Мукури-Кокури. Путевые заметки о Фукуоке

Корректор Ольга Рыбина

Дизайнер обложки Мария Ведищева

© Дмитрий Финоженок, 2025

© Мария Ведищева, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0067-2647-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В путь

Великий путь начинается с весеннего ветра.Мацуо Басё

Я живу в Чите, на самом краю Амурской литосферной плиты.

Она плывёт на восток, по пять миллиметров в год, увозя с собой всё: сопки, степи, железную дорогу – и города. Это незаметно, но мы дрейфуем. Медленно, неуклонно, как лёд на весенней реке.

На противоположной стороне этой плиты – Фукуока, остров Кюсю. Далёкий край, но тот же фундамент. И тот же часовой пояс.

Между Читой и Кюсю – тысячи километров. Там – иные ветра, другие звери и птицы. Там живут другие люди: их учебники истории отличаются от наших уже в главах про неолит. Когда у нас только начинает таять снег, у них созревают апельсины.

Далеко-далеко на западе, в Байкальской рифтовой зоне, земля расходится и рождается новый океан. Но я не переживаю.

Во времена динозавров в Забайкальском крае уже было море. Был берег. Листья гинкго кружили в воздухе и медленно падали на землю. Отпечаток одного из них я нашёл на глине, обожжённой древним пожаром.

А теперь моря нет. Но плита осталась. Она – моя. И скоро я увижу другой её край.

Вокзал Хаката

Давным-давно, до реконструкции, местом встречи на привокзальной площади была статуя гейши. В чёрном кимоно из хаката-ори, с моном своего дома, застывшая в плавном танце под тягучие звуки сямисэна.

Немая свидетельница тысяч встреч и расставаний.

Теперь она всего лишь одна из скульптур у западного выхода станции. Спрятанная в листве деревьев. Почти невидимая.

Рядом – статуя самурая с огромной чашей в одной руке и копьём в другой. Это местная знаменитость, Мори Томонобу, воин княжества Курода, сумевший перепить самого известного пьяницу страны – даймё Хиросимы. В награду он получил Нихон-го, одно из трёх величайших копий Японии, когда-то принадлежавшее Тоётоми Хидэёси, второму объединителю страны.

До сих пор песню об этом поют на праздничных застольях и в караоке:

Старая добрая Япония. У каждого она своя. У бункадзинов, готовых обсуждать с тобой особенности цветовой гармонии кимоно периода Хэйан, – одна. У сараримэнов, что после долгого рабочего дня под пиво с якитори поют в караоке, – другая. В этом городе есть место всем.

Я стою у большого экрана рядом с эскалатором. Прямо перед непрерывным потоком рекламы: бьющей по глазам, приковывающей твоё внимание – и при этом абсолютно беззвучной.

«Kitte Hakata… Нам девять лет… Успейте на наш юбилей… Особое меню… Шанс выиграть 600 йен… Наш аккаунт в Line…»

«С 25 апреля на восьмом этаже выставка, посвящённая аниме-сериалу „Монолог аптекаря“… Только у нас эскизы героев, фотозоны, розыгрыш карточек…»

Картинки вспыхивают – одна за одной. В полной тишине.

Вокзал – место пересечения множества транспортных потоков. Кто-то спешит на автобус, кто-то – в метро, кто-то – на синкансэн. Поток людей не останавливается ни на минуту. Сотни тысяч каждый день. И здание под стать этому: десять этажей вверх, пять вниз. Оно с удовольствием добавило бы себе ещё несколько этажей, но рядом аэропорт. Никому нельзя быть выше 52 метров.

Но здесь и так можно заблудиться. Торговые центры, офисы, сотни кафе, бесконечная сеть коридоров и тупиков.

Честно говоря, японские вокзалы пугают меня. Моего воображения не хватает, чтобы удержать в голове весь этот трёхмерный лабиринт. «Поднимитесь по эскалатору, пройдите десять метров на север, спуститесь вниз, дальше десять метров на юг», – говорю себе, глядя в Google Maps. Выглядит, как замкнутый маршрут, но он не возвращает меня в начальную точку. Это новое место. Будто я прошёл сквозь портал.

Я вглядываюсь в лица. Ни следа растерянности. Люди движутся уверенно, точно зная, куда идут. А я снова и снова застреваю на перекрёстках, не понимая, где свернул не туда.

Вокзал как море. Каждый прибывающий поезд – это волна. Она растекается по переходам и торговым залам, клубится водоворотами и исчезает, обнажая ряды сенмонтэнов – маленьких лавок, каждая со своей специализацией: пирожные эпохи Тайсё, чизкейки с васаби и юдзу, молекулярная кухня.

Новый поезд – новая волна.

У самого края прибоя фронтмен сенмонтэна, хрупкая девушка, полная решимости накормить весь мир тортом. Вооружённая лишь улыбкой. И чайной ложечкой в руке.

Мимо проходят ученики в гакуран – тёмных кителях с воротником-стойкой, застёгнутых на все пуговицы, и фуражках, как у машинистов паровозов. Как кадр из старого военного фильма посреди вокзального хаоса.

Рядом на эскалаторе две ама-рори. Фарфоровые лица, розовые платья, банты и кружева. Смеющиеся куклы направляются в кафе за панкейками.

Мужское и женское. Архаичное и игрушечное. Парад и пастель. Всё плывёт в общем потоке, не замечая меня.

В здании вокзала так тихо, что слышно, как перекатываются чемоданы по плитке, как разлетается звук от шагов в высоких арках. Голосовые объявления есть, но появляются как тени: короткие, почти извиняющиеся, они проскальзывают мимо, не нарушая общего спокойствия. Всё, что нужно знать, написано – на табло, на экранах, стрелками на полу. Редкий музыкальный сигнал на платформе не просто мелодия, а приглашение в путь, почти молитва на отправление. У каждой станции своя. Собственная.

Высоко на стене вокзала, над суетой, медленно ползёт вверх золотая лягушка. Посланница богов. Маленькое ками, охраняющее путешествующих.

Проходя мимо, взгляните на неё. Вдруг она взглянет на вас в ответ.

Море

Над безбрежным океаном клубился туман, скрывая водную гладь от мужчины и женщины, стоявших на небесном мосту. «Как ты считаешь, Идзанаги, есть под нами земля?» – спросила Идзинами. Мужчина взял длинное копьё и пошарил им в тумане. Не обнаружив ничего, он поднял древко. С наконечника копья каплями стекала жижа. Падая, она застывала. Так появилась Япония, остров за островом.

Так впечатление за впечатлением для меня возникала Фукуока.

В Итосиме штормило – волны одна за другой разбивались о прибрежные камни. Зарядил дождь. Морось и брызги, подхваченные ветром, били в лицо, стекали за шиворот тяжёлыми каплями.

Был отлив, и вода едва касалась бетонных оснований белых тории Сакураи Футамигауры. Следуя ритму набегающих волн, я шаг за шагом дошёл до камня в метре от священных врат.

За ними Мэйото Ива: пара скал, тень Идзанаги и Идзанами на земле. Разделённые морем, временем и судьбой, они остаются связанными сиросиро – священной нитью.

В такую погоду на берегу пустынно.

Камни. Море. Ветер.

Древние, как сам мир, они говорят только с тобой.

Для моря, что день, что год – разницы никакой.

Двести лет, чтобы превратить угловатый камень в гладкий окатыш?

«Да без проблем», – говорит море.

И через пару столетий выбрасывает его на берег: круглый, ладный, нашедший себя.

Пляж в десяти минутах от железнодорожной станции Симоямато.

В прибрежных камнях – кабанэ-муси. Морские мокрицы, почти не изменившиеся со времён мезозоя. Скользят по влажному склону, исчезают в щелях, сливаются с камнем. Как сама память моря – живая, хрупкая, доисторическая.

Чуть выше – стена Гэнко Боруй, XIII век. Её сложили между волнами – после первого монгольского нашествия, в тревожном ожидании второго. Чтобы остановить то, что, возможно, уже не остановить.

За ней – сосны. Период Эдо. Их сажали, чтобы удержать берег. Теперь они просто стоят. Не вмешиваются. Не уходят. Это Ики-но Мацубара – одна из трёх великих прибрежных сосновых рощ Японии.

У воды девочка строит замок из песка. Волна смоет его. Она будет после меня.

На бетонной плите у воды выцветшая надпись на японском: «Мукури-Кокури придёт». Так зовут злых духов из детских страшилок острова Кюсю.

Мукури-Кокури – то, что осталось от пришельцев с материка, чьи тела поглотило море, а имена – время.

1281 год. Лето. Пять тысяч кораблей. Сто сорок тысяч монголов. Против них – сорок тысяч самураев, стена Гэнко Боруй и тайфун, слишком сильный, чтобы быть просто погодой. Названный позже камикадзе – ветром богов.

Ветер шевелит тонкую траву у плиты. Словно кто-то ещё читает это со мной.

Последним сражением многолетней войны кланов Тайра и Минамото стала битва при Данноура – в узком проливе недалеко от нынешней Фукуоки. Когда стало ясно, что победы не будет, госпожа Нии взяла за руку своего внука, шестилетнего императора Антоку, и со словами: «Там, на дне, под волнами, мы найдём другую столицу», – шагнула с ним в море.

Великая история, построенная по всем канонам ваби-саби. Где красота в утрате, а жизнь быстротечна, как цветение сакуры. Но не все любят печальные финалы.

В Фукуоке рассказывают: младшая сестра императора, Чизуру-химе, спаслась. Она укрылась в пещере у подножия горы, на которой теперь стоит храм Нандзоин. Её приютили в доме семьи Ямаго – бедного, но верного своим клятвам самурайского рода. Для них она стала дочерью. А когда выросла – женой их старшего сына. Так Чизуру-химе обрела новую судьбу и стала принцессой Сюндзю. И жили они долго и счастливо.

У каждого народа своя великая княжна Анастасия.

Легенда вернула то, что история отняла. Принцессы должны жить.

В старой русской транскрипции название острова Кюсю звучало как Киу-Сиу.

– Вы прилетели к нам с Тау Кита?

– Нет, с Киу-Сиу Ориона.

Во влажном морском воздухе Кюсю запахи сгущаются. Становятся плотными, почти зримыми – как мазки на картине.

Солёный пар с залива. Жареный батат у рынка. Мокрый мох в тенистом ущелье. Цветы сакуры в парке Охари. Хвоя на горной тропе. Дым от якитори в Тендзине. Тёплый запах сдобы, свежесть азалии, водоросли во время отлива.

Ветер кружит между ними, то морской – с солью и железом, то горный – с влажной зеленью, то городской – с кофе и дымом.

Если бы существовала одорография – искусство запечатлевать запахи, как мы запечатлеваем свет, – в Фукуоку ездили бы фотографировать ароматы. Устраивали бы специальные одорографические туры в город, в котором воздух живёт своей жизнью. Меняя платья, как модница. Растекаясь тушью по бумаге. Оставляя не образ – ощущение.

Шёл по острову Ноконосима и думал. Вот у нас, у советских, в анамнезе морозные зимы, раскулаченные и расстрелянные предки, коммуналки и овощебазы, жизнь в Союзе и всё такое. Хтонь вперемешку с оливье.

А у тех, что идут мне навстречу? У них же вместо всего этого солнце, море, пикники под сакурой и праздничные фейерверки? Или у них тоже хтонь – только своя, японская? Не узнать. А даже если скажут – пойму ли я?

Или хтонь, где бы она ни была, всегда про одно и то же?

Склон цветочного парка на острове Ноконосима уходит к морю, будто протягивает лепестки.

Весной здесь цветёт неофила – нежная, чуть наивная, с лепестками цвета газировки рамунэ. Не настоящий классический рамунэ, ледяной и праздничный, а тот, что постоял открытым на солнце: шипение ушло, а нежно-голубая свежесть осталась.

За ней море. Сине-зелёное, с янтарными бликами, как подмешанным в глубину солнцем. Где-то оно уходит в ультрамарин с зеленью, где-то – в нефрит с тенью старого заката.

А над ними небо: выцветшее как старая открытка. Такое бывает только весной, когда холод уже отступил, а жара ещё не настала.

Как в пейзажах позднего Моне, здесь всё растворено в цвете: небо отражается в цветах, море продолжает склон и весь пейзаж держится на одной, почти неслышной ноте.

Старики рассказывают, что раньше, задолго до того, как здесь появились поля и храмы, это море принадлежало другому народу. Их звали азуми. Морское племя, которое не держалось за сушу. Они строили дома, но жили в лодках, на волнах, в тумане.

Их жрецы носили оленьи рога – как у посланников ками. Олень приходил с той границы, где обычный мир заканчивается. Азуми приходили оттуда же.

Они понимали приливы и отливы, знали морские течения, ориентировались по звёздам. Их карты были не на бумаге, а в памяти: в песне, в счёте ударов вёсел, в положении небесных светил над горизонтом.

Они жили среди ветров, в шуме волн и скрипе вёсел. Ходили к берегам Силлы, торговали с Корё. Для них вода не делила мир, а соединяла.

В старом квартале Хаката, в храме Рюгудзи, до сих пор хранятся кости нингё, так здесь называют русалок. Останки показывают туристам как курьёз, но каждый пятый моряк божится, что его друг знал кого-то, кто слышал её голос в море – за день до землетрясения 2005 года.

За парком Уми-но-Накамичи, на берегу Сиканосимы, в храме Сикауми-дзиндзя поклоняются главному божеству азуми, Ватацуми-но ками, которого позднее стали звать Рюдзином – морским драконом, повелителем глубин. Два камня давали ему власть над морем: один звал воду, другой отпускал. В его дворце под волнами жила принцесса Отохимэ. По легенде, она влюбилась в человека. Рыбак Урасима Таро погостил у неё всего неделю, а потом попросился ненадолго вернуться домой. Тогда она вручила ему шкатулку и велела не открывать её, что бы ни случилось. На берегу он понял, что прошло уже семь сотен лет. В отчаянии Таро открыл шкатулку – и время вернуло своё: он мгновенно состарился и умер.

Однажды с приливом азуми ушли с этих берегов. Может быть, они живут во дворце Рюдзина, где дольше века длится день. А может, тоже открыли шкатулку и стали морской пеной.

В большой отлив река Муроми сняла с себя воду, как кимоно, и обнажила своё тело – широкое, испещрённое бороздами. Змеистые канавки, сантиметров по десять глубиной, тянулись по дну, повторяя линии ушедшего течения. Песок ещё хранил влагу, но уже не был грязью. В редких лужах отражалось небо.

Посреди этого открытого пространства развернулась сиохигари – охота на моллюсков. Этот весенний ритуал больше всего похож на коллективную игру. Дети с вёдрами и копорульками носились по песку, шлёпали по лужам. Некоторые лепили из песка башенки и куличики, им было достаточно просто поиграть на дне реки. Другие – увлечённые, сосредоточенные, азартные – всерьёз копались в песке. Рядом с детьми взрослые – чаще мамы. Были и пожилые добытчики-одиночки, с совками и сетками, молчаливые, забывшие о том, что вокруг кто-то есть.

Все в резиновых сапогах: высоких, практичных, цветных. Такую обувь ожидаешь увидеть в деревне, в рисовом поле, но не в центре столичного мегаполиса. И всё же. Сапоги, вёдра, детские курточки, шапки, перчатки – пёстрые, яркие. На фоне песка – цвета жжёной умбры – они казались реквизитом, рассыпанным по сцене.

От ближайшего спуска к реке до самого рыбного места сиохигари около двухсот метров. Нужно перейти улицу к набережной, дойти до лестницы, спуститься и потом вернуться по песку назад, к тому месту, где уже копаются другие. Одни выбирали этот путь – чуть длиннее, но безопаснее. Для них была важна стабильность, уверенность в каждом шаге.

А другие поступали иначе. Они садились на край парапета, перебрасывали ноги, давали телу скользнуть вниз. Повисали на руках, ощущая пустоту под ногами. Между ними и песком была ещё пара метров. В некоторых местах под парапетом лежали кучи камней – они упрощали спуск. Именно там перебирались через край старожилы. Один рывок – и ты уже внизу, на песке, в гуще движения. В русле реки, ставшей временной сценой. На морском дне.

В других городах река хранит прошлое. В Амстердаме из каналов вытаскивают велосипеды, в Темзе ищут черепки, монетки, пуговицы. Магнетфишинг и мудларкинг – это почти ритуал соприкосновения с остатками, с памятью, с потерянным. Река там – архив. А история покрыта илом, испачкана грязью.

Здесь – не так. В устьях Муроми, Наки или Микасы река слишком чистая, чтобы в ней что-то искать. Не потому, что прошлого нет. Оно повсюду – в названиях, в изгибах улиц, в тишине синтоистских святилищ. Но река не принимает его. И оно уходит.

По руслу идёт лодка. На ней речные дворники. Один держит длинную палку с захватом и выуживает проплывающую мимо пластиковую бутылку. Это не борьба с мусором – это как работа в саду. Всё должно быть на своём месте. Каждая деталь продумана, и ни одна не кричит о себе. Даже пустое пространство имеет форму. Прозрачность здесь – не случайность, а результат вдумчивой работы.