Капель: Граница Тишины

ЧАСТЬ 1: ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО / Глава 1: Лошадь

Стеклянный хруст разрезал мертвую тишину. Степан шагнул внутрь. Аптека. Бывшая. Разграбленная до последней ампулы, до выдранных с мясом полок. Густой клубок морозного пара вырвался из легких – то ли от стужи, царившей даже под крышей, то ли от привычной уже тяжести на сердце. В мутном полумраке, что едва сочился сквозь разбитое окно, забитое снегом, угадывались лишь опрокинутые стеллажи, вывороченные ящики. Пол – месиво из снега, втоптанной грязи и… еще кое-чего.

Каждый раз, встречаясь с ними, у него сводило скулы тугой судорогой. Дыхание срывалось, учащалось, живот набивался ледяным комом, а к горлу подкатывало нечто вязкое, терпкое – тошнота? Ненависть? Или просто звериное отвращение.

В дальнем, самом темном углу, скрючившись, лежала обмороженная кукла, когда-то бывшая человеком. Степан не видел ее «глаз», если эти провалы еще можно было так назвать. Два мутных, стеклянных озера, цвета застоявшейся тины и зимнего дыма. Зрачки, если они там были, сливались с этой кашей из гнили и застывшей слизи.Обвисшая, пергаментная кожа едва прикрывала раздувшееся, массивное тело. Какие-то тряпки, некогда служившие одеждой, примерзли к полу вместе с ней. Пробирал холод, не столько от мороза, сколько от нутряного ощущения, что эти слепые глаза – смотрят. Буравят его насквозь. Но сейчас, в мертвый разгар зимы, – оно было обездвижено. Беспомощно. Ждало своего часа. Ждало прихода тепла и первой капели. Как и другие, ему подобные.

Степан заставил себя отвернуться, еще раз окинул взглядом лежащие на полу полки. Пусто. Он тяжело вздохнул, нагнулся, снял с плеч потертый брезентовый рюкзак, положил рядом. И принялся рыскать по полу, как крот во тьме, шаря руками в смерзшемся мусоре. Пустые бутыльки, картонные коробки из-под таблеток, осколки. Под одной из досок – бинт. Сверток, пожелтевший от времени, с бурыми, подозрительными пятнами. Такой, если и пользовать, – только после кипятка, – мелькнула мысль. – Неизвестно, какая зараза на нем. Бинт отправился в рюкзак. Степан попытался приподнять массивную полку – та со скрипом поддалась, грозясь рассыпаться в труху. Шарахнулась обо что-то, чего во тьме было не разглядеть, а затем поехала на скользкой ледяной лужице и с грохотом рухнула на снег. Пыль и снежная крошка на миг заполнили пространство. Грохот, наверное, был слышен во всей деревне. Только слушать здесь давно было некому. Эти… спали глубоким, ледяным сном.

Он стал действовать методично, обшаривая каждый доступный уголок. В прошлом году, когда он впервые забрел сюда, в эту крохотную, затерянную в тайге Верхнюю Заимку, добыча была куда богаче. Тогда ему даже показалось, что наткнулся на нетронутую золотую жилу, которую сможет «доить» еще долго. Дурак. Нужно было тогда забирать все, что мог унести. А теперь… теперь здесь, мягко говоря, не густо. Вот попалась под руку старая картонная упаковка, покрытая таким толстым слоем пыли и инея, что надпись не читалась. Протер рукавом ватника. Аспирин! Отлично! В последнее время головные боли, особенно по ночам, мучили его нещадно. Степан бросил таблетки в рюкзак, и тут же кольнуло разочарование – аспирин не бог весть какое обезболивающее, в его-то случае нужно было что-то посильнее. Ладно. Не в том он положении, чтобы жаловаться. После долгих, почти безнадежных поисков нашлись какие-то витамины, древние, как кости мамонта. Раньше бы и брать не стал – а сейчас, может, и пригодятся. На старости лет, – криво усмехнулся Степан своим мыслям. – Если доживу. Если захочу дожить.Флакончик хлоргексидина – вот это вещь!Обеззаразить рану, или прополоскать горло… Вспомнил сына. Мишу. Нет. Нет! Не хочу ничего вспоминать. У мальчишки проблемы с горлом были, чуть ли не с самого рождения. Врач, в той, другой, навсегда потерянной жизни, рекомендовал полоскать именно хлоргексидином…

Больше ничего. Крохи. Степан устало закинул рюкзак за спину. Взял ружье, верную «Сайгу», которую предусмотрительно оставил у входа. Подошел к выходу и все же не удержался. Ещё раз посмотрел на тварь в углу. Прикончить? Жалость – не к ней, к патронам – остановила. Всех не перебьешь, только без боеприпасов останешься. А их теперь почти невозможно найти. Степан шагнул на улицу.

Деревня Верхняя Заимка была укрыта снегом, будто толстым, стылым одеялом. Солнце, яркое и безразличное, искрилось, слепяще танцевало на крышах покосившихся домов, на сугробах, превративших деревню в один сплошной белый холм. Мороз заставлял двигаться быстрее, пробирал даже сквозь тулуп. Спасали старые, но крепкие валенки и теплые перчатки с меховой подкладкой. Возле аптечного крыльца его ждали самодельные сани из ПВХ-труб, смастеренные еще в первые годы. Других у него не было, да и эти служили исправно. Он перетянул веревку-лямку у себя на поясе, готовясь к долгому броску – сотня километров сквозь тайгу. Разочарование обливало его ледяной водой, смешиваясь с потом под толстым свитером. Нужно было идти в райцентр. Что он тут нашел? Немного чая, пара банок консервов – неизвестно чего и какого года. Пакет почерневшей крупы и несколько пачек каменных сухарей с давно выветрившимся «вкусом сыра». Ладно… уже хоть что-то. Главное – бензин! Бензин, такая же редкость, как и патроны. В одном из домов, за покосившимся сараем, под грудой смерзшегося хлама, он заприметил канистру. Почти полная! Вот это уже удача. Но надеялся, конечно, на большее.

Степан надел потертые охотничьи лыжи, подбитые камусом. Запряг себя в сани, как лошадь. Он и был как ломовая лошадь, тянущая эту бессмысленную, промерзшую жизнь. Куда тянул? В неизбежное забвение. Он двинулся в путь. Каждый шаг – усилие. Мышцы, изнуренные долгим переходом сюда, отказывались слушаться, ныли тупой болью. Но оставаться здесь не было ни малейшего желания. Они были повсюду. Стояли на дороге, на въезде в деревню, наполовину погребенные под снегом, как жуткие, обледеневшие истуканы. Яркое зимнее солнце танцевало на их скорченных, ветхих мордах, делая их еще более отвратительными. Сколько их здесь? Десять? Двадцать? В прошлом году, когда он рискнул сунуться сюда, были лишь единицы. Тогда даже мелькнула сумасшедшая надежда – может, дохнут? Или вовсе уходят из этих мест? А теперь… Теперь они снова здесь. Повсюду. Ждут тепла. Ждут капели. Оставаться здесь не хотелось.

Уж лучше в тайге заночевать, вырыть себе берлогу в снегу. Там чувствовался дом. Там было, по крайней мере, безопасно и понятно. Степан думал об этом, а Верхняя Заимка уже удалялась все дальше и дальше, крыши ее сиротливых домиков превращались в неясные, расплывчатые фигуры, которые скоро стало почти невозможно различить на фоне однородного, слепяще-белого пейзажа. А впереди уже открывался лес. Хвойный. Величественный. Его тайга. Где в сотне километров отсюда ждало его зимовье. Его обитель. Укрытие. Его дом.

Глава 2: "Если долго-долго-долго, долго топать по дорожке…"

Переход давался непросто. Уже через пару часов спина заныла, будто волк на исходе своих дней. Степан остановился. Развязал жесткий трос, обмотанный вокруг пояса, тяжело опустился на сани. Голова запрокинулась сама собой. Смотрел на голые, переплетенные ветви, рвущие свинцовое небо. Руки мёрзли даже сквозь видавшие виды перчатки. Опрокинулся навзничь, прямо на ледяной брезент саней, полежал немного. Голубые, почти весенние прорехи в облаках. Дышалось тяжело, с хрипом, вырывавшимся из самой глубины легких. Уже за сорок. Медленно, но верно здоровье начинает сдавать. В прошлом году сильно болел, температура несколько дней не сбивалась ничем. Еды было мало, приходилось охотиться, брести по тайге в таком состоянии. Потом, наверное, осложнение – отлёживался долго, глуша хворь найденным антибиотиком, отварами трав да кипятком. Старался больше пить. Вот и сейчас чувствовал, как измотал его этот переход в Заимку. А может, просто сама жизнь его так помотала? Может, не осталось причин цепляться за неё. Но он цеплялся. Несмотря на мысли, которые порой жили своей, отдельной жизнью, тело не сдавалось. Работало, строило, убивало ради пропитания, тащило эту упряжку через стылую тайгу по только ему ведомым причинам. А он подчинялся. Как подчинился тогда… в ту ночь…

Опять. Навязчивые мысли были его вечным спутником. Всё так или иначе сводилось к ним.

Приподнялся, сел. Резкая боль ударила в виски. Потёр их костяшками пальцев, будто смазал вьетнамской «Звёздочкой» – стало чуть полегче. Для верности закинул в себя таблетку аспирина. Запил водой. Глубоко вдохнул морозный воздух. Нет, останавливаться нельзя. Каждый раз в долгих походах мысли о прошлом норовили напрыгнуть на него с новой, остервенелой силой. Рутина зимовья же, тяжелая работа, необходимость постоянно быть начеку – это успокаивало. Вперёд. Не останавливаться. Только на ночь, до которой было ещё часа три, если не больше.

В сгущающихся сумерках налетела метель. Словно поджидала, выслеживала. Сначала робко, а потом всё яростнее начала полоскать его в своих ледяных объятиях, хлестала по лицу колючей снежной крупой, лишая всякого обзора. И вой – этот вой в ушах, не тот, что издавали они. Другой, ему понятный. Дикий, свободный вой природы, в котором не было злобы, только первозданная сила. И понимание. Нужно рыть яму.

Сбросив сани, он выбрал место под прикрытием густого ельника, где снега надуло поменьше. Лыжей, как лопатой, принялся яростно отбрасывать верхний, рыхлый слой. Потом пустил в ход нож, вырезая плотные пласты наста. Работа согревала, разгоняла кровь. Важно было выкопать достаточно глубокую нору, чтобы можно было укрыться от ветра, и достаточно узкую, чтобы сохранить тепло. Стенки старался делать отвесными, чтобы снег не обваливался. На дно бросил еловых лап – какая-никакая подстилка. Рюкзак затащил внутрь, накрыв брезентом. Вход в нору завалил снежными комьями, оставив лишь небольшое отверстие для воздуха. Тесно, темно, пахнет хвоей и сырой землей. Но здесь, в этой самодельной берлоге, было почти тихо и удивительно спокойно. Он съел кусок вяленого мяса, запил припасенной в термосе водой, смешанной со снегом. Усталость навалилась мгновенно. Провалился в тяжелый, беспокойный сон без сновидений.

Проснулся от тишины и ощущения, что его замуровали. Снег завалил входное отверстие. Несколько минут ушло на то, чтобы, отгребая снег руками, выбраться наружу. Откапывал сани, как откапывают из могилы последнюю надежду. Вокруг – преображенный, сказочный лес, укутанный свежим, ослепительно белым покрывалом. Тишина, нарушаемая лишь редким хрустом веток под тяжестью снега. Успокоился. Быстро перекусил остатками вяленого мяса. Захотелось открыть те сухари из Заимки, но решил поберечь для тихого вечера в своём зимовье. Со вкусом сыра… Бывало, возьмёт пива, сухариков, чипсов каких-нибудь, вечер перед теликом – болеть за любимую хоккейную команду. Сын играет рядом, лепит солдатиков из пластилина. Потом отвлечёшься на него. Наблюдаешь. И сам присоединишься, такой он был живой, такую радость приносил в дом, этот детский, чистый взгляд на мир. А Лена… Лена на кухне, что-то готовит к ужину, пахнет домом, теплом. А за окном ночь. Морозец. Тоска подкралась незаметно, как и всегда. Или просто не уходила, просто он её иногда не замечает. Отвлекается.

Запрягся. Резким толчком выгнал воздух из легких. Двинулся в путь. Этот день он шел почти без остановки. Спина снова начала болеть к полудню. Он шел, напевал про себя какую-то дурацкую песенку из прошлой жизни. "Если долго-долго-долго, долго топать по дорожке…"Просто чтобы не думать. Прислушивался к звукам тайги. Иногда чуял зверьё, совсем рядом. Заяц-беляк прошмыгнул метрах в десяти, оставив на снегу путаный след. Следы помельче встречались – куропатки, глухари. Мог бы остановиться, попробовать выследить, пристрелить… Но гнал и эти мысли. Потом. Всё потом. Ещё будет время.Сейчас – дойти. Побыстрее. Прочь, подальше от этих мест. Гадал, когда придёт настоящее тепло? В апреле? Или уже в марте оттепели зачастят? Не хотелось бы.

К вечеру разболелась нога. Перед ночёвкой, уже найдя укромное место под разлапистым кедром, снял валенок. Воняло страшно… тоже вечный спутник такой жизни. Тут некому было постирать носки, свернуть и положить в твой шкафчик. Конечно, он охотник, с подросткового возраста. Привык к тайге. Но раньше он всегда знал, что через два, три дня, неделю – вернётся домой. К семье. А сейчас… Покрутил ступней – что-то с суставом, или мышцы перенапряглись, или как-то неловко наступил, идя на лыжах. Огорчился – завтра тоже будет болеть.

Достал из рюкзака карту. В принципе, на автомате, острой необходимости не было – этот участок тайги он знал неплохо. Развернул потертый лист. Солнце уже почти село, но еще можно было различить изгибы рек, отметки высот. Он прикинул по знакомым ориентирам – вон та сопка с тремя вершинами, вот старая гарь, проплешина на склоне. Он примерно здесь. До зимовья оставалось не больше дня пути, если не сбавлять темп. Посмотрел на звезды, уже начавшие проступать на темнеющем небе. Полярная звезда – верный друг. Убрал карту. Сегодня тихо, никакой метели, никаких неприятных сюрпризов. Он набрал сушняка, развел небольшой, жаркий костер – нодью из трех бревен, чтобы горел долго и давал ровное тепло. Устроился спиной к стволу кедра, набросив на себя остатки брезента. Дым приятно щекотал ноздри. Ружье – рядом, всегда под рукой.

На третий день нога всё так же ныла. Тупо, навязчиво, будто к стопе приладили острый, холодный камень, и он трётся о кость, безостановочно, с каждым шагом. Хотелось его сбросить, отрубить. Степан знал – зимовье уже близко. Начал узнавать знакомые деревья. Не точно, не так, как узнают старых знакомых в толпе. Просто мелькало что-то привычное глазу – особый изгиб ствола, вывороченный с корнем пень, покрытый мхом. Затем увидел поваленное дерево, которое сам убирал с тропы пару лет назад, чуть дальше. Окончательный ориентир. Еще двадцать-тридцать минут – и дома.Прошёл мимо своего самодельного частокола, выстроганного из молодых сосен с почти щепетильной точностью. Его «китайская стена». Невысокий, чуть выше половины человеческого роста, но как раз такой, чтобы остановить их в случае чего. Чтоб напоролись в своем слепом приступе безумства. Они были тупы. Он знал. Сюда, в эту глушь, они, правда, так ни разу и не добрались. Сама тайга служила лучшей баррикадой. И расстояние. Именно поэтому он выбрал это место. Быть одному. Мысль мелькнула про Игоря. Не совсем одному. Там, за тридцать с лишним километров от его зимовья, такой же, как он, одиночка, охотник Игорь. Держит с ним связь по старенькой радиостанции. Его единственный друг. Его единственная хрупкая связь с миром и чем-то человечным. Внутри себя он человечное давно уже растерял. Во всяком случае, он так думал.

На исходе дня, когда солнце уже почти коснулось верхушек елей, он добрался до зимовья. Низкая, вросшая в землю избушка, сложенная из толстых, почерневших от времени бревен. Одно-единственное оконце, маленькое, как бойница, затянутое куском мутного пластика вместо стекла. Рядом, пристроенный к стене, такой же низкий и приземистый сарайчик для дров и всякого таежного скарба. Степан отстегнул сани, оставил их у входа. Проверил замок на двери зимовья – тяжелый, амбарный, висит, всё так же. С трудом провернул в нем ключ – тот щелкнул глухо, неохотно. Достал из сарая старую, видавшую виды совковую лопату. Замело всё знатно за его отсутствие. Из последних сил, превозмогая боль в ноге и общую усталость, чуть расчистил проход, чтобы дверь могла хоть немного открыться. Снял лыжи. И шагнул внутрь.

Зимовье встретило его ледяным, спёртым воздухом и запахом давно нетопленой печи. Небольшая, из грубо отесанных досок сшитая кровать у стены. Массивная печь-буржуйка, его главное сокровище. Маленький, шаткий столик, на нём – остатки продуктов, завернутые в тряпицу, и радиоприёмник, зелёный, советский Р-107. Древний, как этот мир. Старый деревянный сундук, который он притащил два года назад из брошенной заимки неподалеку, – полезная вещь, где можно хранить всякую всячину, от патронов до сушеных грибов. На полу, у печи, – небольшой бензиновый генератор и автомобильный аккумулятор для питания рации. Кровать была устелена несколькими старыми звериными шкурами и войлочным одеялом, жестким и колючим. Он сел на край. Сил затопить печь уже не осталось. Он просто повалился на кровать, как был, в одежде и валенках, и почти мгновенно провалился в глубокий, тяжелый сон.

Глава 3: Слёзы Зимовья

Ночью подморозило основательно. Там, за заиндевевшим стеклом окна, стояла Лена. Смотрела на него, не отрываясь, а он сидел за своим грубым столом из неотесанных досок. Чистил ружьё. Привычно, методично перекладывал тяжелые, холодные патроны. И почему-то не мог, никак не мог поднять на неё взгляд. Будто был виноват. Виноват так сильно, непростительно, что каждый её взгляд, каждое молчаливое слово, пусть даже сейчас она ничего не говорила, – било его по голове тяжелым, кузнечным молотом.

– Стёп, холодно. Простудишься опять, – её голос, тихий, почти шепот, но он услышал.

Степан не смотрел. Только глухо ответил:

– Сам знаю.

А в это время мысль билась, как пойманная птица: зачем я с ней так грубо? Она-то в чём виновата? Это я… всё я.

Отложил ружьё. Помолчал. И вправду, было очень холодно. Нестерпимо. Тело всё сковало, мелкая, знобящая дрожь охватила каждую клетку. Он посмотрел на себя – футболка, легкие домашние штаны. Странно… откуда они здесь? В его зимовье? И стекло на окне, откуда, у меня ж там пластик был. И Лена… откуда здесь Лена?

Страх, холодный и липкий, подступил к сердцу. В глазах помутнело, затуманилось, а по волосам будто кто-то ползал, мелкие, вредоносные, невидимые существа. Шептали ему на ухо, в самое сознание: «Спи, Степан, спи…»

А Степан вдруг подскочил, заметался по тесной комнате. Лены в окне уже не было.

– Я не хочу, не хочу спать! – он понял, что спит, чувствовал своё лежащее, замерзающее тело там, в реальности, но не мог пошевелиться. Видел и комнату, своё стылое зимовьё. Но не мог разлепить век. Лишь нога чуть дрогнула, почти невидимо, в тот момент, когда он вложил все нечеловеческие усилия в то, чтобы пошевелить её, встать. Он закричал: «ААА!!» Понял, что закричал и во сне, и наяву – хриплый, сдавленный стон.

Глаза вдруг распахнулись, будто освободившись от невидимого, тяжелого притяжения. Дыхание затрепеталось в груди. Руки мелко дрожали. Вокруг – его зимовьё. Мрак и пробирающий до костей холод. Он рывком сел на край самодельной кровати. Приходил в себя несколько долгих минут. Руки и ноги то и дело вздрагивали, будто в остаточных судорогах. Если бы не проснулся сейчас, может, вообще не проснулся бы. Нельзя так засыпать, без печи. Вот дурак. Всё ещё чувствовал Лену рядом. Здесь. У окна. Хоть понимал, что то был сон.

Боль, острая и горькая, подкатила к груди, норовя разорвать на пополам. Он подскочил, почти метнулся к маленькому оконцу, протёр ладонью намерзший лед. Мрак, стылый, скрытый пеленой мутного пластика. Мурашки снова разбежались по телу. Как близко он её чувствовал, как по-настоящему… будто она и вправду была здесь, с ним, всегда. Винила его. Она его винила. Разочаровалась… Или это просто бред. Его собственный бред. Его вина.

Холод и липкий пот смешались на его теле, вступили в какую-то жуткую химическую реакцию, заставляя дрожать еще сильнее. Вспомнил, что было раньше: он уснул, потому что смертельно устал, только-только вернулся с тяжелого похода. Нужно было время, чтобы просто прийти в себя. Пересобраться заново. Он тяжело опустился на скрипучий стул. Взгляд против воли то и дело возвращался к окну. Страх, его верный спутник, который он годами вытеснял, втаптывал в самые глубины сознания, – теперь прорвался наружу. Всё хорошо. Я здесь. Один. Успокаивал, заклинал себя он.

Нужно остудиться. Вышел на крыльцо, в морозную, колючую ночь. Набрал охапку промерзших, тяжелых брёвен из поленницы. Занес их в зимовье. Дрожащими руками нащепал лучины из сухого соснового полена, припасенного еще с осени. Сложил в топку старой буржуйки сначала скомканную бересту – лучшее средство для розжига, – потом мелкую щепу, затем поленья потолще, «колодцем», чтобы был доступ воздуха. Спички. Он чиркнул раз, другой. Огонек неохотно занялся, лизнул сухую бересту, и та вспыхнула ярким, веселым пламенем. Запахло смолой и дымом. Степан долго сидел на корточках перед открытой дверцей печи, подбрасывая дрова, глядя, как огонь жадно пожирает дерево, как разгораются угли. Тепло, сначала робкое, потом всё более уверенное, начало расходиться по стылой комнате, отгоняя мрак и холод. Он смотрел на огонь, долго, пытливо, видя в его пляшущих языках отражение собственной жизни. Жизни, которая когда-то тоже горела ярко, а потом… сгорела дотла. Хотелось сказать что-то, кому-то, но рядом не было никого. Поэтому Степан сказал очень тихо, почти беззвучно, в пустоту, или в огонь, или ей:

– Приходи ещё, ладно?..

Знал, зимовье протопится ещё не скоро; за время, пока его не было, оно промёрзло насквозь, покрылось изнутри толстым слоем инея. А теперь потихоньку оттаивало, и по стенам, по неровным бревнам, кое-где уже текли тонкие струйки воды, будто слёзы. Слёзы, о которых Степан давно забыл. Он снял валенки, свой пропахший дымом тулуп, забрался под тяжелое войлочное одеяло и наброшенные сверху шкуры. Задремал. Не сразу. Но задремал. Чуть спокойнее, согреваемый ровным гулом печи и мыслями, что зима ещё не ушла, что завтра он поговорит. С человеком.

Глава 4: Хрупкий порядок Зимовья

Степан разомкнул глаза ранним утром. Когда солнце только-только заводило свою тихую, невидимую музыку где-то за краем земли, беря первые, робкие, пробные аккорды. До его зимовья эти аккорды ещё не долетели. Глубокая тайга, высокие, как корабельные мачты, хвойные деревья, маленькое, матовое оконце – всё это сдерживало этот неясный предрассветный гул. Было темно. И холодно. Печь уже давно остыла, и зимовьё вновь сковал крепкий, бесцеремонный сибирский мороз. Степан съёжился под грудой жестких, пахнущих дымом и зверем шкур. Но от ощущения дома, своего, выстраданного укрытия, на душе было чуть теплее. Спокойнее. Понятнее. Впереди – день, со своим привычным, отработанным до мелочей распорядком. В голове уже медленно, как жернова старой мельницы, начинали крутиться мысли. Нужно будет снег у входа расчистить, опять наверняка намело за ночь. Дров наколоть, запас пополнить – зима еще не сдается. Силки проверить, те, что ближе к зимовью, может, хоть какая мелочь попалась. Да и починить надо ту полку у печи, совсем разболталась. Нож наточить. Поесть что-то горячее… да, обязательно.А вечером – радиоэфир с Игорем.

Степан не знал в точности, какой сейчас день недели, не знал и точной даты – календарь давно стал ненужной роскошью. Но с того момента, как они с Игорем впервые наткнулись друг на друга в этой вымершей тайге и договорились держать связь, они условились: выходить в эфир каждые два дня. В одно и то же время. Исключения составляли лишь вынужденные, долгие походы, когда один из них отсутствовал большее количество дней. В этом случае тот, кто отправлялся в поход, вёл свой, внутренний счёт времени. Два дня. На третий не успел – связи нет. Значит, жду еще два дня. Если к этому времени уже вернулся – выхожу на связь. Никто никогда не знал наверняка, когда вернётся другой, жив ли он вообще, но каждые два дня любой из них был готов к радиоэфиру. Чувство, что кто-то там, за десятками километров тайги, тебя ждёт, помнит, – это подпитывало душу, согревало кровь, вселяло призрачную, почти иррациональную надежду в этот Богом забытый, промерзший мир. Вот и сегодня, с самого утра, Степан чувствовал её. Жизнь. Она продолжалась.

Он рывком откинул шкуры. Холод тут же вцепился в тело, заставил двигаться быстрее. Первым делом – печь. Чугунная буржуйка, сердце зимовья, еще хранила ночную стылость. На этот раз растопка далась легче, чем после возвращения из Заимки; дрова, подсушенные за ночь у еще теплой вчера печи, занялись быстро от одной спички. Вскоре уже ровный, успокаивающий гул наполнил избушку, а по бревенчатым стенам заплясали живые, оранжевые отсветы, отгоняя утренний сумрак.

Пока комната понемногу отходила от ночной стужи, напитываясь живительным теплом, Степан занялся разбором скудной добычи из Заимки. Перебрал трофеи, раскладывая по своим местам. Чай, остатки почерневшей крупы и каменные сухари убрал в старый деревянный сундук, служивший одновременно и лавкой. Консервы – две банки непонятного содержания и одну сгущенки – поставил на шаткую полку у печи, где потеплее. Медикаменты в ларь на столе. А вот канистру с бензином, настоящую драгоценность, осторожно, будто неся хрупкое стекло, занес в дальний, самый холодный угол сарайчика, пристроенного к зимовью. Подальше от огня, но и чтоб не перемерзла совсем, если морозы ударят снова. Бензин нынче – вторая жизнь.

Вернувшись в теплеющее зимовье, он поставил на край печи котелок со свеженабранным снегом – талая вода была мягче и чище речной, а до реки так вообще еще нужно было и топать. Пока снег нехотя таял, превращаясь в воду, пришла очередь инструмента. В таежной жизни топор и охотничий нож – продолжение руки, и они всегда должны быть в идеальном порядке, готовые к любой работе или неожиданной встрече. Степан достал из потертого кожаного кисета, висевшего на гвозде у двери, верный оселок. Смочил его чуть теплой уже водой из котелка и принялся за дело. Сначала топор – методичные, выверенные движения, снимающие мельчайшие зазубрины и неровности, возвращающие лезвию рабочую, злую остроту. Потом нож – его он точил с особой тщательностью, почти с нежностью, доводя до бритвенного блеска, чтобы шкуру снимал как по маслу, а хлеб резал, не сминая. Звук металла, скользящего по камню, был привычным, почти убаюкивающим, частью этой молчаливой утренней рутины. Острый инструмент в тайге – половина успеха.

После этого, уже чувствуя, как тепло от печи уверенно разогнало стылость в зимовье, Степан, накинув тулуп, вышел на улицу. Мороз все еще кусал щеки, но дышалось легче, чем ночью. Он отгреб лопатой свежий, легкий снег от двери, расчистил узкую тропинку к дровянику – невысокой поленнице под навесом. Затем принялся колоть дрова, уже наточенным, послушным топором – мерные, сильные удары отдавались гулким, чистым эхом в утренней таежной тишине. Работа спорилась, согревала лучше любой печи, разгоняя остатки ночного оцепенения.

Затем проверил силки, расставленные накануне неподалеку от зимовья. Обошел три петли – пусто. Лишь на одной, самой дальней, притаившейся под старой елью, – клочок серой заячьей шерсти, запутавшийся в проволоке. Ушел, хитрюга. Осторожный стал зверь, битый.Ничего. Завтра поставит новые, в других местах, подальше от жилья.

Вернулся, когда вода в котелке уже весело булькала. Теперь можно было позволить себе горячее, основательное, если конечно повезёт. Он достал одну из консервных банок – тех самых, без этикеток, из Заимки. Открыл ножом. Запах ударил в нос – жирный, мясной. Содержимое выглядело неплохо – крупные куски мяса в застывшем желе. Выложил половину в свою видавшую виды аллюминиевую миску, добавил немного кипятку из котелка, чтобы растопить жир и сделать подобие похлебки, поставил на край печи – разогреваться. Скоро по зимовью поплыл сытный, почти праздничный по нынешним временам аромат. Пока тушенка грелась, он осмотрел шатающуюся полку у окна, подтянул рассохшиеся крепления, приладив ее покрепче. Жизнь в зимовье требовала постоянного внимания к мелочам, здесь все имело значение. Расслабишься – и твой хрупкий мир начнет рассыпаться.

Наконец сумерки – это было их время. Степан вкусно поел, заварил себе чаю, того самого, что смог раздобыть в Заимке. Оказался черный, терпкий, но по вкусу явно не из дорогих. Добавил сахару. Полторы ложки. Сладкое он очень любил, но сахар приходилось экономить – в последнее время тот попадался ему всё реже и реже. Года три назад наткнулся в брошенном сельпо на огромную, нераспечатанную коробку с десятками килограммовых пакетов. Вот это было сокровище! Тогда он заваривал себе иван-чай и плюхал туда по три-четыре ложки за раз. Сидел у печи, смотрел на огонь, и этот сладкий, даже приторный чай напоминал ему о той, другой жизни…

Дальше нужно было вытащить генератор на улицу. Так и сделал, отнёс его метра на три-четыре от зимовья, чтобы выхлоп не шел внутрь. Старенький, видавший виды армейский бензиновый генератор – подарок Игоря, вместе с радиостанцией. Бог знает, зачем он хранил этот хлам все эти годы. Но вот, пригодилось. Теперь этот «хлам» был у Степана и пока служил верно. Несколько резких рывков шнуром стартера – и он затарахтел, запердел, закашлял, но потом неохотно взревел, нарушая вечернее безмолвие тайги резким, неуместным звуком. Степан быстро подключил толстые провода к клеммам автомобильного аккумулятора – он питал рацию. За время его отсутствия аккумулятор почти «издох» на морозе. Теперь нужно было подождать, дать ему подзарядиться. Минут через двадцать, прикинув по опыту, что заряда должно хватить на короткий сеанс, он вернулся в зимовье, плотно прикрыв дверь.

Подошел к полке, где стоял зеленый металлический ящик Р-107М. Приёмник этот, по словам Игоря, достался ему от отца, служившего когда-то связистом и коллекционировавшего разнообразные радиостанции. Это увлечение, видимо, передалось и Игорю. Теперь он уже ничего не коллекционировал. Прошлая блажь ушла в прошлое, оставив лишь практическую пользу. Степан привычно проверил подключение антенны, выведенной наружу. Надел старенькие, потертые наушники, тускло пахнущие кожей и временем. Повернул тугую ручку настройки – в рации это был верньер, отвечающий за точную подстройку частоты. Эфир ожил треском и шипением статики. Настроился на условленную частоту.

– Приём, Волк, это Сохатый, как слышно? – голос Степана был ровным, почти безэмоциональным.

В ответ – тишина, только нарастающее шипение. Степан немного насторожился – обычно Игорь, как часы, всегда вовремя. Снова чуть крутанул верньер.

– Приём, слышно меня, Волк?

Вдруг сквозь треск – ПШШ… и знакомый, чуть хрипловатый голос Игоря:

– Да, Сохатый, слышу тебя, приём. – Голос был мягкий, но уверенный. Иногда этот голос принимал только Игорю свойственный насмешливый оттенок, даже когда речь шла о чём-то очень важном.

Степан выдохнул. Напряжение, которого он сам не замечал, отпустило.

– Хорошо, а то я уж было подумал, случилось чего. Приём.

– А ты думай меньше, Сохатый, легче жить будет. Приём. – В голосе Игоря проскользнули те самые, знакомые насмешливые нотки.

– Ладно, сам разберусь. Заладил. Расскажи лучше, как ты там? Всё ли в порядке? Приём.

– Нормально всё. Без происшествий. Вчера вот зайца поднял. Сегодня ужинаю вкусно. Приём. – Игорь издал тихий смешок.

Степан окончательно расслабился. Отхлебнул чаю. Помолчал немного, давая Игорю выговориться, если тот захочет. И из эфира вновь послышался голос:

– Сам-то ты как? Как поход? Удачно? Приём.

Степан нахмурился. Не хотелось расстраивать товарища. Скудность добычи – их общая, вечная беда. Игорь столкнулся с таким же безрыбьем в начале зимы. Вот только Игорю такие дальние переходы стали даваться ещё сложнее, возраст сказывался, ему уж за шестьдесят перевалило. Степан еще чуть помолчал, подбирая слова.

– Да не густо, Волк. Совсем не густо, – сам услышал в своем голосе плохо скрываемую досаду. После небольшой паузы продолжил: – Но бензин нашёл, канистру целую, так что эфиры наши продолжаются. А по еде и медикаментам – крохи. Приём.

Игорь помолчал немного, и в его обычно живом голосе проскльзнул холодок.

– Ясно-ясно… – Снова молчание. – Ну, хоть бензин, да, это уже хорошо. – Еще одна пауза, тяжелее прежней. – Так скажу, Сохатый… нам готовиться нужно. Дальше, боюсь, только хуже будет. Не надо иллюзий питать. Только на себя полагаться. Приём.

«На себя полагаться…» – подумал Степан, – «куда уж там». Но ему-то, Игорю, через три года уже шестьдесят пять будет. А в семьдесят – одному в тайге точно не справиться, каким бы крепким стариком он ни был. Значит, ему, Степану, придется вкалывать за двоих, если доживут. Степан думал об этом без злобы, просто как о неизбежном факте. Жизнь к этому вела. В принципе, он был не против. Он даже нуждался в том, чтобы хоть кому-то помочь, чтобы хоть как-то искупить…

– Сохатый, ты где, чего замолчал? Приём? – раздался голос в эфире, вырывая его из мыслей.

Степан пришёл в себя. Опять не заметил, как отключился. Как что-то внутри него, тяжелое и холодное, сковало его.

– А, да всё нормально, Игорь, задумался маленько. Ты прав, на себя нужно полагаться. Вот завтра пойду тоже силки ставить, подальше, надеюсь, добыча будет достойной. По мясу свежему изголодался.

Игорь усмехнулся в ответ:

– Приятного аппетита, как говориться. Ну, хорошо, что вернулся целым-невредимым, это главное. Конец связи?

Степану не хотелось уходить из эфира, хотелось ещё поговорить. Игорь для него был в какой-то мере как отец. Мудрый, спокойный. Но не такой жесткий, как его настоящий отец, царство ему небесное.

– Конец связи, – коротко сказал Степан. Хотелось добавить что-то ещё, но не стал. Не привык.

Убрал наушники. Выключил радиостанцию. Тишина, оглушительная, вязкая, тут же заполнила его зимовьё, его душу. После разговора с человеком почему-то становилось ещё более одиноко. Вот такой парадокс. Степан одним махом допил остывший чай. Посмотрел на изморозь на маленьком оконце. Капель. Капель ещё не скоро. Выдохнул. Вышел, выключил тарахтящий генератор. Убрал всё на своё место – порядок в зимовье был не прихотью, а необходимостью. А затем лёг на свою жесткую кровать и просто лежал. Смотрел куда-то в темную стену, увешанную пучками сушеных трав. Мысли крутились в голове, накладываясь одна на другую. Прошлое, теплое, почти забытое, беззаботное, наполненное близостью, смешивалось с настоящим… Отделить одну мысль от другой, было невозможно. Калейдоскоп образов, неясных, рваных смыслов. Да и не хотелось ничего отделять и ничего понимать. Он сам не заметил, как глаза закрылись и он уснул. Капель ещё не скоро.

Глава 5: Яма

Жизнь шла своим чередом – тягучим, однообразным. Охота, редкая и не всегда удачная. Ремонт инструментов, латание дыр в старой одежде, колка дров. По ночам бывало снилось всякое, такое, отчего просыпался в холодном поту, с раскалывающейся головой, и потом долго лежал, глядя в стылую темень зимовья, – не мог уснуть, отгоняя липкие, тяжелые видения.

Как-то день выдался на редкость удачным – попались сразу два жирных зайца, в двух разных силках, расставленных у опушки. Настоящий праздник для одиночки.Короткий, точный удар рукоятью ножа по затылку – и вот уже нет трепыхания, только теплое, обмякшее тельце в руках. Разделал их быстро, привычно. Одного сразу на ужин – свежее, чуть сладковатое мясо, запеченное на углях, было вкусно. Другого – нарезал тонкими полосками, чуть присолил остатками драгоценной соли и повесил вялиться под навесом сарайчика. Запас.

Каждые два дня стабильно, как смена дня и ночи, – связь с Игорем. Разговаривали иногда коротко, по делу: погода, добыча, состояние троп. Иногда затевали беседы подольше – про охоту, про забытые таежные приметы, про быт, такой простой и такой сложный одновременно. Про одиночество – иногда, если настроение было подходящее. Но Степан чаще отмалчивался, особенно когда дело касалось личного. Об этом ему было говорить невыносимо сложно, будто ком в горле застревал, ледяной и колючий, и не давал промолвить ни слова. Собственно, за это его и прозвал Сохатым Игорь. "Упрямый ты, как сохатый,"– говорил он со своей обычной, чуть насмешливой интонацией. – "Встанет посреди дороги и стоит, ни вправо, ни влево не идёт. Я тебе душу излагаю, а ты – ни «да», ни «нет». Ничего не рассказываешь."

На исходе зимы, когда дни стали чуть длиннее, а в воздухе иногда улавливался едва заметный, тревожный запах талой земли, Степан как-то обмолвился немного – что да, была семья, но погибла. Давно.

– Ну, это я и так понимал, – ответил тогда Игорь, и в его голосе не было обычной насмешки, только тихая, мужская печаль. – Подробностей не расскажешь?

– Да сложно мне это… – тихо, сдавленно ответил по радиоприёмнику Степан, чувствуя, как снова подкатывает к горлу тот самый ледяной ком.

– Ну, как знаешь, – легко, почти весело, будто ничего и не было, сменил тему Игорь.

«Хороший он мужик, – думал тогда Степан. – Хоть и подсмеивается иногда, а не лезет куда не просят, если видит, что не надо».

Хотели всё условиться встретиться – на его территории или у Игоря в зимовье, посидеть у костра, попить настоящего, не из сушеных трав, чаю. Они ведь за четыре года, как были знакомы, виделись от силы раза три, не больше. Всё как-то не получалось: то у одного дела, то у второго незапланированный поход, а расстояние, казалось бы, всего ничего – тридцать с небольшим километров по тайге. Но, видимо, так привыкли оба – по отдельности. Жить в своей скорлупе.

Вот и сейчас, как-то пару эфиров назад, Игорь снова предложил:

– Слушай, Сохатый, у меня тут стоит коньяк уже второй год, прошлой зимой нашёл в разграбленном сельпо, никак не распечатаю. Думаю, вот, перед весной – может, посидеть нам с тобой, а? Проводим зиму, как полагается.

Степану от одной этой мысли стало не по себе. Алкоголь – это потеря контроля. А контроль здесь, в тайге, – это всё. Это жизнь. С другой стороны – это то, что было раньше для него нормой. И с мужиками бывало на охоте, после удачного дня, выпивали у костра. И по душам говорили. Просто теперь… Теперь у него на душе была такая яма, черная, бездонная, а в ней… В общем, туда не хотелось даже заглядывать, не говоря уже о том, чтобы кому-то её выворачивать наружу.

– Да, можно, старик. Как-нибудь. Сейчас просто… готовиться нужно, – он сам услышал досаду в своем голосе. Досаду на себя, на свою нерешительность.

– Сохатый, ты сохатый, – тут же, сквозь помехи, отозвался Игорь.

Так и жил Степан. В своей берлоге, в своем одиночестве, со своими призраками. И не заметил, как однажды утром, еще до рассвета, его разбудил звук.

Кап.

Кап.

Кап.

Сначала во сне. Будто кто-то забыл выключить кран на кухне. Наверное, Лена. Или протекает, нужно будет подлатать. Подтянуть. Но так мешает спать. И сына разбудит этот настырный, монотонный кап-кап-кап. Всё громче. Так, что уже уши начинают болеть. А внутри нарастает этот липкий, иррациональный страх, смешанный с глухим раздражением. На кого я злюсь? На это «кап»? Встать нужно просто, кран закрутить, а сил нет…

И вот уже слышны крики людей. Множество голосов, сливающихся в один протяжный, жуткий вой. Будто ад поднялся из самых глубин земли, и все грешники мира теперь сами начали на себе ощущать последствия этого первородного греха. И кричат. И стонут! Да, этот стон! А затем – вой! Какие-то сирены вдалеке, тревожные, надрывные. Запах гари. Пожар.

И вот Он, Степан, бежит по ночному, охваченному паникой городу. Вокруг бегут такие же – испуганные, растерянные, ничего не понимающие люди. И они тоже кричат. За руку Степан крепко держит Лену, а другой рукой, прижимая к самой груди, – Мишку. Его Мишку, его сына. Мальчик в слезах, напуган до смерти, озирается по сторонам, широко раскрытыми, безумными глазами, будто не может понять, спит он или нет. А людей всё больше, и машины, вырвавшиеся из гаражей и дворов, с ревом носятся по улицам, сбивая тех, кто не успел увернуться. А там, за ними, за этой обезумевшей толпой, – бегут эти. Сумасшедшие, корчащиеся, воющие, не то люди, не то монстры, порожденные воспаленным бредом. Они очень близко. Степан напуган до дрожи в коленях, ноги заплетаются. Выбежали из домов, в чём были, схватив только самое необходимое – документы, ключи, немного денег, что успели…

Навстречу им – другие люди, волна ужаса, врезаются друг в друга, падают, их топчут. Вот и Степана сбили с ног, сам не понял, как так вышло, кто-то тяжелый навалился сбоку. Ленка отпустила руку, её рукав выскользнул из его пальцев, куда-то делась… Степан на холодном, мокром асфальте, у Мишки кровь на голове, разбил, когда ударился, ревёт, не переставая.

– Миша, Миша! Давай, сынок, вставай! Потом подую!.. – кричит Степан, сам не слыша своего голоса, хватает его, снова прижимает к себе. Ищет глазами Лену, а она там, в мечущейся толпе, сидит на коленях, пытается встать, но ей не дают, снова и снова толкают, а к ней уже бегут. Они. Целая свора этих тварей.

Степан замер, застыл, будто врос в асфальт. Ленка смотрит на него испуганными, широко раскрытыми, молящими глазами – мол, спасайтесь, бегите, не останавливайтесь! А этиуже в полуметре от неё. Её глаза…

Степан было дёрнулся к ней, инстинктивно, всем телом, а потом остановился. Только крикнул что было сил, надрывая горло, чтобы она услышала сквозь этот рев и грохот: "ЛЕНА!!"– сам не понял, что хотел сказать этим единственным словом. Наверное, всё сразу. И что любит. И что страшно до дрожи. И что больно до разрыва сердца. И всё, всё на свете.

И вот, секунда – и её сметают, сбивают с ног, наваливаются, как стая голодных волков. Как будто и не было её никогда.

Степан, обезумев от горя и ужаса, покрепче ухватил кричащего Мишку. Тот вцепился в него мертвой хваткой, пряча лицо у него на груди. Степан побежал. Слепо, не разбирая дороги, инстинктивно устремляясь прочь от этого места, где только что рухнул его мир. Навстречу попадались то люди, то нелюди, рычащие, с клацающими челюстями, из которых капала вязкая, темная слизь, с обезумевшими, налитыми кровью глазами. Мишка всё кричал, захлебываясь: "Мама! Мама!!"– и плакал, размазывая по лицу слезы и кровь. А Степан бежал, прижимая к себе сына. Там, в конце квартала, он вчера оставил свой старенький «Логан». Цел ли? Доберемся ли? Хватит ли сил?

БАМ! Автобус, набитый кричащими людьми, на полном ходу врезался прямо в фонарный столб, совсем рядом с ним. Искры, скрежет металла, взрыв! Огонь тут же жадно заполыхал, пожирая краску, резину, людей. Тела с треском и глухими стонами разлетелись в стороны, как кегли. Кровь была повсюду. В автобусе тоже кричали, пытались выбраться из огненной ловушки. И тут снова кто-то врезается в Степана, он даже не успел увидеть, кто именно. Сильный удар в голову – или это он сам ударился, падая, там, внизу, в этом месиве, уже было непонятно. Темно в глазах, всё искрится, будто порвались высоковольтные провода сверху. Столб, тот самый, в который врезался автобус, медленно, с натужным скрипом, покосился и начал падать. Степан оглянулся, еле шевелясь, чувствуя, как трудно, почти невозможно дышать. С трудом приподнялся на локтях. Увидел Мишку – в трёх метрах от себя, тот лежал на земле, тихо постанывая. А к Мишке уже бежал один из этих тварей. Как-то на четвереньках, боком, как каракатица, как обезумевший пёс, с вывалившимся, болтающимся языком и остекленевшими глазами. Мишка его не видел, он лежал лицом вниз. А Степан видел.

И тут была секунда. Одна. Он мог бы дёрнуться к нему. Защитить. Сразиться голыми руками с этой тварью, может быть, был бы шанс, может быть, успел бы. Хоть что-то… Мишка повернул голову, увидел его. Обрадовался, что папа цел, рядом. Улыбнулся даже, сквозь слезы и боль. А Степан… Степан увидел ещё трёх или четырёх этих, совсем рядом, они уже заметили Мишку, двигались к нему.

Что-то внутри него, в самой глубине, там, где живет первобытный, животный страх, включилось. Не мысль даже, а как удар электрического тока. Программа. Чёткая, холодная, обладающая неумолимой, дьявольской силой. "Если дёрнешься за ним, сам сдохнешь."За ним. За сыном…

И он послушал эту программу. Без колебаний. В одно мгновение.

Подскочил и побежал. Прочь. Оставляя сзади отчаянно, надрывно кричащего ребёнка: "Папа! Папа!!".

Он бежал что было сил. Спасался. Он не видел, что было дальше с его Мишкой. Он не хотел видеть. Бежал и понимал, что только что совершил самую большую, самую страшную ошибку в своей жизни. Предательство, которому не будет прощения. Бежал и не чувствовал ничего – ни боли, ни страха, ни любви. Всё умерло в ту одну секунду. Но он выжил. Выжил один.

Степан медленно открыл глаза. Раньше, когда он только начинал видеть этот сон, в первый, второй, третий раз, – он пробуждался с криком, с разрывающей душу болью, с липким, холодным страхом. А теперь он просыпался с пустотой. Абсолютным, выжженным безразличием к самому себе. И с глухим, застарелым нежеланием жить дальше. Он предатель. Трус. Если бы отец только увидел его в тот момент, когда он спасался бегством, когда бросил свою семью ради спасения собственной шкуры… Что бы он сказал? Наверное, отец больше никогда и ничего ему бы не сказал. Только посмотрел бы. И этого взгляда хватило бы, чтобы проклясть его своим пожизненным, молчаливым презрением. Он их всех подвёл. Свою семью. Родителей. Весь свой род. А главное – он подвёл себя самого.

Кап-кап-кап.

Степан понял это сразу. Нутром.

Вот и пришла весна. Опять.

Глава 6: Одиночки

Теплело и таяло стремительно. Приход капели служил для Степана неизменным, тревожным сигналом – пора. Пора проверять старые укрепления, ставить новые ловушки и обновлять его самодельную, примитивную сигнализацию по дальним и ближним периметрам зимовья. Привычно, почти на автомате растопив с утра печь, он позавтракал вяленым мясом с горстью сушеных ягод, запив все это горячим отваром. Взяв топор, нож, моток крепкой лески и небольшую саперную лопатку, найденную когда-то в брошенном вездеходе, он отправился в лес.

Он обходил свои «владения» методично, шаг за шагом. Подправлял частокол – заостренные колья, вбитые в землю под небольшим углом наружу. Не бог весть какая преграда, но и такая мелочь могла их задержать, дать ему драгоценные секунды. Кое-где подгнившие колья заменил на свежесрубленные, заостряя их топором до остроты волчьего клыка. Проверял старые волчьи ямы, прикрытые хворостом и прошлогодней листвой, – достаточно глубокие, чтобы сломать ноги или задержать неосторожного. Каждая ловушка была помечена только ему понятным знаком – зарубкой на ближайшем дереве, особым образом сложенной веткой, – чтобы самому не угодить в собственный капкан. Обновил сигнализацию – низко натянутая между деревьями леска, к которой были привязаны пустые консервные банки. Примитивно, но хоть что-то. В тихой ночи их дребезжание могло стать последним предупреждением.

Это был его ежегодный ритуал. Его молчаливое, упрямое сопротивление тому первобытному злу, что с приходом тепла неизбежно тянуло к нему свои костлявые, гниющие лапы. Тянуло, но за все эти годы так ни разу и не приблизилось к его зимовью. Тайга и расстояние хранили его. Но по-другому он все равно не мог. Сколько раз он видел, представлял себе этот момент, обычно летней, душной ночью… Он просыпается от нарастающего воя, от скрежета когтей по бревенчатым стенам зимовья. Они настигли его. Пришли. Десятки. Сотни. Сюда, в его последнее укрытие. И затем – смерть. Его растерзают так же, как растерзали Лену, как растерзали… О сыне он старался не думать. А следом всегда, как ядовитая змея, выползала мысль: зачем? Для чего это всё? Разве я достоин того, чтобы жить? Но всё-таки страх – им снова и снова руководил страх, тот самый, животный, первобытный, что погнал его тогда прочь от своей семьи. Он это знал. И подчинялся ему. Его борьба, его покаяние – она продолжалась каждый год. И каждый год, с силой вбивая очередное заострённое бревно частокола в промерзшую, неохотно поддающуюся землю, ему на мгновение представлялось, как он вбивает его не в землю, а в самого себя… Он работал до последней капли пота, до легкого головокружения от обезвоживания, до ноющей ломоты в натруженных суставах.

А тем временем природа вокруг жила своей, совершенно отличной от его собственной, жизнью. Капель становилась все отчетливее, с солнечной стороны крыши зимовья уже срывались первые, тяжелые капли, оставляя темные мокрые дорожки на старом дереве. Снег оседал, темнел, обнажая прошлогоднюю, прелую хвою и жухлую траву. В воздухе появлялся тот самый, едва уловимый, но безошибочно узнаваемый запах талой земли, запах пробуждения. Тайга расцветала, дышала полной грудью, готовясь к короткому, но яростному сибирскому лету. И иногда Степан досадовал на неё за это, за её вечное, безразличное обновление, будто природа была совершенно равнодушна к судьбе людей, к его собственной, искалеченной судьбе. Он никогда об этом никому не рассказал бы, да и некому было, но иногда, оставшись совсем один, он даже говорил с ней, с тайгой, ворчал себе под нос, оглядываясь по сторонам: "Хорошо тебе, да? Весело? Ладно, ладно, я тут сам как-нибудь справлюсь. Понятно, мы для тебя никто, так, вошь бессмысленная. Ты ещё, наверное, рада, что человечишки наконец перестали дымить, жрать твои миллионами лет скопленные ресурсы. Ну, радуйся, радуйся…"И природа отвечала ему так, как умела только она – глубокой, безмолвной тишиной да редкими, чистыми отзвуками первых прилетающих к весне птиц.

Степан управился с укреплениями к полудню. Завтра продолжит, еще есть что подправить, что усилить. А пока – нужно было подумать о пропитании. Он вернулся к зимовью, умылся ледяной водой из бочки под навесом, смывая грязь и пот. Взял свою верную «Сайгу» и отправился подальше, к силкам, что развесил несколько дней назад по периметру своих дальних «угодий». Нужно было запасаться к лету. Летом, когда онистановились особенно активны, он старался не уходить далеко от зимовья.

Он шёл с ружьём наперевес, внимательно осматриваясь, прислушиваясь к каждому шороху. Тайга уже дышала весной – снег подтаял, обнажая влажную землю. Четыре-пять километров по знакомой, но от этого не менее опасной тропе. На подходе к месту, где были установлены силки на зайца, он вдруг остановился. Замер. Прислушался. Треск. Сухая ветка хрустнула где-то неподалёку, справа от тропы. Будто кто-то невидимый наворачивал вокруг него круги. Играл с ним. Наблюдал. Сердце забилось чаще, гулко отдаваясь в ушах. Степан тут же, одним плавным движением, сбросил с плеча ружьё, перехватил поудобнее. Приклад был холодным, неуютным. Или это ему самому было неуютно от внезапного предчувствия беды? Мысли о тварях закружились в голове, но здравый рассудок говорил – они ещё спят. Он всматривался в густой подлесок. За частой порослью из сухих, переплетенных веток было сложно что-либо разглядеть, но вдруг снова – щщщщ… зашуршало, ветки качнулись, задвигались. Зашевелились. Он увидел что-то, вернее, кого-то – шло прямо на него. Серая, клочковатая шерсть, хищный, злобный оскал, обнажающий желтые клыки, мягкая, но уверенная, крадущаяся поступь. Волк. Самец. Матёрый. Один? Или нет? Степан выставил ружьё вперёд, палец лёг на спусковой крючок. Глаза бегло обшаривали окружающие кусты, искали других. Вроде один. Отбился от стаи? Или прогнали? Голодный, очевидно, исхудал за долгую зиму, видно, совсем обезумел от голода, раз идёт в открытую на человека с ружьём.

Ружьё было наизготовку. А этот всё ближе, уже метрах в пятнадцати. Слюна густыми каплями свисала с отвисшей челюсти. Шерсть на загривке вздыбилась. Он не рычал, шел молча, и эта тишина была страшнее любого рыка. Степан видел его глаза – желтые, с вертикальными зрачками, горящие холодной, голодной яростью. Рука была на курке, но Степан отчего-то медлил. Не страх. Что-то другое. Какая-то непонятная, неуместная жалость к этому такому же, как и он, одиночке, вынужденному идти на смертельный риск ради выживания. Хотелось, чтобы этот волк, такой же, как и он, изгой, просто развернулся и ушёл. Чтоб разошлись миром.

– Пошёл отсюда! – хрипло крикнул Степан, сам удивляясь своему голосу.

Волк чуть повел головой, едва заметно, но не остановился. Желтые глаза хищно прищурились, зрачки сузились в невидимую щель. Затем он чуть припал к земле и, издав низкое, утробное рычание, со всей своей голодной яростью, со всем остатком своих старых волчьих сил рванул на Степана.

Ясно уже. Нужно стрелять. Степан поймал в прицел несущуюся на него серую молнию. В последний момент. Волк был уже в двух, может, трех метрах.

ЩЁЛК.

Сухой, мертвый, оглушающий щелчок. Осечка.

Глаза Степана расширились от ужаса и недоумения. Успел только издать какой-то глупый, нечленораздельный звук: "Эээ…", – а руки уже действовали сами, подчиняясь древнему инстинкту. Бросил ружьё, бесполезный теперь кусок металла, перед собой, выставил левую руку, готовясь встретить удар. Шаг зверя, еще прыжок. Степан лишь успел чуть сместиться в сторону, пытаясь уйти с линии атаки. Завалился в подтаявший, грязный снег. Волк, промахнувшись в прыжке, приземлился рядом, тяжело, но уверенно. Рыкнул, коротко, зло, будто сплюнул. И тут же, почти без паузы, развернулся и снова кинулся на него. Почти мгновенно. Степан, еще падая, рукой потянулся к ножу, что был в ножнах, сбоку, на поясе. Сейчас, барахтаясь в снегу, уже доставал его, пальцы никак не могли ухватить скользкую рукоять.

А волк уже вцепился ему в ногу, сперва в толстый валенок, но быстро поняв, что тут поживы не будет, яростным рывком вцепился выше, в плотную ткань тулупа, пытаясь добраться до мяса. Степан в это время всё ещё возился с ножом – зараза, не вытаскивается, застрял! Волк рвал тулуп со страшной, утробной силой, протащил Степана с полметра по снегу, куда-то на себя и вбок, пытаясь перевернуть, подмять. Степан другой рукой, свободной, огрел его тяжелым кулаком в переносицу, целясь в уязвимое место. Волк коротко, зло взвизгнул, но хватку не ослабил, наоборот, разъярился ещё больше. Уже целился клыками ему в лицо. В этот самый момент Степан наконец-то выдернул проклятый нож. Махнул не глядя, почти наугад, отчаянно. И резанул зверя по морде, наискосок, от глаза к пасти. Кровь полоснула по руке, залила ему глаза, смешиваясь со снегом. Волк, скуля и рыча одновременно, отпрянул на мгновение, но тут же снова вцепился – в перчатку на той руке, где был нож. Нож выпал из ослабевших пальцев, упал прямо на живот Степана. Боль пронзила кисть, будто тысяча раскаленных иголок впились прямо в кровь. Степан снова ударил свободной рукой, но уже слабее, стараясь двигаться как можно активнее, извиваться, чтобы дезориентировать зверя, не дать ему вцепиться в горло. Видя нож, лежащий на нем. Нашел момент, перехватил его здоровой рукой и, собрав последние силы, саданул куда-то в шею, под челюсть, со всей оставшейся у него дури.

Зверь издал странный, булькающий, захлебывающийся звук. В его желтых глазах на мгновение прочлось нечто похожее на недоумение. Страх. И осознание. Конца. Степан, не раздумывая, вытащил нож и всадил опять, чуть ниже, для верности. Жалел его. Странная, неуместная жалость. Так, наверное, может пожалеть только враг, который стал врагом не по своему желанию, а просто потому, что природа так устроила. Из них двоих сегодня должен был выжить только один.

Зверь обмяк, сбросил хватку, завалился на бок. Хвост несколько раз дернулся, туда-сюда, как у верного пса, который только что дождался с охоты усталого хозяина. Степан лежал рядом… Дышал тяжело и рвано, боль от укушенной руки пронзала все тело, кровь уже проступила сквозь толстую перчатку, окрашивая снег в бурый цвет. Зверь ещё дышал, бока его тяжело вздымались, но уже реже, и он поскуливал, тонко, едва слышно, будто жаловался всему миру, той самой безжалостной природе, что вынудила его пойти на этот отчаянный, последний шаг. Дыхание Степана, глубокое, почти животное, постепенно успокаивалось. Он откинулся на спину. Бросил нож в снег. Смотрел на серое, равнодушное небо. И вдруг услышал, как волк затих окончательно.

Не было ни мыслей, ничего. Кроме глухого, тяжелого облегчения. И странного, почти нереального ощущения конца. Как будто в этой короткой, яростной схватке, длившейся минуту или, может, целую вечность, – он не знал, – как будто в этом времени и была сконцентрирована вся жизнь, а всё, что было до и после, – только тягучий, серый сон.

Глава 7: Так Надо

Постепенно, будто вязкая, черная смола, просачивающаяся сквозь трещины в старом срубе, мысли стали затекать в его сознание. Неявно, но неотвратимо. Сайга. Что это было, чёрт возьми?! Его верная «Сайга» дала осечку в самый важный момент, не было ещё моментов важнее! Она должна была спасти его, огрызнуться сталью и огнем, а она – замолчала!

Степан с тяжелым усилием сел. Осмотрел место, где только что отгремела короткая, яростная схватка. Кровь – его и волчья – растеклась по подтаявшему снегу багровым, мутным пятном. Волк лежал рядом, как выброшенное на берег, исковерканное чучело. Степан оглядел руку. Да, рана есть, клыки вспороли толстую перчатку и кожу под ней, но, по сути, пустяки. Глубокие царапины, но кость цела, сухожилия тоже. Хлоргексидин! Очень кстати! Промою, обработаю сразу – и обойдётся! Перчатка с толстой меховой подкладкой спасла от худшего. На ноге, наверное, тоже что-то есть, там, где волк трепал валенок, – нога онемела, и разбираться с ней сейчас не было сил. Ладно, потом. Сначала – ружьё.

Он с трудом встал, покачиваясь, подошёл к лежащей в снегу, будто труп, «Сайге». Посмотрел на неё снизу вверх, и почему-то острая, жгучая злость сдавила горло. Хотелось высказать ей всё, что накипело. Но что в этом толку? Ладно, ещё рано паниковать. Поднял её. Тяжелая, холодная. Привычным движением передернул затвор – туго, со скрежетом. Выбросил патрон. Наколотый капсюль, но не сработавший. Осмотрел механизм внимательнее, поворачивая ружье в слабом свете заходящего солнца. И то, что он увидел, заставило сердце пропустить удар, а потом рухнуть куда-то в ледяную пропасть. Тонкая, едва заметная трещина на зеркале затвора. Деформация выбрасывателя. Это конец. Поломка. Серьёзная. Окончательная.

Степан стоял понуро, опустив руки, несколько долгих, пустых минут. В голове крутились тяжелые, как жернова, соображения: как он будет тут дальше, без ружья? Да, силки – они всегда выручают, если повезет. Но ружьё – это в первую очередь оружие. Защита. От НИХ. И от крупного, голодного зверья, что редкость – но всё же.

Сам он её не сделает. Точно не здесь, в зимовье, без нужных инструментов, без деталей, без токарного станка.

Степан сжал челюсти так, что заходили желваки. Что-то оборвалось внутри. Семь лет. Семь долгих, промерзших лет она служила ему здесь верой и правдой. Он полагался на неё как на единственного верного приятеля. Семь лет здесь и ещё больше там. В той, другой, почти забытой жизни.

Присутствие отца вдруг заполнило всё вокруг, всего Степана, сдавило грудь невидимым обручем. Это он, наверное. Он забрал то, что сам когда-то дал. Не гоже ему, Степану, трусу и предателю, носить его ружье. Вернее, не его, а им подаренное. Вспомнилась их первая настоящая охота. Ему тогда было лет четырнадцать, и он, добившись наконец, чтобы отец всё-таки взял его с собой, стоял перед стареньким «Москвичом», а отец доставал из багажника длинный брезентовый чехол. Открыл его, а там – оно. Новенькое, пахнущее смазкой и морозом. Символ принятия. Символ того, что он теперь – мужик. А не маменькин сынок. Его ружьё. Теперь – мертво.

Степан стоял в оглушающей тишине тайги. Сколько простоял так – не знал. Просто застыл, не шевелясь, глядя в никуда. Пока не почувствовал, как пробирает холод. Тело задрожало мелкой, частой дрожью. Наверное, от раны. Кровь идет. Нужно обеззаразить, пока не поздно. Перевязать. Но сперва…

Он глянул на неподвижное тело волка. Не было ни радости от победы, ни азарта от добытого трофея, ни предвкушения сытной еды, которой теперь, казалось бы, будет в избытке недели. Просто глухое, тяжелое понимание, что нужно это сделать. Он подошел к зверю. Поднял с земли нож. Первым делом – обескровить, пока туша не остыла. Затем, работая быстро и сноровисто, как делал это сотни раз, освежевал. Шкура – густая, хоть и побитая, – пригодится. Мясо… оно было жестким, жилистым, но это было мясо. Разделал тушу на несколько крупных кусков, которые можно было бы унести. Внутренности оставил здесь – лес сам разберется. Ружье он подобрал, перекинул через плечо – теперь это была просто тяжелая, бесполезная железяка. Взвалив на себя шкуру и лучшие куски мяса, он, шатаясь от усталости и боли, побрел к зимовью. Всё это давалось ему крайне сложно. Будто на это не осталось никаких сил, никакого желания. Просто надо. Просто ТАК НАДО.

Закончив возиться с мясом и шкурой у зимовья – часть подвесил вялиться в сарайчике, часть убрал в холодный предбанник, – он тяжело опустился на табурет. Уже смеркалось. Сегодня – сеанс связи с Игорем. Разговаривать тоже не хотелось. Хотелось одного. Закончить всё. Прямо здесь и сейчас. У него будто не осталось ничего, и та последняя тоненькая ниточка, что связывала его хоть с чем-то тёплым, с чем-то значимым в этом мире, – кажется, окончательно разорвалась. Где-то там, на задворках сознания, упрямо, почти назойливо бились немые мысли – ружьё можно починить! Следующей зимой! Собраться, дойти до райцентра – там, в старых мастерских, найти верстак, металл, что-то придумать! – но мысли эти не имели никакого значения, они были раздавлены под грудой ледяного безразличия ко всему.

Нужно связаться. Нужно. Мы условились, – думал Степан, почти не чувствуя собственных мыслей. – А там посмотрим. Может… Может, нож использовать? Тихо уйти… перерезать… Мысль оборвалась, что-то резкое, почти физическое, мешало ей оформиться. "Боишься?.."– мысленно, с кривой усмешкой сказал себе Степан. – "Ссыкло."

Степан тяжело поднялся, взял генератор, вышел на улицу. Включил. Дальше – связь. Просто пару слов скажу, что всё нормально. И конец связи. Настроил частоту, надел старые, потрескавшиеся наушники – слушал. Глаза были пусты, туман равнодушия окутал разум. Хотелось спать. Шшшшш… Шипение в наушниках надоедало, раздражало. Ну где он там? Да ну его к чёрту! Степан только хотел выключить приёмник, как вдруг… Голос? Даже не голос, а дыхание. Тяжелое, грузное, прерывистое. Затем снова короткое шипение, как будто кто-то пытался что-то сказать, но не мог. Степан мгновенно насторожился, туман в голове чуть рассеялся, это вернуло его сюда.

– Волк, приём? – обеспокоенно, сдавленно проговорил он в микрофон тангенты.

И снова ничего, только треск статики.

– Волк, приём?! – повторил Степан, уже громче, чувствуя, как ледяные пальцы страха сжимают сердце.

Шшш… Затем голос Игоря. Еле слышный, почти шепот, будто в горле у него стояла каменная плотина, мешавшая говорить, и страшный, надрывный хрип:

– Степан… – Долгая, мучительная пауза, Игорь будто собирался не то с мыслями, не то с последними силами. – Степан… Мне… конец, походу… Кхк… Кхк… слышишь?.. Плохо дело… Я… кхк… я на капкан свой… напоролся… по дурости… еле выбрался… вчера ещё… Сегодня… кхк… кхк… – снова пауза, и дыхание Игоря в наушниках стало таким тяжелым, прерывистым, что от него самому Степану становилось трудно дышать, и голова начинала болеть и кружиться. – Сегодня… совсем плохо стало… заражение видимо… Не знаю… сколько протяну…

Степан молчал, тупо пялясь в одну точку перед собой, на грубо отесанную стену зимовья. Картинка никак не складывалась. Он только что, минуту назад, сам думал о том, чтобы добровольно закончить с этой проклятой жизнью, как вдруг жизнь, или судьба, или что там еще, решила закончить с Игорем. Всё это было каким-то чудовищным, нелепым бредом. Нелогичным. Не поддающимся никакому пониманию. Степан нажал на кнопку тангенты и проговорил тихо, почти беззвучно:

– Понял тебя, Игорь… – Он молчал, не зная, что сказать толком. Слова казались пустыми, ненужными. – Антибиотик нужен. У меня нет. В том году сам последний использовал, когда хворь срубила. Да и сильнее нужен..

После долгой паузы, заполненной лишь тяжелым дыханием Игоря, тот сказал:

– Понял… У меня тоже… пусто… кхк-кхк… Придётся, наверное… ногу отпиливать… – И он засмеялся. Сдавленно, коротко, сквозь невыносимую боль. И от этого смеха у Степана мороз пошел по коже.

Сам не зная почему, Степан тоже коротко, глупо усмехнулся в ответ. Он уже не помнил, когда в последний раз смеялся по-настоящему.

– Дурак ты, Игорь. У тебя сердце не выдержит такого. Ты ж дед уже! Забыл?

Степан ждал ответа. Ответа не было. Только тишина и треск помех.

– Игорь?! – снова ничего. – Черт… – проговорил себе под нос Степан. – Вырубился, что-ли.

Сердце застучало, забилось с новой, неожиданной силой. Жизнь! Жизнь вдруг снова заструилась по его венам, горячая, яростная. Помочь. Надо как-то помочь! Как я помогу-то?! Чем?! У меня ружья теперь нет! Антибиотик – он может быть… где-нибудь в райцентре. Там, на площади, аптека. Он был там пару лет назад, – огромная, самая большая в округе… Там может быть, если не всё ещё разобрали. Там точно есть запасы! Или в квартирах где-нибудь остались, в старых аптечках. Нет, в аптеке той, центральной, наверняка что-то может быть… Тут же все эти лихорадочные мысли ударились, будто скоростной поезд о бетонную стену, раскрошились в мелкие дребезги. Если даже сейчас пойду… Они уже проснутся. Наверняка. Капель же! Я не успею. Да ещё и без ружья…

Степан откинул голову назад, тяжело опёршись о стену зимовья, смотрел в низкий, бревенчатый потолок. Потолок глядел на него равнодушно, лишь переливаясь оранжевым, тёплым отблеском от догорающей печи. Ответа, решения там не было. Ружьё… ружьё… У Игоря же двустволка! Точно! Я могу пойти к нему, тридцать километров по тайге – ерунда для здорового. Весной, по раскисшей земле, сложнее, но всё равно – ничто по сравнению с… Он даже не хотел думать об этом, представлять, как он идёт в райцентр, кишащий этими тварями, один … А может… может, успеет? Может, у Игоря два-три дня запаса есть?! И эти ещёбудут оттаивать, может подморозит завтра!.. Будет идти не останавливаясь, только на поспать пару часов в сутки. За полтора-два дня дойдёт, а там назад уже проще будет!

Тогда… То был момент, когда нужно было принимать решение. Здесь и сейчас. Два выбора – действие или бездействие. Сейчас. Потому что промедление было равно смерти. Но чёртов выбор никак не приходил! Или просто он не мог на него решиться! И злился! Ненавидел себя всей своей выжженной душой! Сейчас! Нужно решить сейчас, твою мать, Степан! Он сам не понял, крикнул это вслух, или только в своей голове?

И сам не заметил, как его тело уже начало собираться в поход. Короткие, отрывистые движения. Коробок спичек – в нагрудный карман, поближе к телу. Нож – в ножны. Топор – за пояс, сзади. Брезентовый рюкзак – почти пустой, но что-то нужно будет взять. Быстро налил из бочки во флягу талой воды. Бросил в рюкзак остатки вяленого мяса – ему хватит, а там… там будет видно. Аспирин пригодится Игорю. Посмотрел на руку, на процарапанную волком кисть. Хлоргексидин! Он плеснул его прямо на рану, не жалея. Зашипело, обожгло. Стиснул зубы. Перемотал бинтом, остатки так же бросил в рюкзак. В последний момент вспомнил про фонарик, достал из сундука, проверил, – вроде работает. Сунул в карман.

Степан затушил огонь в печи, засыпав угли золой. Вышел во двор. Уже совсем стемнело. Сам не мог до конца поверить, осознать происходящее. Но где-то там, в самой глубине измученной души, едва заметно заблестел, заиграл крошечный огонёк. Чувство, что он сейчас, наконец-то, делает что-то правильное. Настоящее. Не ради себя одного.

Степан щелкнул замком на двери зимовья и, не оглядываясь, пошёл в тёмный, молчаливый, хвойный лес. Навстречу неизвестности.

Глава 8: Призраки Узкоколейки

К ночи подморозило, и та снежная, раскисшая за день каша, что была под ногами, вдруг превратилась в коварную, сложно проходимую твердь. Ледяная корка, скрытая тонким слоем свежего снега, предательски ломалась. Степан шёл медленно, тяжело. Валенки то и дело проваливались, застревали, и приходилось прилагать значительное усилие, чтобы высвободить ногу, рискуя потерять равновесие. Пожалел, что не взял лыжи. С другой стороны, на некоторых участках, особенно в густом подлеске, они могли бы стать только балластом. Ноги то и дело заплетались в сухих, колючих зарослях кустарника, скрытых под снегом. Пот градом катил по спине, по лицу, обдал всё тело уже через пару часов такой мучительной ходьбы. Степан даже снял ушанку, хотя морозный воздух кусал уши.

Идти приходилось почти на ощупь, полагаясь больше на инстинкт и смутную память о маршруте. Луны не было, только далекие, холодные звезды редко мерцали в прорехах между тучами. Степан понял, что ночные переходы не совершал уже очень давно. С самого начала заражения, тогда, семь лет назад, приходилось спасаться бегством, не останавливаясь ни на секунду, ни днем, ни ночью. В последние же годы он действовал более размеренно, осторожно, предпочитая передвигаться по свету. А сейчас… сейчас на кон была поставлена чужая жизнь. И его собственная, если уж на то пошло. Поэтому он шёл, мучительно, стиснув зубы. Несколько раз возникало почти непреодолимое желание остановиться, просто сесть на снег, закрыть глаза, но он гнал эту мысль. Двигаться. Не останавливаться. Рана Игоря может быть очень серьёзной, и тогда промедление… тогда не поможет уже ничего.

Высоко на вековых елях протяжно, тоскливо ухала сова. Этот звук, смешиваясь с его собственным грудным, хриплым дыханием, создавал жутковатую симфонию ночной тайги. Ветки хлестали по лицу, оставляя саднящие царапины. Степан сплёвывал налипшую хвою и горькую слюну. Думал про Игоря. Старый дурак… угораздило же его, попался в собственный капкан. Зрение в последние годы начало его подводить, он сам жаловался. А ведь Степан говорил ему, сколько раз говорил – будь осторожнее, ставь пометки покрупнее, заметнее. Теперь вот, из-за такой дурацкой, нелепой случайности – может оборваться жизнь. Единственного человека, с кем он мог перекинуться словом в этом вымершем мире.

Степан шёл монотонно, почти механически, выполняя одни и те же въевшиеся в подкорку действия. Проверить направление. Зимой, ночью, это было непросто. По мху на деревьях – если удавалось нащупать ствол и отличить северную сторону, более влажную и покрытую мхом гуще. По наклону веток у отдельно стоящих деревьев – они обычно гуще и длиннее с южной стороны. По звездам, если их было видно, – найти Полярную. Сейчас небо было затянуто, и он больше полагался на общее ощущение направления, и на какой-то внутренний компас, выработанный годами блужданий. Обойти очередное препятствие – поваленное бурей дерево, предательский, невидимый во мгле пень, о который можно было сломать ногу. Иногда, лишь короткая, на несколько глотков, остановка – попить воды из фляги, привести в чувство затекшие мышцы.

В голове, как назойливые осенние мухи, крутились мысли – что делать дальше. Он дойдёт до Игоря, это точно. Окажет первую помощь – всё, что сможет в этих условиях. Промоет рану, перевяжет, даст аспирин. Приободрит, как сможет. Попросит его двустволку – без ружья ему нечего и думать соваться дальше. И затем – тяжелый, почти самоубийственный переход в райцентр. Это ещё семьдесят километров, сперва по глухой тайге, потом по грязным, наполовину заснеженным полям, через наверняка кишащую имидеревню. На юго-запад. Остановиться на пару часов у Игоря, поспать перед ночным переходом? Хотя таким черепашьим темпом он сам, возможно, доберётся до зимовья Игоря лишь под самое утро. Нужно ускориться. Обязательно.

Райцентр… При одной мысли об этом месте у Степана сводило скулы. Он бывал там раза три за последние годы – самое доступное и относительно богатое на припасы место в округе. Так он думал. До того момента, как два года назад не столкнулся в нём с бандой отморозков. Те, как саранча, обшаривали квартиры, магазины, вынося всё ценное. Все в чёрном или в армейском хаки. Неподалёку, у въезда в город, стояли их машины – несколько УАЗиков и даже какой-то бронированный грузовик. Они будто купались в золоте, раз у них был бензин в таких количествах. Автоматы наперевес, вели себя как пьяные обезьяны в зоопарке – орали, стреляли по пустым окнам, не думая экономить патроны. Степан увидел их издалека, с холма. Остановился, замер. Но его заметили. Погнались за ним, с гиканьем и матом. Он еле ушёл тогда, помог многолетний опыт охотника – запутал следы, петлял по дворам, скрылся в подвале какого-то развалившегося дома. Переждал, пока уляжется их азарт. Ушёл и пообещал себе больше туда не соваться. Никогда.

Наконец, силы начали его покидать. Ноги подкашивались, каждый шаг отдавался тупой болью во всем теле. Степан остановился возле большого пенька, в который чуть не врезался во тьме, снова ушибив и без того ноющую ногу. Тяжело дыша, опустился на него. Мрак накрыл тайгу своим зловещим, хладнокровным, безразличным одеялом. В этой всепоглощающей тьме ему всегда мерещились образы – то искаженное человеческое лицо, то притаившийся за деревом зверь. Но он давно привык отгонять эти видения, как назойливых, мелких мух, понимая, что они бессильны. Могут лишь запутать, всколыхнуть ненужные эмоции, разогнать по крови ледяной страх. Ему это было сейчас совершенно не нужно.

А вот треск. Который он вдруг услышал справа от себя. Настоящий треск сухой ветки. Это уже было насущное, реальное. Степан мгновенно напрягся, обернулся. Ничего не разобрать. Не видно, хоть глаз выколи. Тогда – слух. Он замер, перестал дышать, вслушиваясь, вычленяя из этой глубокой, почти абсолютной тишины – чужое дыхание, осторожные шаги. Нет. Только снова тихий треск, чуть дальше. Может, сова охотится, или какой мелкий ночной зверёк прошмыгнул где-то рядом, испуганный его присутствием. Степан невольно выдохнул, с облегчением опустил голову. Разминал свою руку, ту, которую помял тот волк в недавней схватке. Болит. Но терпимо. Голова ныла всё это время, с тех пор как он вошел в этот ночной лес. Просто тупым, давящим фоном гудела, безостановочно, разливаясь по черепу, а на затылке, казалось, устроила свой командный центр. И оттуда, из этого центра, кто-то невидимый монотонно трубил в огромную, басистую трубу, от звука которой лопались перепонки. Когда сидел, боль чувствовалась острее. Последние таблетки аспирина решил поберечь для Игоря. Собрался с остатками сил и снова двинулся дальше.

Впереди его ждала старая, заброшенная узкоколейка, по которой когда-то, в другой жизни, ходили маленькие поезда, таскали лес из глухих делянок. Сейчас она почти вся поросла травой и кустарником, зимой была накрыта толстым слоем снега, но кое-где всё же из-под него выглядывали ржавые, искривленные рельсы и полусгнившие шпалы. По ней ему предстояло пройти километра два – это был самый прямой и относительно ровный участок пути к зимовью Игоря. И он шёл. Этот путь, как ни странно, всегда давал ему временное, хрупкое ощущение безопасности, будто сама земля здесь всё ещё хранила в себе остатки человеческого присутствия, которое каким-то необъяснимым образом успокаивало.

Сам не заметил, как, подчиняясь монотонному ритму шагов, провалился в воспоминания. Тело шло на автомате, а мысль, свободная и неуправляемая, гуляла в далеких, почти забытых далях. Он ещё молодой совсем, года три как закончил железнодорожный техникум, отучился на помощника машиниста тепловоза, но романтика стальных магистралей быстро уступила нужде, и он поехал на заработки, на вахту, на север. Работа была не пыльная – знай себе, рой мерзлую землю, таскай трубы. Но платили по тем временам неплохо. Можно было потом хорошо, беззаботно пожить у себя в Красноярске два-три месяца, не думая ни о чем. И вот – поезд. Душный, переполненный плацкартный вагон. Воздух, в котором смешался едкий запах пота, перегара и тот самый, незабываемый аромат железнодорожного туалета. Да ещё кто-то постоянно дымил в тамбуре, наполняя вагон сизым, тошнотворным маревом. Степан сперва был очень недоволен всем этим, морщился, но потом, в пути, и сам закурил – от скуки, от общей тоски.

А затем, во время пересадки, в Тюмени, к нему напротив подсела она. Лена. Это он потом, позже, узнал её имя. А сперва – просто ехали, молчали. Она читала книгу, изредка поднимая глаза. Светлые волосы, русая коса, перекинутая через плечо, как у прилежной студентки. Простая ситцевая юбочка, открывающая колени – мягкие, чуть округлые, как у ребенка. В общем. Степану было трудно отвести от неё взгляд, а заговаривать с такими… неземными существами он просто не умел. Так и пялился украдкой, когда она не видела. Она не видела, но, наверное, чувствовала. Потому что в один момент вдруг подняла голову и посмотрела прямо на него – спокойно, чуть удивленно. Степан тут же, как пойманный на месте преступления воришка, уставился в грязное окно, будто там было что-то невероятно интересное. А она продолжала смотреть. Он чувствовал её взгляд на себе – не осуждающий, не насмешливый, а какой-то… изучающий. Любопытный. С трудом заставил себя повернуться. Встретились глазами. Карие, с золотистыми искорками, они смотрели прямо в душу. И в этом взгляде что-то неуловимо стрельнуло, какая-то невидимая искра пробежала между ними. Степан тогда подумал – показалось. Густо раскраснелся, сам почувствовал, как жаром опалило всё лицо, до самых кончиков ушей. Она чуть заметно улыбнулась уголками губ и снова опустила глаза в книгу. И тогда он понял, что нужно как-то действовать, хоть что-то сказать, иначе этот момент уйдет навсегда.

На следующей маленькой станции, где поезд стоял всего пару минут, к ним в купе подсела какая-то словоохотливая старушка, уж и не помнил Степан, как её звали. Она тут же заговорила с ними двумя, по-свойски, без всяких церемоний: "А вы не пара, случаем, милые? Так ладно смотритесь вместе!"Степан тупо улыбался, отнекивался, чувствуя, как снова заливается краской. О чём-то они тогда говорили, и говорили вроде как со старушкой, а на самом деле – друг с другом, через неё. В какой-то момент бабушка задремала, уютно прислонившись к окну, а они вдруг, оставшись одни, когда за окном уже совсем сгустилась синяя, беззвездная темнота, снова замолчали. Стало как-то неловко, напряженно.

Степан чувствовал, как та самая мальчишеская храбрость, подогретая смущением и этим странным, новым для него чувством, подкатила к самому горлу, уже готова была сорваться с языка. Он прокашлялся и проговорил, стараясь, чтобы голос звучал как можно ниже, по-мужски:

– Я Стёпа, кстати.

– Лена, – просто ответила она и, чуть помедлив, протянула ему руку. Маленькую, теплую.

Во даёт. Руку протянула. В его-то обычном окружении всегда были другие девки – простые, уличные, свойские. А эта… Студентка. Отличница, наверное. Ехала в Тобольск – домой, на каникулы, из Тюмени. Жизнь Степана в тот момент, в том душном, прокуренном вагоне, вдруг окрасилась во что-то совершенно непонятное, новое, будто до был один Степан, а теперь – кто-то совсем другой, незнакомый ему самому.

Когда пришло время ей выходить, на полустанке, он помог ей дотащить тяжелую сумку до тамбура. Они стояли в тишине, поезд уже сбавлял ход, лязгая тормозами. И он наконец-то решился, чувствуя, что если не сейчас, то уже никогда:

– Можно… номер твой?

– А ты где живёшь? – чуть прищурившись, с легкой, почти неуловимой усмешкой спросила она.

– В Красноярске, – тихо, почти виновато, ответил он.

– Далеко, – сказала Лена, и в её голосе ему послышалась то ли грусть, то ли просто констатация факта.

Он только пожал плечами:

– Всё равно.

Она улыбнулась уже открыто, и от этой улыбки у него что-то сладко замерло внутри. Продиктовала номер, который Степан судорожно, дрожащими, непослушными пальцами, записал в свой старенький кнопочный телефон. Руки прятал, чтобы она не увидела, как он взволнован.

Она вышла на перрон, её уже встречали отец, высокий, суровый на вид мужчина, и молодой парень, наверное, брат. Степан тоже вышел в тамбур, помахал ей. Поздоровался с её роднёй. Она обернулась, улыбнулась еще раз. А затем, после короткой стоянки, поезд, дернувшись, медленно тронулся дальше. Он всё стоял там, в холодном, продуваемом тамбуре, провожая взглядом удаляющийся перрон, маленькую фигурку Лены, и не мог понять, что всё это сейчас для него значит. И будет ли значить что-то вообще…

Степан резко остановился, вынырнув из вязкого тумана воспоминаний. Узкоколейка уходила дальше, теряясь в ночной мгле, а ему нужно было сворачивать, прямо, через подлесок. Господи, если бы он только мог тогда… если бы он только мог сделать всё по-другому…Как мучительно сладко, как отчаянно радостно было думать сейчас об этом – просто умереть тогда, вместе с ними..

Степан стоял, оглушенный этой внезапной, пронзительной тоской и почти бредовым, болезненным восторгом от яркости этих воспоминаний. Затем медленно, как во сне, пошёл через лес дальше. А потом всё быстрее и быстрее, почти побежал, подгоняемый невидимой силой. Нельзя! Нельзя опоздать!

Глава 9: У Койки Друга

Было часа два ночи, по смутным прикидкам Степана, когда он, шатаясь от усталости и боли, наконец-то с трудом добрался до зимовья Игоря. Луна совсем скрылась, и он сперва даже прошёл мимо, не разглядев вросшую в склон холма землянку. Потом пришлось возвращаться, чертыхаясь и спотыкаясь, в общем, поплутал лишних минут сорок туда-сюда по стылому, ночному лесу, пока наконец не натолкнулся во тьме на такую же тёмную, почти невидимую землянку.

Она была ниже и меньше его собственного зимовья, скорее напоминала основательную нору, чем полноценное жилище. Низкая, почти вровень с землей, крыша, засыпанная толстым слоем земли и хвои, из которой торчала лишь ржавая, кривоватая труба печки. Одно крохотное, тускло поблескивающее в темноте оконце, затянутое вместо стекла матовой, полупрозрачной пленкой. Рядом – такой же, врытый в землю, низкий сарайчик для дров.

Внутри, за покосившейся, но крепко сбитой дверью, был сплошной мрак. Игорь не растопил печь. Или погасла уже, и он уснул. Или… Степан отогнал непрошеную, леденящую мысль. Рано. Рано думать о худшем. Он подошёл к двери. Осторожно потянул на себя – заперто. Глухой стук внутреннего засова. Заперся от зверей, должно быть? Или уже просто в бреду, от страха…

Степан подошёл к маленькому оконцу. Осторожно постучал костяшками пальцев по грубой деревянной раме. Прислушался. Только мертвая тишина в ответ, да его собственное сердце гулко стучало где-то в горле.

– Игорь! – позвал он, не слишком громко, но настойчиво. Ответа не было. – Игорь, это я! Степан! Ты живой? – слово «живой» сорвалось с губ как-то само собой, не просто фигура речи, а отчаянная, почти молящая надежда.

Сердце застучало сильнее. Игорь так и не ответил. Степан постучал сильнее, уже почти колотя кулаком по раме.

– Ты слышишь меня?! Ты там?! Открой дверь, заперся-то зачем?! – говорил он с ним так, будто тот точно его слышал, просто упрямился. Но сознание уже окутывал липкий, холодный туман – он мертв. Он не ответит.

Степан поспешно, почти в панике, снова подошёл к двери, дёрнул её посильнее, так что заскрипели старые петли. Затем стал бить плечом, пытаясь сбить засов, – нервно, отчаянно, будто спешил достать его, Игоря, с того света, вырвать из лап смерти. Приложился посильнее, замок заскрипел, первые мелкие щепки посыпались с досок. Как вдруг… голос. Тихий, слабый, почти неразличимый шепот из-за двери:

– Степан?..

Степан замер, как вкопанный. Ликование! Жив! Успел!

– Да! Я! Открой дверь, здесь заперто!

Молчание. Да что ж такое?.. Неужели опять вырубило? Выбивать дверь? Не хотелось бы, замок ещё может пригодиться, да и силы не безграничны. Снова подошёл к окну. Постучал.

– Игорь! Игорь, слышишь меня?!

Тяжелое, хриплое дыхание за пленкой.

– Да… Кхк-кхк… Плохо мне… не знаю… смогу ли дойти… Сейчас…

Он услышал, как Игорь с трудом встаёт, мучительный скрип самодельного лежака, затем шарканье ног по земляному полу – первая нога нашла опору, а затем… глухой стон, глубокий, полный страдания, и тяжелый удар обо что-то твердое. Упал что ли?

– Мммм… – донесся изнутри стон Игоря, переходящий в хрип.

– Игорь, ты упал, что ли?!

– Да… Не могу… Нога… как в огне… кхк-кхк…

Он закашлялся сильно, надрывно, видимо, лихорадка вдобавок ко всему терзала его. Степан подумал секунду, не больше.

– Игорь, не обессудь, замок ломаю!

И, не дожидаясь ответа, он снова подошёл к двери и со всей оставшейся у него дури, со всей яростью и отчаянием, приложился плечом в деревянную, покосившуюся дверь, целясь чуть выше засова. Замок, не выдержав, выскочил вместе с куском гнилой древесины. Дверь распахнулась, и он оказался внутри.

Вонь тут же ударила в нос. Тяжелый, удушливый смрад пота, гноя, застарелой болезни. Глаза заслезились. В комнате стояла почти абсолютная темень. Степан достал из кармана свой старый, видавший виды фонарик. Фонарик вспыхнул неярким, желтоватым лучом. Он осветил тесную, маленькую комнату землянки: Игорь лежал на земляном полу, у самых ног, и тихо, протяжно стонал.

Степан быстро подошёл к нему. На мгновение растерялся – что делать, поднимать или нет? Решил – поднимать, нельзя оставлять его на холодном полу.

– Давай, старик, аккуратно, положим тебя на кровать, – проговорил он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и уверенно.

Он осторожно, стараясь не причинить лишней боли, подхватил Игоря под мышки, помог подняться. Уложил его на самодельный топчан, укрытый старыми шкурами. Игорь лежал совершенно бледный, лицо покрыто крупными каплями холодного пота, будто после обильной, нездоровой бани. Смотрел куда-то сквозь Степана, невидящим взглядом. Глаза тоже будто выцвели, стали серо-зелёными, как мутные, грязные лужицы. Губы потрескались и покрылись белесым налетом, напоминающим известь.

– Привет, Сохатый… – еле слышно, почти беззвучно проговорил Игорь, и слабая, кривая усмешка тронула его губы.

Степан попытался улыбнуться в ответ, но улыбка вышла такой же кривой и натянутой. Хотелось поддержать, сказать, мол, всё хорошо теперь, я рядом, справимся. Глупо было, в общем.

– Ты как? – самый бестолковый, самый идиотский вопрос в мире сорвался с его губ. И тут же добавил, почти со злостью на самого себя: – Хотя, чего я горожу, вижу, что хреново. Ладно, главное – успел. Теперь можно что-то сделать. Антибиотика нет, это правда. Есть аспирин, хлоргексидин, бинт кипяченый из моих запасов. Щас мы тебя чуть-чуть подлечим.

Игорь не отвечал, только дышал тяжело, прерывисто, сквозь сжатые зубы.

Степан первым делом бросился к маленькой, вкопанной в угол печурке. Быстро нащепал лучины, разжег огонь. Оставил чугунную створку чуть приоткрытой, чтобы хоть какой-то свет плясал по стенам, разгоняя мрак и страх. Затем вернулся к Игорю. Осторожно разрезал ножом штанину на больной ноге. Картина была жуткая. Рваная рана от стальных зубьев капкана, глубокая, до кости. Края воспалены, опухли, кожа вокруг – багрово-синюшная, горячая на ощупь. Из раны сочился густой, желтовато-зеленый гной с омерзительным, сладковатым запахом. Заражение. Сильное. Стремительное. Степан стиснул зубы. Вскипятил в котелке воду со снегом, – хоть какой-то антисептик. Осторожно промыл рану, смывая грязь и гной. Игорь стонал глухо, но терпел. Затем обильно полил рану хлоргексидином. Дал Игорю две таблетки аспирина из своих скудных запасов – хоть немного сбить жар. Наложил чистую повязку из своего кипяченого бинта. Поправил шкуры, укрыл его плотнее.

Закончив, он тяжело опустился на маленький, самодельный табурет у окна. Хотелось закурить так, что свело челюсти. Вспомнил, что у Игоря всегда был припрятан табачок – курил он редко, "по праздникам", как сам говорил, поэтому найденный когда-то кисет с махоркой хранился у него долго. Он осмотрелся. Точно, верхняя полка над радиостанцией. Там стояла небольшая, грубо сколоченная вручную Игорем деревянная коробка. Открыл – есть! Остатки махорки и несколько самокруток. Спички взял с плиты. Зажег самокрутку, глубоко затянулся. Горький, едкий дым тут же ударил в легкие, заставил поперхнуться. Яд тут же попал в кровь, в мозг. Голова заходила ходуном, затрещала, закружилась. Давно не курил. Вспомнил это почти забытое, острое чувство легкого опьянения. Заметил, что рука, державшая самокрутку, чуть дрожит от недавнего напряжения. А потом боль в голове и дрожь потихоньку начали затихать, уступая место тяжелой, свинцовой усталости.

– Стёп… кхк… – тихий, прерывистый голос Игоря, который теперь смотрел невидящими глазами в бревенчатый потолок, заставил его вздрогнуть.

– А? – ровно, стараясь скрыть тревогу, спросил Степан.

– Ты, конечно… супергерой… Быстро долетел… Тридцать км… кхк-кхк… не мало…

Степан напряженно посмотрел на товарища. Шутки всё шутит. Если я не потороплюсь, недолго ему шутить останется.

– А я на крыльях любви, – так же ровно, почти безэмоционально, сказал Степан, выпуская струю дыма.

Игорь закашлялся, и сквозь этот мучительный, надсадный кашель был слышен слабый, дребезжащий смех.

– Сегодня… праздник какой-то, Сохатый… кхк-кхк… Ты… юморить наконец-то… научился…

Степан с тревогой посмотрел на Игоря. И действительно, вдруг сам понял, что в кой-то веки, за долгие, промерзшие годы, он сказал что-то похожее на шутку. Затем его взгляд упал на двустволку Игоря, что бережно стояла в углу, прислоненная к стене.

– Слушай, Игорь, дело правда твое худо. Рана серьёзная, заражение, похоже, стремительное. Без антибиотика – хана тебе. Понимаешь?

– Понимаю… – серьёзно, почти обиженно, ответил Игорь, и в его голосе уже не было и тени прежней насмешливости.

Степан молчал, собираясь с мыслями. Дыхание учащалось от одной только мысли о том, что ему предстоит. Наконец, всё так же сидя на табурете и глядя на пляшущие отсветы огня на стене, он сказал:

– Я в райцентр пойду. Полтора дня туда, если без задержек. Полтора обратно. И вернусь. Твоя задача – ждать. Ты меня понял? Ждать и не умирать.

В ответ была только стылая, ночная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в печи. Огонь трещал, будто пел какую-то свою, веселую, беззаботную частушку. У него, у огня, было своё, отличное от их, настроение. Степан решил добавить, не дожидаясь ответа от Игоря, который, казалось, снова начал проваливаться в забытье:

– Мне ружьё твоё нужно будет. Моё… закончилось. Дверь тут нужно будет подпереть как-то покрепче, изнутри. Встать придется, пересилить себя. Дров я тебе сейчас еще принесу, еду свою оставлю, себе – самый минимум. Воды во фляге, бинты – всё оставлю. Рану старайся промывать, если сможешь, меняй повязку. Пей аспирин, если жар будет сильный.

– Дурак ты, Стёпа… – послышался слабый, почти неразличимый шепот из тёмного угла комнаты. – Погубишь… ты себя… зря…

Лица Игоря было не видно, он, кажется, отвернулся к стене. Степан докурил самокрутку, тщательно потушил окурок в пустой консервной банке. И начал молча, быстро собираться.

Глава 10: