Стройбат

Глава 1 Уроки литовского

Отбой объявили уже часа полтора назад, но сон не шел, да и салабоны  отрабатывающие свои «наряды вне очереди», что-то слишком громко топали, бегая с ведрами и тряпками туда – сюда по центральному проходу казармы. На соседней койке заворочался Лёха Листов – мой лучший кореш, с которым мы, вот уже больше полутора лет, вместе несли все тяготы военной службы: в одной роте, взводе, отделении, и даже на губе. Да и работали мы в одном, в арматурном, цехе Череповецкого завода железобетонных изделий и конструкций (ЖБИК – как его называли сокращённо). Наша третья рота трудилась на этом заводе вместе с гражданскими работниками, и мы в начале службы даже не понимали, как нам повезло в этом. В Череповце, в семидесятые годы прошлого века, было  огромное количество заводов и фабрик, но рабочих на них катастрофически не хватало: мигрантов тогда не завозили, а дефицит кадров пытались решать с помощью военно-строительных отрядов, которые в просторечии назывались стройбатом и базировались на окраине города Череповца, в местечке с милым названием  Ясная Поляна. Привозили и осуждённых судом к «стройкам народного хозяйства», или, опять же по народному – на «химию», и в Череповце таких химиков было очень много.

Перед очередной демобилизацией в частях появлялись вербовщики с разных предприятий города, которые пытались заманить к себе на работу будущих дембелей, суля им «молочные реки с кисельными берегами». Охраной окружающей среды, в те годы сильно не заморачивались, и в небе над городом всегда висело огромное серо-буро-малиновое облако от постоянно дымивших труб металлургического комбината, числом тринадцать, которые зимой окрашивали снег в совершенно невероятные комбинации цветов, а летом не давали жителям не только выходить на балконы, но даже открывать окна и форточки. В начале нашей службы в городе находилось только три стройбата:  782 ВСО, 730, и  наш – 135.  А в 1977 году, когда служба у нас перевалила на вторую половину – в славный город Череповец, стали  дополнительно перебазировать двадцать пять военно-строительных частей со всех концов нашей необъятной Родины, И увидев ребят из этих отрядов, пообщавшись с ними – мы поняли, что работать на стройке в глухой тайге или в дикой степи, и на заводе в городе – это, как говорится – «две большие разницы». У нас, на личные счета начисляли неплохую зарплату, наравне с трудившимися бок о бок с нами гражданскими работниками: удерживая, правда, за питание и обмундирование. Поэтому, большинство демобилизующихся воинов из нашей части уходили на дембель с довольно приличной суммой денег, которой, по приезду домой, хватало одеться – обуться и погулять, не прося на это денег у родителей и родственников. А прибывшие сюда служивые из новых  отрядов, по внешнему виду напоминали военнопленных, одетых в драные и заштопанные солдатские фуфайки, и за душой имели только  долги, которые им, по уходу на дембель, Родина великодушно прощала.

– Пойдём-ка, Профессор, покурим. Один чёрт не спишь! – сказал Лёха и стал одеваться. Я тоже встал, сунул ноги в сапоги и мы, прихватив по дороге бушлаты из раздевалки, вышли на улицу. В курилке сидел Серёга Резвый, младший сержант и командир отделения из второго взвода, дежуривший в этот день по роте.

– Слушай, Серый, ты чего сегодня звереешь? Салабоны летают с ведрами и тряпками с таким топотом, что заснуть невозможно! Хорошо ещё, что воскресенье завтра и на работу не надо – зевнув, сказал я.

-А литовца – салагу почему гонять взялся? он уже дышит через раз, сильно так тебе насолил что ли? – спросил Лёха, прикурив сигарету и присев рядом с ним.

– нужен он мне! это Ромка его гоняет – ответил Серый, выбросив в урну свой окурок. Ромкой, чтобы не ломать язык, мы по простому звали сержанта с нашего  призыва Ромуальдаса Домашевичуса, который тоже был командиром отделения, высоким и здоровущим чистокровным литовцем

– Да ладно! с какого это перепою он так земляка гонять начал? – спросил я Серёгу

– черт его знает, я как-то и не догнал даже – а ведь точно! – задумался он. Как и везде в армии, за редкими исключениями, земляков у нас старались поддерживать, и особо в обиду не давали.

– Ладно, потом узнаем, пойдём на боковую, салаги уже закончили.

Прошла ещё пара недель нашей службы и как-то вечером, после ужина, я вдруг увидел сидящих в своём проходе между койками всех шестерых литовцев с нашего призыва, о чём – то оживлённо беседующих. Между ними, по стойке смирно, стоял их молодой земляк, которого Ромка Домашевичус гонял недавно после отбоя. Я уселся поудобнее на табурете перед телевизором, слушая какой-то концерт, но краем глаза поглядывая на эту компанию. Каждый из них, что-то очень эмоционально выговаривал этому бедолаге, иногда сопровождая, видимо для убедительности, свою речь подзатыльником или резким ударом по корпусу. И когда тот, после окончания  «беседы», был отпущен и, получив напутственный пинок, быстро потрусил к выходу, я не выдержал и поднявшись со своего места, подошел к их теплой компании.

–Лабас вакарас! (добрый вечер), братья лесные! Вся банда, значит, в сборе! Сидим рядком – говорим ладком?

– И тебе вечер добрый, Профессор! – заулыбались они. Мы все были с одного призыва: «деды», отслужившие вместе уже больше полутора лет, прошедшие «Крым и рым», дедовщину, самоволки и гаупвахты, и отношения со всеми у меня были хорошие. Мне было интересно общаться с ними, я даже сам выучил за время службы несколько десятков слов на литовском и, иногда, вворачивал их к месту и не к месту. Особенно прикольно было смотреть на реакцию недавно пришедших в роту молодых литовцев, когда я выдавал им что-нибудь на их родном языке, типа

– ну-ка подойди сюда сынок! – и они пытались понять – земляк я им или нет.

– Что это вы земляка своего так гнобите? Извините за любопытство, дело не моё, конечно, но первый раз у вас такое вижу. Как в кино, когда   «лесные братья» местного коммуниста на своём хуторе после войны пытают! – они заржали всей компанией, а когда немного успокоились, заговорил Ричардас Вилькявичус, которого, из-за его невероятного сходства с Полом Маккартни, сначала так и прозвали, но быстро сократили это длинное прозвище до Макара, что тоже, на волне тогдашней популярности «Машины времени», оказалось в тему.

– Вот смотри Саня, он действительно наш земляк с Литвы, с Вильнюса. И национальность у него – литовец, так в военном билете проставлено, мы проверили. И имя с фамилией у него тоже литовские – Гедиминас Паулаускас.

– и что? – спросил я его, ничего не понимая.

– а то, что он, сука, литовского языка не знает! Мы всё понимаем: многие литовцы выросли и живут в России, понятно, что не знают – не с кем им там было по литовски разговаривать. Опять же, был бы он русским с Литвы, а таких у нас тоже много, ничего предъявлять бы не стали, хотя у меня в Каунасе друзья русские есть – так некоторые из них лучше меня по литовски разговоривают. Ты и то по литовски ругаешься так, что салабоны наши тебя больше нас боятся. Но он-то литовец, который родился, вырос и всю жизнь прожил в Литве, и папа у него литовец! Английский с немецким он, козёл, знает, русский тоже, а родной – нет! – и немного успокоившись, закончил:

-Ну ничего, он у нас через пару месяцев без акцента говорить будет!

Честно говоря, у меня тоже такое в голове не укладывалось и, посмотрев на Ричарда и остальных, подытожил:

– как говорил один великий человек:

– нельзя жить в обществе и быть свободным от общества! – и добавив:

– ученье свет, а неучёность чуть свет на работу! – пошел в курилку. Не знаю точно, через какое время этот литовец, не помнящий родства, научился говоритьть на своём родном языке

– но думаю, что скоро – парни были настроены серьёзно и, честно говоря, я тогда их понял!

Уже после армии я рассказал эту историю одному очень эрудированному человеку, который совсем не удивился и объяснил, что такое вполне могло быть в те советские годы не только в Литве. По существующей тогда практике – первые секретари коммунистической партии в союзных республиках, даже районные и городские – назначались из лиц коренной национальности, а вот вторыми секретарями всегда были русские, и неизвестно ещё кто из них фактически был первым, а кто вторым. И все семьи этой элиты жили в своём мирке: их дети в быту говорили по русски, так как и жёны у многих начальников были русские. В спецшколах они изучали английский и немецкий, и особой нужды, да и желания изучать местный язык, у советских детей-мажоров не было. Но то, что этот парень попал в армию, да ещё и в стройбат, говорит о том, что его папа вылетел из обоймы, а сам он был не слишком большого ума. Хотя что только в жизни не бывает!

Глава 2 Союз нерушимый.

Союз нерушимый.

Рота запела гимн. Я стоял прислонившись спиной к двухъярусной кровати, изо всех сил стараясь не заржать. Картина перед глазами была достойна кисти Сальвадора Дали: все четыре взвода нашей третьей роты были выстроены в проходе казармы на вечернюю поверку, лицом к ним стоял замполит роты прапорщик Степанов, а рядом с гитарой, сплошь оклеенной картинками полуобнажённых красоток, Вилюс Виршулис – литовец с нашего призыва, музыкант – гитарист высшей категории, игравший на ней гимн Союза Советских Социалистических Республик. Все стоящие в строю воины держали в руках листочки с «новым» текстом старого гимна, сочиненные тем же автором, который просто убрал из него упоминания про товарища Сталина, добавил что-то о строительстве коммунизма и даже обошелся без соавтора, с которым сочинил его в 1944 году. После 20 съезда партии гимн СССР петь перестали и торжественная музыка Александрова по радио утром и вечером, и при награждении наших спортсменов – звучала без слов. А в сентябре 1977 года гимн снова озвучили и приказ об исполнении его всем личным составом на праздничных мероприятиях поступил во все воинские части. Вот и пришлось замполитам срочно распечатывать текст на пишущих машинках (ввиду отсутствия в те годы ксероксов и принтеров) и раздавать их солдатам на репетициях. Наш замполит, дежуря сегодня по роте, решил совместить эти два важных дела в одно и уже минут тридцать проводил репетицию с личным составом роты под гитару Вилюса, так как петь гимн «акапелло» с таким коллективом, было бы ещё смешнее. Может быть курсанты военных училищ, президентский полк или воины из ансамблей песни и пляски и выглядели бы нормально в такой ситуации, но стоящие в строю с листочками, и громко орущие что-то про светлое будущее советского народа военные строители, которым, как писал в своём донесении в центр американский шпион – «даже оружие не доверяют, потому что это такие звери!» – выглядели просто уморительно. У меня перед глазами стояла сцена из фильма Шукшина «Калина красная» – когда там зэки поют песню «Вечерний звон». Наконец к замполиту подошёл дежурный сержант и показав на часы напомнил, что хотя гимн – дело святое, но отбой никто не отменял. Степанов кивнул головой, прошелся вдоль строя собирая листочки с текстом и двинувшись в сторону кабинета командира роты, сказал проходя мимо: – Петровский, зайди ко мне!

Я взял с кровати общую тетрадь с заданиями по математике и обходя смешно суетящихся молодых воинов, пытающихся уложиться в 45 секунд после команды: – отбой! – зашел в кабинет. Прапорщик Степанов был из рабочих, активным членом КПСС и рекомендованный парткомом части на вакантную должность замполита роты, имея всего 8 классов образования, дал обещание комбату Иванову в этом году заочно поступить в строительный техникум, оправдать высокое доверие начальства и приложить все силы к учёбе и службе. Услышав, что меня, иногда, называют Студентом, так как я успел перед призывом около года проучиться в институте – он попросил позаниматься с ним и помочь в подготовке к экзаменам. На первом году службы это было даже неплохо: свободного времени у молодых оставалось мало – после приезда с работы, чтобы «служба мёдом не казалась» и солдаты дурью не маялись, всегда находилась работа: уборка казармы и территории, дежурство на кухне, строевая подготовка и ещё многое, что придумывал старшина роты прапорщик Таргонский, командиры взводов, и сержанты – деды. Да и самому мне было интересно вспомнить что-то из школьной программы, так как после неизбежного дембеля, были всё-таки планы восстановиться в институте. И когда, после нескольких месяцев наших занятий, наступил торжественный момент – и замполит с первого раза успешно сдавший экзамены и поступивший на заочное отделение Вологодского строительного техникума, чему он был несказанно рад, предложил из благодарности за помощь, но с дальним прицелом, назначить меня командиром отделения и даже комсоргом роты. Я вежливо отказывался от таких его щедрот понимая, что просто так ничего не бывает: замполиту нужны свои доверенные люди и источники информации о жизни в роте, что меня совершенно не устраивало. Со своим упрямым характером и разгильдяйством, я успел уже не один раз серьёзно нарушить дисциплину, и даже побывать на гарнизонной гаупвахте, куда попасть на первом году службы было не так-то просто: воспитание «борзых» салабонов проводилось в роте, где старшина и сержанты старались сами поставить их на путь истины не вынося «сор из избы», чтобы не портить роте и части результаты в социалистическом соревновании. Методы воспитания варьировались от «нарядов вне очереди» после отбоя, пахоты в столовой и на территории, простого, но действенного физического воздействия – до пребывания в камерах «временно задержанных» – двух бетонных коробок на проходной части, с железными дверьми, но без окон, нар и даже радиаторов отопления. На бетонный пол камеры выплёскивались несколько вёдер воды и ночевать там даже летом, мягко говоря – здоровья не прибавляло. Но Степанов всё-таки надеялся, что его беседы дадут свои плоды и, с помощью «кнута и пряника», выйдет из меня его надёжный помощник в деле укрепления дисциплины в роте и полезный информатор, а по простому – стукач, которых у настоящего замполита должно быть много. Но когда моя служба перевалила на второй год – в звании «борзого черпака» чувствовал я себя вполне неплохо.

Вот и сейчас, когда я передал ему тетрадку с выполненными заданиями по математике и объяснил их решение, тот напомнил, что желает мне только добра, и после его возвращения с сессии мы ещё серьёзно поговорим на эти темы. Я попрощался, пожелал ему успехов в учёбе и пошёл к своей койке.

Вольготно расположившись в раздевалке арматурного цеха, блаженно покуривая, похохатывая и болтая о жизни, службе и девушках мы отдыхали после обеда, или точнее – ужина, учитывая нашу работу во вторую смену. Столовая, куда все работники нашего цеха ходили на обед, находилась рядом и, хотя перерыв был у нас всего лишь полчаса, послав гонцов занять очередь заранее, мы успевали и поесть и немного отдохнуть. Вдруг хлопнула дверь и на пороге раздевалки появился Вилюс Виршулис, которого мы звали Вилли. Всегда аккуратно и чисто одетый – сейчас выглядел он потрёпанным и несчастным, в грязном бушлате с надорванным рукавом и вырванными с мясом пуговицами. Из рассечённой брови по его лицу сочилась кровь, которую он пытался вытирать рукой, чем только размазал её по лицу. Все вскочили и из его объяснений поняли, что прямо в столовой его отоварили два пьяных «химика», с которыми он столкнулся на лестнице. Через несколько минут мы уже быстрым шагом двигались к столовой, в кол-ве полутора десятков воинов, работающих в нашем цехе,

Наш арматурный цех был фактически отдельно стоящим заводом, состоящим из двухэтажного здания конторы, трёх больших цехов, в каждом из которых работали десятки станков, по два мостовых крана, и в две смены трудились десятки рабочих изготавливая металлические каркасы, петли и прочие детали для ж/б плит. Был и отдельный цех – склад, где арматуру разгружали с платформ, а потом по рельсам развозили в цеха, и ещё один цех, для хранения готовой продукции. Такие же цеха, но формовочные, где делали бетонные плиты для строительства – стояли рядом: а между ними были проложены бетонные дороги, построены столовые для рабочих, ремонтные мастерские, конторы и прачечные. Там легко было заблудиться, что по молодости частенько и случалось, когда мы носили стирать в прачечную свои рабочие робы.

– Вилли ты их узнаешь? – спросил я избитого музыканта. Вилюс был отличный парень, не трус, но большим умением драться не отличался.

– Куликовскую битву там устраивать нельзя, гражданских полно, вызовут комендатский взвод и нам хана. Вы с Пятрасом подниметесь туда вдвоём, покажешь их ему, а ты Петька разок – другой им в пятак врежь и оба сразу на выход, типа испугались! Мы с Лёхой вас на лестнице страхуем и потом все выскакиваем на улицу! Остальные ждут там и мочат подряд всех выбегающих «химиков», только гражданских не зацепите. Пряжками по башке не бить – трупов и калек нам не надо!

Петькой мы звали ещё одного нашего литовца – Пятраса Петрошуса, который был боксёром лёгкого веса, имевшего, как он сам говорил, лишь второй разряд по боксу, но это был настоящий второй разряд – он, весом всего шестьдесят килограмм, мог положить любого богатыря в роте, что я знал абсолютно точно, так как частенько спарринговал с ним в свободное время:

– Пятрас, я тебя очень прошу, не устраивай там побоище, знаю я тебя: пару раз в морду, несильно, и на выход – говорил я, уже заходя за ним в столовую. Поднявшись наверх, Вилли огляделся и увидев сидящих за столиком у стены четверых молодых парней в одинаковых черных фуфайках и сапогах, показал на них Петьке. Мы с Лёхой стояли на лестнице ниже и оглядывали зал. Народу там было уже не много, но около пятнадцати мужиков, отправленных советским судом на «стройки народного хозяйства» для исправления, мы насчитали. Конечно, не все из них полезут в наши разборки, но «чистых от нечистых» отсеивать будет некогда. Как карта ляжет и принцип «кто не спрятался – я не виноват» будет действовать для обеих сторон.

Наши парни быстро подошли к сидящим «химикам» и я, в очередной раз, восхитился умением товарища работать кулаками. Два молниеносных удара сидящим ближе к краю мужикам, смели их на пол вместе со столом. Вилюс, увидев мою кричащую рожу, схватил земляка за руку, что-то сказал ему по литовски и оба двинулись на выход. Сначала было тихо, но скоро задвигались стулья и мы, быстро спускаясь вниз по лестнице, услышали топот шагов за спиной. Выскочив на тёмную улицу мы развернулись и снимая ремни встали в строй к ребятам, которые уже выстроились шеренгой лицом к столовой. Дверь с грохотом распахнулась и оттуда, толкаясь и мешая друг другу, стали вываливаться фигуры в темном, тут же попадая под удары солдатских ремней, рук и ног. Несколько минут и человек шесть – семь уже лежало на грязной земле, слегка прихваченной октябрьским морозцем: двое смогли как-то проскочить под ударами и резко рванули в темнуту, а ещё трое прижались спинами к стене здания и пытались отбиваться. Снова хлопнула дверь, оттуда появилась высокая мужская фигура, и вдруг раздался громкий хриплый голос:

– ша, вояки, закончили кипишь! – и я вдруг увидел как у него в руке блеснуло лезвие ножа. Быстро двинувшись влево, и оказавшись напротив, я сжал намотанный на руку ремень, и молча смотрел на него. Мужику было хорошо за сорок, высокий, худощавый и уверенный в себе:

– Что за дела, служивые? какие нам предъявы? – опять прозвучал его голос.

– к тебе – никаких, а вот те ваши дружки уже своё получили. Они, сволочи, нашего парня по беспределу избили – ответил я, показывая на Вилюса. В это время из той же двери появилась Светлана – старшая смены столовой, и увидев картину побоища, закричала на нас:

– вы что тут устроили? комендантский взвод вызывать что ли? – Светочка, никого не надо, всё в норме, непонятку закрыли – сказал ей мужик

– все уже расходятся – и, отодвинувшись от двери, пропустил нескольких вышедших гражданских, добавив:

– проходите граждане, всё в порядке! Потом, глянув на лежащих на земле зачинщиков драки, сказал стоявшей рядом с ним троице:

– опять Серый с Петриком накосячили, ведь предупреждал их, что солдаты тут не вэвэшники, а стройбат. Ладно, разберёмся! – и добавил, посмотрев на меня:

– Сатисфакция получена? Думаю вопрос закрыли? Расходимся давай, пока все проблем не огребли. Уводи своих начальник, а мы тут сами разберёмся. Меня, если что, Вороном кличут: какие – то ещё вопросы будут – скажи любому из наших, мне передадут. Я, неожиданно оказавшись за командира, повернулся к своим и махнул рукой: – уходим! Все развернулись и быстро рванули к своему цеху.

До конца смены оставалось часа три, мы с Лёхой зашли к мастеру, извинились за получасовую задержку ребят и, договорившись, что отработаем на следующей неделе, оставив кого-нибудь с первой смены во вторую – пошли работать. Закончив смену, без происшествий добрались до автобуса, где прапорщик Харченко сверился со списком и отправил нас в часть.

Уже по прибытию в роту, все собрались в классе, где я рассказал дежурному сержанту Сашке Дробышевскому, про нашу драку, а уже намазанный йодом и заклееный пластырем, сидевший рядом Вилюс, взял в руки лежащую на столе гитару и, посмотрев на забытый кем – то с репетиции листок, с улыбкой оглядел нашу компанию, и вдруг заиграл… гимн Советского Союза. Ребята смеясь, запели первый куплет, а потом закатились от хохота. Я тоже смеялся, глядя на участников сегодняшней битвы: четверых литовцев Вилюса Виршулиса, Пятраса Пятрошуса, Ричардаса Вилькявичуса, Юргиса Прошкявичуса, маленького грузина Мурмана Шайнидзе, младше нас призывом на полгода, которого все звали Мишкой, а старшина, как-то на построении сказал, что зря он за солью с гор спустился, не попал бы тогда в армию. На украинца, родом с маленького городка под Черниговом – Гриню, по фамилии Дубина, уже женатого и хваткого мужичка. На латыша Яниса Калныньша, отслужившего всего полгода, но без раздумий рванувшего с нами. Смотрел на своего лучшего друга Лёху Листова – из архангельской деревеньки, стоящей на берегу реки Мезени, впадающей в Белое море. На коренного питерца Толика Матвеева, по кличке Туник, от слова «тунеядец», которым нарёк его наш старшина прапорщик Таргонский, когда на вопрос, где он трудился перед армией? – тот ответил, что почти год отдыхал дожидаясь призыва. Смотрел на остальных парней у которых в глазах ещё мелькало возбуждение и адреналин. Но тут в класс снова зашел сержант Сашка Дробышевский, и сказал :

– хорош ржать Союз Нерушимый, всем отбой! Если что – вас там не было!

Глава 3 Плоды просвещения

Плоды просвещения

Служба шла неторопливо. Приближалась великая дата – Шестидесятая годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции к юбилею которой готовилась вся страна, напоминая об этом революционными песнями по радио, торжественными заседаниями по телевидению, и историческими статьями в газетах и журналах. Мы с Лёхой Листовым тоже готовились к юбилею – нашему двадцатому дню рождения, так как родились мы с ним в один день и даже в один год, и он был для нас важнее  юбилея революции. В прошлом году это мероприятие прошло у нас так, что командир роты капитан Власутин задал старшине риторический, но как потом оказалось, пророческий вопрос: – если они сейчас такое устроили, тогда что через год будет? – но мы надеялись, что ротный забыл про это, так как в роте и без нас хватало ухарей, доставлявших ему  кучу проблем. Раздевалка в нашем арматурном цехе находилась на втором этаже: в ней рядами стояли металлические шкафчики для одежды, а у меня и Лёшки их было даже по два. По одному официальному, который всегда могли осмотреть частенько проверяющие нас дежурные по части, и ещё по одному – секретному, где хранилась гражданская одежда для самоволок и прочие очень нужные, но неуставные вещи. В этой же раздевалке переодевались и гражданские работники, которых в цехе трудилось намного больше чем солдат, и поэтому, устроить шмон всех шкафчиков у наших отцов – командиров возможности не было. Были там и душевые и большая сушилка, где мы сушили верхнюю одежду и обувь, а бывало, что и отсыпались там после самоволки. В день нашего юбилея – 30 октября, мы трудились во вторую смену. В одном из шкафчиков уже лежали несколько бутылок «Столичной» и хорошая закуска из посылок, которые наши родственники отправляли на адреса трудившихся с нами гражданских коллег. Гости собирались подойти в обеденный перерыв, который был у нас «в ужин», по выражению небезызвестного ВикНикСора из «Республики ШКИД», и эти  тридцать минут им надо было использовать на все «сто»: поздравить, выпить за наше здоровье, закусить и пожелать всего хорошего. Перед началом работы мы с Лёхой  ещё раз проверяли наши запасы, и вдруг он достал откуда-то бутылку красного вина под романтическим названием «Червоне Мицне», которую купил на сдачу наш гражданский товарищ которому мы заказывали водку. Лёшка покрутил её в руках и сказал – ни туда, ни сюда, давай Саня примем по стаканчику за нашу Днюху, поздравим друг друга! – и мы, разлив эту бутылку по зелёным эмалированным кружкам, быстро выпили, чем-то закусили и пошли трудиться. Прошло около часа после начала смены: я ударно гнул арматуру на своём станке, никого не трогая и дожидаясь праздника. Как вдруг грохнула дверь цеха и ко мне подошел замполит нашей роты  прапорщик Степанов. Я с удивлением смотрел на него, так как после окончания установочной сессии тот собирался догуливать отпуск. Я несколько месяцев готовил его к экзаменам в строительный техникум, в чём преуспел и когда замполит туда поступил, отношения у нас, как я по наивности считал, были довольно хорошие – даже несмотря на его безуспешные попытки периодически выведывать у меня во время занятий сведения о жизни в роте. – вот вызвали с отпуска, дежурю сегодня по части – сказал замполит: – подскажи – ка мне, где тут у вас Галашев работает – сигнал поступил, что он пьяный. – я показал на Вовку Галашева – дембеля с нашей роты, который трудился неподалёку на станке точечной сварки, дорабатывая последние деньки. Тот был трезв как огурчик, и даже отказался пить на нашем юбилее, боясь не попасть в первую партию на демобилизацию, которую ему обещал ротный. Степанов, внимательно посмотрев на меня, пошел к Вовке, поговорил с ним посмеявшись чему-то и, подойдя ко мне снова, вдруг сказал: – ну что, Петровский, собирайся, поедем в часть! – я смотрел на него, ничего не понимая и удивлённо спросил: – зачем, товарищ прапорщик? – а ты в нетрезвом состоянии, спиртным от тебя несёт! – ехидно улыбнулся замполит. -Вот тебе бабушка и Юрьев день – подумал я, вспомнив о красненькой, которую нас «дёрнул чёрт» недавно выпить. – Давай, давай, не спорь: ты пьяный и я тебя снимаю со смены, в части поговорим и о твоей дальнейшей службе и о разборках ваших недавних с «химиками» – снова сказал замполит, и я понял, что спорить с ним бесполезно. – тогда пойду хоть в душ схожу, переоденусь? – спросил я – давай иди, а я пока мастера предупрежу, что тебя забираю! – и он двинулся через цех. Лёха трудился в другом помещении и послав молодого предупредить его о появлении замполита и моём задержании, я стал подниматься в раздевалку понимая, что глупо влип, и за этот стакан бормотухи отвечать буду по полной программе. Прапорщик видимо что-то пронюхал про драку, но деталей не знает и хотя надеется меня этим запахом спиртного прижать – ни о чём мы с ним не договоримся. Быстро ополоснувшись в душе и надев форму, я открыл свой резервный шкафчик, прихватил оттуда пару пачек сигарет и посмотрев на наши запасы – вдруг решившись, вытащил оттуда бутылку «Столичной». – Какого чёрта! помирать так с музыкой – и свернул  металлическую пробку. Мне приходилось до армии пару раз пить водку, как мы тогда говорили: – из горла, и это было не самое приятное воспоминание. Ходили байки, что кто-то, когда-то, смог из горлышка выпить целую бутылку водки, но потом повествования разнились: одного после этого тащили как бревно, а кто-то доходил до дома сам и только там вырубался. Особенно мне запомнилась история, как один такой герой, поспорив с друзьями, что выпьет бутылку водки напротив ГАИ – остановил свою машину у входа в здание, где оно располагалось, сел на подножку с другой стороны, раскрутил в бутылке её содержимое, и когда поднёс горлышко ко рту – водка закручиваясь винтом, сама быстро вылилась ему в рот. Вот и я решил опробовать этот метод и раскрутив бутылку «Столичной» стал заливать в себя этот сорокоградусный напиток. Водка была теплая и противная, никакого эффекта от её закручивания не было, но злость и молодецкое, в те годы здоровье, помогли довести это нелегкое дело до конца. Поставив пустую бутылку в шкафчик и зажевав конфетой эту лошадиную дозу водки, я стал спускаться по лестнице вниз. Сначала никакого опьянения не чувствовалось, замполит уже стоял у двери и увидев меня двинулся к выходу. Пройдя через склад арматуры, мы вышли на улицу и вот тут, когда я вдохнул свежего воздуха, водка стала делать своё чёрное дело. Степанов, глядя на меня, стал что-то говорить, но я уже не слушал его, а пьяно улыбаясь сказал  сам: – много гадов я на гражданке видел, товарищ прапорщик, но таких как здесь –   никогда! Тот резко остановился и натягивая чёрные кожаные перчатки, переспросил: – повтори, что ты сказал! – а я дважды не повторяю! – с пьяной бравадой ответил я, и тут же получил удар в лицо, но каким-то чудом устоял на ногах. Меня перемкнуло и хук с правой в голову, который мне ставил Петька Петрошус на наших тренировках, сработал чётко. А дальше в памяти остались только какие-то обрывки: помню что Степанов упал, к нам подбежали приехавшие с ним сержанты – дембеля из первой роты, которые, оттащив меня уже в стельку пьяного от лежащего прапорщика – стали метелить со всем дембельским усердием. Потом тряска на полу автофургона и камера временно задержанных на проходной части, куда меня затащили по приезду и бросили на бетонный пол. Пробуждение было тяжёлым. Кто-то тряс меня за плечо и что-то говорил: я кое-как поднялся на ноги, но не удержавшись схватился за  молодого из нашей роты дежурившего на КПП. Тот поддержал меня и сказал: – тебя Степанов вызывает, он в роте ждёт. – Зайдя в кабинет ротного я увидел сидящего за столом, правым боком ко мне, замполита. –Ну что Петровский – доигрался? За нападение на дежурного по части будем дело  возбуждать на тебя – и повернулся. Это был один из худших моментов в моей жизни, но когда я увидел его лицо с фингалом под левым глазом – еле сдержал глупую улыбку. – Так Вы же, товарищ прапорщик, первый меня ударили, а я на автомате ответил – сказал я, понимая, что это очень слабое оправдание. – мало тебе ещё досталось Петровский, уведите его в камеру – сказал он и отвернулся. И потянулись дни. Отопления, как и нар, в камере не было, ко мне никого не подсаживали, а приносившие еду столовские, ничего конкретного не знали и только передавали приветы и, по возможности, сигареты от друзей. Однажды ночью загремела дверь соседней камеры (привезли двух пьяных воинов с четвёртой роты), и голос дежурного сержанта произнёс: – товарищ лейтенант, так может этих во вторую, а то в первой камере уже и так четверо? – нет, туда нельзя, там подследственный – ответил тот. Как мне стало хреново от этого разговора. И вот наступил Великий праздник – 60-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции. Для меня ничего в этот день не изменилось, принесённый завтрак запил теплым чаем, и снова стал ходить из угла в угол по камере, делая физические упражнения, что бы не дать дуба в своей гимнастёрке. Неожиданно дверь открылась: за ней, улыбаясь, стоял командир первого взвода нашей третьей роты прапорщик Харченко: в парадной форме, с медалями и значками на груди. – Ну пошли Петровский – сказал он: – куда? – как куда? – в клуб, на торжественное собрание! Я думал, что он шутит, но когда мы прошли мимо штаба и четвертой роты, двигаясь  к клубу, Харченко добавил: – начальник штаба тебя требует, может амнистию в честь праздника объявят – он  засмеялся, но увидев мой хмурый взгляд и заигравшие желваки – замолчал. На сцене, за трибуной, стоял начальник штаба майор Исаков, стены клуба были украшены флагами и плакатами, а за столом президиума сидели несколько офицеров и прапорщиков во главе с недавно назначенным командиром нашей части подполковником Ивановым. И глядя на его лицо я понял, что никакой амнистии мне к празднику не светит. – ну иди, иди сюда Петровский, покажись всем, расскажи как ты докатился до жизни такой? – загремел голос майора и я, оглядев переполненный зал, пошёл к сцене. А он продолжал обращаясь к залу – командование оказало ему высокое доверие, назначило..собиралось назначить – поправился Исаков: – командиром отделения с присвоением звания младший сержант, а он… Опустив голову и заложив руки за спину я стоял на сцене: без ремня и пилотки, замерзший, побитый и грязный, а в голове почему-то крутилось, что закончит он сейчас свою речь одним словом – расстрелять! – и боялся, чтобы дурацкая улыбка не появилась на моей небритой роже. Ведь не было же в этом для меня ничего смешного, но я тогда был молодой – а это единственный недостаток, который быстро проходит, как говорил один известный человек. После обличительной речи майора, меня опять отправили «по месту службы», обратно во вторую камеру, но прогулявшись по улице, подышав свежим воздухом, я немного пришел в себя и вдруг осознал, что в речи начштаба не прозвучало ни единого слова про следствие. И это немного обнадёживало. Но снова дни шли за днями, я так же ходил по камере делая упражнения, вспоминал истории из своей жизни, прочитанные книги и даже какие-то формулы, чтобы не сойти с ума – ведь даже подкоп, как в книге про графа Монте-Кристо и других  заключённых, копать было нечем: ремня с пряжкой не было, а ложку после еды уносили вместе с посудой, да и бежать было некуда. Меня никуда не вызывали, не допрашивали, не заставляли ничего подписывать – и это было самое непонятное и страшное в моём положении. Ночью, устроившись спать в левом углу камеры, который был посуше –  мне часто снилось, что меня везут то в дисбат, то в тюрьму и я просыпался в холодном поту. Но всё когда-то заканчивается и в один прекрасный день, ранним утром, заскрипела дверь камеры и на пороге появилась фигура нашего старшины – прапорщика Таргонского. Другой такой фигуры в части не было: невысокого роста, сутулый, с солидным животом, но невероятно широкий в плечах, с длинными руками обвитыми пучками мускулов и огромными кулаками – он напоминал гориллу в военной форме. Я думаю, что если бы в те времена смотрели фильм о Кинг – Конге, то это прозвище было бы ему гарантировано. Чёрные усы, кривые ноги и громовой голос, дополняли его внешность. В самом начале службы первое его появление перед строем, сразу расставляло все точки над i и салаги понимали, что шутки кончились и служить они попали именно в то место, которое видели в своих самых страшных снах про армию. Старшина обладал и специфическим чувством юмора: его крылатые выражения, после очередной демобилизации разлетались по всей стране, вместе с дембелями. «Куда солдата не целуй – везде ж..па!», или – «Солдат – тот же ребёнок, только х.. подлиннее!» – это ещё не самые яркие его перлы. Когда Таргонский дежурил по роте, а иногда и по части (хотя обычно на эти дежурства заступали офицеры), он лично проводил вечернюю поверку в роте. И это действо достойно того, чтобы рассказать о нём более подробно. При входе в роту находилась так называемая «тумбочка», где круглые сутки стоял (или должен был стоять) дневальный. Там находился телефон, чтобы вышестоящее начальство могло в любое время дозвонится до дежурного сержанта и ротного начальства. У нас он висел на стене и выглядел как телефон-автомат (видимо и бывший им ранее, но лишенный каким-то умельцем монетоприёмника) и там же хранилась фанерка со списком личного состава роты, повзводно и по отделениям. На вечерней поверке дежурный по роте (кто-то из командиров взвода, замполит, а иногда даже сам командир роты) зачитывали по ней фамилии и услышав в ответ: «Я» – ставили мелом в специальной графе: плюс, если военный строитель присутствует. Или минус – если отсутствует: и тогда, в ещё одной графе, где он сейчас находится: на работе, в больнице или на гауптвахте. Но наш старшина всегда проводил проверку по своему. Он держал фанерку со списком в левой руке и, медленно двигаясь вдоль строя, останавливался напротив каждого солдата, и зачитывая фамилию – внимательно осматривал его. Заметив непорядок во внешнем виде, он тут же отправлял его побриться, подстричься, поменять подворотничок, почистить сапоги и так далее. Тот выходил из строя и бежал выполнять приказ: понимая, что если строй будет ждать его долго – хорошего будет мало. Но такое бывало не часто – зная, что сегодня дежурит старшина, командиры отделений заранее осматривали подчинённых, и солдаты перед отбоем выглядели опрятнее чем перед увольнением. Наша рота трудилась в три смены и в этом тоже были свои сложности. Первая смена на заводе начиналась в 7 часов утра и, чтобы солдатам успеть на неё без опозданий, подъём в части был в 5 – 00, потом зарядка, завтрак и около 6-00 первая смена грузилась в автобусы. Расстояние до завода было около 15 км и прибыв к  административному зданию, воины расходились по цехам и переодевшись успевали вовремя начать работу. Вторая смена начиналась в 16.00 и заканчивалась 23.30, так что приезжали в роту поздно и отбой у них был около часа ночи. Но подъём тоже был вместе с работниками первой смены. После зарядки, на завтрак им приходилось идти тоже во вторую смену, так как вместимость столовой не позволяла накормить всех сразу. По прибытию в роту начальства, работники второй смены  под руководством старшины, занимались хозяйственными работами и наводили порядок в роте. И только после этого отправлялись досыпать положенные по уставу восемь  часов. Система была сложная, но отработанная и больших проблем не доставляла. Работу по уборке казармы и территории старшина распределял тоже творчески. Самое трудное и противное: туалеты, умывальники, курилка у роты – доставались злостным нарушителям, попавшимся за употребление спиртных напитков и за самоволки – старшина помнил всех и пару месяцев, в зависимости от тяжести проступка, разгильдяи и пьяницы честным трудом искупали свою вину. Имеющие наряды от начальства за более мелкие нарушения – тоже получали своё. Остальным доставалась работа полегче: они брали тряпки из байки и лениво натирали ногами мастику на полу, чтобы пол в казарме, опять же по выражению старшины: – блестел как у кота яйца! В самом начале моей службы, когда наша вторая смена выстроилась в казарме и старшина раздавал, как говорится  «всем сёстрам по серьгам», он с серьёзным выражением лица, вдруг спросил: – есть кто грамотный, у кого десять классов? – и я решил облегчить себе жизнь, решив, что мой аттестат с пятерками и курс института, потребуются для какой – нибудь тихой и спокойной работы: типа написания конспектов, планов, заметок для стенгазеты и вышел из строя. – У тебя 10 классов? – спросил старшина: – и курс института впридачу! – бодро потвердил я. Надо сказать, что хотя Советский  Союз был страной всеобщего среднего образования, процентов восемьдесят личного состава нашей роты имело за плечами только восемь классов, были ребята и с семью, шестью и даже пятью классами, а с десятью – можно было пересчитать по пальцам. – Студент значит.. грамотный! – резюмировал старшина и продолжил: – значит так Студент, поручаю тебе класс и «ленинскую» комнату: вымыть, выдраить и доложить! – и под хохот моих сослуживцев пошёл к себе в каптёрку. Класс и «ленинская» комната имелись в те годы в каждой роте и вместо того, чтобы не спеша натирать пол в проходах между койками, болтая с друзьями и дожидаясь отбоя – пришлось мне, как заведённому, бегать с ведром и тряпкой: драя полы, переставляя и протирая столы, стулья и панели стен. Но урок – не считать себя выше своих товарищей и не высовываться, когда не надо – я тогда получил хороший. Вместе с прозвищем Студент. Ну что, Петровский, сидишь? – спросил Таргонский: – стою, старшина, сидеть не на чем! – ответил я и вдруг услышал – давай бегом на завтрак и на работу! Он отодвинулся от двери показывая рукой на выход и я, выйдя в коридор, рванул с КПП. Рота уже строилась на и увидев меня – встретила приветственными возгласами. Поздоровавшись с друзьями, я встал в строй и пошагал в столовую, а после завтрака мылся в умывальнике, под раковиной с холодной водой и ведром горячей, принесённой молодыми из столовой. Переодевшись в новое х/б, полученное у дежурного по роте, и выйдя в этой балахонистой, не подогнанной и неглаженной форме со свёртком в руке, под хохот и подколы друзей погрузился в автобус и, закурив сигарету, смотрел в открытое окно обдумывая ситуацию. Никто из ребят не знал почему меня выпустили и что будет дальше. – ну ладно, хуже не будет, разберёмся – и я стал слушать Лёху, который рассказывал  новости и сокрушался, что не успел отдать мне письма из дома. По приезду в цех я договорился с мастером и устроил себе до обеда санитарный день, смывая в душе ароматы камеры, стирая и приводя в порядок форму. Вечером, по приезду в роту, обстоятельства моего неожиданного освобождения  прояснились: земляк, недавно назначенный комсоргом роты – Володька Шебулдаев, позвал меня в Ленинскую комнату и рассказал очень интересную историю. Оказывается наш замполит был командирован в Вологду на какой-то двухдневный семинар политработников и, после его окончания, они с товарищами достойно отметили это событие. А вот дальше всё пошло наперекосяк – прапорщика, под хорошим градусом, куда-то понесла нелёгкая: куда точно, Володька не знал, да возможно этого не знал и сам Степанов. Но в каком-то темном переулке попалась ему раскопанная траншея, где местные коммунальщики то ли меняли трубы в ноябре, не успев, как часто бывает, заменить их летом, то ли просто ликвидировали какую-то аварию и не  закопали траншею после выполнения работ – об этом история умалчивает, но провалился он туда основательно: сломал ногу, руку, пару ребер и пролежал там несколько часов, пытаясь звать на помощь. Когда ему это удалось – врачи в больнице, куда его привезли, сделали всё для спасения жизни и здоровья замполита, но сильно нетрезвое его состояние, как положено зафиксировали в акте, и это ЧП замять не удалось. Маховик расследования медленно, но неуклонно, раскручивался и ещё одно следствие, где бы фигурировал замполит третьей роты – командованию части было совсем не нужно. Комбат решил, что двадцать суток в одиночной камере и исключение из комсомола для меня вполне достаточно – с чем и я был абсолютно согласен. На вечерней поверке старшина, который часто бывал в контрах с замполитом и, видимо нисколько не переживающий о его здоровье, внимательно посмотрел на меня и вдруг сказал: – Петровский, а ты не студент, а целый Профессор! – и довольно хохотнул. А я стоял перед ним глупо улыбаясь и вспоминая песню Высоцкого: ..его нам ставили в пример, Он был, как юный пионер, всегда готов! И вот он прямо с корабля Пришёл стране давать угля, А вот сегодня наломал, как видно, дров…Служил он в Таллине при Сталине – теперь лежит заваленный, нам жаль по-человечески его.