатых тараканов совсем крошечных и гадких рыжих разновидностей. С мышами ещё кое-как справляются коты, с насекомыми не справляется ни дихлофос, ни карандаш Машенька, но идёт вечное противостояние, как вечная война двух миров, империй или идеологий. Крыши покрыты старым шифером, от времени свалившиеся куски которого прикольно бросать в костёр. Во время дождя крыши текут звенящими струйками прямиком в пластмассовые никчёмные вёдра.

Конечно, куда хуже дела обстоят в подвалах и подъездах инсул, но хуже всего в регионе – в общежитии, в самом центре города, треть квартир которого у четырёхэтажного здания с тремя подъездами давно выгорели, вместе с жильцами. Окна прочного строения из кирпича всегда открыты, точнее стёкла выдавлены или разбиты. Слышится вечный звон гранёных стаканов, треск бьющихся бутылок, ругань, ор, детский плачь, собачий лай, побои или всё это вместе и в любое время дня и ночи. Тополя возле общаги и кусты под окнами обвешаны мусорными пакетами, фантиками, обёртками и уныло использованными презервативами без красоты соития молодых тел, будто украшены в преддверии праздника, хотя из-за огромного количества детей неясно откуда берутся гандоны в оптовых количествах и для чего. Насекомые и грызуны здесь давно свои. Поколения тараканов живущих в ламповых телевизорах и магнитофонах давно белые или прозрачные, так как никогда не выходили на дневной свет из своих безопасных пещерок. Они словно древние люди в шкурах и с палками, но подбирающие пещеру не с эстетически значащими соображениями с прекрасными видами неподалёку, а строго наоборот, поэтому у них нет будущего, да оно им и ни к чему, они будут жить до убийства всего живого дарующего жизнь солнцем или другим убийственным катаклизмом, например: ядерным.

«Петропавловской крепостью» когда-то давно прозвали корпус второй школы с классом со станками для уроков чёрного труда. Учителя по трудам звали Петрович, именно поэтому крепость Петропавловская. Все, кто это придумал и сам Петрович давно мертвы, а шутка пока жива.

Сквозь неблагополучное великолепие дворов, не спеша, вальяжной походкой брёл после ненормированной работы и долгой прогулки по лесу за городом с обязательным чтением книги на скамье под кривой сосной – местная достопримечательность, русый молодой человек в очках маскирующих псевдоинтеллигентностью ранние мешки под глазами и бандитскую рожу неприметного вида. Молодой человек двадцати с лишним лет отроду в заношенных джинсах и драных естественным образом, чёрных потёртых кедах грязного типа со звездой на боку каждой и в зелёной демисезонной курточке с погонами и карманами не только по бокам, для рук, но и на груди, для чего-то важного и для выдающегося стиля. Куртка купленная в комиссионке, как и остальное, бегло придаёт вид военного или революционера даже такому очкарику со здоровой худобой не свойственной солдату умудрившемуся нарастить мясо на лице медленными углеводами. Дитя поляны, родившееся в роддоме на территории старой городской больницы, поликлиники и морга совсем недалеко от общаги; на территории начала по залёту и обязательного вскрытия в преддверии вечного печального конца в холодной могильной глине за городом на старом кладбище.

Осенняя провинциальная готика радовала наверное лишь его одного, как нечто дореволюционное, в чём-то даже пушкинское, столичное и имперское вместе, о чём говорил торчащий из заднего кармана джинсов неугодный для общественности историческая поэма действительно сомнительного содержания, в мягкой дешёвой обложке с белыми бумажными трещинами поперёк.

Услыхав исковерканное уличным сленгом собственное имя сквозь бессмысленный ор рябящей стаи и звон резины, точнее имя человека, которое носит и он сам – он непроизвольно стал соотносить судьбы: свою и подростка с его именем, играющим в мяч с беснующимися пацанами, как и положено в их возрасте; сравнивать и искать общее и противоречия сущностей и собственных мыслей вместе. Как нетрудно догадаться, человек этот творческий и зовут его Кирилл, чей художественный талант даёт понимание чрезмерно многого.

Чтобы никто до него не докопался он для маскировки не притворился алкашом или наркоманом, а вынул из кармана книжку, что работает не хуже, затем присел на единственную уцелевшую облупившуюся некогда зелёную лавочку, скамейку запасных в прошлом или для зрителей и подруг баскетболистов, рядом с площадкой, опёрся локтями на колени, как сидя на унитазе и уставил взор строго в роман крепко стиснутый в руках, как ни в чём не бывало, насупил светлые коровьи брови, рывком головы вниз опустил очки на нос и растопырил уши торчащие из засаленных до блеска гранитной пылью волнистых волос средней длины. Время от времени он слюнявил щепотку большого и указательного пальцев вместе, и перелистывал страницы одну за другой, туда и обратно.

– Который час? – вдруг спросил один толстый пацан другого, того самого Кирилла.

Кирилл ему не отвечал рассеянно, стоя на окраине, на углу, наблюдая за шелестом и срывом с ходящих ходуном ветвей тополиных листьев, пока в голову ему, намеренно, не прилетел тот самый мяч пахнущий резиной, сухими листьями и белым собачьим говном. Нельзя терять бдительность. Мяч звякнул о череп с сомнительным содержанием. Все заржали, как глупые лошади и продолжили скачки без наездников.

– Скажи уже сколько времени, пацан с мобилой. Или ты оглох нахуй? – повторил вопрос толстый татарский пацан, уже в более огрубелой форме. Вырупается.

Агрессивный дебил в трикошках подошёл почти вплотную к носителю благородного греческого имени выпячивая пухлую грудку с приклеенной потом красной майкой, с номером как у высокого негра. Сперва кислый запах толстяка остался в стороне, затем опомнился и нагнал источник аромата. Вновь подул ветер и запах пота в рассеянном виде и стандартно сдобренный пылью настиг и затаившегося шпиона с поэмой на лавочке. Тот даже поморщился и заулыбался вспоминая своего убогого соседа сверху, прирождённого семьянина.

– Сейчас посмотрю и скажу сколько точно, – рассеяно прокартавил Кирилл, но едва заметно и даже приятно, достал из кармана джинсов мобилу в самодельном клеёнчатом чехле, нажал на кнопку с красной трубкой, прищурился и поднёс устройство поближе к неприятной физиономии.

Когда оранжевым светом загорелся чёрно-белый экран он отбросил движением головы потную светлую прядь с лица, подальше от глаз и произнёс с начитанным видом:

– Так-с. Шестнадцать ноль-ноль, ровно.

– Значит, три часа, так нужно говорить. Так правильнее. Или ты не разбираешься во времени?! Может ты дебил или умственно отсталый?

– Разбираюсь конечно, просто так удобней отвечать.

– И чем же это?! – возмутился потливый толстяк.

– Тем, что именно так написано на экране мобилы электронными цифрами. Тебе не понять, твои родители бедные, а твой дед тебе же и отец. А ещё ссышь ты сидя!

– Тебе пузыря захотелось?

– Сунь свой потный вонючий пузырь Бобику или Тёмику-бомжу. Ты настолько тупой, что даже не понимаешь, что ты самый, что ни на есть – пидор!

Ситуация очевидно сделалась патовой от такой заявы, но остальные продолжали звенеть мячом, ржать, делать пасы и не придавать надвигающемуся махачу значения, пока.

– Ты кого пидором назвал, уёбок? – вспылил толстяк. – Ты вообще в курсе понятий и того, что я тебя замахаю?!

– С чего это ты так решил?.. – озадачился Кирилл, который, очевидно, получал хорошие оценки в школе. – Я о том, что ты меня сильнее.

– Ты Димана замахаешь?

– Не дрался с ним, мы общаемся. Он иначе дерётся, так как занимается тхэквондо, а я самбо, сравнивать такое сложно без практической проверки, да и бессмысленно, спроси моего тренера, он тебя с говном смешает на словах.

Диман, если и был поблизости не встревал и соблюдал нейтралитет продолжая игру, как и остальные. Дипломатия. Мяч звякнул о кольцо, что приостановило разговор. Мимо. Разговор продолжился:

– Ты замялся уже на словах, а Санэс замахает его. А я с Санэсом на равне примерно дерусь и мы старше тебя практически на год, значит больше опыта в уличных драках и в жизни в целом.

– Рус, да отъебись ты от Керила, – вдруг выкрикнул самый высокий, один из двух братьев-близнецов. – Легису скоро домой, давай играть дальше. Я должен обыграть вас всех, включая тебя.

Вожак вытер густой пыльный пот со лба тыльной стороной загорелой ладони, отошёл в сторону, зажал одну ноздрю указательным пальцем и выстрелил соплёй из другой прямо на ригель стального забора перед лавочкой. Сопля провернулся вокруг него и медленно стала стекать одной огромной, нервущейся каплей. Все одобрительно обратили на неё внимание и кивнули.

– Точно, давайте играть. Заебали вы…

– Дай пас!

– Ай, бля…

– А я бы посмотрел махач.

– Да, мне к четырём домой нужно, – сказал мелкий пацан. – Родаки ждут. У нас сегодня гости и мне нужно им показаться, для приличия.

– А ты потом ещё выйдешь? – спросил второй брат-близнец, который более миловидный. – Ну, как поешь и попьёшь чай с тортиком.

– Понятия не имею. Наверное. Если не зарублюсь в приставку или не врублю «Властелина колец».

– Оставь нам мяч, мы тебе потом его домой занесём, когда доиграем. Заодно накормишь пацанов сладким, раз не отрицаешь наличие тортика.

– Ну конечно, знаю я вас.

– Может лучше у Димана поедим? У него вкусно кормят.

– Может лучше пойдёте нахуй?

– Пацаны! – выкинул толстяк обращаясь ко всем. – Может айда ко мне? Мать манты в мантоварке наварила. Я всех приглашаю.

– Нахуй нам не нужны ваши татарские подгоны.

– Ага, если мы все к вам на манты пойдём мы тогда в жизни ничего не добьёмся.

– Да у твоей матери одна нога короче другой!

– Суки.

Все рассмеялись, включая опущенного толстяка. Даже шпион прыснул дивясь столь редким подростковым остроумием уровня взрослой столичной интеллигенции. Захлопнул книгу, наслушавшись привстал, пихнул книгу в задний карман, потянулся и только собравшись повернуться ко всем спиной и удалиться, как внезапный выкрик привлёк его внимание, снова, сперва он даже подумал, что упрёк в его адрес, но, к счастью – нет…

– Пацаны, гляньте, кажись, возле крепости какой-то мужик дрочит хуй.

– Не вижу, у меня плохое зрение.

– Бля, реально нахуй… прямо на нас…

– Да он ща кончит.

– Внатуре!

– Это вообще как понимать?

Сперва все, недоумевая, переглянулись, затем синхронно устремили взор в сторону крепости, где действительно оказалось, что в стороне трудового корпуса, в кустах стоял мужик во всём чёрном и в чёрном капюшоне, как положено извращенцу, с приспущенными на пухлые наполеоновские ляжки штанами и задранной на волосатый живот майкой-алкоголичкой и глядя на детей наяривал свой мелкий дряблый писюн напоминающий коготь аллигатора или птенца кукушки со сломанной свешенной из гнезда шеей. Наверняка он вдобавок что-то проговаривал себе под нос.

Толком не обдумывая ситуацию синхронно раздались детские возгласы:

– За ним!..

– Мужик дрочит на нас… Догоним и дадим пизды сраному пидору!

– В атаку… Не позволим ублюдку кончить!

– Отпиздим его!

И всей оравой баскетболисты сломя голову понеслись на мужика не думая, сжимая разного рода кулаки до боли в костяшках, бросив все важные дела, даже оставив никчёмные ранцы с учебниками, тетрадями и дневниками с двойками и колами в куче, на сухой траве, в листьях, мигом позабыв дальнейшие планы на жизнь и даже идеальный мяч без грыж.

Таинственный фетишист в панике, резко, как струя бьющего мимо казённого унитаза поноса, отточенным действием натянул штаны на срам, застегнул пряжку ремня, ширинку оставил нараспашку, её не обязательно застёгивать, и прошмыгнул в проход между общагой и забором детского садика, по левую руку, где играли в песочнице с кошачьим говном совсем маленькие дети.

Вслед, в проход, по натоптанной тропинке, без брусчатки, истерично гогоча до слёз шмыгнули и баскетболисты.

«А ведь они даже не подозревают и возможно никогда не поймут, что произошедшее – лучшее, что с ними случалось когда-либо в жизни и случится», – думал Кирилл наконец удаляясь в сторону главной улицы.

Пройдя вдоль общаги и обогнув уже другой детский садик с разрисованной весёлыми животными верандой он вышел к заросшему, давно не белённому и всеми позабытому, особенно властями, довольно приличному памятнику Чкалову. Не гипсовая халтурная поделка, что удивительно, а монумент.

Лётчика-испытателя со всех сторон окружали уродские самодельные клумбы из стёртых автомобильных шин вкопанных в землю для эффекта забора, с высаженными: петуниями, фиалками, примулами, гиацинтами и вырезанными из покрышек лебедями, которые наверное своего рода стражи культуры нефтехимиков. Некоторые цветы итого были вырезаны из зелёных пластиковых бутылок и красовались в среде нормальных цветов. Нормальные же цветы уже засохли подобно старухам подсаженным на аптечные лекарства, высадивших их для наведения красоты и повода поорать на детей проходящих мимо. Чёрный кот копал лапкой под одним пластмассовым, отпугивающим эстетику, цветком, неглубокую ямку, не спеша, ответственно и с задумчивым видом, затем накрыл милое углубление своей дивной кошачьей попкой.

Кирилл, без наивной ностальгии, по наитию, вдруг вспомнил собственную юность ещё с остатками здравомыслия. По пути из школы, в пекарне напротив ненужного памятника он зачастую покупал на припрятанные карманные деньги эклер в целлофановом пакетике и смакуя самое вкусное из доступных изобретений французов шёл домой с тяжёлым, битком набитым грязным ранцем и доедал пирожное стоя уже на виадуке, на самой вершине, глядя сверху на проезжающие под ним автомобили в сторону долины смерти, на плывущие облака, на площадь Ленина, вдали, по правую руку, и кинотеатр, в котором ещё совсем недавно крутили обожаемые им картины про самураев, а он даже не помышлял о величии нетленной классики в те времена. Дети едят медленно, хоть тщательно и не пережёвывают. Эклер стал для него с тех пор своего рода тотемом-проводником между домашним уютом с приключенческой книгой в уголке под бульканье фильтра в аквариуме, если нет тренировки с канатом, о который можно приятно потереться промежностью и сраной школой.

Детство закончилось и не вернётся, во вкусном, или прибитом успокоителе для него больше нет надобности. Он просто шёл к себе домой есть и спать, обыкновенным путём и ничего особенного больше не происходило, во взрослом состоянии крайне редко что-то происходит. Эклер он не купил, хоть пекарня никуда не делать и очень уж хотелось вспомнить дивный вкус наяву, так сосало под ложечкой, но от сахара уже не штырило, да и качество продуктов скатилось донельзя.

Для перекуса он нарвал с яркого куста шиповника гость переспелых ягод в очередном убогом подобии райского сада и по пути, не выходя на шумную главную улицу, шелестя сухими листьями тополя под ногами, стал обкусывать их широкими передними зубами, слегка искривлёнными, как у всех, до горстей склизких зёрен, сдувая перво-наперво мелких жучков и счищая пальцами дорожную пыль с каждой ягоды до глянца с чёрными, редкими, вкраплениями вызванными болезнями…

Глава первая

Забрезжил утренний рассвет. Томно восходило белое солнце даже над регионом, не пачкаясь в фекалиях. Не успела выглянуть великая звезда из-за панельных девятиэтажек, чистая, как душа и неприкрытая грудастым облаком, а уже светло, как днём, даже ярче, с непривычки и спросонья. От фасада девятиэтажки свет отражается как от зеркального озера покрытого мелкой рябью невзирая на берёзы за окном и кусты горе-сирени, зверски обрываемые толстыми тётками или их детьми каждую весну, невзирая на деревянные окна с заклеенными скотчем трещинами на стёклах и заклеенными пластилином щели в рамах; и огибая фикус с крупными листьями на подоконнике – первые отражённые от бетона покрытого мелкими камушками лучи упали Кириллу на отёчную заспанную физиономию неприкрытую ни подушкой, ни одеялом, ни согнутой в локте загорелой жилистой рукой. Он лежит в одних чистых трусах головой к окну и белому радиатору, за которым живут пауки, ногами к двери, как не положено согласно поверью, но это его осознанный профессиональный выбор. Мышцы лица его сокращаются, как лапки спящего возле мамы кошки котёнка, над которым сгорбился старик с двумя алюминиевыми вёдрами…

Между стёкол очнулась и забилась в панике последняя выжившая в смертельной морозильной ловушке муха вдобавок медленно помирающая от голода. Вскоре она не успев расплодиться опарышами пополнит собой свалку сухих трупиков, лапок и крылышек сородичей, братьев и сестёр, и ос, коих невероятно дикое, даже библейское количество в этом году.

Кирилл же сладко спит, обнимая огромную пуховую подушку руками и ногами вместе, как толстую кормящую женщину. Одеяло где-то в ногах, скомкано, ему не холодно в отличие от крылатой узницы, рабыни Вельзевула. Изо рта паутинкой простыни касается густая слюна. Слюна скапливается в лужицу и мигом впитывается в волокна и касается матраса своим отвратным составом оставляя амёбное очертание навсегда. Останется неприятное пятно, которое приятно нюхать лишь владельцу, перед сном, а после того, как матрас выбросят на помойку, проходимцы скажут, что кто-то обоссался.

Касания фотонами половины лица для пробуждения ото сна оказалось вовсе недостаточно, как и соседских шумов, как и отдалённого гудка поезда тянущего цистерны в промзону. Будильником он не пользовался. Рано вставать никуда не требовалось, но шторы всё равно всегда оставались нараспашку. Просыпаться желательно с лучами рассвета, когда просыпается жизнь, особенно крестьянская. Скрывать ему нечего, половая жизнь скудна и не интересна, как у всех, а совместная с женщиной и вовсе отсутствует, как у многих творческих людей пытающихся изо всех отчаянных сил создать что-то не для выгоды и не становиться успешным управленцем, юристом, как это модно, экономистом, или владельцем арбузного ларька, или даже мелким чиновником.

Пробуждение обитателя комнаты без ковра на стене, но с советской отвратной лакированной мебелью страны лесов вот-вот спровоцирует навеянный вчерашними думами о «счастливом» детстве один кошмар безвозвратно ушедшего прошлого, а именно: выпадение из трухлявой, парящей на уровне девятого этажа ступы билибинской Бабы-яги с кривыми крючковатыми волосатыми руками. Зачем она снова его поднимает так высоко – не ясно, спустя столько лет… Гнилая старуха довольно часто проворачивала подлое астральное похищение в школьном возрасте, когда маленький он приходил во сне в соседний двор, во двор двоюродного брата и подходил к заваленному мусором бомбоубежищу; тогда-то парящая Баба-яга с иллюстрации, с посохом и сидя в ступе пискляво хихикая настигала его, медленно планируя, хватала своей цепкой бородавчатой лапой с обломанными когтями за шкирку, как щенка, и сажала к себе в трухлявую ступу из почерневшего от древности и ужаса ствола древа. Ступа из сна гораздо вместительнее, чем на знаменитой иллюстрации. После захвата она медленно-медленно поднимала его кричащего, визжащего и рыпающегося мимо окон брата, которой ходил по квартире и не замечал странного происходящего на улице. Поднимались они, как на лифте, до самого верха и, как ястреб мышь – карга сбрасывала маленькое детское тельце прямо на асфальт, словно тряпичную куклу, с высоты птичьего полёта. Но на этот раз лицо живого трупа с прогнившей до кости ногой, свисающими из гроба титьками, так она спит, торчащего из-под крючковатого носа соплёй и пожирающего детей – было человеческое, живое и очевидно знакомое до странности. В момент касания асфальта во сне он брыкнулся наяву и поднял воспалённые ото сна веки, как Вий.

Столь резко, от чувства падения, он давно не просыпался. Но сон по пробуждении вспомнить не смог, да и не пытался даже. Помнил лишь чувство невесомости при падении и ощущение сферической перспективы, подобное эффекту, что на бессмертных картинах Водкина.

– Что снилось? – спросила мать в халате, застывшая с чашкой на блюдце, в руках, в прихожей, возле открытой нараспашку двери в его мрачную комнату. Обитель безбрачия.

От переполненной фарфоровой чаши с растрескавшейся эмалью вместе с паром квартирка быстро и приятно наполнялась дешёвым быстрорастворимым ароматом чёрного кофе.

Сын пробуждается, она это чувствовала материнством и стояла в проходе; отхлебнула жижу из чашки, дабы поверхностное натяжение жидкости не прорвалось и содержимое не вылилось на линолеум в прихожей или на махровый розовый халат. Улыбнулась морщинами и стала ждать ответа страдающего от пробуждения в грязный лютый мир – беспечного сына.

– Не помню, – спросонья потирая одной рукой глаза и натягивая на голые бледные ноги одеяло другой, зевая, с неимоверным усилием ответил матери единственный сын.

Он уже представлял себя себе со стороны, осведомляясь, что упираемый в подушку великолепный стояк приятно тянущий трусы незаметен. Он похлопал глазами стряхивая остатки сна на простынь и начал умничать:

– Ничего там интересного и быть не может, я не запоминаю и не записываю сны уже давно.

– Ты что-то бормотал. Не поняла что. Может покойники приходили? Или ещё кто… А может, дэвушка?

– Мам, ну не помню, правда… проходи уже в свою комнату и ори оттуда…

– Ну иди ешь тогда, я кашу сварила, – сказала она и двинулась, от чего матерно выругалась из-за того, что немного всё же пролила на пол, но пошла дальше, прибавив на ходу: – Петровна вчера звонила, забыла сказать тебе. К ней приходил, опять.

– Встаю, – он широко зевнул, – ко мне не приходили.

– Вот, а говоришь, что не помнишь. Врун.

Он улыбнулся, медленно поднялся опираясь на локоть, присел, коснулся стопами прохладного линолеума, тапочки он отрицал, всегда ходил босиком; сдвинул подушку на место где должна быть голова, но, так, чтобы она не накрывала лужу, лужа должна подсохнуть, желательно на солнечном свету или естественно выпариться; посмотрел на бьющуюся о стёкла муху, надел домашнюю футболку, снял со стула домашние штаны и стал медленно натягивать их, словно они его заставляют их натягивать. После сна его всегда немного знобило. Шорты он не носил не только на улице, даже в самую адскую жару, которая длится неделю в году, но и дома, из-за культурного приличия и из чувства эстетического превосходства над низшими, за всё это скопом его все близкие осуждали. Затем, после многозначительного молчания с вытягиванием лица, он из сидячей позы с не до конца натянутыми штанами крикнул в соседнюю комнату, прямо сквозь стену:

– А кто к ней приходил на этот раз?

– Дядя Миша, который старовер, ты его не помнишь, он умер, когда ты был ещё совсем маленький. На спинке дивана лежал опять, повернувшись лицом к стене.

– Она на диване спала?

– Да.

– И он прямо над ней лежал?

– Да!

– Прямо как я, когда был маленький. И дядя Миша никакой не старовер, а старообрядец. Объяснял же. И конечно я помню его, правда, только, что он когда умирал, взял тебя за руку и сказал на марийском: «Марина… Как умирать то не хочется!..» Потом посмотрел мне в глаза с завистью. А ты мне перевела его слова, спасибо большое. Это было страшнее, чем вой старух в подъезде и отпевание.

– Так и перевела? Странно, даже не помню этого и даже язык уже забыла.

– Зато я помню.

– А я помню, как его обронили, когда выносили. Ну, неважно, иди ешь уже. Остынет.

– Важно, – сказал он. – Кто сегодня у Петровны дежурит?

– Я схожу, – чётко послышалась из соседней комнаты благая весть. – Я сегодня выходная. Ну и память у тебя!

– Точно! Прогуляюсь тогда до работы, поработаю.

– Валяй… У тебя сколько трусов?

– Не знаю.

– Посчитай.

– Вот мне заняться нечем.

Вдруг с улицы раздался металлический стук и скрежет, сперва, Кирилл аж дёрнулся, затем раздался глухой стук кости по стеклу. На металлический водоотлив сел жирный ворон и пытался клюнуть муху или на что-то многозначительно намекнуть пленному человеку за стеклом. Ворон осмотрел комнату, внимательно, взглянул на человека огромным чёрным оком, а утренний человек с расстегнутой ширинкой подошёл к окну по ту сторону бетонной тюрьмы, наклонился, осмотрел птицу пока та не улетела и зашторил окно резким движением. В комнате стало мрачней, шторы плотные и плохо пропускали свет, такие особенно хороши в гостиницах. Не часто удаётся рассмотреть птицу с такого близкого расстояния. За окном ещё несколько секунд слышалось порхание огромных чёрных крыльев и удаляющееся картавое карканье. А ведь он мог запросто разбить стекло своим огромным чёрным клювом исполина.

Кирилл пошёл чистить зубы. Включил свет. Душ он с утра не принимал, после работы всё равно придётся смывать пыль, лишь почистив зубы умылся, собрал в собранное из рук гнездо воды и глядя в грязное зеркало круто уложил патлы назад водопроводной водой, с боков зачесал их за уши, как босс мафии или сицилиец, в его представлении. Многим людям просто необходима укладка, ему же просто достаточно умыться. Промыл уши. Бриться не стал, сбрил лишь пару волосков на выпирающей родинке на правой щеке. Запер дверь на шпингалет. Стянул штаны вместе с белыми трусами до колен. Стояк уже завершился. Наклонять член не пришлось. Сел на холодный унитаз немецкой модели с плашкой для тщательного изучения собственных фекалий на наличие глистов, взял газетку с пластмассовой стиралки, которая ставится на ванну, почитал некрологи, задумался. Приятно облегчился во всех смыслах испытав прекрасное утреннее самочувствие. Нигде никаких болей – уже счастье. Смыл последствия опорожнения здорового извилистого кишечника потянув за винтажную цепь. Подтёрся бумагой скверного качества не выдерживающей давление пучка пальцев на грязный анус, ещё раз смыл, уже подло использованную бумагу, не сразу, вода набирается долго. В его семье никогда не скапливали отработанную туалетную бумагу в ведре возле унитаза, как многие предпочитали это делать. Встал, внимательно осмотрел фаянс на признак чиркашей и убедившись в их полном отсутствии вымыл вдобавок зад в ванной со специальным, отдельным хозяйственным мылом для жопы, вымыл руки, предельно тщательно. Несчастный кусочек мыла в мыльнице на бортике ванной выглядит отчуждённо. Самый грустный кусок мыла на всём белом свете. Возможно когда-то кто-то из гостей мыл им руки по незнанию. После всего руки он вымыл ещё дважды, левую трижды, другим мылом, счастливым ароматным мылом с запахом химических цветов, красующимся на уголке раковины. Натянул трусы, затем бежевые штаны, застегнул ширинку. Слияние культур несёт странные отголоски, иногда полезные. Выключил свет.

Завершив обязательные очистительные утренние интимные ритуалы он вернулся в свою комнату; по пути заглянул в комнату матери, убедиться, не пошла ли она занимать кухню приготовлением второй кофейной порции.

Мать у себя. Полулёжа в кровати уже ответственно разгребает какие-то квитанции.

Он взял очки со стекла письменного стола, лежали они на той самой высокохудожественной книге, надел их и шмыгнул в кухню завтракать и варить свой заветный утренний кофе о котором уже даже мечтал и после которого возможно снова придётся испражняться.

Убогое домашние бытие определило праздное сознание. Мать уже стояла за плитой с почерневшей от времени грузинской туркой. И как она только успела переметнуться? В общем, пришлось ждать, пить воду и поглощать кашу неестественно сжавшись стоя у окна.

Кухня хрущёвки маленькая и напоминает каморку заводчан, где они обедают во время «экватора» или пьют с конфетками и овсяным печеньем чай перед «вечеринкой», правда здесь вся мебель и плитка в белых, потемневших от времени тонах, а в каморках голые бетонные стены. Всё к чему не прикоснись – скрипит и болтается. Дверцы кухонных ящиков перекошены. Некому чинить мебель, нет в доме мужчины, ведь самое бесполезное, что есть в жизни ребёнка – это отец.

– Может переселим Петровну к нам? – спросил Кирилл с набитым ртом глотая вязкий комок геркулесовой каши, чтобы прервать затишье на кухне. Проглотив он добавил: – Есть же свободная комната с грюндиком, никто к нам больше не приходит в гости, со всеми разругались. И тебе переться не придётся через весь город. Двадцать минут идти, как-никак.

– Пережёвывай. Кто долго жуёт, тот долго проживёт.

– Кафка не долго жил.

– Хуяфка, – пошутила она. – Предлагала я ей. Не хочет. Старики не любят переселяться из своих привычных нор. Очень скоро сам поймёшь.

– Забыл спросить… Что врач сказал? Ты же в поликлинику ходила.

– Ага. На той неделе.

– С моей работой о таком не паришься.

– Шесть часов в живой очереди простояла, хотя, почти живой, чтоб врач сказала, что если бы ей тогда сделали операцию она бы умерла; зато молодой хирург с бодуна попрактиковался бы для науки.

Кирилл доел, ел он давно уже быстро, как Наполеон, обступил мать у ржавой плиты, залил кастрюлю с ложкой в раковине ледяной водой, улыбнулся и пошутил:

– Или прожила бы сто двадцать лет. Ещё не ясно, что страшнее.

Мать прыснула и дружески толкнула его острым материнским локтем в костлявый бок.

Кофе её сварился, убрать турку с огня успела, перелила пенистую смесь в немытую после первого раза чашку и аккуратно ушла к себе в спальню не проливая лишнего через край. Первый растворимый, второй в турке.

Кирилл домыл кастрюлю, начисто, до блеска, он ел прямо из кастрюли с облупившейся эмалью, для колорита; сварил наконец себе бодрящий напиток, спешно выпил, без сладкого, посмотрел в окно на погоду ещё раз, на термометр за окном, и пошёл снова в свою комнату, опять. Отрыл шкаф придерживая огромную скрипящую дверцу, переоделся во всё вчерашнее, скомканное, взял со стола ключи, бросил в карман, прошёл в прихожую, обулся не включая свет, выкрикнул:

– Я пошёл, закрою!

– Стой! – спешно выкрикнула мать и подошла к двери, включила в прихожей тошнотворный свет и скрестила руки на груди.

Кирилл уже стоял в подъезде и ждал её с открытой дверью запуская последние в году полчища комаров плодящихся в подвале. Но, ничего страшного, тлеющая таблетка зажатая в ножнички для заусенцев убьёт их всех до единого, нужно лишь перед отбоем походить с таким приспособлением по квартире и обильно подымить на потолок обклеенный обоями пожелтевшими от дыма.

– Чтобы это всё могло значить? Ты не высказался.

– Ты о чём?

– Покойник лицом к стене. За ней пришли?

– Мне то откуда знать?

– Если к тебе обращаются с такими вопросами, будь любезен, помогай людям…

– Хорошо. Я не знаю, – сказал он, развернулся и пошёл вниз.

Дверь закрылась за его спиной. Он опоздало понял, что нужно было задержать дыхание. Не успев затихнуть громкие провороты ключа в замочной скважине – он уже выскочил на улицу, как большая собака несущаяся с пятого этажа, с утра, скулящая и бьющаяся задом с купированным хвостом о все двери.

На лестничной площадке первого этажа он перешагнул человека распластавшегося в собственной жёлтой рвоте с комьями и наконец вышел на улицу, где не лучше, но зато хоть выдохнул с облегчением и сделал глубокий вздох рассеянного заводского выброса. Во все стороны от такого разбежались коты проживающие у плешивой женщины из первой квартиры на первом этаже.

– Стой, кто идёт! Хенде хох! Здоров сосед, – сказал ему в спину курящий у парадного входа, под козырьком, возле жёлтой газовой трубы и прохода в сырой подвал стремительно лысеющий прямо на глазах низенький мужичок бомжеватого вида не торопящийся домой к жене. Сосед Серёга.

Его коты не чурались, один даже тёрся о его ногу, кота тоже звали Серёгой, но Кирилл звал его Ханом-Котяном. Коты не особо разборчивы в людях, как и собаки, особенно те, которые прибиваются к группе детей и общаются с ними как бы на равных.

– Привет, – не особо охотно поздоровался Кирилл, оборачиваясь и протягивая руку. Он не сказал «здорово».

– Кто понял жизнь, тот не спешит. Постой со мной минутку, скажу тебе кой-чего, – сказал сосед и медленно-медленно плюнул на тлеющую часть дешёвой сигареты наполненной резаной бумагой пропитанной селитрой, бросил окурок на заплёванную плитку с трещинами, задавил его чёрным ботиночком и размазал отвратную чёрную жижу с бычком. Затем аккуратно отпнул его в груду таких же мятых несчастных бычков в захиревшую клумбу.

Они пожали друг другу руки, как римляне, энергично. Отчего Кирилл покривил лицо. Очевидно, что оба друг друга недолюбливали, как и многие соседи, но соблюдали этикет и помогали друг другу. Соседи зачастую заядлые враги, особенно если у одного из них жизнь просрана больше, чем у другого. Если просрана у обоих в равной степени – они скорее собутыльники, что не лучше.

– Ну, стою.

Мужик вдруг обнаружил грязь на рукаве, в области предплечья, плюнул на него и стал размазывать другой рукой, этим же местом. Грязь, вроде как, оттёр.

– Всё живешь с мамой, – съязвил сосед.

– Да уж, великая трагедия.

В голове Кирилла уже заиграла музыкальная композиция из знаменитого вестерна и он представил, как ангел греха сидит на правом его плече и шепчет, а на левом дьявол, но он ни к чему. Он относительно хороший человек, какой-нибудь подонок из прошлого, который носит револьверы в штанах направив дуло на член ради сексуального возбуждения, чем очень гордится – пристрелил бы на месте такого соседа из своего верного кольта сорок пятого калибра третьей модели ещё с рычагом-шомполом для заряжания, для вдавливания пули в камору барабана, украшенного гравировкой сцены боя рейнджеров с индейцами…

– Найди себе уже подругу по душе и остепенись. Ты уже вон какой лоб! Аж выше меня.

– Жениться, значит обосраться, когда срать не хочется.

– Не успеешь оглянуться… Что ты, блять, сказал?..

– Да я прикалываюсь, – сказал Кирилл. – Ты, кажется, начал давать мне философское наставление о котором я тебя не просил?

– Что ты этим хотел сказать?

– Что хотел, то и сказал. Никому твои наставления не нужны. Вот что. Посмотрись в зеркало.

– Не, в натуре, почему девок не щупаешь?

– Не вижу разницы под чьей юбкой прятаться: под материнской или под юбкой случайной женщины. Разве что под юбкой с молоденькими ножками можно приятно поработать языком.

– А за такие слова знаешь, что на зоне бывает?

– Не имею опыта. Ты, я смотрю, знаешь, не понаслышке.

– Опускают за такие разговоры. А тебе всё шутки шутить… Ей-богу, как маленький ребёнок. Это серьёзные вещи. Когда повзрослеешь уже?

– Тебя так волнует моё повзросление?

– Смотрю, ты пизды давно не получал, – огрызнулся сосед Серёга и закурил новую сигаретку от волнения.

– Не дают мне, цветы не дарю, не безработный наркоман, да и не столь я крут, как ты. Подожду пока, вдруг, богатая женщина решит взять меня в сексуальное рабство, – сказал Кирилл, с трудом сдержал смешок и добавил: – Что закурил то? Если ты такой нервный займись сексом. Ты же женат на женщине с идеально ровной чёлкой.

– Да ну тебя нахуй…

– Взаимно.

– Делами нужно доказывать свой правоту, а не словесно.

– Дела – это лишь внешние признаки.

– Я отсыпаться… Устал, после смены… не до тебя сейчас. До встречи, сосед.

– Пока. Ещё свидимся.

Они снова пожали друг другу руки.

Фундаментально недовольный сосед прощально махнул рукой и растворился во тьме с вечно перегоревшей лампочкой Ильича; за дверью обклеенной мошенническими объявлениями с номерами телефонов для отрывания и разного рода предложениями, в основном по ремонту компьютеров с оказанием услуг мужиков похожих внешне на Пелевина, которые за огромные деньги чистят систему от вирусов.

Кирилл не спеша, как ему свойственно в значимых вещах, в задумчивости, поковылял на работу. Завернув за угол он стал нюхать собственные пальцы, с отвращением. Руку в карман он больше не убирал, чтоб проветривалась осенним сухим ветерком от остатков соседа. От одежды тоже уже воняло куревом. Возможно не удалось подбирать едкие слова ловчее именно из-за запаха, таков заключительный вывод.

Архетипический сосед доносящий мнение своей жены и не имеющий собственного голоса, наоборот, после ночной смены на тепловой электростанции отправился домой отсыпаться, у него начался отсыпной. Работает он в ночные смены примерно месяц, но хронический недосып уже отразился на внешней опрятности одежды, лица и здоровье в целом, что явно сказывается на его маленькой пропаганде архаичной системы ценностей не в лучшую сторону. Люди на войне так не стареют, как из-за ночных смен. Живот его за последнее время заметно округлился вместе с мужскими гинекомастическими сиськами. Ещё одна мёртвая душа, а ему ещё нет даже сорока лет отроду. Таким уже даже не до приятных разговоров на лавочке без выкрутасов, таким нужно унижать других. Для таких день без курева худший день в жизни. Возможно жена всему виной, а не работа, и такое бывает… но, как правило, причина кроется в комплексе причин. Казалось бы: наконец состарился и живёшь в крутом обличии, но не тут-то было…

Никчёмный герой постепенно отдаляясь от мест моральной уязвимости уже успел перейти на соседнюю улицу, затем перешёл дорогу по ржавому синему виадуку над казанкой, где снова перебежал дорогу, к кинотеатру «Русь», для лучшего обзора архитектуры и тем самым уже оказался на самой главной улице названной в честь сорокалетия великой октябрьской социалистической революции.

Чем дальше от матери тем сильнее человек.

Он наконец отчистил сознание от продолжения спора с соседом в своей странной голове и просто переставлял ноги и смотрел на всё придумывая описание всему существенному: то на осенние кроны тополей с выкрашенными в белый цвет стволами, от мхов, уходящих далеко наперёд за пределы видимости, на рябины с берёзами во дворах, если поворачивать голову на перекрёстках и между домов, мельком глянул на несчастный одинокий памятник протягивающий руку в пустоту; то на шиферные крыши со ржавыми кривыми антеннами, более-менее приличных четырёхэтажных и пятиэтажных жилых домов с одной стороны улицы, с чердаками населёнными голубями сызнова расплодившимися после девяностых годов, но которых продолжали поедать, ведь они вкусные, особенно элеваторные, единственных жилых домов в городе с балюстрадами и прочими декоративными элементами архитектуры вроде лепнины и кованых решёток на окнах и балконах, к тому же стены некоторых украшались его личным вкладом в его скромное искусство цветущее в тайне, но квартиры нижних этажей скупили торгаши и открыли комиссионки, клубы с игровыми автоматами и прочим барахлом, всё обвешав уродскими, уже потускневшими на солнце вывесками; внимательно смотрел на провисшие провода исчиркавшие синее небо над большой дорогой и вдоль неё и проходящие сквозь ветви высоченных тополей, уже небезопасных для мирной городской жизни. Громоздкие ветви то и дело во время порыва ветра ломались и рвали провода, но на данный момент погода не бушует в наглую. В кривых ветвях обнажились гнёзда надёжно скрываемые в тёплые времена года. В холодное же жильцы временно переселяются на юга, в отличие от человеческого населения, которое юга давно не посещает. У большинства из них нет денег, да и настроения, а многие жаждущие водной среды довольствуются рыбалкой или браконьерством с сетями или электроудочками на Волге.

Тополя по всему городу высадили сразу после строительства завода. Считается, что могучие деревья впитывают рассеянные нечистоты и тяжелые металлы от выбросов содержащиеся в воздухе и тем самым очищают проклятый уголок планеты. Вдобавок впитывают выхлопные газы тарахтящих автомобилей: как отечественного производства, так и зарубежного, даже ментовских.

В небольших городах, особенно на площадях или главных улицах невозможно не повстречаться с кем-то знакомым бредущим по своим делам, даже в самый разгар рабочего дня, не все работают по единому графику. Для общения здесь достаточно выйти на улицу.

И так, среди разрозненных, недовольных людских потоков, столпотворений на ржавых автобусных остановках с выбитыми оргстёклами, бабок продающих семечки, в которых по слухам они греют старые венистые ноги с прожилками и скопищ бранящихся друг с другом школьников с рюкзаками, дымящимися сигаретами и откупоренными пивными банками возле ларьков Кирилл случайно пресёкся взглядом со знакомым, с которым они вместе учились в одно время, но в разных группах. Сперва оба сделали вид, что не замечают друг друга, но, вдруг, стодвадцатикилограммовый механик в кроссовках с тремя полосами сбоку, в спортивной куртке и широких джинсах сверкнул хищным взглядом, повёл острой бровью и окликнул Кирилла, когда тот уже ускоряя ход проходил мимо него и отворачивал голову, затем протянул огромную руку приветствия:

– О! Кирюх, здарова. Ты что ль? Не узнал.

– Да нет, узнал, – обернулся и ответил Кирилл и добродушно протянул руку в ответ. – Я, что ль.

Ценная рука его потонула в огромном мягком ручном обхвате Антона, как самолёт в облаке. Кирилл не низок, выше среднего роста, но встретившийся знакомый аж выше на голову его, а значит пробовавший себя и судя по запаху кислого пота увлекающийся баскетболом до сих пор, или уже другим видом спорта. Но наркотики и беспризорность взяли верх над спортивным будущим с неизбежной инвалидностью.

– Ты сейчас где? – басовито спросил он.

Кирилл поозирался по сторонам и ответил:

– Здесь.

Он знал, что к чему, но не смог сдержаться и едко ответить отрепетированно.

– Хех, всё там же работаешь?

– Пока да.

– Хуле без книги?

Кирилл дёрнулся, ощупал задние карманы джинсов и понял, что забыл книгу дома. Это его немного огорчило, он рассчитывал почитать в лесу, пока погода позволяет столь дивную и бесплатную жизненную радость.

– Странное настроение с утра. Забыл, отвлёкся, – ответил он вспоминая злую чёрную птицу.

Несколько похожих птиц восседали на ветвях, вдоль дороги и следили за разговором не понимая слов, но считывая интонацию.

– А что читаешь сейчас? – спросил Антон разглядывая заскрипевший пыхтящий пазик приближающийся к остановке. Такой пазик сбивает человека насмерть, а если не сбивает, он пережёвывает человека внутри себя другими бедными людьми.

Скрипнули двери. Люди стали забиваться внутрь адской печи, как селёдки в бочку. Без общественного транспорта нет городской жизни, есть лишь сословия…

– «Земляничную поляну». В смысле, прямо сейчас ничего, а так… ну ты понял потерянный прикол… ты же отличник с феноменальной памятью.

«Зубы заговаривает, жирный гандон», – отвечая думал Кирилл.

– Эй, собаки, не мешайте движению, а то прокляну, – исподлобья рявкнула горбатая бабка с клюкой, появившаяся из ниоткуда и ковыляющая к автобусу. – Уйдите с дороги, особенно ты, жирный!

– Ладно бабусь, извиняй, – вежливо сказал ей Антон дрожащим голосом и затем обратился к Кириллу: – Пойдём, присядем на лавочку.

Бабка исчезла в выхлопных газах вместе со своей старостью.

Антон с Кириллом, отошли к кустам, опрокинутым урнам и оплёванным лавкам. Расшугали воробьёв, но не присели. Краску прямо на их глазах разъедали птичьи экскременты.

– Посоветуй мне что-нибудь почитать, – сказал Антон и безмятежно соскрёб собачье говно с подошвы об облупившуюся деревянную сидушку лавки.

– «Тихий Дон».

– Ты же его на первом курсе читал…

– Вижу, на тебя это неизгладимое впечатление произвело.

– А что-нибудь не из школьной программы?

– Так ты из школьной всё прочёл?

– Не всё, но уже поздно, нужно идти дальше по жизни… как бы…

Кирилл дал слабину, раздосадовано вздохнул и произнёс никому не нужную вразумительную речь:

– Никогда не поздно. Часто замечаю, что люди, которые в детстве читали столь знаковые произведения по наитию сейчас уже ничего совсем не читают, как ты, или одни лишь модные романы, как проститутки, а я вот читал в ранние годы исключительно то, от чего меня пёрло, «острова сокровищ» всякие. Ну а теперь, потихоньку, до русской классики и дорос, наверное. Забиваю дыры в образовании. «Земляничную поляну» читаю лишь по одной причине. Мне дочь автора с недюжей фантазией книгу подарила, аж с именным автографом, даже свой оставила. Она мой клиент, так сказать, заказывала мемориальную доску своему отцу, а отец её ныне покойный сын Ивана Сакурова, того самого, который великий учёный по всем фронтам, типа нашего Фауста.

– Дай мне номер своей мобилы, – сказал Антон, достал свой кнопочный сотовый телефон и приготовился жать сосисочными пальцами на стёртые кнопки.

Его обкусанные ногти оказались неестественно широки и коротки вместе.

– У меня нет мобилы.

– Как?! – неслыханно удивился он.

– А вот так, чтоб никто не звонил зазря.

– У тебя есть сколько-нибудь денег с собой? Мне срочно надо. Отдам, бабулей клянусь.

– Так и знал, блять, что зубы заговариваешь… Не дам. Хочу избавиться от тебя забесплатно.

– Худой ты стал… и жадный, – ответил Антон и пошёл своей дорогой, раздосадовано, но лишь оттого, что рискнул и не сел в автобус.

– Я всегда был худой, а деньги мне нужней, – вспылил ему в жирную спину Кирилл.

Он хотел было плюнуть потному толстяку вслед, но сдержался. Он захотел присесть на дорожку, но услышав сладковатый запашок изменил решение и побрёл дальше по своим делам, уже ускоренно, разгоняя кровь по сосудам после бессмысленной остановки с бесполезным разговором.

В дальнейшем неприметно и незаметно, в собственных мыслях о великом и промелькнула оставшаяся часть пути до работы. Большая дорога после вечного огня и бульвара мира расширялась и расширялась, пока не расширилась раза в три. Тополя поредели, стали встречаться хвойные.

В районе хрущёвок пришлось свернуть с растрескавшегося асфальта с заваленными мусором и камнями ямами большой дороги на просёлочную, точнее на тропу пыли и засохшей грязи в сторону городского водоканала. Что такое водоканал он не знал, но чтобы это ни было, очевидно, что что-то очень важное для жизни города и создающее рабочие места и выдающее спецовки многим жителям. Не доходя до водоканала он снова свернул, к гаражам.

Отбиваться от владельцев гаражей, так и от бродячих псов не пришлось, как и подкармливать их, псов, а о прикорме он не позаботился. Псы вообще не встретились. Когда он только устроился и после первой стрессовой встречи с собачьей свадьбой со склещиванием он стал носить с собой толкушку для пюре, которую сам смастерил на уроке труда ещё в младших классах школы. Но, в последнее время он их кормил сосисками или ливерной колбасой купленной по пути, в ларьке, как бы налаживая контакт со зверем на понятном собаке языке, но недавно где-то неподалёку псы разорвали девушку, она была молода и красива, успела позвонить матери пока псы рвали на ней одежду вместе с нежной плотью, оттого он счёл псов недостойными вкусной колбасы, и сытыми. Возможно всех уже перестреляли и в каждого пришлось всадить не менее дюжины пуль, если это те самые псы, да если и не те самые – это стоило сделать ещё очень давно, но всё, как принято, делается лишь в ответ на что-то ужасное…

Уже за гаражным кооперативом, за высоченным, рифлёным, тонким стальным забором поросшим у основания высокой травой, ныне пересохшей; за огромными стальными воротами для грузовых автомобилей, раскрытыми нараспашку и подпёртыми грязными белыми кирпичами от ветра, – раздавались звуки работающих самых разных инструментов всех возможных разновидностей; со всех возможных сторон где-то что-то да грохочет, где-то что-то жужжит и кто-то орёт как сумасшедший на менее опытного работника или когда конечный результат не соответствует ожиданию и тяжёлый предмет соприкасается под воздействием гравитации с незащищённой частью тела рабочего. Тяжёлая работа на производстве кипит.

На самой территории, сразу за воротами, возле ржавой газели с пыльным тентом матерятся грузчики. Один, самый молодой, после того, как ему на ногу упало нечто тяжёлое выкрикнул с дефектом речи, тем самым, который появляется при выбитых передних зубах:

– А мы не застрахованы!

Все его однотипные собратья заржали, должно быть было смешно, им точно было. С Кириллом они не поздоровались, как и он с ними, когда проходил мимо.

– Ага, начальство нас не страхует, – добавил другой, тот что постарше и зыркнул на проходящего мимо.

Третий, самый старший и мудрый, с корточек рассказывал историю:

– Смотрел вчера телек, вот, как-то решили провести эксперимент: пригласили спортсменов и грузчиков дабы удостовериться, кто занесёт мебель на седьмой этаж быстрее.

– Ну и?

– Грузчики победили, ясен пень, – гордо сообщил рассказчик и затяну горький дым из тлеющей мятой сигареты без фильтра.

– Опыта больше.

– Дэ, кэждому свэё.

Чуть далее, перед огромным ангаром стоит плотное облако пыли. Это скульптор выпиливает циркулярной пилой ангела из куска мрамора в самом что ни на есть прямом смысле великого образа. Работает член союза художников в круглых очках, но без респиратора, а в перерывах весь белый с головы до пят покуривает папироску в сторонке и оценивает собственное дитя созданное умом и руками, а не маленьким пенисом. Истинный творец. Благородный мастер своего дела.

Кирилл, не поморщившись, по деревянным мосткам проник в пыль не мешая значимому процессу, которому никто и ничто не могло помешать, даже власть, и прошёл в мрачный ангар изнутри заставленный пустыми мраморными плитами вдоль всей стены. Каждая плита отполирована до глянцевого блеска с лицевой стороны, некоторые шершавы и неотёсанны с тыльной, некоторым так нравится. В противоположной стороне от ворот, перед другими воротами, вечно запертыми, своего рода мастерская выложенная из громоздких бетонных блоков, со своей крышей под крышей ангара. В неё тоже упирается ряд отполированных монолитов, каждый из которых на сером фоне выглядит как портал в мир теней.

Внутри мастерская разделена стеной на две зоны: на большую рабочую и на каморку отделённую от рабочей зоны плотной занавеской, где можно переодеться в синий рабочий мужской халат, посмотреть на себя красавца в грязное зеркало и попить чайку из гранёного стакана вместе с коллегой, в перерыве, разумеется.

Этим таинством как раз и занят был местный усатый художник Виталий с сухими лицом, проработавший в данной мастерской уже более двадцати лет.

По щелчку пластмассового чайника в тайную каморку из-за занавески проник Кирилл. На пожелтевшей от времени пластмассе с задержкой погасла круглая красная лампочка-глаз, всевидящее око.

– Чифирьнём? – улыбаясь из-под усов спросил Виталий.

– Можно, – не отказался Кирилл о чём тут же пожалел, он немного заботился о здоровье стоическими принципами.

Виталий небрежно бросил мятый чайный пакетик в белую кружку с отколотой ручкой на исписанном синей шариковой ручкой сканворде. Изнутри кружка обрамлена коричневыми кольцевидными разводами въевшимися в структуру. Бросил два кубика сахара из красной коробочки в кружку с уже торчащей нитью и танцующей жёлтой квадратной бумажкой и залил всё кипятком с плоскими кусками накипи из чайника.

– Угощайся, я конфетки принёс, – Виталий кивнул на стол, присел на табуретку, сгорбился и приступил к незавидной трапезе.

Он с усилием откусил старую конфету. С щелчком.

– Нет, спасибо, чай и так сладкий, без грохотулек, – отказался Кирилл, снял свою любимую зелёную куртку, повесил на гвоздь вбитый в цемент между блоками и облачился в синий халат не подпоясываясь. – Новенький так больше и не приходил?

– Ему, видимо, понравилось, что в любое время можно работать, вот он и не приходил больше, – улыбнулся сквозь усы Виталий и откусил жёсткую коричневую конфету снова.

О состоянии зубов он не заботился, они и так железные.

Кирилл взял свою кружку за верх, подул на поверхность жижи и со звуком отхлебнул чёрного чаю. Достал пакетик за ниточку и бросил в урну с чёрным целлофановым пакетом внутри.

Виталий спросил:

– Продолжишь сегодня бабуську?

– Жизнь одна и хотелось бы добиться чего-то. Должен же я в конце-то концов оставить хотя бы один шедевр после себя, а пока бабку не заберут работа не окончена; нельзя закончить работу, можно лишь перестать над ней работать. Вы сами так меня учили, – красноречиво ответил Кирилл попивая традиционный напиток. – Ну, если будут безморщинные дети или бомжи, подкалымлю на брекеты. Даже Мисима бульварные романы для мамочек писал.

– Шедевр? Ну ты дал, хотя, у тебя и Сакуров на десяточку из десяти прошёл…

– Десять из десяти, но, – это не шедевр! – юморно ответил Кирилл и поставил кружку на стол, чтобы поднять указательный палец. Отвратительная жижа.

– Ну, пожалуй, соглашусь. Насколько помню: объём получился, вырисовывается стиль, – это чувствуется, правда, видно, что анатомию ты не знаешь, – он отхлебнул, – но, талант на лицо, как ни крути.

– Я же не виноват, что в художке мне сказали: «У тебя нет врождённого чувства композиции, пошёл нахер отсюда». Сказали шестилетнему мне и на учёбу не взяли.

– Понимаю твой протест. Меня подобным образом не взяли в музыкалку, сказали, что нет музыкального слуха и чувства ритма, вот я и поступил в училище на гравёра-ювелира.

Виталий встал, задвинул табуретку под стол, со скрипом, выбросил фантики в урну и ещё добавил:

– Давай немного поработаем, для праведности, но без фанатизма.

Они прошли в мастерскую и плотно подбили занавеску при помощи неотёсанных досок.

– Покажи что ль бабуську простому ремесленнику.

Виталий достал из нагрудного кармана фартука очки в огромной коммунистической оправе и надел на горбатый нос. Включил выключатель на стене. Люминесцентные лампы заморгали, как в морге. Взволнованный ученик снял свои очки, их стёкла уже запылённые, и протёр тряпочкой, которую всегда держал при себе в заднем кармане. Очки Виталия сыграли роль заразительного зевка.

Свет не зажёгся.

– Видимо, трансформатор барахлит, – сказал Виталий.

– Стартер, скорее… Достану его, пусть будет темно, и моргать не будет. Здесь и должно быть темно.

– Не отвлекайся по мелочам. Мы художники.

– Если скажете, что говно, мне придётся уволиться.

– Главный заходил перед тобой, сказал, что планирует в этом году или в следующем заказать принтер. Предложил мне остаться при принтере, корректировщиком. Про тебя ничего не говорил. Сам его спросишь, – сказал Виталий и после паузы добавил: – Ах! Просил передать, что детей сегодня нет, как и бомжей. Извини, что сразу не передал, как только увидел твоё лицо.

– Плакали мои брекеты.

– Зубы не самое важное в жизни. Съезди лучше в Абхазию.

– Я там был.

Они стали дожидаться хорошего освещения, как простолюдины, когда отключают свет, когда ждут, когда кто-то что-то предпримет.

– Сраная наука! Извините за мой французский, разволновался, – сказал постепенно раздосадованный новостью Кирилл. – Роботы каждую несостоявшуюся личность погубят, прогресс ускорится и искусство возложат на образованных прикладными навыками детей, которым сказать о жизни нечего.

– Когда изобрели фотографию живопись никуда не делась. Изобрели кино, никуда не делся театр. Уверен, что и нам, гравёрам местечко найдётся в этом мире, ну, мне. Человека невозможно заменить. Возможно придётся работать юристом или экономистом, а в свободное время заниматься искусством. Но ты пока молод и собираешься стать красивым. Выровняешь зубы и найдёшь себе богатую покровительницу.

– Успокаивает лишь то, что не придётся фильтрующие усы отращивать.

– Всё так и мигает. Ладно, показывай так. Не ослепнем, ну а если и ослепнем, скажем, что все наши работы были сделаны вслепую и впитаем умиления простых смертных.

– Не, не хочу быть счастливым.

Жуткая, как гроб, продолговатая мастерская по периметру вдоль каждой из четырёх стен заставлена чёрными мраморными могильными плитами ожидающими щекотки стальной иглой или пучком игл и затем свои последние пути на кладбища за городом в пыльной газели, не без безудержной тряски, от которой пока спасают лишь доски да картон. На некоторых уже выгравированные портреты почивших удостоились оценочных суждений и выкрашены в белый. На некоторых уже красуются не только портреты, но и кресты, имена, даже точные даты рождения и смерти, без точного времени; на некоторых выгравированы эпитафии, в основном библейские или банальные, из бесплатных газет, которые кто-то рудиментарно подкладывает в железные почтовые ящики. Некоторые плиты гладкие и пустые и ждут своих мёртвых. На парочке изображены мохнатые домашние любимцы, в основном большие собаки, такое не редкость, а вот коты редкость, коты уходят сами и неизвестно куда, люди уважают такой выбор. Возле прохода в каморку громоздится стопка самодельных пустых мольбертов для изготовления тонких мемориальных табличек для важных персон выделенных из толпы историческими событиями и вкладами в ту или иную деятельность. Зачастую лишь в этом вся благодарность. Некоторые монолиты с табуретками рядом и возле розеток, такие прибывают в рабочем процессе, они обычно покрыты простынями, пока над ними не колдуют синие халаты, дабы родственники клиентов, иногда оценивающе-заходящие, не могли наблюдать жуткие эскизы таращащиеся гладкими чёрными бельмами, как византийские иконы в старину, да и с недавних пор.

…Художники приблизились к надгробию покрытому плащаницей. Колдун в синем схватил рыхлую ткань за уголок и подняв весь сантиметровый слой пыли, даже с пола, сдёрнул резким рывком чехол.

– Ты словно мертвеца увидел! – съязвил Виталий глядя на побледневшее лицо своего достойного ученика.

Действительно. У Кирилла аж ноги чуть не подкосились от увиденного, спас сладкий чай принятый превентивно. Бабка, которую он кропотливо гравирует аж несколько месяцев при творческом кризисе не помня момента вдохновения и с наивной надеждой создать истинный шедевр – та самая, из сна, который он даже не вспомнил по пробуждении, зато вспомнил прямо сейчас. Особо чётко вырисовывалась тревога. Но это был конечно не сон про решение математической задачи для решения которой нужно было слушать учителя и записывать формулы в тетрадь.

Изображение ни чуть не схоже с тем, что приклеено возле портрета синей изолентой, как макет, зато производит довольно гипнотизирующий вид. Невероятный объём. С какой стороны не разглядывай – создаётся впечатление, что бабка в платке терпеливо поворачивает голову за перемещением наблюдателя и от её взгляда не скрыться без укрытия или не покинув помещение, желательно насовсем, бегством, и то настигнет ночью; но, перво-наперво создается другое впечатление, ещё более новаторское, глаза её прикрыты морщинистыми веками, но продолжая таращиться в одну точку как бы расфокусировав взгляд – чётко проясняется, что глаза, сука, открыты; что глаза злые и жадные, и колдовские. Данному изваянию явно не место на православном кладбище.

Усатый учитель опытно осмотрел работу и вынес вердикт:

– Недурно, – он покрутил густой пыльный ус. – Тебе бы иконы писать, но, вижу, ты выбрал какой-то странный путь…

– Вы когда-либо сталкивались с мистикой? – спросил Кирилл старшего товарища. – Ну, точнее, с необъяснимым естественной наукой совпадением?

– Вот, в данный момент, кажется, столкнулся.

– Я серьёзно. Что-то явно не так. Вдруг мне даже удастся доказать недоказуемое без глупостей. Или это катарсис…

– Вижу, что, что-то случилось с мистером: «Чур все заказы на мёртвых детей мои!»

Кирилл выдержал паузу не зная что и ответить. Он покрыл могильный портрет, чтобы больше его не наблюдать без необходимости.

Виталий походил из стороны в сторону вдоль плит, подумал, вошёл в положение и ответил честно и откровенно помрачнев прямо на глазах:

– Все однажды с ней сталкиваются.

– С настоящей древней ведьмой?!.

– С мистикой. Расскажу один случай из своей жизни навеянный твоей кропотливой работой. Так вот: я никогда не общался со своей бабушкой после переезда нашей семьи из старого города в новый. Тогда-то в её поведении обнаружились перемены, родственники сочли эти перемены за маразм. После переезда мы жили в соседних квартирах, на одной лестничной площадке и при этом она перестала здороваться даже в подъезде, со своим внуком, то есть со мной. Она меня резко люто возненавидела и понятия не имею за что. И вот однажды вечером она постучала в мою дверь, я тогда жил с матерью, как ты сейчас, только был сильно младше. Я посмотрел в глазок, увидел бабушку, мать заперлась в своей комнате не желая видеть тёщу, открыл я, думал, что бабка сейчас зашипит и набросится, жутко было, но она тогда сказала мне, что я красивый и, что она видит, что у меня всё хорошо, затем протянула мне виноградную гроздь сорта кишмиш. Я вежливо принял гроздь подставив руки. Она меня перекрестила деформированными подагрой пальцами и ушла к себе, я, ошарашенный столь странным поведением запер дверь на все запоры и даже на цепь. И что ты думаешь? Верно. Этой ночью она померла. Словно старуха почувствовала старуху с косой и пришла попрощаться с внучком. Виноград я есть тогда не стал, выбросил в урну кислятину из чувства лёгкой обиды. На похоронах я пообщался с отцом, они тогда уже развелись с моей матерью, он сказал, что бабушка рассказала ему незадолго до смерти о своём сне. Ей приснилось, как она выглянула в окно, а под окном стоят дети с крестами в руках и поют, – он посмотрел на лампу. – Вот ещё что: я бы предпочёл быть казаком конечно, в идеале, как и ты. Так я чувствую, что рождён коням хвосты рубить шашкой. Но, мои предки мордовские кулаки. Они Климентьевы, фамилия происходит от имени Климент, которое образовано от латинского слова «милостивый», что от греческого: «виноградная лоза». В день смерти моя бабушка подарила мне, как я уже сказал – виноградную гроздь. Вот и думай теперь до конца дней своих.

Когда он закончил бесящая лампа над его головой окончательно потухла, видимо сдох стартер, отчего лампа перестала моргать и стало как-то поспокойнее и уютней. Зло развеялось подобно праху высыпанному из урны в бурную горную реку.

– Должно быть сон о смерти всегда вещий, только не ясно, когда она явится. Я в жизни всякое повидал, но, такое сложно объяснить, – выдал Кирилл.

– Что ты повидал? Стену плача? Не смеши. Жизнь творческого человека должна быть: и настолько обычная, что ничего особенного; и в то же время странная, таинственная.

Таинственный разговор о мистике прервал начальник ввалившийся огромной тушей в мастерскую с друганом-клиентом в кожаной куртке, спортивных штанах и кожаных ботинках с острыми носами. Не хватало им обоим по банке пива или по сигаретке, а лучше и того и другого, для полного идеала. Оба разумеется в сплюснутых кепках. Сам начальник практически аналогично одет без уважения к окружающим и себе вместе, но с его деньгами ни того ни другого не требуется.

Начальник некогда получил экономическое образование не причастное к естественным наукам, оттого и вся его глубокая убеждённость в полной правоте во всём, даже касательно стиля одежды, особенно касательно стиля одежды! Главное, – это говорить уверенно. У таких вся жизнь подготовка к неизбежному экономическому кризису, которого так и не удаётся дождаться до самой кончины.

– Опанца-слеганца! – проявил восхищение великовозрастный гопник-заказчик, когда Виталий продемонстрировал ему свой труд.

Виталий отбросив с огромного почти двухметрового монумента простынь обнажил во весь рост гравированного человека в кожаной куртке с мобилой в руке, возле озера. Видимо пытается дозвониться до Бога. На заднем фоне разумеется, располагается Успенский собор и старенький тонированный мерседес припаркованный у врат главного дома Господа. Разумеется над озером слева склоняется могучая ива сбрасывающая листья на ровную поверхность воды как бы намекая на непостоянство всего сущего. Купола собора отражаются на поверхности водной глади, а человек почему-то нет. Наверное в представлении многих рай – это травка, огромное дерево у озера, листья падают в воду, фантазёр голый, все голые и счастливые.

Клиент остался доволен показом и вскоре покинул помещение пожав на прощание всем руки. Покойный являлся ему родным братом.

– А почему человек не отражается? – спросил начальник.

Тут остроумно встрял Кирилл:

– Ну, он же призрак.

Оба дружно прыснули, а Виталий как-то непредусмотрительно погрустнел. Его косяк. Подобного рода юмор в среде служителей смерти не возбраняется, а является частью рабочей рутины.

– Ну и хер с ним. Главное, что клиент доволен, а клиент всегда прав, когда платит.

– Фух, – выдохнул Виталий и широко улыбнулся под усами. Он боялся, что начальник заставит дорабатывать отражение с эффектом искажения на водной глади.

– За бабкой так и не приходили? – спросил Кирилл. – Может звонили?

– Да забей ты на неё, думаю, уже и не придут. Клиентка возможно померла, какая-то она странная, косая.

– Ясно. Вам показать, что получилось?

– Своих проблем хватает. Ты до сих пор над ней корпишь?

– Вроде того.

– Уважаю я тебя, Лебедев. С твоим усердием ты далеко пойдёшь. Большинство бросают работу так и не приступив к ней.

– С такой фамилией невозможно чего-то добиться в жизни.

– Смени.

– Я не менял фамилию лишь потому что Троцкий взял фамилию заклятого врага.

– А как же тогда я? Моя фамилия тоже птичья.

Кирилл не стал торжественно заявлять, что деньги не самое главное в жизни тому, кто ему платит.

– Может мне табличек для бомжей хоть подготовить?

– Рано ещё бомжей хоронить, не похолодало. Думаю, сейчас ты про детей спросишь, вижу по твоей ухмылке. Нет, сам знаешь, что заказы прут в основном весной, – сказал начальник. – Могу предложить простые заказы, но из простого заказа шедевра не слепишь. Пусть трудится тот, кто умеет работать и не выпендриваться.

– Действительно. Зачем что-то ещё делать, если с первого раза получился шедевр?

– Убедил, показывай.

У начальника зазвонил сотовый. Выходя поговорить на улицу, для удобства разговора он отвесил напоследок: «Ох, отложим до следующего раза. Мне пора. И, да, Вить, зайди ко мне в офис за оплатой, как освободишься или я пришлю Таню… Ало! Да… Да…» На улице, перед ангаром, уже стихло. Каменный ангел готов, а скульптор уже курит в сторонке и лишь он один замечает мелкие недочёты. Настоящий художник никогда не доволен работой в полной мере. Начальник прошёл мимо, разговаривая, в свой вагончик, справа от ангара.

– Вот мне он ничего не сказал про принтер, – обратился Кирилл к Виталию, – судя по всему я здесь не задержусь.

– Не переживай. В твоём возрасте всему ещё можно успеть научиться. С опытом жизни любая информация будет доходить проще, особенно, если ты не изменишь философию и впредь пойдёшь по пути искусства. Свою лепту в загробную жизнь ты внёс, пройдись по городу, всюду таблички с героями.

– Нужно было задуматься об уходе ещё тогда, когда нам перестали давать заказы на мемориальные таблички на дома. Может уборщиком хоть предложат остаться, хотя, маловероятно. Подмести, я подмету, но вот мокрой тряпкой по полу возить не стану…

– Может бабуська тебя удержала здесь.

– Хватит о ней. Вымотала. Пойду прогуляюсь до леса. Если мне придётся обучаться чему-то новому – придётся запастись здоровьем. Начну подтягиваться или ходить по рукоходам.

– Секунду, пока я не засел за простым заказом… Хотел спросить. Я тут библию начал читать…

– Вы хотели обменять книгами? Я лишь возвращаю книги и беру новые, только так я меняюсь книгами, – с улыбкой сказал Кирилл. – Спрашивайте, я уже польщён.

– Кто наблюдает ветер, тому не сеять; и кто смотрит на облака, тому не жать. Как это вообще понимать? Что думаешь? – озадачился Виталий.

– О! Екклесиаст. Не знаю, не понимаю. Кто я такой? Но, у меня есть трактовка: я гуляю по лесу и созерцаю ветер, деревья, как Шишкин, желательно каждый день, мне это необходимо, без этого не могу жить, наверное. Не каждый способен на такое, да никому это и не интересно и не нужно и в основном все не созерцающие природу – работают. Способность созерцать освобождает от рабства. Это взаимосвязанные вещи. В этом великая древняя мудрота понятная лишь таким как Соломон.

– Он ещё упоминал книжников… А ты, своего рода, книжник.

– Верно, Екклесиаст всё сказал про книжников, в своей книге… в той самой книге, которая часть Библии, то есть – книги. Кстати, Библия в переводе с греческого означает, внимание: книги.

– О, как ты загнул. Слишком умно несёшь полную чушь.

– Благодарю, – это вам не пейсами трясти с ножичком для обрезания над голым младенцем, и не над чужим златом чахнуть. Моя правая рука для живописи, а левая для людей.

– Вот, уже лучше. Теперь иди гуляй, а мне нужно ещё несколько заказов сегодня успеть.

Художники распрощались не только словесно, но и архаичным рукопожатием; Кирилл оставил Виталия наедине с его плитами, немного озадаченный и с мрачным негодованием, так как для простого человека гнетущее чувство скорой потери привычной работы одно из самых страшных чувств в жизни и поводов для разговоров, но, бывает, хуже, – это когда коллега увольняется с довольной ухмылкой. Но он молод, поэтому, как тощий тигр шныряющий по клетке зоопарка туда-обратно умело делал вид, что ему абсолютно пофиг на его положение назло коллегам по бизнесу. Большинство проблем из-за того, что люди переживают о том, что о них будут думать другие.

Скоротечно добравшись до центра города с поверхностно мрачными думами он свернул на бульвар мира, как и всегда. Бульвар уходил вдаль вдоль четырёх двенадцатиэтажных домов из тёмного красного кирпича, самых исполинских строений в городе, слева, за дорогой, справа располагались пятиэтажки вряд, а в конце бульвара, за «дворцом культуры» и дорогой, и спортивной академией его уже поджидал манящий древесным таинством любимый лес, который в народе зовётся «лесом самоубийц», не без причины, но ничего лучше в городе нет, поэтому все городские самоубийцы предпочитают окончить свой жизненный путь именно там: повесившись; спрыгнув с путепровода на контактные провода осуществляющие подачу тока на локомотив; или положив голову на рельсы, что самый надёжный вариант, из результативных. Так что лес, своего рода, место силы, для служителя смерти поборовшего в некоторой степени неизведанное жизненным опытом, но не остальные человеческие слабости, хотя, художнику следует побороть именно их в первую очередь, но, все же разные.

В самом центре бульвара он вдруг встал колом, возле заброшенного фонтана наполненного лишь сухими листьями и мусором. Озадачила его думы нависшая грибовидная чёрная туча вдали без единого намёка на сквозной просвет напоминающий о рае. Внутри тучи сверкали электрические вспышки. Гром не доходил до бульвара. Раскаты растворялись над лесом.

Случайный прохожий с плетущейся за хозяином аналогичной хозяину старой собакой появился из ниоткуда. Не желающий вот-вот намочиться в него чуть не врезался сзади. Лишь слегка задел.

– Извините, – извинился Кирилл.

– Пойдём, Чапа…

– Гав!

Простолюдину хорошо быть дома, с кружкой чая, когда подобная чёрная туча настигает жилые окрестности. Но, в лесу нет плохой погоды, а чем похода хуже в городе, тем лучше она передаёт особое состояние. Почему-то он не стал сегодня рисковать и свернул в сторону дома.

Так как свернул он в случайном месте, случайный путь вывел его на значимую для жизни дорогу. Пройдя вдоль пары домов в окне одного из которых он уловил взглядом силуэт исполняющий бой с тенью, он оказался на обочине дороги между розовой школой в которой учился до девятого класса и техникумом, в котором по глупости учился после школы…

Плавно разум захлестнули слезливые воспоминания развлекающие в пути по заученным местам. Он повернул голову и мысленно перенёсся в детство, в самое раннее утро, с рюкзаком на подоконнике. Где из окна он наблюдает столпотворение студентов нефтяного техникума, прямо через дорогу. Листья тополей и берёз значительно поредели во дворах, как и во дворе школы, так и техникума, как в данный момент временной рамки, равно, как волосы на затылках, уже у некоторых учащихся минувших дней. Студентики толпятся возле запертых ворот по обе стороны, пожимают руки и некоторые уже курят дешёвые сигареты перед нудным учебным днём и незавидной дальнейшей жизнью работяг в грязных спецовках находящих спокойствие и передышку лишь в курилках и сушилке. Некурящие неудачники стоят за компанию и ждут уважаемых курящих. Некоторые только ещё просят друг у друга сигаретку, на что им обычно отвечают: «Меня самого угостили», а особо удачливые уже просят прикурить им огоньком, отхаркивают выделения бедных лёгких на асфальт, вспоминают: кто кому что сказал, громко ржут. Если кто-то из однокурсников облажался на днях перед преподом – ждут наблюдения встречи их. Все в свитерах и у всех непричёсанные волосы, будто они только оторвали немытые перед сном головы от подушек, перекусили бутербродом с колбаской и сыром, попили чаю с двумя кубиками сахара, не почистили зубы от жёлтого налёта, схватили пакеты с тетрадками, тубусы и побрели в «технарь». Примерно так дела и обстояли у большинства из толпы; большинство из них живут с бабушками, которых они ласково зовут «бабулями». Некоторые приехали из деревень и сёл, которые в тридцати километрах от города, приехали в резиновых сапогах за знаниями, а уедут с набором комплексов неполноценности. Все они кажутся взрослыми людьми и все они на два типа лица. Второй тип лица скорее обусловлен обладанием фетальным алкогольным синдромом… Тем временем школьный коридор пуст. Иногда лишь кто-то из персонала мелькает в конце коридора: старая уборщица с ведром и шваброй или старый усатый ночной сторож в камуфляжной куртке, который бредёт домой отсыпаться после ночи неудобного сна в каморке. Свет пока горит лишь аварийный, приятный, с электрическим гулом, как в моргах и больницах. Двери классов пока заперты на ключ. Ключи в учительской. Ещё не сошёл утренний озноб и приятно прижаться ногами к батарее пышущей жаром, от которого даже подташнивает. Привычка приходить всегда заранее с боязнью опоздать полезна, но наверное только тогда, когда есть куда приходить. Вот, кто-то из учителей старших классов появился, со словами: «Ты чего в темноте стоишь?!» Затем всё испортил включив свет во всём коридоре нажав на каждый из выключателей и все они покрашены в цвет стены, вместе со стеной. Сперва за пыльными решётками светильников замигали стартеры, затем уже почерневшие от времени люминесцентные лампы. Некоторые не зажглись, а так и остались в моргающем состоянии, в таком состоянии и в шахматном порядке – они будут ещё довольно долгое время и переживут многих учителей. Именно в таком состоянии они и сейчас. Испортивший утро, как воздух, учитель, зашёл в свой класс, чтобы никого не впускать до звонка. Свет отражаясь от стёкол помешал наблюдению за будущим. Пришлось отвернуться, просто стоять и ждать привыкая к яркости. Можно проверить наличие учебников и тетрадей, но так как в случае их отсутствия придётся за ними возвращаться домой – смысла в этом никакого нет. Приходится просто ждать пока даже не осознавая своей скорой участи, после которой неизбежно попадают на завод. И он попал на завод, как все. Вот и дети стали подтягиваться, первым подошёл Мухин с пойманным голубем с шишкой на клюве в ранце. И в момент, когда он расстегнул молнию – голубь отпрыгнул что-то белое на учебники.

…Тут Кирилл уже проходя мимо краеведческого музея с памятной табличкой Сакурову и чёртового колеса напротив, через дорогу, не сворачивая во дворы, мимически улыбнулся уголком рта сатанинской улыбкой, не осознавая того, улыбку, так как по прибытии молодых специалистов на предприятие старых пришлось сокращать. Один из таких дедков не выдержал перемен и повесился в сыром подвале на старом канализационном трубопроводе с трагическим исходом для тех, кому пришлось выносить тело, и с комическим для грязных сплетников. Тогда Кирилл и вероятно интуитивно осознал своё предназначение и уволился так и не доработав даже до отпуска. В дальнейшем лишь случай решал все его трудоустройства.

«Что же я всё о былом да о былом, невесть помирать собрался», – подумал он и воссиял.

Перейдя дорогу он уже вскоре провёл взглядом по «Петропавловской крепости», после чего побрёл по уделу для слабаков, по сокращённому пути, через двор с бомбоубежищем, единственным в городе, а придя домой выяснил, от матери, что наркоман заснувший в собственной рвоте, которого он перешагнул сегодня утром, был мертвее самого последнего мертвеца. Мало того, что он тащит с работы мертвецов в дом, так он ещё и перешагивает мертвечину…

Глава вторая

На асфальте скапливались лужи, радужные если смотреть под определённым углом, и шипящие белым карбидом, неподалёку от всех строек в городе. С началом тёплых ливней вынуждающих орды дождевых червей приятным удушением выползать из мрачных подземных миров прорытых в земляных пластах древних веков на жёсткий асфальт, демонстрировать смотрящим под ноги свои обнажённые эрегированные тела ненавязчиво украшенные кольцами, извивающиеся словно в магическом экстазе ритуального демонического танца, на радость одним лишь рыбакам, да птицам, и детям рассекающим продолговатые тела надвое с образовательным интересом, – произошло страшное и непредвиденное время от времени происходящее и вызывающее резонанс и запоминающееся свидетелям до конца их дней насущных. Возможно, могильные черви своим массовым выходом подняли древнее зло на городскую поверхность тёмного региона…

Водяной слой на трассе равнодушно ведущей к долине смерти стал прослойкой между стёртыми покрышками старого тяжёлого автомобиля с пьяным идиотом в кабине за «баранкой», как он выражается и ему подобные, и дорожного покрытия трассы проложенной пленными немцами. Шофёр не смог справиться с управлением, даже попытался резко свернуть ещё перед светофором мимолётно осознав потерю контроля, но удалось провернуть трюк слишком замедленно и эффектно, с заносом и боковым сальто на бордюре, и всё это не сбавляя внушительной весенней скорости осенью на пути к толпе пешеходов теснящейся кучкой, ведь не у каждого с собой имеется зонт, пакет или газетка над головой. Добрые люди прикрывали незнакомых зонтами, как спартанцы щитами сотоварищей во время битв с персами в узких ущельях, и все они приняли кручёный удар автомобиля отечественного производства на свои бренные теснящиеся тела: плохие и хорошие, а большинство всегда плохие, их не жалко; богатые и бедные, большинство коих конечно же бедные и их некоторое время жалко, если это не разговор в пользу бедных; красивые и не очень, в основном некрасивые граждане, а их жалко, но не так, как красивых…

Помятых людей, поломанные зонты, оторванные конечности, выдавленные внутренности, осколки фар и стёкол, дворники, свечи, куски металла, забор и осколки бордюра разметало и размазало по перекрёстку в один трагический миг, где в центре смыкаются: прошлое и будущее, где все предсказания слепых старух сбываются. Другие нёсшиеся автомобили в момент столкновения с народом резко посбивали парящие в полёте обломки и куски людей; всех заносило; многие не справлялись с управлением от мгновенного шока и попадали в аварии, врезались в столбы, в заборы. Удачливые прохожие чудом оставшиеся в стороне или на голубом виадуке побледнели как мертвецы и лишь после страшного затишья взвыли, как голодные волки, а водители чудом избежавшие неприятности дружно засигналили нагоняя панику, проникающую даже во дворы и закутки.

В древности, люди, даже до того, да и после, как войска Ивана Грозного военным строем шли по этой самой дороге, ещё не заасфальтированной, на взятие Казани, – перекрестки связывали с тёмными силами и считали границей с потусторонним миром. Гадали, совершали заговоры, привороты и другие архаичные магические обряды. И произошедшее верно отнесли бы к жертвоприношению, возможно блуждающие мертвецы и отнесли, и успокоились: «Наконец-то живые нас услышали и всё поняли!» Царь в те давние времена подарил местным икону, которая, увы, сгорела вместе с церковью, неподалёку.

Дождь перестал. Дары смерти удовлетворили древнее зло. Послышались стоны пришедших в сознание искалеченных навсегда выживших. Стоны слились в единый ужасающий, ни с чем не сравнимый единый гул. Наверное что-то подобное звучит в аду помимо тяжёлого рока. Движение на корыстном перекрёстке встало назло спешащим по своим неотложным мирским делам. Виновника линчевать не пришлось, как и проводить самосуд с библейским побиением камнями, ему в процессе кувыркания оторвало высунутую в окно голову об бордюр или стальной забор. Оторванную башку отыскали под билбордом возле виадука облепленную сухими листьями и осами. Определи последнее пристанище головы по кровавому шлепку на бетонном столбе.

Вызывали: милицию, скорую, пожарных, людей с гвоздичками и даже попов. Движение перекрыли грязными широкими лентами, пока пожарные из шлангов размывали с разметки остатки крови, осколки костей и кусочки мозгов не смытых дождевой водой с дырявой трассы отверстия для луж в которой заспаны утрамбованной резиной щебёнкой.

Сползались знакомые свидетели на утреннюю средневековую казнь и те, кому что-то послышалось. Даже те, кто не был на месте происшествия будут громогласно утверждать путаясь в показаниях, что они якобы проходили мимо в момент трагедии, дабы выставить себя причастным к значимому и фартовым. Сбежались бродячие псы на великий пир. Слетелись вороны со всего региона клевать глаза покойников. И как они только оповестили друг друга столь своевременно?

В момент, уже когда поверженные тела на скорых отвезли в городскую больницу, какие-то в труповозках в морг, когда собрали оторванные конечности, когда пожарные из шлангов смешали всё зверство во единую кровавую лужу пузырящуюся розовым – молоденький художник стоял на облупленном виадуке проходящим над дорогой и вёл приблизительный подсчёт сквозь покрытые большими каплями очки, навскидку, в новом обличье для дождливой погоды и похолодания, а именно: в бежевом шпионском плаще из джинсовой ткани, плащ явно подчёркивал его индивидуальность и задавал мрачный стиль; уже коротко подстриженный, но слегка взъерошенный; с пакетом продуктов для нужд смертельно больной бабушки, к которой он шёл; стоял созерцая жизнь и смерть он без зонта, не боясь водички. Смотрите все как он постригся, презирайте все его.

Солнце показалось из-за туч. Это просвет. Лучи коснулись огромной кровавой лужи и преломились. Пришлось расстегнуть плащ. Свободной рукой он зачесал мокрые волосы назад. Дышалось свежо в такой несчастный день. Зачирикали птички. По поручню пробежал паук на тоненьких ножках. За спиной его, вдалеке, виднелись многоэтажные окраины Нижнего Новгорода.

Несколько дней прошло после того, как он последний раз ушёл с работы, якобы навсегда, не планируя возврата, и никто не мог с ним связаться. Для него нормально исчезнуть из общества и просидеть хоть месяц дома не выходя на улицу без крайней нужны. Работа – вынужденная мера, ведь корни проблем в крестьянском голоде, особенно при государях и императорах, а голод удалось одолеть, как и императоров. Пока есть возможность не работать он пользовался дарами богов набивая цену своему скромному дарованию.

Он думал внутри себя: «Подожду ещё денёк, отдохну, и явлюсь, как ни в чём не бывало. Виталий один не справится, нужно помогать людям. Подзаработаю напоследок, скоплю деньжат и уйду уже в новую жизнь безвозвратно. Мало суметь уйти – сумей, уйдя, не вернуться, чтоб обессилевший жар выпал холодной золой».

Два дня спустя дождь вконец перестал поливать, немного похолодало и поднялся ветер, предвестник могильного мрака всюду разметающий мусор. Пришло время навестить мастерскую, где, как и предполагалось, царила суета, а суета, – это одно из худших человеческих состояний мешающих всему на свете, особенно всему рассудочному, после болезненного состояния разумеется, или страшного горя в семье. На суету в мастерской как раз наслаивалось горе родственников погибших по вине одного никчёмного кретина. Из-за бездарных людей постоянно кто-то гибнет и иногда даже массово.

Виталий не справлялся в одиночку, оттого и страдал, плюс он сопереживал каждому заказчику отдельно. У него появились синяки под глазами, а усы не выглядели ухоженными уже аж сутки. Он даже перестал протирать очки. Стёкла покрылись слоем пыли и уже безвозвратно сажали и без того убогое зрение.

Пришлось загнать в мастерскую скульптора, который был не в восторге от всего происходящего и капризничал. Настоящий художник.

Начальнику пришлось наконец решиться потратиться на чудо техники, дабы не проморгать огромную клиентскую базу при следующих инцидентах с массовыми смертями или на случай, если в городе заведётся имитатор серийного убийцы. Некоторые даже желают подобного, ощущают странную романтику, но большинство довольствуются изучением биографий подобного рода личностей и просмотром фильмов ужасов.

Когда в мастерскую зашёл Кирилл с ним никто не поздоровался, включая начальника, который присутствовал. Но он спокойно переоделся в каморке и сел за работу со своей шедевральной бабкой, как ни в чём не бывало. Со светом уже никаких проблем нет. Всё починили в процессе работы, ведь лишь за работой приходят мысли: почистить зубы после кофе или сладкого, пропылесосить, поменять перегоревшую лампочку и тому подобные.

– Во нахал! – взвыл начальник, но взял себя в руки, не стал прогонять, а даже улыбнулся, он уважает наглость. Без наглости богатства не выпросить.

Кирилл осознал себя нужным, хоть и осознавал скоротечность нужности, и заулыбался. Он сказал:

– Не ругаются только евнухи. Поругайте меня.

– Помоги лучше Виталию. И телефон себе купи, хотя бы домашний.

– Не нужна мне помощь, пусть лучше возьмёт заказ той самой женщины. Если она явится, – сказал Виталий не отрываясь от процесса. – Я не успею.

Его гравировальная машинка не переставала тихо жужжать, а лицо он поднёс неприлично близко к камню с которого тонкой струйкой ссыпалась пыль и растворялась в воздухе приближаясь к полу. Любопытное явление.

– М-м-м, заказ женщины?

– Вчера звонила. Сегодня должна принести фотографию. Хочет оформить заказ и установить памятник уже завтра.

– Так рано? Я не привык спешить. Кто понял жизнь, тот…

– На тебя никто и не рассчитывал, – перебил начальник.

– Так и быть, что за женщина?

– Не слышал что-ли? На днях ребёнок покончил с собой, её сын. Кроме тебя у неё никого не осталось. Виталий занят. Сергей не на своём месте, а ей нужен надёжный исполнитель. Не успеешь, так придёшь на кладбище и закончишь работу уже после похорон. Художника должны интересовать только деньги.

– Нельзя же одновременно быть богатым и обладать богатыми познаниями. Я выбираю познания. Плюс, одно из самых приятных чувств для бедного – это быть забытым.

– Это какие такие познания? То, что художественный замкнутый круг лучше кабалы вечной подработки? Говори прямо, все же тупые, когда ты гений.

– Вроде того. Например: крутых мужиков больше, чем интересных женщин; каждый в тайне желает объявить о чей-то смерти; важно в жизни научиться отличать бедного человека, от человека бедности…

– Ага, замялся. Что-то ещё? Мысли закончились?

– Покажите мне мужика, который не любит взрывы и я скажу вам кто гей. Из-за мокрой погоды настроение такое, будто я работаю и у меня есть подруга.

– А ты разве не работаешь?

– Нет, мне хочется чего-то добиться в жизни. Это другое.

Виталий отложил машинку, взял пучок игл и постукивая ими по плите обрисовал фон напоминающий нимб святого вокруг портрета. Своего рода затемнение.

– Как бы та бедная женщина на себя контракт не оформила, – добавил Виталий.

– Если что, не отказывайте, – резко сказал начальник. – Слышите меня?

– А сын маленький? – спросил Кирилл.

– Подросток.

– Гм… Последние события затмили смерть ребёнка…

– Ну вот и отлично! – возликовал скульптор. – Я здесь больше не нужен. Как приятно. Извините, но я удаляюсь, не хочу слушать вашу пустую болтовню. Вы живёте мимо жизни. Делать хорошо нужно не везде, а в одном месте, как луч лазера. Тогда и открывается понимание необходимости вклада наработанных знаний, навыков и умений для развития общества, а не для реализации собственных хотелок. Социальная хрень. Ответственность… Прощайте!

Скульптор ретировался.

Начальник вышел следом и пока спустя час не завёл заплаканную женщину бальзаковского возраста Кирилл в ожидании крутился на круглом стуле и рассматривал свою бабку, с каждым поворотом, как в первый раз.

– Здравствуйте. Соболезную, – сказал Кирилл женщине и встал.

– Спасибо большое. Вы все так добры к моему горю.

– Конечно, у вас же горе, не из-за денег же.

Она покопалась в сумочке и дрожащей рукой достала конверт и спросила:

– Кому дать фотографию?

– Мне. Я тут единственный гений.

Виталий оглянулся через плечо с мрачным взглядом. Отвернулся к плите и покачал головой.

– Да, как говорится про Гауди: он, либо гений, либо идиот, лично ручаюсь, – добавил начальник.

Кирилл взял конверт, развернул и упал обратно на стул. Второе шоковое состояние за последнее время.

На фотографии тот самый парень с мобилой, его тёзка, который играл в мяч и пререкался с толстяком. Как так? Только на глянцевой фотографии парень младше, чем на половине разбитой баскетбольной площадки, но это определённо он, в пиджаке и рубашке, со скромным букетом гвоздичек в одной руке, второй он показывает фак фотографу. Нормальное поведение свободного от предрассудков человека после школьной линейки первого сентября.

– Пожалуй, я вас оставлю, – сказал начальник. – Мой подчинённый вас проводит после того, как вы оговорите сроки с глазу на глаз.

Он жаждал скандала потирая потные мягкие руки, ведь художник без надобности может наломать дров на ровном месте, особенно неторопливый.

– Но мы же уже всё решили, – сказала женщина.

– О! Разговор с художником – это другое. Я вас уверяю.

– Хорошо.

Начальника уже и след простыл.

– Пойдёмте в каморку, я заварю вам чаю. Там потише и не так мрачно.

Женщина осмотрелась по сторонам, застыла взглядом на спине Виталия и сказала:

– Вижу, вас завалили заказами после того случая на перекрёстке. А я, дура, вас отвлекла от фиксации трагедии?

– И да и нет, здесь всегда много плит.

Кириллу нужно было продемонстрировать самостоятельность, ведь любая женщина постарше потенциально может обладать богатыми сексуальными секретами. Ещё поговаривают, что взрослые женщины не тратят время попусту на цветы и хождения по ресторанам и в кино. Обычно они занимаются стройкой на даче, что гораздо хуже, в таком случае ухажёру придётся общаться с подрядчиками и решать существенные проблемы.

Когда они прошли за занавеску женщина осмотрелась и сходу сказала: «Не надо чаю». Но присесть не отказалась. Кирилл галантно выдвинул из-под стола табуретку с дребезжащим звуком.

– Так, значит, вы хотите установить памятник уже завтра?

– Да, сразу после похорон, – сказала она. – Сиюминутно.

– Не уверен, но, основную работу сделаю. Возможно придётся что-то подправить уже на кладбище, тогда и красить портрет придётся на месте.

– Как скажите, мне важно, чтобы памятник стоял уже завтра. Важен завершённый вид могилы моего сына…

– Не поделитесь, почему так?

– Никаких секретов нет. Так завещал мой сын в своём дневнике. Я не была идеальной матерью при жизни моего мальчика, постараюсь прослыть таковой хотя бы после его чудовищной кончины.

Кирилл налил из пластмассовой бутыли воду в чайник, нажал на грязную кнопку, отчего загорелась красная лампочка, и сказал:

– Расскажите о вашем сыне. Мне, как художнику, важно знать как можно больше, художник в первую очередь эрудит, да и ведь любая деталь может отразиться на работе, во взгляде, например. Я, знаете ли, возможно, да, скорее всего, изготавливаю свою последнюю работу, – он опустил глаза на стол. – Меня хотят заменить бездушной машиной. Поэтому решающий творческий акт должен быть особенным. Такова моя философия. Ведь всё останется в воспоминаниях и в момент смерти даже такая мелочь невзначай промелькнёт.

– И чем займётесь, когда станете ненужным?

– Я и сейчас не особо нужен, как и все. Но, планы строю, когда перестану существовать даже здесь наверное примусь за великий русский исторический роман.

– Почему исторический?

– Мы неразделимы с нашей историей. Так сказал Аврелий.

– И что вам дал этот Аврелий?

– Когда захожу в продуктовый: относительно мясных блюд и вообще подобных кушаний можно приучить себя к такому взгляду: это вот труп рыбы, это – труп птицы или поросенка. Равным образом, фалернское вино – выжатый сок винограда, пурпур – шерсть овцы, окрашенная кровью улитки, соитие – трение известных органов и выбрасывание семени, соединенное с особыми спазмами.

– Не боитесь прослыть графоманом?

– Если книга не о любви тогда и стыдиться нечего.

– Да уж, великая защита морали и нравственности определённо не про вас… Тогда скажите, почему вы столь странно отреагировали на фотографию. Фотография не подходит? Это он не вам…

– Фотография отличная, просто я его видел не так давно, когда он играл с друзьями в мяч. Весёлые ребята. Как я понял, фотография тоже лежала в завещании…

– Вы правы, я думаю, что это всё из-за его увлечения смертью. Такие странности, думаю, формируют особое отношение к жизни в целом.

– Точно не хотите чаю? – спросил Кирилл из вежливости и добавил: – Про увлечение смертью можно, пожалуйста, поподробнее? Я, кажется, разделяю ваши мысли, точнее мысли и увлечения вашего покойного сына. Именно поэтому я и здесь, ну и потому что пока жив.

– Всё началось с одной шведской кинокартины в кинотеатре «Русь».

– О! Седьмая печать Бергмана?

Мать подняла скорбный взгляд.

– И вы смотрите фильмы?

– Картины. Увлекаюсь великим кинематографом, а это разное.

Она впервые улыбнулась. Возможно даже впервые с момента смерти сына.

– Ясно… Вы прямо как мой сын, – она снова траурно склонила голову. – Уже не помню названия. Но, после этой картины, а он в процессе единственный в кинозале смеялся, – начал ходить по всем похоронам во дворе… Боже, как он смеялся…

Она схватилась за лицо и заплакала.

Чайник щёлкнул, лампочка потухла, но ни художник, ни мать не заметили сигнала к чаепитию, они увлечены и каждый своим.

– Продолжайте, это ведь действительно комедия, – он поправил очки указательным пальцем, – но об этом мало кто догадывается, даже мой начальник, а он богатый человек. Представляете: у него дома книги на полках подпирают иконы. Таким образом книги – заставлены. То, что лишь успокаивает – закрывает то, что однозначно помогает. Таким никогда не сулит судьбою поучаствовать в кораблекрушении.

Она перестала плакать и сказала:

– Мой сын осознал смертность человеческого тела, значит он мог нормально развиваться. Я это прочла в его дневнике. Думаю, вы лучше понимаете к чему он.

– Конечно, я понимаю, – ответил он.

– Так вот, про похороны, всё не могу выбросить из головы один случай, а сын им восхищался.

– Так-так, – Кирилл склонился к женщине, даже хотел взять её за руку, но не стал.

Она продолжала:

– Как-то раз умер его друг из соседнего подъезда, в результате тяжёлой продолжительной болезни. Они даже играли вместе, ну, насколько это возможно, не так-то просто детям взять в компанию инвалида-колясочника, да ещё и играть с ним на равных в войнушки. А они взяли, и играли. Хорошие дети, это он в школе связался с идиотами, как часто случается. Так вот: вышел мой сын в магазин «Заказы» в нашем же доме, за шоколадным пломбиром, и по пути обратил внимание на маленькую крышку гробика у второго подъезда. Он не придал значения размеру крышки. Просто зашёл в подъезд и поднялся на этаж где наиболее шумно и где шныряют люди, туда-сюда… туда-сюда… – она чуть не заплакала снова, но сдержалась. – Мой сын опытно определил в какой квартире траур и зашёл. Зеркала завешаны, всё верно, мой сын оказался прав. Прошёл в зал к скоплению людей и пробился через толпу к середине комнаты. В центре стоял маленький бархатный гробик с его другом в костюмчике. Мама покойного мальчика склонилась над гробиком и сказал сыну: «Смотри, твои друзья пришли попрощаться с тобой!» Погладила его по головке и передала моему сыну шоколадный пломбир, прямо над гробиком. Кирилл взял стаканчик, сказал: «Спасибо», и ушёл на улицу. Так он сэкономил и с тех самых пор откладывал все деньги на карманные расходы. Дети во дворе говорили потом, что видели, как из окна покойного мальчика понимается его дух без ножек, к небесам. Небо в тот вечер было на удивление яркое, с просветом… Даже не знаю зачем я вам всё это рассказываю… Вам наверное пора уже начать работать. Вы сказали, что будете дорабатывать на месте, информация о месте у вашего начальника.

Из её глаз потекли слёзы размывая чёрную тушь и подчёркивая горе ещё сильнее. Кирилл предложил ей салфетку, но она отказалась и нашарила в сумочке платок, в который высморкалась и убрала его обратно.

– Были ли ещё случаи связанные со смертью? – спросил Кирилл.

– Бывает, из подвалов достают обгорелых бомжей с перекошенными от ужаса и боли лицами и скрюченными пальцами… Знаете, я засиделась, пожалуй, я пойду… с вами интересно общаться, правда, но, я сейчас не в том положении.

Она встала и ножкой мило задвинула табуретку под стол.

– Секундочку. Мне нужна ещё дата рождения и дата смерти вашего сына, ещё бы фамилию и эпитафию, которую вы предпочтёте. Ну и знать бы, где его похоронили, если на старом кладбище, – не говорите ничего, вижу, что вам тяжело об этом вспоминать. Не хочу нагружать ваше горе бюрократией.

– Я оформила заказ в вагончике возле ангара.

– Я намерен приступить к работе немедленно.

– Есть листочек и ручка? А-а-а, вот. Сама нашла.

Она взяла ручку со стола, с газетки со сканвордами, и записала на салфетку имя, фамилию и дату рождения и смерти сына синей шариковой ручкой и передала художнику, подобно тому, как красотка оставляет телефон на салфетке в баре незнакомцу, только не оставила следы красных губ. Зато тихо добавив:

– Без эпитафии, символов и без голубей.

Кирилл взял салфетку надеясь, что она оставила ему свой номер телефона и адрес места для секса.

– О! Касьянов день! Странное совпадения, я тоже родился в этот день и меня тоже зовут Кириллом.

– Какой день? – она сделала удивлённое лицо.

– Касьян охраняет ворота в ад.

– И где они?

– На кладбище, наверное.

– Нас сама судьба свела.

Она отодвинула шторку.

– Подождите. А как умер ваш сын? Может, я могу вам ещё чем-то помочь, если вы понимаете о чём я?!.

– Спрыгнул с девятиэтажки на проспекте Рачкова, – сказала она и ушла. – Не приближайтесь ко мне.

Было слышно, как она попрощалась с Виталием.

Говорят: «Трёх совпадений не бывает». Бывает. «Факт», – как сказал бы Семён Давыдов. Вот оно. Что-то мистическое и необъяснимое естественной наукой происходит в последнее время. У Кирилла даже жар поднялся, отчего пришлось попить чайку с конфеткой, для придания сил от попадания в кровь сахара, кофеина и чайного красителя, который будет циркулировать по организму ещё очень-очень долго.

Когда он настроился на рабочий лад он вошёл в мастерскую. Виталий, подобно профессиональному хирургу оперирующему сердце девяностолетнего пациента даже не отреагировал на его внезапное появление. Не начальник же вошёл и не генеральный секретарь. Даже не принесли оплату.

Кирилл подошёл к своей бабке. Взял с шедевральной плиты свою матовку с наличием двух скоростей и возможности работать от батареек, матовкой называется гравировальная машинка или станок, небольшая острая игла которой выполняет роль миниатюрного отбойного молотка или вибратора, создающего на поверхности могильного камня углубления, из которых художник формирует человеческий лик своим непревзойдённым мастерством; взял пучок игл перевязанных изолентой и пододвинул стул к соседней плите ногой, к идеально чистой отполированной грузчиком до глянцевого блеска могильной плиты. Вставил вилку в шаткую розетку, почерневшую от времени и коротких замыканий, по центру, возле гнёзд, и с пожелтевшей рамкой, положил сверху на плиту пучок игл, достал из нагрудного кармана своего синего халата фотографию, выругался, сходил в каморку за непрозрачным скотчем и ножницами, и аккуратно наклеил фотографию на уровне глаз, положил куда-то скотч с ножницами и навсегда забыл куда положил.

Обычно они работают под громкую музыку или радио, но Виталию ничего подобного никогда не требовалось, он не скучал в процессе, Кириллу почему-то в этот момент было не до посторонних звуков, хотя в каморке есть несколько аудиокассет с классическим роком на магнитной ленте, настроение его сделалось и без того особенным. Наверное подход к любой и каждой работе должен быть именно таким, как у него сейчас. Он просто включил свой станок нажав на кнопку на корпусе и не помня момента вдохновения потеряв счёт времени и деньгам принялся выцарапывать сперва контур головы мёртвого мальчика. Опытным путём наметив контур – он принялся, по привычке, гравировать сперва глаза, важнейшую часть лица и орган познания красоты пассивным созерцанием, природы, или активным, с обхватами округлостей полезнейшими эволюционными инструментами для всего на свете включая убийства, – руками. От глаз он по спирали медленно, но верно, пошёл гравировать и всё остальное. Медленно-медленно. Пыль стекала от кончика иглы к ногам тоненькой струйкой. Больше всего он не любил губы. Работал он пока не стемнело, а между его ног не образовалась безмятежная серая пирамидка. Он даже не заметил, как Виталий ушёл домой, настолько он погрузился в процесс, даже не заметил, как вонючие грузчики за его спиной грузили на рохлю с деревянными палетами готовую могильную плиту. Он не слышал даже запаха краски, вообще, он его обожал. И, как, по щелчку выключателя он стал настоящим мастером своего дела, печальным и никому не нужным мастером, горе-мастером. Оттого всё обрело значимость высшего проявления человечности. Он даже сам осознал своё становление художника нового уровня, ведь работа получилась безукоризненной, словно её изготовил сам Виталий, вот только его работа, обладала индивидуальным почерком, а не идеальной копией с никому не нужной фотографии интересной лишь фотографу-родителю. Не шедевр, просто эксплуатация выработанного стиля. Копия шедевра с другим лицом изготовленная всего за день. Даже без краски отлично смотрится, не стыдно показать такой памятник родственникам.

Закончив лицо и волосы он скоротечно дорисовал одежду в стиле исчезающей техники, с намеренной незаконченностью и сливанием с вечностью и со смертью персонажа, в данном случае с чёрным мрамором с белыми прожилками и золотистыми вкраплениями добытым на Урале, в Першинском карьере. А закончив одежду, пучком игл слегка простучал вокруг головы на портрете, для придания фона. Отложил пучок и снова взялся дорабатывать портрет. Над любым произведением можно работать бесконечно, или пока не заплатят.

Когда матовка выпала из руки на колени от судороги, а распрямив спину – остеохондроз и грыжи напомнили о себе, он понял, что пора отложить работу до завтра. Матовка соскочила и ударившись о соседний камень повисла дребезжа в воздухе. Он выключил её, вынул из розетки, не свернул, вынул провод, положил в карман, быстро разметил непрозрачным скотчем контуры для букв и дат, в каморке вставил в машинку батарейки и побрёл домой, пешком, апостольской поступью, счастливый, в синем халате. Но на улице он опомнился и сходил обратно, за плащом. Инструмент забрал домой. По темноте освящённой оранжевым светом страшных бетонных фонарей идти куда приятней, так как город почти не видать. Слегка моросило. Отныне он относится к работе, как к работе, не более.

Уже дома, без просмотра кино перед сном, без чтения романа, как настоящий работяга или профессионал, он после принятия пищи и омовения тела с регулярной прочисткой носа, которую начал ещё по пути домой, – лёг спать. Снился процесс. Не кафкианский, а его личный процесс, индивидуальный, за который платят и довольно неплохие барыши. И лишь под утро приснился какой-то первоклассный бред, которому не позавидует лишь великий режиссёр-новатор: неестественно высокого роста мужик, великан с квадратной челюстью, демонстрировал ему круглый зелёный кокон размером примерно с большой кулак, на растении напоминающим по стилю алоэ. Действие происходит в комнате обставленной мебелью в викторианском стиле, но со всеми современными удобствами, что в понятии современности значит – с развлечениями. Кокон крепился к стволу растения зелёной сопливидной слизью. Он вдруг начал сокращаться подобно сердечной мышце здорового человека и медленно мерзко раскрылся на все четыре части, как в фильме про чужого, и изнутри странной штуковины, по стволу, маленькие жучки организованно побежали, вряд, вниз, к земле в керамическом горшке, как муравьи, но больше напоминающие по виду чёрную тлю на полыни. На что великан говорит: «Если на твоих растениях есть такие коконы – избавься от них, срочно, они пожрут любое растение быстрее, чем произойдёт крах на фондовой бирже». Тяжёлый сон оборвался так же резко, как и возник в сознании спящего человека.

Так как перед отбоем он специально зашторил окно, проспал он дольше обычного. Мать его не будила, он даже не слышал, как она ушла по делам. Состояние немного странное, словно предболезненное. Значит всё ещё можно легко исправить пока болезнь не перешла в основную стадию. В это время года многие болеют и заражают нормальных подвижных людей.

Он не стал валяться. Он никогда не валялся в мятой постели без причины считая это самой бесполезной тратой времени жизни. Встал, оделся в домашнее и даже хотел заправить кровать, но так как ночью обильно пропотел не стал утруждаться лишними утренними действиями. Пошёл в ванную комнату, где обнаружил в грязном зеркале себя красивым. Значит точно заболевает, но пока всё нормально, может иммунитет ещё справится сам без навязанной помощи извне. Завершив все очистительные дела пошёл завтракать. Силы необходимы всем живым. Выпил несколько стаканов воды, за ночь вышло много жидкости, необходимо восполнить. Горло не болит, что просто превосходно, всё остальное не доставляет столь мерзкого дискомфорта, а на ходу и вовсе присутствует ощущение здорового тела.

После принятия пищи прошёл в зал и с деревянным скрипом отворил балконную дверь. На балконе он хранил медь с завода, которую выносил под стельками кроссовок. Это были жилы старых автоматов со сбитым серебром и когда они заканчивались – он подложил под одну стельку на одну пластину больше, из-за чего позвонки его сместились и он до сих пор, но едва заметно, прихрамывает на левую ногу. Почему он их не сдал в приёмный пункт возле автостанции? Цены на металл растут.

В ящике для инструментов и прочего ненужного нашарил, в самой тёмной глубине, баночку из-под маленьких жёлтых аскорбинок с засохшей белой краской, которую припас на работе, чтобы не ходить за ней на работу лишний раз, а сразу ехать или идти на старое кладбище. Так как краска засохла он аккуратно плеснул туда растворитель, который тоже оказался здесь, под рукой и старой круглой кисточкой перемешал всю жижу, затем закрутил крышку и взбил содержимое тряской, как бармен алкогольный коктейль. Банку завернул в полиэтиленовый пакет и положил в другой, в красивый. Отыскал неиспользованную кисть, бросил в красивый цветастый пакет с рекламой и её. Свернул пакет. Закрыл балкон, выбросил плохую кисть в урну под раковиной на кухне и отнёс пакет в прихожую. Положил на пол и прошёл к себе, где оделся, надел очки, взял всё необходимое в долгую дорогу.

Спустившись на улицу он снова встретил курящего Серёгу. Сосед добрый, есть над чем подумать трагичном. На этот раз он развалившись на скамейке перед оградкой положил одну руку на спинку, как птица раскинувшая крылья, чтобы казаться больше. Видимо стоять уже тяжеловато, зато настроение хорошее, – это видно по некрасивому лицу.

Во дворе, перед подъездом дети шумели и катались на тарзанке привязанной к толстой ветке огромного ясеня разбрасывающего прикольные семена-вертолётики. Дети постарше крутили солнышко на качелях под этим же самым ясенем. Некоторые душили друг друга ради собачьего кайфа. Вероятно намечается очередной последний заказ. А отдельная группка детей вбивала гвоздь в плитку на площадке для просушки белья, чтобы засыпать в полученное отверстие порох из строительного пистолета, засунуть обратно гвоздь и вдарить сверху кирпичом. Двор, в котором бабка бросающая мусор в детей из окна – событие; пьяный дед в трусах и с палкой – историческое событие.

– Здаров сосед! Постригся что ль? Что-то как-то коротко, непривычно.

– Привет. Отрастут. Если не помру, – ответил Кирилл, – а если помру, всё равно отрастут. Так говорят, хотя это враньё.

Они пожали руки. Серёга даже не встал. Манеры ему чужды.

– Слыхал про соседа нашего?

– Слыхал.

– Передоз.

– Слыхал. Я на работу…

Мимо них прошла полная женщина с пятого этажа с тяжёлыми пакетами. Все они поздоровались:

– Здрасте.

– Здрасте.

– Здравствуйте соседушки.

Женщина скрылась в мрачных недрах подъезда.

– Небось апокалипсис вот-вот нагрянет, раз ты так спешишь, да ещё в выходной. Ещё и с зонтом. Что за напасть? Дождь сегодня не прогнозируют, – сказал сосед. – Про случай на центральном перекрёстке хоть слыхал? Адское месиво. У бывшего мужа моей сестры там брат погиб. Голову оторвало.

– Первого мужа?

– Третьего.

– Я был там, правда немного опоздал, – сказал Кирилл. – Зонт я не для себя взял… Ты что тут встал то? Время обеденное, тихий час.

– Покурить вышел, – уже затягиваясь сказал сосед.

Сигаретку он взял указательным и средним пальцами.

– А что не куришь на балконе, голый по пояс? – усмехнулся Кирилл.

– Жена выгнала. Меня, кстати, ещё и уволили.

– Поздравляю.

– Ты знаешь, что моя жена беременна? Я разве говорил?

– О, соболезную.

– Аа-а, понял прикол. Ну ты дал. Вам, случайно грузчики не нужны? Я парень работящий, сам видел.

– Да я сам, похоже, последний свой контракт дорабатываю. Хрен пойми, спрошу, если не забуду, когда приду за конвертом. А тебе бы пора занять место своего отца.

Отец Серёги живёт в сенях частного дома в конце старой части города с ещё деревянными домиками и в начале нового, на стыке, совсем недалеко от военного училища и автошколы. В самом доме проживает его жена с очередным новым мужем, отчимом Серёги, и двумя дочерьми: одна из которых от первого брака, а вторая от новейшего. Из обустроенного под все необходимые нужды шалаша отец Серёги практически не выходит, натурально: есаул Белой армии и заговорщик против советской власти, который пристрастился к темноте и бухлу. Вот только в девяносто первом любители белых и возврата к традиционным истокам эффективные руководители – пришли к власти, а своего главного есаула подзабыли. Ссыт он в полторашки из-под дешёвого пива, которыми заставляет весь пол, а Серёга их выносит раз в месяц, и закупает на пособие по безработице отца и пенсию бабушки – новые, наполненные дешёвым пивом. Откуда Кирилл знает столь сокровенные семейные тайны? А Серёга как-то раз попросил его подсобить. Он согласился, отчего пришлось стирать одежду несколько раз подряд. Куда срёт отец Серёги – никому не известно.

– Нет уж. Я распрощался с прошлой жизнью.

– Эх! Кажется, мой автобус ушёл, – сказал Кирилл при виде тарахтящего, вдалеке, за стройкой, пазика.

– Посиди со мной, скамья сухая, а следующий ещё не скоро. Или пешком пойдёшь? Что в карманах у тебя?

– Краска, да матовка, – сказал Кирилл и слегка дёрнулся от взрыва пороха. – Я, пожалуй пойду на остановку.

– Это что, ну-ка покаж.

Он не остался возле подъезда, а распрощался и пошёл к автобусной остановке. Отдельно неприятно, что разговоры у подъезда всегда подслушивают жители первых этажей со своих убогих кухонь, откуда, то и дело гремят посудой. С кухни окна выходящего к скамейке же слышался запах аммиака, то есть едкой кошачьей мочи.

Остановка находится сразу за двумя девятиэтажками стоящими прямым углом, соприкасаясь углами, за правой из них. Между ними располагалось двухэтажное строение с блядюжником под видом кафе с караоке. Он их обогнул, перешёл дорогу и присел на лавочку под крышей металлической ржавой остановки обклеенной объявлениями, со сморщенным лицом, невзирая на затхлый запах мочи устоявшейся, и мочи старух ожидающих автобус. Причиной кривого лица является то, что за домом стоящим параллельно с родной хрущёвкой Кирилла, томно ожидающей взрыва газа, напротив, – сгрудились мерзкие алкаши вокруг алкаша постарше. У них там место сбора, прямо в роще молодых берёзок и снежноягодника, куста семейства жимолостных, только плоды его белые, круглые и несъедобные, зато красивые, обманчивые, но красиво. Старый алкаш стоял со спущенными до колен штанами и демонстрировал всем свою огромную мошонку распухшую и отвисшую до самых колен.

– Тебе бы в больницу, дед!

– Думаешь? – скрипнул дед с яйцами, как у Муссолини в ответ. – Некогда мне, особенно в единственный на неделе выходной.

– Бля, конечно. Что вообще с тобой?

– Пока работал, спину, кажется, потянул. А на утро, – такое!

– Я сейчас скорою вызову!

– Ну-ка нахуй! – ругнулся дед и поплёлся вразвалку натягивая треники в сторону своего подъезда.

Кирилл, ускорившись прошёл мимо всего этого безумия с мысленными очевидными советами и отрицанием очевидного. Отчего почувствовалось неприятное давление в заднем проходе, а мошонка втянулась насколько это только возможно, как от могильного холода, но он такое не демонстрирует обществу. Даже крысы из мусоропровода при виде всего отвратительного ужаса разбежались и затаились в помоях и под лестницей ведущей в подъезд.

…Автобус не заставил себя долго ждать, что удивительно, хотя, на улице ни жарко, ни холодно, да и было о чём поразмыслить. Заодно поразмыслить о мистических совпадениях со снами, от которых он довольно быстро избавился.

«Ну а сколько несовпадений происходит в жизни», – думал он пока люди грубо забивались в пазик в надежде занять сидячее место.

– Что же вы как звери то?

– Пропустите женщину с ребёнком.

– Да мы тут все женщины и все с детьми!

Общественный транспорт тронулся, дверь с металлическим скрипом закрылась, но не сразу, а на ходу. В воскресный день многие ехали на кладбище, особенно в связи с недавней трагической случайностью, поэтому салон заполнился знающими людьми ещё на автостанции. В основном это были старики.

Кирилл оплатил проезд вонючему злобному водителю, в сицилийской кепке, получил билетик в награду и протиснулся в самый конец автобуса, где взялся за кишащий микробами поручень одной рукой, второй он придерживал торчащий из глубокого кармана плаща свой складной зонт, дабы никто его не вытащил в неистовой толкучке; периодически он нащупывал баночку и рабочий инструмент с запасными иглами на всякий случай, в боковом кармане, разумеется вдобавок поглаживал основной карман с ключами и мелочью. Слегка пригнувшись для лучшего обзора он таращился в заляпанное чем-то мутным, окно, как бы даже немного повиснув, как обезьяна на удобной ветке, с которой сложно соскользнуть примату.

Город за окном сопровождаемый неистовой яйцетряской пронёсся менее чем за минуту. Не особо радовала своим колоритом старая часть, которая закрывала собой обзор на величественную Волгу, на которой город и стоит с самих древних времён. Маленький город в бесконечной вселенной.

– …Молодой человек. Кладбище! Вы выходите? Э-э-э?..

Это услышал он в свой адрес после непродолжительной прострации в душном салоне. От бабки. Рядом с такими лучше не садиться, иначе встанет над душой, да выскажется.

Автобус со скрипом изношенных колодок затормозил, с рывком. Дверь зашипела, как возбуждённое животное и стальной зверь выпустил газы наружу. Так зародилась жизнь.

– Ой, да, задумался, извините, – ответил он, – выхожу.

– Ну так выходи.

От многих пассажиров уже дурно пахло не только мочой, но и потом.

– Помогите женщине спуститься.

– Да дайте же пройти.

– У меня сумки! Смотрите куда вы прётесь…

– Женщина, успокойтесь!

– Нахалка, я тебе в мать гожусь.

Кирилл наконец покинул стальную скотобойню, обшарил карманы на наличие всего необходимого, снова, перешёл дорогу, немного прошёл и вздохнул полной грудью уже напротив стального ржавого забора с вратами с крестами сваренными из арматур на каркасе каждой из стальной решётчатой части, за которыми и есть старое кладбище, самое старое в регионе. Кресты православные, как положено, оба, оба с табличкой и перекошенной полкой для ног распятого успокоителя, наверняка не сильно удобнее, чем католический гвоздь прибивающий обе ноги к главной части креста, к столбу. Два – покойнику; четыре – смерть! Стальные прутья на стыке врат перемотаны тяжёлой ржавой цепью на которой висит огромный навесной замок запирающий врата, но не сегодня… Сегодня книги открыты. Добро пожаловать. По правую руку калитка, то же кованая, она всегда открыта, даже ночью. Наверное для любителей совокупиться в свежевырытой могиле. Сразу за воротами открывается вид на исчёрканное дорожками, как небо проводами – поле крестов, приставленных к ним венков и могильных плит, всё вперемешку, без богатых склепов, это кладбище для родственников, а не для туристов. Туристов в регионе не бывает. Виднеются редкие могильные пожелтевшие берёзы, да кусты питающиеся удобрившими почву добрыми бабушками некоторые из которых родились аж в империи, пережили революцию, становление и развал другой империи. Ближе к оранжевому лесу, по левую руку – обширная зона за забором для самоубийц. По правую руку от ворот полуразрушенная церквушка, где отпевают покойников словами пугающими детей: «Усопших ран твоих». Здесь же и крестят детей. Здесь же выносят и хоронят. Возле церкви хижина бурлящего попа, который проживает неведомо где на самом деле; и отдельно стоит домик кладбищенского сторожа, стражника смерти, который здесь живёт и питается с могилок конфетками и водкой.

Кирилл с выходящим потоком пока живых людей проник на территорию смерти. Все шли к могилкам, он шёл к своему коллеге, своего рода, за табуреткой.

«Тук-тук». Он постучал в окно небольшого сруба почерневшего от времени, гниющего и изъеденного изнутри жуками способными на такое вредительство. Кружевная занавеска отдёрнулась и за мутным стеклом, в кромешной тьме проявилась страшная мясистая рожа. Кладбищенский дед. Днём он редко покидает своё бесполезное в крепкие морозы жилище, дабы не пугать детей лишний раз, которых родители заставляют помогать облагораживать могилки родственников.

– О! Какие люди в Голливуде, – послышался хрип за стеклом.

Спустя пол минуты раздался щелчок в замочной скважине. Дверь, судя по всему, найденная на помойке, приотворилась и страшная рожа показалась уже в дверном проёме.

– Заходи, угощу кой-чем.

– Я возьму у тебя табуретку? Мне поработать надо. Угощусь, как закончу все дела.

– Да я так, из приличия, – сказал дед. – Сегодня я беден, пока. Сейчас подам.

Кладбищенский дед исчез из проёма и появился с маленькой грязной табуреткой в руке. Держал он её за ножку, белую, в прошлом, в лучшие времена. Когда он выставлял её на тропинку он засветил прозрачный пакет привязанный к ремню на поясе, очевидно с пакетом с коричневой мочой. Из пакета торчал катетер и уходил в ширинку грязных шаровар. Его то дед и пытался скрыть от общественности, но неудачно.

– Простатит? – с ужасом спросил Кирилл. Он даже сам не понял зачем он, спросил такое. Словно пакет с мочой впервые в жизни увидел.

– Он самый… В последнее время много кого приходится поминать. Вот и заснул на холодной могильной глине, а когда проснулся не смог даже пустить струю на сухие листья и пошуршать. Сходил к попу, тот дома оказался, нахамил мне и скорую вызвал. Не помогли молитвы нашему бородатому мракобесу, – сказал кладбищенский дед. – Думал я, что мочевой пузырь взорвётся внутри, а когда приехала скорая и сестра дрочнула мне и я чуть было не обкончался на месте, закинул руки за голову, откинулся на кровать и облегчился, только уже в этот чокнутый прозрачный пакет!

– Наверняка полезный опыт.

– Да уж, будет о чём повспоминать. Сказали только, что жизнь впредь не будет столь приятной. Ну, хоть девка моего когтя аллигатора коснулась, я уж и позабыл какого это. Жаль лишь, что не ртом. Старуху двадцать лет назад схоронил. А она, старая сука, только по дням рождения меня из священного семейного долга радовала, – сказал дед, глубоко задумался и добавил после терпкой паузы: – А знаешь, что худшее в моём положении на самом деле?

– Понятия не имею. И что же?

– Печально в таком состоянии, что никто не ждёт, а ведь болезнь единственный отрезок времени, когда можно быть счастливым с женщиной. Даже на расстоянии. А моя сучья баба сгнила нахуй!

– Ясно. Чуть не забыл, – сказал Кирилл и спросил, где проходили похороны конкретного мальчика. Он назвал имя и дату похорон.

Дед ему точно указал где именно мальчика совсем недавно могли зарыть. Кирилл удивился, что не на участке для самоубийц и что похороны уже прошли и памятник установили. Оперативно. Значит, друзей родственников уже отвезли в чёрную столовую во втором микрорайоне трапезничать пирожками с курагой и с компотом из кураги.

Кирилл, уклонялся от вонючих выдохов кладбищенского деда. Помимо простаты размером с грейпфрут у него ещё во рту словно атомная бомба взорвалась, а месиво из выживших постапокалиптических зубов поделилось на банды и начало войны за остатки запрятанной в кровоточащие дёсна гниющей еды. Но, несмотря ни на что он обожал именно таких людей, а не успешных.

– Я пошёл работать. Небо серое. Мне бы до дождя успеть закончить.

– Здесь небо всегда серое, мы на старом кладбище, а не на ясной поляне. Есть какие новости из города? – уже не отпускал дед.

– Я в курсе тех же самых новостей, что и ты, дед.

– Ладно, но только ты заходи. Угощу. И табуретку не забудь вернуть, она нужна мне, – сказал дед и закрылся на несколько запоров.

– Тебе бы не пить больше, – выкрикнул в закрывающуюся дверь Кирилл, но дед ему не ответил на такую дерзость. Сам Кирилл вообще практически не пил. Дорого, если качественно, и вредно, если что попало.

Кирилл взял табуретку за ножку, закинул на плечо и поплёлся к намеченной кладбищенским дедом точки.

Путь не самый близкий, да и не самый приятный. Встречные люди грустные, недовольные. Кто-то обливается горькими слезами. Всюду кресты: трухлявые, новенькие, на многие опираются густые пластмассовые венки. Всюду могильные плиты: плохие и хорошие, качественные и не особо; дорогие или блатные и бесплатные, то есть таблички с номерами. Где-то земляные бугорки не ввалились, где-то уже заросли, значит плоть давно изъедена червями. Оградки старые и ржавые, где-то их украли и сдали на металлолом, у автостанции. Свежевырытые могилы залиты водой. Всё вперемешку. Всех смешало время столь скоротечное, особенно если работа рутинная, все нации, полы и возрасты, на одном грустном поле, как плавильный котёл или салатник, и подонков и приличных граждан. Кто-то вышел во двор упразднить ругань и был разрублен ломом надвое, аж глаза разлетелись, теперь он здесь; кто-то отравил себя ртутью, дабы обвинить во всём соседа, якобы он через розетку каким-то образом травит бабушку; а кто-то просто упал замертво на остановке или по пути на работу, такое с мужчинами случается нередко, с женщинами – никогда. Некоторые участки ухожены, некоторые нет, некоторые спустя рукава. У каждого свой подход к мёртвым родственникам, которых уже нет, как и к живым, которые есть, пока. У него у самого свой, циничный, но ответственный. Он оценивал каждый участок, как живой человек оценивает чужой дачный участок и прикидывает стоимость и зарплату владельца.

Дед не подвёл. Нужная могилка почти у самого леса, но не в самоубийственной черте за лесополосой. Место, как положено, мрачноватое и философское.

Он прошёл за свежую оградку к только установленному памятнику с его второй лучшей работой. Оглянулся по сторонам, вроде никого нет, снял с плеча и вдавил табуретку ножками прямо в рыхлый земляной могильный вал, прямо в маленький курган всеми четырьмя тупыми копьями и нагло присел сверху. Достал из кармана пакет с краской и кисточкой и поставил у подножья плиты. Достал матовку, развернул из полиэтилена и сразу принялся доводить буквы с цифрами под портретом. Приятно задребезжало. Доработка пошла. Посыпалась тоненькая белая гранитная струйка пыли, но редкие потоки ветра с сухими листьями стирали гранитный прах с вечностью там, где это максимально символически выгодно. Возможно кто-то пыль даже уже вдыхает полной грудью.

– Ты что делаешь? – неожиданно спросил ломающийся детский голосок за его спиной.

Кирилл оторвал иглу от камня и обернулся через плечо.

За ним стоял пацан в спортивном костюме и в кепке. Он снял головной убор, чтобы почесать голову, чем продемонстрировал идеальную форму черепа и пятна зелёнки на голове. Волосы ему недавно состригли, видимо вши заели. Такое бывает у малолеток, особенно если лазать по подвалам и чердакам.

– Работаю. Буквы довожу. Вчера не успел.

– Так это ты нарисовал?!. – спросил он с удивлением и надел кепку уже козырьком назад, что практически угроза.

– Я.

– И много платят за такую работу?

– Ни за какую работу много не платят, но я не жалуюсь. Мне даже нравится.

– Ты что раб?

– Все, кто занимается любимым делом рабы на галере.

– А как понять, что дело любимое?

– Если процесс интереснее результата и уставать приятно, значит дело любимое.

– Можно мне посмотреть? Я не буду мешать.

– Валяй. Можешь мешать.

Пацан ловко перескочил через оградку, не открывать же её, и присел на корточки по левую руку от Кирилла, который уже вновь приступил к работе требующей только времени и скрупулёзности, а не выдающегося мастерства.

– Охуевающе! – восхитился пацан. – Ой, ничего, что я матом?

– Спасибо. Ничего, если в нём правда жизни, но лучше будет без него, – сказал Кирилл. – Твой друг?

– Он мой лучший друг. Ну, был.

– То-то я думаю, где же я тебя видел…

– И где?

– Вы играли в баскетбол за общагой.

– Мы часто там играем после школы.

– В тот день, когда я вас видел, на вас дрочил мужик в капюшоне.

– Это был ты?

– Нет, я сидел на лавочке для запасных и читал книгу, – ответил Кирилл. – Вы его тогда догнали?

– Аа-а, да-да, помню тебя. Мы гнали его до Лукерьинских прудов.

Согласно городской легенде пруд вырыли крепостные крестьяне помещицы Лукерьи для разведения щук, а кто-то считал, что для показательного утопления крестьян. Видимо, Лукерья побывала на Измайловских прудах и её впечатлили щуки с золотыми кольцами в плавниках для развлечения Ивана Грозного; возможно её впечатлила Салтычиха. Царь любил зверей, даже во рву под стенами Кремля жили львы. Сейчас же пруд – это скорее болото покрытое тиной прямо в городе, но, местные, рыбу до сих пор там ловят, ещё там водятся ондатры и с конца апреля до конца мая на лето прилетают утки.

– И он там в болоте увяз?

– Мы его не догнали. Вернулись за общагу и продолжили игру, а он вскоре опять припёрся и уже второй раз за день достал свой хуй и стал мять его! Ой…

Кирилл прыснул не открываясь от работы, отчего пацан заржал в голос. Пацан впервые столкнулся с понимающим жизнь относительно взрослым человеком. Для него он и есть взрослый.

Пацан продолжил:

– Мы тогда опять погнались за ним, но дальше торгового уже не гнали пидора, пора уже было по домам расходиться. Мы с Кериллом тогда наверное часа два до слёз ржали, даже пресс накачали. Это его ты нарисовал, кстати.

– Я понял.

– Только он не похож почему-то на самого себя.

– …А почему он покончил с собой? И почему он выбрал именно прыжок с крыши и почему с той, с которой спрыгнул? Не знаешь? Есть же лес.

– Хрен пойми. Он сатанизмом увлёкся, как говорят, сектой «пяти колец». Так сказали в телепередаче. Мне он ничего не говорил. Зато его брата даже показали по телеку.

– Ох ёпт. А я уж думал, что у него мобилу отжали.

– Нет, но у него уже отжимали, как и у всех нас. У Керила отжал его сосед. Этого мудака на следующий день арестовали и посадили на три года.

– И у тебя?

– Да, какой-то бомж, на мосту, перед лесом, но этот мужик знакомому моей матери попытался мою мобилу впарить, а знакомый мусор, вот его и задержали. Пришлось врать в суде, что он у меня её выхватил. Мы все врём в суде. Вот так вот. А моего брата ты рисовал?

– Не знаю даже. Смотря сколько ему лет. Возможно Виталий, мой учитель, брал на твоего брата контракт. Я детей в основном гравирую, и старух, если спешить не нужно. Мне всегда нужно немножечко не успевать, как видишь, – сказал Кирилл. – Какая ваша фамилия?

– Глинка.

– Не помню даже, извини. Хотя, я бы наверное запомнил. Фамилия известная. Ты потомок того самого Глинки? Ну, который композитор.

– Да. У нас дома даже икона висит, которая у него висела.

– А ты сам случаем не музицируешь? – с интересом осведомился Кирилл.

– Так, что-то тыкаю на пианино.

– Понятно. А кто твой любимый композитор?

Пацан почесал подбородок, подумал и выдал:

– Гм… Моцарт разумеется.

– Другого не вспомнил?

– Он писал своё пердёж.

– Теперь вижу, что ты не врёшь. Чувствуется аристократизм. Знаешь толк в музыке. Шедевров об ангелах небесных и о любви не бывает. Шедевры о пердеже.

– Иначе и быть не может.

– Можно вопрос? – спросил Кирилл.

– Конечно!

– Что значит «с пузырём»?

– Без пузыря – это, если не кончить в рот, когда заставляешь сосать. С пузырём – это значит, со стояком, ну и со спермой, если уже вырабатывается. Но это не самое худшее.

– А что может быть хуже?

– Мы бабушке Вовчика кошачье говно под подушку подкладывали. А ещё он её избивал постоянно. Но ты его не знаешь, он по малолетке пошёл…

– За что посадили?

– Машину угнал и сбил столб на сорок лет октября. Я прям из окна видел.

– Мрак. Ну и как мне теперь читать новости, скажем, об отсутствии пузыря на рынке ипотеки?

– Это вообще что и откуда?

– Из Драйзера, кстати, он был у нас, когда-то. Ты знал?

– Нет. Понятия не имею кто это. Расскажи историю похожую на ту, про дрочащего мужика, которую рассказал тебе я.

– Что ты мне рассказал? Я сам всё видел, – сказал Кирилл. – Вроде одна припоминается: у нас в политехе был профессор экономики, здоровый гад, двухметрового роста. Он не стесняясь нас заходил в туалет, и ссал прямо с середины комнаты в писсуар или унитаз – прямо через всю комнату. А на парах говорил нам, что в СССР секса не было.

– Даже захотелось учиться.

– Многие профессора уставшие от своих профессий на лекциях начинают нести всякую чушь, например про Леонардо да Винчи, я же без освоения профессии принялся делать так после первого курса обучения на заочке.

– А если я умру. Ты меня нарисуешь?

– Тебя нарисует бездушная электрическая хрень. Зато будет похоже, – сказал Кирилл. – Ты здесь один?

– С пацанами, конфеты собираем. Где халява, там и мы.

Поднялся ветер. Громыхнуло, но осветительной вспышки никто не заметил.

– Уходим?

– Нет, мне нужно закончить, – сказал Кирилл, достал зонт и приготовил к раскрытию. – Садись под зонт, если не собираешься уходить.

– Да не, я пойду лучше. Пацаны наверное ждут у кладбищенского деда.

С боку от них сверкнуло так ярко, что кривая широкая молния отпечаталась на сетчатках глаз обоих. Птицы загалдели и взмыли в небеса теряя перья. Молния попала в дерево метрах в двадцати от них ближе к лесу, недалеко от забора. Крепкий древесный ствол расщепило ударом надвое. Дерево воспламенилось, но не пало.

– Вау! Круто! Ты видел?

– Да, нормально.

– Прямо в дерево шарахнуло.

– Ага.

Полил дождь. Кирилл раскрыл заготовленный зонт и накрыл им пацана и памятник. По натянутому спицами чётному тенту забарабанило крупными каплями. В народе такой дождь зовут грибным. Вода капала с зонта и мочила ему спину.

– Я могу подержать, – сказал пацан.

Кирилл передал ему зонт. Ветер поднялся и едва не вырывал его.

– Держи крепче. Нельзя мочить портрет.

– Почему, это же камень?

– Мне надо его покрасить.

– А я думал, что это витаминки у тебя, тогда ладно – сказал пацан, сделал паузу, затем спросил: – Может, на прощание дашь совет какой-нибудь?

– Не верь Вангам.

– Нет, это всё правда.

– Как знаешь.

– Ну дай нормальный совет.

– Спрашивай.

– Хм. Как сделать так, чтобы меня все уважали?

– Если человек себя не уважает, его не будет уважать ни одни человек на этой планете, им будут пользоваться. Думаю, что как-то так. Держи крепче… Те, кто не уважает себя – себя важными не чувствуют, поэтому требуют уважения от остальных, оттого и обижаются на всех.

– Расскажи теперь про мёртвых. Правда что нельзя говорить о них плохо?

– Плохо говорить нельзя было о мёртвых у язычников, хотя и Яхве состоял в пантеоне богов. Или Иегова…

– Почему нельзя?

– Этот мёртвый придёт, если его позвать, и спросит: «Зачем звал?» Придётся отвечать за слова. Об этом же: не поминай господа всуе. Бог придёт и мало не покажется. Боги не добрые, не справедливые, они чудовища. Правда, очень красивые.

Снова громыхнуло. Без вспышки. Но аж уши заложило. Люди уже стремительно покидали кладбище. Все начали стягиваться к воротам и кучковаться на остановке со спасительной крышей, возле дороги. Но это далеко.

– Долго ещё?

– Почти всё.

– В какое время ты хотел бы родиться заново? В прошлом или будущем?

– Ну, в прошлом с медициной не очень, даже в девятнадцатом веке современный человек сошёл бы ума от всего происходящего, а в будущем… будущего возможно даже и не будет. Вдруг я выберу будущее и окажусь в пустоте преждевременно. Мне сейчас хорошо, хоть я и не особого счастлив, – сказал Кирилл в процессе даже не думая. Ему понравилось философски отвечать на вопросы под дождём. С ним такое впервые.

– Дай ещё совет.

– Легко. Живи так, чтобы смерть казалась бальзамом на душу. Хорошо или плохо, решай сам.

– А почему ты не счастлив? Может нужно переехать отсюда?

– Вероятно я ничего не достигну. Мне ничего не нужно. Я наслаждаюсь живописью, что непросто. Я наслаждаюсь великим кинематографом. Я слушаю Моцарта, думаю, что в филармонии не присутствуют люди не разбирающиеся в музыке, как и в картинной галерее, без художественного образования. Я читаю классику. Мысли величайших и умнейших людей живших когда-либо. Зачем мне куда-то переезжать, пусть те, кто взращен на импорт валят, а такие, как я, будут строить новое общество. Ну, может не такие, как я. Умные, с образованием, подготовленные. А я лишний и это прекрасно. Мы не выбираем свой первый дом и бывает так, что домом оказывается не самое приятное место, но оно всё-таки дом, если твои родители не покинули его вместе с тобой впридачу, поэтому куда-то валить нет смысла. Вот и всё, я закончил.

– Уходим?

– Нет… я закончил гравировать.

Кирилл завернул матовку в полиэтилен, положил её в свой любимый глубокий карман. Хотя нет, любимый на штанах, с дыркой… Взял баночку с краской в пакетике, вынул её с кисточкой и потоком ветра пакетик сразу сдуло и он печатался в оградку. Он дотянулся рукой, сорвал и убрал в карман. Достал сухую тряпку и стёр всю пыль с плиты. Взболтал краску, мокнул кисть, по-жирному, и густо и содержательно измазал портрет мальчика, имя, фамилию и даты. Закрыл баночку и поставил возле плиты и быстро растёр тряпкой краску по обелиску втирая жижу во все углубления и трещины. Изображение и надписи сделались белыми, чёткими и яркими, даже в вездесущей серости, а со скользкого гранита вся краска стёрлась и осталась на влажной тряпке. Он положил её в сырой пакетик и убрал в карман.

Пацан внимательно наблюдал за изменениями, особенно за интересным инструментом и, кажется, был даже приятно удивлён.

– Теперь уходим?

– Нужно подождать пока не подсохнет.

Кирилл забрал у него зонт.

– Знаешь, меня там ждут…

– Да я не держу тебя. Может тебе зонт отдать, а я плащом накрою плиту?

– Да нет, не надо. Я быстро бегаю.

– Лучше не суетиться…

– Керил тоже так говорил и никогда не бегал под дождём. Всегда шёл не спеша.

– Тогда смотри, чтобы тебя молнией не убило.

– Я постараюсь увернуться, – сказал пацан. – Ну, пока.

– Пока.

Они пожали друг другу руки и пацан побежал в сторону церкви и хижины кладбищенского деда, к друзьям с сомнительными пристрастиями о которых они пожалеют, когда подрастут. Им вообще лучше переехать.

Он нёсся перепрыгивая оградки и свежие насыпи так быстро, словно сам мчался в могилу, старея прямо на глазах…

Художник же остался сидеть на могилке в одиночестве прикрывая изысканный обелиск и себя зонтом, он придвинулся поближе к камню, для этого пришлось перевоткнуть табурет, чтобы его не мочило и как бы странно это не выглядело и каким бы он не казался сумасшедшим, в этом была очевидная логика. Возможно, он последний во всём мире, кто провернул столь странное действие, но, главное, что с чистой совестью и чувством глубокой ответственности за своё дело, и он живой в отличие от всех в своём настоящем окружении покойников мирно разлагающихся под землёй и уже разложившихся. Он прижал зонт предплечьем к телу и протёр очки специальной тряпочкой для очков для идеального обзора. Он не задумывался над вечным, он любил дождь, особенно он любил засыпать под его шум и биение капель по крыше или по водоотливу за приоткрытым на проветривание окном. Он сидел и смотрел на почерневшее и рассечённое надвое мёртвое дерево, ещё дымящее, но потушенное самой природой, которая его и убила, нюхал идеальное сочетание озона с мокрыми листьями, краска едва различалась, но и она присутствует, не хватало только бензинчика.

Опять сверкнуло, ещё ярче, небо треснуло яркой вспышкой над церковью по ту сторону кладбища. Церковь разрушена там, где должна быть колокольня, поэтому звук монастырского колокола чужд здешним местам и духи здесь чувствую себя в своей тарелке. Сооружение столь величественное, что если его взорвать полностью заново отстраивать его никто не будет. Он начал мысленный отсчёт секунд до заветного раскатистого удара грома, словно каждая секунда затишья дарует ему год счастливый жизни без болезней. Раздался гром такой силы, что аж земля содрогнулась.

«Ругайся», – подумал он.

– Ругайся! – уже сказал он вслух и рассмеялся в компании одних лишь покойников и призраков, над собственной тупой выдумкой.

На небесах снова вспыхнуло, уже паутинкой. Где-то далеко-далеко за Волгой, где, как считается, не живут люди. Ветер усилился. Зонт чуть не снесло. Он облокотился на плиту боком так, чтобы капли от ветра не попадали на портрет его двойника и стал ждать уже молча и не думая ни о чём.