Оглоеды альпийских пастбищ

Глава 1

Начну, пожалуй, одной забавной историей. Этим прикольным сюжетом, мои предки подкрашивали каждое семейное застолье. И не только семейное. Лично я, порой готов был повеситься, только б они снова не заводили. Их усердными трудами, эту историю усвоили все наши друзья, соседи и вообще чуть ли не весь город и вся страна. Держу пари, и на богом забытых Соломоновых островах отыщется парочка папуасов, которым это дело уже поперек горла. И если вы, рискнете такому папуасу еще разок рассказать, то он хлопнет себя по лбу, отвернется и больше не станет с вами здороваться. Словом, предки частенько вспоминали эту завязку. Во всех подробностях. Так что мы, с моей старшей сестрой, знали всё назубок. В детстве, мы даже разыгрывали спектакль, по этому случаю. Настоящее представление! И перед началом этого представления, мы, бывало, ссорились.

– Я старше, – деловито заявляла сестра, – и папа старше. Поэтому, папой буду я.

– Ты девочка, – к тому времени, я подрос возражать, – и должна быть мамой.

– Пока мы маленькие, – сестра не собиралась мириться, что я повзрослел, – это не имеет значения.

– Имеет! Ты станешь мамой, а я папой. И нам, сразу так и надо…

– Ты младше! – обрывала сестра – И будет, как скажу! – Она старше меня, почти на целых три года и когда она заводилась, мне всё ещё приходилось подчиняться. – Сегодня, ты будешь мамой!

Итак, за три года и шесть месяцев до моего рождения, моя мама, сообщила моему отцу, что она беременна. И выложила она об этом, во время спора из-за мусора. Точно говорю, чтоб мне провалиться. Заявила о беременности, во время разборки из-за выноса мусорного ведра. В тот день, мама решила удивить отца свежим кулинарным рецептом и после обеда, довольная крутилась на кухне. А батя подтянулся с работы под вечер – сильно уставшим. К тому же, он взмок, пока добирался и решил принять душ. По дороге он навернул банан и зачем-то притащил кожуру от него домой. Попытавшись выбросить в мусорное ведро банановую корку, отец вскипел, что ведро забито под завязку. Вот они и стали бухтеть, кто должен выволочь проклятое ведро с мусором. Мама возмущалась, что ей тяжело таскать полное ведро, а отец давил, что вовсе и не стоило набивать его до верха – мусоропровод рядом, на этаже. Мама уперлась, что на ней готовка и она не станет тратить время на чертов мусор. А батя топил, что вернулся поздно, жутко устал и желает ополоснуться. Как и любые другие нормальные родаки, они частенько воевали из-за всякой чепухи.

В разгар спора, мама внезапно поразила отца новостью о своей беременности. Да уж – услышав взрывное известие, батя заглючил и впал в ступор. Клянусь богом, предки так всегда и говорили, что батя «впал в ступор». Поэтому и я вам так говорю. Во время домашних представлений, играя отца, который впал в ступор, я вскидывал руки вверх, немножко приседал и замирал с широко раскрытым ртом. Так я себе представлял эту сценку. Итак, предки спорили, мама поразила и батя впал в ступор. Вообще-то, мама планировала сообщить о беременности радостно и торжественно. За ужином, с блюдом по свежему кулинарному рецепту, который она высмотрела по телеку. Но суматоха из-за проклятого мусорного ведра нарушила ее планы и все пошло кувырком. Неожиданно для самой себя, она ловко ввернула коварный аргумент, после чего впилась в поверженного в ступор батю, взглядом безусловного победителя. В споре из-за выноса мусорного ведра, внезапное сообщение о беременности, оказалось атомной бомбой, которой мама испепелила все доводы бати на предстоящие несколько месяцев. Ему ничего не оставалось, кроме признать свое поражение и выйдя из ступора, кинуться обниматься. Выразив таким способом, своё отношение к маме и очумелой вести – батя заметно поплыл:

– Первым ребенком, будет сын!

Отец всегда хотел двух детей – мальчика и девочку. Он вообще держался, чтобы у него всё было в комплекте.

– Первым ребенком, будет сын! – гнул батя, продолжая плыть и нежно обнимая маму одной рукой. А другой – двинул по кухонному столу. Это он нарочно хватанул, типа, раз уж он сказал и приложился, то всё – будет в точности, как он решил. Кстати стол, по которому двинул батя, пристроился на небольшой кухне в рядовой двухкомнатной квартирке. На третьем этаже обычной панельки, в Центральном районе города Сочи.

– Наш сыночек, подрастет самым умным, самым смелым и красивым, – маме передался батин настрой и она поплыла вслед за ним.

– Он прослывет честным, справедливым и добрым, – счастливо прошептал отец.

Предки всегда почему-то уверены, что их спиногрыз самый умный и честный. Они свою личинку и в глаза-то ещё не видели, но готовы дом поставить, что их щенок будет самым смелым и справедливым. И даже если, из этой личинки вырастает конченный подонок, родаки уперто подозревают, что их отпрыск самый красивый и добрый.

– А вторым ребенком будет девочка! – вновь оживился батя и ещё разок врезал по столу. Но в этот раз косякнул – промахнулся. Не знаю, черт возьми, как можно было не попасть кулаком по кухонному столу. Удивительное дело! Но он, вечно так и оправдывался – постарался, но промазал.

Ну и дальше, родакам надоело плыть и они полетели. Даже рассказывать стремно. Знаете, наверное, когда мне объявят, что я стану чьим-то предком, то тоже поплыву, а может и полечу. Хотя, мне бы хотелось, чтоб я как-то по-взрослому это принял, что ли. Без соплей там и всей этой нелепой дичи. Короче, они жестко полетели и на двоих выдали примерно такую шляпу:

– Наш умный, смелый и красивый мальчик, будет заботиться о своей младшей сестренке. И она, опекаемая заботой честного, справедливого и доброго старшего брата, вырастет тонкой натурой и творческой личностью. Она всю жизнь будет рисовать, петь и танцевать. Даже после того, как выйдет замуж и родит детей, она будет делать ещё много всяких штук, которые делают только творческие личности и тонкие натуры.

Отец отцепился от мамы, схватил проклятое ведро и кинулся к мусоропроводу. Обычно, вынести мусор, занимало секунд тридцать. Но с той прытью, с которой рванул батя, он должен был уложиться секунд за пять. Обернулся он, часа через два в обнимку с двумя новыми кентами. Они еще несколько часов толкались у нас на кухне и ухлопали весь торжественный хавчик. Это был самый забавный отрывок наших представлений. Когда мы с сестричкой играли двух новых батиных френдов, то цепляли на лица картонные накладки с прорезями, сквозь которые мы глазели, как мама в моменте злиться, а отец куда-то отворачивается. Потом, мы заливали воду в бутылку и по очереди отпивали из горлышка. Наконец, хватались обниматься друг с дружкой и громко славить маму с папой. Иногда, я падал на пол и притворялся, что не могу подняться. И ещё, мы с сестрой громко хохотали. Те самые, новые батины приятели, были ужасно веселыми.

Утром следующего дня, мама объявила, что отныне, проклятое ведро она станет опорожнять сама. Но батя, как всегда не одобрил. Он принялся наворачивать, что сгружать мусорные ведра, это чисто мужское занятие и он не позволит жене напрягаться. В общем, предки взялись за старое – снова ввязались в разборку.

Вот такой была наша, порядком задолбавшая, но дорогая семейная история. Эх, да! И сколько тут не болтай, но выходит, что моя сестрица захапала те бонусы, которые предназначались мне. Это она стала умной, смелой и красивой – по этой части, предки сработали четко. К тому же, она сделалась честной, справедливой и доброй. И в этом тоже виноваты родаки. Они из года в год, настойчиво записывали свои желания на разноцветных бумажках и упрямо впихивали их в новогодние игрушки.

Через три года и шесть месяцев, после того случая, из всего этого бардака, вылупился я. И как тут не выкручивай, выходит, что меня обокрали за долго, до моего рождения. И не только обокрали, но ещё и подставили перед фактом. Ведь это мне, разрази меня кукушка, пришлось вырасти личностью творческой и тонкой натурой. И хотя я, не умею рисовать, пускаюсь в пляс лишь с нескольких рюмок водки, а петь начинаю, после того, как хорошенько потанцевал – я на самом деле творческая, блин, личность. И проявляется это – во всем. К примеру, я дико не люблю причесываться. Да, да – мне в кайф, когда мои волосы взъерошены. Когда я о чем-то напряженно размышляю, то запускаю руки в свою гриву и начинаю её лохматить. Эта фишка нехило поправляет – помогает соображать и грамотно выкручиваться из разных нелепых историй.

А теперь, гляньте на того парня. Видите? Вон тот, с каштановыми, взъерошенными волосами. Ростом под метр восемьдесят, с довольной улыбкой на лице. Он еще идет быстрым шагом. Это, блин, я! И я частенько улыбаюсь. Так что встречные прохожие, возможно полагают, что у меня слегка кипит чайник. И скорее всего они в чем-то правы, ведь сильнее всего на свете я люблю мечтать. Честное слово, жутко люблю размечтаться. Даже когда я несусь быстрым шагом – успеваю фантазировать. И при этом, продолжаю светиться, потому что невозможно основательно мечтать с серьезной физиономией. Мечтать надо с улыбкой, черт подери. Хотя, наверное, есть рвань, которая мечтает о какой-то гадости, но думаю даже в этом случае, оно улыбается. Только улыбочка при этом подлая и мерзкая. Зубы сжаты и башка приопущена и вытянута вперед. И ещё – оно похихикивает. И пытается скрыть свою паршивую ухмылку, чтобы никто не понял, что оно мечтает об извращениях. А я улыбаюсь широко и довольно. Ну, я вам об этом уже говорил. И смеюсь я громко, порой закидывая голову назад.

Об извращениях я не мечтаю, зато обо всем остальном – легко. Обо всем на свете: сгонять в Антарктиду или покувыркаться с хорошенькой известной актрисой. Добраться до Альфа Центавры или накрутить финтом великого футболиста. Взлететь, как птица и свободно парить в небесах или зарыться в землю как крот, чтобы хорошенько проспаться. Стоп! О кроте я мечтаю редко. Вообще не мечтаю. Придет время и я зароюсь. И даже капитально высплюсь. Правда мечтать уже не удастся. Хотя, я не знаю этого наверняка.

Ещё, чтоб вы железно меня срисовали, на мне свободные синие джинсы, кроссовки того же цвета и широкая белая майка навыпуск с воротником сердечком. Мой самый любимый наряд. Прибавьте еще кожаный крестик на черной веревочке на шее и медную цепочку на правом запястье. Я почти всегда так прикинут, и не очень люблю менять гардероб. Знаете, сколько у меня одинаковых белых маек с воротником сердечком? Целых пять! И двое одинаковых джинсов. Я всегда джинсы беру по две штуки. Пока одни в стирке – ношу вторые. Выходит, что я не меняюсь и у меня типа свой постоянный стиль. Простой и удобный, как у любой творческой личности. Только с конца октября до середины апреля, я накидываю куртку и ещё какую-нибудь дрянь потеплее.

Так! Насчет творческой личности – слегка набросал, осталось про тонкую натуру. Я бы не взялся биться об заклад, что моя натура – тонкая. По большей части, я так не считаю. Но что-то всё же есть. Похоже, моя тонкая натура, скрывается во мне, в точности, как тот фриковатый джин в лампе Алладина. Вот только этот мой джин выныривает сам по себе, даже когда я совершенно не призываю, чтобы он объявлялся. Например, джин моей тонкой натуры, не позволяет мне проскочить мимо несправедливости. А порой, он загадочно вырывается и внезапно втаскивает меня в разные дурацкие заварушки. Мне каждый раз в облом влазить, но прежде чем я успеваю обуздать, своего чудаковатого джина, он успевает-таки впихнуть меня в ужасно нелепые приключения. Особенно, если я до этого выпью алкоголя. Хорошо хоть, что выпиваю я редко.

Должно быть, стоит ещё упомянуть, что я страшный максималист. Всегда и всем ставлю максимальную оценку – пять звезд. Знаете, в чатах банков или операторов связи, на маркетплейсах или сайтах по продаже билетов или еще где, какую-бы чушь мне не навешали, в конце обязательно влеплю максималку – пять, гребаных звезд! А если меня изводит оператор с именем Анастасия, Марина, Аида или Моника, или с любым другим женским именем, то еще и приписку сделаю: «Очень Вы мне помогли. Все отлично! Большое спасибо!». Странно это, ведь частенько, они и на две звезды не нарабатывают. В такие моменты, я себя грызу, что я их не знаю и никогда не увижу и наверняка, будет полезно взбодрить их тремя или даже двумя звездами. На крайняк, я могу вообще не оценивать – включить игнор. Они призадумаются и соберутся разбираться – станут грамотнее. Может быть. Может быть и так. Я с этим не спорю, черт возьми! Может быть, правильнее поставить три звезды или включить игнор, но я все рано жму пять долбанных звезд. Наверное, в этом тоже виноват тот самый мутный джин, о котором я недавно тут толкал.

И вообще, я везде так. Вчера меня таксист один подвозил – так он всю дорогу жутко орал. Честное слово. Не просто громко говорил, а именно что орал, точно двинутый – будь он неладен. И голос его был с хрипотцой, словно меня вез Бульдог Харламов. До того резал своим чугунным сиплым басом, что жутко хотелось выпрыгнуть к чертям из машины. Всю дорогу я скалил зубы и кивал, пока он сипел и глазел прямо на меня, а не на дорогу. Он даже уселся, в пол оборота ко мне. Как только он затыкался, я прекращал лыбиться и соглашаться. Но он живо пробуждался и сменив тему, заново включался беситься, чертов шизик. И мне вновь приходилось блестеть зубами. Я прикинул, что ему не с кем потрепаться и он отводит душу, а в такой момент надо поддержать. Хотя бы сдержанной улыбкой, чтобы ему стало чуток светлей.

– Братан! – глушил этот шумный чудик, пока вез на Пластунскую. – Надо было сделать прописку племяннице! Я зашел в кабинет начальницы службы, братан! Она на бумажке черканула сколько денег! Прикинь! Я ей занес, братан! – продолжал он орать, а у меня уже заныли края губ и я принялся загоняться из-за того, что этот псих пользуется моей вежливостью и вынуждает меня скалиться. – Я забрал паспорт племянницы! С пропиской! За один день! Прикинь, братан!

Пока он пялился на меня, крутил баранку и хрипел, мы подрезали какого-то «китайца» и разок чуть не вляпались, выехав на красный. Я успел ткнуть пальцем в светофор и он, дав по тормозам, выкатил на пол перекрестка. Всю дорогу, сидя на пассажирском кресле, я вжимал правой ногой в коврик, несуществующую педаль тормоза. Выдержав этот ад, я выскочил из машины и поставил ему пять звезд. Чтоб я сдох – даже не задумывался. Сразу влупил незаслуженную пятерку. Просто у меня не выходит по-другому. Несколько раз получалось, но каждый раз я переживал. Ну и решил – гори оно огнем, буду жить на отлично. Для себя и для всех вокруг. Вечно я загоняюсь сделать людям что-то хорошее. Даже этому чокнутому водиле, который всё время кипятился и глазел не на дорогу, а куда-то вбок, на меня.

Пожалуй, хорош пока о себе. Теперь, пару слов про то чудное место, в котором я обитаю. Наверное, место, в котором варится человек, сильно влияет на его характер. Не столько там Солнце, море и вся остальная ерунда – нет. В первую очередь, окружение, события – но и Солнце, море и вся остальная ерунда тоже. Тем более, что в свой поход я вырвался из того самого места, в котором я живу – из города Сочи. Из почти центральной точки Центрального района. Центральный район города Сочи, в обычном понимании, это и есть Сочи. Если кто-то говорит про Сочи, то скорее всего, он задвигает про Центральный район, а не весь город, который растянулся вдоль побережья на сто миллионов чертовых километров. Поэтому, когда местные говорят, что живут в Сочи, то имеют в виду местечко от Мамайки до Мацесты и даже до Спутника. Хотя, это не только Центральный район, но ещё и кусок Хостинского. Но тут, власти что-то намудрили. Ну и хрен с ними. Для меня, Сочи всегда был от Мамайки до Мацесты и даже до Спутника. И таким, он для меня пока и остается.

Сочи прилично изменился с момента моего рожденья и даже чуть раньше. Предки утомляли, что он был сильно другим. Даже страшно унылая и вечно сонная улица Красноармейская – прямо напротив наших окон – была сильно другой и здорово переменилась. Сочинцы, называют эту улицу Люковая. Узкая, в две полосы и чуть длиннее километра, она, будто расстрелянная мишень, продырявлена ста двадцатью плюс канализационными колодцами. Кстати, когда я был совсем мелкий, то всерьез полагал, что под Люковой, таился город гномов и через эти тоннели, гномы по ночам выбирались на воздух и вели всякие добрые и забавные делишки. Теперь, я так не считаю – уже знаю, что это просто дерьмовые колодцы, которыми утыкана дорога в самых идиотских комбинациях. Сейчас, люки колодцев вывели до уровня асфальта и ехать нормально. А раньше, они либо торчали над асфальтом, либо вдавленные в дорогу, были приличными ямами. Сейчас, крышки четко подогнаны и пересекать более-менее. А раньше, крышки канализационных люков болтались и, когда по улице одновременно проезжало полно машин, она звенела, как дерьмовый вибрафон.

Если заезжать на Люковую с Гагарина, то на всем пути улица ровная. Только в конце, напротив моих окон, она задирается наверх – на холм. В этом месте, Люковая под острым углом врезается в улицу Виноградная. Именно здесь, на схождении Виноградной и Красноармейской, раньше располагался Сочинский Пивзавод. Тяжелое здание с торчащей по центру мощной кирпичной трубой. Труба эта, была знаковой локацией и ориентиром. Когда приезжие утомляли сочинцев вопросом, как добраться до парка Ривьера, то их частенько посылали к торчащей трубе. Снизу пивзавода и торчащей трубы, как раз вдоль Люковой, пристроился культовый ресторан «Золотой Петушок». Поскольку Люковая в этом месте задирается на холм, то напротив «Петушка», через дорогу – резкий склон, заросший деревьями и кустарниками. А в конце этого склона, прямо под «Петушком», наша дворовая площадка. Раньше, эта площадка была открыта со всех сторон. Вокруг попадались деревья алычи, сливы, дикой черешни и мушмулы, которые обносили местные голодранцы. И ничто не мешало человеческим детёнышам мастерить шалаши на пару сотен метров, во все стороны от площадки. Хотя, это был центр города – между парком Ривьера и Центральным рынком.

«Петушок» славился на весь Сочи и считался знаковым, блин, местом. В советское время, здесь заправляли пиво на розлив и, как нагружает батя, все кайфарики, от бездельников до работников администрации, с баллонами и термосами, выстраивались в длинные очереди за любимым «Жигулевским». Очередь за «Жигулевским» в популярный «Петушок» растягивалась вдоль Люковой, точно в чертов Мавзолей. Но в отличие от очереди в Мавзолей, здесь было жарко и шумно. Не редко возникали стычки и подогретые пивасиком и южным Солнцем, они разгорались в горячие схватки, под перезвон дорожного виброфона. В огне драк, соперники частенько перескакивали через дорогу и скатывались по крутому склону прямиком на детскую площадку. Прогретые бакланы, не замечали юных шалопаев и их возмущенных родаков. Словно в октагоне, они молотились в деревянной детской песочнице, рядом с отполированной горкой или в бутафорской ракете, которая должна была приобщать ботанов к будущим познаниям и приключениям. Мой батя и его друзья, смирились с таким раскладом и пока перепившие пива раздолбаи, кошмарили друг друга, школяры продолжали азартно гонять мяч, ловко оббегая катающихся в пыли ушлепков. Но бывали моменты, когда сверху прикатывались целые, чтоб их, компании и на время захватывали всю площадку. Тогда, пацанам приходилось прерывать игру. Они уступали взрослым и выстраивались вдоль забора, в ожидании, когда их арена, очистится от пивных гладиаторов. Держа мяч под мышкой или прижав ногой к земле, мой отец и его кенты, вопили терпящему неудачу драчуну:

– По почкам бей! По почкам, черт подери! Ты же ниже, тебе ловчее! – азартно подсказывали они, на манер тренерского угла во время боксерского поединка.

– Беги, Коля…валиии! – переживала хором мелюзга, что у завсегдатая их площадки, стало вырисовываться очередное разгромное поражение.

Бывало, с криками и визгами, вцепившись друг дружке в шевелюры и царапая лакированными ногтями, со склона кувыркались настоящие дамочки. За ними, хватаясь за кусты и деревья, спускались нетрезвые мужики и принимались неуклюже разнимать разгоряченных амазонок: – «Ну хватит, Эля. Хватит, отпусти. Идем домой».

А как то раз, уже темнело, пацаны еще гоняли мяч и на площадку прикатилась целая завуч школы – Лидия Ивановна. Ее никто не бил. Просто набралась и оступилась. Лидия Ивановна была небольшого роста и абсолютно круглая – как футбольный мяч с руками, ногами и маленькой головой. Но для своей комплекции, скатывалась Лидия Ивановна довольно медленно. Она цеплялась руками за всякие препятствия, но ослабевшие пальцы разжимались и, немного замедлившись, завуч, снова переворачиваясь то через бок, то через голову продолжала сваливаться к площадке. «Жаль, что тогда не было смартфонов, – смеется батя, но после обязательно добавляет, – хотя нет, такое, снимать нельзя. Каждый может оступиться».

Кубарем добравшись до ровного места перед площадкой, Лидия Ивановна остановилась. Дальше катиться было некуда и с чувством выполненного долга, словно разогнав школьников на летние каникулы, она беззаботно развалилась на траве. Раскинув руки и лежа на спине с закрытыми глазами, Лидия Ивановна принялась что-то бормотать и покрикивая повышать голос, будто наставляя учеников, чтобы на каникулах они вели себя примерно и не шалили. Да. Видок, наверное, был что надо. У всех, буквально челюсти повисли. Батя и его друганы онемели и не могли двинуться с места. А сверху, за Лидией Ивановной, спустились коллеги и ухватив ее под руки, потерялись в сумерках, распевая на всю окрестность: «…есть только миг, между прошлым и будущим…». В общем и целом было весело.

Словом, таким был мой любимый жаркий Сочи. Когда раньше надо было пересечь Горького, никто не парился поиском переходов. Даже под огни светофоров не подстраивались. Захотел перейти – свернул к дьяволу и попер. По ходу, можно было спокойно сигаретку покурить или семечки погрызть. Машин было немного и на них особо не отвлекались. Хотя улица Горького, это самая центровая из всех центровых. А что сейчас? Безопасней пулю выпустить в висок, чем порой прорваться в районе вокзала сквозь плотный поток тачек. А Чайковского? Видали, во что превратили прогон, от речки до Хлебзавода? Спокойный, ленивый проезд там был. Так нет же, какой-то гений эстакаду влепил. Теперь едешь, будто в тоннеле, черт возьми. Лишь бы не обвалилось это дело. Нет, я вовсе не о том, что все паршиво – хорошего тоже хватает. На Горького, например, в районе того же вокзала, подземный переход прорыли. Так что, когда под дорогой чешешь, можно как и раньше сигаретку покурить и семечки погрызть. Хотя семечки лучше не надо, очень чисто в этом переходе. Молодцы, убирают его по нескольку раз на день. Все-таки центр города. В общем, есть чем похвалиться, просто по-другому все. Все переменилось.

А здания какие лепят, будь они неладны? Если участок кривой и косой, то и дома такие же – лишь бы не проморгать ни одного квадратного метра. В Дагомысе посмеивались над новостройкой одной, выглядит она сверху, как «Х». В Центральном районе возвели супермаркет с переходом, в точности напоминающий букву «А». В других частях города есть многоквартирники и в виде «О» и в виде «С» и всех других букв завались. Такое к дьяволу впечатление, что строят какое-то послание инопланетянам. Честное слово – предупреждают яйцеголовых пришельцев, чтобы ни в коем случае, не вздумали приземляться в сочинском бардаке – пусть лучше следуют в другое местечко. А может цитату какого-то мудреного предка клепают. Бес знает.

Короче, устал я загонять про наш город. И дел у меня немеряно, чтоб всякие нелепые басни вам травить. Уверен, вы и так в курсе. На всякий пожарный, просто скопирую с интернета:

«Но не только застройщики, а вернее далеко не только застройщики ответственны за поглотивший Сочи буквастрой, с виду напоминающий бетонный абстракционизм. Муниципальные власти, размахивая градостроительным планом, прячут сзади его бумажную копию, каждый раз, когда это прилично оплачивается. Зато там, где предпринимателю не достает средств на потребности чиновников, бумага превращается в гранитный устав, с помощью которого под основание сносятся незаконные постройки. Делается это с показным шумом, чтобы у федеральных и краевых властей и даже, у жителей города, не возникало поводов усомниться в праведной борьбе сочинских бюрократов с оборзевшими коммерсантами.

Дворы и спальные районы города, забитые транспортом, не нашедшим иных мест для парковки, напоминают раскинувшиеся под открытым небом провинциальные автосалоны по сбыту подержанных автомобилей. Улицы города, не рассчитанные на возросший поток автомобилей, выглядят постоянно перегруженными. Пробки на перекрестках и сужении дорог, стали привычными, как и поиск парковочного места, с которого автомобиль не рискует быть сворован шныряющими эвакуаторами в компании экипажей ГИБДД. Обилие транспорта и суета на дорогах и тротуарах, превратились в ежедневную норму, нарушаемую только на выходных межсезонья.

Город распух и ощетинился каркасами многоэтажек. Тысячи и тысячи переселившихся в Сочи сограждан заполонили город, добавляя свой колорит в уже сформировавшееся высокомерие главного курорта страны. Сочи превратился в рентабельный комбинат, из которого каждый, в меру своих качеств и талантов, пытается выжать щедрый доход.

И еще, в городе стало слишком шумно. Звуки работающих в домах миллионов телевизоров, пылесосов, компьютеров и даже чайников, сливаются с доносящимися с улицы рычанием моторов, шуршанием автомобильных покрышек, болтовней приветствующих или ругающихся друг с другом соседей, грохотом разгружаемых строительных материалов и воркованием голубей. Визг болгарки, разрезающей металлическую плоть и собачий лай, мелодия нового хита из наушников смартфона и еще рев, плач, лязг, крик, стук, рокот, гомон, скрежет, трескотня и треск, гудение и гвалт, какофония и перезвон колоколов – все смешалось в монотонный гул. А поскольку человек, увлеченный добычей средств к существованию, не обращает внимание ни на что, кроме способов их заполучить, то и этот несмолкаемый стон города воспринимается им, как естественный элемент кипучей жизни».

Вот так. Легче с интернета скопировать и вставить, чем у бати расспрашивать или в памяти ворошить. Тем более, там все верно описано. Страшно поменялся наш город. Здание пивзавода и трубу из красного кирпича давно снесли. Культовый «Петушок», тоже навсегда исчез, а на их место понатыкали ужасно тошнотные и унылые многоэтажки. Настолько тоскливые, что я их и не замечаю. Порой, я мечтаю, чтобы все эти постройки развалили в хлам и вернули ту торчащую трубу из красного кирпича с батиных фотографий. Она была в сто тысяч раз улетней и бодрее. «И гуляют не так как раньше» – вздыхает отец. Сейчас вообще многое делают иначе. Я ни разу не видел, чтоб на нашу площадку кто-то прикатывался. Тем более наша завуч.

Эх, не всё в порядке с нашим проклятым городом. Но не расстраивайтесь – не все потеряно. Есть еще кое-что. И да, больше с интернета копировать не стану. Скажу словами одного случайного знакомого: «Только вырвавшись в дикий кавказский лес, сполна догоняешь дух того места, на котором вкусно развалился город Сочи – чудесное Лукоморье под надзором каменного исполина».

Глава 2

Вы когда-нибудь слыхали про «Веселый спуск»? Это лесная тропа. Она связывает высокогорные альпийские луга, обступающие вершину Фишт, с уходящим к морю предгорьем. Выходит эта крутая тропинка с Черкесского перевала, а приводит – чуть повыше богатого красивыми девчонками, мирового поселка Дагомыс.

Лесной дорогой, мы подобрались к «Веселому спуску». Я глянул вверх и, клянусь богом, проклял двуличного мерзавца, сочинившего это брехливое название. Спуск он, если с Фишта топать, а когда к Фишту – чертовскиневеселый подъемчик. На лошадях, часа четыре. Пешком, зависит от ходока – другой и к темноте не заберется. Я пристегнул на ремень кобуру с походным ножом и возомнил себя не то суровым охотником Амазонии, не то воителем клана Оматикайя с планеты Пандора.

Солнце ещё и к полудню не распалилось, а Кола с Гуриком уже набрались; и теперь вовсю распустились – довольные и расслабленные. С прошлого вечера не просыхают, путешественники. Никогда их такими не видал, как угорелые, в самом деле. Будто для того на природу и вырвались, чтоб только и выпивать.

Наконец, Кола поднялся.

– Хорош багажник мозолить. Двигаться, ну же братцы, двигаться пора. Раз-два, раз-два. – принялся заведенно отряхиваться, – Ну ты как, студент, готов?

Из-за них уже больше полу часа тут околачиваемся, дьявол их дери, а он ещё меня спрашивает готов-ли.

– Да готов, конечно готов, – говорю. Устал, блин, уже готовиться.

Я нетерпеливо встал и потоптался. Размял ноги.

– Раз-два, раз-… я это, пешком стартану, – Кола глянул на свою лошадку, – пусть отдохнет.

Совсем спятил – с виду еле на ногах стоит.

– Ты бы её на плечи взял, – Гурик затянулся, но даже глаза не открыл. Так и развалился в траве, подперев спиной дерево.

– Да не вопрос!

Раскинув руки, Кола подступил к животному – решил обхватить за ноги. Лошадка фыркнула и отшатнулась. Вот же умора!

– Брат, это ведь женщина, – Гурик приоткрыл глаза, – тебе подсказать…

– Ты в коневоды заделался?

– Французский поцелуй, – Гурик попытался было снова затянуться, но рука свалилась обратно на землю.

Ну дела! Так-то мне всю неделю с этими шутниками, в горах выживать. Ни фига себе начало.

Кола задумчиво приласкал кобылку по морде:

– Юмор не твоё, брат, – повернулся к пастушонку, – что-то глаза у нее… совсем уж грустные.

Пастушонок пожал плечами. Он осматривал подпруги и надежность связки наших вещей, распиханных по сумкам и рюкзакам.

У лошадей всегда грустные глаза – всегда. Даже когда они ржут. Оно и понятно, переть на своем горбу окосевших чудаков, не самое веселенькое дельце. Взять Гурика, у него рост за метр девяносто и веса за сто кило. Кола тоже недалеко ушел, хоть и весит поменьше. Таких довезти, глаза не то что грустными сделаются, могут начисто потухнуть. Кстати, мои глаза тоже печалятся, стоит увидеть благородных животных, таскающих на себе пассажиров, точно околелые маршрутки. К тому же, на них навешивают сумки с припасами и дурацким походным барахлом. Не хотел бы я так жить – быть лошадью, дело не завидное.

Я достал два кубика сахара и поднес к морде своей кобылки. Она живо смахнула, обслюнявив мою ладонь, но глаза у нее не стали веселее. Другие лошадки грустно покосились на мою, хрумкающую сахар и отвернулись.

Мою сладкоежку кличут Изи. Это от испанского – Изабелла. Красивое имя, черт возьми. И для лошади тоже. Шерсть Изи, темно коричневого цвета, без пятен и проплешин, будто ее равномерно обдали из распылителя. Огромные карие глаза, аккуратные овальные ноздри, красивые полные губы, стройные ноги, гордая осанка и идеальная фигура, без грамма лишнего веса. Уверен, в здешних загонах по Изабелле сохнет не один пылкий жеребец.

– Двигаться, ну. Дви-гать-ся! Одиннадцать часов уже. Пока доберемся, пока устроимся. Ужин еще…

– Да-да, – струйка сигаретного дыма разрезала воздух и разрываемая ветерком унеслась в сторону реки.

Гурик затушил бычок и, распотрошив фильтр, вдавил в землю. Я перевел сотик в режим фото, и выждав, когда все уместились, шлепнул красный кружек на экране.

Вдвоем с пастушонком мы вскочили верхом – он лихо, я коряво – и, давя смех, принялись наблюдать, как пытался усесться Гурик. Наконец, он взобрался на высокий пенек и с него, тяжело перевалился в седло. Кола пьяно рассмеялся и отдал пастушонку поводья своей лошадки.

Тропинка была опутана корнями деревьев и повсюду мешались всякие бестолковые камни и валуны. Ветки метили в глаза – приходилось вечно отодвигать в сторону. Продвигались неторопливо. Местами, подъем бывал страшно задиристый – несчастным лошадкам случалось тяжко. И шаг за шагом, меня начали грызть муки совести. Знаете, странная это затея, ехать верхом на живой твари, которую жалеешь. А я принялся жалеть. Всё время терзался, что моя Изька, как проклятаятащила меня в эту бесконечную гору. Ей-богу, лучше бы я ногами шел. Очень меня жалило соскочить с Изабеллы и топать рядом. Разделить с ней тяготы, блин, путешествия, чтоб она знала, что я вовсе не бессердечная скотина. Но я не соскочил – придумал отмазку, типа все ездят и не парятся. Но все равно, здорово терзался и пытался чем-то помочь своей красотке, хотя ума не приложил, как это устроить. Нежно похлопывал и поглаживал ее – то по шее, то по спине. Еще, надумал привставать, упираясь ногами в стремена – вдруг ей полегче станет. Тупо конечно, но может она хотя бы сообразит, что я за нее беспокоюсь и ей станет не так обидно. Но вероятнее всего, она не поняла и ей было по-прежнему грустно и обидно. Хотя, порой Изабелла игриво покачивала головой – вверх-вниз, вверх-вниз – будто хотела сказать спасибо. Будто она всё понимает. А может и вправду понимает.

Густой дикий кавказский лес, окружил со всех сторон – само лесное фэнтези. Зеленый обвес деревьев и кустиков мешался глазеть вперед, зато всё вокруг выглядело живым – ветерок не давал лесу уснуть. Повсюду что-то шевелилось и весело играли солнечные зайчики. Лучи пробегали по нам, по лошадкам и по всему вокруг. Настроение было отличное. Что-что, а настроение эти зайчики улыбнуть умеют. Только где-то внутри, чуток зудела противная подлая совесть.

– Да блин, это не по стадионам гонять, – минут через двадцать, Кола влез на лошадь.

Обалдеть, как он столько продержался. Я бы и трезвый, больше пяти минут не сдюжил.

– Стареешь! – Гурик пошатывался в седле. Он переваливался из стороны в сторону. Раскачивался точно маятник. Кажется, пытался подстроиться под шаг лошади, но когда человек прилично выпьет, ни шишаон не подстроиться – только мешать станет.

– Первым пойду, – Кола направил лошадь, обошел нас с Гуриком.

– Вечно ему первым, – заворчал Гурик, – ладно, порадуйся.

Сверху донеслись голоса – кто-то приближался. Мы парканулись в удобном месте и стали поджидать, кого там черти несут. Спускалась банда туристов, человек пятнадцать. Лошадок у них не было – бедняжки, топали на своих. Зато вышагивали бодро и как-то задорно – с огоньком. До того заразительно, мне жутко захотелось к ним прилепиться. Я даже представил, как спрыгиваю и как пристраиваюсь им в хвост. Уверен, Изька осталась бы довольна.

Я принялся разглядывать проходимцев – у всех были уставшие глаза и ужасно счастливые лица – сразу бросалось. Это они молодцы конечно. Я тут же прикинул, а что эти шустрые приключенцы заметили, поглядывая на нас? Мне, вдруг, страшно захотелось, чем-нибудь крепко их заразить. Приспичило, чтоб они позавидовали задорному началу нашего похода. Но заразить было нечем и стало чертовски, блин, обидно, что они только лишь посмеивались, видя как здорово кое-кто надрался.

– Если девочки устали…можем подвезти, – ни на кого не глядя и лениво ворочая языком, не сдержался Гурик. Хоть маунт и не двигался, Гурик продолжал покачиваться. Только амплитуда уменьшилась. Амплитуда – твою ж дивизию.

– Я согласна, давайте! – засмеялась невысокая симпатичная туристка. Её рюкзак казался больше, чем она сама, а скрученный поверх коврик, торчал выше головы. – Разворачивайте лошадок.

– Только наверх! – Гурик прекратил качаться, выпрямился, широко улыбнулся и принялся высматривать, кто ему откликается. – Местная порода. Скачут только вверх.

– Одноразовые что ли?

– Мы их потом на вертолете это… Спускаем на вертолете.., – Гурик опьянело разглядел дерзкую девчушку, – винтокрылой машине.

– А вы оригинальные мальчики! – она звонко рассмеялась и вся шайка поддержала сдержанными смешками.

Гурик снова что-то проворчал, а Кола взбодрил свою кобылу и двинулся вперед. Отряд паровозиком проскочил мимо нас. Их путешествие близится к концу, а у нас все впереди. Я обернулся вслед. Ноги этой веселой туристки, скрывались уклоном горы, и отсюда смотрелось, будто рюкзак ступал по лесу сам по себе. Ни головы, ни рук не было видно. Только большой синий рюкзак, раскачиваясь и подпрыгивая удалялся вниз, пока совершенно не затерялся среди деревьев. «Чудеса!» – подумал я. Кола с Гуриком уже ушли, а я маленько залип и лошадь пастушонка уперлась в мою. Пришлось повернуться и виновато шлепнув ладонью испанскую девицу, я направил ее вперед.

– Винтокрылой машине, – неожиданно усмехнулся Кола и ещё повторил, – винтокрылой машине. По-ходу она права, насчет оригинального мальчика.

– Я такой, – Гурик отвечал замедленно, – оригинальный, как… этот… как…

Он с наскока не разгадал, какой он оригинальный и бросил напрягаться.

– Винтокрылая машина, – Кола снова повторил и хохотнул.

– Это вертолет так… обзывают вертолет, неуч, – наставил Гурик, будто пробудившись.

– Да. Ещё стрекоза, – говорю я, – и вертушка кажись.

Кола придержал лошадь и оперев руку на окончание седла, обернулся к нам:

– Я смотрю тут братство этих, блин… как их… полиглотов, черт подери.

Все остановились.

– Прикол, клянусь, – теперь хохотнул Гурик, – Эрудитов! Эрудитов, блин! Полиглоты по языкам.

– А мне без разницы, – Кола бродил сердитым взглядом с Гурика на меня. – Значит, по-вашему я не знаю, как ещё называют сраный вертолет. Да?

– Конечно не знаешь, – Гурик в ответку уставился на Колу, – Ну давай-ка, удиви, как ещё? Ну? –поддразнил.

Кола замолчал, видно было – задумался. На автомате провел рукой по волосам. У него светло-русого цвета коротко подстрижены – по типу армейской прически.

– Не знает он, – не оборачиваясь, оживился Гурик. – Я же сказал.

– Да вы уже все варианты это… выбрали все, – Кола с досадой отвернулся и, пихнув лошадь, двинулся вперед. Мы за ним. – Ничего не осталось.

– Винтокрыл! – пальнул в спину Гурик и издевательски заржал.

– Это тоже самое.

Я попытался вспомнить, как ещё называют вертолет, но ни фига на ум не приходило. Жаль, страшно хотелось их добить.

– Надо бы на винтокрыле сюда… – Гурик чуть взбодрился, – я б зимой глянул, как оно тут.

– Да, только глянуть, – всё ещё с досадой поддержал Кола, – зимой-то с него не сойдешь. Не сядет он, подлец – в снегу утонет. Повисит и обратно. Но идея живая.

– И глянуть пойдет. Ты на винтокрыле летал, студент?

– Пока нет, – сказал я и внезапно завис.

– И правильно! Ну их в пень, эти вертолеты. Как-то раз…

А завис я, потому что мне Ира прикалывала, как она летала – на вертолете. Вот я ее и вспомнил – Ирку. Еще в марте, мы задумали после летней сессии, на недельку рвануть почилить куда-нибудь в район паршивой Анапы. Чтоб никаких нафиг знакомых – вообще никого. Палатка, море, вдвоем. Но в мае, Гурик с Колой коварно заманили сходить к Фишту. Я сперва наплел, что надо подумать, взвесить, типа у меня планы, дел по горло и все такое, но не стерпел – кинулся в охотничий. Прикупил канадскую флягу из оленьей кожи – называется бурдюк. Смешное название. Еще взял годный фонарик на голову – с одним глазом, на манер циклопа. Первое что пришло на ум и на что хватило бабосов. С Иркой конечно вышло так себе, но я слово дал – только вернусь и разом махнем. И столько наворотил, в жизнь не рассчитаюсь. Она по концовке, чуть ли не рада была. Сочтемся! Сгонять в поход с Гуриком и Колой, да ещё и к Фишту – на лошадях! Это если не мечта, то пол мечты сто пудово.

Гурик что-то бубнил, голос прерывался звуками лошадиных шагов и, со звонким скрежетом, из под копыт порой выскакивали мелкие камешки. Легкий ветерок продолжал шелестеть листьями, а лес звенел хором самых разных птиц. Особенно выделывались дятлы и кукушки. Они будто сцепились друг с другом в музыкальном поединке. Другие пернатые тоже щебетали изо всех сил, но всё же поменьше – незаметнее.

Значит, кукушек я недолюбливаю. Вернее сказать не кукушек, плевать я хотел на кукушек. Мне не заходит эта дурацкаяистория с тем, сколько накукует, столько и проживешь – делать мне нечего, пересчитывать и вообще отвлекаться на эту чепуху. Но стоит услыхать нудные выклики кукушки и автоматом включаюсь: раз, два, три… Начинаю злиться и думать, как же прекратить. Песню завожу или перебираю слова – «привет, коммунизм, идиот, супервайзер, ваше величество…» – потеряв счет, уже перестаю обращать внимание на их подлые вопли.

А не желаю я отвлекаться на этих занудных кукушек, потому что, блин, нет нормальных вариантов! Допустим мало накукует, один или два-три раза и что? Оглядываться и жить крадучись? Помню, когда мне было лет десять, родаки повели на Агурские водопады. И там, в лесу, занялась куковать проклятая кукушка.

– Посчитайте, сколько раз крикнет, столько вам жить осталось, – сказали предки, а мы с сестричкой насчитали пять раз и страшно расстроились.

– Пять, это на двоих или каждому? – спрашивает сестра.

– Это ерунда, забудьте.

А как забыть? Сперва говорят: «Считайте», а потом: «Ерунда». Мы решили, что вместе погибнем через пять лет. В аварию попадем или землетрясение или еще что. До сих пор помню, чтоб им провалиться, этим кукушкам.

С другой стороны, если много накукует, тоже тоскливо. Очень долго подсчитывать, временами ждать пока коварнаяптица переведет дух и снова закукует – только этим и заниматься. При том, что никто никаких гарантий не дает. Выходит, зря потраченное время. Да и в принципе, совершенно нет желания загоняться, сколько я проживу. И еще, меня страшно бесит, что эти задротные кукушки лезут в мою жизнь. Я не понимаю, вот иду я по лесу, никого не трогаю, какое к дьяволу твое дело, сколько мне еще жить? Занимайся своими делами!

Хотя, в общем-то без разницы – чушь это всё. Откуда безмозглой лесной птице знать, сколько мне жить? Вообще интересно, как это должно работать? Шагаю я значит по лесу, пронырливая кукушка меня спалила и такая: «О! Это ж Серега Таран! Сколько он уже прожил? Ага, девятнадцать лет. Давай-ка загляну, сколько у него всего? Так, Таран на букву Т – водит пером по справочнику. 127 – ого! – минус 19, значит ещё 108 лет! Блин! Ну ладно, работа такая. Поехали! Ку-ку. Ку-ку…». Верите в это? Вот и я не верю. Но все равно бесит, стоит только заметить как кукует. То же самое с ехидными черными котами, будь они неладны. Вечно они не в тему вылазят. Да и с другими приметами также. Плохими и хорошими – туфта это всё. Если вдуматься, полная дичь!

Грустная Изька, напрягаясь и потея, тащила меня вверх. А я, пользуясь ее добротой и презирая себя за это, болтался в седле и прокручивал прошедший день. С утра заскочил в Универ и сдал наконец, душнильную зачетку в деканат. Стрельнулись с Иркой. Глотнули кваса у Ривьерского моста и прошвырнулись по городу. Проболтали вдоль Торговой Галереи, потом по Горького выбрались к реке и оттуда берегом к Моремоллу. Жарко было. И шумно. Народу валом, кругом машины. Байкеры проползли целым выводком, будто тараканы, ещё и грохот от них ломовой. Через реку, по мосту несколько поездов промчались. А с другого берега, со стороны улицы Конституции, доносились странные раскаты с какой-то стройки, словно там дома рушатся. Пульс большого города, чтоб его.Так вроде говорится. В общем-то, когда постоянно в городе, то привыкаешь к этой вечной суете.

На полпути от моста до Моремолла постояли у Сочинки. Там, где большой порог вроде водопада. Метра три в нем, наверное. Когда в горах хорошенько льет и вода в речке поднимается – смотреть жутко. Бывает дерево приволочет с леса и давай его вертеть как бес сковородку. Иногда, представляю себя на месте такого бревна, и страшно прям становится – жутковато. Если туда споткнешься, ни фига не выплывешь. И ревет в моменте, на всю округу. Но по лету воды в реке не много, совсем мало. Хотя в июне еще более-менее, снег в горах не успел потаять.

Словом, облокотились мы на парапет, чтобы Солнцу полегче было нас лупить и начали прожариваться. Пропекало так – мне почудилось, будто корочка подгорела, как у цыпленка в гриле. Удивительно, что людей было прилично. Прям много людей. Видно не устали ещё от жары, начало лета все-таки. Правда все взмокшие и на вид, точно раскисшие яблоки – кажется дотронешься и вмятина останется. Даже противно как-то.

Перед нами, на лавочке развалился какой-то физкультурник – велосипедист. И велик рядом облокотил. И только я успел послать ему мысленный сигнал уматывать, как вдруг, он глянул на огромные часы на своей руке и бодро подсочил – понятливый оказался. Резво запрыгнув на своего коня, педальщик, помахивая задницей и ловко перекидывая велик из стороны в сторону, бодро умчался в сторону моря, выкручивая среди зевак. Я разом схватил Ирку за руку и потащил на лавку. Несколько неудачников, карауливших свободное местечко, злобно стрельнули глазами и потянулись дальше искать счастье. А один здоровяк видимо завелся. Краем глаза я подсек, как он уставился на меня. Ждал наверное, когда я на него посмотрю, чтоб что-то рявкнуть. Но я это дело раскусил и прикинулся, что не заметил. Как ни в чем не бывало, начал весело болтать с Ирой. Мужик потоптался, высек меня взглядом, но рявкнуть не решился. Это у меня славно вышло – тяжело ему было начинать ругаться с человеком, который даже не догадывался о его существовании. Да и потом, тут же очереди не было. Как-то само по себе сложилось – все по-честному. Здоровяк сердито развернулся, взял под руку свою подружку и они потащились догонять велосипедиста. Удачи, дядя! Жизнь – штука отчаянная. Решил посидеть на лавочке с подругой – сражайся.

– Вот только попробуй больше недели. – Ира положила локоть на верх лавки, подперла голову ручкой и попыталась скорчить суровое лицо. Вышло что-то типа кисло-обиженного. Вы бы это видели – смешно, сил нет. Я не смог сдержаться и сдавленно крякнул. Хорошо, успел отвернуться и она не поняла – не обратила внимание. В этой ужаснойжаре, ленишься обращать. Только потеешь, как чертов промокашка. Или пропотейка. Не знаю, говорят так или нет, но что-то типа этого. Мозги все пропотевают.

– Край, десять дней, – обратно к ней оборачиваюсь.

Ирка скрестила чудесные ножки и нацепила огромные очища. Выглядит в них дерзко и даже нагловато. Очень ей идет. Да и вообще – видок что надо. В рваных синих скинни. На ногах уставшие бежевые кроссы. Типа она босячка такая. Балдеж.

– А чего они мужиками походничают? – спрашивает.

– Не знаю. Узнаю, скажу, – смотрю на нее. – Слушай, сними-ка очки, а.

Обожаю в глаза смотреть. Хотя в очках тоже заводит. Стекла светло-коричневые, под волосы, в бежевой оправе, под цвет легкой блузки. Умеет прикинуться – заноза.

– Зачем это? – делает вид, что не понимает. Но потом улыбается, лениво стаскивает и снова подпирает голову.

Ещё заводит, когда не красится. Иной раз прошу не мазаться, но это всё бестолку. Баг какой-то. Если хоть чем-то не разукрасится, из дома не выйдет. И начинает потом – не трогай её, да не трогай. А порой назло измажется, будто цирковая актриса и прыгает, довольная до чертиков. Перепачкается как поросенок и ходит пританцовывая – чудачка, честное слово.

– Обалдеть у тебя глазища, – начинаю мягко поталкивать ее в плечо. Мимо прошел паренек с Универа, мы поздоровались. Он с другой кафедры, кажется Ромой зовут. Слишком он старательно пытался не глазеть на Иру. Так, блин, старался, если б в цвет пялился, меньше спалился. Я проводил его взглядом.

– Тише ты! Люди же вокруг, – всерьез злится Ира и отбивает руку.

– Погнали со мной, – наклоняюсь к ней и закрыв глаза, вяло покачиваю головой. Да что сегодня с этим Солнцем! – Вместе…

– Давай! – вдруг живо отзывается.

Это она моментом смекнула, что я спецом сболтнул, чтоб ей приятно стало. Словно я прям подыхаю, так хочу вместе поехать. И честно говоря, в самом деле – очень хочу. Но мы с ней пять месяцев, с двумя короткими разлуками. Это она так говорит – разлуками. Смех разбирает. Разлуками, черт возьми. И в эти пару разлук, она и сматывалась. Теперь моя очередь. У меня даже одна разлука в запасе. А сейчас она ухватилась, намерилась попилить меня, что в Анапу не махнули.

Придется выкручиваться, хотя, знаете, меня заводят всякие такие дурачества. Плесень я на дух не выношу – тошниловка.

– Не надо бы тебе напрягаться, – открываю глаза и тоже сажусь как она. Локоть на лавке, рука под голову и ноги скрестил. Как будто в зеркале её отражаю. Прикол. – Тебе совсем не интересно будет.

– За меня решаешь? – напускает обиженный вид. Вот обиженное лицо, у нее профессионально выходит. И нифигане ясно, это она в самом деле или изображает. – Очень даже интересно!

Ну, точно – решила допечь меня, крапива.

– Туда ползти целый день, – говорю, – устанешь,

– Не устану! По-твоему я в горы не отправлялась? – не сдается. Вцепилась, говорю же.

– И куда отправлялась, ну? Кроме Рицы, куда ходила?

– На Ажеке была. До самого поселения. Даже до пасеки добрались.

– Ну ты блин…

– На Поляне, наверх поднималась. Знаешь как высоко, там даже снег лежал. Летом, прикинь, – начинает не к месту.

– На подъемнике?! – меня аж перекосило. Сравнить поход на Фишт и на Красной Поляне на подъёмнике кататься, – ты, чего…

– В роще в этой была, самшитовой. Мы там целый день лазили. Красиво там и вообще прикольно. Устали с девочками, у меня даже одна нога занемела.

– Это совсем…

– На Поляну Гномов ездили, в школе. На Мацесте, постоянно там туда-сюда. Костры жгли и вообще как ашалелые. Без ног домой вернулась.

– Поляна Гномов, блин,– я затряс головой, – Да ты…

– Ещё знаешь, с родителями как-то ездили в Кичмай. 33 водопада. Ты там был? Я до пятнадцатого взошла и всё. Дальше не одолела. Зато родители только до восьмого. Представляешь! Так вымоталась, даже не помню, как назад вернулась. Мне четырнадцать тогда было.

– Кичмай, елки-палки …

– А знаешь…

– Дай сказать! – говорю, – что перебиваешь?

– Да ты же один и говоришь только! – отвернулась, села ровно.

– Там, если нога занемеет, никто не поможет, – объясняю, – Ты чего? Там дико знаешь как – одни медведи вокруг. Больше никого.

– Не ври!

– Да серьезно! Одни медведи, людей никого, – хлопаю себя в грудь. Правду говорю, пусть не сомневается. – Самому стремно.

– Трус, – продолжает дразнить, – мне совсем не страшно.

– Да тебя родаки не пустят, – я встал со скамейки, стащил кепку и взъерошил волосы, – грязно там всё. Прикинь, спать на деревяшках и толчок на улице. Хрен знает…

– Нормально! – не сдается, – и я сама решаю! – умничает.

Сама решает, ага. Она на год младше. Только с пеленок вылезла, но уже сама что-то там решает.

– Говорю же тебе медведи, и эти…

– Я не вкусная, – снова перебила и опять ногу на ногу закинула и давай стопой туда-сюда вертеть. Сумочку на ноги взяла и копошиться там, – и ты от медведей должен защищать!

– Да понятно. Я-то их отгоню, – говорю, – а вдруг меня рядом не будет. Не стану же тебя до толчка под дверью, блин, караулить.

– Фу! – очки обратно напялила, нарочно.

– Давай вначале проверю, – кажется я вывернулся, – если тема, потом вместе махнем.

Ира сотик вытащила и давай краем постукивать по коленке.

– Кола тоже один едет. И Гурик один. Чисто мужской движ, – говорю.

Молчит и я замолчал. Кепку обратно накинул и повернул козырьком назад. По речке легкий ветерок потянул, сразу посвежее стало. И её волосы легонько завернул. У нее и так стрижка растрепанная какая-то – волчья по названию. До плеч локоны ступеньками как-то. Слегка дутая такая прическа. Идет ей, этому бесенку. Да ей все идет. С такими глазищами, хоть налысо стриги, всё равно пойдет.

– Конечно! Твой этот, Кола, своей жене даже машину не возьмет. Пешком ходит, его…Маргарита, – вдруг выпалила как-то не в тему Ира, сдвигая за ухо локон.

– Кто ходит? Какая…? Я что-то… Ты про Марго что ли? – ничего не понял.

– А, – замялась Ирка и уткнулась сотик вертеть.

Кукушкой по каштану, это что вообще было? Нифига не догнал. Я ей вроде про Колу особо не говорил. Откуда она про Марго знает? Еще и то, что та пешком ходит или нет. Об этом даже я без понятия. Начинаю понемногу разматывать – этот проклятый девчачий прайд, работает лучше поисковика в интернете.

– Откуда это знаешь? – я все понял – она всех пробила. Если что-то надумает вычислить, вмиг разнюхает. Нет смысла узнавать, я всю эту петрушку давно просек. Но всё равно, для порядка решил погрызть. – Вообще некрасиво ты сказала, – говорю, – вроде сплетни получается…

– Ты дурак что ли?! Я вообще не поэтому!

– Что не поэтому?

– Просто…

– Слышишь, ты чего? – я повысил голос. – Говори, что знаешь!

Ирка одной рукой сотик давай юзать, а другую ко мне протянула и палец подняла – указательный. Типа она всемирную проблему решает и чтоб я захлопнул свою варежку и не лез к ней со своими пустяками.

– Что ты фокусничашь?! – мне сделалось смешно, но виду я не подал, – откуда узнала?!

Молчит, заноза, что-то строчит, а потом трубу к уху поднесла. Уставилась куда-то в сторону, будто меня вообще здесь и нет. Словно я вмиг куда-то улетучился, к чертовой бабушке.

Всё, дальше грызть нет смысла, только зубы обскребешь.

Я просверлил ее взглядом, ровно, как до этого меня здоровяк сверлил. А она, почти как я тогда – прикинулась, что не заметила, хитрюга. Деваться было некуда и я нарочно напустил покер-фейс. Знаете наверное – выражение лица по которому не проймешь, о чем человек помышляет – никаких эмоций на лице. Вообще ничего – камень. Бывает, я порой тренирую в себе этот чертов покер-фейс. Не то чтоб прям всерьез, нет – вроде развлечения. Напустил я значит невозмутимую маску, типа меня ничем не выведешь, стащил кепку, бросил на лавку и отошел к парапету. Пусть покривляется. Никому она не звонит. Загнала дичькакую-то, спалилась и теперь съезжает. Зараза, всех пробила. Ее ковырни, она и про Колу расскажет и что Гурик два года по больничкам провалялся. Чтоб я сдох, если не так. Вообще, любопытства у неё, ей-богу, без меры – что чертей в аду. Нет, я тоже страшно любопытный, но я такой, ни в жизнь не выспрашиваю. Будто мне не особо-то и надо. А вот Ира другая, если что разузнать, так за минуту выведает – чуть только случилось и уже, блин, знает. Она везде – в сети, в форумах, чатах и вообще куча у нее подружек и друзей, чтоб им провалиться. Я ее в шутку Флудилкой дразню, а ей нравится, представляете. Даже как-то странно. Я ей предлагаю, чтоб журналисткой работала. У нее получится, верняк.

Вы сейчас решите, что она пигалица какая-то, но нет – учится хорошо и всегда поможет. Всегда. Как-то раз, шли мимо Александрии и бабке какой-то поплохело – завалилась бедная, посреди тротуара. Несколько человек и мы тоже, усадили кое-как эту тяжеленную бабку на площадку, рядом с Точкой. Я скорую вызвал. Все сразу разошлись, а Ира сто часов сидела и сидела с этой старушкой. Целая вечность прошла, пока чертоваскорая подкатила. И нам пришлось ждать с этой бабкой, хотя она оклемалась и можно было сваливать. А Ирка всё с ней болтала: «Вам удобно? Может сумку подставить? Может позвонить кому? Может спинку наклонить? Сергей, помоги наклонить спину». И мне приходилось всё это проделывать. Я вам всякого могу нарассказывать. То она котят и щенков спасает, то ещё что. Лютая Бэтменша какая-то, богом клянусь. Мне порой кажется, что она ко всяким этим котятам относится лучше, чем ко мне, черт подери.

А еще, мне нравится, что она позволяет списывать. Честное слово. Она хорошо учится и дает списывать. Обычно, кто хорошо учиться, они не дают. Им ужасно обидно, что они столько времени учили, сидели зубрили, а другие в это время гуляли, гады. А теперь сдерут и нормальную оценку получат. Их жаба давит. Хотя по факту никакой разницы – у них же оценки не забирают. Вот Ирка не такая. Сама подскажет и предложит списать. Наверное, я бы тоже давал списывать, если бы хорошо учился. Но я что-то так себе. Ладно. В общем, Ира совершенно не пигалица. Может только чуть-чуть, совсем немножко.

Я посмотрел на водопад – несколько жалких ручейков. Всё русло пустое. На камнях чайки с голубями стайками суетятся. Люди лазят с собачками и сверху тоже ошиваются. А какой-то паренек, завис прям над водопадом и вниз глядит – на воду. Так он замер, будто самоубийца. Я хотел крикнуть, как положено: «Эй, там всего три метра и вода, ничего не выйдет, промокнешь только! В ноябре приходи!». Но не стал кричать, а он развернулся и побрел куда-то вверх по течению. Тут постоянно так – стоит Сочинке обмелеть, в русле всякие шатуны берутся. И обязательно рыбак стоит. Зуб даю, если речка насухо испариться, все равно на камнях один рыбак останется. Так и будет торчать с удочкой. Если хотите, в Сочинке ни черта рыбы нет. Мы с пацанами, раньше по лету пытались вылавливать – бестолковое занятие. Только усачей можно тащить, немного длиннее пальца и то их там чуть. Не ладится мне такое. Я хожу на ставриду – в море. Когда косяк идет, закидываешь ставку с десятью пустыми крючками и всё. Грузило до дна еще не упало, а уже можно назад тащить. И вытягиваешь десять ставридок. Не надо ни червей, ни поплавков, ни хрена не надо. Только десять крючков. Закинул и вмиг обратно тянешь – вот это я понимаю. Правда, я всего раз ходил, зато целое ведро наловили, даже с горкой. В Лоо, там у меня однокурсник, Арсен – у его отца лодка есть. Вот с ним с лодки и ловили. А на реке ни фига не ловится, хоть сто червей на крючок пихай. Хоть Медовик нацепи. На моей памяти, один только раз в реке удилось, когда штормом развалило форелевое хозяйство и крупная рыба по рекам пошла. Вот тогда жара началась. Половина города резко в рыбаки заделалась. Угарно было. По телеку даже показывали, по федеральным каналам. Все берега в счастливых рыбаках. Не то что обычно – вечно мрачные стоят и взгляд какой-то размытый. Их спросишь, как мол, так они ничего не говорят, злобно молчат или головой как-то неясно кивают. А я нарочно допекаю, пока не ответят. Только когда несколько раз задашь, так они буркнут чтоб отстал – типа нет ни хрена – и снова куда-то вниз пялятся. Самые злобные люди на свете, это рыбаки, когда у них ни чертане ловится. Да и вообще, думаю они не рыбу ловят, а нервы успокаивают. Хотя по факту, будто только больше бесятся.

– А как от медведя спасешь?! – вдруг слышу, Ира прям закричала. Скучно стало. Так звонко заорала, клянусь,у рыбака даже поплавок задергался.

Я обернулся, а вокруг народ и словно все оторопели и на Ирку пялятся. Думают девочка того, с медведями. А она снова в мобильник уткнулась, но довольная, с ума сойти. Ей весело, когда на нее все пялятся, даже если думают, что она с медведями.

Держа покер-фейс, я подступил к лавочке и вцепился Ире в глаза. Вернее, в очки ее впился.

– Пусть тебя съест, – говорю заметно наигранно с каменным выражением – спокойно и монотонно.

– Пффф, и как же ты спасать будешь? – Ира стащила очки и впялилась в мои бинокли.

Мой покер-фейс разом смялся.

– Кого? – очумело спрашиваю. – Чего тебе?

Когда она так уставляется, по мне до сих пор мурашки носятся, черт бы меня побрал. Раньше, когда едва познакомились, я бывало почти в овощ превращался, от этого ее взгляда. Сейчас уже пообвык, но всё равно. А может, в моменте из-за жары меня так коротнуло.

– От медведя, как спасешь меня? – хихикает, забыла уже, как только что кривлялась. Ей пофиг.

– А! Да ты это, не нужна ему, – немножко очнулся, – невкусная же. Он меня вперед сожрет.

– Ну как же? Как?! Что будешь… если за мной кинется?

– Да и пусть, – я наконец собрался и махнул рукой, – зато свалить успею.

– Ладно, пусть меня лопает, – расстроилась, лиса, что не смогла меня дожать, – может подавится.

– Я это, знаешь… – не выдержал, думаю, что бы навернуть, – знаешь что… мед ему покажу! Меда с собой возьмем и только за тобой кинется, резко банку вскрою и в сторону выброшу. Подальше отшвырну.

– Думаешь прокатит? – оживилась, понравилось,

– Думаю да. Мишки с меда загоняются вообще. Видала про Винни-Пуха? – говорю и сам начинаю угорать, – они с меда балдеют. Про тебя разом забудет. Тем более, ты невкусная. Сама сказала.

– Да, может сработать, – вместе смеемся.

– А будешь плохо вести, медом обмажу и тогда капец. Сожрет, только так.

– Обмажешь медом… – хохочет в ладонь, – …звучит крейзи. Вроде фантазии…

Я поднял кепку, нацепил и довольный завалился на лавку. Какие-то люди мелькали мимо нас взад-вперед. И любимая круглая планета летела куда-то вдаль и зачем-то крутилась и вертелась. А нам было фиолетово – мы весело бездельничали у реки, под июньским Солнцем.

– Да мам, – Ирка успокоилась смеяться и оборвав трек, приложила сотик к уху, – да какие пельмени, мам… не хоч…, – она наклонилась к коленкам, сидя сложилась, – … да я… я не голодная… мам… да, да… не хочу пельмени… поем, конечно… да есть, есть… ага, супчик… обещаю… да, мамуль, целую.

– Я бы пожрал пельмени.

– Го в Точку, – Ирка разогнулась и спиной облокотилась.

– Давай, ещё чуть здесь…

Посидели ещё, поугорали. Знаете, Ирка совершенно не скучная. С ней и угарнуть прикольно, честное слово. Порой, звук в тачке накину и колбасимся по пути. Она по настроению отжигает, будь здоров. А порой, затевает басом болтать – я прям со смеха валюсь. Вы бы услышали – сами свалились. Это у нее здорово выходит. Смешно, до жути. Ещё – недавно заметил – другой раз просто переглянемся и уже понимаем друг дружку. Представляете, даже заговаривать не надо. По глазам читаю, что поняла она. И только увижу такое, мигом улыбнусь или даже засмеюсь – не выдерживаю. И она также – вместе улыбнемся или рассмеемся. А бывает и подмигну. А последний раз она подмигнула, типа у меня выучилась. Это она молодец конечно. И представляете, ещё такая странная штука у нее выходит – умеет громко смеяться, не скрываясь. Кто-то скажет, что громко смеяться некультурно. Вот и я об этом. Может и некультурно. Может это так, если смех какой-то развязный и грубый, бульварный или вульгарный, по-всякому говорится – да и начхать. Но вот, если смех звонкий и искренний, то все вокруг только улыбнуться. У Иры такой смех – именно. Когда она звонко смеется, вокруг у всех улыбки зажигаются, будто лампочки. А кто-то может у виска пальцем покрутит, но тоже, как лампочка зажжётся. Понимаете, о чем речь веду? И над собой она легко посмеяться умеет. А это дело, знаете ли, в Пятерочке с полки не достанешь. Обидчивая правда и капризничает бывает и вечно чем-то измажется, но это ладно – сносно. Зато рожица ее, кисло-обиженная, вообще огонь. В общем и целом, так мы и потели на той скамейке. Времени оставалось в обрез.

А после обеда, уселся я в свою потрепанную Ниву, забрал Колу и Гурама и двинули в Солох-Аул. А оттуда, по грунтовой дороге до Бабука. Я сам предложил на моей старушке. Гурик с Колой путано отказывались, но было ясно – моя тачка не их уровень. Хотя, прямо они не говорили – не желали меня обидеть. Но я так их и прижал: «Что мол, переживаете, что вас увидят на этой табуретке?». Тут они стали отнекиваться и по итогу согласились. Они взрослее меня на десять лет. Считайте пол моей жизни. Дружат они с детства, уже как братья и для меня они старшие товарищи. Парни они серьезные, но с юмором. И в делах у них порядок. Раньше они жили в моем доме, но потом, когда поднялись – переехали. А мне нет-нет задачки подкидывают и деньжат за них донатят. На студенческую жизнь хватает – у отца деньги не беру. Может иногда только. И машину я себе сам взял. Если сильно захочу, даже могу купить чуть лучше. Ту же Ниву например, но не 9-ти летнюю клячу, а 4-5-ти летнего скакуна. Нива-скакун – рофл. Скорее – бегемотик. Могу взять 4-5-ти летнего бегемотика. Но я не хочу спускать бабки на тачку. Лучше Ире че-нить подарить, погулять, сгонять там куда. Автоху я себе потом прикуплю и не только Ниву. Я торчу с Вранглера Рубикон – его-то и возьму, когда ещё повзрослею. Заработаю и возьму.

Как я и говорил или нет, разница между городской суматохой и лесным спокойствием – сумасшедшая. Все мысли куда-то попрятались. Что было вчера, с каждым часом размывалось. Помню, добрались наконец до Бабук-Аула и ещё, как познакомился там со своей лошадкой. Я до вчерашнего дня, с лошадьми не пересекался. А тут, знаете, сразу мне Изабелла понравилась. И я ей похоже – так она порой игриво мордой помахивает. Наверное, потому что частенько чем-нибудь угощаю. То сахарком, то яблоком, то ещё чем.

Словом, добрались до Бабук-аула и там всю ночь выпивали с егерями и походниками в какой-то покосившейся хибаре. В жизни не видал, чтоб люди так с ума сходили, будь они неладны. Я-то не пил, всего лишь слушал разные бредовые небылицы про лес, горы, зверей и людей. Местами, даже интересно было. Хотя, почти ничего и не запомнил, слишком со всех сторон горланили. Ну может парочку историй и сохранил – поделюсь при случаи. Тяжело конечно трезвому мониторить, как люди спиваются. Ещё и Гурик с Колой, тоже перебрали, а сегодня продолжили – страдают теперь, измотанные. И до того громко все вокруг ржали – лошадкам и не мечталось. Пару раз, настолько вся эта дичь осточертевала, что я срывался и уходил с Изькой поболтать. Ох и смешно же Изабелла понимательно ушами подергивала и глазами иногда моргала – соглашалась. Я вам скажу, порой лучше с маунтом потрепаться, чем вот так за столом страдать. Короче говоря, вырубились в том дурдоме под утро в прокатных палатках. Так-то. Но если честно – местами интересно было – ужасно весело.

Я продолжал ерзать в седле, сбивая с толку свою Изабеллу, а наш сплоченный отряд, с привальными переменками, неторопливо пробирался в гору сквозь лес. Нас было четверо. Четвертым шел пастушонок – мы его так и зовем. Ему 11 лет и он с семьей живет в «Верхнем Буу», а лошадки его отца. Пастушонок, должен за ними следить, кормить вовремя, поить и все такое. Получается, в нашей поездке он отвечает за транспорт.

Так и брели.

– …жду от них слов и поступков, которые совершал бы я сам. – у Колы спина мачтой. Он так и едет первым, а я третьим, но слышу его хорошо.

– Люди разные, брат. Даже отпечатки не совпадают, а в мозгах, представь столько извилин. – Гурик отвел в сторону ветку, метившую ему в голову. Он перестал покачиваться, но сидел в седле грузно, немного ссутулившись. – Братья родные разные. Ты возьми близнецов. Этих помнишь, Резниковых? С виду не отличишь, а на характер рыба и птица. Олег весь на умняке, подтянутый, правильный всегда. Давно женился, мальков наделал, в школу уже пошли, наверное А Леха? Встретил недавно. Какими были мы лет десять назад, таким и остался – не хочет, блин, взрослеть. Близнецы! А ты говоришь о тех, которых видишь, чуть ли не впервой.

– Рыба и птица, – Кола усмехнулся. – Люди разные, говоришь? Зато Леха всегда был свой. Может потому и застрял, что не может выворачиваться. Или не хочет.

– Люди похожи, – я молчал больше часа и решил что-то вставить, – как пальцы. И отпечатки похожи, рисунок только разный. Если не разглядывать и не заметишь, – просто болтанул, что на язык подвернулось.

– Помнишь, в шестом классе? С Лехой в Ривьеру сходили. – выпрямляясь, Гурик обратился к Коле, а я чуток обиделся, что они в сук забили на мои слова.

Зря я влез в их разговор.

– В пятом, – поправил Кола, – такое забудешь!

– В пятом разве, да? – Гурик задумался, – а может и в пятом.

И оба замолчали. Видно вспоминают, как с Лехой в Ривьеру сходили в пятом классе. Жутко бесит, когда начинают говорить и замолкают. Тем более, что я знаю этих близнецов – Резниковых. Они жили через два дома от нас, на Красноармейской.

– Расскажите! – я не выдержал, – что было-то? – Их истории бывают не плохими. Хотя, иной раз дичайший бред загонят и ржут с него, как поехавшие.

– В сентябре, – задорно начал Кола и будто протрезвел – только в школу пошли, первые дни. С Гуриком решили свалить и на картинге погонять – в Ривьере. А Резя услышал, ну и я мол с вами. Ушли со школы и в парк. – Кола на паузе глотнул воды. – Зашли, значит, в парк со Спортивной и сразу налево, где заброшенная дорожка вдоль забора. В детстве по ней к морю нет-нет носились, – меня улыбнуло. Класса до десятого мы тоже там бегали. – Идем, короче, а на встречу четверо, года на два старше. Один баклан между них длиннющий был, помню – столб. Потом его встретил, лет через пять; с Мамайки – звать Денисом. Сейчас уже не знаю где он есть, тот ещё бармалей.

Гурик согласно кивнул.

– Вы местные? – нагло так спрашивают, типа мы прислуга какая.

Я слова сказать не успел, а Гурик им:

– Нет!

– Деньги есть?

– Есть.

– Сколько?

– Не знаю. Не считал.

– Доставай, пересчитаю.

Гурик в карман и палец в морду. И понеслась. Еле, блин, отбились. Стоим, короче, измятые, все в пыли, шмотье в лоскуты. А на всех тряпки новые – были – ну как обычно, в сентябре. Стащил рубашку, она в клочья – разодрали скоты. Глянул на пацанов. Гурик ничего, – Кола на миг повернулся взглянуть на Гурика и снова вперед оборотился, – ничего Гурик, а у Рези губа обвисла, рот распух и сам весь в кровище. Смотреть стремно было, – хохотнул, – даже вспоминать стремно.

– Ну, пошли! – Резя говорит. Кровь стирает и рукой стряхивает.

– Куда, черт подери?! – спрашиваю, а сам на измене. Льет с него, как с крана.

– На картинг же!

– Гасись, – Резе говорю, – какой к дьяволу картинг?!

Не пошли мы на гребаныйкартинг. Просто Резя себя не видел, а мы, блин, видели. Метнулись к Гурику – в порядок приводиться. Резя ему, как в скотобойне, весь коридор до ванны залил. Драили после, как проклятые. Когда отмылись, кстати, с Лехой сносно было. Маленькая венка на голове вскрылась, чуть повыше лба. Хлестать перестало, еле нашли откуда этот чертов водопад лил. Только губа у него неплохо так опухла, в остальном порядок. С Гуриком шмотку ему собрали, как новенький был. Почти.

– Лифт тоже залил, – смеется Гурик, – домкомша, Эмма-косая, ментов вызвала. Наплела, что в лифте кого-то порезали.

– Точно, брат! – Кола вдруг ужаснообрадовался, остановил лошадь и крутанулся к нам. Все встали. – Сейчас вспомнил. Менты весь дом облазили, – мне говорит, – К нам заглянули, а батя уже в курсе был, что приключилось. «Видел, – ментам говорит, – вашего подранка, в соседнюю пятиэтажку ушел», – и на четверку указал. Ну и менты туда бегом. Четверку тоже разворошили, – Кола с Гуриком дружно заржали.

Я хмыкнул.

Двинули вперед. Оба проржались и видно прокручивали, как их в пыли мотали и как Резя кровищей весь город поливал и как Колын батя ментов надул. Маунты мерно карабкались в гору, а Гурик с Колой замолчали и блаженно вспоминали этот свой подвиг. Честное слово, даже со спины будто светились – держались очень радостно.

– Да, было дело, – сказал наконец довольный Гурик. – Эх Резя, черти его сглазили.

– А как вы отбились-то? – спрашиваю.

– Устали они. Поняли, что дожать не выйдет и давай ногами работать.

– Еще немного, мы бы их размотали. Я за ними метнулся, но… – Гурик щелкнул, – бег не моё, а Кола не захотел.

– По факту да. – мне почудилось, что у Колы даже татуха на затылке встрепенулась, так он довольно излагал, – Но поначалу я, блин, уверен был – не выскочим.

– Также, брат, – Гурик согласно размяк в седле, – сам знаешь.

– Слушайте…, – меня вдруг задела одна мысль, -…а если б вы сказали, что местные? Как сложилось бы? Что думаете?

Оба притихли – замолчали и даже будто замерли. Передо мной виднелись те же покачивающиеся спины, но теперь они словно застыли.

Кола развернулся ко мне:

– Знать не знаю, – усмехнулся и отвернулся обратно, – не думал даже.

– Считаешь, они не поняли, что мы местные? – Гурик попытался обернуться, но не докрутился и стал смотреть вбок. Так и ехал. – Всё они поняли, бармалеи просто.

Ну ладно. Подъехали к узкому проходу. Вроде пещеры, только без потолка – без свода. Два огромных валуна торчали по обе стороны и резкий уступ. Лошадки снова напряглись, несчастные. Пока проходили, даже сумками чесанули по этим валунам, так было узко. Проскочили и я обернулся – красивое место и какое-то угрюмое. Хотел сфоткать, но надо было останавливаться и я не стал. Решил на обратном пути заснять.

– Слушай, ну… – вдруг начал Кола и замолчал.

– Что, ну? – спросил Гурик, не дождавшись продолжения.

– Не факт…

– Что не факт? – опять не дождавшись, не понял Гурик. И я тоже не понял, – ты говорить разучился?

– Если б мы сказали, что местные, думаю, они бы отвалили, – договорил Кола.

– А, ты про это. Вряд ли, – отмахнулся Гурик.

– Да. Думаю да. Отвалили бы, – Кола не унимался.

– Почему так думаешь?

– Будто ты не знаешь. Так оно.

– Не понял. Ты чего?

– Ничего. Просто вдруг подумал…

– Получается я во всем виноват? – недовольно удивился Гурик.

– Я только сказал, что отвалили бы… – Кола попытался успокоить.

– По-твоему они не поняли, что мы местные?! – как-то раздраженно перебил Гурик повысив голос и выпрямляясь.

– Поняли, конечно.

– И что ж не отвалили?!

– Ты их завел, брат. Так ответил, задел их, понимае… – Кола перестал сдерживаться и тоже добавил громкости.

– Опа! Ответил я не так! Задел бедненьких! Вот оно значит что, да?! Значит, я, блин, виноват, что они хотели у нас бабки отжать?! Да, черт подери?! – Гурик выругался и остановил лошадь. – Значит, это я к ним докопался?! Так что…

– Где я сказал, что ты?! – Кола тоже включился во всю громкость. Остановился, развернул лошадь поперек тропы и уставился на Гурика.

– Что ж ты молчал?! Сказал бы что местный!

Они уже вовсю орали, психи.

– Что ты гонишь?! Я же не о том! – Оба покраснели и даже жилы на шеях повздувались. – Не об этом речь!

– А о чем речь?! Ты сказал, если бы я не сказал! Получается, из-за меня завертелось?! – Гурик со злостью швырнул поводья. Вроде даже отбросить захотел, но они шлепнулись на шею коня. – Из-за меня, да?! Да?! Давай, говори!…

В общем, вперлись посреди леса верхом на лошадях, уставились друг на друга и давай орать, будто с цепи вырвались.

– Да! Из-за тебя! Да! Если…

– Так и валил бы, что ж ты рвался там…

– За нас рвался, за вас…

– Без тебя бы справились…

– Знаете, да какая к чертям,сейчас уже разница, – я все прокляли не сдержался. Тоже начал орать, – с кем вы там в пятом классе зарубились! – Вообще-то, орать я ненавижу и не слишком-то это дело мне удается. Оттого и не удается, что ненавижу. Просто в моменте заело, что они разругаются. Понимаете, ведь они же из-за меня собачились. Честно говоря, мне и не приходило, что могут вот так вдвоем сцепиться, как бешенные. – Зря я это спросил! Не надо было, – говорю, убавляя голос.

Гурик развернулся и оба уставились на меня. Видно не ожидали, что я могу так гремуче заорать. Да я и сам совершенно не ожидал. Сказать по правде, я не понял, как у меня вышло – так жестко крикнуть. Это вырвался мой джин тонкой натуры. Слишком я распереживался, что они из-за моего вопроса схлестнулись как шальные. Словом, уставились, значит, они на меня, а я в пух не понимал, что дальше делать. И в глаза им смотреть не тянуло. Смутился немножко от своей такой резкости. Так мы и замерли – они прекратили драть глотки и удивленно вылупились на меня, а я бродил взглядом поверх них, куда-то вперед, а иногда переводил вбок или вниз – на копыта. И все молчали. И птицы тоже заткнулись в самый неподходящий момент, будь они прокляты.

– Зачем вы ругаетесь? – снова начал я, не выдержав тишины. У меня даже голос слегка задрожал, от волнения. Что-то я занервничал. Мы ещё и до Фишта не добрались, а тут такое. – Не надо было мне спрашивать, – говорю.

– Очень надо! – Кола полез за водой, открыл бутылку и жадно отхлебнул, – что он тут лечит? Если б сказали, что местные, то отвалили. Это не значит, что он не прав! – Кола снова перешел орать, но в этот раз как-то он по-дружески, не злобно, – Совсем это ничего не значит! Правильно он все сказал! И эти ушлепки по делу огребли! Только Резю жалко! Да и его не жалко! Никого, блин, не жалко! Только тряпки было жалко, пропади они.

Он завернул крышку, вытер рот тыльной стороной руки и засунул воду в подсумок. Потом резко развернул свою лошадь и двинулся дальше. Гурик постоял, загораживая мне тропу – видно все ещё злился – но потом тоже злобно толкнул коня и велел ему догонять Колу.

Да, забыл я вам сказать. У нас у троих были кобылы, а у Гурика – конь. Он для кобылы слишком тяжелый. И конь у него был такой мощный, молодцеватый. Другой не затащил бы его в эту треклятуюгору.

– И вообще, это наш парк! И наш город! И они это усвоили! И все это поняли. – Кола начал успокаиваться. – Даже лошади это знают, – закончил он переходя на ровный голос.

Тут мне опять захотелось кое-что спросить, но в этот раз я не стал – ну их в болото, как лютые. Мне совершенно перехотелось что-то у них узнавать. Жесть, трезветь похоже начали, вот и бесятся.

– И этот пассажир говорит, что я гоню, – Гурик замотал головой и тоже потянулся за водой.

– Хорошо, что мы выскочили. А не выскочили, ты бы за все и отвечал, – Кола не мог остановиться. Он вообще такой, не умеет останавливаться, – но все равно ты прав, брат.

– Отвечал бы я, – опять проворчал Гурик и закинув голову жадно опустошил бутылку.

Оба заткнулись – видимо устали орать. Ну и психи. Угораздило же меня, черт возьми.

Тропа привела к крутой скале. Местечко выглядело опасно и проходить страшновато, особенно верхом. Если своими топаешь, это одно, а когда от животного зависишь, вдвойне жутко. Пойди разбери, что у маунта на уме. Вдруг взбрыкнет, в самый роковой момент. А если отсюда свалиться, то катиться вниз, до самого Гондураса. Еще и задержаться не за что. Концерт может окончиться, как говориться. В общем, пересекали по одному. Когда мы с Изькой пошли, я прям вхватился в седло и прикидывал, что делать, если покачусь. Решил, на живот перевернусь, руки-ноги раскину и так попытаюсь спастись. Не знаю, как бы это сработало, по счастью, проверить не довелось. Верные лошадки проскочили сходу – уверенно, все-таки для них эти места знакомы. Правда подковы иногда проскальзывали, издавая металлический звон, и я резко сокрушался, какого лешего я сюда заперся. Перебрались, короче, через этот обрыв и дальше двигались молча, слава богу.

Воздух был настолько чумовой, что его хотелось есть или пить, а не только лишь дышать. По пути встречались разваленные деревья. А один огромный каштан, будто раскололся снизу под своим весом. И только обугленный ствол выдавал, что сотворил катастрофу сам Зевс. Похоже, этот каштан вырвался самым большим деревом в округе, за что и поплатился – получив меткий выстрел молнии, основательно подгорел и, разломившись, героически завалился вниз по склону. Странные они, эти каштаны. Но, если хотите, мне ужасно жалко это дерево. Наши каштаны – благородные. Во-первых, орехи у них съедобные и очень вкусные. Потом, они красивые и могучие и от них только польза. И еще, каштанам нет до меня никакого дела, они не лезут в мою жизнь, как все эти мерзкиекукушки. Очень грустно, что в последнее время, каштан в наших лесах гибнет, надеюсь это как-то прекратиться. Здесь, на Западном Кавказе, лес без каштана, что книга без обложки.

Кстати о Зевсе. По одной из версий, именно к горе Фишт, Зевс приковал Прометея, за то что тот помог людям. Я перечитал в сети, почему Зевс с Прометеем переругались, так там все мимо хвоста и холодильника. Но самое чудное, это то, как Зевс наказал людей, за то что Прометей стащил у него огонь. И знаете, как он людей наказал? Создал первую женщину, черт подери! Назвал ее Пандора и отправил к людям. Больше всего мне понравилось «…отправил к людям». Жесть. Ну и потом Пандора накосячила. Она была жутко любопытная и открыла какую-то подлуюкоробку с разными гнуснымигадами и все эти сволочи повыскакивали и рассосались по всему миру. А вот это похоже на правду – Ирка тоже любит всякие коробочки открывать. В общем, странная история. Не улыбается мне жить в «мире людей», в котором нет женщин и даже где есть одна женщина, хоть бы она и была Пандора. В общем, как говорит Гурик: «К богам много вопросов».

Наслушаешься таких нелепых историй и желание людям помогать напрочь пропадает. Поможешь кому, а тебя цепями к скале и давай калечить. Как-то подвез препода. Предмет у нас, Статистика – ужаснотоскливый и пара заканчивалось поздно, почти в восемь вечера – все выходят и по домам. Что-то я завозился, смотрю училка идет. Ну, я и предложил подкинуть. По мне, даже неприлично было бы не предложить. Правда оказалось, она черт знает где, на Мацесте жила, мне обратно в пятьдесят раз дальше возвращаться. Потом как-то выходило, что ещё несколько раз подбрасывал. Клянусь богом не хотел, так складывалось. Я даже несколько занятий пропустил, лишь бы на Мацесту не тащиться. А некоторые, с моего потока злобно перешептывались, типа я вожу, чтоб экзамен получить. И другие были, кто так же думал, но одобрительно – за ловкача держали. Но сам-то я такие штуки на дух не выношу. Поймите правильно, я не идиотничаю – само по себе приключилось, за экзамен толком и не думал. А на сессии она меня завалила и ещё добавила: «Вы, Таран ошиблись не учить. Зря решили, что и так поставлю». А я говорю, что никогда и не учу, мне достаточно, сколько на занятиях запоминаю. Я и в самом деле берусь учить, если только с первого раза не проскакиваю, если на пересдачу слетаю. Словом, она уперлась – странная какая-то оказалась. Пришлось мне зубрить эту гадскую Статистику. И время потерял и бенза нажег, ещё и заниматься вынудила. Но фишка в том, что если б я её не катал, я бы и так проскочил. Она у всех приняла. Просто, если пришел, она и ставила – удовлетворительно. А у тех, которые загнались, что я за оценку на Мацесту таскаюсь, насмешка читалась, мол так мне и надо. У всех – и у тех, что злобились и у других, которые одобряли. И было чертовски обидно, что я просто помогал, а меня вот так припечатали. Я в край осатанел. Там у нас, совсем нулячиеесть, безграмотные, которые за весь семестр ни разу и не были. Я не к тому, что я больше других знаю, нет, мне вообще пофиг, считайте меня самым тупым. Я про другое – она спецом меня завалила, только потому что я ей помогал – подвозил её. Понимаете? Вы что-нибудь поняли? Я ничего не понял. Я по-разному прикидывал, но у меня в целое не сходилось. А мой одногруппник, Матвей, говорит мол, она хотела, чтоб я больше знал. Я конечно и это учитывал, но тоже чушь полнейшая – никак не объясняет. Бес знает, непонятка какая-то – сделал доброе дело и пострадал. Вы скажете, что это разные совсем вещи – с Прометеем и с училкой. Да ясное дело – это сущая мелочь вообще-то. Но дьявол знаете-ли в мелочах. До одури обидно было. И гадко ещё тоже, чтоб мне провалиться.

Только не подумайте, что я против преподов что-то там. Совершенно нет. Мне такие встречались, всю жизнь с благодарностью вспоминать буду. Просто люди разные – в самом деле.

Мы неспешно продвигались и по-ходу стало совсем беззаботно. Никакой суеты, никаких забот, кроме как сидя в седле, похлопывать Изабеллу. Даже комаров не было, чтоб от них отмахиваться. Даже как-то слишком без дел, даже для меня. Уже и прошлый день подзабылся. И никакого мерзкого шума вокруг. Все звуки приятные. Ну может только проклятыекукушки, но я уже перестал на них внимание обращать. Они за сегодня, всем нам на десять жизней нагрузили. Да и потом, зря я так про кукушек. Сто пудово, кукушка и не подозревает, что кто-то ее крики пересчитывает. Рассказать ей – вот бы она удивилась.

Мне пришло в голову, что есть ещё, отчего в лесу так спокойно и бездумно. Здесь нет других людей – ну почти нет. А значит, нет и всяких чокнутых. Нет той странной училки и всякие чудики из Универа не прячутся за деревьями. У нас там странных хватает, честное слово. Здесь же совсем по-другому, по-настоящему что ли.

– Слушай, – Кола обернулся к Гурику, который снова начал покачиваться. – Ты говорил, что это женщина, – похлопал по лошадке.

– Ну, говорил.

Кажется, Гурик до сих пор немножко злился, хотя уже почти час миновал.

– Если прижмет, как думаешь, есть вариант? – Кола держал улыбку, но не успокаивался.

– Не думаю, брат. Ты ей цветы не дарил. Раз. – Гурик с серьезным видом стал загибать пальцы. – На руках не носил. Два. В кабак не приглашал, хотя, – он чуток отклонился в бок, как бы приглядываясь, – вроде она тебе подмаргивает.

Тут мы втроем уже принялись посмеиваться. Пастушонок, до того почти не обращавший внимание на разговоры тоже взбодрился.

– Эх, беда, – говорит Кола притворно, с сожалением, – надо было все же ту туристочку, с собой забрать.

– А мне вот интересно, это за измену считаться будет или не будет? – Гурик продолжает накидывать. – Ты если всерьез надумаешь, смотри аккуратно, а то мало ли, родится еще один Калашников с гривой и копытами. Придется тебе жениться… на две семьи жить. Алименты брат или что там ещё? Сено, яблочки… пахах… телефончик, подковки … ахахаха….

И нас начало трясти. Потом сами понять не могли, с чего это нас так торкнуло. Маунты остановилась, не понимая, что происходит, а на нас навалились демоны смеха.

– … подковки… буахаха…

– Кола с гривой… ахах…

– Гур… ик… ахах… зар… аза… блин… хахаха… чертоввинтокрыл… ахах…

Кола первый рухнул на траву и хохотал переваливаясь, переходя порой в беззвучный режим. Ржали мы, как сумасшедшие – накрыло по полной. Чем больше угорали, тем больше увлекали друг дружку.

– На кар… уахаха… картинг… хахаох… Резя, дьявол… ахухах, – Гурик сполз с коня и сев на колени надрывался глядя на Колу.

– А как он… помнишь… уахахах… в зеркале… помнишь… Резя… увидел… ахахаха… себя увидел…

– …это… ахах… наш… город… еахаха… наш парк… уахаха…

– …иахаха… ахаха… тор… уахаха… мози… ахаха… те… – Я тоже свалился на землю. Смеюсь, не могу остановиться. Уже больно, дышать нечем, в горле перехватило. Отвернулся в сторону, задыхаюсь, хочу прекратить и не могу, слышу как все с ума сходят.

Звонче всех заливался пастушонок. Он толком и не понял, с чего нас так колбасит, но веселился за компанию. Его звонкий детский смех наполнял лес не хуже всех птиц вместе взятых. А птицы тем временем снова замолчали. Наверное, лесные жители в панике покручивали конечностями у висков, глядя на четырех ненормальных чужаков, судорожно дергающихся и катающихся в траве.

– Привал, – с усилием выдавил Кола.

– Селфи, – сказал я с трудом успокаиваясь и снова шлепнул пальцем по экрану.

Глава 3

Только в начале шестого, взобравшись по «Веселому спуску», мы наконец, дотянули до Черкесского перевала. Перебрали часа три – потратились на миллион бестолковых привалов. То им перекусить – черт возьми – то поваляться, то ещё что. Кола, заметно протрезвев, принялся отыскивать разные растения: что можно есть, что жевать, а что отваром пить и чем лечиться. Он в этом деле собаку съел. И все время с нами делился – на пробу. Гурик, сразу в ужасе отмахнулся, пастушонка Кола особо не донимал, а меня взялся пичкать по полной. Мне отказываться было как-то неловко, ну и пришлось давиться. Наелся всякого: то пробовал очищенный стебель лопуха, то пугливо прикусывал молодые грибочки – подмолочники, чтоб им иссохнуть. Потом травкой закусывал, корешками, какими-то мутными ягодками. Даже кору передал грызть, будь она неладна.Даже смолу с дерева впихнул мне жевать. Ножом срезал и дал мне – сказал настоящая жвачка, магазинные рядом не стоят. Ага, не стоят. По вкусу вроде половой тряпки – черт ее дери- хотя я и не знаю вкуса этой самой тряпки. И Кола всё повторял, что нам здорово повезло в этом году – весна солнечная и июнь жарку подкинул, вот все и расцвело пораньше. А я давился полузеленым кизилом и думал нихрена себе – повезло так повезло. Ещё так он увлеченно мне подсовывал всю эту дикую жрачку, что приходилось делано восторгаться, чтобы не обидеть.

Всем этим премудростям Колу дед выучил. Его дед владел пасекой и водил его по лесам, ну и выучил – когда, как и чем, в лесу можно поживиться. После того, как Кола потерял отца, он частенько у деда застревал – на пасеке. А отца Кола потерял, когда ему и пятнадцати не было. Вечером, его бати неожиданно стало плохо. После определили – инфаркт случился. Они прямо над нами жили и когда беда пришла, у Колы нервы сдали – он сорвался и свалил сервант на пол. У нас так громыхнуло – я напугался, что потолок проломиться. Люстры закачались как шальные. Четко все помню, хотя я совсем мелкий был. Мой отец поднялся узнать, что ж стряслось. К тому моменту, Колын батя уже отошел. И мой отец остался у них – поддержать, а минут через двадцать, скорая подкатила. Она добиралась больше часа, хотя от нас до скорой, пешком в пять минут уложишься. А тут, представляете – с вызова, даже за час не уложились. Когда врачи приехали, было уже поздно. Они поднялись, но бестолку. А Кола настолько озверел на скорую, что начал на врачей кидаться – вышел из себя, слетел с катушек и на психе хотел избить. И крики его я слышал. Помню, как жутко в ту ночь было, честное слово, до сих не забыл. Отец говорит состояние аффекта. Он-то Колу и успокаивал – мой батя. А потом и Гурик с Игорем подтянулись и помогли Колу сдержать. Игорь, это тоже их друган, он до сих пор в нашем доме живет – на девятом этаже. Как-то так, даже не знаю, что ещё и добавить – пешком пять минут идти, а на машине по пустой дороге больше часа добирались. Игоря отец – Георгий Андреевич – видный мент и Игорь кстати тоже уже полицейский. Так вот, Игоря отец разбирался потом, что да как и выходило, что все кареты загружены были и оттого и промедлили. «Умысла не было, рабочие трудности. На вызове задержались, поздно отправились. Врачей не хватает, машин. Так в тот день горько сложилось», – сказал Георгий Андреевич. Понятно, что так сложилось и что никто спецом не хотел. И понятно, что если бы вовремя добрались, то не факт, что спасли бы, но я Колу понимаю. Я даже не пытаюсь ставить себя на его место, просто понимаю этот его нерв – и точка. Вот.

После той беды, Кола частенько у деда терялся. И до того он навещал, но после, случалось пропадал там пропадью. Особенно, когда после соревнований возвращался. И Гурик с Игорем порой с ним тусили на дедовской пасеке. Бывало и девчонок с собой тянули. В общем и целом, в лесу Кола, будто за столом – не пропадет. Говорит, даже зимой найдет, чем прокормиться. Не знаю, может он перехватывает – зимой-то ничего не созревает. Разве только корешки какие.

Короче говоря, налопался я всякого. Не советовал бы вам с Колой в лес ходить – замучает подозрительными грибочками.

Словом, уже под вечер – запаренный дорогой – с мерзкой смоляной жвачкой во рту, взобрался я на Черкесский перевал. Весь наш отряд взобрался. Здесь уже царство альпийских лугов – лес на такой высоте не приживается. Всё вокруг окутал предвечерний туман и он здорово нагонял тоску и мешал осмотреться. Туман был не слишком плотный, что-то типа молочной дымки с длинными просветами. Но все равно он чертовки мешал и лучше б его не было. Перевалив через хребет, мы оставили справа еле различимый, вроде призрака, силуэт горы Маврикошка и начали спускаться к балаганам. Они чуток пониже, метров в двухстах.

Наш пастушонок задержался на перевале. У него где-то там устроен схрон и он остался убедиться, все ли сокровища на месте. Спускаясь с перевала, я все оборачивался к нему, а он застыл камнем верхом на лошади – провожал нас. Доверял туману спрятать его с тайничком.

Впереди выглянули долгожданные балаганы.

Балаганами величают чахлыедеревянные халупы, сколоченные из дранки и досок. Всего в поселении около десятка таких дранных халуп. Раньше, в них ютились пастухи, пригонявшие летом скотину, нагуляться на сочных высокогорных пастбищах. А последнее время сюда выбираются местные ценители дикости, вроде нас. Выглядят балаганчики страшно уставшими и потасканными, будто их тут черти трепали не одну тысячу лет. Самые древние, собраны в виде треугольничков – кровля спускается аж до самой земли. Такая форма, легкая в постройке и крепкая – зимой в этих местах снегом засыпает, будь здоров – повыше пяти метров. Лично я, представил балаганчики торчащими над землей крышами, вбитых в землю домиков. Знаете, мой дед живет в селе, недалеко от Дагомыса и к нему в дом, по лету, вселяются перелетные птицы – ласточки. Они слетаются и вьют свои гнездышки на крыше. Вот и здесь похоже – искатели дикости, точно перелетные птицы, гнездятся летом в здешних крышах.

Ещё, я прикинул, что именно в таком балагане, должна бы водится Баба-Яга. В сказках, у этой старой клизмы, избушка всегда из бревен – бьюсь об заклад, что это все понты. На самом деле, Костяная нога должна мозолиться именно в таком, затасканном чертями балагане, в виде крыши.

Балаганчики рассыпались на утоптанной полянке, вниз по склону – в ряд, бочком друг к дружке. Наш – шестой сверху. Самый нижний – хозяйственный, он самый чахоточный, зато в нем имеется генератор. Кабель от генератора, тянется ко всем хижинам, так что можно наладить электричество – врубить лампочку и питать гаджеты. Со светом, оно конечно повеселее – ясное дело, но мечтал-то я о другом. К дьяволуцивилизацию, не за тем я сюда затащился – справлюсь одним ножом. Стану тут бродяжничать по лугам и лопать корешки. Словлю горного козла и прожарю его на огне, добытом растиранием щепок. Буду скрываться от людей, а при случае, с интересом подглядывать, как они себе хозяйничают. Присмотрю уютную пещерку и выучусь камнем нацарапывать разных зверушек и черточками дни отмечать. И каждую неделю шесть черточек скошу ещё одной. Сошью пару мокасин, а по ночам, завернувшись в козлиную шкуру, стану поклоняться загадочным птицам, мигающим огоньками. Выходит, генератор мне нафиг не сдался, но раз уж есть, гори оно огнем, не пропадать же добру. Тем более, мы и топливо притянули. Мы, я сказал мы, разрази меня кукушка – лошадки притянули.

В Бабук-ауле нам пьяно поклялись, что людей в поселении нет – еще прохладно, ещё погода резко сменяется, даже снежок может сорваться. Пик сезона – в августе, когда на перевал прет столько бездельников, что балаганы превращаются вроде переполненных плацкартных вагонов. Счастливые ценители дикости, добравшиеся до поселения, на ночь набиваются вповалку в эти деревянные халупы. А с утра начинают выпивать и днями бродят туда-сюда пьяные. Шатаются гостями по соседним балаганам. Первый ходит к шестому, пятый к восьмому, потом вместе тянутся пировать в третьем. Когда все обойдут, тащат друг дружку в обратку. А затем, всю ночь воплем вопят в этих чертовых вигвамах, точно ирокезы перед битвой. Словом, такой тут движ-париж. В августе, даже медведи эту проклятую локацию сторонятся. Как я вчера в Бабук-ауле понял – в конце лета здесь не искатели дикости гнездятся, а ее носители. Потому-то, Кола с Гуриком и решили забраться в июне – отдохнуть в покое, чтоб никто не путался прочувствовать трушный вкус этого местечка.

– И что вам дома не сидится? – из первого балаганчика выбрались два мужика.

По прикиду и повадкам, даже я сообразил, что это егеря. Если лица не разглядывать, вы бы их в жизнь не различили, до того они были схожи – один в один. И смотрелись словно два одинаковых охотничьих костюма, в которые зачем-то впихнули людей. Будто не люди одежду на себя натянули, а наоборот – их в одежду вдели. По виду, они очень не хотели, чтобы их туда всовывали, но похоже не слишком-то и упирались.

– Привет, бояре! – протрезвевший Кола спрыгнул с лошади.

– Привет, привет! – пожимаем руки.

Обоих звать Володями.

Охотничьи костюмы были измяты и сами егеря выглядели помотанными. С первого взгляда заметно, как их жутко задолбали все эти подлючие горы, от которых у туристов дух перехватывает. Им бы супчика навернуть и поваляться на мягких кроватках. И вообще, какого лешего они здесь потеряли – сидели б дома с семьями и глазели какое кринжовое шоу. Еще заметно, что они и друг дружку слегка утомили.

– А вы тут, каким макаром? – Гурик спрашивает, – говорили, тут никого.

– Таким макаром, – нервно отвечает, – с приюта! Заночуем и по утру в Дагомыс. Планерка у нас завтра, чтоб ее!

Приют, это попсовая святыня под Фиштом – славная туристическая стоянка на берегу реки Белой. По тропинке, километрах в шести от нашего треклятого поселения, так мне объяснили.

– Нифигасебе! – я с трудом наклонился.

Для кого-то целое путешествие, а кому-то на собрание сгонять.

Какое же, черт подери, удовольствие, стоять ногами на земле. Последний час верхом, я вывез на морально-волевых. Натер пятую точку, своими дурацкими загонами. Все из-за этой подлойсовести. Меньше надо было угрызаться, изводить себя и ерзать в седле. Дебильная история – зад прям зудел, словно мне с ружья солью пальнули. Ох, как же было офигенно сползти с Изабеллы. Я разогнулся и потоптался. Потом склонился к земле, прижавшись к ногам насколько смог. Почувствовал бодрее.

– Сидят в своих кабинетах, квесты сочиняют, – Володя пнул торчащий камень.

Было забавно, как в этой туманной глухомани, понурый мужик ловко ввернул модное словечко. У этого первого Володи, рот был чудной. Точь в точь грустный смайлик – четкий полукруг с опущенными краями. На вид ему было лет за сорок. И усы он отпустил и они торчали полуседые и смотрелись, будто клочьями. Оттого, лицо делалось совсем печальным. Честное слово – всамделишний грустный эмодзи. Хотел бы я взглянуть, как он улыбается. Но он так ни разу и не улыбнулся. Держу ставку, он за всю жизнь ни разу не улыбался. Тут как не крути, в грустный смайлик превратишься.

Подтянулся наш пастушонок – довольный. Видно убедился, что с тайничком полный порядок.

– И ты здесь, малек? – узнал пастушонка второй Володя, – а где пахан?

– Черешню собирает. Дома он.

– Стоклятыйтуман, – печальный эмодзи сплюнул.

– Вода еще горячая, айда к нам. Кипяточком угостим – чайку нальем. Только кружки с вас, – предложил второй Володя.

– Да нам ещё разгрузиться, ужинать потом. Спасибо, без нас.

– Ты малек заходи, – говорит второй пастушонку.

– Нет, дядь Вов. Мне с лошадьми ещё.

– Как там на приюте? Народа много? – спрашивает Гурик.

– Хватает их, шальных оглоедов, – первый Володя шумно обсморкался в платок.

Какой-то он нескладный был, этот первый егерь, черт бы его побрал. Рот ужасно печальный и усы клочками и измученный весь, как все эти потасканные балаганы. Мне, блин, стало жалко этого грустного ворчуна. Зато, он умело вворачивал всякие словечки. И это последнее – оглоеды – мне зашло. Сперва, я не прям сильно на него подвис, но постепенно оно меня захватило – прочно в башке засело и прокручивалось в мозгах.

– Ну ладно. Мы покемарим. Утром уйдем, часов в пять, – сказал второй.

– Постарайтесь кричать поменьше, – попросил первый.

– Да мы как-то и не собирались… – удивился Гурик.

– Надолго вы?

– На неделю.

– Может за неделю и обернемся… стоклятый туман! – снова заругался печальный.

Мужики пошли вернуться в балаган, но в дверях столкнулись и принялись маленько бурчать и пихаться. Затем спохватились, видимо при нас ругаться было стремно и утихнув, прошли внутрь. Еле держась от смеха, мы добрались до своего жилища.

– Ну здравствуй, балаганчик! – выдохнул Гурик. – Снимаем всё барахло и лошадей надо расседлать.

Задрипанные двери балаганов, не принято закрывать на замок. Любой путник вправе тут прибиться – отдохнуть или согреться и переждать непогоду. Замки здесь не в теме и если балаган заперт на ключ, то его подлого хозяина, проклинают на чем свет стоит. Всяк бродяга смеет сбить гадскийзамок хоть голыми руками, хоть камнем, хоть выстрелом из дробовика. И хотя дробовики вне закона – это земли Сочинского национального парка – но одна разваленная дверь, мне запомнилась. На искалеченной при взломе двери, принято от чистого сердца, что-нибудь черкануть в адрес гнусного хозяина гнилой хижины. Обычно, выбирают из слов, которые выкрикивает взломщик, во время выдирания ржавого механизма. На той прострелянной дверце, гвоздиком было нацарапано несколько ужасно искренних и крепких словечек, но здесь приводить их не стану. Думаю, вы и сами догадались. Если нет – пишите номер, скину фотку. Такие пироги. Поэтому, двери обычно запирают на засовы, задвижки, шпингалеты, деревянные вертушки и ещё что-то вроде этого.

Кола распахнул дверь, которую, похоже, не открывали с прошлого года, прошел внутрь и глубоко вдохнул:

– Обожаю, этот мерзкийзапах!

Этот особый запашек, что-то типа вони от оставленных на несколько месяцев, а перед тем, кем-то основательно потасканных вещиц. Ещё и вперемешку с гниющими досками, испорченной едой и черт знает чем ещё.

Гурик протолкнул Колу вперед, заскочил и круто затянулся.

– Ааааа! – его лицо сделалось нежным и безмятежным, как у грудничка.

Я пропрыгнул внутрь и тоже лихо вдохнул. И сразу пожалел, серьезно. Как бы объяснить – если вам по нраву отдых с пятью звездами, то вам здесь ловить нечего. Даже если с одной звездой, держитесь от этого поганого местечка подальше. Честно сказать, перспективка жить с этим душком всю неделю, сбила меня с толку. Я быстренько выдохнул и начал потягивать по чуть-чуть, легкими глоточками. И, к счастью, постепенно свыкся. То ли я принюхался, то ли ещё что, но эта чистая, природная вонь балаганчика – перестала напрягать. А сейчас, чтоб мне провалиться, я не прочь добрую неделю протерпеть на одном лишь компоте, ради хорошего балаганного вдоха. Челом бью, тот живой запашек, во сто тысяч раз кайфовее едких ароматизаторов. Он ещё и честнее, не пытается одурачить и скрыть за собой какой-то другой – дрянной и паскудный привкус. И уж точно, было бы бредово на альпийских лугах вдыхать резкий аромат лепестков роз, смешанный с экстрактами перетертых насекомых. В этом диком и суровом месте и запахи должны быть такими же дикими и суровыми, черт подери.

Тут я снова вспомнил злую колдунью с метлой. В сказках не раскрывают, какой стоит духан в ее избушке на курячих ногах. Но я думаю, должно пованивать примерно также, как в этих обшарпанныхбалаганчиках. По-правде говоря, что-то слишком часто эта ведьма норовила влезть в мою голову. Я даже начал подозревать, что в этом путешествии мы таки увидимся с этой отмороженной старушенцией. Сразу скажу – не довелось. Но вспоминал я её не раз. И ещё, в мозгах застрял этот егерь – печальный эмодзи. И это его словечко – оглоеды. Надежно я его запомнил. Впиталось оно в меня – вертелось все на уме. Оглоеды! Что-то в нем было.

И меня ещё кое на чем заело – ни в какую не мог нахрен отделаться. Не просто дурацкое впечатление, будто в сказке какой-то, а гораздо хуже. Знаете, иной раз смотришь паршивое кино – из тех что до середины не вытягиваешь – и настолько бывает жуткоперегибают с истасканными сценками, что наизнанку выворачивает. Слишком всё знакомо и потому смотрится тошнотно. Настолько перехватывают – с ходу не веришь. Вот и здесь также. Всё разом навалилось. И эта мелькавшая в голове Баба Яга и кукушки и закутанные туманом горные луга и мы на лошадях и пара чудных Володь и потасканные балаганы и духан и это странное словечко – оглоеды. Как-то всё это вместе стало меня беспокоить. Будто какой-то косорукий обморок с декорациями перегнул. Сбивало с толку, бесить начинало. Но хлеще всего добивало, что это и не кино вовсе.

Итак, я прошел внутрь и, отдышавшись, принялся изучать жилище оглоедов. Внутри, всё такое же замученное и ушатанное, как и снаружи. Ещё и запашек по началу, будь здоров. Вместо пола – утоптанная земля. Справа, при входе, застыла ржавая-прержавая печка. Когда открываешь тощую дверцу для закладки дровишек, раздается мерзкий скрип и на пол обсыпается всякая ржавая чешуя. При этом, выглядит печка бодро – крепко стоит на четырех ржавых ножках, точно бойцовый пес в ожидании команды. И служит верно – защищает от холода, ну и ещё еду на ней приготавливают. Ржавый хвостик от печки задирается вверх через крышу. По нему уходит дым – это ещё и знак вновь прибывшим оглоедам, что гнездо занято и надо бы поискать другое. Но, если дым валит со всех крыш, то приходится уплотняться, чтоб никто не остался на ночь медвежьим перекусом. Слева от двери – крепкий деревянный стол, сбитый из топорных досок. Коротким дальним боком он упирается в стену. С виду, это самый новый гаджет в балагане, видимо предыдущий не выдержал бурных пиршеств и надломился. Стол отполирован перетаскиванием по нему бутылок, стаканов, сковородок и тарелок, а ещё шлепками карт, стуками кулаков и всякими такими штуками. Между столом и стеной – вдоль – стоит задротная скамейка. С другой стороны стола, до самого конца дальней стены – длиннющий настил из досок. Зовется тахтой. Рядом со столом, на тахте, можно сидеть, как на скамейке, а дальше это уже огромная кровать. На нее оглоеды расстилают спальники или вонючие матрацы. В углу настила свалены те самые матрацы, пропахшие сыростью и уже знакомыми запахами паленых дров, старой жрачки и всем остальным. В общих чертах, таким предстало, это убогое и бесценное прибежище. На всякие там широченные щели, покосившуюся дверь, коряво залатанные дырки и другую нелепицу, оглоедам совершенно резиново. Только если совсем не начнет заливать или если напрочь нечем заняться, то могут что-то подправить.

Ещё, в углу над столом, устроены корявые полки из досок. На них всякая бородатая посуда, полезная сковородка, убогая алюминиевая ложка, влажные спички, пару сырых рулонов туалетной бумаги, банка сладкой кукурузы и даже открытая полупустая банка сгущенки, с торчащей из нее чайной ложкой и черными пятнышками миллионов утонувших муравьишек. Видимо тот оглоед, который позаботился о нас – открыл банку и даже вставил ложку – не учел, что глупые муравьи не смогут проскочить мимо улетной хавки. Вот как всегда, блин – сделаешь доброе дельце, а его полюбому изгадят какие-то безмозглые насекомые. В общем и целом, все то, что брошено предыдущими оглоедами- можно есть и использовать. В горах надо делиться. Таков кодекс.

Мы затащили барахло и расседлали лошадей. Свою Изьку, я снова угостил сахарком. И снова другие лошадки, грустно посмотрели и отвернулись. Это невыносимо! Я сломался и угостил всех. Вообще-то, я им нифига не должен – у них свои кормильцы. К тому же, угощать чужую лошадь, это как заправлять чужую тачку. Многие конечно обрадуются, а мне по душе те, которые разозлятся. Типа они что, безрукие, сами не способны содержать свой транспорт? Хотя, если по правде, я был бы не против, чтоб моего бегемотика, кто-нибудь заправлял. Хотя бы раз в месяц подкармливал. Даже раз в год, черт его дери. Я ещё разок угостил всех лошадок.

Гурик с Колой принялись разбирать вещички, а мы с пастушонком схватили ведро и канистру и метнулись за водой. Родник метрах в двадцати. Вода – это, конечно, песня. Хотя бы ради нее, сюда стоит забираться – она живая. Хотите верьте или как хотите. Бодрит, свежит и не по-детски придает сил. До одури было приятно умываться этой чистейшей водицей по утрам. Не то что в выжатом городе. Здесь, на альпийских лугах, вода и воздух, это страшновкусные, бодрые и верные приятели. Вы будете крутить пальцем у виска, но первое время, у меня руки чесались, перекрыть кран. Жутко было обидно, что эта очумелая водичка утекает в никуда. Хотелось собрать до последней капельки всю эту сумасшедшую воду и передать людям, в точности, как Прометей передал огонь. Представляете! Я, у нас в Сочи, воду пью из под крана и когда слышу, что в дрянной Москве или ещё где, из под крана не пьют, я прям не верю – переживаю даже. Честное слово, провалиться мне у того самого родника. Сочинская вода – норм, но эта, в пятьсот раз получше будет. А с московской сравнивать, вообще дело невозможное. Как Солнце и фонарик на мизинчиковой батарейке. Вот бы напоить этой водичкой нервных москвичей. Может, они из-за воды такие загнанные. Кстати, тех, кто в Сочи не пьет воду из-под крана, а выделывается – я их в лоб не понимаю. Вечно они болтают, что вода уже не та. Сечете о чем я? У них и вода не та и ноги не так потеют и Солнце не так ярчит и бесятся они со всего – земляки.

В общем, напились мы не сразу – в несколько подходов. Попробуйте долго пить ледяную воду, посмотрел бы я на вас. Затем, я заправил свой канадский бурдюк и перекинул его через плечо. Мне почему-то казалось, что перекинутый через плечо бурдюк с родниковой водой и кобура с ножом на ремне, это верные признаки моего союза с природой. Моей одичалости и первобытности, которые я хотел прочувствовать всеми своими косточками. Одичалости, разрази меня кукушка и первобытности, будь она не ладна.

Словом, набрали воду и вернулись к балагану. Первым делом напоили лошадок, дали им соли и отпустили. Они радостно умотали отдыхать и пастись. Кола и Гурик возились с распаковкой. Несколько бутылок пепси и весь алкоголь я отнес засунуть в родник – это еще и природный холодильник. Мясо туда же, только завернул, чтоб вода не попадала. Но мясо на ночь надо забирать, не то звери доберутся. Прихрамывая из-за натертого зада, я бойко носился как сумасшедший. К ручью, к лошадям, к балаганчику, опять к ручью… Снова поднялся от родника на площадку и заглянул внутрь. Гурик с Колой болтали за столом, напротив друг друга. Оба поснимали куртки, а Кола накинул на плечи. Вместо кроссовок на ноги одели шлепки.

– …не видел женщин. Почему женщин не берут? – Гурик щелкал семечки и бросал шкорки в пакет.

На столе валялась разорванная пачка. Семечки из нее высыпались и лежали горкой по центру и, по небольшой горстке, перед каждым. Рядом лежал смятый прозрачный пакет, в который скидывали шелуху.

Я снял бурдюк и накинул его на ржавый гвоздь у двери. Тут повсюду торчат ржавые гвозди. Если на них навешать миллион всяких бестолковых пожитков, все равно останется несколько пустых ржавых гвоздей на которые можно ещё что-то прицепить. Будто каждый, кто здесь бывал, загонял свой ржавый гвоздь. Мне почему-то сделалось грустно, что все торчащие гвоздики – ржавые. Самые старые, уже даже огрызанные от ржавчины, их можно было переломить одними пальцами. Я решил тоже вколотить свой личный гвоздь, но обязательно блестящий, чтоб он не ржавел – из нержавейки. Меня заклинило на ровном месте. Клянусь богом, непременно отыщу и вшибу дурацкий блестящий гвоздь. И обязательно куда-нибудь повыше, чтоб не выдрали. Надо бы поискать такой гвоздик.

С боку стола уже разложили походный стул и я аккуратненько уместился на него. Внизу по-прежнему зудело. Опершись на сложенные руки, я навалился на стол и немножко унял свои муки.

– Женщина в лесу… – Кола повернулся в мою сторону и протянув кружку, кивком головы намекнул на воду. Ведро стояло рядом со мной и зачерпнув, я вернул ему с водой, – представь, передерутся.

– Они и так за малым сдерживаются, – Гурик взял семечку и звонко вскрыл пальцами скорлупу, – парами пускали бы и то веселее. – Он широко зевнул и к концу выдоха мотнул головой.

Я оглянулся по сторонам. Балаган здорово ожил. Повсюду развешены и свалены наши сумки и рюкзаки. Кое-какие припасы уже заняли места на полках. Так конечно выглядит бодрее. Отвлекся я от балагана и обратился на Оглоедов. Оба держались беспечно – вточь как я, когда закрыв последний экзамен, беззаботно батонюсь дома на диване. И мысли наверное те же – затеять на завтра что-нибудь славное. В общем, так они балдежно устроились, что тянуло наглухо расслабиться – что я и сделал. А Гурик не только семки грызет, ещё и сигарету мнет и неспешно стукает ею по столу – то фильтром, то открытым краем. Из открытого края просыпался табак, а пустая бумага подвернулась и у него на треть сигаретка смялась, но он так и продолжает вяло постукивать. Это он так курить бросает, сдерживается подольше не дымить. С этими бросальщиками вообще смех, как они вечно завязывают. У меня дядя дымит, словно дымзавод и никак прекратить не может. Раньше каждую неделю бросал. Каждую, черт его дери, неделю. И ни фига не выходило. У него по всей квартире пачки распиханы. Говорит, на случай, если вдруг перестанут продавать. Представляете? А один раз, года три назад, до того дяде сигареты надоели, что он решительно взялся раз и навсегда с ними покончить. Этот мой дядя Леня, как-то ночью поввынимал все запрятанные пачки и блоки, сел перед окном и каждую сигаретку переломил и сбросил вниз. Сто часов, говорит, ломал их и вышвыривал. Там у него клумба внизу, под домом, туда он и навалил эти огрызки – на клумбу. Уничтожил все сигареты и радостный направился спать. А под утро проснулся весь в поту и рванул на эту клумбу ошметки собирать и выкуривать. После того случая, больше он курить не бросал. Понял, говорит, что не удастся, потому больше и не старается. Такая вот идиотская история.

От нечего делать, я стал приглядываться к Оглоедам. Какие же они с виду разные – совершенно отличаются. Я даже удивился, что раньше не особо-то и замечал. В городских суматохах ни черта не замечаешь. А тут от безделья все подряд сечешь. Кола выглядит лет на десять моложе, ну или по меньшей мере на пять лет точно. Когда они рядом, ни в жизнь не поверишь, что ровесники. И держатся совершенно по разному.

– Не думаю, что бабы прям рвутся сюда. – Кола сидит ровно, натянуто., – Ещё и попробуй доберись. И в напарниках – одичавшие егеря. То же знаешь…

Вообще, Кола по жизни вроде пружины упругой. Все в нем пружинисто – разговор, жесты, походка. Даже его дерзкий взгляд, будто всё равно сдерживается, но вот-вот разожмется и мало не покажется.

– Платили б нормально. Тут смотри, и воздух свежий. Красота вокруг. – Гурик усмехнулся, снял свою панаму и легонько подкинул ее на стол. – И мужики здоровые, натуральные такие. Закаленные демоны. В лесах, в горах, стойкие как…

А вот Гурик здоровый и грузный. Он не толстый, но упитанный – словно начал чуть толстеть и замер – дальше не поправляется. Причем он всегда был такой. Это я ещё с детства помню. Ну кроме когда он по больничкам чалился. В общем, слишком Оглоедынепохожи друг на дружку. Не нравится мне сравнение с тачками, но Кола, он вроде спорткара – поджарый, резкий, звонкий. А Гурик вроде грузовика – тяжелый, неспешный, зычный. Хотя я не знаю, грузовик зычный или нет. Даже не до конца осознаю, как это слово понимать. Осознаю конечно, но не на сто процентов. Просто мне нравится как звучит – зычный.

– Одичавшие, – перебил Кола и тоже усмехнулся, – Одичавшие. Натур продукт.

Ещё, Кола бывает, повторяет слова. Видимо привык, что могут не разобрать, от того, как он быстро произносит. Ещё и по жизни, точно зарядка всегда на полную.

– Да. Не городские манайгеры, – Гурик всё постукивал сигаретой, – и не фитнесс-орки.

– Платили б достойно, своих подруг таскали. – Кола сдвинул горстку семечек в общую кучку, – надоели. Зараза, блин, – сказал, уперся руками за спиной на тахту и откинулся назад.

– Да. И не говори, – вздохнул Гурик неясно – то ли о подругах то ли о семках.

Гурик откинул смятую сигарету и потянулся было за семечкой, но отвел руку. Посидел задумавшись. Глянул на Колу, глянул на меня. Смотрит в глаза и что-то прикидывает. Наконец, ладонью обхватил сбоку лавку и, упершись на руку, приклонился ко мне.

– Ну что? – заискивающе проговорил и брови вздернул.

– Не плохо, – говорю.

– Доволен? – Голос у него тучный, басовитый – зычный, здесь понятнее. Оно и конечно, с такой-то массой, если бы он тонким пищал, нелепо было б, честное слово. – Нормально? – также почтительно спрашивает.

– Нормально, – не понимаю тона.

Гурик ещё взглянул на Колу и снова ко мне:

– Серега, разговор есть, – продолжает дальше.

– Давай, – я уже напрягся, немножко. Что-то он темнит.

– Обязанности у тебя есть. У каждого есть – обязанности. И у тебя.

Сижу молча, что еще за чертовы обязанности?

– Знаешь, чего мы тебя взяли? Зачем вместе поднялись? – заметил, что я слегка напрягся и объясняет.

Я мотнул головой – нет. Слышал, они втроем планировали, но этот их друган, Игорь – не смог. По службе не сложилось. Вот меня на замену и выпустили. А почему меня – да фиг знает.

– Со мной вы в безопасности, – я попытался улыбнуться, – и от медведя выручу.

– И это тоже, – говорит не улыбнувшись, – учитывали. И ещё знаешь, придется…

– Что? – я не дослушал и перебил, не выдержал.

– …готовить. Еду будешь делать, – медленно так говорит, полусонно. И головой покачивает. – Жарить-парить, чайку вскипятить.

Я замялся.

– Что, постоянно, что ли? – Перевожу растерянный взгляд на Колу.

Что-то я не догнал и смешался.

– Неделю всего, – Кола быстро кивнул. И так сморщился, типа, а что тут сложного, делов-то. Вроде я обрадоваться должен, что не месяц стряпать. Он так и сидит – откинулся на руки. – Неделю. Всего семь дней.

– Я…я не умею. Яичницу только…

– Подскажем, не думай даж…

– А пастушонок?! – зачем-то малька вспомнил. Всерьез занервничал.

Гурик уселся ровно и оба головами закачали, мол нет – пастушонок не станет. Я задумался. Три раза в день готовить, это и посуду мыть наверное, печку топить, это… это весь день возиться. И ведь это взамен, чтоб с Иркой дикарями в паршивую Анапу махнуть. Да даже, если неделю беспробудно в компе рубиться или с приставкой возиться – да в миллион раз круче. Может их ещё и с ложки кормить?

– Это и посуду мыть?! – спрашиваю и начинаю возмущаться, но ещё и обижаться. Одновременно пытаюсь прикинуть, как выкручиваться. Как-то все перемешалось у меня.

– Да.

– И печку что ли…

– И печку, конечно.

– Ну погодите, нас же трое, – говорю примирительно, в надежде уладить, – давайте каждый, один раз в день. За мной, пусть, завтрак или там обед. За тобой Гурик ужин. Ну и Кола как-то. А что это за отдых такой? Совсем это и не отдых, – заканчиваю и убираю руки со стола.

Они удивленно уставились друг на друга. Сидят, смотрят и молчат. Жалеют что-ли, что меня подтянули. Но я им не обслуга, всю неделю у печи упираться. Чего это они задумали? Совсем опухли?

– Я же тебе говорил, – Гурик оперся локтем, – предупреждал.

– Молодежь не та, брат, – Кола поджал губы и сел ровно – говорит с Гуриком, а глазеет на меня, – Не та. Мне бы взросляки поручили, летал бы уже.

– Не, ну сказали бы внизу, – мне вдруг стало ещё и неловко, что я отбиваюсь и их расстраиваю. Я до этого перестал опираться на стол, а тут как-бы отстранился от них и от стола, ещё подальше отклонился, – Сразу бы если, это одно дело. А так…, это что? – начал я мямлить, как потерянный.

– А разве об этом говорить надо? – Гурик снова уставился на меня. Обиженно ещё как-то посмотрел и после отвернулся. Снова ухватился сигаретой постукивать.

Сидят, молча переглядываются друг с другом – надулись оба. И я надулся. А на что они рассчитывали, надеялись что я от радости онемею? Нет, ну их, на такое я не поведусь. Очень сильно я разозлился – от неожиданности думаю. Завелся не на шутку. Хрен им! Хоть сейчас же, к дьяволу, свалю отсюда! В ночь выйду, похрену на медведей. Пускай лучше сожрут меня, чем так встревать. Нет, лучше утром уйти, ещё не хватало, чтоб сожрали тут меня. Здесь до чертабалаганов и все пустые, в любом заночую. Даже спать с ними в одном балагане не стану. Ей-богу, не смог бы даже спать в одном балагане, так я вскипел. Разозлился, но и растерялся тоже.

– Ладно, уговорил, завтрак и обед за тобой, – Гурик снова повернулся ко мне и при каждом слове, ребром ладони отбивал по столу, – а ужин за Колой.

Понимаете, я от обиды и от злости начисто отключился, перестал соображать. Надо признать – у меня так бывает. Если сильно разозлюсь, не могу нормально мозгами пошевелить. Выключаюсь, котелок варить перестает – только бешусь. И чем сильнее блинзлюсь, тем всё меньше соображаю. А тут я зверски вспылил, да ещё и жутко растерялся и обиделся. Вообще-то, должны были вначале предупредить, ещё в городе – сразу. Я бы в жизни не подкинулся. Пусть хоть Луну в золотую фольгу мне обернут, черта с два я бы стал их обслуживать. И тем более, вот так внезапно грузить человека – это последняя подлость, будь я проклят, если не так. И честно говоря – на них такое не похоже. Подлости за ними не водится, всегда в лоб прут. А вот поиздеваться – хлебом не корми. И этот «ужин за Колой» меня чуть расшевелил. Словно я кошмар во сне увидел и пробудился, но ещё не понял, что это сон был. Уже успел так жутко накрутиться, быстро не остановишься.

– А почему и завтрак и… А как… А ты что же…, – продолжаю путано мямлить. Поплыл.

– А я нет. – Гурик локоть на столе держал, а тут наклонил голову и запустил руку в свою копну. У него волосы темные, густые и длинные. И он руку загнал в свою шевелюру и стал ее мутузить, аж пальцы зарываются. Потом, не прекращая накручивать волосы, повернул голову ко мне. Смотрит и слегка посмеивается. – Я отдыхать приехал.

– Это получается… – надо мной уже ржут, а я никак не могу собраться. Начинаю ещё злиться. теперь уже на себя, что они так легко меня провернули. И ещё Гурик так коварно и так подло хихикает…, – ужин за Колой, да? Каждый раз это, правильно? Если Кола так согласен, ну ладно. Это уже лучше… Придется, наверное…

Как-то я тупо переобулся, даже самому кисло стало. И тут, я ещё чуть подальше отклонился, так что стул подвернулся и я завалился, к чертям, на утоптанную землю. Но мигом подскочил и уселся обратно, как ни в чем не бывало. Если б они в моменте моргнули, думаю, и не заметили бы, настолько шустро я все провернул. Но они не моргали и тут уже оба покатились со всего смеха. Егеря в соседнем балагане пробудились, сто пудово. Пастушонок вдруг заглянул внутрь, а лавка под Гуриком так противно заскрипела, словно тоже надо мной угорает. Вот же подлецы! Брехливые оглоеды!

Я полностью забыл про свой натертый зад и сидел вчистую размазанный своей тупостью и ничего не чувствовал и не соображал. Как будто меня за плечи схватили и встряхнули, как полотенце. Теперь я только страшно желал вернуться обратно минут на десять и пусть бы они рискнули меня провести. Вот это я бы их распустил, черт подери. Я бы их… Надо же, как запросто повелся, как не заподозрил! Вот гады, а!

Кола отряхнул руки и машинально провел по своим отстриженным волосам. Может ещё и потому он молодо выглядит – с короткой стрижкой человек выглядит помоложе.

Всё ещё угорая, Кола привстал и наклонившись через стол, достал с полки влажный коробок спичек. Тот, который с прошлого года валялся. Открыл значит коробок, вынул дохлые спички и поколдовав, зажал три штуки в кулаке. И поднес к Гурику.

– Начинается, – прекращая коварно ржать, Гурик развернулся к Коле. Уперся локтем в стол и радостный опустил подбородок на руку. Для вида, немножко задумался. – Слева.

Кола потянулся за спичкой.

– Эта, эта! – увидев, что Кола собрался тянуть не ту спичку, Гурик резко оторвал голову и подскочив, ткнул пальцем. Ловкий оглоед, как ребенок, честное слово, – с моей же стороны, неуч!

– Запарил, блин, тащи сам.

Гурик вытянул спичку. Длинная. Он начал ладонями отбивать бит по столу, а Кола поднес кулак ко мне.

Меня всё ещё мутило. Теперь я загонялся, что выглядел, как идиот. Нет, чтоб разом накинуть покер-фейс и присечь, что хрен я буду вам прислуживать. Стал что-то наворачивать, пастушонка зачем-то приплел, обиделся, разозлился, свалился к чертям, – вел себя неважно. Самому стремно. Это они меня по красоте разыграли – развели как младенца, чтоб мне кретину провалиться. Я злился на них, на себя и даже на дохлые спички – страшно они меня раздражали.

– Это что? – спрашиваю сдавленно, хотя и так все ясно.

– Спички, – говорит с серьезным видом, – Стартуй.

– Ясно спички. И что значат? Зачем тянуть?

– Все тянут и ты тяни, – смотрит сурово на меня.

– Хорошо, – говорю, – ладно. Пусть так, – устал уже с ними бодаться.

Дернулся было, но Кола меня опередил:

– Короткая – сегодня ужин и завтра день. Потом меняемся, через два дня.

Я потащил спичку. Блин! Короткая. Я даже расстроился. Знаете, когда проигрываешь и это ничего не значит, все равно расстраиваешься. Но долго я не переживал. Мне конечно не хотелось в первый день отвлекаться от местных диковинок – всё мне было в новинку. Да и дорога помотала – охота просто побездельничать. Но по факту мне светило гораздо жестче. Хотя, я бы хрен подписался. Да и вообще, ну их в баню, этих юмористов.

– Покажи последнюю, – буркнул я и махнул головой.

– Не наглей, студент, – Кола показал оставшуюся спичку. Длинная.

– Все равно я не умею, а яиц у нас нет, – говорю.

– Как нет яиц? – не сдержался Кола.

– Давай-ка через полчасика, печку затопи. – Гурик снова зевнул вовсю и снова на выдохе замотал головой, – Подскажем, что да как.

– Чем вам помочь? – снова пробурчал.

– Не мешайся.

Я хапнул семак и выскочил из балагана. Оглоеды!

Выскочил я в туман и меня жутко штормило. Я постоял в тумане и вдруг, вспомнил про свой зудящий зад. Зуд никуда не делся, но последние минут десять, я про него совершенно забыл. Даже свалился на задницу, но ничего не почувствовал. Вот же интересно – стоит только сильно заволноваться и разом про зуд забываешь. И обо всём остальном, тоже не думаешь. Даже боли не замечаешь. Знаете, у меня как-то раз похожее было, только во сто тысяч раз пожестче. Месяца три назад, мы с Ирой лютопереругались. Вообще в крах поссорились. Не важно, почему мы обозлились – это наше личное дело. В общем, я ужаснопсиханул и сказал, что больше видеть ее не могу. А она сказала, что я подлец и заревела, что ее самая большая мечта в жизни, забыть меня, будто никогда и не было – и вообще чтобы я куда-нибудь провалился. Ох, я прям с ума сошел настолько я взбесился. Запрыгнул в свою Ниву и рванул куда-то. А по дороге остановился – решил взять пачку сигарет, хотя я вовсе и не курю. И вот, когда выходил с машины, то резко хлопнул дверью. Одной рукой со всего зла ударил, а другую руку не успел вытащить и мне указательный палец зажало. Представляете, насколько я страшнопсиховал, что одной рукой шарахнул дверцей, а другую даже одернуть не успел. Значит, палец застрял, а я и не заметил. Не обратил внимания, такой я был заведенный. Попробовал отойти от машины и не смог, потому что чертов палец не отпускал, будто веревкой привязали. Тогда я просто открыл дверь, освободил палец, пошел, купил сигареты и выкурил сразу три штуки. Видели бы вы, как я курил – кашлял, плевался, давился. В общем, три спалил, но легче мне не стало, наоборот. Так что, всё это вранье, что сигареты успокаивают. Ни хрена подобного. Сперва миллион кошек скребли, так к ним еще один миллион добавился. За малым эти кошки меня в конец не измучили. Я выбросил эту гадскуюпачку и решил свалить, к дьяволу, за семь морей в тридевять земель. Ужасно захотелось просто бесконечно куда-нибудь двигаться в какую-нибудь неизвестность. Но за руль я так и не сел – хорошо хоть мозги у меня не совсем отключились. Бросил тачку у морпорта и погнал, значит, пешком до самого стадиона и потом обратно вернулся. А когда мост на Светлане проходил, остановился на середине и вниз всмотрелся. Там метров тридцать наверное, а то и больше. А внизу постройки какие-то и деревья и дорога и ещё что-то унылое – не пойми что. И я вдруг подумал, вот как сейчас махану с этого долбанногомоста и тогда ее мечта сбудется. Видите, в каком состоянии я был. Я даже представил, как прыгаю и как лечу. Мне вдруг интересно стало, начну я орать, пока лететь буду или молча грохнусь. Чтоб вы знали, это очень подлый мост, с этого проклятогомоста вечно прыгают. Наверное такие же как и я. Но нет, не такие же конечно. Честно говоря, я не на столько загнался, чтобы вот так бросаться. Я бы ни за что не стал. Просто прикинул, что мог бы и тогда эта Пигалица мучилась бы до конца жизни. Всю оставшуюся жизнь она бы плакала и виновато посматривала на мою огромную улыбающуюся фотографию напротив своей кровати. Сто лет бы смотрела и мучилась, а после померла с горя, что она так меня допекла, крапива. Но потом я подумал, что вдруг она и не будет слишком горевать. Или сильно расстроится, но не надолго. И тогда это будет совсем уж тупо и даже как-то унизительно. Да и вообще, хрена с двая бы прыгнул. И на обратном пути точно также остановился на середине этого коварного моста, только с другой стороны – со стороны гостиницы Жемчужина, и снова задумался прыгнуть, но уже точно знал, что не стану. Вернулся в общем к морпорту. Километров наверное всю тысячу протопал. Может и больше. Немного конечно успокоился. Отошел. А потом, часа через три, я совсем отдышался и позвонил Ире. И только она на вызов ответила, я мигом сбросил – сразу не хотел нифига с ней говорить. Сильно она ошибается, эта Флудилка, если думает, что я вот так вот ей позвоню и начну болтать, как ни в чем не бывало. Пусть не надеется. А минут через двадцать, она прислала сообщение: «Больше не звони!». Специально написала, чтобы набрал. Если бы не хотела, чтоб звонил, она бы и не писала. Могла бы вообще в бан закинуть. Короче, минут через пять я ей: «Захочу буду звонить!». Она: «Я не отвечу!». Я: «Это твоё дело». А минут через десять она прислала: «Прикинь я со своим разругалась. Всё набирать ему не стану. Только если сам позвонит может и отвечу». А потом ещё: «Но если он будет продолжать то лучше пусть не звонит козел». И все удалила, после, как я прочел. А потом скинула, типа ошиблась и это она Оксане и вообще не про меня. Ага, не про меня. Наверное про очередного спасенного котенка, черт возьми.Наверное, это она котенка козлом обозвала, заноза. Ну, вы понимаете. Где-то через час я ей позвонил и мы почти помирились и я рванул к ней, чтобы окончательно замириться. И только когда я к Ирке летел, я случайно вспомнил про палец. Представляете. Прошло фиг знает сколько времени, а я забыл совсем про него. И вдруг вспомнил и он как давай болеть, этот несчастный палец. Я на него посмотрел, а он распух, покраснел, а в одном месте даже синевой отдавал. Хорошо, я его не сломал – у моей тачки, зазоры на дверях приличные, повезло мне. Но ноготь потом отвалился, мерзавец. И так он жутконыл и беспокоил, этот стервец, я чуть ли не орал. Приехал когда – Ире рассказал и она с дома какую-то мазь притащила, обмазала и полегче стало. Но все равно еще дня два нормально тревожил. В первую ночь даже уснуть не получалось. Вот так вот. Такая блиндурацкая история. Иногда на душе настолько тошно случается, что и страшной боли не чувствуешь. А порой палец слегка обцарапаешь и кричать начинаешь.

Глава 4

Выскочил, значит, я из балагана и ни в какую не мог собраться. Жутко на себя разозлился, что отвечал не так, как следовало. Честно говоря, мне всегда хочется держаться эдаким кавалеристом, чтоб потом себе сказать, как это я лихо управился – вел себя как положено, черт подери- так держать, гусар. Но частенько бывает совсем по-другому. Особенно, когда начинаю зачем-то волноваться. Тогда голова кругом идет и совершенно я и не гусар, а словно болтаюсь в седле с натертым задом. Вот ведь какая штука. Даже самому бывает противно, как я порой держусь. В общем, я не так давно разобрался, что мне слегка не достает уверенности. Нет, если хотите знать – я самый уверенный на всей этой вертлявой планете, но всё же, кажется, мне немножко не хватает. Вот Оглоеды не такие. У них, этой самой уверенности – девать некуда. Могли бы и со мной поделиться, но как, к чертовой бабушке, можно поделиться уверенностью? Ее даже за деньги не возьмешь. Было бы здорово, подумал я, прикупить уверенности – пришел в магазин или в аптеку и отвесил килограммчик уверенности или там смелости. Заглянуть и указать продавщице: «А ну-ка, ну-ка, дайте-ка мне смелости. Вон той, в красной упаковочке… нет, нет, выше, со скидкой 50 процентов.. ага, точно, будьте любезны… и ещё батончик отчаянности… да, да, этот, за сто пятьдесят». Жаль, что такие фокусы в магазинах не торгуются, дьявол их разбери. В магазинах вообще ничего нет такого, что тебе нужно по настоящему.

Одним словом, меня всё ещё штормило от того, как они надо мной потешались и как я тупил. Огляделся по сторонам – стоклятый туман сгустился. Видно метров на двадцать. И похолодало прилично, думаю, чуть больше десяти тепла. Когда туман и холод, настроение конечно проседает. Неуютно становится и как-то чуждо – разом хандранакатывает. Я с дуру решил пойти в стоклятый туман – забыться, развеяться, чтоб никого рядом не было, особенно этих шутников. Значит, пошел и отошел метров на сто, может поменьше и остановился. Вокруг совсем никого, только трава, камни и туман. Балаганчики пропали и ни черта не слышно – тишина полнейшая. Стою, короче, в этой туманной тиши и начал, наконец, успокаиваться. Но тотчас почувствовал, что становиться неуютно и даже страшновато делалось – слишком тихо и сплошной морок вокруг. Как в фильмах ужаса, в хоррорах всяких. Стою и стою, а в голову мысли дурацкие полезли – вдруг какие-то мертвяки выберутся из этой тяжелой мглы и утащат куда-нибудь с концами. Выпотрошат меня, сожрут и никто и не узнает, куда я подевался. Или медведь выпрыгнет. Или волчья стая. В тумане ещё и непонятно, кто там прячется в густоте, что за нечистая сила. Самое обидное конечно, это не то что сожрут, а именно то, что никто не узнает, что со мной приключилось и куда я запропастился. Из-за этого все станут особенно страшно горевать и пытаться разобраться, что же со мной стряслось и кто же меня утащил.

Я начал озираться и поругивать себя, зачем сюда притащился. Не стоило так далеко отлучаться. Так и стоял, страшась и всё больше загоняясь, на кой ляд, я тут маячу в тумане. Становилось все тревожнее, а я никак не мог решиться – уже сейчас свалить или ещё поторчать немножко и чуть позже уйти. Выжидал чего-то, проверял, насколько меня хватит и вообще трус я или не совсем. Хотел себе что-то доказать, хренов гусар. Про Оглоедов я уже начисто забыл и про то, как они меня изматывали тоже. Я даже холод перестал ощущать. Решил досчитать до шестидесяти – досчитаю и спокойно направлюсь в обратку. Дошел до тридцати восьми и вдруг сбоку, невдалеке что-то брякнуло – резкий какой-то стук, явно не случайный. Я аж дернулся, будто в меня пулю всадили и мигом сорвался к балагану. Иду, значит, и назад оборачиваюсь и по сторонам быстро высматриваю, а балагана всё нет и нет. Безмолвно и мои шаги шкрябают по камешкам. Ужасно было мертво вокруг и только гулкий топот моих шагов. Мне почудилось, будто это не я иду, а шаги сами по себе раздаются и пусть я остановлюсь, топонье не прекратится. Я постарался ступать потише и перестарался – споткнулся от напряжения и приземлился на одно колено и на руки. Тут же подскочил и пока вставал, ухватил с земли камень. Он плотно лег в ладонь и я почувствовал увереннее. Тогда, не останавливаясь, я пригнулся и еще один камень поднял – другой рукой. Так я и сматывался оглядываясь по сторонам, с камнями в руках, под чуждый топот шагов.

Вокруг, настолько все было необычно, что мне, вдруг, представилось, словно стоклятый туман вот-вот резко оборвется и передо мной откроется полянка и на ней какие-то латники беседуют и чинят свои доспехи. И лошади их рядом стоят и головами покачивают. Честное слово, так и померещилось – очень быстро пронеслось через мозги, но зато натурально как-то. И я, значит, к ним подхожу и, такой, мягко интересуюсь, какой мол сейчас год. А они совершенно не удивляются моему появлению и тому, что у меня по камню в руках и отвечают, что бес его ведает, им до того нет делья, бо они готовити со скифами битися. Ответили и дальше своими делами занимаются. Тогда я разворачиваюсь и снова возвращаюсь в туман, но перед этим обязательно их благодарю, за их вежливость. Говорю им спасибо милостивое и сохрани их боженька и ныряю обратно в туман отыскивать наше времечко. Представляете. Удивительно, как я топал вусмерть перепуганный и при этом какая-то дичь мне в голову приходила.

Справа мелькнула какая-то тень или обрывок облака и по телу мурашки разом забарабанили. Ох, я себя придурка и ругал, на чем свет стоит. Балагана всё не было. Уже точно должен был увидеть и не вижу. Нету! В голове замелькали всякие идиотские мысли, что заблудился, что надо остановиться и орать, чтоб в ответ заорали. А вокруг по-прежнему было тихо как в могиле и ещё полностью пусто. Остановиться и стоять было как-то стремно, не под силу, тем более орать в этой тишине совершено не хотелось. Даже страшновато было-бы орать и к тому же стыдно. Представляете, они меня только что через мясорубку провернули, а тут я бы им орал, что заблудился и спасите – совсем кринжово. Так я и шел. Куда же они делись, дорогие балаганчики, миленькие? Только бы они появились и я завтра весь день буду в балагане куковать и даже на улицу не сунусь. Честное слово, чтоб мне провалиться – куковал бы. Я вдруг вспомнил Ирку. Фигзнает, почему она у меня возникла, но я точно о ней подумал. Сейчас совсем не время, но она никуда не девалась. Вот пропаду теперь здесь, больше она меня и не увидит. Интересно, чувствует она сейчас, что мне совсем плохо или ей похрену? Может она что-то делала, смеялась даже, и вдруг на нее ужасная печаль навалилась и она приподняла взгляд и уставилась вперед и застыла. Поняла, что я вляпался и теперь исчезну или меня сожрут и у нее на душе защемило. Может она даже всплакнула немножко или…

Неожиданно возник силуэт домика – всего-то в пяти метрах. Он раньше не показался, потому что туман сплотнился, а я от волнения и не заметил, как он загустел. Я кинулся к балагану, хоть это был явно и не наш, но мне было плевать. Главное у него была дверь, а за ней не было этого жуткого морока и туманных призраков. Отбросил, значит, один дурацкий камень, ворвался внутрь и только теперь немножко опомнился. И сразу услыхал, как у меня билось сердце. Очень сильно, прям-таки выпрыгивало – хоть рукой его обхвати, чтобы успокоилось. Мне подумалось, что теперь оно всегда будет так быстро и глухо работать и долго я не протяну. Я отложил второй камень и присел на скамейку. Балаган внутри был похож на наш, но поменьше и покалечней. Зато запах тот же. Я перебрался на тахту и завалился на спину, прилег. Закрыл глаза и несколько минут пролежал. Успокоился и потом поднялся. Прошелся из конца в конец. Посидел снова на скамейке – осматриваясь. Ничего интересного не было. Достал сотик и начал листать фотки. Подвис на одной – на пляже нас с Ирой запечатлели. На Красном Штурме. Там мы, держась за руки, вскидываем их и поджимаем ноги в прыжке. А лица безумно веселые и счастливые. Живая вышла фотка, зачетная. У меня на душе вмиг потеплело и я страшно захотел набрать Ирке и с ней потрепаться. Но не стал, пусть она первая. Она же девчонка – слабая и всё такое. По идее первая сломается и начнет обрывать связь. Не выдержит разлуки и станет суетливо названивать. Тем более, когда она уезжала, оба раза я первый звонил, так что пусть теперь она. Хотя, как она дозвонится, если тут сети нет? Но зато, когда в зону выйду, я увижу, что она обзвонилась и наберу ей. Я почти перестал нервничать и сердце успокоилось. А про то, как Оглоеды меня через мясорубку провернули, я уже и забыл. Представляете, так сильно напугался, что тут же вылетела из башки всякая ерунда, из-за которой недавно чуть не свихнулся. Зато вспомнил про зудящий зад и еще ладони обцарапал. Кода в тумане навернулся на ладони, вот тогда и обцарапал. А сейчас они начали щипать, но не прям сильно, не так как зад. Я присмотрелся – ободрал их. Надо бы водой промыть. Ещё я подумал, что если так дальше пойдет, то я совсем инвалидом вернусь – лучше бы немножко поберечься.

Мне надоело сидеть в этом калечном домике, тем более, я уже пришел я в себя – снова почувствовал себя гусаром – поклонился, значит, балаганчику за спасение и вышел на улицу. Справа увидел силуэт ещё одного балагана – похоже это был наш. Я ступил к нему несколько шагов и услышал голоса. И тут уже мне даже смешно стало, как я только что перепугался. Я еще раз обернулся к туману, сделал пару вдохов – воздух стал жгуче холодный – слепил покер-фейс и вошел. Оглоеды, как ни в чем не бывало, раскладывали вещи. Пастушонок лежал наверху и юзал планшет. Над столом висела яркая лампа и внутри было очень светло.

Ох, разрази меня кукушка, как же я был рад-радехонек, вновь увидать друзей.! Но я себя не выдал, конечно – камень. К тому же, стало дико обидно, что они тут всякой чепухой занимаются и понятия не имеют в какой переплет я только что угодил. Как-то это даже бессовестно было с их стороны.

– Рюкзак свой определи, – Гурик даже не взглянул на меня, – можешь разложиться. Спальник достань, посуду свою.

– А куда ты спички дел? – спрашивает Кола у Гурика.

– У печи глянь. – пальцем показал, – вон там, рядом с салфетками.

– Салфетки сюда, – Кола поднял несколько упаковок. Поставил салфетки на полку над столом, – а спичкам здесь самое то, – и положил спички на полку над печью.

Ну ладно. Я, вдруг, ощутил, как сухо во рту. Только сейчас внезапно почуял. До того пересохло, аж язык залип, будто клеем прихватили. Я даже почему-то напугался, что сейчас же немедленно свалюсь от обезвоживания – грохнусь на этот грязный затоптанный пол. Тревожно приоткрыл рот и попытался высунуть язык. Раздался негромкий хруст, как по снегу ступать, только ещё при этом чмокающий какой-то – мерзкий короче звучишко. Глянул по сторонам, никто на меня не обратился. Повторять не захотелось и зачерпнув воды я сделал несколько крепких глотков. Приведя язык в порядок, вышел из балагана и смочил ладони – щипало, но не прям сильно. Потом вернулся, обтер руки и принялся раскладываться – начал вынимать свои вещички из рюкзака. Спальник, полотенце, шлепки, и все такое. Снял кроссы и нацепил шлепки. Задвинул кроссы под тахту.

– А кто-где спит? – спрашиваю, – где мое место?

– Я у стола, – Кола говорит.

– С чего это ты у стола?! – возмутился Гурик.

– Я потому что… ладно, давай монетку, – Кола стал ковыряться в карманах, – Черт,нету. Есть монета? – у меня спрашивает.

Я бы тоже хотел у стола, но не стал говорить. Что-то я не в настроении был снова с ними связываться. Да и без разницы. Только бы не в самом дальнем углу. Там я не хочу. Я покопался в кармане и протянул Коле червонец.

– Что с рукой? – Кола ухватил меня за руку. Я когда монетку подал, он ранки увидел – царапины. И Гурик подошел и смотрит.

– Ничего, – говорю и переворачиваю ладонь, чтоб не видно было, – обцарапал. Ничего такого.

– Смотри, нам тебя обратно ещё возвращать, – Гурик подкалывает.

– Угу, – говорю

– Ладно. Сам кидай, – Кола говорит, – Орел.

Я посмотрел на Гурика.

– Там всего два варианта, – усмехнулся. – Кидай, давай.

Усмехнувшись в ответ, щелчком я закрутил монетку вверх, ловко поймал её в падении и шлепнул на тыльную сторону ладони другой руки. Орел!

– Я же сразу сказа…

– Тогда я в углу. – Гурик с досадой кинул спальник в угол, на то место где мне не хотелось.

Ну и годится – я по центру, да и места тут с запасом, на хоккейную команду. А если ужаться, то играющий состав Реал Мадрида можно уложить. Так что троим, как в хоромах. Я раскинул спальник и подобрал местечко для полотенца, пасты, щетки и всей этой лабуды. Выбрал парочку приглянувшихся ржавых гвоздей и развесил свои доспехи. Потом снова набрал воды и, спокойно попивая, начал озираться. Все копошились, все были чем-то заняты. Кроме пастушенка, он так и бездельничал с планшетом.

Меня всё больше и больше околдовывал наш балаганчик. Очень он был простой, душевный и какой-то человечный – честное слово. Не было в нем никаких понтов, никакого притворства. Он был чахлый и вонючий, но открытый и гостеприимный домик – приютил нас, как сердечный хозяин. Даже захотелось сделать ему что-нибудь доброе – приобнять и по-дружески похлопать по плечу. Только вот плеч у него не было – у крыш нету плеч. Я решил по возможности залатать какую-нибудь дырень или запечатать парочку щелей.

Так, теперь ужин. Для начала, полагалось затопить ржавую печь. Хотя мы и привели газовую плиту и баллончик газа, но и дрова подняли. Четыре хорошие связки. В первую ночь решили прогреть халупу – обжить её. Я подхватил топор и принялся разводить огонь – вот это дело мне по душе. Я взялся, будто заправский лесник – намерился одной спичкой быстро и умело развести огонь, но слишком хреново подготовился и лоханулся – сделал щепки толстыми и ни черта не загорелось. Вечно я спешу и пытаюсь справиться с наскока. Пришлось по новой натесать стружку, потом мелких щепок, потом покрупнее и всё аккуратненько выложить внутри. С одной спички, «красный цветок» ожил и начал потрескивать. Я слегка подождал, когда запламенеет, закинул несколько хороших дровишек и со скрипом затворил дверцу.

Справился и выскочил наружу. Уже смеркалось. Непонятный какой-то этот туман, бес его разбери. То ни фига не видно, то, внезапно, просвет метров на двести, а то и дальше. Я глянул на спасительный балаганчик, в котором я укрылся от стоклятого тумана и ещё разок прошептал ему спасибо. Потом взял и прошел примерно на то место, откуда я недавно боялся и где что-то стукнуло. Огляделся по сторонам и на балаганы – над нашим занялся дымок.

Вернулся внутрь и принялся постигать навыки кулинара. Оглоеды, издеваясь и посмеиваясь, стали мне указывать. Не хочу вас утомлять их дурацкими приколами. Все тоже самое: «работай, студент», «чего масло пролил, тут магазинов нет», «зря шефом на неделю отказался» и все в том же духе. Я уже начал втягиваться и, поменьше робея, отбивался от них в ответ.

Пожарил в итоге картошку с мясом на растительном масле. Если бы такое в городе подали – оценил бы на троечку, ну а здесь твердая пятерка – аппетит успел здорово разгуляться. До того припек, клянусь небесами, я бы и сырую картошку проглотил – все лучше неспелого кизила. Уселись ужинать часов в девять. Ели из общей сковородки и уплетали во всю дурь. На грубом оглоедскомстоле древняя затертая сковородка с моим фирменным жаркое, четыре ложки, четыре кружки, куски разорванного руками хлеба, бутылка водки и рулон туалетной бумаги вместо салфеток. Все ложками гребут из общей сковородки. Я к такому непривычный и поначалу, даже как-то стеснялся, но успел сообразить, что никто за меня не наесться. Зато могут переесть за мой счет. Так что к концу ужина, пригоревшие кусочки я хлебом снимал поувереннее всех. Самое вкусное и зажаристое. Вот это была еда! А рядом со столом, на полу, нержавеющее ведро с чистой родниковой водой, которой мы запивали, зачерпывая кружками.

Поели. Честно говоря, я бы ещё догнался, но ничего не осталось, а мутить было влом. Всё сложили в сковородку и оставили на полу у печи. Пастушонок вновь забрался наверх и уткнулся в планшет, а мы устроились за столом. Лишнюю одежду скинули и сидели в майках. Жара от печки стояла страшнючая, так что у всех лица раскраснелись. А щеки стали розовыми, точно поспевающие персики. Пришлось даже открыть дверь ненадолго – сбить жарень. Но с темнотой заметно похолодало – градусов пять-шесть не больше – так что дверь открытой держали недолго.

Балаганчик прогрелся, к тому же, обвешанный нашим барахлом, стал уютным и родным. На столе, для порядка оставили алкоголь, но за последние полтора дня нормально перебрали, так что взяли передышку. Стояли кружки с чаем и водой. И карты. Втроем резались в подкидного Дурака.

Генератор включать не стали. Не с руки было под вечер с ним возиться. Лампу тоже вырубили, чтобы не сажать батареи – ещё пригодятся. Зажгли три свечи. Две по краям стола и ещё одну сверху, на полке. В тусклом свете свечей в балагане ожили загадочные тени. Я подумал, что так вот и жили наши далекие, а может и не очень далекие предки. Как потемнеет, заводили свечи, кучковались вокруг них и травили разные чудацкие небылицы про неведомые царства. Притихнув, я подкидывал карты – при свечах всегда хочется притихнуть и что-то неспешно подкидывать. Ещё, при свечах больше верится во всякую дичь. Честное слово, когда огонек ласково посвечивает и приветливо волнуется, нет желания не верить. Потому наверное, романтические свидания свечами обставляют, чтоб всему верили и ушками похлопывали – хоть про бокс загоняй, хоть про щетки генератора, хоть про звезды, хоть про любимые коктейли.

Значит, устроились мы при свечах, как на романтическом свидании и принялись картежничать в подкидного Дурака. Мне что-то не слишком везло. Да честно говоря, я и не старался – неторопливо отбивался, а сам прокручивал в голове, как день прошел. Как мы в Бабуке ночевали, в этом дурдоме, и как поднимались, а Оглоеды разорались посреди леса и я тоже немножко поорал. Потом егерей вспомнил и как мне везде старая ведьма мерещилась. И ещё, как я чуть было в тумане не заблудился и только вспомнил Ирку и вмиг спасся. Сидел, припоминал и подкидывал карты, а пламя свечей колыхалось и тени постоянно пошатывались и будто со стен приведения подглядывали. На душе делалось немножко грустно и тревожно. Темнота не сдавалась и чтобы рассмотреть карты, приходилось подносить их поближе к глазам или наклоняться к свечке.

– Так и почему это, вы меня с собой взяли? – я вспомнил, как они недавно меня изводили, – Знать хочу. Только можно серьезно, – сказал и зачем-то добавил, – пожалуйста.

– Отказались все, – Гурик басовито отвечает, – Не ехать же вдвоем, – и головой в сторону Колы качнул.

Я отбивался и мне накидали – нагрузили и я остался Дураком. Второй раз подряд. Сгреб отбой, собрал со стола все карты и принялся вяло тасовать колоду на новую раздачу. Смотрю на карты, перемешиваю и разговариваю.

– Только поэтому что-ли?

– Человек ты хороший, Серега. – Гурик стал потягиваться. – Пока хороший. Вот если испортишься, то всё. Не возьмем больше.

– Почему не возьмем? – Кола вышел из-за стола и тоже стал по-всякому разминаться. На стенах заиграли шальные тени, – Возьмем, студент, возьмем – лошадкой пойдешь. Нагрузим тебя и вперед. Дорожку уже знаешь. – снова издевается, – Возьмем, возьмем, не переживай.

Надоела их болтовня. Я решил сменить тему.

– А вы медведя видели? – спрашиваю, продолжая помешивать.

– Бывало. – Гурик снова взялся за сигарету.

– Здесь?

– Здесь видел. На Поляне. Да где ещё? – Гурик задумался, – на Сахалине видел. На Алтае не видел и в Карелии не видел…

– Камчатку пропустил, – вспомнил Кола, – ох и козырные там зверюги обитают, по полтонны, бывают.

– Да, блин, было. Где ещё? – Гурик притих.

– В Москве, брат. В Москве, – говорит Кола, возвращаясь за стол.

– В Москве? – не понял Гурик, – а, в Москве, – усмехнулся.

– В зоопарке что ли? – догадался я.

– Точно.

– Расскажите, – говорю, – самую жаркую встречу. Интересно.

Я закончил тасовать и начал сдавать.

– Как-то лет пять назад, шли втроем по хребту, в районе Чугуша, – начал Гурик, терзая очередную сигарету. Он ее совсем измучил, – и медведица навстречу с медвежонком. Разминуться некуда, хорошо мы сверху направлялись и против ветра шли, вперед заметили. – Гурик взялся руками показывать, как они шли навстречу, а снизу медведи, – А мы только большой бугор миновали и как приметили этих чудищ, тут же обратно, к бугру отскочили – забрались на самый верх и камни успели подобрать. Только влезли и мать нас учуяла. Начала, метаться – то к малышу, то к нам. Носилась туда-сюда, зверюга. К нам вплотную бежит, мы орем, значит, машем руками, камнями закидываем. Она от нас к засранцу несется – обратно к нам. А этот мелкий гаденыш замер и смотрит, но потом развернулся и назад газанул и она за ним ушла.

Гурик бросил сигарету и сгреб свои карты.

– Страшно было? – спрашиваю.

– Было, да. Страшно было. – Гурик вдруг задумался, – Но вот что я тогда запомнил. Только они ушли… черт, как бы тебе сказать, – он глянул на Колу, но тот молча слушал. – Знаешь, будто в моменте прожарило через все тело. Жаром весь мусор из меня выжгло, словно все поры напрочь пробило. Понимаешь, нет? – уставился и ждет, когда дам знак, что понимаю. Но я молча слушал и он продолжил, – Стоишь героем, а внутри до того чисто и до того легко, что тянет застыть. Замереть на время, забыться, к дьяволу, в этом состоянии.

Гурик отбросил карты. Пять секунд как их поднял и вдруг отбросил.

– Оно-то в моменте страшновато, но после – как переродился. И такой восторг накрывает… чертова эйфория, блин… как бы тебе…

И так он азартно объяснял и глаза загорелись, что мне захотелось ему помочь.

– Желаешь повторить? – вырвалось у меня.

Гурик на миг умолк задумавшись и продолжил.

– Не то что повторить, разве захочешь с бешенным зверем столкнуться? Хочется не отпускать этот момент…а может где-то и повторить, черт возьми. Вот у этих, у экстремалов, например, прыгунов всяких, вроде адреналиновой зависимости, они говорят. Думаю, похожая штука. Может быть… – ещё немножко поразмыслил. – Прошибает с головы до ног, братец. По-хорошему прошибает.

Гурик выговорился, снова поднял карты и мы начали новый кон.

– Складно сказал, – Кола заговорил, – Одно скажу, – ко мне обратился, – в горах одному не стоит. Надо хотя бы вдвоем держаться. – И вдруг повеселел, – А вы не смотрели, этого пухляша, смешного такого. Забыл, как его канал называется. Советовал там, как от медведя уходить – ближнему колено ломаешь и бегом.

Кола бросил карты и начал копаться в своей мобиле, искать видос.

– Вы потому вдвоем? – я Колу подловил, но его такими номерами не проймешь.

– Да, – он головой указал, на Гурика – потому его и беру.

– Кого ты там берешь, – заворчал Гурик, – берет он, блин.

– А в этот раз тебя взяли, студент. Правда ты худой и костлявый, но небольшую фору нам подаришь.

Кола нашел ролик и, подсунул нам смотреть. В самом деле угарно, мы дружно посмеялись.

– Толкни дверь, жарковато что-то.

Я сидел напротив двери и выпихнул ее наружу – в темноту и туман. С улицы резко ворвался холод и пришлось накинуть куртку. Ещё и неуютно было торчать рядом с проемом – зияющим порталом во что-то не очень светлое. Зияющим – ну и словечко, черт возьми. Вдруг там из этой черной мглы кто-то ко мне присматривается – мне снова мыши в голову полезли. Что-то я слишком вымотался за день, ещё и после жуткого квеста в тумане.

– Черт, если здесь такой дубняк. Сколько же сейчас на вершине, интересно? – спрашиваю.

– Думаю ноль, может чуть выше. – Пошли снова меня закидывать. – Может ниже. – Гурик бьет картами, будто хочет ими стол проломить. Иногда даже привстает, чтобы со всего размаха, ещё сильнее шлепнуть. Выглядит конечно динамично. – Там ведь ещё и ледники работают. Вроде шубы морозильника.

– Да. Не хотелось бы там очутиться, – говорю, в очередной раз приближая к глазам свой расклад.

– Это точно, – Кола задрал ногу на тахту.

Я отбиваюсь, но мне не хватает козырей. Сообразив, что они меня снова нагрузят, я в последний момент, решил попробовать садануть картой об стол. Привстал как Гурик и с размаху швырнул карту. Но она закрутилась и ударившись об стол ребром, отлетела в темноту к двери. Блин! Гурик с Колой что-то хмыкнули, а мне пришлось подняться.

– Но с нашей одеждой фиг замерзнешь, – говорю, отыскивая подлую карту, – Спальник так вообще до минус двадцати держит.

Я вернулся за стол и сгреб все, что нагрузили. У меня на руках опять целая клятая стопка, а в догонку прилетели девятка и валет. Что-то мне снова не везет. Хреновый из меня картежник.

Надоел мне этот Дурак.

– Думаешь в горах только лишь холод? Еще вода, братец, водичка. И ветер. – Кола пошел отбиваться. Он тоже швыряет карты так, что они красиво шлепаются и издают хлопающий звук. Только он не привстает. – Холод, осадки, ветер. Вот на троих они-то беду и соображают.

– Ещё ты забыл, – Гурик вмешался, – дурость людская.

Пока говорили, оба продолжали соревноваться, кто погромче хлестанет картой. С виду, они не в Дурака режутся, а чья карта звонче шлепнется.

– Ветер, ветер, ты могуч.., – вяло пропел я, рассматривая веер в руках.

Это я пропел от неохоты играть. Мне вдруг жутко надоело и я захотел выбросить эти дурацкиекарты и просто поговорить. Но не выбросил. Если бы я был старше, то непременно отшвырнул их, а так приходится жать себя дальше. Вечно я повсюду самый младший.

С последним шлепком, одну свечу задуло и сторона балагана с печкой, погрузилась в темноту. Зато напротив, тени уменьшились и пошатавшись, замерли. Я бросил карты, взял со стола коробок и чиркнув спичкой осветил потухшую свечку. Запалил фитиль. Тени снова вернулись по местам, подрагивая на столе и стенах.

– У нас ветровки непромокаемые, – говорю, затушив спичку и подбросив ее вместе с коробком на стол. – Нам всё нипочем!

– Ты это скажи тем, кто с местных троп не вернулся.

– И много таких? – удивился я.

– А-то. Хватает.

– И что же с ними сталось?

– Причины разные, братец. Две большие беды здесь были, – Кола добрал из колоды и плотно рассовывал карты между теми, что уже у него на руках. – Как-то раз, группа шла и буран их на тропе накрыл. Больше двадцати тогда легло. – Кола посмотрел на меня, – Больше двадцати. Ветер, снег, люди растерялись, запаниковали и разбрелись кто-куда.

– Ничего себе!

– Да. Самые здоровые в лес спустились. Крепкие мужики, – подхватывает Гурик. Он заводит свои карты за свечу, рассматривает их и поправляет. – Тушенку у костра жрали, гниды, а рядом другие замерзали. Эти их до огня не подпускали.– Гурик поднял глаза и тоже посмотрел мне в лицо. – Согреться не давали

– Да ну? – возмущенно отвлекаюсь от карт. Смотрю на обоих, понять пытаюсь, правду говорят или снова дурачат. Лица вроде серьезные. Да и с таким не шутят. – Неужели так? Как это?!

– Не знаю я, как это. Не был я в таком замесе, – Кола больше не молотит картами об стол, а подкидывает их, точно ветки в костер. – Видно очень себя любили, подонки. Но и достойные там были – рисковали, спасали. Всё как везде. Их надо вспомнить и за них надо-бы поднять.

Я встряхнулся – да, за таких людей надо-бы. Хотя бы вспомнить, больше-то мы ничего и не можем. Кола разливает водку. У меня еще вода оставалась в кружке. Я быстро допиваю воду и подставляю кружку.

– Это в какое время года было? – спрашиваю.

– Начало сентября.

В свете свечей и дрожащих теней, мы подняли кружки. В балагане раздался глухой металлический звон и мы выпили – за тех, которые в той трагедии рисковали, спасали замерзающих – знакомых и незнакомых им людей. И вообще за всех тех, кто поступил бы так же, даже если никогда не представиться случай так поступить.

А у меня воображение разыгралось. Двадцать человек, надо же! Ещё и в начале сентября – это ведь все еще лето, черт возьми. Начало бархатного сезона – лучшая пора отдыха в Сочи. Я представил, как шел себе отряд и внезапно налетел снежный буран. На этой высоте погода, бывает, меняется мгновенно. В моменте ничего – приятно даже и вдруг приносит безобидное облачко. Дальше, оглянуться не успеешь и тебя уже заволокло – Солнце закрыто и мигом холодает. А если ещё и дождь с ветром – вода найдет как за шиворот забраться и совсем худо. А в буран – видимость нулевая и спрятаться особо негде – на альпийских лугах все открыто, никакой защиты. За камнем тоже не высидишь – заметет. В лесу и теплее и ветер слабее и снег задерживается.

– У костра грелись, но другим помогать не желали. Отказывались значит, – медленно говорю я, прикидывая, как оно всё стряслось.

– Нет, нет. Не то что отказывались – к костру не подпускали, отталкивали. Было даже и теплые вещи отнимали, – Гурик отбросил карты на измятую сигарету, видно ему надоело играть.

Спиной облокотился в угол балагана и вытянулся вдоль стола. Правую ногу в носке поставил на скамейку и, положив на колено вытянутую руку, принялся сжимать и разжимать кисть.

– А были и те, которые добрались до балагана, отогрелись, но вернуться помочь духа не хватило. Да, такие дела… – Кола тоже отбросил карты и уперся локтем в стол, – нас-то учат ради детей и женщин считай обязаловка. А в жизни видишь как случается.

Наконец, я тоже бросил карты.

– Слушай, хорошо. А ты, брат, как поступил бы? Тебе вот скажут в моменте – пойдешь мол в этот ад – окоченеешь в лед. Да еще и никого не спасешь. – Гурик откинул голову и уперся затылком об стену. А кистью он так и продолжал жамкать. – Ты бы пошел?

– Нет конечно. Тупой вопрос. – Кола развел свободной рукой, – Смысл идти, если никого не спасу, ещё и замерзну, черт подери? Ты чего? Самоубийца что ли?

– Не, ну я просто, блин, понять хочу. – Гурик начал оправдываться и объяснять, – здоровый мужик, более-менее сытый и отогревшийся. Знает и даже слышит, как люди молят и замерзают. И он ни хрена не делает. Да, мерзнет. Да, очкует, но всё же… Сидит себе, жрет и греется. Как он, подлец, оправдывается? Зачем мне идти и сам замерзну и никого не спасу. Я об этом.

– Отмаз, брат!

– А если скажут, пойдешь мол – замерзнешь, но кого-то спасешь?

– Ну ты и провокатор, – Кола недовольно мотнул головой, – Хорошо, вряд ли. Не пойду. Если знать, что с концами – нет конечно. Обдуманно, на такое не подкинусь. Разве только ради родного человека.

Честно говоря, не могу я сказать, как бы поступил. В том смысле, что наболтать можно много чего. Другой, рубашку на себе рвать станет, что на выручку примчится, а дойдет до дела – у соседа рубашку разорвет и прикроется. Я это дело уже раскусил – кто громче всех трещит, тот по факту больше всех себя бережет. А себя испытать можно только в тех жутких условиях, когда выбор на зубах, когда с риском. Так думаю. Фиг разберешь – отсюда, из теплого балагана, не оценишь. Я-то конечно хочу верить, что я бы бросился выручать.

– Значит, ты бы спасал, только если вернешься? – Гурик оторвал затылок от стены,

– Да. Но тут ты темнишь, смотри, – Кола сел за стол ровно и принялся жестами добавлять словам веса, – я не знаю, вернусь или нет, – жесты у Колы такие же резкие, как и манера говорить, – но верю в то, что вернусь. И надеюсь при этом, что хоть кого-то вытащу. Но знать-то в точности я ничего не знаю. И не в точности тоже не знаю. На вере.

– Понятное дело, что ты мне…

– Ну а что тогда? Просто делаешь и всё. Будто ты не так. – закончил Кола.

– Да все так. И тех мужиков спроси – также. А на деле видишь… жмет очко-то. – Гурик показал мне закрыть дверь и я закрыл.

Я – повелитель портала.

Кола облокотился локтями на стол. Он перестал жестить руками и обхватил ладонями пустую кружку, будто в ней был кипяток и он хотел согреть им руки.

– Когда я учился в автошколе, – начал он сбавив темп, видимо вспоминая, – со мной учился паренек, Макс его звали. Мы с ним несколько месяцев нормально общались. Никаких проблем. Когда получили права, он увел отцовскую тачку и катались по городу. Уже стемнело, машин было немного и на Донской, через дорогу кошка перебегала. И он ее задавил. Можно было просто проскочить – проехать, но он выкрутил и нарочно убил этого кошака. Специально, черт подери! И после обернулся ко мне диким взглядам и ржет словно бес. Казалось бы, кошка, да? Но я его в моменте увидел, брат. Бес он и был, понимаешь! Сказал ему тормознуться, сплюнул на него и вышел. У каждого в голове свои тараканы, а этот оказалось с крысой в башке. Вот так. А в другой раз он человека переедет, лишь бы тачку не помять и чтоб не спросили. А тут смотри – помогать, рисковать, когда у самого жизнь на волоске.

Все молчали.

Я вспомнил, что на районе, в соседнем доме, жил похожий пациент. Звали его Клоп – кличка такая. Он кошек вешал. Ловил и вешал. Мы об этом узнали, когда он раз, при нас решил повесить – думал оценим. Изловил кошака, приволок его и решил перед нами понтануться. Мы просто офигели. Спасли животное, а Клопу прописали пару пинков. Он и признался, что уже несколько повесил. Двинутый какой-то оказался, а мы несколько лет с ним приятелями были. Сейчас Клоп сидит. Не знаю толком за что, я его делами с тех пор не интересовался.

– Люди разные. – Гурик взглянул на меня, откинул истерзанную сигарету и скосился на свою ладонь. – Да.

Мы снова замолчали.

Свечки уже расплавились на треть и продолжали тускло освещать, а тени также подрагивали на стенах.

– Помню, тоже с автошколы момент, – неожиданно начал Гурик. Он развернулся к столу и сел ровно, напротив Колы. Видно ему захотелось что-то рассказать. В блеклом свете, показалось, что он занял всю стену. – Со мной там учился этот, как его, Эдик Светлов, ты его знаешь, – обратился он к Коле.

– Знаю, конечно, невысокий такой, худой и суетливый. Смеялся он, помню, как ослик: иа, иа. Сейчас таксует. Как-то подвозил меня. Сам туповатый, но хитрый – тупой какой-то хитростью.

– Да, черти его сглазили. А с нами подруга одна училась – Ленка Круглова. У нее с детства сильный ожог был на лице, водой как-то ошпарило …

– Помню тоже, – перебил Кола.

– Да. Ну и я с ней увлекся. Она четкая была, смышленая такая и приветливая. Потом с семьей в Москву перебралась. И, короче, как-то Эдик меня встречает и говорит:

– Че ты мол с этой?

– В смысле? Ты о чем?

– Да стремная она.

– Хрен знает. Тебе то что?

– Да я просто, как другу тебе.

– Понимаете? Он мне как другу! Переживал за меня, – Гурик неожиданно расхохотался, – за малым я ему тогда леща не прописал, – закончил он свой короткий рассказ, продолжая смеяться.

– Ну, это разные вещи, – говорит Кола.

– В смысле разные? – Гурик уставился на Колу.

– То, что я рассказал и вот это.

– Понятно разные. А что ты думал?

– Ничего не думал. Просто разные!

– В чем разные?!

– Макс, отбитый на всю голову, а Эдик, просто туповатый, мозгов нет.

– Не совсем так. Это не про мозги, это про гнильцо. Скажешь нет?!

– Нет!

Я смотрю, оба заводиться начали.

– Да иди ты…

Так они частенько бесились. На ровном месте разобидятся и могут несколько дней не разговаривать. Оба вусмерть упертые. До того упрямые – непонятно, как они дружат всю жизнь, ещё и работают вместе. Совершенно непонятно. Бывало в такие моменты, когда я с ними рядом оказывался, Гурик мне что-то начинает говорить, а я понять не могу о чем это он. Потом, я тему догнал, это он Коле говорит, но не на прямую, потому что они не разговаривают, а через меня. Я типа посредника какого-то. И наоборот, Кола Гурику. Со стороны смешно выглядит, порой сдержаться невозможно. Но сейчас, разговор к смеху не настраивал.

– Знаете, что мне в этом еще не нравится? – Кола снова встал из-за стола и потянулся.

Он подошел к печке и открыл дверцу. Раздался противный скрип. Я резко взглянул на дверь. Мне показалось, что портал открылся и с порога жуткий демон злобно всосался в меня взглядом. Слава богу, никаких демонов не было. По крайней мере, внутри никого. Кола посмотрел на красные переливающиеся угли – все сгорело и подкинул полено. Увидев, как его снизу обхватывает пламя, с тем же мерзким скрипом, закрыл дверцу. Я снова мотнул головой на дверь.

– Не нравится мне, что говорят по большей части об уродах и выродках всяких. – продолжил Кола, – Про фриков каких-то. Хотя, в общем-то против фриков я ничего не имею, если они не говнюки.

Гурик молчал, видно злился на Колу. Повисла пауза.

– Ты же сказал, что в том кошмаре, достойные тоже были, – говорю. – Мы даже подняли за них. Надо было тех подонков пинками от костра погнать, людей спасать. Добро должно быть с кулаками! – я вспомнил любимую фразу нашей исторички в Универе. На первом курсе, она на каждой паре ее повторяла. По мне, спорное утверждение, но смысл в нем есть. Но думать об этом мне сейчас было неохота и я переключился.

– Может быть, – Кола вернулся за стол, сгреб карты и стал их без дела тасовать. – Сколько среди нас шизоидов и как шустро понять, кто перед тобой?

– Надейся на себя, брат! – Гурик видимо перестал злиться и усмехнулся. – И я на тебя понадеюсь.

Мы потушили свечи и улеглись спать.

Печка еще горела и через щель виднелась красная полоска трепыхающегося внутри раскаленного пламени. Я напугался, что вдруг с печки как-то уголек вывалится и запалит балаган. И мы все сгорим. Решил не спать, покамест печь не потухнет. Не очень хочется тут сгореть, в этом то ли чахлом, то ли душевном балагане с ржавой печой. Да и вообще не хотелось бы сгореть. Даже если бы печь была блестящая. И вообще гореть неохота….

Потом я пожалел Изабеллу, что ей приходится ночью в этом жутком тумане бояться всяких демонов. Она же не может в балагане спрятаться. Ужасно она смелая, моя Изька. Хотя она не одна – их же четверо. Значит все четыре наших маунта – храбрые…

Потом я стал думать, что ночью накинется буран и нас завалит снегом, но это не прям беда. Еда у нас есть и мы выберемся, так что об этом париться особо не стоит. Лишь бы крыша выдержала. Думаю выдержит, столько зим она простояла. Так что это точно переживем…

Потом на меня напала тоска по дому, по родным и я подумал, что больше никогда их не увижу. Никогда отсюда я не вернусь. Скорее всего я тут как-то погибну случайно. Очень будет жаль. Они расстроятся. Но я сам виноват, сам умотал сюда, за три девять земель. Не надо было мне сюда забираться. Хотя Кола и Гурик хорошие друзья. Но все равно зря я сюда…

Потом я начал думать про Иру и как она меня выручила в тумане. Только я про нее вспомнил и сразу спасся. Я думал, что это чушь вообще. Что просто туман усилился и мне пришлось чуть дольше идти. Но это я сейчас так считаю, а тогда она меня спасла. Если бы я про нее не подумал, вдруг бы я и не нашел чертов балаган. Короче, я не мог точно понять помогла мне Ира выжить или нет. Я мог бы точно сказать, если бы о ней не подумал и все равно спасся. Или если бы я о ней подумал и не нашел балаган. В общем, ничего не ясно. Но все равно приятно, что я о ней подумал и нашел. А мог и не найти и тогда, я бы все равно о ней бы подумал, но после. И все равно нашел бы. Да даже просто приятно, что я нашел тогда, когда о ней подумал. Здорово, что оно так вышло. И вообще, кажется я засыпаю…