© Н. Долгорукова, О. Школьникова, П. Бычков, перевод, 2025
© ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Труды и дни Кристины де Пизан
«Книга о граде женском», Livre de la Cité des dames, написана за несколько месяцев, в декабре 1404 и в первые месяцы 1405 года. Одновременно автор работала над автобиографическим «Видением Кристины» и морализаторской «Книгой о трех добродетелях». Готовя в 1406–1407 гг. издание этих трех книг для своих покровителей, она, скорее всего, внесла в текст правки[1]. Для украшения рукописей она пригласила художника, который станет ее соратником, а в средневековой шкале ценностей – соавтором, поэтому его, за отсутствием имени, вслед за Миллардом Мейсом принято называть Мастером Града женского, Maître de la Cité des dames. Один из оригинальных кодексов тех лет украшен фронтисписом кисти этого мастера: три дамы застают Кристину за чтением, и она принимается за строительство[2].
На сегодняшний день известно восемь рукописей, считающихся оригинальными, поскольку они относятся к первым двум десятилетиям XV века, и двадцать – более позднего времени[3]. Это неплохой результат для времен накануне возникновения книгопечатания, но в Новое время о Кристине почти забыли. Первые издания «Книги о граде женском» появились лишь в середине 1970-х гг., и то в форме университетских диссертаций для узкого круга специалистов. Ситуация изменилась в 1997 году, когда в Италии вышел текст, подготовленный Эрлом Джефри Ричардсом. Очередная перепечатка этого издания и легла в основу предлагаемого перевода. Удивительно, что лишь в 2023 году добротное критическое издание с переводом и серьезным комментарием, наконец предоставило широкому франкоязычному читателю произведение, безусловно, заслуживающее называться классикой французской литературы[4].
Такая ситуация не то чтобы уникальна, но прискорбна. Ничего похожего на хотя бы частичное собрание сочинений Кристины не существует и, насколько мне известно, не запланировано. Более того, в мире найдется в лучшем случае несколько библиотек, где можно познакомиться со всеми ее сочинениями, то есть заниматься ей мало-мальски всерьез: все они издавались и издаются на разных континентах и обычно несерьезными тиражами, распространялись и распространяются спорадически. В родной для Кристины Италии ничего похожего на серьезную рецепцию творчества знаменитой эмигрантки не наблюдается, даже если отдельные сочинения все же переводятся, а Феллини в 1980 году назвал «Городом женщин», La città delle donne, свою сатиру на феминистические движения. По счастью, взлет гендерных исследований последних десятилетий отразился на изучении Кристины в западных странах: ее переводят, о ней много пишут на всех языках с различных точек зрения и методологических позиций. Пришел и наш черед.
Кристина де Пизан родилась около 1365 года в Венеции в семье Томмазо из местечка Пиццано. Местечко впоследствии слилось с городком Монтеренцио, что под Болоньей, название позабылось и в Венеции уже служило скорее фамилией и произносилось на местный манер без конечного гласного: Пидзан или Пизан. Во Франции, куда семья вскоре переселилась, произносили так же. В русскоязычной среде, где творчество Кристины пока почти не известно, принято называть ее «Пизанской»[5]. Не ставя под сомнение значимость этой традиции, все же отмечу, что такое наречение сбивает с толку, потому что к Пизе (не говоря уже о знаменитой колокольне) Кристина не имеет никакого отношения. Во Франции, за редкими исключениями, об этом знали тогда, знают и сейчас, ее имя не переводят ни на итальянский, ни на другие языки. Резонно называть ее Кристиной де Пизан, как других французских авторов тех лет. Тем не менее, даже в нашем маленьком кружке единомышленников, объединившихся для создания этой книги, мнения разделились, и мы с одним из переводчиков, Павлом Бычковым, естественно, уступили лучшей половине, проголосовавшей за «Кристину Пизанскую»: сейчас не время для споров на меже.
Томмазо да Пиццано получил медицинский диплом в Болонском университете, увлекся модной тогда астрологией. Обладатель официальной профессии и востребованных навыков, он оказался на службе у правительства Венецианской республики. В международной политике требовались дальновидность и умение прогнозировать: на Томмазо обратили внимание одновременно просвещенный король Франции Карл V Валуа (1364–1380), прозванный Мудрым, и король Венгрии, Польши и Хорватии Лайош Великий (1342–1384). Оба пригласили авторитетного итальянца на должность придворного астролога. Томмазо в 1369 году выбрал Францию и не пожалел: семью обласкали и поселили неподалеку от королевской резиденции Сен-Поль, в центре Парижа, на правом берегу Сены.
Будучи человеком любознательным, обеспеченным и настроенным гуманистически, Томмазо дал дочери такое же образование, как сыновьям Паоло и Агинольфо. Поэтому в юности она получила добротные знания по философии, медицине, истории, поэзии и музыке. Если верить словам дамы Разум в «Книге о Граде женском», в этом Томмазо шел против жены, которая предпочитала, чтобы дочь училась кройке и шитью. Времена были не такие уж темные, богатых дочерей учили читать, как минимум на французском, но умение писать не считалось особым достоинством при выборе невесты.
Не менее важно, что у Кристины был доступ к королевской библиотеке, размещенной в Лувре: к этому рукописному собранию восходит нынешняя Национальная библиотека Франции. Доступ к такой библиотеке означал и знакомство с учеными, которые там работали, фактически – к посещавшим двор поэтам и интеллектуалам масштаба Николя Орема, Гильома де Машо, Эсташа Дешана. При непосредственной поддержке короля, здесь шла активная работа по переводу на французский различных древних и новых текстов по философии, естественным наукам, богословию. Его личный врач Эврар де Конти перевел «Проблемы» псевдо-Аристотеля, Орем – «Этику»[6]. Кроме того, то было время, когда университетские профессора проявляли большие политические амбиции, на что королевский двор отвечал заинтересованно[7].
Ребенком Кристина видела возрождение французской словесности из духа монаршего любопытства. Неслучайно о Карле V она сохранила теплую и вынужденно грустную память: он ушел слишком рано, и с его смертью начались испытания[8]. В 1379 году отец выдал пятнадцатилетнюю дочь замуж, по тогдашним меркам, удачно: за королевского секретаря Этьена де Кастеля. Брак сложился, родились два сына и дочь. Но в 1387 году престарелый отец, явно лишенный прежних милостей при новых правителях, умер, не оставив семье состояния, вскоре не стало и мужа. Кристина, познав финансовую катастрофу, тяжбы и депрессию, написала по поводу этой потери одно из самых лирических своих французских стихотворений. Оно начинается с объявления своей позиции без всяких обиняков: «Одна я одинешенька – и пусть!», Seulete sui et seulete vueil estre. Далее стихотворение делится на три строфы в семь строк и одну заключительную в четыре строки. Все строки начинаются с этого трагически навязчивого «Одна я», каждая строфа заканчивается фразой «Одна теперь я, друга лишена», Seulete sui sans ami demouree. Ясно, что здесь говорит и не считающаяся со смертью привязанность к мужу, и тяжелая семейная ситуация. Вдова с тремя детьми на руках должна была либо снова выйти замуж, либо, препоручив детей родным, принять какую-то форму религиозной жизни. Не сделавшая ни того, ни другого рисковала репутацией. Именно поэтому, думаю, последний куплет начинается – единственный раз – со вполне приземленного воззвания к сильным мира сего, мужчинам: «Объяла нынче скорбь меня, князья», Princes, or est ma douleur comenciee[9].
25-летней Кристине, решившей, как мы видели, остаться самостоятельной, пришлось отвечать за себя, детей, племянницу и мать. Посреди бури она встала у кормила судна, лишенного капитана. Так она выразилась в 1405 году в своем «Видении»[10]. «Книга о превратностях судьбы», Livre de la Mutation de Fortune (1403), тоже пестрит подробностями о напастях и их преодолении. Тем не менее, Кристина со сложной ситуацией справилась, видимо, сохранив прежний образ жизни и относительный достаток. Другое дело, что она первая в истории Запада смогла добиться этого собственным литературным трудом, да еще и будучи иностранкой. Само по себе женское писательство не было чем-то из ряда вон выходящим – Средневековье знало два десятка писательниц и поэтесс. Но Кристина превосходит всех, даже св. Хильдегарду Бингенскую (1098–1179), по масштабу, жанровому и стилистическому разнообразию творчества. И все это – за максимум двадцать лет активной работы. Она организовала все процессы, связанные с переписыванием, украшением и распространением своих книг, получала соответствующие дивиденды и нарабатывала социальные связи[11]. Кроме того, уже самостоятельно управляя тем самым судном, она продолжила углублять знания во всех областях, о чем опять же, не стеснялась при каждом удобном случае рассказывать в своих сочинениях.
Обретя доход в сотню или полторы парижских ливров годовых, она сохранила и популярность, и влияние в кругах ценителей словесности принявшей ее страны: не забывая об итальянском происхождении, думала и писала она по-французски. Франция, в особенности аристократическая, обладала к 1400 году трехвековой традицией куртуазной культуры, основанной на бытовании поэзии и прозы при дворах, как в устной форме, так и в письменной. С середины XIII века светская словесность постепенно обрела и свое художественное оформление на пергамене: миниатюристы принялись иллюстрировать романы, трактаты и поэзию. Так словесность стала собственно литературой, включавшей в себя как текст, так и его материальное воплощение[12]. Обладание иллюстрированными рукописями стало делом феодальной чести и феодальной же спеси, а те породили соответствующий рынок труда, новые формы сотрудничества сочинителей, переписчиков и художников. Книга в Средние века всегда была сокровищем, она оставалась таковым и во время Столетней войны. Книги подносились, дарились, исполнялись устно при дворе, читались молча, в домашней обстановке, их хвалили и ругали, рекомендовали друзьям. Они могли сослужить добрую или дурную славу как авторам, так и обладателям. Все это, за пару поколений до первопечатного станка, можно назвать основными механизмами литературы, ее пространством, ее процессом.
На миниатюре в рукописи 1410–1414 гг. из Британской библиотеки, Кристина, стоя на коленях, вручает свои сочинения в роскошном переплете королеве Изабелле Баварской, жене Карла VI (1380–1422)[13]. Посвящение сопровождается стихами. Дело происходит в королевской опочивальне, в присутствии шести дам, рядом с государыней на софе примостилась собачка, вторая, покрупнее, сторожит гигантское ложе. Можно предполагать, что, при всей условности языка книжной миниатюры, здесь отразилась какая-то церемониальная ситуация, во время которой Кристина и впрямь церемонно вручила книгу царственной читательнице и исполнила стихи, скорее всего, под музыку. Милая мирная сценка посреди бесконечной войны, ставшей, как мы теперь знаем, столетней[14]. Мирная сценка, скрывающая скандалы вокруг поведения и самой королевы, и ее женской свиты. Между тем, она красноречиво показывает, что мужчинам здесь не место и что благородные дамы могут самостоятельно обсуждать разные литературные тонкости.
Не будем забывать, что за рамкой этой сцены скрывается еще кое-что: безумие короля. Оно проявилось с первых лет правления Карла VI и обусловило невиданное до тех пор влияние королевы, правившей в начале XV века от имени четырех дофинов, один за другим уходивших в лучший мир. Понятно, что в таких политических обстоятельствах, вера в силу так называемого сильного пола могла ослабеть не только у Кристины. Королева воплотила в себе надежду на власть с человеческим лицом, поэтому Кристина называет ее «посредницей в деле мира», moyenneresse en traictié de paix[15]. Но и этим дело не ограничилось: наделив королеву властными полномочиями, автор и других женщин пригласила разделить с той соответствующие тяготы. «Книга о трех добродетелях», Livre des Trois Vertus, связанная с «Градом женским» единым замыслом, показывала, как женщины, каждая согласно своему состоянию, могли стать такими же участницами политической жизни.
О чем могли говорить участницы куртуазной сценки из лондонской рукописи? Например, о недопустимости женоненавистнических мотивов в широко известном «Романе о Розе», который всем положено было знать, о войне, с ее неженским лицом, о мире, о том, какими должны быть рыцари, о том, как управлять государством. Обо всех этих сюжетах Кристина в те годы написала специальные сочинения, в каждом утверждая свое право на авторство и на авторитет. Вот как заканчивается, например, ее главный проект социально-политической реформы, «Книга о политическом теле»: «С Божьей помощью я достигла поставленной цели, дописала книгу о правлении государей. Смиренно прошу их, в особенности короля Франции, затем сеньоров и благородных людей проявить милость к старательному писательскому труду их смиренного создания, Кристины, как в этой книге, так и в других, которые уже написаны или будут написаны. В награду мне прошу их, живых, и благородных их наследников, королей и других французских сеньоров, памятуя о моих сочинениях, вспомнить и мое имя; когда душа покинет мое тело, пусть молитвы и благочестивые речи, из их собственных уст или по их просьбам, заслужат мне у Бога прощение и отпущение грехов. А еще прошу французских рыцарей и знать, и вообще всех, независимо от сословия, кто получит удовольствие от чтения или слушания моих вещиц, вспомнить меня и в благодарность прочитать „Отче наш“. Хочу, чтобы так поступали все, чтобы Бог в святом Своем милосердии, три сословия целиком наилучшим образом сохранил и взрастил, ведя к совершенству души и тела. Аминь»[16].
Как можно видеть, христианство в Кристине неотделимо от авторского самосознания, это последнее – от социально-политической ответственности. Читателям предлагается помолиться о спасении души автора, как о том просили поколения средневековых писателей и писцов, но это – в обмен на полученное от чтения или прослушивания «вещиц» удовольствие. Все три сословия, жизнь которых автор в своем сочинении показал властям предержащим, могут проявить одинаковую благодарность автору проекта, но необходимым посредником выступает в первую очередь, король. Налицо что-то вроде общественного договора по вопросам авторского права, но с элементами рутинного благочестия и даже с участием Бога, поскольку на кону спасение души, а вовсе не только гонорар[17].
Вернемся на секунду к заинтересовавшей меня миниатюре. Уровень ее исполнения, несмотря на безымянность миниатюриста, Мастера Града Женского, говорит о том же, о чем сама Кристина повествует фактически везде: я, писательница, не только написала женское сочинение для женского читателя, но и сумела придать ему подобающий облик, отдав текст в серьезную столичную мастерскую. Переводя на современный язык литературного Парижа: меня напечатали в «Плеяде», да еще и с иллюстрациями[18]. Только в 1400 году ни «Галлимара», ни вообще издательств не было. Работали независимые скриптории, с которыми и нужно было наладить деловые отношения.
Кристине это удалось – и отсюда еще одно связанное с ней чудо. Она безусловный лидер Средневековья по количеству дошедших до нас автографов, то есть рукописных авторских текстов. Около 50 рукописей либо написаны ей лично, либо содержат следы ее редакторской работы[19]. Атрибуции руке Кристины конкретных кодексов зачастую спорны. Когда мы находим следы ее авторской правки, это вовсе не упрощает работу филологов при подготовке критических изданий[20]. Но само наличие автографов бесценно, потому что позволяет заглянуть в писательский кабинет в то время, когда подобных случаев еще очень мало. И хотя автографов «Книги о Граде женском» до нас не дошло, рукописная традиция позволяет судить о том, как Кристина работала над ней на протяжении нескольких лет.
Миниатюра изображает идеальную для писательницы церемониальную ситуацию: ты допущена прямо в опочивальню благодетельницы, в обход двора, пусть и чувствительного к душевным и телесным красотам дам, но управляемого мужчинами и ради мужчин. Враждебность этого двора, литературно преувеличенная, нередко становилась предметом не самых веселых размышлений Кристины, например, уже в «Ста балладах», Livre des cent ballades. И эти баллады пользовались большим успехом в тех же самых придворных кругах. Наградой стали заказы и протекция меценатов масштаба Жана Бесстрашного, герцога Бургундского (1371–1419), Жана Доброго, герцога Беррийского (1340–1416), и его племянника Людовика Орлеанского (1372–1407), младшего брата Карла VI. За ними последовали и голоса поддержки от менее знатных властителей дум, например, богослова и политика Жана Жерсона (1363–1429), поэта Эсташа Дешана (1340–1405). Ответственно подходя к работе с «клиентами», за изготовлением иллюстрированных рукописей своих сочинений автор следила лично. «Превратности фортуны» понадобились сразу четырем заказчикам, а поскольку экземпляр, предназначенный Жану Беррийскому, послужил образцом для трех последующих, тому пришлось подождать[21]. Герцог Бургундии Филипп II Смелый (1342–1404) получил в дар сочинения Кристины, на что не только ответил платой в серебре, но и принял на службу ее сына Жана де Кастеля. Сын Жана, тоже Жан (около 1425–1476), принял монашество, увлекся историей и вышел в официальные историографы Людовика XI (1461–1483). Не худший результат хорошего воспитания.
Кое-что в писательском успехе Кристины объясняет ее ранний интерес к истории. Историков и историй, естественно, хватало, хронистов уважали, никто не отрицал полезности исторических знаний, но наукой историю еще никто не называл, ей не учили ни в университетах, ни в школах[22]. Ее знание и применение оставалось как бы личным делом каждого, даже если хроники и «истории» выполняли вполне официальные и официозные функции. Кристина же использовала свои исторические знания, почерпнутые из десятков книг, для иллюстрации поэзии, а затем – изысканий морально-философского, политического и даже военного толка. В «Граде женском» история своеобразно сочетается с мифом, морализаторством и аллегорией. Ее город – рукотворное закрытое пространство, выстроенное перед глазами читателя. Реальные в понимании того времени исторические персонажи – не только насельницы, но и постройки. Эти постройки подчинены историческому времени: Кристина педантично заставляет нас подсчитать, сколько именно веков процветало царство амазонок, эталон женского государства, между Троей и Римом.
Знакомство в октябре 1402 года с написанным в начале VI века «Утешением философией» Боэция, как утверждает она сама, стало поворотным моментом в ее литературном творчестве[23]. Это неслучайно, потому что она не могла не заметить, что здесь, как мало где еще, основные философские вопросы выражены в совершенной литературной форме. Именно это сочетание сделало тюремный трактат осужденного на смерть мыслителя одной из главных книг Средневековья[24]. «Град женский» сознательно следует «Утешению философией» c точки зрения жанра: это аллегорический диалог, местами прение, в отличие от «Превратностей фортуны» и «Дороги долгого учения», представляющих из себя аллегорические путешествия.
Кристина начинала как поэтесса – эта форма давала большую литературную свободу всякому, кто обладал соответствующим дарованием. Не возбранялась поэзия и женщинам. Три тома баллад, ле и рондо – надежное свидетельство вклада поэтессы во французскую поэзию рубежа XIV–XV веков[25]. Более того, поэтическое мастерство отразилось и на ее прозе, из-за этого не самой простой для перевода. Как Боэций, она стала и поэтом, и мыслителем, и царедворцем, по счастью, более удачливым.
Кристина приложила все усилия, чтобы сохранить связи с королевским двором, с сотрудниками покойного мужа, с культурной элитой. Представим себе в этом кругу людей масштаба Жана Жерсона, Гильома де Тиньонвиля (†1414) и Жана де Монтрёя (1354–1418). Затем представим себе, что, выступая за права женщин, Кристина затевает литературную дискуссию о «Романе о Розе», написанном в XIII веке и в Париже 1400 года, примерно равном по статусу «Евгению Онегину» для современной русскоязычной литературы: произведение вне подозрений и критики[26]. Кристина обвиняет «Роман о Розе» в женоненавистничестве, Жана де Мена называет «публичным клеветником», а его книгу предлагает сжечь[27]. Действительно, длинный, в две тысячи строк (12710–14516), рассказ Старухи о женских хитростях можно было прочесть как энциклопедию средневековой мизогинии. Прекрасное здание куртуазного культа Дамы рушилось на глазах у читателя, поэтому Жан де Мен сам же решил оправдаться перед читателями через несколько страниц (стихи 15164–15272)[28]. Однако более традиционно принято было этот длинный сатирический пассаж читать как наставление в истинной, бескорыстной любви, а не как навет на женский пол в целом. Популярная поэтесса надевает тогу цензора, блюстителя литературных нравов. Одни ее поддерживают, другие – критикуют. Разгоревшийся «Спор о Розе», первый масштабный литературоведческий спор в истории средневековой культуры, быстро стал достоянием общественности. Не ясно, кто, как говорится, первый начал, но Жан де Монтрёй считал точкой отсчета момент, когда «некая женщина по имени Кристина опубликовала свои писания». Несколько лет спустя, Кристина, став уже влиятельной писательницей, подготовила досье и подала его королеве на суд, а заодно и кому-то из влиятельных придворных, о чем пишет в рондо:
Значение конфликта, пусть и не вооруженного, естественно, вышло далеко за рамки изящной словесности, как с ней нередко бывает вплоть до наших дней. Публичная клевета на женщину стала предметом широкого обсуждения, потому что она подвергла опасности сам язык, на котором социум обычно выражал свое единство[30]. Кристина ратовала за, если можно так выразиться, общественно полезный и социально ответственный язык. Жерсон и Тиньонвиль вступились за Кристину – и за женщин[31]. Гонтье Коль и Жан де Монтрёй, которого иногда называют первым в череде гуманистов Франции[32], остались на стороне Жана де Мена – но не ради мужчин, а ради свободы поэтического высказывания, ради права мыслителя высказывать в том числе ошибочные суждения. Оба погибли во время взятия Парижа бургиньонами в 1418 году, а Кристина умолкла навсегда: лишь однажды она заговорила, чтобы в стихах поприветствовать Жанну д’Арк[33].
Вскоре после Второй мировой войны, в 1949 году, об этой истории вспомнила Симона де Бовуар: «Впервые мы видим, как женщина взялась за перо, чтобы заступиться за свой пол»[34]. Любые серьезные интеллектуальные и социальные течения ищут корни, истоки, отцов-основателей. Совершенно логично, что феминизм нашел «мать-основательницу» в лице Кристины: она и впрямь впервые в истории литературы озвучила в рамках одного масштабного и влиятельного сочинения, открыто и настойчиво, темы, взятые на вооружение феминистическими движениями XX века. В конечном итоге, возрождением интереса к Кристине на Западе медиевистика во многом обязана гендерным исследованиям, women’s studies.
Обращаясь и к женщинам, и к мужчинам в форме послания к Купидону, она осуждает царящую вокруг несправедливость:
Мы готовы видеть в Кристине первую писательницу, утвердившую безусловное, суверенное право женщины на письмо. Более того, новизну своего женского писательства она обратила в свою пользу, не без удовлетворения рассказывая, что ее книги расходятся по белу свету не по ее воле, а по благорасположению «добрых и смиренных государей»[36]. Но и это еще не все. Знакомство с судьбой и делом Боэция показало ей всю опасность клеветы, навета, диффамации. Ровно тогда, в первые годы XV века, она писала много, с лихорадочной скоростью и добилась, как мы уже видели, невероятного успеха. Сразу за «спором о Розе», в октябре 1402 года, последовала аллегорическая автобиография – «Дорога долгого ученья»[37]. Свое интеллектуальное развитие автор облачает в форму путешествия с земли на небо и обратно, не без оглядки на Данте, своего великого соотечественника и предшественника[38]. Вернувшись на грешную землю, лирическая героиня обращается к государям и рисует идеальный образ правителя.
Кристина отдает себе отчет в том, что ни в чем не виновный мыслитель всегда подвержен опасности быть оклеветанным. Поэтому она создает новый язык, не лишенный пророческих амбиций. Она дает слово Кумской сивилле, хотя героиня принимает пророчицу за Минерву, но и это неслучайно: мудрость оказывается сродни прорицанию. Сивилла становится проводницей Кристины на небесах, как Вергилий для Данте в подземных царствах и Беатриче – в раю[39]. Здесь защита женщины выходит за прежние рамки гендерных споров и превращается в служение политике – обществу и государству. Служение, подчеркну, средствами литературы. Данте тоже совершил непростое путешествие, чтобы доказать себе и другим, что он может судить политику и политиков. Кристина об этом знала и помнила «Комедию». Но помнила она и то, что путь Данте завершился в раю – никакого возвращения на землю для наставления живых в поэме нет. Кристинина же «дорога», по-своему, более прагматична: она вернулась во всеоружии пророческого дара, чтобы глаголом жечь сердца людей, просвещать, наставлять. В том числе государей.
Не станем спешить приписывать Кристине литературное или иное чванство или позерство. Правильнее констатировать факты. В первое десятилетие XV века она написала подавляющую часть своих прозаических сочинений. Все эти сочинения неизменно – хоть и в разной степени – связаны с вопросами философии, морали и политики. По мере приобретения новых знаний она все больше ощущает и выражает свою ответственность перед обществом и властью. Она отстаивает не только право поучать своих коронованных и не коронованных читателей, но и свою обязанность это делать. Все это – во время войны, при короле, чье безумие общепризнано. И наконец, все это – во Франции, где власть над умами и душами мирян пока что по большей части принадлежала клиру. А тот, в свою очередь, в условиях затяжной Великой схизмы (1378–1417), вынужден был лавировать между папами, антипапами и соответствующими партиями. По-моему, у нас есть все основания объединить все эти обстоятельства под эгидой важнейшего понятия истории культуры того времени: гуманизм.
Гуманист Кристина вынуждена вести полемику с гуманистами, для которых «Роман о Розе» – мастерское произведение, необходимое для воспитания нравов, духовных скреп общества. Она же, сочетая средства риторики с мотивами, которые мы бы сегодня прописали по части «мудрствования», доказывает, что не всякая великая литература во благо, так как она может обернуться наветом. Ничего принципиально нового здесь не было: Средневековье хорошо помнило начало трактата Цицерона «О нахождении», где, во-первых, крепкий союз мудрости и красноречия называются непременным условием благоденствия государства, во-вторых, красноречие, лишенное мудрости, объявляется для того же государства бедой.
Знали об этом и современники Кристины, не только гуманисты: «Кристина де Пизан говорила так хорошо и честно, сочиняя речи и книги для воспитания благородных женщин и других людей, что мне бы духу не хватило что-либо добавить. Кабы получила я знание Паллады и красноречие Цицерона, а Прометей сделал из меня новую женщину, все равно я не смогла бы так хорошо говорить, как она»[40]. Так выразилась в духовном завещании детям некая француженка тех лет. Именно такое сочетание мудрости и красноречия Кристина сделала своей литературной программой, в нем видела социально ответственный порядок дискурса. Нетрудно догадаться, что само по себе это не оригинально: бесчисленные «поучения», «видения», «сказы» (франц. dits), «сны» воспринимались как дидактика. Наряду с псалмами и часословами по ним учились жить, создавали себе правила, возможно, видя в этом род «благородной игры»[41]. Повсюду мы найдем в литературе того времени морализаторство и поучение – не потому, что писателям страсть как хотелось поучать, а потому, что этого ждала от них читающая публика, в том числе коронованная. Таков, например, «Сон старого путника» Филиппа де Мезьера, энциклопедическое зерцало государя, законченное в 1389 году, когда Карл VI еще не страдал деменцией, и многие возлагали на него большие надежды[42].
Кристина взялась за воспитание власти позже, в совсем иной атмосфере. Для нее слова – не просто средство, чтобы подтолкнуть к каким-то действиям, они сами по себе уже действия. У своего старшего друга Николя Орема она подхватила неологизм mos actisans, то есть буквально «действенные» или «действующие слова», «слова, побуждающие действовать». Высказываясь публично, на письме или устно, Кристина всерьез считала себя служащей обществу и власти[43].
В какой-то степени это литературная поза, следование своеобразному литературному этикету[44]. Нам, читателям XXI века, нужно почувствовать эту этикетность словесности шестисотлетней давности, чтобы понять ее, словесности, вневременные достоинства. Обосновывая свое право на поучение, поэт или прозаик должен был поставить себя в своих текстах в какое-то положение по отношению к событиям его времени. Он мог, как Кристина, слетать на небо и вернуться, мог, как ее современник Роже Шартье, уснуть, проснуться, опять уснуть, мог, как профессор Жерсон, устроить предварительное «заседание парламента» у себя в голове с участием Притворства, Раздора и Рассудительности[45]. Все это одновременно литературные приемы, инсценировки и дань многовековой куртуазной традиции. Эта традиция, настоящая игра зерцал, требовала проявить изрядную изобретательность в подаче идей, если ты хотел их видеть хоть в какой-то мере воплощенными в реальном поведении государей и в реальной политике. Но за всеми этими приемами, на современный взгляд чисто литературными, стояла специфическая этика позднего Средневековья, с ее особым «духом совета». И готовность давать советы, и готовность внимать им считались очень важными ценностями в среде власти. Такая готовность говорила о достоинстве индивида, делала его или ее неотъемлемой частью среды, в том числе двора, который так ценила Кристина[46].
Подобный этикет сегодня резонно будет принят как протокол, план рассадки, не более того. Политикам нужны не поучения и лекции, а конкретные рекомендации для конкретных действий, техзадание, выполненное строго по графику и прейскуранту, разговор начистоту. Но в 1400 году политика говорила на другом языке, и то, что мы видим во многих сочинениях Кристины, и есть тот самый разговор начистоту. Она считает себя обязанной говорить власти правду, потому что она, власть, как бы по определению окружена льстецами. Десять лет творчества, включившие в себя и «Книгу о Граде женском», в 1414 году кристаллизовались в стройную морально-политическую систему воспитания государя, предназначенную дофину Людовику Гиенскому, под говорящим названием: «Книга о мире»[47].
Если бы Кристина была просто опытной наставницей королей, она вошла бы в историю политической мысли – и только. Но подобно тому, как повсюду у нее мы найдем политику, мы найдем и ее саму, пройденный ею путь писательницы. Потеря трех дорогих ее сердцу мужчин – отца, мужа и Карла V – заставила ее, женщину, почувствовать себя мужчиной. Наверняка чтобы восполнить потерю, она с удвоенным усердием взялась за чтение и письмо: «В одиночестве ко мне пришли медленное чтение на латыни и народных языках, прекрасные науки, различные сентенции, отточенное красноречие – все, что при жизни моих покойных друзей – отца и мужа – я получала от них»[48]. Невзгоды, депрессию, потерю близких и растерянность – всю свою слабость Кристина сознательно превратила в предмет повествования, а значит – в силу.
Чтение книг она называет «разжевыванием», ruminacion, традиционное для Средневековья понятие, связанное с практикой медитативного чтения Писания[49]. Но можно встретить и почти хищный глагол happer, «хватать зубами», «сцапать». Примерно как мы, когда повезет, «проглатываем» захватывающий роман. Свой писательский труд тех первых лет самостоятельной жизни она оценивает скромно, но уверенно: «Я, женщина, не побоялась чести сделаться писцом этих приключений Природы», antygrafe de ces aventures[50]. Antygrafe – тот, кто переписывает лежащий перед ним (anty-) текст. Так или иначе, «глотание» книг и построение собственного литературного мира для Кристины – приключение, удовольствие почти физическое, не говоря уже об интеллектуальном и терапевтическом[51].
Именно поэтому в «Граде женском» она встречает нас в своем кабинете, в окружении книг, словно за крепостной стеной – и точно так же, из слов и фраз, она выстраивает город для своих женщин[52]. Больше, чем просто красивый образ. Вторая глава открывается довольно пространной жалобой не только на несправедливость женоненавистничества, но и на божий промысел. Лирическая героиня предпочла бы вообще родиться в мужском теле. За эдакими богоборческими сомнениями должна была бы последовать настоящая теодицея. В двух рукописях, созданных без Кристининого участия, ламентации дополняются ключевой сценой: «Охваченная этими скорбными мыслями, я сидела с опущенной словно от стыда головой, вся в слезах, подперев щеку ладонью, облокотившись на ручку кресла, и вдруг увидела, что мне на колени упал луч света, словно взошло солнце. Я сидела в темноте, и свет не мог сюда проникнуть в этот час, поэтому я вздрогнула, будто проснувшись. Подняв голову, чтобы понять, откуда исходит свет, я увидела стоящих передо мной трех увенчанных коронами дам, очень статных. Сияние их ясных ликов озаряло и меня, и все вокруг». Дочери Бога Разум (Raison – во французском женского рода), Праведность (Droitture) и Правосудие (Justice) являются вместе с этим просвещающим светом. Разум держит в руках зеркало, атрибут самоанализа, Справедливость – линейку, мерило добра и зла, Правосудие – чашу, справедливо отмеряющую каждому по заслугам.
Эта сцена – вроде бы просто беседа. Но в ней есть неожиданные, изящно поданные мотивы материнства: луч падает на колени (французское giron означает еще и «лоно»), автору предстоит «выносить» свое «детище». Есть сознательная отсылка к «Утешению философией», где сидящего в заточении отчаявшегося автора утешает высоченного роста Философия. Есть свойственная Кристине и многим мыслителям того времени страсть все и вся делить на три. Есть даже благочестивая аллюзия на Благовещение (в иконографии Мария тоже читает, когда является Гавриил) и Троицу, нераздельную и неслиянную[53]. На строительство с помощью пера ее вдохновляют, что характерно, женские персонификации, как и Кумская сивилла в «Дороге долгого ученья». Женская троица, словно подражая Троице, объявляет о своем единстве и назначает себе почти божественные функции: зачин – исполнение – окончание (гл. 6). Христианский образ вовсе не омрачен, не профанирован, а наделяется функциями риторики: нахождение – расположение – украшение. В каждой из трех книг одна из персонификаций будет сопровождать автора.
В чем оригинальность построенного Кристиной города? О знаменитых женщинах в целом, конечно, писали до нее, как в древности, в Ветхом Завете, в средневековой агиографии, так и в близкое к ней время. Латинское сочинение «О знаменитых женщинах» (1362) Боккаччо, было только что, в 1401 году, переведено на французский, De cleres femmes. Этот перевод, как и «Декамерон», стал важным для Кристины источником информации (74 совпадения), вдохновения и полемики. Однако Боккаччо для нее не только модель, но и «антимодель», литературный вызов[54]. Он выстроил свой рассказ о сотне женщин древности в хронологическом порядке, похвалил исключительность характера каждой из них, плохих и хороших. «Известность», claritas, для него не равняется «доброй славе» или «добродетели». Дурное он не замалчивает не потому, что хочет очернить женщин, но чтобы научить читательниц и читателей «ненавидеть преступления», ждет, что в души их войдет «священная польза», sacra utilitas. Однако библейских и христианских святых дев и жен он отказался включать в свою книгу, за исключением «Первоматери», то есть Евы, потому что не считает возможным сравнивать их с язычницами, а поскольку о христианках, мол, уже писали благочестивые мужи, он будет говорить лишь о знаменитых язычницах[55]. Лишь две современницы гуманиста удостоились чести встать в этом ряду: Джованна, королева Сицилии и Иерусалима, и флорентийка Андреа Аччайуоли, графиня Отвиль, которой он в последний момент решил посвятить свое сочинение, поскольку был приглашен погостить в южно-итальянских землях ее родни. С остальными он церемониться не стал: среди них так мало «знаменитых», что автор, пусть и готовый к критике, решил «остановиться, а не продолжать»[56].
Кристина не раскритиковала знаменитого земляка, даже величает его «великим поэтом», числит среди нужных ей авторитетов. Но многое она сделала по-своему, как минимум, чтобы утвердить собственное авторское «Я». Боккаччо во введении рассыпается в церемонных комплиментах Андрее Аччайуоли, которой препоручается судьба новорожденного творенья. Эти россыпи риторики в средневековой поэтике – необходимое условие дальнейшей жизни произведения. За ними просто следуют рассказы, в них стиль меняется с орнаментального, рассчитанного на медленное, вдумчивое чтение и декламацию, на легкий, живой нарративный курсив, в котором у Боккаччо было мало соперников. Кристина – внимание! – никому не посвящает свое сочинение, показывая тем самым, что это ее личное дело, личные горести и сомнения. Зато ее введение в суть дела раз в пять длиннее, чем у тосканца, и вовсе не укладывается в обычный для введений набор общих мест[57]. Она, автор, Кристина, нуждается в разрешении собственных сомнений, чтобы взяться за строительство. Ей нужны Разум, Праведность, Правосудие. Только разрешив сомнения – свои и читателей, – она приступает к рассказу, начинает развлекать читателя.
С каким жанром мы имеем дело? Границы жанров в относительно молодых литературах на новых языках в то время были такими же нечеткими, как в литературе латинской, с ее многовековой историей. Более того, любое произведение, претендовавшее на успех, должно было максимально оригинально сочетать выразительные средства и задачи разных направлений словесности. Достаточно вспомнить хорошо знакомую Кристине дантовскую «Комедию»[58]. Кристина в «Граде женском» – историк, морализатор, рассказчик. Она размышляет вслух, учится сама, поучает других, переубеждает. Она развлекает, расследует, выстраивает исторические параллели, смешивая реальную (с точки зрения 1400 года) историю с тем, что и тогда точно считалось мифологией – а значит, она мифограф, каких хватало на протяжении всего Средневековья[59]. Эту традицию перетолковывания мифов, называемую эвгемеризмом, оно унаследовало от Античности. Полемический запал, обида за весь свой пол иногда доводит ее до слез, до резких выражений, внутренних противоречий. Кляня мужское клеветничество, самолюбие, критикуя властность мужей, она не отрицает ни радости, ни законности брака, а доброго мужа вообще считает величайшим даром небес. Каталогизируя, классифицируя и акцентируя женские добродетели и добродетели общечеловеческие, в женщинах проявленные, она не лакирует действительность, не объявляет всех женщин «добрыми», чтобы самой не прослыть лжецом.
Учитывая, что все названное здесь одинаково важно в содержании «Града женского», что все это – сознательно поставленные автором перед собой литературные и культурные задачи, причислить эту книгу к какому-то одному жанру не представляется возможным. Как знатная дама, Кристина могла писать наставления, стихи, «жалобы», «утешения». Здесь – нечто принципиально большее, уже потому, что Cité des dames звучало почти как Cité de Dieu, «Град Божий». И может быть, для Кристины, это не просто созвучие, но одно из объяснений, почему в ее «Граде» – одни праведницы.
Важно также констатировать, что она пишет сама, без контроля мужчины, причем вступает в спор с мужчинами. Неслучайно в полемике вокруг «Романа о Розе» Гонтье Коль вовсе усомнился в самостоятельности дерзкого женского пера и заподозрил, что какой-то мужчина решил прикрыться именем Кристины словно «плащом от дождя»[60], – распространенный мизогинный образ женской неверности, известный нам по брейгелевским «Фламандским пословицам». Для интеллектуала, клирика, мужчины, во всей этой истории нужно найти подлинное активное начало – мужчину. Такой взгляд, который нам покажется попросту глупым, оставался устойчивым до Нового времени. Еще Сент-Бёв в XIX веке по поводу Маргариты Наваррской писал: «Ищите мужчину». Кроме того, в позднесредневековой физиологии и физиогномике самая горячая женщина считалась холоднее самого холодного мужчины, не говоря уже о том, что женское начало вообще «пассивно», а мужское – «активно»[61]. Какое уж тут писательство? Именно для утверждения своего женского, независимого от мужского контроля, права на писательство, Кристина сознательно отошла от жанров, дозволенных литературой женщинам, сознательно смешала традиционные жанры, понимая, что критики все равно не избежать.
Часто скрытая или открытая полемика с предшественниками и современниками многое объясняли в поэтике того или иного амбициозного литературного труда Средневековья. Современные комментаторы «Града женского», словно поддаваясь обаянию слова и литературной позиции Кристины, склонны утрировать ее разрыв с Боккаччо, а за амбивалентностью тосканца вычитывают настоящее женоненавистничество[62]. Думаю, они сильно преувеличивают как его женоненавистничество, так и феминизм Кристины. Если он берется за распутницу Леэну, морализаторское объяснение с читателем занимает столько же места, сколько сама история. Так иногда бывает у Кристины. Агриппине, матери Нерона, никакого морализаторства не потребовалось, просто разоблачаются все ее непотребства, включая предосудительную связь с сыном, таким же «чудовищем»[63]. Значит ли это, что Боккаччо расставил негативные акценты, следуя некой амбивалентности мужского взгляда на женщину? Кристина, неправедных в город просто не пускает, либо переворачивает негативную историю с ног на голову. Значит ли это, что она все видит в розовом свете, фальсифицирует историю вкупе с мифологией, чтобы «уесть» противника? Или нам назвать это литературной гиперболизацией? Осень Средневековья любила превосходные степени.
Кристина выстроила в ряд правительниц древности и новейшего времени, от франкской королевы Фредегонды, обеспечившей власть сыну, до своих современниц, в особенности, вдовствующих. Некоторых из них она могла найти в доступных ей «Больших французских хрониках»[64]. Знает она и «Морализованного Овидия» и «Историческое зерцало» Винсента из Бове в переводе Жана де Винье. Причем похоже, что, владея в какой-то степени латынью и, конечно, итальянским, она все же работала с переводами на французский. Какие героини допущены в город? Ответ прост: «для тех, в ком не найдется добродетели, стены нашего города будут закрыты». Это – лишь на первый взгляд трюизм. За ним стоит желание проследить непрерывную традицию добродетели в истории человечества, проявленной именно в женщинах. Именно добродетели, а не вечного противостояния пороков и добродетелей. И такой взгляд гуманиста Кристины отличен от взгляда гуманиста Боккаччо, которому фактически все равно, знаменита ли его героиня добром или злом. Разница, думаю, очевидна и нашим читателям. Тем не менее, Кристина немного лукавит: Медею и Цирцею, колдуний, оказавшихся у нее в череде мудрых дам уже в первом эшелоне, никто в Средние века не держал за образчики морали. Гречанку Леонтию Кристина вслед за Боккаччо выводит соперницей Теофраста в философии, но умалчивает о том, что та, согласно тосканцу, была еще и гетерой[65].
Тему «отважных женщин», по аналогии с «отважными мужами», к тому времени уже ввел во французскую литературу прокурор Парижского парламента Жан Лефевр де Рессон. Между 1373 и 1387 гг. он написал в защиту женщин «Книгу Радости», Livre de Leesce, в противовес критикующим женщин «Жалобам Матеолуса» (около 1380), которые сам же перевел и которые мы встречаем в зачине «Книги о Граде женском»[66]. Разум, выступив с речью, перечисляет всех женщин, отличившихся мужеством, prouesce, и в этом длинном пассаже резонно видеть зачатки развернутой Кристиной структуры. Но мужество не равно искусству править, столь важному для концепции нашей писательницы[67]. Глагол gouverner встречается у нее постоянно, как в значении правления, так и в значении самообладания. Амазонок все знали, но числили среди воительниц, вполне исторических в средневековом воображении, а Кристине важно их государство, policie, даже если оно, как все империи древности, кануло в лету. А это значит, что ее «Град женский» – аллегорическое описание идеального государства, то есть – политическое зерцало.
«Книга о Граде женском» написана, чтобы защитить женщин прошлого и настоящего от всех форм женоненавистнической клеветы. В этом ее отличие от книги Боккаччо как в латинском оригинале, так и во французском переводе. Поэтому ей потребовалось не просто переписать историю, но и настроить на нужный лад язык, найти новые стилистические приемы. Одним из лингвистических приемов тогда, как и сегодня, служил поиск феминитивов. Отчасти они навязывались самой ситуацией авторства, когда любой разговор от первого лица, в случае Кристины, переводился в женский род. Но феминитивы не невинны, а наполнены смыслом, они становились и становятся предметом пререканий и даже запретов. Представим себе слово clergesse, т. е. формально «клирик» в женском роде, по аналогии с «аббатиссой», появившейся в XII веке. В историческом же аспекте это – обоснование права женщины на участие в культурной жизни, что-то вроде нашего разговорного слова «интеллектуалка», но без снижающих коннотаций. Неслучайно, слово clericus связывали тогда с глаголом legere, «читать», «преподавать».
Анонимный переводчик Боккаччо пишет о cleres femmes, «славных женщинах», Кристина – о «дамах». Она вложила благородство в семантику слова, не нуждающегося в дополнениях, и указывает тем самым, что все ее героини благородны самим фактом своей принадлежности к женскому полу, не по происхождению, но по добродетели. Разницу прекрасно чувствовал читатель XV века. Боккаччо и переводчик часто использовали просторечное «женщина» не только для уравнивания всех своих героинь, даже цариц, но и для высмеивания «изнеженных» (ср. итал. effeminato, франц. efféminé) мужчин, когда те, по их мнению, уступают в отваге какой-нибудь Пентесилее. Кристина не могла не чувствовать негативность таких оценок на уровне лексики.
Парадоксальным образом феминитивов больше в «Славных женщинах», чем у Кристины. Зато она оригинальна в применении гендерно нейтральных слов там, где ее современник либо ждал форму женского рода, либо слово применял исключительно к мужчине: poete, prophete, philosophe. Даже слово homme, уже в Средние века наполненное амбивалентностью мужчина/человек, Кристина повернула в свою пользу, например, рассуждая о грехах мужчин. Зато, когда ей нужно указать на оба пола, она говорит о «людях», «созданиях» и «личностях»: gens, creature, personne. Этот прием отличает ее от «Славных женщин»: например, creature во французском Боккаччо встречается дважды, у Кристины – восемнадцать раз[68]. Речь, повторю, не о неологизмах и не об игре словами. Это лексические предпочтения, за которыми стоят идеологические и литературные задачи. Как ни странным нам может показаться сегодня, в 1400 году иного читателя еще нужно было убедить, что женщина в той же мере человек, что и мужчина. В символическом мышлении позднего Средневековья легко укладывалась, например, такая мысль Фомы Аквинского: женщина не может повелевать мужчиной, ведь она рождена не из головы Адама, но не должна и подчиняться ему, поскольку рождена не из стопы. А Кристина продолжает ту же мысль в нужном ей ключе: женщина должна стоять рядом с мужчиной, «как подруга, а не как рабыня у его ног»[69].
Кристина населила свой литературный город женщинами, по определению, образцовыми. Что она и ее современники вкладывали в понятие образцовости, и как нам к нему относиться? Исторических и мифических персонажей для выполнения такой функции принято было «причесывать», придавать им нужные характеристики, понятные современникам. Отсюда – термины, звучащие на наш просвещенный слух анахронизмами, вечная проблема переводчика средневековой литературы. Но есть и другие формы перелицовки. Те же амазонки, например, лишаются всего чрезмерного – силы, жестокости, сексуальной свободы[70]. Это нормально. Однако Кристину не устраивала моральная неопределенность женщин Боккаччо, тоже «причесанных»[71]. Ее город ждет прихода «королевы», «благороднейшей из всех женщин», окруженной «благородными принцессами», которым предстоит жить в «самых высоких домах», и «неприступных донжонах». «Каких же жительниц призовем мы? Будут ли то женщины распутные, о которых идет плохая молва? Нет, конечно! Это будут только достойнейшие женщины великой красоты, почтенные, поскольку нет достойного украшения для города, чем добропорядочные женщины». Так заканчивается стройка: город ждет ни много ни мало Богоматерь со святыми девами, которых должна будет ввести в него Правосудие, Justice, последняя из трех вдохновительниц Кристины.
Итак, Кристинины «дамы» должны послужить примерами для подражания, не примером в целом, а именно примерами, на все случаи жизни. Для этого она наделяет особой ролью себя саму. В «Граде женском» она и рассказчица, и слушательница, и читательница. Она посредница между тремя дамами-вдохновительницами, насельницами ее города и будущими читательницами. Последним без обиняков предлагается ассоциировать себя с ней, присутствующей на сцене, но вовсе не всегда рассказчицей: ведь она, отказываясь от прямой речи, принимает ту роль, которая по определению принадлежит не автору, а читателю или слушателю[72]. Играя сразу несколько ролей, Кристина оказывается в какой-то мере и последовательницей трех дам, и свидетельницей, удостоверяющей истинность истории, и судьей. Но она не растворяется в этих «ролях» и периодически напоминает о себе без обиняков: Je, Christine, «Я, Кристина». Данте решился не то что произнести, а услышать свое имя в «Комедии» лишь однажды, когда его окликнула Беатриче. Понятие «авторского Я», обсуждаемое в литературоведении на протяжении нескольких поколений, имеет к Кристине непосредственное отношение.
Не то чтобы она изобрела прием раздвоения авторского голоса. Мы знаем Данте-автора и Данте-путника, автора и героя собственного повествования, периодически говорящего устами своих персонажей. Не просто было «поймать» на собственном высказывании и Жана де Мена, ученого продолжателя «Романа о Розе». В созданном для герцога Людовика I Анжуйского ковре, известном как «Анжерский Апокалипсис» (1373–1382), самом большом дошедшем до нас ковре того времени и самом большом апокалиптическом цикле, сцены из Откровения членятся на блоки, каждый из которых отмечен появлением чтеца, фигуры отличной от присутствующего, как и положено, повсюду св. Иоанна Богослова[73]. Роль этого чтеца в чем-то схожа с ролью Кристины в «Граде женском»: он вводит зрителя и читателя представляемого им текста в самую гущу повествования, потому что он изображает того, кто вполне мог сидеть в реальном зале и читать текст реальным слушателям. Не претендуя ни на авторство, ни на соавторство, зритель-читатель «Анжерского Апокалипсиса» учился правильному чтению и созерцанию.
Кристина, в зачине выступающая неопытной читательницей чьих-то «жалоб», почти провинившейся школьницей, которую мама отвлекает, потому что ужин стынет, сначала получает урок от мудрых дам, затем набирается опыта и сама ведет за собой читательниц.
Первые ее героини – Семирамида, амазонки, царица Пальмиры Зенобия – строительницы, воительницы, правительницы. Они – фундамент. За ними, после 26 главы первой части, следуют умницы – укрепления. Они не просто разумны, но и оставили след в истории словесности. Кармента, grant clergece es lettres grecques, родила сына от Меркурия, основала крепость на одном из холмов будущего Рима и изобрела латинский алфавит и грамматику. Еще больше изобретений, помимо греческого алфавита, числится за воинственной девой Минервой. Сапфо отличилась в философии настолько, что ее сочинения нашли у изголовья ложа Платона, когда того не стало. Не меньше изобретательности проявили сицилийская царица Церера и египтянка Изида. Во всем этом, заключает Разум, Бог (уже христианский) продемонстрировал, как высоко Он ценит женский ум. Технические же изобретения греческих богинь, аккуратно превращенных в цариц, пошли на пользу мужчинам, которые только благодаря этим самым изобретениям обрели человеческий облик, можно сказать, «гражданский и цивилизованный», civil et citoyen. Завершают череду укреплений и построек города сивиллы и пророчицы. Но самые достойные насельницы высоких дворцов и башен града – Дева Мария и святые, ее «двор и свита». Им посвящена третья книга, для них и построен город. Богоматерь, принимая приглашение Правосудия, соглашается навеки поселиться в Граде женском и стать «главою женского пола, ведь это было в мысли Бога Отца извечно и предопределено, и установлено Троицей».
«Книга о Граде женском» сочетает в себе миф, историю, христианское предание, мораль прикладную и теоретическую, аллегорию. Она исторична в том смысле, что выдает за правду то, во что хочет верить читающая публика тех лет, то, во что автор хочет заставить поверить своих читателей. В этом Кристина следует логике развития новой литературы того времени[74]. Если нам такой «историзм» может показаться сегодня наивным, антиисторичным, еще неизвестно, как на наши учебники истории посмотрят наши правнуки, не говоря уже о более далеких потомках. История выстраивалась (и выстраивается) из рассказа, тот – из подбора сюжетов, лиц, фактов, все эти обстоятельства скреплялись между собой с помощью выразительных средств словесности, то есть поэтики. В такой рассказанной кем-то для кого-то «истории» аудитория, конкретная социальная группа, находила самое себя, среду, в которой удобно предаться самоанализу, попросту отвлечься от рутины и помечтать. Изложенное в книге прошлое по определению опрокидывалось в настоящее и дарило свет надежды на будущее – ведь Кристина предназначила свой город дамам прошлого, настоящего и будущего.
Олег Воскобойников, доктор исторических наук, медиевист
Сон о равноправии
Получив от издательства предложение прокомментировать выход «Книги о Граде женском» Кристины Пизанской, я погрузилась в сомнения. Кто я, чтобы делать такую работу? «Комментарий должен давать только медиевист», – потребовал один голос в моей голове. «К тебе обратились, как к феминистке, – сказал мне другой голос, – и ты должна оправдать ожидания общества и написать что-то о феминизме». Я колебалась. «Это предложение было сделано случайно, – откликнулся третий голос, – но тебе следует поговорить о своем времени, а не только о средневековье. Тебе 41 год, ты пишущая женщина в России 2020-х, которая по-своему работает с историей: не пытайся выдавать себя за кого-то другого».
Все голоса были правы, но говорили слишком строго: «следует», «должна»: а я ощутила некий укол вины, словно когда-то хорошо помнила о Граде женском, а потом забыла. В 2007–2017 годах я много выступала в медиа как действующая феминистка. Тогда это слово было довольно скандальным, как и тема гендера – ни в российской науке, ни в современном искусстве, ни в обществе в целом ничего, кроме раздражения, она не вызывала. Можно назвать это колодцем застоя или безвременья: постсоветский феминизм 1990-х стремительно иссякал и был забыт, государственное женское движение рухнуло вслед за другими партийными структурами. Была одна-единственная легальная феминистка, Мария Арбатова, с которой сравнивали каждый новый голос, конечно, не в нашу пользу.
Кристина Пизанская решилась действовать и стала писательницей, потому что осталась без поддержки мужчин. Один за другим умерли ее отец и муж, не стало и покровителя – Карла V, чьей библиотекой она в свое время пользовалась. Феминистки моего поколения и чуть старше, те, кому в 2007-м было 25–35 лет, выступили потому, что в нулевых увидели, что лишены социальной защиты и профессиональных перспектив, то есть поддержки государства, которая была столь прочной для наших матерей и бабушек. Для нас советская власть умерла, но для них ее правила и гарантии по-прежнему оставались единственной знакомой и реальной системой координат. Во многом поэтому старшее поколение не хотело нас слушать и понимать, не замечало проблем, с которыми мы очень зримо столкнулись. Так мы стали неделю за неделей собираться на наших квартирах небольшим кругом женщин разных профессий, с разным опытом, немного разного возраста – 25–35 лет – и обсуждать, кто мы такие, что такое женский опыт и повседневность нулевых, как нас видят работодатели, мужья, родители, власть; как мы видим себя и свое тело, и почему.
Тогда я поняла, что быть мыслящей женщиной и работать над чем-то новым обязательно требует самым твердым образом признать свою невидимость. Рассматривая всякий раз нашу плохую зимнюю обувь в коридоре, я думала, что эти встречи выглядят для соседей скучно и безопасно, как дни рождения тетушек-коллег по работе из какой-нибудь бухгалтерии: дневная встреча, никакой выпивки, музыки и мужчин, каждая приносит сок или печенье. На политический кружок это тем более было не похоже: никакой символики, никаких игр в конспирологию. В субкультуре молодых мужчин-анархистов тех лет было принято вынимать батарейку из телефона во время разговора. Разумеется, нам не требовалось этого делать. Наши беседы ни для кого не представляли интереса, никто бы и не подумал увидеть в обсуждениях алиментов, бездетности, инвалидности, возраста, родов или поликлиник что-то политическое.
Мне дороги эти воспоминания. Работа в группе, (мы назывались «Московская феминистская группа»), год за годом позволила понять, как устроено общество в самом низу, позволила понять, что все мельчайшее и бытовое служит точным зеркалом государственного, и что при любых сомнениях следует проявить пристальное внимание к незначительному. Так мы без спешки проектировали свое будущее, фантазируя, как могли бы обсуждаться и решаться вопросы гендерного насилия и гендерного равенства, идентичности и контроля, заботы и здравоохранения и так далее.
Тогда-то я и узнала о Кристине Пизанской – из небольшой брошюры с предисловием Валентины Успенской, напечатанной в Твери в 2003-м: «Теоретическая реабилитация женщин в произведениях Кристины Пизанской. Пособие к курсу по истории феминизма». Издательство называлось «Феминист Пресс» и, по-моему, выпускало труды Центра женской истории при Тверском государственном университете – еще один остаток феминистских инициатив 90-х. Сейчас память цепляется за английское название, написанное русскими буквами, и саму тему переводной феминистской литературы. Все, что мы тогда читали, было переводным. Или переводили сами, или перепечатывали и сканировали что-то, незаметно увеличивая в сети объем литературы о женской истории и феминизме.
Одной из тем, которые мы часто обсуждали, была тема права на высказывание и его зависимость от гендера в разные периоды. Тогда, в нулевых, опубликовать что-то оригинальное и действительно творческое для женщины моего поколения было крайне трудно. Мы ходили по кругу из 3–4 вариантов: коммерческие издательства (нужно иметь имя и быть в тренде), академические сборники (огромная очередь и фильтр из нормативных требований) или СМИ (тут иногда интересовались, но старались исказить или высмеять наши мнения: в сети сохранился странный телеэфир «Школы Злословия», где я участвую, как гостья-антигероиня). От нас требовали очень высокой квалификации, умения отвечать на все вопросы, но тут же обвиняли в узости интересов, в стремлении к власти, часто – в ненависти к мужчинам. Потому чаще всего жизнь моих коллег-феминисток расщеплялась на две или три части. На работе они были редакторами, менеджерами, преподавательницами, а дома – писательницами и свободными философами, что порой перекрывалось материнскими обязанностями. Сама я работала в НИИ на должности научного сотрудника, но с начала нулевых писала картины, которые за все годы почти никому не показывала: беспредметные вихри или сгустки и иногда – приснившиеся сюжеты. Помню одну из них, которую потом разрезала. Две старые женщины, глядя друг на друга, стоят в пустой коробке с откинутой крышкой на фоне грозового неба, рассеченного молниями: в эту коробку, указывая пальцами, заглядывает любопытная толпа. Другую я написала на большом куске фанеры, найденном на улице. Дряхлая мать, крестьянка времен коллективизации, и ее дочь, испуганная и модная горожанка шестидесятых годов, по ту сторону реальности. Женщина 30-х – мертвая, но наполнена памятью, любовью, страданием; другая живая, но опустошена.
Связать себя и свой опыт с феминистками 1970-х, как советскими (журнал «Мария»![75]), так и американскими, нам было не очень сложно. Все тот же XX век, недалекое прошлое, похожий исторический и социальный опыт, пускай с поправками. Работа Кристины Пизанской казалась чем-то куда более далеким или крайне узкоспециальным. Да, мы тоже пытались и решались быть интеллектуалками своего времени, сталкивались с непониманием и давлением, но от текста Кристины нас отделяли три дистанции: классовая (речь, как-никак, о знатной даме), знаточеская («комментарий должен давать только медиевист!») и как ни странно, гендерная: все же вопрос о доступе к образованию и о праве женщины на специалитет казался полностью решенным. Или нет? Наконец, имеем ли мы свободное право скользить внутри истории, встать вровень с фигурами каких угодно эпох? Модернизм нас здорово сковал!
Погружаясь во все эти воспоминания, я сомневалась и сомневалась, но все-таки набросала черновик статьи. Писала я о том, что сегодня героини Кристины Пизанской, три дамы, видятся нам как руководящие, карающие или направляющие голоса наших внутренних личностей. Но так ли уж остро мы, женщины 2025 года, хотели бы видеть себя разумными, спокойными, неуязвимыми? Или в конечном счете все эти качества – общий знаменатель приемлемости, и мы сами воздвигаем для себя прутья социальной клетки, сами прокладываем себе рельсы, чтобы не свернуть в сторону от конвенций, придуманных не нами? Я предлагала читателю подумать: уверены ли мы, что схема Кристины так уж точно транспонируется на наше странное разрушенное пост-пост-советское общество, весь этот капитализм без капитализма, коммунизм без идеологии, когда все самое важное не проговаривается вслух, а просто происходит? Возможно, лучше обсудить то, о чем умолчал средневековый текст и о чем умалчиваем мы сегодня, анализируя сами себя?
Мой черновик был умным и взвешенным, и я оснастила его цитатами и сносками, которые показывали: я читаю современную аналитику, как политическую, так и феминистскую; я слежу не за верхами медийной повестки, а за настоящими событиями философии и искусства; я все делаю на глубине. Я работала всю ночь, проявляя сосредоточенность, трудолюбие и самоотверженность. Оставалось отточить рукопись и сдать ее.
Было два часа дня, и я подумала, что нужно сделать чай, потому что стало клонить в сон. За окном шел густой снег, какого не знает современная Франция, а в XV веке, говорят, у них были холодные зимы. В «Роскошном Часослове герцога Беррийского»[76] февральские пейзажи укрыты сугробами, – он создавался как раз через несколько лет после «Книги о Граде женском». Кажется, и Кристина что-то писала по заказу этого герцога, а художники-братья Лимбурги[77], авторы миниатюр к часослову, умерли от чумы…
Открыв глаза, я вдруг поняла, что стемнело. Неужели проспала рабочий день? Но нет, кажется, я была не дома. Света не было, но не было и окон. Я сделала шаг, привыкая к темноте. Стояла я в длинном зале с едва различимыми узорами на полу и высокими колоннами, по-видимому, в подземелье. Ну конечно. Я на какой-то станции московского метро, видимо, первой или второй очереди строительства, судя по неровностям мраморного пола. Но почему нет света?
Тут от стен из разных концов зала отделились три фигуры, и мягкий свет ниоткуда материализовался и издали осветил их. Тогда они стали приближаться, но как будто не делали шагов, а неспешно и грозно плыли в воздухе. Я почувствовала страх, но в то же время и некое тепло узнавания. Да, мне казалось, я знаю их, как если бы видела в букваре.
Теперь я видела ясно. Это были скульптуры из потемневшего золотистого металла, но вдруг свет падал иначе, и они казались мраморными. Три грации, три парки, три летчицы-рекордсменки. Шлемы ли были у них на головах?
– Кто вы? – спросила я.
В ответ все трое заговорили, и их металлические голоса текли плавно, потрескивая, как старое радио.
«Не бойся, дитя, – отчетливо и сурово сказали статуи. – Мы явились сюда не причинить тебе вред и неприятности, но утешить тебя, сжалившись над твоим невежеством. Ты пытаешься сделать выбор, который не имеет смысла, ищешь умолчания, которых нет, и сама не знаешь, на что опираться».
«Мое имя – Воительница, – сказала первая. – Взгляни, в моих руках Весы правосудия, и иногда меня зовут дамой Правосудие. Ты видишь мои портреты на этих мозаиках, это я – Парашютистка, я – Партизанка, я – Летчица, я – Блокадница, я – Снайперша, я – Член ЦК, я – Заместитель Министра. Говорят, что теперь нет женщин во власти, но разве сама идея политики сдерживания – не женская? Это я взвешиваю, какая страна будет разделена на части. Это я не даю правителям-мужчинам взорвать атомную бомбу».
«Мое имя – Архитектор, – заговорила вторая статуя. – Взгляни, в моих руках стальная линейка, с помощью которой я проектирую города, отмеряя необходимые метры для каждой ячейки общества. Это я – Здравоохранение, я – Образование, и я – дама Праведность, Учительница и Заслуженный Врач, которую мои враги, принижая, называют Уравниловкой и Бюджетницей. Ты знаешь, что благодаря мне течет по трубам отопление, открываются школы и тюрьмы, и я благожелательна ко всем, но сурова, как и подобает моему статусу хозяйки».
Тогда третья фигура подняла свою правую руку и направила на меня зеркало, которое вспыхнуло, как северное сияние.
«Я Дева Свободы, – сказала она, и мраморный зал наполнился ветром. – Меня называют Музой, Аллегорией и Революцией, а злые языки – Богемой, ибо я ничего не сдерживаю и ничего не охраняю. Однако я единственная действую по своему усмотрению, потому что я само Созидание и Творчество, и все, что я имею – бездонное зеркало моего сознания. Знай, я – дама Разум».
«Ты должна знать одно, – заговорили все трое, и их голоса соединились в симфонию былых времен. – Тебе не обязательно выбирать между нами, потому что мы все – части твоей памяти, но ты не сможешь действовать из одного только благоразумия. Тебе нужно воображение, и только тогда ты перешагнешь исторический порог университетов прошлого века, гендерной и всякой другой теории. Взгляни в это зеркало, и тогда – …»
Но видение рассеялось, и я увидела, что никакого черновика нет. Передо мной лежал чистый лист – и он был засыпан снегом.
Надежда Плунгян, историк искусства, лауреат премии Андрея Белого
Книга первая
I. Здесь начинается Книга о Граде женском. Первая глава повествует о том, каким образом и по какой причине она была создана
По обыкновению своему и, согласно распорядку, который определяет ход моей жизни, а именно неустанные занятия свободными искусствами, я сидела однажды в комнате, окруженная многочисленными книгами, посвященными всевозможным предметам. Пытаясь охватить умом всю тяжесть мысли прочитанных мною авторов, я подняла глаза от книги, решив на время оставить утонченные размышления и предаться отдыху, чтобы развлечься чтением поэтов. Исполненная этим намерением, я оглянулась вокруг себя в поисках какого-нибудь небольшого сочинения, и вот случайно попалась мне под руку одна книга, которую, среди прочих, мне одолжили. Открыв ее, я увидела, что называется она «Жалобы Матеолуса». Это вызвало улыбку на моих устах: хотя я и не читала этой книги, но от многих слышала, что она более прочих книг восхваляет женщин, и посему я решила с ней ознакомиться для своего удовольствия. Однако я не погрузилась в чтение: моя добрая матушка позвала меня к столу, ведь приближалось время ужина. Отложив на время книгу, я решила вскоре к ней вернуться.
На следующий день, вновь вернувшись к своим занятиям, я не забыла о намерении обратиться к книге Матеолуса[78]. Я приступила и немного прочла, но сюжет книги показался мне весьма неприятным для тех, кто не любит сплетни, и не содействующим ни нравственному назиданию, ни добродетели, а взяв во внимание еще и ее непристойность, я полистала книгу, прочитала конец и быстро перешла к другим занятиям, более возвышенным и полезным. Однако чтение этой книги, хоть и лишенной какого бы то ни было авторитета, породило во мне мысли, потрясшие меня до глубины души. Поэтому я стала размышлять, какие мотивы и причины побуждают такое количество разных мужчин: клириков и представителей других сословий – рассуждать в речах или трактатах о столь многих отвратительных и несправедливых вещах в отношении женщин и их нравов. Ведь дело не в одном или двух клириках. Взять хотя бы этого Матеолуса, чья книга не пользовалась ни малейшим авторитетом и есть ни что иное, как насмешка; но практически ни одному сочинению это не чуждо, почти каждый поэт, философ или оратор, имена которых пришлось бы слишком долго перечислять, будто в один голос твердят и приходят к общему заключению: все женщины склонны ко всякого рода порокам и исполнены всевозможными недостатками.
Глубоко задумавшись обо всем этом, я стала размышлять о себе и своем образе жизни. Рожденная женщиной, я подумала и о других женщинах, которых мне довелось знать: как о принцессах и знатных дамах, так и о женщинах среднего и низкого положения, любезно доверявших мне свои тайные и сокровенные мысли. Я стремилась рассудить по совести и беспристрастно, правда ли то, о чем свидетельствовали столь достойные мужи. Но сколько бы я ни размышляла об этих вещах, сколько бы ни отделяла зерна от плевел, я не могла ни понять, ни допустить справедливости в их суждениях о природе и нравах женщин. Я упорно обвиняла их, вопрошая, как столь многие почтенные мужи, столь прославленные и мудрейшие ученые, столь дальновидные и разбирающиеся во всех материях, могли так возмутительно высказываться о женщинах, да в стольких сочинениях, что нельзя сыскать ни одного нравоучительного текста, кем бы ни был его автор, без главы или фразы, порицающей женщин. Одной этой причины было достаточно, чтобы заставить меня ранее заключить, что все это правда, даже если, по наивности и невежеству, я не могу признать в себе те серьезные недостатки, которыми вероятно располагаю, как и другие женщины. Потому я полагалась в этом вопросе скорее на суждения других, чем на собственные чувства и разумения.
Столь долго и глубоко я была погружена в эти мысли, что иной мог бы подумать, я впала в забвение. И предстало передо мной величайшее множество авторов, которые мелькали в моем сознании один за другим, словно из бьющего источника. Так я пришла к заключению, что, создав женщину, Бог совершил дурной поступок, и подивилась, как почтенный творец согласился исполнить столь ужасное творение, сосуд, что слывет укрытием и пристанищем всех зол и пороков. Во время этих размышлений меня охватила обида и грусть, ведь я презирала себя и весь женский пол, как если бы природа породила чудовище. Так, охваченная сожалениями, я сетовала:
«А! Боже, как может такое случиться? Как же мне поверить, не испытывая сомнений в твоей бесконечной мудрости и совершенной доброте, творивших лишь полностью благое? Не создал ли ты сам женщину намеренно, раз даровал ей все те наклонности, которыми желал ее наделить? Как же могло такое случиться, ведь ты ни в чем не допускаешь изъяна? Вместе с тем, сколько же великих обвинений, даже приговоров, осуждений и заключений выдвинуто против женщин. Не знаю, как постичь это противоречие. Что, если и вправду, Господь, женский пол преисполнен столь чудовищных вещей, о чем свидетельствуют многие, ведь и ты сам говоришь, что свидетельство многих внушает веру, а потому и я не должна сомневаться в его правдивости. Увы! Боже, почему не дал ты мне родиться мужчиной с тем, чтобы все мои наклонности служили тебе наилучшим образом, чтобы ни в чем я не ошибалась и обладала таким же совершенством, которым, как говорят, обладают мужчины? Но, раз уж твоя благосклонность ко мне не зашла столь далеко, прости мне мое нерадение в служении тебе, Господи, и не прогневайся, поскольку слуга, который меньше получает от своего господина, меньшим обязан и в служении ему».
С такими речами долгое время, в печальном раздумье, взывала я к Богу, как та, что отчаялась в безумии от того, что Бог заставил ее появиться на свет в женском теле.
II.
Здесь Кристина повествует о том, как явились ей три дамы, и как стоявшая впереди вразумила ее и утешила в скорби
Охваченная этими скорбными мыслями, я сидела с опущенной словно от стыда головой, вся в слезах, подперев щеку ладонью, облокотившись на ручку кресла, и вдруг увидела, что мне на колени упал луч света, словно взошло солнце. Я сидела в темноте, и свет не мог сюда проникнуть в этот час, поэтому я вздрогнула, будто проснувшись. Подняв голову, чтобы понять, откуда исходит свет, я увидела стоящих передо мной трех увенчанных коронами дам, очень статных. Сияние их ясных ликов озаряло и меня, и все вокруг. Нет нужды спрашивать, удивилась ли я, ведь двери были закрыты, а они вошли. Сомневаясь, не наваждение ли искушает меня, осенила я лоб крестным знамением, преисполненная величайшего страха.
Тогда первая из трех, улыбаясь, взялась меня вразумлять: «Милое дитя, не бойся, мы явились сюда не причинить тебе вред, но утешить тебя. Сжалившись над твоим смятением, мы выведем тебя из невежества, которое настолько ослепляет твой разум, что ты отвергаешь то, что тебе неведомо, и придаешь веру тому, чего не знаешь, не видишь и не понимаешь, только из-за множества чужих предрассудков. Ты напоминаешь безумца, о котором сказано в одной небылице. Заснув на мельнице, он был переодет в женское платье, а проснувшись, поверил тем, кто насмехался над ним, заверяя, что он – женщина, и не верил в свою подлинную природу. Что, милое дитя, стало с твоим здравым смыслом? Неужто позабыла ты, что золото высшего качества проходит испытание в огне печи, не меняется и не лишается своих достоинств, но тем больше очищается, чем больше его куют и обрабатывают разными способами? Не знаешь ли ты, что именно наилучшие вещи больше всего обсуждают и оспаривают? Если ты хочешь постичь высочайшие истины, то есть материи небесные, обрати внимание на величайших философов, которых ты обвиняешь в противостоянии твоему полу: разве они не умеют отличать истину от лжи, разве не упрекают ли друг друга и не спорят? Ты сама видела это в книге „Метафизика“, где Аристотель перечит Платону и другим, и порицает их мнения. Заметь и то, что святой Августин и другие отцы церкви так же порицали в некоторых вопросах даже Аристотеля, несмотря на то что он зовется князем всех философов, которому мы обязаны высочайшими доктринами натурфилософии и морали. Похоже, ты веришь, будто все слова философов являются догматами веры и не могут быть ошибочными.
Что до поэтов, о которых ты говоришь, разве тебе не известно, что они говорили о многих предметах столь образно, что иногда мы понимаем совсем противоположное тому, что они хотят донести? В отношении них применима фигура речи, что зовется антифразис, как если бы ты о чем-то сказал, что оно плохо, а это означало бы, что оно хорошо, или наоборот. Поэтому обрати их речения, где они обвиняют женщин, в свою пользу и понимай их таким образом, каким бы ни было их намерение. Вполне возможно, что и Матеолус это понимал, когда писал свою книгу. В ней много того, что оказалось бы чистой ересью, если воспринимать буквально. Что до хулы, которую произносит не только он, но и другие (речь идет даже о «Романе о Розе», которому верят из-за авторитета его автора), обличая таинство брака, что свято, достойно и установлено Богом, то опыт явно показывает: истина противоположна тому, что они утверждают, обвиняя женщин во всех грехах. Ведь где бы нашелся муж, который согласился бы терпеть над собой такую власть женщины, которая имела бы право такие говорить ему непристойности и оскорбления, какие, по их словам, привыкли говорить женщины? Полагаю, что бы ты ни читала в книгах, вряд ли ты видела это собственными глазами, ведь все это дурно изложенные небылицы. Скажу тебе в заключение, милое дитя: к такому мнению тебя привела наивность. Вернись же теперь к себе, возьмись за ум и не тревожься больше из-за пустяков. Знай же, что все дурное, сказанное о женщинах, в общем, унижает говорящих, а не самих женщин».
III.
Здесь Кристина повествует, как обратившаяся к ней дама объяснила, кто она, рассказала о своей природе и роли, а также возвестила, что с помощью трех дам Кристина построит город
С такими речами обратилась ко мне эта благородная дама. Даже не знаю, какое из моих чувств больше пленялось ее присутствием – слух, внемлющий достойным речам, или зрение, созерцающее ее величественную красоту и стать, полное достоинства поведение, и благородство ее облика. Так же и с прочими – я не знала, на кого смотреть, поскольку три дамы так друг друга напоминали, что с трудом получалось их различить, кроме последней. В значимости она не уступала другим, но вид ее был столь грозным, что любого решившегося посмотреть ей в глаза охватил бы великий страх, поскольку казалось, что она угрожает всем, кто творит дурное. Я стояла перед ними, охваченная почтением, молча взирая на них, не в силах произнести и слова. С превеликим восхищением я размышляла, кем же они могут быть и, если бы осмелилась, то охотно спросила бы об их именах, о том, кто они, о причине их появления, о значении разнообразных богато украшенных скипетров, которые каждая держала в правой руке. Поскольку я считала себя недостойной обращаться с подобными расспросами к дамам, казавшимся мне столь благородными, то лишь не отрывала от них взгляда, наполовину испуганного, наполовину ободренного услышанными речами, что оторвали меня от размышлений. Но премудрая дама, обратившаяся ко мне, в силу прозорливости знала как мои мысли, так и остальное, и отвечала:
«Милое дитя, знай же, что провидение Божие, которое ничего не оставляет на волю случая, установило для нас, пускай мы и небесные сущности, пребывать среди людей подлунного мира, чтобы поддерживать в порядке и равновесии нами же созданные законы, исполняя по воле Божьей наш долг. Все трое мы – дочери Божии и от него рождены. Моя же обязанность – наставлять мужчин и женщин, сбившихся с пути, и возвращать их на путь истинный. Когда они сбиваются, если их разум способен меня узреть, то я тайно прихожу в их умы и проповедую, указывая им на их ошибки и определяя причины их прегрешений. Затем я обучаю их тому, как делать добро и избегать зла. Поскольку мое служение заключается в том, чтобы каждый увидел себя изнутри, и чтобы каждому и каждой указать на их пороки и недостатки, заставить их увидеть ясно и отчетливо, ты видишь меня с сияющим зеркалом, которое я как скипетр держу в правой руке. И воистину знай, что кто бы в него ни посмотрел, какой бы ни была его природа, он отчетливо увидит глубину своей души. О! Таково величие и достоинство зеркала моего, что недаром оно всюду, как видишь, украшено драгоценными камнями! Ведь через него познаются сущности, свойства, меры и содержание, и без него невозможно что-либо сделать хорошо. Но поскольку ты изъявила желание узнать обязанности других моих сестер, тут присутствующих, каждая лично расскажет тебе о своем имени и положении, чтобы сказанное нами было достоверным.
Однако сейчас подобает объяснить мне причину нашего появления. Уверяю, что мы не делаем ничего без благой причины, и приход наш не был случаен. Мы нечасто посещаем какие бы то ни было места, и немногие знают нас, но ты, испытавшая столь великую любовь к поиску истины, столь усидчиво и упорно предавалась ученым занятиям, что оказалась здесь, одинокая и оторванная от мира. Ты заслужила нашу дружбу и утешение в горестях и печалях, заслужила, чтобы мы помогли разобраться в том, что смущает твой разум и затмевает мысли.
Есть и другая причина нашего появления, более важная и особенная, и мы объявим ее тебе. Знай, мы явились, чтобы изгнать из мира заблуждение, заложницей которого ты и сама стала, и чтобы все дамы и достойные женщины смогли отныне иметь надежное убежище, куда можно отступить и защитить себя от стольких атакующих. Эти женщины столь долго оставались беззащитными, как поле без изгороди; ни один защитник не пришел их спасти, а ведь должны были благородные мужчины защищать женщин, по закону и по праву; однако по небрежению и по равнодушию они позволили женщинам быть попранными. Поэтому неудивительно, что завистливые враги и оскорбления грубиянов, пускающих в женщин столько копий и стрел, в конечном итоге одерживают над женщинами победу в войне, что ведется почти без сопротивления. Да и где найти такой град, что тотчас не будет взят, если не окажет сопротивления? Справедлив ли тот суд, что выигран заочно, ведь обвиняемый не явился на него? А женщины, добрые и наивные, следуя божественным заповедям, со смирением претерпевают великие оскорбления, наносимые им как устно, так и письменно (что несправедливо и греховно), лишь на волю Господа уповая, чтобы по праву защитил он их. Но пришло время извлечь это правое дело из рук фараона[79]. Поэтому ты видишь нас троих перед собой. Мы сжалились и пришли объявить тебе о возведении града укрепленного, прочно выстроенного и основательно возведенного, и что создать и воздвигнуть этот град суждено тебе, с нашей помощью и нашими советами, и да будут жить в нем лишь прославленные женщины с добрым именем, ведь стены нашего града не пропустят тех, кто добродетелью не блещет».
IV.
Здесь рассказывается, как дама сообщает Кристине о граде, который она должна построить. Дама говорит, что ей поручено помочь Кристине воздвигнуть стены и земляной вал, и открывает свое имя
«Итак, милое дитя, именно тебе из всех женщин выпала честь построить и возвести Град женский. А чтобы воздвигнуть его и завершить начатое, ты найдешь в нас троих живую воду, как в чистом источнике, и мы в достатке снабдим тебя самыми прочными и долговечными материалами, с которыми не сравнятся даже мрамор и гранит. Да будет град твой краше всех и просуществует до конца времен.
Ты, конечно, слышала, что царь Трос основал Трою, великий град, благодаря помощи Аполлона, Минервы и Нептуна, которых древние считали богами, и Кадм по воле богов основал град Фивы. Однако со временем эти города пали и превратились в руины. Но я, как истинная сивилла[80] возвещаю тебе: город, который ты воздвигнешь с нашей помощью, никогда не будет разрушен; наоборот, он всегда будет процветать, вопреки всем завистливым недругам. На него не раз нападут, но никогда он не будет побежден или взят.
История учит нас, что некогда царство амазонок было основано по решению множества женщин, обладавших великой храбростью и презиравших свое зависимое положение[81]. Долгие годы они управляли своим царством, и было у них множество цариц, которых сами они избирали из благороднейших жительниц. Царицы разумно правили амазонками, сохраняя государство во всем его могуществе. За время своей силы амазонки завоевали на Востоке много земель, приводя в ужас близлежащие территории, и даже заставляли трепетать греков, которые тогда были цветом земли, но со временем сила царства амазонок иссякла и постигла его судьба всех империй этого мира, и сегодня от них осталось только имя.
Но ты, основав сей град, за который ты ответственна, воздвигнешь его более крепким. Помогу тебе начать строительство я, так мы решили по общему согласию. Я снабжу тебя прочным и нетленным материалом, чтобы сложить фундамент и воздвигнуть толстые стены, высокие и неприступные, с высокими башнями, укреплениями, окруженными рвами, окруженными бастионами и оборонительными сооружениями, как то подобает месту укрепленному и защищенному. По нашему замыслу ты воздвигнешь массивное сооружение, чтобы оно было более долговечным, и возведешь такие высокие стены, что никто в мире не сможет их покорить.
Дочь моя, я открыла тебе причину нашего прихода, а чтобы ты была уверена в моих словах, открою тебе свое имя. Лишь услышав его, ты поймешь, что в моем лице приобретешь, если будешь следовать моим наставлениям, наставницу, с которой не допустишь ошибок. Я названа дамой Разум. Итак, посуди сама, хорошо ли я буду тобой управлять. Но довольно слов на этот раз».
V.
Здесь сказано, как вторая дама открыла Кристине свое имя и свою роль и рассказала, какую помощь окажет в строительстве Града женского
Как только первая дама закончила свою речь и еще до того, как я ответила ей, вторая дама так начала свою речь: «Меня зовут Праведность. Чаще я пребываю на небе, чем на земле, но как луч света Божьего и посланница его милости я посещаю праведных и призываю их творить благие дела, возвращать им по мере их сил то, что принадлежит каждому, говорить и защищать истину, поддерживать права бедных и невинных, не наносить другому вред, незаконно присваивая его имущество, и защищать репутацию незаслуженно оклеветанных. Я – щит и охрана слуг Божьих. Я чиню препятствия могуществу и силе творящих зло, дарую вознаграждение тем, кто трудится и даю возмещение тем, кто творит добро. Через меня Господь являет свои таинства тем, кто любит его. Я – их защитница на небесах. Как скипетр, я держу в своей правой руке эту блестящую линейку, которая позволяет отличить справедливость от несправедливости и указывать на различие между добром и злом. Тот, кто последует за ней, не заблудится. Это жезл мира, который позволяет добродетельным людям договариваться между собой и служит им опорой, но он же разит грешников. Что еще тебе сказать? Мерило это отмеряет границы всех вещей, его достоинства безграничны. Знай, что и тебе оно принесет пользу: чтобы принять необходимые меры для строительства града, а также чтобы внутри выстроить здания, соорудить великие храмы, возвести гармоничные дворцы, дома и постройки, улицы и площади, и все необходимое, чтобы был этот град пригоден для жилья. Я прибыла оказать тебе помощь, такова будет служба моя. А потому не тревожься о величине крепостных стен, ведь с нашей и с Божьей помощью ты легко заселишь этот град, воздвигнешь красивые и величественные постройки и дома, не оставив никаких пустот».
VI.
Здесь сказано, как третья дама рассказала Кристине о себе и своей роли, и поведала, как поможет выстроить верхушки башен и кровли дворцов и доставит к ней королеву, сопровождающую трех благородных дам
Затем слово взяла третья дама и изволила говорить так: «Кристина, любезная подруга, меня зовут Правосудие, я избранная дочь Бога, и действия мои непосредственно исходят от Него. Я пребываю на небе, на земле и в аду: на небе во славу святых и блаженных душ; на земле, чтобы воздавать каждому дурное и доброе по заслугам; в аду, чтобы наказывать грешников. Я всегда была непреклонна, ведь у меня нет ни друзей, ни врагов, и мое волеизъявление неизменно. Меня невозможно покорить состраданием или тронуть жестокостью. Долг мой – только судить, каждому сообщать и передавать справедливое вознаграждение по заслугам. Всякую вещь я держу в равновесии, и ничего не может продолжаться без меня. Я есть в Боге, и Бог есть во мне, ибо можно сказать, что мы суть одно. Кто следует за мной, не может заблуждаться, путь мой верен. Всякого рассудительного мужчину и всякую рассудительную женщину, которые искренне хотят верить мне, я учу, как исправить и познать сначала самого себя, а потом и другому воздать по заслугам, раздавать блага без пристрастия, изрекать истину, избегать лжи и ненавидеть ее, отринуть все порочное. Круглая чаша из чистого золота, которую ты видишь в моей руке, дана мне Богом Отцом и служит мне, чтобы отмерить каждому его долю, в соответствии с тем, что должно. На сосуде выгравирован цветок лилии Троицы, никто не может жаловаться на то, что отмерено ему. И все же люди на этой земле имеют обыкновение оспаривать мои законы и предлагают другие, но тщетно; часто в своих решениях они ссылаются на меня, но не всегда эти решения справедливы, ведь для одних мера слишком щедра, а для других скудна.
Я бы могла очень долго рассказывать тебе о своей службе, но, не вдаваясь в подробности, скажу, что занимаю особое место среди добродетелей, ибо все они во мне отражаются. И мы, три дамы, которых ты видишь пред собой, суть одно, и друг без друга не можем существовать: то, что первая предлагает, вторая устраивает и претворяет в жизнь, а я, третья, это завершаю и довожу до конца. Итак, волею нас троих, я должна тебе помочь закончить и достроить твой град, и задача моя – выстроить верхушки башен и королевских резиденций и домов, все они будут сделаны из чистого и сверкающего золота. А чтобы заселить твой город, я приведу к тебе благородных женщин, и они будут сопровождать великую королеву. Ей будут оказывать честь, и она будет обладать первенством над всеми остальными женщинами, даже самыми превосходными. Так, с твоей помощью, я закончу строительство укрепленного града, снабженного крепкими вратами, кои я найду на небе, а ключ вложу в руки твои».
VII.
Здесь Кристина повествует о том, как она ответила трем дамам
Когда закончились речи трех дам, которые я слушала с великим вниманием, досада, обуревавшая меня до их прихода, полностью рассеялась, и я немедленно бросилась к их ногам, и не встала на колени, но вся распласталась подле них, отдавая дань уважения их величию, целуя землю у их ног и почитая, как славных богинь. Свою речь к ним я начала так:
«О дамы царственного достоинства, небесной ясности, земного света, источники райские и блаженных радость, как вышло, что ваши высочества соблаговолили снизойти с ваших папских престолов и сияющих тронов, чтобы добраться до скоромного и темного жилища простой и невежественной ученицы? Разве сможет она подобающе отблагодарить за такое великое благоволение? Ибо дождь и роса ваших сладких речей, сошедшие на меня, уже смягчили сухость моего разума, и он уже чувствует, как внутри него проклюнулись ростки, что принесут благостные плоды с восхитительным вкусом. Как была мне уготована такая милость, и каким образом я получила такой дар – по вашим словам, построить и произвести на свет этот новый град? Я не святой апостол Фома, воздвигший на небесах, по милости Божьей, роскошный дворец для короля Индии. Слабый дух мой не ведает ни строительных приемов, ни расчетов, я не изучала ни науку, ни технику кладки, а даже если бы и стало возможным мне постичь эти материи, откуда возьмутся силы в моем слабом женском теле, чтобы осуществить такой великий замысел? И все же, мои досточтимые дамы, вопреки тому, что это удивительное известие меня так озадачило, я знаю, что для Господа нет ничего невозможного, и я не должна сомневаться, что за какое бы дело я ни принялась с вашим советом и вашей помощью, оно не может не быть доведено до конца. Всеми силами я славлю Господа и вас, мои дамы, оказавшие мне такую великую честь и доверившие мне такую благородную задачу, которую я принимаю с великой радостью. Вот я перед вами, слуга ваша, готова за вами следовать: приказывайте и я повинуюсь, и да поступят со мной по вашим словам».
VIII.
Кристина говорит, каким образом, по предписанию дамы Разум и с ее помощью, начала она копать землю, чтобы построить фундамент
Тогда дама Разум ответила: «Встань, дочь моя! Пойдем же без промедления на поле письмен. Здесь, в этой благодатной и плодородной стране, будет основан Град женский, здесь, где растут фрукты и текут сладкие реки, и где земля изобилует всеми благами. Возьми мотыгу твоего прилежания и глубоко копай. Всюду, где увидишь ты отметки моего мерила, делай глубокий ров, а я помогу тебе носить землю на своих собственных плечах».
Тогда, чтобы подчиниться ее приказанию, я быстро встала, ведь чувствовала себя, благодаря могуществу ее, гораздо сильнее и легче, чем прежде. Итак, она шла впереди, а я за ней, и мы достигли упомянутого поля, где я начала я копать рвы, следуя ее наставлениям и используя мотыгу вопрошания. И вот в чем заключалась моя первая работа:
«Госпожа, я хорошо помню, как ранее вы говорили мне по поводу мужчин, порицающих нравы женщин и всецело осуждающих их, что чем дольше золото остается в топке, тем тоньше оно становится, что означало: чем больше женщин обвиняют напрасно, тем больше славы они заслуживают. Но скажите мне, пожалуйста, почему столько авторов высказывались против женщин в своих книгах, и какая у них на то была причина, ибо я уже чувствую, благодаря вам, что все это клевета. Природа ли подталкивала к такому мужчин или ненависть? Откуда это взялось?»
Она отвечала мне так: «Дочь моя, чтобы позволить тебе еще более глубоко копать, я отделю и уберу эту первую груду. Знай, что не Природа их к тому подталкивала, даже наоборот, ведь не существует на свете более прочной и неразрывной силы, чем великая любовь, которую Природа, по милости Божьей, создала между мужчиной и женщиной. Но есть множество различных причин, которые подталкивали и все еще подталкивают стольких мужчин порицать женщин, особенно это касается авторов тех книг, которые ты читала. Некоторые делали это с благими намерениями: чтобы наставить на путь истинный мужчин, которые сбились с него, посещая порочных и распутных женщин, чтобы отвратить их от такого пристрастия, чтобы все мужчины избегали жизни во грехе, пороке и разврате. И вот, они порицали всех без исключения женщин, чтобы представить их омерзительными».
– Госпожа, – сказала я, – извините, что вас прерываю. Сделали ли они тогда доброе дело, ведь руководствовались они благими намерениями? Ибо, как говорят, по намерению судят человека.
– Это ошибка, милое дитя, ибо грубое невежество ничего не извиняет. Если тебя убьют из благих намерений, по глупости, хорошо ли поступят? Действуя таким образом, они злоупотребили бы своим правом. Также несправедливо нанести ущерб одной стороне, думая, что спасаешь другую, и осуждать нравы женщин вопреки истине. Я покажу тебе это на своих примерах. Допустим они так поступили, имея намерение отвратить дураков от глупости, как если бы я осуждала огонь, хорошую и нужную стихию, под предлогом того, что некоторых он сжигает, или воду, поскольку некоторые тонут в ней. Так можно сказать о всех благих вещах, которые можно использовать как во благо, так и во вред. Женщин не следует бранить из-за того, что глупцы злоупотребляют ими. Ты сама не раз поднимала эти вопросы в своих сочинениях[82]. Те, кто долгое время позволяли себе такое, всё предвзято свели к одному суждению, как если бы кто-то, заказывая себе платье, выбрал широкий отрез ткани, зная, что та обойдется ему бесплатно и что никто ему не возразит, таким образом присвоив себе всю ткань, на которую имели права и другие. Но, как ты очень хорошо сказала в своем сочинении, если бы авторы искали способ образумить мужчин, чтобы те не погрязли в невоздержанности, и ставили под сомнение жизнь и нравственность любой женщины, чье распутство было бы очевидным, ты признала бы, что они совершают великое, удивительно благое и прекрасное дело. Ведь никого в этом мире не следует так избегать и сторониться, как злых и развратных женщин, ведущих порочную жизнь. Такие женщины по природе своей – чудовища и подделки, ведь от природы женщине положено быть простой, спокойной и честной. Но уверяю тебя, я не побуждаю обвинять женщин. Поскольку среди женщин есть достойные, то эти мужчины допускают очень большую ошибку, как и все те, кто за ними следует. Так выбрось же с этой строительной площадки эти грязные, черные и неотесанные камни, ведь никогда не послужат они тебе в строительстве твоего прекрасного града.
Другие мужчины обвиняли женщин по иным причинам: одни из-за собственных пороков, другие из-за немощи своего тела, третьи – из чистой ревности, кто-то – из удовольствия позлословить, ведь такова их природа. Были и такие, кто хотели тем показать, как много читали, и лишь цитировали слова других, повторяя вышесказанное.
Мужчины, которых подталкивали на это собственные пороки, растратили свою юность и вели распутную жизнь, множество раз предаваясь любви с разными женщинами. Многочисленные похождения заставили их лгать, и так состарились они в грехе без покаяния, сожалея о своих прошлых безрассудствах и своей юности. Но Природа, охладив их пыл, не позволяет им удовлетворить бессильные желания. Поэтому они пребывают в печали, видя, что век, который они называли хорошим временем, для них закончился, а молодежь теперь, как им кажется, живет так же праздно. Вот и не находят они другого способа избавиться от печали, кроме как порицать женщин, думая таким образом вызвать у других мужчин отвращение к ним. Речи этих стариков похотливы и бесчестны, в чем можно убедиться, читая Матеолуса, который сам говорит о себе как о старике похотливом, но немощном. Этот пример доказывает истинность моих слов, и я глубоко убеждена, что то же самое можно сказать и о многих других.
Но эти старики, неизлечимо больные, подобные прокаженным, не из числа тех древних благородных мужей, которые, благодаря мне, с возрастом становятся мудрыми и добродетельными. Ведь не все пожилые так порочны, иначе было бы худо; добрые старики, как им и подобает, честны и искренни в своих словах, и тем самым подают хороший пример. Они презирают грех и злословие, не клевещут и не порицают ни мужчин, ни женщин. Ненавидя пороки вообще, они никого в них не обвиняют, но советуют избегать зла, стремиться к добродетелям и не сходить с правильного пути. Те же, кем движет немощь собственного тела, – люди бессильные, с обезображенными членами, резким и злым характером. У них нет иного способа отомстить за печаль, вызванную их же бессилием, кроме как порицать тех, кто приносит радость другим. Таким образом, они полагают лишить других мужчин удовольствия, которое сами не в силах испытать.
Те же, кто клевещет на женщин из ревности, – недостойные мужчины, которые узнав или встретив многих женщин гораздо умнее и благороднее себя, испытали боль и огорчение. Вот почему их ревность заставляет порицать всех женщин. Делая так, они думают, что приуменьшат их славу и составят им плохую репутацию, подобно какому-то автору, который в трактате «О философии» пытается доказать, что не подобает мужчинам высоко чтить женщину, какой бы она ни была. А те, кто раз из раза проявляет уважение к женщинам, извращают само название его книги, то есть философию превращают в филофолию[83]. Но я ручаюсь и заверяю тебя, что автор этот сам превратил содержание своей книги в истинную филофолию, своими придирками и лживыми заявлениями.
Неудивительно, что природные клеветники распускают сплетни про женщин, ведь они порицают всех без исключения. Все же уверяю тебя, что у того мужчины, которому доставляет удовольствие говорить о женщинах гадости, на самом деле подлое сердце, ведь поступает он вопреки Разуму и Природе: вопреки Разуму, поскольку он неблагодарен и не признает благ, которые приносят ему женщины, – благ столь великих и многочисленных, что он не сможет за них расплатиться и постоянно чувствует в них потребность; вопреки Природе, поскольку нет на земле ни зверя, ни птицы, который по природе своей не тянулся бы ко второй половине, то есть самке. Было бы противоестественно, если бы одаренный умом мужчина поступал иначе.
Поскольку нет ни одного достойного труда, который не хотели и не замышляли бы подделать, многие, даже достойные авторы, гордятся тем, что пишут. Ведь они полагают, что не могут ошибиться, раз другие написали в книгах то, что они хотели сказать; так рождается эта клевета, о чем мне хорошо известно. Некоторые принимаются писать стихи, не утруждая себя размышлениями, но их произведения – ни что иное как пресный бульон или бесчувственные баллады, повествующие о нравах женщин, правителей или других людей, тогда как сами они не в силах понять или исправить свои собственные порочные наклонности и слабости. Но люди простые, такие же невежественные, как и сами авторы, считают их сочинения лучшими в мире.
IX.
Как Кристина копала землю, а именно какие вопросы она задала Даме Разум и что та ей отвечала
– Я задумала и организовала для тебя великое дело. Копай же усердно землю там, где я наметила. – Итак, чтобы подчиниться ее приказанию, я принялась работать своей мотыгой:
– Госпожа, как вышло, что Овидий, почитаемый как государь поэтов, (хотя многие ученые думают, как и я, если только вы не захотите меня поправить, что Вергилий заслуживает больше похвал), сказал так много плохого о женщинах в своих сочинениях, будь то в книге, которую он называет «Искусство любви», или в той, что он именует «Лекарство от любви» или еще в других?
На это дама Разум мне отвечала: «Овидий был знатоком искусства и поэзии, и во всех его сочинениях виден живой и могучий ум. И все же он погряз в плотских и пустых радостях, и не с одной любовницей, а распутничая со всеми женщинами, с какими только мог, без меры и верности, не цепляясь ни за одну. Вел он такую жизнь пока был молод, получив в конце подобающую плату: потерю репутации, имущества и мужских частей тела. Из-за неуемной похотливости Овидия, как в делах, так и в словах, и за то, что он давал советы другим вести подобную жизнь, его отправили в изгнание.
Точно так же он был возвращен из изгнания благодаря вмешательству его сторонников, молодых могущественных юных римлян, и поскольку он не мог удержаться от того, чтобы снова не творить бесчинства, за безнравственное поведение его покалечили и оскопили. Это соотносится с тем, о чем я тебе говорила раньше, ведь когда он увидел, что больше не может вести жизнь, в которой получал столько удовольствий, то начал порицать женщин, приводя много искусных доводов и стараясь таких образом вызвать отвращение к ним у других мужчин».
– Госпожа, это правда, но я читала книгу другого итальянского автора, думается мне, что происходил он из Тосканы или Марке, по имени Чекко д’Асколи. В одной из глав его труда[84] он поведал невероятные ужасы о женщинах, какие не рассказывал никто другой, вещи, которые ни один человек в здравом уме не стал бы повторять.
Она мне отвечала: «Не удивляйся тому, что Чекко д’Асколи плохо говорил обо всех женщинах, дочь моя, ведь он считал их верхом зла и испытывал к ним ненависть и презрение, которые в ужасающей злобе своей хотел разделить со всеми мужчинами. И получил он за это по заслугам, ведь за свой преступный порок он заплатил позорной казнью на костре».
– Я видела еще одну маленькую книгу на латыни, госпожа, называющуюся «О тайнах женщин»[85], которая говорит, что природа допустила очень много ошибок, создавая женское тело.
Она мне отвечала: «Свое тело ты знаешь, как никто, а что до книги, то она без сомнения – чистая фантазия; прочитав ее, легко понять, что она вся соткана из лжи. И хотя некоторые говорят, что она была написана Аристотелем, невозможно поверить, чтобы такой великий философ сочинял столь глупые вещи. Женщины из собственного опыта могут ясно понять, что некоторые вещи, о которых говорится в книге, – ложь и полная глупость, и сделать вывод, что и другие предметы, описанные в книге, такая же чистая ложь. Помнишь ли ты утверждение из самого начала книги, будто какой-то папа мог отлучить от церкви любого мужчину, который осмелился прочесть или предложить эту книгу женщине?»
– Конечно помню, госпожа.
– Знаешь ли ты, с каким коварным умыслом эта глупость помещена в начало книги на обозрение невежественных и простодушных людей?
– Нет, госпожа, но объясните мне.
– Это сделано, чтобы женщины не узнали о существовании этой книги и ее содержании, ведь автор хорошо знал, что, если женщины прочитают его книгу, то быстро поймут всю ее глупость, опровергнут ее и посмеются. Итак, благодаря этой хитрости автор хотел обмануть и ввести в заблуждение мужчин, которые прочтут его книгу.
– Госпожа, я помню, что среди прочего, настаивая, что именно из-за немощи и слабости тело, которое формируется в материнской утробе, становится женским, автор пишет, что сама Природа устыдилась, когда узрела, что она создала такое несовершенство как женское тело.
– Ах! Какая большая глупость! Подумай, любезная подруга, в каком ослеплении и безрассудстве нужно находиться, чтобы такое сказать. Неужели Природа, слуга Господа, является более великой, чем ее господин, всемогущий Бог, от которого она получает свою власть? Разве не было у Него изначального замысла и желания создать мужчину и женщину? Когда руководствовался Он Своей святейшей волей и создал Адама из глины на поле Дамасском, он отвел его в рай земной, который был и остается самым достойным местом в подлунном мире. Там он ввергнул Адама в сон, и из одного из его ребер сотворил тело женщины, подразумевая, что должна она быть рядом с ним, как подруга, но не у его ног, как рабыня, и что должен он любить ее как свою собственную плоть. И если Господь-творец не постыдился сотворить женское тело, то почему Природа бы устыдилась этого? Ах! Верх глупости говорить такое! Каким же образом женское тело было сотворено? Не знаю, осознаешь ли ты это, но оно было создано по образу Божьему. О! Как же кто-то может говорить дурное о теле, сделанном по такому благородному слепку? Но есть глупцы, которые полагают, что Бог сотворил человека по подобию Своему, имея ввиду оболочку телесную, но это не так, ведь Бог еще не воплотился тогда в образе человека. Напротив, речь идет о душе, которая представляет собой нематериальную субстанцию, наделенную разумом, существующую вечно, созданную по образу и подобию Божьему. Эту душу Господь создал столь благой и благородной, независимо от того, вдохнет он ее в женское или мужское тело. Но вернемся к сотворению тела: женщина была создана Господом-творцом. Где она была создана? В земном Раю. Из чего? Из презренной ли материи? Наоборот, из материала самого благородного, который когда бы то ни было существовал: из тела мужчины, которым Господь воспользовался, чтобы создать женщину.
– Госпожа, судя по вашим словам, женщина – очень благородное создание. Но тем не менее Туллий[86] замечает, что мужчина никогда не должен служить женщине, а тот, кто так делает, унижается, ведь никто не должен служить тому, кто ниже его.
Она мне ответила: «Тот или та занимает более высокое положение, у кого больше заслуг; превосходство или низкое положение человека зависит не от его тела или пола, но от высоты морали и добродетелей. Счастлив тот, кто прислуживает Деве Марии, которая превыше всех ангелов».
– Госпожа, один из Катонов[87], великий оратор, сказал, что если бы в этом мире не было бы женщин, мы бы жили с богами.
Она мне ответила: «На этом примере ты можешь видеть, как безумен был тот, кого принимали за мудреца, ведь именно благодаря женщине мужчина царствует в Божьем мире. Если же кто-нибудь скажет, что из-за женщины, Евы, мужчина был изгнан из рая, я отвечу, что благодаря Марии приобрел он нечто гораздо большее, чем потерял из-за Евы, ведь человечество не воссоединилось бы с Богом, чего не могло быть без греха Евы. Поэтому мужчины и женщины должны возрадоваться этой ошибке[88], посредством которой они впоследствии обрели такую честь: насколько низко пала человеческая природа из-за своего создания, настолько высоко она была возвышена Творцом. А что до жизни с богами (если бы женщин не было), как говорит этот Катон, то он, сам не подумав, сказал верную мысль. Ведь он был язычником и верил, что боги обитают как в небесах, так и в аду (речь шла о демонах, которых он именовал богами ада). И вовсе не глупостью было заключить, что мужчины жили бы с этими богами, если бы Мария не существовала!»
X.
Другие обсуждения и речи на тот же сюжет
– Еще этот Катон говорит, что женщина, которая нравится мужчине естественным образом, похожа на розу, вид которой приятен, но шипы ее ранят.
Дама Разум мне отвечала: «И опять этот Катон не подумал, как хорошо сказал. Ведь всякая добродетельная, благородная и ведущая честную жизнь женщина должна быть самым любезным из существующих созданий, и на самом деле такова. И все же шипы страха сотворить зло и раскаяния всегда присутствуют в душе такой женщины и никогда ее не покинут, поэтому она ведет себя сдержанно, тихо и осторожно, – это и защищает ее».
– Госпожа, а правда ли то, что по свидетельству некоторых авторов, женщины от природы чревоугодны и слишком жадны до еды?
– Дитя, ты много раз слышала пословицу: «То, что от Природы дано, никто не может забрать». Было бы удивительно, если бы мы не встречали людей, обладающих такими наклонностями, в местах, где продаются всякие лакомства и хорошая еда, – в тавернах и так далее[89]. Женщин там очень мало, а если кто скажет, что это страх бесчестия удерживает их от посещения подобных мест, то отвечу, что это неправда, их удерживает не что иное как естественная склонность их характера. А если они и по природе и склонны к такому поведению, но страх бесчестия удерживает их от этого порока, то тем более следует хвалить их силу и стойкость. Между прочим, помнишь ли ты, как недавно ты стояла у двери своего дома в праздничный день, беседуя с соседкой, женщиной порядочной и уважаемой? Тогда ты увидела мужчину, который выходил из таверны и говорил с другим: «Я так много в таверне растратил, что не пить сегодня вина моей жене». Ты обратилась к нему и спросила, почему его жена не будет пить, а он ответил тебе: «Госпожа, потому что так уж у нее заведено: всякий раз, как возвращаюсь я из таверны, она меня спрашивает, сколько я потратил. Если я отвечаю, что больше двенадцати денье, то она хочет восполнить мою растрату своей трезвостью, и говорит мне, что если мы оба хотели бы жить на широкую ногу, нашего состояния было бы недостаточно, чтобы покрыть расходы».
– Госпожа, – ответила я тогда, – я очень хорошо помню этот случай.
Она мне ответила: «Нет недостатка в примерах, демонстрирующих то, что женщины от природы умеренны в еде и питье, а те, кто не умерен, то поступают против своей природы. Ведь нет для женщины худшего порока, чем чревоугодие, потому что этот порок тянет за собой многих других, кто ему предается. Однако ты скорее увидишь женщин, спешащих в большом количестве в храмы на проповеди и исповедь, держа в руках четки и молитвенники. Все это хорошо известно».
– Это так, госпожа, – сказала я, – но мужчины говорят, что женщины ходят в храмы изрядно прихорошившись и нарядившись, чтобы продемонстрировать свою красоту и влюбить в себя кавалеров.
Она отвечала: «В это можно было бы поверить, милое дитя, если бы ты видела там молодых и красивых женщин, но если приглядеться, то увидишь, что на одну молодую, посещающую богослужение, приходится двадцать или тридцать скромно и просто одетых старух. Женщинам присуща набожность и у них нет недостатка в милосердии. Ведь кто посещает больных, кто их утешает, помогает бедным, объезжает дома призрения, хоронит мертвых? Кажется мне, что все это дело женщин и путь, по которому им велит следовать Бог».
– Госпожа, вы абсолютно правы. Но есть еще один автор, который говорит, что женщины по природе своей слабохарактерны и похожи на детей, что объясняет, почему дети и любят находиться рядом с женщинами, и наоборот.
Она ответила: «Дитя, если понаблюдаешь за поведением детей, то увидишь, что по природе своей они любят нежность и доброту. А кто в мире более нежен и ласков, если не добрая женщина? Ах! Дьявольски злы должны быть те, кто хочет опорочить женскую добродетель, присущую им от природы, и обернуть пороком! Ведь если женщины любят детей, то не из-за развращенного характера или невежества, но в силу естественной доброты. А если своей добротой они похожи на детей, то этим они лишь доказывают свою дальновидность, поскольку Евангелие напоминает нам, что Господь наш, в момент спора апостолов о том, кто из них станет самым великим, возложил руку на голову ребенка и сказал: „Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном“»[90].
– Госпожа, в арсенале мужчин есть одна латинская пословица, цитируя которую они упрекают женщин: «Плакать, разговаривать и прясть – вот все, что Бог завещал женщине».
– Конечно, моя любезная подруга, эта пословица правдива. Но что бы люди ни думали и ни говорили, здесь нет повода для упреков в адрес женщин. Прекрасно, что Бог дал им такое призвание, ведь в беседах, пряже и слезах они нашли свое спасение. А тому, кто упрекает женщин, особенно за слезы, я отвечу, что Господь наш, Иисус Христос, видящий глубину души каждого человека, тот, от которого не сокрыта ни одна мысль, никогда бы ни снизошел до того, чтобы с высоты божественного величия самому исторгнуть слезы сострадания из своих блаженных очей, увидев Марию Магдалину[91] и ее сестру Марфу, оплакивающих смерть их прокаженного брата[92], которого он воскресил[93], если бы верил, что женщины плачут от слабости и глупости. О! Какую великую милость Господь явил женщинам, наградив их слезами! И не презирал за них он упомянутую Марию Магдалину, а, напротив, они ему так угодили, что он простил ей все ее грехи, и своими слезами она заслужила пребывать в Царстве Небесном.
Он не гнушался и слез вдовы, оплакивающей своего единственного сына, которого хоронили. Господь наш увидел, что плачет она, и Он, источник всей жалости, был так тронут и исполнен сострадания из-за ее слез, что спросил: «Женщина, отчего плачешь ты?», и тут же воскресил ее сына[94]. Священное Писание повествует и о других великих милостях, которые являл Господь многим женщинам из-за их слез и всегда являет. Если мы будем их перечислять, то это займет много времени. Я полагаю, что многие из них, как и те, о ком они молились, были спасены благодаря слезам своего благочестия. Разве не был святой Августин, блаженный Учитель Церкви, обращен в христианскую веру слезами своей матери? Ведь эта добрая женщина беспрестанно плакала, молясь Богу, чтобы тот просветил сердце ее сына-язычника, невосприимчивого к свету веры. Святой Амвросий, которого эта добрая женщина просила молиться Господу о своем сыне, так сказал ей: «Женщина, я не верю, что столько слез может быть пролито напрасно». Ах, блаженный Амвросий, ты, кто не считал женские слезы пустыми! Вот что нужно ответить мужчинам, которые упрекают в этом женщин! Ведь именно из-за слез женщины этот святой источник света, блаженный святой Августин, сияет на алтаре святой Церкви, освещая ее целиком своим сиянием. Так что пусть лучше мужчины молчат по этому поводу.
Господь дал женщинам голос, и возблагодарим Его за это, ведь иначе они были бы немы! Несмотря на то, о чем идет речь в упомянутой пословице, (которую я даже не знаю, кто придумал, чтобы упрекнуть женщин), если бы женские слова были бы такими предосудительными и имели небольшой авторитет, как многие и полагают, то Господь наш, Иисус Христос, никогда бы не соизволил сделать так, чтобы женщина первой возвестила тайну Его Воскресения. Ведь он сам повелел блаженной Марии Магдалине, которой он первой явился на день Пасхи, принести весть апостолам и Петру. Благословен ты, Господь, слава Тебе за то, что ко всем бесконечным дарам и милостям, которые ты сотворил и преподнес женскому полу, ты добавил еще и то, чтобы женщина принесла такую благую весть!
– Лучше бы все эти завистники помолчали, Госпожа, – сказала я, – если бы они только соблаговолили это заметить! Однако сама улыбаюсь от глупостей, которые говорят некоторые мужчины, и помню я даже, что порой такое я слышала на проповедях. Найдутся же столь глупые проповедники, чтобы сказать, что Господь первым явился женщине, поскольку прекрасно знал о ее неспособности молчать, и будто так весть о Его Воскресении разнеслась быстрее.
Она ответила: «Дитя, ты хорошо сделала, что назвала этих проповедников глупцами. Недостаточно им порицать женщин, им еще нужно Иисусу Христу приписать такое богохульство, что такая совершенная и священная весть могла быть возвещена посредством женского порока! Не представляю, как мужчины смеют такое говорить, пусть и шутки ради. Господь никогда не должен быть объектом насмешек.
Но давай вернемся к нашему вопросу. Хорошо, что та хананеянка была настолько неотступной в речах, что, преследуя Иисуса на улицах Иерусалима, стенала и кричала: „Имей сострадание ко мне, Господи, ибо дочь моя больна!“. Что же тогда сделал добрый и милостивый Господь наш, который всем сострадает и кому достаточно услышать лишь слово, исходящее от сердца, чтобы явить свою милость? Казалось, Ему нравилось слушать многословные речи женщины, неутомимой в своих молитвах. Но почему Он так себя вел? Чтобы проверить ее терпение. Ведь когда Он сравнил ее дочь с собаками (и кажется, сделал это довольно резко, потому что она была чужой веры), то не колеблясь и без стыда сказала ему мудрые слова: „так, Господи! но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их“[95]. „О! Мудрая женщина, кто научил тебя таким словам? Воздастся тебе по словам твоим, сказанным от чистого сердца“. Так и произошло, ведь Господь наш, повернувшись к апостолам, просил свидетельствовать их, что такой веры не видели они во всем Израиле, и исполнил Он ее мольбу. Ах! Кто сможет по достоинству оценить все знаки уважения, которые Он оказал женскому полу, хоть завистники и пытаются умалить их значение? Заметь, что Господь больше веры нашел в сердце смиренной и простой язычницы, чем у всех епископов, правителей, священников и всего народа Израилева, который считал себя Богоизбранным. Подобно той хананеянке, еще одна женщина, самаритянка, пришедшая за водой из колодца, где сидел усталый Иисус Христос, обратилась к нему и долго просила его о благе. Да будет благословенно тело, в котором воплотился Господь! Как соблаговолил ты открыть свои святые уста и поприветствовать эту бедную простую женщину, эту грешницу, которая даже веры не одной с Тобой была[96]? Воистину показал Ты этим, что никогда не презирал набожный женский пол. Господи, вот бы и сегодня наши папы и прелаты не брезговали обратиться к простой бедной женщине, чтобы говорить о спасении ее души.
Не менее мудро говорила женщина, присутствующая на проповеди Иисуса и вдохновленная его святыми словами. Считается, что женщины не умеют молчать, но, случилось невероятное, она, поднявшись, среди толпы вдохновенно изрекла эти слова, торжественно запечатленные в Евангелии: „блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие!“[97].
Итак, милое дитя, ты должна понять, что если Господь дал женщинам способность говорить, то это для того, чтобы они лучше служили Ему. Поэтому не следует упрекать их за то, что является источником стольких благ и несет так мало зла, ведь нечасто наблюдаем мы, чтобы слова женщин принесли какой-то вред.
Что до пряжи, то действительно Богу было угодно, чтобы естественным занятием женщины была работа за прялкой. Ведь это занятие необходимо для службы Господу и помощи всякому разумному существу. Без этой работы люди всех сословий и званий жили бы в большом беспорядке. И верх недоброжелательности упрекать женщин в том, за что они заслуживают высшей похвалы и благодарности».
XI.
Кристина спрашивает даму Разум, по какой причине женщины не заседают в судах и получает от нее ответ
– Благороднейшая и достопочтенная госпожа, ваши прекрасные объяснения меня полностью устраивают. Но не могли бы вы объяснить мне еще раз, отчего женщины не могут ни выступать в судах, ни проводить расследование, ни выносить судебное решение? Мужчины говорят, что это произошло из-за одной женщины, которая неуместно вела себя на суде.
– Дитя мое, это все ложь, происходящая от злобы. Но, если тебя интересуют истина и причина всего сущего, мы никогда бы не закончили. Даже одного Аристотеля, который писал об этом и в «Проблемах», и в «Категориях»[98], было бы недостаточно. Возвращаясь к твоему вопросу, милое дитя, можно спросить, почему Господу не было угодно, чтобы мужчина выполнял женские дела, а женщина – мужские? Отвечая на этот вопрос скажем, что рассудительный и осмотрительный господин поверяет различные задачи по дому разным слугам: один одно делает, другой – другое, и то, что делает первый, не может делать второй. Так угодно и Богу, чтобы мужчины и женщины по-разному служили ему, тем самым помогая друг другу, поддерживая друг друга и шли бок о бок, чтобы каждый выполнял то, что положено. Каждому полу Господь определил свою природу и способности, чтобы всем было удобно исполнять свои обязанности, хотя и не всегда люди используют свои способности по назначению. Мужчине Бог дал сильное и могучее тело, и силу духа, чтобы приходить в суд и говорить бесстрашно. Поскольку такова их природа, мужчины могут и должны изучать право, чтобы поддерживать справедливость во всем мире. В случае, если кто-то не захочет подчиниться установленным законом правилам, они могут силой оружия призвать такого человека к порядку. Напротив, женщинам не свойственны такие способы принуждения. Несмотря на то, что Господь дал женщинам очень гибкий ум (по крайней мере некоторым из них), неприлично бы было, если бы по причине своей природной скромности они, как мужчины, дерзко выступали в суде, так что достаточно мужчин, чтобы делать это за них. Какой смысл посылать троих людей нести одну ношу, если и двое ее прекрасно могут поднять?
Но если кто-то хочет сказать, что женщины недостаточно умны, чтобы изучать право, опыт очевидным образом доказывает обратное. Мы знали и все еще знаем примеры многих женщин, о которых будем говорить дальше. Они были великими философами и изучили науки, гораздо более сложные и благородные, чем право и законодательство. С другой стороны, если захотят сказать, что женщины не имеют природной склонности к изучению политических и правительственных дел, то я далее приведу тебе примеры многих великих женщин, которые были у власти в прошлые века. А чтобы ты лучше убедилась в истинности моих слов, приведу тебе в пример женщин, твоих современниц, которые, оставшись вдовами, стали прекрасными правительницами после смерти своих мужей. Это еще раз служит свидетельством того, что умная женщина на все способна.
XII.
Говорится о царице Никауле и далее о некоторых королевах и принцессах Франции
– Изволь сказать мне, могли ли мы прочитать о правителе, более сведущем в вопросах политики, управления и высшего правосудия, и ведущем более роскошную жизнь, нежели благороднейшая царица Никаула[99]? Несмотря на то, что во многих обширных землях, где она правила, до нее было множество славных царей, называемых фараонами, от которых она произошла, она была первой женщиной, установившей в своем царстве законы и общественный порядок. Там, где она правила, она положила конец грубым нравам, смягчив жестокие обычаи диких эфиопов. Эта женщина тем более достойна похвалы, по свидетельству пишущих о ней авторов, что освобождала других от варварства. Она была наследницей фараонов, и не в малой стране, а во всех царствах Аравии, Эфиопии, Египта и Мероэ, очень длинного, широкого и изобилующего всеми богатствами острова, расположенного на реке Нил. Она управляла всеми этими землями с невероятной мудростью. Что еще тебе рассказать об этой женщине? Она была такой мудрой, а ее царство так велико, что даже в Священном Писании сказано о ее могуществе. Она же установила очень справедливые законы, чтобы править своим народом. Своим благородным происхождением и изобилием богатств она не уступала почти никому из когда-либо живших мужчин. Она была сведуща как в литературе, так и в науках, и так горда, что никогда не соизволила выйти замуж и не желала видеть рядом с собой ни одного мужчину.
XIII.
Здесь говорится о Фредегонде, королеве Франции
– Я могу рассказать тебе еще больше о женщинах, которые мудро правили в прошлые времена. Итак, теперь я буду говорить о них. Во Франции была королева по имени Фредегонда, жена короля Хильперика. Несмотря на свою жестокость, совсем несвойственную женщинам, она после смерти своего мужа очень мудро правила королевством франков, чье положение в то время было шатким, поскольку единственным наследником короля оставался его маленький сын Хлотарь. Велики были разногласия о делах королевства среди баронов, и уже разгоралась большая война. Тогда эта женщина созвала совет баронов и сказала им, не выпуская своего ребенка из рук: «Господа, вот ваш король, не забывайте, что верность всегда была уделом франков. Не относитесь с пренебрежением к малому возрасту этого ребенка, ведь с Божьей помощью он вырастет и, когда он станет достаточно взрослым, чтобы править, то будет знать, кто его истинные друзья, и вознаградит их по заслугам, если только вы не совершите преступление и грех, лишив его права наследования. Что до меня, то обещаю вам: те, кто останутся преданными и верными, будут вознаграждены так щедро, что надолго останутся в достатке». Таким образом эта королева примирила баронов, вырвав сына из рук своих врагов. Она воспитывала его, пока он не вырос, и именно от нее он получил корону и право управлять королевством. Всего этого не случилось бы, если бы не мудрость Фредегонды.
То же самое можно сказать и об очень мудрой, прекрасной во всем и благородной королеве Бланке[100], матери Людовика Святого, которая во времена несовершеннолетия сына с таким благородством и благоразумием правила королевством Франции, что превзошла всех мужчин, правивших до нее. Даже когда ее сын стал совершеннолетним, она оставалась во главе совета, поскольку правила мудро, и ничего в королевстве не делалось без ее вмешательства; даже на войну она последовала за своим сыном.
Я могла бы рассказать тебе и о множестве других женщин, но предпочту быть краткой. Но раз уж мы начали говорить о женщинах Франции, нет необходимости заглядывать слишком глубоко в историю. Ты сама видела в детстве благородную королеву Жанну, вдову короля Карла, четвертого из его рода[101]. Если ты еще помнишь ее, заметь, сколь многими достоинствами она обладала, о чем свидетельствует ее доброе имя, шла ли речь об исключительном распорядке ее двора, ее нравственности или о том, как она вершила правосудие. Мы не знаем ни одного государя, который бы лучше нее осуществлял правосудие и управлял землями. Ее благородная дочь, жена герцога Орлеанского, сына короля Филиппа, сильно походила на нее в этом: оставшись вдовой, она долго правила, поддерживая в стране правосудие так умело, что никто не мог ее в этом превзойти.
Это касается и покойной королевы Бланки, жены короля Иоанна, которая управляла своими землями и царствовала, с великим тщанием соблюдая законы и верша правосудие.
А что можно сказать о покойной герцогине Анжуйской[102], доблестной и мудрой, дочери святого Карла Блуасского, герцога Бретани, жене младшего брата короля Франции Карла Мудрого, герцога, ставшего впоследствии королем Сицилии? Она высоко держала меч правосудия над землями и владениями в Провансе, как и в других местах, управляя и защищая их, пока ее высокородные дети были несовершеннолетними. О, скольких похвал заслуживает эта женщина за свои достоинства! В молодости она превосходила красотой других женщин, ее целомудрие было безупречным, а мудрость исключительной. В зрелом возрасте она правила с высочайшим благоразумием, силой и волей, чему мы были свидетелями. Ведь после смерти мужа в Италии, почти все земли Прованса восстали против нее и ее высокородных детей. Но эта благородная женщина сотворила столь много хорошего, сочетая силу с мягкостью, что быстро восстановила мир и покорность своих земель, установив правосудие, и никто никогда не обвинял ее в беззаконии.
Я могу еще многое тебе рассказать о других женщинах Франции, которые умело правили и распоряжались землями во время своего вдовства. Что можно сказать о правлении графини де Ла Марш, дамы и графини Вандомской и Кастрской[103], крупной землевладелицы, живущей до сих пор? Каким же образом в ее землях вершилось правосудие? Добрая и благоразумная, она сама с большим рвением занималась этими делами. Что еще тебе рассказать? Уверяю тебя, то же самое можно сказать и о многих других женщинах высокого, среднего и низкого положения, которые, если присмотреться, будучи вдовами, сохраняли и сохраняют свои владения, как это делали при жизни их мужья, а подданные любят их, если не больше, чем прежних хозяев. Не в обиду мужчинам, – тут нет никаких сомнений – таких женщин много. Конечно же, существуют глупые женщины, но есть и такие, кто обладает гораздо бóльшим умом и прозорливостью, чем многие мужчины, не правда ли? Если бы мужья им доверяли и были такими же рассудительными, это пошло бы им только на пользу.
Однако если женщины не вмешиваются в судебные дела и не выносят приговоры, это не должно их расстраивать, поскольку они меньше подвергают опасности свою душу и тело. Когда необходимо наказать нечестивых людей и свершить правосудие, оказывается, что немало мужчин, вынужденных исполнять свои обязанности, предпочли бы быть такими же невежественными, как и их матери. Ведь все стремятся остаться на правильном пути, и только Бог знает, как велико наказание, если мы совершаем ошибку.
XIV.
Продолжение разговора между Кристиной и дамой Разум
– Действительно, госпожа, вы говорите правду, и мне это по душе. Но каков бы ни был женский ум, каждый знает, что женщины от природы слабы, хрупки и лишены всякой телесной силы, и что они пугливы. Все это страшно умаляет доверие к ним мужчин и авторитет женского пола, поскольку говорят, что несовершенство тела ведет к сокращению, а то и вовсе лишению добродетели. Поэтому женщины становятся менее достойными похвалы.
Она ответила: «Милое дитя, это утверждение порочно и не может быть подтверждено. Мы часто видим, что, когда Природе не удавалось дать двум телам одинаковую степень совершенства, то сотворив одно тело уродливым, немощным и неполноценным, идет ли речь о красоте, или же о силе и мощи его членов, она восполняет этот недостаток, одарив владельца чем-то более важным. Например, говорят, что величайший философ Аристотель был страшно безобразен, косоглаз, а лицо его выглядело очень странно; но если и вправду его тело было неприглядным, Природа более чем исправила это, дав ему усердный ум и легкость суждений, о чем свидетельствует авторитет его трудов[104]. Несомненно, для него лучше было получить столь выдающийся ум, чем тело Авессалома[105] или его красоту.
То же самое можно сказать и о великом властителе Александре, который был очень некрасив, мал и хил, но, тем не менее, имел в своей душе такую отвагу, о чем нам хорошо известно, – это справедливо в отношении и многих других людей. Я тебя уверяю, милое дитя, что мощное и крепкое телосложение не делают душу смелой и сильной, ведь это происходит от естественной силы характера, дара, который, с позволения Бога, Природа преподносит одним из своих разумных созданий в большей степени, чем другим. Местонахождение отваги сокрыто от глаз в сердце и разуме, поскольку она не зависит от силы и мощи тела. История учит, что многие великие и могущественные мужи были трусливыми и слабохарактерными, в то время как другие – малые и слабые телом – смелыми и решительными; это справедливо и для других качеств. Но что касается храбрости и физической силы, то здесь Бог и Природа оказали женщинам услугу, сделав их слабыми. Благодаря этому недостатку женщины не могут совершать ужасные преступления, убийства, великие жестокие бесчинства, которые совершались и продолжают совершаться в этом мире при помощи физической силы. Таким образом они избегут последствий, которые повлекут за собой подобные деяния. Поэтому было бы намного лучше, если бы души сильнейших мужчин совершили свое паломничество на эту бренную землю в слабом женском теле.
Но возвращаясь к тому, о чем я говорила, замечу, что говорю тебе правду: если Природа не наделила женщину большой физической силой, то она восполнила это, наделив ее добродетельной натурой, которая побуждает женщину любить Бога и бояться нарушить Его заповеди. Ведь те, кто этого не делают, извращают собственную природу.
Однако знай, мое милое дитя: пусть и кажется, будто Бог хочет воочию продемонстрировать мужчинам, что женщины не имеют такой же физической силы и смелости как у них, не следует полагать, что весь женский пол полностью обделен этими качествами. Ведь мы знаем женщин, которые проявили такую великую отвагу, силу и решительность в свершенных ими деяниях, что они возвысились, уподобившись великим мужам – прославленным завоевателям и воинам, о которых так много написано в книгах. Об этом я поведаю тебе дальше.
Милое дитя и моя драгоценная подруга, я приготовила для тебя широкую и глубокую площадку и извлекла из нее землю, переносила ее в больших корзинах на собственных плечах. Настало время установить большие и прочные камни для закладки стен Града женского. Так возьми же в руки мастерок своего пера, начни укладывать камни и строить с особым тщанием. Вот этот большой и мощный камень следует положить первым в основание твоего Града. Читая по звездам, мы видим, что Природа предопределила его место и назначение в этом творении. Отойди немного назад, и я заложу для тебя этот первый камень».
XV.
Здесь говорится о царице Семирамиде
– Семирамида была женщиной отважной, полной мужества и решимости во время военных испытаний и битв[106]. Она настолько преуспела в военных делах, что многие люди той эпохи, бывшие язычниками, глядя на власть, которую та имела на суше и на море, говорили, что она была сестрой великого бога Юпитера и дочерью древнего Сатурна. Ведь они считали, что те были богами земли и моря[107]. Эта женщина была женой царя Нина, давшего свое имя городу Ниневии[108]. Он был столь великим воителем, что с помощью своей жены Семирамиды, которая, вооружившись, сопровождала его верхом на всех полях сражений, завоевал великий Вавилон, все могущественное Ассирийское царство и многие другие земли. Семирамида была еще очень молода, когда муж ее Нин был убит стрелой при осаде одного из городов. Она устроила пышные похороны, подобающие такому мужчине как Нин, но не оставила надолго занятий с оружием. Напротив, еще с большим упорством, она, став более отважной и сильной, управляла своими царствами и владениями – как теми, что достались ей в наследство, так и другими, приобретенными силой меча. Она правила всеми этими царствами и землями в лучших традициях рыцарства[109]. Занимаясь этим, она совершила столько выдающихся подвигов, что не уступала ни в чем сильным и прославленным мужчинам. Она была столь отважна, что не боялась никакой боли и не отступала ни перед одной опасностью. Она приобрела такую славу, что одержала верх над всеми врагами, которые пытались лишить эту вдову владений. Однако она не только отстояла свои завоевания, повергнув врагов в страх и разочарование, но и вторглась во главе многочисленной армии в земли Эфиопии. Принимая участие в ожесточенных боях, она в конце концов подчинила себе эти земли и присоединила к своему царству. Затем она отправилась с большими силами в Индию, чтобы покорить индийцев, против которых еще ни один человек не осмеливался вести войну. Вновь одержав победу, она вторгалась и в другие земли, пока не завоевала и подчинила своей власти почти весь Восток. Помимо своих многочисленных выдающихся завоеваний Семирамида перестроила и улучшила укрепления Вавилона, основанного Нимродом и великанами[110], который располагался в долине Великого Сеннаара[111]. Этот город еще тогда был великим, неприступным и невероятно укрепленным, но эта женщина добавила к нему новые укрепления, окружив глубокими и широкими рвами[112]. Однажды, когда Семирамида была в своей комнате, окруженная придворными дамами, занимавшимися ее прической, она получила известие о том, что одно из ее царств восстало против нее. Она тут же вскочила и поклялась своей властью, что ее коса не будет заплетена до конца, пока не свершится месть за это оскорбление, и восставшее царство вновь не склонится перед ее властью. Она быстро вооружила многих подданных, бросилась навстречу мятежникам и, применив исключительную силу и решительность, вернула себе власть над этой страной. Она вселила такой страх в сердца подданных, что никто никогда более не осмеливался восстать против нее. В память об этом отважном и благородном поступке долгое время можно было видеть в Вавилоне огромную статую из позолоченной бронзы на высоком постаменте, изображавшую царицу с мечом, волосы которой с одной стороны распущены, а с другой – заплетены в косу[113]. Эта царица основала и построила много новых городов и крепостей, осуществив много благих начинаний. Подвиги ее были таковы, что в книгах не найдется ни одного мужчины, чья отвага была бы более великой, а деяния более памятными или выдающимися.
Правда, некоторые ее обвиняли – и имели на это полное право, если бы она была нашей веры – в том, что она взяла себе в мужья сына, рожденного в браке с ее мужем Нином. На это были две основные причины. Первая состояла в том, что она не хотела в своем царстве другой коронованной женщины, кроме себя, что случилось бы, женись сын на другой. Другая причина заключалась в том, что ни один мужчина не казался ей достойным ее, кроме собственного сына. Это действительно было великим прегрешением, но поскольку еще не было писаных законов, нам следует простить ее хоть в какой-то мере: люди жили согласно законам природы, и каждый был вправе делать то, что велит ему сердце, не считая это грехом. Нет никаких сомнений: если бы она считала, что действует неправильно или что ее можно хоть в чем-то обвинить, она никогда бы этого не совершила, поскольку была столь великодушна и отважна и слишком высоко ценила честь, чтобы предаваться недостойному делу.
Итак, первый камень в основании нашего Града заложен. Теперь, чтобы продолжить строительство, нам необходимо уложить множество камней, один на другой.
XVI.
Об амазонках
– Есть вблизи Европы страна на берегу большого океанического моря, охватывающего весь мир[114], ее называют Скифией или землей скифов[115]. Случилось так, что разрушительная сила войны лишила эту страну всех благородных мужчин. Женщины этой страны, увидев, что все они потеряли своих мужей, братьев и отцов, и не осталось никого, кроме стариков и малых детей, собрались вместе, чтобы мужественно принять решение. Они постановили, что отныне будут управлять царством без мужского участия и обнародовали закон, запрещающий мужчинам ступать на эти земли. Однако, чтобы обеспечить себе потомство, в определенное время года они отправлялись в соседние страны, а затем возвращались к себе; если у них рождались мальчики, то тех отсылали к отцам, а девочек воспитывали амазонками[116]. Чтобы установить этот закон, они избрали двух самых знатных женщин и сделали их царицами: одну звали Ламфето, а другую Марпессой[117]. После этого они изгнали из страны всех оставшихся мужчин. Вооружившись, они создали много отрядов из женщин и девушек, и отправились навстречу своим врагам, завоевав их земли огнем и мечом. Никто не мог им противостоять, и вскоре они славно отомстили за смерть своих супругов.
Вот как женщины Скифии начали носить оружие. С тех пор их стали называть амазонками, что значит «удалившие себе грудь». И в самом деле, у них был обычай особенным способом выжигать левую грудь у высокородных девочек, чтобы та не мешала носить щит; менее знатные, которые должны были стрелять из лука, лишались правой груди. Они получали большое удовольствие от военного ремесла, силой приумножая свои владения и царство; слава о них облетела всю Землю. Уже упомянутые Ламфето и Марпесса вторглись во многие страны, каждая во главе большой армии; в конечном итоге они покорили бо́льшую часть Европы и Азии, завоевав многие царства и подчинив их своему закону. Они основали большое количество поселений и городов, в частности Эфес, город, который стал знаменитым и остается таковым до сих пор. Марпесса погибла первой, пав в битве; на ее трон амазонки возвели одну из ее дочерей, благородную и прекрасную деву по имени Синоппа[118]. По характеру она была столь своенравна и горда, что пожелала оставаться всю свою жизнь девственницей и действительно ни разу не соблаговолила возлежать с мужчиной. Единственной ее страстью и заботой было занятие военным искусством, никаких других забав она не желала. Ничто не могло удовлетворить ее жажды завоевания и покорения земель. Она отомстила за смерть своей матери в пример всем другим, предав мечу всех жителей страны, где была убита Марпесса, и опустошив их земли.
XVII.
О Томирис, царице амазонок
– Как ты вскоре узнаешь, царство, основанное амазонками, долгое время процветало; многие героические женщины правили им. Я упомяну лишь самых важных, потому что перечислять всех было бы слишком утомительно.
Тогда царицей той земли была мудрая, благородная и храбрая Томирис[119]. Сильный и могущественный царь персов Кир, известный своими подвигами, завоевавший великий Вавилон и большую часть мира, был в свою очередь покорен и обманут хитростью, силой и умом этой женщины. По окончании всех своих завоеваний Кир захотел отправиться в царство амазонок, чтобы подчинить и их своей власти. Мудрая царица, узнав от своих шпионов, что Кир со всеми своими войсками угрожает завоевать их земли, поняла, что силой истребить такую армию будет невозможно и придется прибегнуть к хитрости. Итак, только узнав, что Кир продвинулся уже довольно далеко вглубь ее земель, закаленная в боях царица решила не оказывать никакого сопротивления, но вооружила всех амазонок и направила их в засаду, в наиболее важных точках в лесах и горах, через которые пришлось идти Киру.
Там Томирис и ее войска втайне ждали, пока Кир не даст завести себя и своих солдат в тесные и темные проходы между горами и густыми лесами. Когда настал час, она отдала приказ трубить в буцины[120]. Кир, который ни о чем не подозревал, совершенно обезумел, когда увидел, что его атакуют со всех сторон, а его войска, зажатые в ущельях, гибли под тяжелыми камнями, которые амазонки скидывали с уступов. Поскольку местность не позволяла персам начать отступление, воительницы, сидевшие в засаде впереди, вырезали их в тот момент, когда они выходили из проходов, а позади их ожидала похожая засада. Таким образом они все тут же погибли под градом камней, кроме Кира и его военачальников, которых царица приказала взять живыми и привести к шатру, поставленному для нее по окончании бойни. Из-за того, что Кир ранее убил ее любимого сына, которого она послала ему навстречу, она не согласилась пощадить царя персов. Она приказала на глазах Кира отсечь головы всем его военачальникам, а после этого сказала ему: «Кир, раз ты столь жаден до человеческой крови, то теперь ты можешь напиться ею допьяна». Тут она отрубила ему голову и бросила ее в чан, где собрали кровь всех его сподвижников.
Милое дитя и моя подруга, я напоминаю тебе об этих вещах, поскольку они имеют отношение к предмету нашей беседы, несмотря на то что ты их прекрасно знаешь, и сама раньше рассказывала о них в книгах «О переменчивой Фортуне» и в «Послании Офеи»[121]. Но сейчас я приведу тебе и другие примеры.