Побеги

Глава первая

Кира любила лето, когда все зацветает постепенно и крокусы сменяются маргаритками, а маргаритки – примулой, но в пору сиреней и яблоней мучилась. Слишком красивые, чтобы быть правдой, майские цветы возникали вдруг и все разом, просачивались в привычный мир, прикрывая собой уродливый разлом. Кира даже понимала тех, кто тайком ломает в палисаднике распухшие ветки: только так и можно снять весеннюю тревожность.

Говорят, если в лунную ночь поставить около кровати букет сирени, увидишь вещий сон. Кира спала без сновидений. Весь май она просыпалась за час до будильника и подолгу смотрела на движущиеся по потолку тени деревьев, слушала отрывистый посвист зарянок, звонкий и скрипучий – как пальцем по мокрому стеклу. В семь вставала, варила кашу, чистила картошку на ужин, ставила чайник, будила мужа Славу и сына Женю.

Жене было тринадцать. Он бредил космическими сражениями и межгалактическими полетами и долго не мог смириться с тем, что люди не летают в космос так же просто, как на самолетах. Сын напоминал Кире семечко, которое всеми способами стремится вырваться из темноты материнского лона, победить ограничивающее его пространство, пусть даже пока это удавалось только с помощью книг.

– Мам, я кое-что понял, – говорил Женя, усаживаясь на табурет. Лицо у сына было заспанное, с косматой челки капала вода.

Кира догадывалась, что вчера сын прочитал очередную невероятную историю. Каждый номер «Комсомолки» проходил через его вооруженные ножницами руки – секретная тетрадь пухла заметками о загадочных огнях в небе, снежном человеке, чудовище озера Лох-Несс.

– Профессор! – не оборачиваясь, бурчал Слава – он не мог найти колбасу в холодильнике.

– А кашу я кому сварила, – сердилась Кира.

– Я и кашу съем.

Кира раскладывала манку по тарелкам. Чайник посвистывал, как птица: фюить-фу, фюить-фу, фюить-фу…

Зачарованный звуком Женя смотрел на огонь под кастрюлями. Представлял похожий на носок трехгранного штыка летательный аппарат, из выхлопных труб которого вырывается такое же голубое пламя.

Кира специально сунула колбасу за банку с мутным огуречным рассолом – берегла вкусное для Жени. Они считали копейки, ели картошку, суп из пакетов, соленые грибы. Кира пилила Славу за пачку сигарет, он пенял ей тем, что сильно устает. Он попал под сокращение в котельной и, поболтавшись без дела, пошел работать на ферму – строить дом и вольеры для косуль. Денег они еще не видели, но ждали, что заплатят хорошо. Может, даже хватит на новую стиральную машинку. Старая не запускалась с первого раза, и ее нельзя было оставлять без присмотра: один раз шланг сорвало, и пол залило водой.

Как и большинство тех, кто теперь жил в поселке Горячий, Кира приехала, чтобы работать на заводе. Другим не нравилось распределение, но она была довольна – сама, может, и не решилась бы оторваться от семьи, начать новую жизнь. В восьмидесятые здесь разливали водку, потом стали препараты для лечения коров, коз и овец в период лактации, на основе штамма мицелиального гриба. Держали его сначала в пробирках при выставленной температуре – отклонение даже на один градус уничтожало всю партию, потом высевали в питательную среду. Несколько раз за смену брали из колб пробу, смотрели под микроскопом, как гриб растет и размножается. Вырастив достаточно, заваривали в чанах кукурузную муку, насыщали ее этой питательной средой, снова брали пробу. Когда все было готово, смесь высушивали и получали ферментированный экстракт – мелкий светло-кремовый порошок. Препарат ссыпали в мешки и отправляли в совхозы. Работали в перчатках и масках, а после смены обязательно смывали с себя все в душе. Помыться на завод приходили даже те, кто там не работал: в одних домах не было горячей воды, в других – никакой. Когда людей собиралось много, Киру отправляли мыться первой, потому что она делала это быстрее других – просто не любила ощущение воды на коже. Туго затянув вентиль, она махровым полотенцем стирала с тела все до капли.

Чтобы лечить болезни больших животных, их испытывали на животных поменьше – лабораторных мышах и кроликах. За подопытными наблюдала лаборантка Альфия, но и Кира видела, как они умирают от раковых шишек на животе и шее. Потом производство сократили, и от кроликов избавились. Женя тогда был еще маленький, и Кира варила ему кроличий бульон, готовила паштет из нежной кроличьей печени. Мясо продавали по дешевке и только своим, как и шкурки. В короткой белой шубе, которая и теперь висела в шкафу, Кира казалась совсем молоденькой.

Когда позавтракали, Кира пошла собираться. В спальне она сняла халат и надела лифчик. Достала из шкафа платье из тонкой шерсти и тут же отложила – день приятный, теплый, можно выйти в футболке. В зеркале увидела свое отражение: растрепанные рыжие волосы, маленькое детское лицо, круглые плечи, большая грудь – с шестого класса третий размер. Все старшеклассники пялились, звали гулять. Она ходила, верила, что им с ней интересно. Хорошо, что у нее сын, а не дочка.

– А на обед что? – крикнул из кухни Слава.

Хлюпнула старая резинка на дверце холодильника.

В бригаде поселковых мужиков Слава был самым тощим, но за две недели, пока они ворочали бревна, его кожа покрылась крепким йодистым загаром, на спине выросли холмы мышц.

Вручив пакет, Кира коснулась ладонью его обрисовавшегося под тонкой кофтой бицепса:

– Сегодня поздно?

– Посмотрим.

Когда Слава и Женя ушли, Кира ненадолго осталась одна. Ей уже пора было выходить, но она так и стояла в прихожей. Пробившийся сквозь кухонные занавески солнечный луч утюжил пятки.

Она хорошо помнила первый вечер в этой квартире. Договорились смотреть со Славой, но его задержали на работе, и Кира пришла одна. Поднялась на второй этаж. Стены в подъезде блестели, воняло краской. Ее сильно мутило от этого запаха, и она задерживала дыхание, зажимала рукой рот. Замок заело, и она занервничала, задышала. Попробовала снова, ключ повернулся легко. В прихожей было темно, она шаркнула рукой по стене, щелкнула выключателем. Стены, простые белые обои в мелкий цветок, лампочка на проводе. Последние месяцы беременности Кира все время хотела в туалет, а теперь стояла перед унитазом, не решаясь им воспользоваться. Вдруг еще не подключили? Потом все же потянула за спуск, и полилась вода. У Киры на бедрах появились красно-синие полосы, и она сидела, задрав юбку, и рассматривала их, любовалась ими – прямыми и параллельными.

Жилплощадь ей выдали как молодому специалисту – в обмен на амбиции и мечты о большом городе. Это потом она осознала, как трудно жить и растить ребенка в поселке, где у перемороженной магазинной курицы вся тушка в белых похожих на сыпь отметинах, где в медпункте могут только поставить клизму и сделать обезболивающий укол и где нет никаких развлечений, кроме дискотеки, куда ходят не танцевать, а драться. Но тогда, впервые сама по себе в своей квартире, она верила, что взрослая жизнь именно такая, какой представлялась в детстве.

Кирина двухэтажка – самый новый дом в Горячем и самый отдаленный. Домов в плане было два, но второй не достроили, успели только возвести земляную насыпь и поясок фундамента. Когда холм начал обрастать щетиной травы, Кира выкопала в палисаднике перед домом загнивающие луковицы крокусов и отнесла наверх. Несколько дней спустя она вернулась проверить их и с удивлением обнаружила, что луковицы не только не погибли, но и выпустили из сердцевины крепкие продолговатые ростки. Она собрала бутылки, мятые сигаретные пачки, бычки, стекла и стала высаживать на холме и другие цветы – к концу первого лета это был уже небольшой пестрый садик. Прознав про цветник, женщины стали уступать Кире рассаду, и каждая обрела в саду свой круг камней – вместе они складывались в единый узор. Глядя на красоту сада, каждая хотела выращивать цветы. Женщины приходили в сад в одиночку или вместе, гуляли по дорожкам, кланялись бородатым ирисам, вдыхали струистый, тягучий запах гиацинтов и с каждым укоренившимся цветком чувствовали, что могут справиться не только рассадой, но и с жизнью. Потом, встречая друг друга на заводе, на поселковых улицах, в подъездах и магазинах, они тихо улыбались общей тайне, которая ускользала от языка, но коренилась в самой привычной для женщины вещи – в теле.

В поселке девочки рождались чаще мальчиков. Вот и у Гали, соседки и подруги Киры, была дочка. Кира встречалась с Галей у подъезда, и они шли на завод вместе. День был теплым и солнечным, небо – темно-синим. Говорить не хотелось. Они так хорошо знали эту дорогу, что могли бы идти вслепую. Иногда Кира останавливалась, подбирала брошенный на дороге мусор, складывала его в пакет. Галя терпеливо ждала, знала, что подруга приводит в порядок все, что попадается на ее пути: то собирает – практически вымогает! – деньги на шторку в душевую, то требует у начальства новые халаты, то клеит на столбах объявления: НЕ МУСОРИТЕ.

Несколько лет назад часть заводских помещений выкупил богатый москвич, и там стали производить препараты не только для животных, но и для людей – гомеопатические мази на основе ланолина и пилюли из сахарной пудры. Сначала делали крупку. Сахарную пудру смешивали с густым сиропом и отправляли в специальные барабаны с перфорированной стенкой. Прокручиваясь, крупка сбивалась в твердые шарики, которые вылетали через отверстия и были как один ровными и круглыми. Потом их рассыпали по большим десятикилограммовым коробкам. Сладкие белые шарики больше походили на драже, чем на таблетки. Чтобы они стали лекарством, их насыщали дорогими заграничными препаратами – выжимками из лечебных растений и трав.

– Что-то я белая такая, – сказала, разглядывая свои ляжки, Галя.

В раздевалке обе надели синие халаты и подобрали волосы.

– Огород начнется – загоришь.

– Я перец уже высадила.

– Ой, а не рано?

Кира еще держала перцы на подоконнике, хотя они и вымахали в половину окна. Корням было тесно в набитых землей пакетах из-под молока. Она специально оттягивала посадку. С начала весны и до поздней осени огород занимал настолько большую часть жизни, что каждое письмо матери, а потом и каждый телефонный разговор Кира начинала так: посеяла перец, он взошел, но дальше пока ни с места; в огороде все растет, уже два огурчика сняли; ягод набрали много, варю варенье, делаю компот; с картошкой мы все наконец-то закончили, она неважная, но на зиму хватит; в огороде работы еще очень много, осталась капуста, и надо перекапывать, но пока сыро.

– Девки, хватит болтать! Или я одна работать должна? – мелькнула за дверью черная голова.

– Жанночка наша Станиславовна уже в образе, – переглянулись, хихикая, женщины.

В тщательно намытый и продезинфицированный кабинет Кира зашла в маске и резиновых перчатках. Достала весы, взялась за работу. Сначала нужно насыпать в трехлитровые банки по полтора килограмма сахарных шариков. Заказ небольшой, всего пятнадцать килограммов, это десять банок. Выставила их в ряд, стала готовить препарат для насыщения. Из сотни пузырьков на стеллаже выбрала нужный. На одну банку идет пять миллилитров, которые нужно довести до пятидесяти с помощью семидесятипроцентного спирта. Полученный раствор Кира влила в банку, стала крутить и раскачивать ее в руках, чтобы шарики как следует пропитались. О порядке действий она не задумывалась – тело все делало само. Но были дни, когда Кира подолгу рассматривала пузырьки, вдыхала ароматы. Она точно знала, что растения могут залечивать свои и чужие раны, но не верила, что их силу можно уварить, выжать, а потом закатать в стеклянную бутылку как лекарство.

Кира засунула банки в барабан специальной машины. Теперь их можно ненадолго оставить.

– Я в магазин, – заглянула Галя, – взять чего-то или у тебя с собой? А то, хочешь, пошли со мной. На улице теплынь!

– Ну пошли.

В коридоре Кира сразу направилась к лестнице, но Галя подхватила ее под локоть и повела в раздевалку.

– Будем переодеваться? – удивилась Кира.

Магазин был прямо за забором, и они часто бегали туда прямо в халатах, хотя это и запрещалось.

– Не.

В раздевалке Галя шагнула к углу между окном и шкафчиками. Там, привалившись к стене, стоял полуметровый сверток.

– Это что? – удивилась Кира.

Галя смахнула с плеча черную косу, и та зазмеилась по синей ткани халата.

– Виноград.

Опустившись на колени, Кира аккуратно размотала тряпки. Черенок торчал из пакета с землей: живые белые корни клубились, стесненные пластиком. Вверху тугую красноватую ветку украшали четыре кружевных листка.

– Откуда? – спросила Кира, любовно касаясь пальцами тонких листьев.

– Максуд привез, – сказала Галя тихо, будто боялась спугнуть дрожащую у виска стрекозу. Потом добавила обычным голосом: – Для сада.

Оставшуюся часть дня Кира то и дело возвращалась мыслями к винограду. Она представляла, как они с Галей высадят его на холме, и грезила о выброшенных во все стороны лозах, ползущих по земле и под землей, пронизывающих живой организм сада, как сосуды и капилляры пронизывают человеческое тело, гоняя по нему кислород и питательные вещества.

Галя рассказала Кире, что Максуд привез саженец еще две недели назад и долго постепенно приучал его к солнцу и ветру. На два часа в день он выносил саженец в тень, а когда листья окрепли, передвинул под неяркий, разбрызганный ветками свет. Теперь, когда растение достаточно закалилось, его можно было высаживать в открытый грунт. Галя с Кирой договорились, что сделают это после работы, вперед всех домашних обязанностей.

Слава застал Киру в прихожей. Напялив замызганную ветровку, она торопилась в сад.

– Слушай-ка, – начал он, растягивая слова. – Вот ты со своими цветами возишься, а люди готовы за это деньги платить.

Он говорил про Серегу Зорева, хозяина фермы. Зорев родился и вырос в Горячем, попал в армию, потом на войну, сначала как призывник, потом контрактником, прошел всю вторую чеченскую. В поселке долго не появлялся, а потом приехал с деньгами. Кира хорошо знала его мать: та страшно любила наряжаться и даже в магазин выходила как на танцы – накрашенная и на каблуках, а еще она давала ссуды под большие проценты. Говорили, что она записывает должниц в толстую тетрадку и нет такой женщины в поселке, чье имя хотя бы раз не было выведено старческой рукой на разлинованной бумаге.

– Зорев, – продолжал Слава, – ищет, кто бы помог ему организовать участок – рассадить деревья, спланировать клумбы и все такое, – и я предложил тебя.

Галя ждала Киру у подъезда. Вручив ей саженец, она забросила на плечо лопату и поспешила к холму. Прижав виноград к груди, Кира поднималась за ней к солнечному свету. Они еще днем определили место – сразу за длинной шеренгой рудбекий, на границе золотого и зеленого – и теперь выкопали там небольшую яму. Укрыв дно мелкими камешками, они опустили саженец в эту земляную люльку.

Кира ничего не знала про Зорева, но, когда приходила к его матери просить до зарплаты, видела армейские фотографии. Снимки висели на зеркальных створках трельяжа в коридоре, обрамленные пыльными букетами сухоцветов. На одном из них был запечатлен лежащий в траве юноша. Он опирался на локоть, выкинув вперед правую руку. На смуглом лице играла улыбка, но темные глаза застыли, глядя на недоступную точку где-то вдали. Козырек фуражки бросал на лоб полукруглую тень, отчего лицо казалось каким-то незавершенным.

– Ты когда-нибудь видела косулю? – укрывая яму дерном, спросила Кира.

– Это вроде оленя? – уточнила Галя. – Ну видела когда-то, хотя и не помню где.

– А я живьем никогда. – Кира впечатала ладони в рыхлую землю, и грунт вылез между пальцами. – Я вообще ничего не видела.

Потом, засыпая ночью, она представляла, как тронет ладонью теплый мягкий мех и как отзовется на ее прикосновение неведомый чудесный зверь – вытянет вперед морду, требуя большей ласки, или разожмет вдруг парны́е губы, попытается укусить. Улыбнувшись видению, Кира обняла себя за плечи и, подтянув ноги к груди, с шумом вдохнула.

Утром Кира сказала, что хочет посмотреть ферму. Слава предложил взять ее с собой и свести с начальником. У Зорева было два гектара земли: участок начинался от проселочной дороги и тянулся через поле – все в траве и цветах – до самого леса, подступающего к нему несмелой порослью клена и лиственницы. Раньше на этом поле стояли ворота без сетки и мальчишки играли в футбол. Еще там было маленькое озеро. В нем не купались – весной поверхность воды покрывалась зелеными точками ряски, но ловили лягушек, а на Троицу у озера собирались на шашлыки. В своем детстве Кира очень любила этот праздник, потому что дома становилось необыкновенно красиво: бабушка украшала иконы связками скошенной травы и свежесрезанными ветками и расставляла на подоконниках букеты полевых цветов. Она говорила, что в этот день природа оберегает людей. «От чего, бабушка? – спрашивала маленькая Кира. – Может, от русалок?» – «От чего угодно, – говорила бабушка, – даже от плохих решений».

Теперь поле было затянуто охранительной сеткой рабицы. Слава вел Киру вдоль забора до калитки. Край поля еще не был тронут, но дальше проводились работы – мужики таскали бревна и строгали доски. Впереди стоял сруб дома, а прямо перед ним торчал двухметровый металлический скелет птицы. Распотрошив мешки с землей, двое парней укладывали грунт внутрь каркаса – птичье тело было заполнено на треть. Был у птицы и хвост: черные прутья лежали на земле кружевным веером. «Павлин!» – догадалась Кира. Этот совершенно ребяческий жест ее поразил: как любому непреклонному «хочу», ему было нечего возразить.

Когда в поселке узнали, что Зорев получил от администрации землю – неизвестно, за деньги или даром, – это стали обсуждать. Одни говорили, что вот так запросто отдавать землю неизвестно кому и за какие заслуги – самое настоящее преступление. Другие – что освоение пустыря благородное дело и пусть лучше там будет ферма с животными, чем собирается всякая пьянь. Кира думала по-своему. Из телевизионных новостей она знала, что внешний мир дробится и сыпется, как кирпич подорванной восьмиэтажки, что вместе с самолетами и вагонами метро рушатся надежды, исчезают целые города и страны, что этот запредельный мир бессмыслен и кромешен. До поры все это существовало где-то там, но темнота была такой всеобъемлющей, что доходила всполохами и до Горячего. Кира мечтала сберечь то, что есть, и цеплялась в этом стремлении за любую надежду. Ценность фермы определялась для нее только этим.

– Кира, иди сюда, – позвал Слава. Он спешил представить жену Зореву и пойти работать.

Мужики зыркали в ожидании еще одной пары рук.

Оставив земляную птицу, Кира пошла на голос и свернула за угол бревенчатого сруба. Вдруг она увидела молодую косулю. На фоне залитой солнцем лужайки темная фигура казалась вырезанной из бумаги. Мгновение – зыбкий силуэт дрогнул, и свет заструился по мохнатой холке. Приглядевшись, Кира поняла, что косуль несколько. Одни неподвижно лежали под солнцем, другие беззастенчиво слизывали с полуголых деревьев остатки листьев. Кира не увидела сетку, которая помешала бы ей приблизиться к животным, поэтому, непроизвольно выставив перед собой руку и преклонив голову, осторожно шагнула к лужайке. Косуля покоилась на траве, подогнув под себя костлявые ноги. Сложенные, они напоминали деревянную строительную линейку на заклепках и казались слишком тонкими, чтобы носить на себе грузную тумбу тела. Присев на корточки, Кира поднесла руку к темной морде, и косуля ткнулась в ладонь холодным влажным носом.

Поблизости зарычала бензопила, и стайка животных бросилась в заросли. Кира чуть не упала от неожиданности.

– Они не разбегутся? – обернулась она к Славе.

– Не, – протянул Зорев, – у них там огорожено.

Он стоял засвеченный солнцем, и Кире пришлось сделать козырек из ладони, чтобы его рассмотреть. Ржаные волосы доходили до плеч, одна прядь, упав на лицо, расколола лоб на две части. Вместо того чтобы смахнуть прядь рукой, он запрокинул голову, и в горле закачался кадык. Откашлявшись, Зорев сплюнул на траву, вытер рот рукавом спецовки. Он мало походил на мальчика с армейского снимка. Это был молодой мужчина с красивым крепким телом и живым лицом. Он был ниже Славы, и, если мужу Кира едва доходила до груди, Зореву она могла бы положить голову на плечо.

Он предложил пройтись, и Кира согласилась. Мысленно она размечала карту участка.

– А ты мать давно видела? – вдруг спросил Зорев.

Слава говорил, что он ночует в недостроенном доме, а не на квартире у матери.

– Не очень. – Кира припомнила, как ходила занимать, потому что зарплату задержали, а в школе собирали то ли на ремонт, то ли на учебники.

– Когда я был у нее в последний раз, она рассказывала, как Магомаев посвятил ей песню, а Хрущев здоровался с ней за руку.

Кира прыснула. Она думала, Зорев скажет что-то еще, но он больше не касался этой темы.

Они обошли ферму и вернулись, когда птичье тело уже полностью обрело форму: теперь скульптура напоминала гигантскую глиняную свистульку. Кира сообразила, что, когда в теле земляной птицы прорастут цветы, она будет как настоящий павлин – с разноцветными лепестками вместо перьев.

– Я видел такое в одном городе. – Зорев кивнул на птицу.

– В каком? – Кира смотрела не на птицу, а на него.

– Да неважно, – ответил Зорев. – Там уже ничего не осталось.

Вечер был теплым и солнечным, и ничто не предвещало дождя. Но ласточки летали низко над крышей, и скоро прозрачное голубое небо стало темно-синим, а потом ударил ливень. Он шел стеной, и казалось, что дом, сад, целый поселок заключены под прозрачный купол. Когда дождь закончился, Кира вышла на балкон и увидела, что сирень под окнами осыпалась и земля под кустами стала сплошь сиреневой и белой. Намалеванная розовым мелком на асфальте девочка расплылась.

Пришла соседка и принесла рыбу, которую наловил ее муж, – пять окуньков и две плотвички. Кира нажарила целую сковородку. Когда вернулся Славка, сели ужинать, и Кира долго и живо рассказывала, какие кусты и деревья хочет посадить на участке.

– Что это с мамой? – удивился Женя.

– Нашла свое призвание, – грохнул кружкой Слава.

Потом Женя ушел к себе, а Слава еще долго сидел за столом и пил чай, пока Кира мыла посуду.

– Сколько заплатит-то? У него деньги есть.

– Я не спросила.

Выжимая губку, Кира решила, что завтра наденет на работу платье в цветочек, которое перестала носить, потому что кто-то на работе ляпнул, что оно ей не по возрасту – слишком короткое. И закажет те духи c вольным запахом гиацинта, которые ей понравились в каталоге «Эйвон» – она так терла пахучий глянец, что порвала страницу.

– Ну даешь. Узнаю!

– Не надо, я сама…

Когда последняя тарелка отправилась на сушилку, Слава пошел смотреть телевизор, а Кира вспомнила, что снова не погладила вещи, которые уже неделю занимали стол-книжку. Она разобрала все футболки и наволочки, взгромоздила их аккуратной стопкой. Пока гладила, думала о растениях, а когда закончила, пошла к Жене, попросила у него тетрадный лист и ручку и набросала план посадок. Только тогда, удовлетворенная, легла и сразу уснула. Уставший за день Слава провел ночь на диване перед телевизором, и утром она проснулась одна – впервые за долгое время по будильнику. Стала стягивать ночнушку и увидела на внутренней стороне плеча, под левой мышкой, маленькое соцветие с жесткими, как у бессмертника, лепестками.

Глава вторая

Горячей воды в квартире не было, поэтому летом ходили мыться на речку, а в межсезонье – на завод или к бабушке, которая топила дровами титан. Зимой чаще тянули из комнаты через коридор черный шланг и впускали в ванную высосанную из отопительных систем воду. Вода была желтая, и керамическая ванна быстро покрылась некрасивым палевым налетом цвета заветрившегося маргарина. Небольшая плата за возможность мыться в горячем. Иногда, вернувшись с завода, Галя устраивала себе релакс: приносила из лесочка за огородами пахучие сосновые ветки и запаривала их кипятком. Алене такие дни были дороже праздников. Окутанные густым запахом хвойного леса, они делили ванну на двоих: расчесывали друг другу волосы, намывали их шампунем и умасливали скидочной оливкой, экономно растирая капельку между пальцами.

У Гали волосы были черные и длинные, и, когда она заплетала косы, их можно было принять за двух узловатых змей. Алена родилась совсем лысая, а потом хотя и обзавелась волосиками, но тонкими и хрупкими, не то землистого, не то пепельного цвета. Вдобавок у Гали были волосы и в других местах – жесткие под животом и в подмышках, тоненькие, вроде пушка, на руках и ногах.

– А я буду такая же красивая, когда вырасту, мама? – спрашивала Алена, с интересом разглядывая материнское тело: овал живота и выступающие над водой гладкие камни грудей.

– Ты будешь еще красивее, – отвечала Галя.

Намывшись, она вытягивала пробку, и лесная вода убегала в вонючий слив. Вместе с ней бежали дни сначала одной общей жизни, а потом двух разных. Скоро у Алены тоже появились нательные волосики, а Галя стала срезать свои острой бритвой, потому что в ее жизни появился мужчина, заводской бригадир по имени Максуд, что значит «желанный».

Максуд приехал из пыльного Азербайджана, куда каждый месяц исправно высылал большую часть небольшой зарплаты, – там у него остались жена и две дочки подросткового возраста. Он скучал по родине. В черных Галиных косах видел полоски чернозема с окраины родного села, в молодом светлом лице – полуденное солнце, а в губах и вовсе алые губы жены, поэтому Галя была для него не сообщницей в измене, а живой памятью о семье и доме. Гале нравилась вежливость Максуда и его готовность помогать: он никогда ей не отказывал, даже выписывал рабочих, чтобы те вскопали ее огород в счет смены.

Иногда она встречалась с Максудом после работы, и они закрывались в одном из пустующих кабинетов последнего этажа. Западные окна выходили на застроенный старыми лодочными гаражами берег реки, и уставшие Галя и Максуд открывали раму, чтобы подышать прохладным вечерним воздухом и посмотреть, как солнце поджигает макушки сосен на том берегу. Она ставила на подоконник банку с левкоем, кровохлебкой и другими цветами, которые рвала по дороге на завод, изредка приносила садовые пионы и маки. Он читал ей по памяти: «Мне каждый день беду сулит волна твоих волос, источник счастья и обид, волна твоих волос»[1].

В один из таких дней они увидели зверя. Озираясь по сторонам, он пробирался между ржавыми ракушками, не зная, что его выдает золотистый луч, выхвативший из темноты поджарую фигурку. Это был лис. С тех пор они видели его постоянно, и скоро Максуд начал потихоньку ходить к гаражам и оставлять зверю пропитание. Теперь в обед Галя сворачивала за угол и шла к реке, где часто заставала мужчину и лиса, который доверил свою жизнь человеку.

– Вот погляди, опять пришел, – Максуд махал в сторону куста, где прятался лис. В словах было осуждение – зверь, хозяин природы, а доверился слабому глупому человеку! – но в глубине души мужчина оправдывал его. Не устоял перед подарком судьбы, бывает.

Впервые в жизни предоставленная себе, Алена проводила вечера перед телевизором. В 17:45 смотрела «Кармелиту» по «России», в 18:40 – «Клон» по «Первому» и с каждой серией все больше осознавала свою некрасивость. В спальне, стащив купленное на воскресном развале платье, она подолгу всматривалась в зеркальные дверцы шифоньера. Предсказания матери не сбылись – девочка пошла в отца. Это было странно: стать похожей на чужого человека, которого не знала, вместо того чтобы походить на женщину, в чьей утробе оформилась, из чрева которой появилась на свет, под чьим взглядом выросла. Долговязая, плоская как трафарет, да еще и волосы – недоволосы, бесцветные и жидкие, как у старой куклы… Если бы только добавить им цвета!

Девочки в школе делали мелирование перьями и красили волосы в каштановый, но Алене нужно было что-то особенное, и однажды в поисках разного рода красителей она обнаружила в старом буфете на лоджии банку с порошком серебрянки. Запустив в нее ладонь, девочка почувствовала, что трогает мелко смолотый камень, но, когда вытащила руку на свет, та блестела как россыпь самых ярких звезд. Зачерпнув из банки горсть, Алена просыпала порошком каждую прядь. Любуясь своей искрящейся прической, она сначала крутилась перед зеркалом в спальне, а потом стала дожидаться мать на диване перед телевизором – на всякий случай не шевелясь, чтобы не растерять серебро. Когда Галя увидела ее, пришла в ужас: серебрянка была огнеопасной и, коснись ее солнце, тут же бы вспыхнула. Отправив Алену в ванную мыть волосы прямо под холодной водой, она уставилась на диван. На темной бархатистой спинке остался сияющий ореол, как на иконах. Галя не ходила в церковь, но верила в приметы, поэтому приняла едва не случившуюся трагедию за предостережение. Всю ночь она думала про Максуда, представляла его жену и дочерей, а утром решила прекратить встречи.

Пожар, впрочем, все-таки случился. Тем летом Алене исполнилось пятнадцать. На каникулы к скандалистой бабе с лестничной площадки приехал погостить сын с новой женой и падчерицей – двенадцатилетней Наташей. Она прыгала по вонючим, пропахшим кошачьей мочой ступенькам подъезда и выжигала искры: собранный бархатной резинкой высокий хвост ее медных волос пылал как костер. Встречая ее, Алена замирала в изумлении. Это было все равно что найти золотое колечко в животе пятнистой щуки, вроде той, что Гале по дешевке отдавала приятельница – жена рыбака, потому что терпеть не могла разделывать рыбу.

Сначала Алена любовалась Наташей издалека, а в один из дней спустилась в подвал, чтобы взять банку варенья, и услышала в сырой темноте три голоса. Первые два принадлежали Рыжему и Серому – сводным братьям из соседнего подъезда, которых запихнули в один класс, хотя у них была разница в год или два. Третий голос был Наташин, но она не говорила, а хныкала. Мальчишки прижали ее к стене.

Скованная по рукам, она выглядела такой напуганной, что Алена подскочила к ребятам и тряхнула Серого за плечо. Рыжий попятился в глухую черноту и сразу растворился в ней, но Серый отступать не собирался:

– Тебе что тут надо, манда!

Вместо ответа Аленка подошла к Наташе и сжала ее холодную ладонь своею, гораздо более теплой.

– Пошли-ка отсюда, – сказала одна девочка другой.

В квартире Алена усадила Наташу на табуретку, распустила ее пахнущие леденцами и подвальной сыростью волосы и взялась за расческу. Деревянная массажка скользила по блестящим локонам, как лодочка.

– Что они делали? – спросила Алена.

– Ничего. Просто целовали, – сказала Наташа.

– Ну ты и дура! – Алена дернула расческой по Наташиным волосам и тут же испугалась собственной грубости.

Наташа, хотя и зажмурилась от боли, промолчала. Тогда Алена ласково погладила девочку по голове, а потом заплела ее волосы аккуратными колосками.

– Я так хорошо себя чувствую сейчас, – обрадовалась Наташа.

– Почему? – отложила расческу Алена.

– У меня со вчерашнего дня болела голова, а теперь не болит.

С тех пор они виделись постоянно, днем ходили на речку, вечером залипали перед телевизором. Дружба продолжалась месяц, а в конце лета Наташа уехала и больше не вернулась. Сентябрь они обменивались эсэмэсками, но скоро и эта связь прервалась.

Лиса начали видеть в поселке – говорили, что он таскает кур, а однажды его чуть не поймали с жирным гусем в зубах: меченная красными перьями тропка терялась за заводским забором.

Максуд боялся, что люди, жалея свою птицу, не пожалеют и убьют зверя, и он решил отвезти лиса в лес. О машине договорился с заводским водителем, обязанным Максуду за то, что тот не единожды прикрывал запойного пьяницу перед начальством. Оставалось только поймать лиса. Он, по-животному остро чувствуя любую опасность, хотя и безрассудный с домашней птицей, с человеком держался осторожно. Максуд хотел все сделать сам, но, увидев в дверях Галю, которая уже собиралась домой, вдруг выдал ей свою затею. Женщина все поняла и предложила помощь – все-таки лис был их общим.

Выманив лиса, они затолкали его в кроличью клетку, погрузили в дребезжащую машину и поехали к лесу. Солнце уже село, и в лесу было темно, поэтому, когда Максуд с Галей выпустили зверя, он сразу исчез, впитанный чащей.

Лето было дождливым, и в воздухе стоял влажный запах мха и волглой древесины. Глядя перед собой, Галя сказала:

– Это было правильно.

– Дура ты, Галя, – возразил Максуд.

Тот вечер был для них последним. Прошли выходные, а в понедельник она узнала, что Максуд по семейным обстоятельствам уволился.

Тем же днем в брошенном кабинете, где раньше они бывали вдвоем, она нашла на подоконнике подарок, который он ей оставил. Это был маленький блестящий кулон с фигуркой Стрельца – Галиного знака по зодиаку. Когда-то она просила Максуда подарить ей то, что можно носить всегда, а он подумал, что она намекает на кольцо, и они поругались. Она глянула в окно, но небо было пасмурным, и можно было только вообразить, как по ту сторону горящих по вырезу облаков садится солнце. Галя склонила голову и на шейном позвонке застегнула цепочку. Золотая подвеска, которая съела большую часть чужого семейного бюджета, стала для нее вроде нательного крестика, который носят православные.

Мама и дочка снова остались вдвоем. Алена видела, что Галя непривычно грустная, старалась развеселить. Вечерами она забиралась на материнскую кровать, продрогшую от вечной квартирной сырости, и бралась за расческу. Завяжет волосы в узел, закрепит шпильками, и получится цветок вроде черной розы.

К концу девятого класса, пока одноклассницы естественно хорошели, Алена улучшала себя сама. Покрасила волосы в черный, выстригла густую рваную челку, вставила в губу кольцо, подоткнула бровь металлической штангой. Учителя кривились, жаловались Гале, но та только пожимала плечами: учебе же не мешает. Но учебе мешало. Алена возненавидела школу, и все ее тетрадки были заполнены не диктантами и уравнениями, а рисунками диковинных красавиц с цветами в волосах. Классная сказала прямо: «Давай думай, куда пойдешь, потому что учиться в десятом классе тебе смысла нет – только статистику портить».

Стали думать, и однажды, бросив взгляд в зеркало, Галя совершенно серьезно сказала: «Тебе в парикмахеры надо».

Алена без труда поступила в районный колледж и быстро овладела всеми инструментами: расческами, щетками, ножницами, щипцами, машинками для стрижки волос, бритвами, фенами. Освоившись с этим, перешла к материаловедению: шампуням, бальзамам, составам для химической завивки, гелям и лакам. Потом научилась делать стрижку, завивку, окраску, укладку волос. Галя тоже увлеклась волосами: нашла у себя один седой волос, потом другой. Начали ее змеи серебриться, шептать, что красоту потерять – одно мгновение, и у нее появился новый ухажер, электрик Саня.

Саня был длинный, худой и эластичный, он напоминал скорее тень, чем живого человека. Александр – победитель, это с греческого, но Саня Александром был только по паспорту, и за ним числилась только одна победа. Как-то он пошел на почту за пенсией матери, купил лотерейный билет и выиграл сто тысяч рублей. Тут же, в местном магазине, под косым взглядом продавщицы Лили, он купил брауншвейгскую колбасу и другие гостинцы и заявился с ними к Гале. Вдруг получив много денег, он почувствовал себя способным если не на все, то на многое, и, мигом откликнувшись на этот позыв, его податливое тело распрямилось и приосанилось. Смахнув с плеча толстую косу, Галя поблагодарила за продукты и стала готовить обед. Саня разулся, по-хозяйски прошел в комнату и включил телевизор.

Алену Саня избегал. Неизвестно, как он повел бы себя, окажись в его власти ладненькая шестнадцатилетка вроде тех девочек, что собираются вечерами на детской площадке и, придерживая сигаретку красными коготками, пробуют на вкус озорные слова. Но андрогинная Алена с недобрым взглядом его пугала, и, столкнувшись в коридоре, он шарахался от нее, как от больной.

Алена с легкостью уступила Сане телевизор, но доносившиеся из спальни тихие всхлипы и скрип не давали ей спать, так что по утрам она злилась.

– Подстрижешь, может, Саньку? – просила Галя, запуская пальцы в его копну волос.

– Сама стриги, – огрызалась Алена, снимая с крючка над мойкой ножницы, которыми Галя обычно обстригала рыбьи плавники. – Ножницы дать?

Выигранные Саней деньги закончились быстро, но, избалованный однажды счастливой случайностью, он не спешил искать постоянную работу, вправлял соседям поломанные розетки и устанавливал новые телевизоры. Поначалу Галю это устраивало, но время шло, и она стала замечать: заплеванную раковину, которую только помыла, грязь на полу, который только вытерла, пустой чайник, который только наполнила водой, и, наконец, пустой холодильник. Озадаченная своей беспомощностью, она пробовала говорить, регулируя настройки тона и громкости, но каждый раз натыкалась на монолит Саниного непонимания. Он в упор не видел ни беспорядка, ни проблемы.

– Обман ожиданий, – как-то сказала Галя.

Они с Кирой возвращались с завода. Днем получили зарплату, накупили продуктов – ручка пакета резала ладонь.

– Ты про что? – глянула Кира.

– Когда долго все не так, как тебе хочется, любовь проходит.

Кира поменяла руки.

– И чего тебе хочется?

– Да не знаю. – Галя коленкой подтолкнула пакет. – Сгущенки с черным хлебом!

Она жалела, что дорога от завода до дома такая короткая. У подъезда она даже вздохнула. Хотя пакет был тяжелым, Галя предпочла бы идти дальше. Саня сидел перед телевизором, смотрел новости. На табурете перед ним стояла тарелка с обедом.

– О, зайка! А я макаронов наварил. Только кетчуп не нашел.

Он улыбался, когда смотрел на нее, это раздражало. Галя дернула уголком рта:

– Я купила.

Ночью, когда они лежали в спальне и Саня перебирал ее ползучие локоны, ей вдруг очень захотелось сделать ему больно. В задумчивости она потеребила цепочку и спросила:

– Нравится мой кулон?

Она начала свой рассказ осторожно, но быстро вошла во вкус. К концу так расчувствовалась, что на глазах выступили слезы. Она вжала лицо в подушку, чтобы Саня не заметил. Когда он робко погладил ее по плечу, ей стало стыдно. Днем, пока она была на заводе, Саня написал ей в эсэмэске «я скучаю». Вечером она застала его в кухне, где он жарил рыбу по фирменному рецепту, в майонезе. Рыба была вкусной, и Галя почти не расстроилась, что придется отмывать кухню. Вечером, готовясь ко сну, она сняла цепочку со Стрельцом и убрала в шкатулку. Может, что-то и получится. Когда они занимались сексом, она представила, что их видит Максуд, и от этого возбудилась сильнее.

Алена в семейные дела не вникала. В колледже готовились к конкурсу причесок: наконец девочки получили возможность сделать что-то посущественнее химзавивки. В тетрадке Алена нарисовала грозную лесную воительницу с цветами и ветвями в волосах. Она насобирала в лесу разлапистых веток, отмыла и отполировала их шкуркой до янтарного блеска, сложила наподобие короны и украсила цветами из сада. Носить такой венец могла только одна девушка – бывшая одноклассница Лена, крепкая грудастая брюнетка с вострым носиком и большими, как у новорожденного, голубыми глазами – ее совершенно детское лицо не шло телу. По Лене все время кто-то страдал, но она никому не отвечала взаимностью.

Лена жила через два дома и проводила вечера на детской площадке под окнами. Алена нашла ее на качелях. Лена раскачивалась, уперевшись ногами в землю. Короткая юбка смялась складками, металлическая цепь отпечаталась на обнаженном бедре. Когда Алена рассказала про конкурс, Лена смерила ее взглядом и вместо ответа спросила:

– А фоточки будут?

Теперь Лена приходила к Алене дважды в неделю, садилась на табурет перед зеркалом и терпеливо ждала, пока та колдовала над волосами: расчесывала, делила на пряди, сплетала с магазинными, которые давали нужный объем, собирала, подвешивала на торчащие рогами ветки, украшала лентами и мхом. Наконец все было готово, и в зеркале вместо Лены появилась лесная колдунья. Лена вздрогнула:

– Как-то жутковато. – Потом добавила: – Но красиво, блин.

Алена улыбнулась. Она так долго хотела стать красивой и вдруг с облегчением поняла, что красивыми рождаются.

В день конкурса она стояла за портьерой и кусала ногти, чего не делала с детства. Глубоко вдохнула, потом медленно выдохнула, и так трижды. Теперь все зависело только от моделей. В ожидании выхода Лена и другие девочки с тяжелыми париками сползали по стене. В белом свете люминесцентных ламп они были как выхваченные фарами ночные животные, слабые и дезориентированные.

– Бу? – Лена вытянула из крохотного рюкзачка горлышко бутылки, и стекло блеснуло, подмигивая.

– Это что?

– Да так, дядя Максим задолжал.

В бутылке был настоящий портвейн, хотя и с крепким духом грибной браги. В девяностые Ленин дядя перегонял иномарки, потом эмигрировал в Европу. Чем он там занимался, никто в семье не знал, но приезжал всегда с заграничными гостинцами. Лене он привозил трусы и косметику.

Пока никто не видел, они сделали по глотку. Портвейн разлился по желудку, ударил в голову. Затопленная светом сцена походила на корабельную палубу, старые доски стонали под натиском высоких каблуков. Лена была великолепна. Сложная прическа уравновесила ее фигуру, сделала завершенной. На конкурсе Алена стала третьей, но это было неважно. Час спустя они сидели в кафе «Кафе», высасывая из трубочек сладкую густоту молочного коктейля с запахом ванили, и безостановочно хихикали. Потом пошли домой. Наполовину опустевшая бутылка все еще лежала в рюкзаке, и Лена скинула с плеча лямку, чтобы ее достать.

– А знаешь, Максим скоро опять приедет, на папин юбилей. А знаешь, что еще? Я из дома убегу к тому времени. Потому что иначе… Иначе я его убью.

Она рассказала Алене, как с самого детства дядя заставлял ее мерить трусы в обмен на подарки и как влепил по щеке в прошлый раз, когда она впервые его не послушала; как, перепуганная, она выдала это маме, а та только посмеялась: «Трусы не жопа, а жопа не брильянт».

Раньше Алена не напивалась, так что проскочила в комнату незаметно. Это оказалось несложно: Саня ругался с Галей на кухне.

– Я просто хочу, чтобы ты сказала в лицо.

– Я уже сказала.

– Не это.

– Я все сказала.

– Просто скажи.

– Я тебя не люблю!!! Доволен?

Саня выбежал из кухни, быстро обулся и ушел, хлопнув дверью. Галя утешала себя тем, что правда пыталась. Из комнаты Алены доносилась иностранная музыка – страстная и тревожная. Навалилась усталость. Надо было пойти узнать, как прошел конкурс, но Галя не двигалась с места. Сидела, пыталась вспомнить, чем Саня ей понравился, но мысли ускользали. Когда она все-таки заглянула к дочке, та спала, завернув ноги в угол покрывала. Галя села рядом, наклонилась поцеловать. Лицо Алены было совсем рядом: на лбу воспалился прыщик, тушь осыпалась с ресниц и лежала на щеках черными крапинками, обветренные губы шелушились белыми чешуйками. Она чмокнула дочку в щеку, потом забралась в кровать и тихо легла рядом.

Саня заявился ночью. Щелкнул замок, и Галя проснулась. Стараясь не разбудить Алену, она проскользнула в коридор, а оттуда в кухню.

В окне висела громадная бляшка луны, и было так светло, что Саня отчетливо видел очертания Галиных грудей под рубашкой. Он был пьян. Охмеленный нежностью, он притянул ее к себе и только теперь заметил крошечного золотого Стрельца, уже натянувшего тетиву. Уязвленный, Саня пришел в бешенство. Он схватил первое, что попалось на глаза, – висевшие над мойкой ножницы. Через секунду щелкнули стальные лезвия, и на пол разомкнутым кольцом упала, застыв неподвижно, черная змея – Галина коса.

Следующие пять дней Галю все время тошнило, но больше всего мучили суставы, которые распухли и болели. Вызвали врача, он измерил температуру и прописал покой и много жидкости. Потом на руках появились пятна. Когда они распространились на шею и грудь и множественные красные узелки начали покрываться чешуйками, вызвали скорую. Галю положили на обследование в районный центр, но в больнице никак не могли поставить диагноз, а без него не держали. Когда ей стало немного лучше, отпустили домой. В отличие от врачей Галя прекрасно знала, что с ней случилось, и винила во всем Саню, лишившего ее косы, а с ней – жизненной силы. Алена успокаивала мать, гладила по голове, повторяя знакомый с детства стишок:

Она ухаживала за ней вместе с Леной, которая теперь бывала у них чаще, чем у себя. Лена и предложила примерить Гале конкурсный парик, и тогда Алена достала из ящика стола отрезанную косу и приладила ее к собранной из веток конструкции. Заготовку пришлось переделать. Вместо того чтобы закреплять ее на голове, вплетая в живые волосы, она сделала убор, который держался сам. Галя в нем была похожа на мертвую невесту из тимбертоновского мультфильма, который Алена очень любила. Обтянутые кожей скулы и большие, на пол-лица, грустные глаза.

Тем вечером электрические провода порвались от сильного ветра, и двухэтажка провалилась в темноту. В буфете на кухне Алена нашарила свечи и старую керосинку – подожженный фитиль зачадил черным, но потом оправился, вздохнул, и пламя застыло на тонкой веревочке уже совершенно ровное, как бумажное. Расставленные на серванте свечи множились в отражениях зеркальных створок, плясали по серым стенам. Галя сидела на кровати, опершись на подушки, в высокой короне из веток, с черной змеей, обвивающей голову. Девочки сидели в ногах: Алена заплела Ленины волосы в тяжелые полукольца, подоткнула их сухими, бог знает с каких времен сохраненными розами.

Когда в дверь позвонили, воздух дрогнул, как стекло в расшатанной деревянной раме. Вооружившись керосинкой, Аленка пошла открывать. На пороге, в кромешной подъездной темени, стоял Саня.

Его лицо, подсвеченное прямым светом, казалось плоским – как маски актеров в японском театре кабуки. Но потом вдруг рот поплыл вниз, а глаза, сплюснутые опухшими щеками, расширились до размера пятирублевой монеты. Саня попятился назад, столкнулся спиной с дребезжащими перилами и бросился бежать по лестнице. Оступившееся в темноте тело кубарем покатилось вниз, а вписавшись в стену, поднялось и снова понеслось наутек, крича перед собой: «Ведьмы!» Финальным аккордом грохнула тяжеленная подъездная дверь. Завороженная этим спектаклем Алена опомнилась, только когда все смолкло, и тогда же увидела, что все это время за ее спиной стояли две инфернального вида темные фигуры: с цветами и ветками в волосах и лицами, искаженными дрожащим пламенем свечи.

Галя умерла через три дня. Готовить ее к похоронам Алене помогала Кира. В лесу она набрала сосновых веток и заварила их кипятком. Сосновый дух напитал комнату, вобрал в себя плотный запах умершего тела. Галя, свежая и прекрасная, лежала в гробу в атласном платье, самом нарядном из всех. Голову ее обвивала толстая черная змея – отрезанная Санькой коса.

Земля сочилась гнилой сыростью и копотью. Сад потемнел. Некогда ярко-зеленые листья приобрели холодный серый оттенок. Из цветов остались только белые хризантемы и пара запоздалых георгинов – упрямые костерки в горстке пепла. Подвязанная к жерди закостеневшая виноградная лоза растеряла листья и выглядела мертвой. В день похорон выпал снег – не первый, но теперь было ясно, что он пролежит до весны. Пока Кира осматривалась в поисках цветов для букета, Алена стояла на дорожке, тупо уставившись в темную зелень. Кира заметила, что край джинсов у девочки потемнел, и сказала:

– Ты, наверное, ноги промочила. На кладбище поедем – замерзнешь.

Она присела перед клумбой и срезала два алых цветка. Уложив их на колени, уперлась ладонями в землю и закрыла глаза. Хотела прочитать какую-нибудь молитву, но не вспомнила слова, поэтому сказала про себя: «Как ты укрываешь собой корни цветов и трав, так и рабу Божию Галку прими, мать-земля».

Потом они спустились с холма к дому, где во дворе на двух табуретах стоял сиреневый гроб, и началось прощание. Когда батюшка обнес всех кадилом, Алена взяла у Киры георгины и вложила их в материнские руки. Цветы очень шли голубому Галиному платью. Гроб укрыли лапником, который кидали по всей дороге до самого кладбища.

Процессия была недлинной – в поселке судачили про ведьм. Впрочем, сам Саня, неосторожно в сердцах бросивший этот глупый слух, пришел. Эластичное его тело смялось, как погнутая проволока. Из запавших глаз вытекали слезы, и он попеременно смахивал их рукавом. Видела Алена и другое странное: когда приехали на кладбище, из леса показался зверь – рыжее пятно на грязном снегу. Сопровождавшие ее Кира и Лена, впрочем, ничего такого не заметили, так что, может, и померещилось.

Глава третья

Кира приходила на ферму после смены, которую заканчивала в пять. Цветки календулы уже сворачивали свои лепестки – как точные часы, они всегда делают это в одно и то же время. Обычно она ходила в одиночестве по мятой траве, отсчитывала расстояние мерной лентой, вбивала колышки, натягивала нитку.

Как-то к ней подошел Зорев:

– Славка говорит, ты все цветы знаешь?

– Ну не все, – ответила, затягивая узелок, Кира.

Зорев выдернул из травы тонкий как волос стебель, к которому крепились три широких лепестка в виде сердца.

– Вот это что?

– А это… Это кислица. Попробуй.

Зорев посмотрел на нее, не понимая.

– Да не бойся ты. – Кира оторвала лепесток, положила на язык и пожевала: – Кислая. Неужели не знаешь?

Зорев сделал как она, долго жевал, потом улыбнулся:

– Вот теперь вспомнил. Мать показывала давно, когда маленький был. Она, как и ты, все травки знает. В детстве чем меня только не пичкала. Помню, заставляла пить отвар из одуванчиков. Такая мерзость!

– А зачем?

– Притупляет чувство голода. Я толстый был. – Зорев захохотал.

Кира поморщилась. От смеха у него в горле запершило, и он долго откашливался, потом вытер рот рукавом спецовки и серьезно сказал:

– Я так долго тут не был, что забыл уже, как жить.

– В Горячем? – уточнила Кира.

– Не на войне.

Потом Зорев иногда снова подходил к ней, каждый раз с новыми цветками. Она называла: мать-и-мачеха, гусиный лук, анемона желтая, анемона белая, калужница, фиалка, а это ты уже показывал, неужели забыл?

Как-то вечером Слава рассказал Кире, что Зорев накинулся на одного из рабочих. Тот даже не понял, в чем провинился, как в него полетел молоток. Кира не поверила:

– Может, он в шутку?

Один раз Кира видела, как Зорев схватил работавшего у него парня за шкирку, протащил до калитки и бросил у дороги, потому что они не смогли договориться. Она не придала значения. В ее мире насилие было нормой. Когда Женя был помладше, Слава прикладывал ладонь к его затылку, свободной рукой оттягивал указательный палец, а потом отпускал. Раздавался щелчок, мальчик начинал хныкать.

– Ага, молотком запустить. Хорошие шутки. – Слава почесал сгоревшую шею. – Тебе долго там еще возиться? Может, пора завязывать, а?

Когда Кира закончила с планом и подготовила землю, они с Зоревым поехали в город на садовую базу, чтобы купить саженцы. Там погрузили в машину карликовые яблони, краснолистные клены, алычу и вишню, а когда поехали обратно, зарядил такой ливень, что пришлось остановиться посреди проселочной дороги и заглушить мотор. Печка работала плохо, и в салоне было холодно. Зорев вытащил фляжку.

– За рулем разве можно? – недоверчиво посмотрела Кира.

– А это и не мне.

Дождь застучал с новой силой, и Кира поежилась.

– Глоток хотя бы сделай, ты же замерзла.

Она взяла фляжку. Сделав несколько коротких глотков, почувствовала, как жар разливается по телу. В горле было горько, но на губах осталась ягодная сладость.

– Вкусно.

Маленькой она часто играла под скрюченной яблоней, пока бабушка занималась грядками. День за днем Кира наблюдала, как распускает длинные усы клубника, как завязываются огурцы, как пухнут дыни. Однажды началась сильная гроза: ветер крутил деревья, гремел металлическими ведрами, дождь набросился на землю как зверь, в почерневшем небе скалились молнии. Они укрылись в домушке – дряхлом металлическом вагончике, который стоял в углу огорода. Внутри на двух скамейках были расстелены мешки, сушилась лущеная фасоль, дозревали помидоры. Бабушка разломила один, похожий на цветок с вздутыми лепестками, и протянула Кире. Нашелся спичечный коробок с солью. Помидор был сладкий и сочный, по рукам текло. Кира ела его и смотрела в портал двери. Снаружи – треск, гром, нездешний свет, внутри – тепло и нестрашно.

– Как хорошо!

– Чего хорошего-то? – улыбнулся Зорев.

– Просто сидеть вот так хорошо.

Взявшись за ручку стеклоподъемника, Кира впустила в салон влажный морок, подставила ладонь под жирные капли. Скоро дождь затих, и Зорев завел мотор.

– Что-то я пьяная. – Кира взглянула на него и сразу отвернулась. – Я быстро пьянею, потому что вообще не пью.

– Не переживай так.

Чтобы Кира не промокла, он подвез ее до дома, но она все равно стояла под дождем и смотрела, как Зорев разворачивается. Потом поднялась в квартиру, скинула ботинки.

– Ты напилась, что ли? – изумился, выглядывая в коридор, Слава. – Красота! Раздевайся давай.

В комнате гремел футбольный матч.

– И че, ты не спросишь ничего, да?

– А че тут спрашивать? Давай раздевайся.

– Где была? С кем пила?

– Раздевайся, говорю.

В спальне она стащила с себя кофту и повалилась на кровать, а когда Слава стал укрывать Киру одеялом, потянулась к нему, вцепилась в резинку треников.

– Кир, ты нормальная? – отнял ее руку Слава. – Проспись, а.

Когда они в первый раз занимались сексом, он думал, что она притворяется – ну не могут от такой нескладной возни быть оргазмы, но ей в самом деле нравилось. У нее в горле пересохло, и, когда она зигзагом пошла в кухню выпить воды, врезалась в дверной косяк. Он рассмеялся, поверил. Кира тогда только рассталась с парнем и не искала ничего серьезного, но забеременела. Когда она сказала об этом Славе, он долго молча смотрел на нее, потом хлопнул по столу и заключил: «Решено – рожаем», и для убедительности обнял. Когда играли свадьбу, она была уже на четвертом месяце и без всяких УЗИ знала, что родится мальчик.

Сначала Кире просто нравилось думать о Зореве. Мысли путались с фантазиями о яблоневых деревьях и смородиновых кустах. На верхней полке дальнего стеллажа в поселковой библиотеке она нашла книгу про садоводство и с глупой улыбкой листала ее за обедом и после ужина, вместо того чтобы мыть посуду.

Кира испугалась, когда поняла, что хочет его. В тот день она высаживала в грунт подросшие сеянцы мальвы, а он подошел к ней и спросил:

– А грибы ты тоже знаешь?

– Рано еще для грибов.

– Это смотря для каких.

Зорев рассказал, что мальчишкой всегда собирал в мае сморчки. Гриб капризный – растет от силы неделю, только один раз в год и в конкретных местах. Не захочет – не покажется, но если найдешь один – тут же откроется целая поляна. Он хотел проверить старое место, и она согласилась составить компанию. Слава тоже собирал грибы, но другие – подберезовики, белые, иногда солюшки, волнушки и грузди на засолку. Она выучила их ножки и шляпки – пластинчатые и губчатые, а вдруг обнаружив на дне корзины незнакомый гриб, боялась, шла к Славе, уточняла. Он успокаивал: «Это волнушка, а это синенога – закатывай в банку».

В лесу она шла позади Зорева, неуклюже хрустя ветками, спотыкаясь на кочках. Он – другое дело. Как маленькая щепка в лоне реки, плыл, обтекая деревья, почти не касаясь их.

Когда с улыбкой заговорщика он обернулся на нее, она подумала, что он тоже может ее захотеть.

Заскрипела сорока, и Зорев остановился, приложив палец к губам, приказал молчать, потом махнул, приглашая подойти ближе. Когда она посмотрела под сосну, там, куда он указывал, увидела пеструю птицу размером с курицу, но с длинным, как тонкий клинок, клювом. Птица сидела не шелохнувшись – прямо чучелко, и Кире померещилось, что это не она замерла, а время остановилось, но вдруг двинулось крошечное веко, и птица моргнула.

– Вальдшнеп, – прошептал Зорев. Он зажал рукой рот, чтобы задавить подступающий кашель и не спугнуть.

Домой Кира вернулась с пакетом сморчков, счастливая этой находке. Это она увидела возвышающийся над землей первый гриб – белая ножка так и светилась на солнце.

– Я это есть не буду, – сказал Слава.

– Почему? – Грибы лежали на разделочной доске, и Кира коснулась пальцами сморщенной шляпки.

– Травиться еще.

– Они съедобные, вкусные…

– Сказал, не буду.

– Но я собирала, хотела попробовать.

– Кир, я же сказал. Хочешь – ешь.

Кира отвела влажные глаза. Она злилась на себя за слезы, которые возникали даже по незначительному поводу, но ничего не могла с этим поделать.

– Началось. – Слава глубоко вздохнул и вышел из кухни. Ее слезы его обезоруживали, и он никогда не знал, как на них реагировать.

Вдруг Кира ощутила острую жажду. Вытерла слезы, набрала полный стакан и выпила залпом. Когда Женя подрос, она вернулась к разговорам о переезде из Горячего в город, которые не заводила много лет. Слава отмахивался: «Кому мы там нужны, да и на какие деньги? Квартиру продать? А кто купит?» Она замолкала, но только еще больше убеждалась в своем желании. Опуская стакан, с силой ударила по столешнице, и донышко треснуло – едва успела разжать руки, как он развалился на осколки.

Весь вечер Кира не разговаривала с мужем и, когда снова засыпала одна, в отместку вспоминала Зорева и фантазировала о нем. Приятно было вообразить себя другой, живущей иначе.

Так прошло лето, а осенью умерла Галя. Вечером, разобрав лотки с остатками салатов после поминок, Кира взялась драить кухню. Она достала из шкафов и перемыла тарелки и кружки, перетряхнула железные банки, в которые собирала монетки, складывала записки с рецептами. В глубине одного из ящиков она обнаружила два пакета цветочных семян: астры «Сиреневый туман» и «Вундер». Кира купила их весной на почте, но посадить забыла. Она разорвала один пакет и высыпала содержимое на ладонь. Ей стало обидно за эти продолговатые бледные семечки, не пустившие корни, не лопнувшие под натиском буйных ростков, не ставшие прекрасными цветами. Астры цветут долго, сейчас они еще украшали бы угасающий сад.

Ничего не сказав домашним, Кира пошла на ферму. Было уже поздно, но, когда Зорев увидел ее, раскрасневшуюся от быстрой ходьбы, не удивился.

Она заметила на столе за его спиной открытую бутылку коньяка, кивнула:

– Можно мне?

Он сполоснул стопку, налил. Она выпила залпом, из глаз выступили слезы.

– Спать будешь крепко, – сказал Зорев.

– Я пока не хочу спать. – Кира взяла его руку, приложила к своей щеке. Рука была теплая и пластичная, как резиновая грелка.

Они поднялись наверх, туда, где планировалась спальня. Крыша была покрыта только частично, и сквозь прорехи между досками можно было увидеть макушки сосен, постанывающих в синеве неба, а присмотревшись, заметить среди деревьев маленькие белесые вихри золы и торфяной пыли. Когда ветер сильный и сосны ноют уже без всякого притворства, в полный голос, вихри несутся по лесу, оставляя ожоги на земле, деревьях, животных.

Кира легла на диван, который был здесь единственной мебелью, и закрыла глаза. Зорев осторожно опустился рядом. Он хотел было разложить диван, но она не позволила – нравилось упираться носом в его ключицу, вдыхать запах любимого тела. Ее собственное тело было набухшим как опара, и, когда Зорев гладил ее по волосам, спине, плечам – по всему, до чего мог дотянуться руками, – ей казалось, что оно продолжает вскипать, расти. Это было почти невыносимо.

– Ты теперь моя? – спросил Зорев.

Кира улыбнулась. Она протянула руки к темному небу. Ветер ласкал борозды ребер. Маленький цветок, который до того она прижимала рукой, распрямился.

– Это что? – Темными пальцами Зорев коснулся тонких лепестков.

– Не трогай. – Кира отстранилась.

Он хотя и нерешительно, но убрал руку:

– Почему?

– Просто. Все остальное можно, а это нет.

С дерева сорвалась какая-то птица: раздался и тут же растворился в ночи шелест больших крыльев.

– Кир, ты? Куда ходила? – крикнул из зала Слава, когда она вернулась домой. – Сделаешь чайку?

Она зажгла плиту, поставила чайник. Села на табуретку, уставилась на синий огонь. Потом заварила чай и понесла в зал.

– Что ты смотришь?

– Да так, боевик. Садись.

Слава лежал на диване, Кира села на край. На экране была погоня, стреляли. Картинки так быстро сменяли друг друга, что она почувствовала тошноту, закрыла глаза. Сидела так какое-то время, а когда Слава уснул, убавила громкость и ушла в спальню. Засыпая, она видела пошатывающиеся сосны, заново переживала блуждания по телу горячих рук. Уткнувшись лицом в подушку, то ли стонала, то ли плакала. Мысли путались в голове, и она ощущала то радость, то отчаяние, которые сражались между собой, как воины в Женином «Мортал комбате».

Новых заказов на препараты не было, поэтому женщины выдавливали прорезанные в картонных листах заготовки и складывали из них маленькие серебристые коробки. Потом они фасовали в эти ящички сладкие белые шарики и клеили этикетки гомеопатических лекарств.

– Девки, обедать идем? – вдруг вскинула голову Жанна.

Откуда-то она всегда точно знала, сколько времени, даже смотреть на часы ей не было нужно. Кто-то пошел в магазин, вскипятили чайник. Кира не пила чай на работе: вся вода на заводе была дистиллированной – такой чистой, что казалось, наоборот, в ней полно всяких примесей. Другие привыкли, а Кира не смогла. Но в этот раз она тоже отхлебнула из кружки. Чтобы перебить вкус, положила побольше сахара, но чай все равно получился ужасным. Пересилив себя, сделала еще глоток – так хотела пить. Это не помогло. Во рту все равно было сухо, язык прилипал к небу. Машинально Кира отвернула кран и подставила ладонь лодочкой под струю воды. Было так приятно, что она засучила рукава и намочила предплечья. В тот день она не обедала, но после смены долго стояла в душевой, покрываясь водой как пленкой, а дома, раскладывая макароны с тушенкой по тарелкам, чувствовала себя такой сытой, будто уже умяла целую кастрюлю.

Дом Зорева достроили к зиме. Работа еще оставалась, но он отложил ее на весну и всех распустил. Слава устроился сторожем в школу и дежурил через день, ночуя на раскладушке в учительской. Когда он возвращался утром, Кира торопилась на завод, а когда приходила она, уходил Слава.

В декабре еще один розовый цветок появился внизу живота. В январе и феврале новых цветов не было, зато в марте распустились сразу два: розовый за правым ухом, и бледно-фиолетовый на внутренней стороне локтя.

Зима развеялась как тягостный сон, который утром уже и не вспомнишь. Ранней весной Кира накопала еще мерзлой земли и, когда та оттаяла, распределила ее по пластиковым коробам. В землю опустила семена и накрыла до поры пластиковым пакетом наподобие теплички. По утрам подходила смотреть: показались ли ростки, развернулись ли листья. Когда земля уже достаточно прогрелась, Кира прибралась в саду и высадила на холме новые цветы. Это были астры, которые теперь напоминали Кире о Гале. Она решила устроить для них отдельную клумбу и любовно украсила ее камешками с речки.

Иногда в сад приходила Алена, которая со смертью Гали стала жить одна. Хотя формальным опекуном девочки была бабушка, она контролировала скорее ее расходы, чем ее саму. Алена молчаливо глядела в белые просветы между темными стеблями, не увлекаясь ничем конкретно, но уходила с каким-нибудь цветком или букетом, которые вплетала в прически на юбилеи и другие праздники. Иногда Кира прерывала оседающую на пунцовых лепестках тишину и заговаривала про Женю, который дружил с Аленой и Леной по принципу общего двора.

Бывало, ночью она тихо вставала с постели и садилась на край Жениной кровати, касалась покрывала, гладила ладонью скатавшийся ворс. Бывало, мальчик просыпался, поднимал на нее сонные глаза, спрашивал чуть взволнованно:

– Мам, ты чего не спишь?

– Хочешь, мы с тобой будем жить в красивом городе? С кинотеатром и каруселями, может, даже планетарием, – шептала Кира, но сын ее уже не слышал, спал.

Открытые окна жадно вдыхали горизонт, а вместе с ним – свежий необъятный аромат цветов.

Иногда в сад приходила практикантка Альфия. На заводе она приглядывала за подопытными животными, кормила и чистила клетки, и ее кожа сочилась теплым кислым запахом – как сено, измятое горячими животами взволнованных зверей. В отличие от других она не смотрела на сад, а слушала его, для верности закрыв глаза. Анемоны, левкои, мимозы, фиалки, гвоздика, нарциссы, гиацинты, жонкили, резеда, жасмин – тысячи невидимых жизней сливались в единое, постоянно изменяющееся многоголосье.

– Что ты слышишь? – подолгу глядя на нее, удивлялась Кира.

– Всё. Вот, например, мальвы.

В их лепестках с глубокими выемками, объясняла девушка, гуляет ветер, поэтому говор этих цветов похож на зов далеких труб. Совсем другое дело – флоксы, которые трепещут, как непросохшая простыня на веревке. Она слышала и другое невидимое – как впивалась в цветок и глотала нектар маленькая пчела и как горел под кожей сада торф.

На ферме жила одна косуля, которая Кире особенно нравилась. Она была крупной, с темными коричневыми пятнами вдоль линии позвоночника и водянистыми синими глазами. В шутку Кира называла ее Рахелью – откуда-то пришло в голову и прицепилось чужеземное имя. В начале лета Рахель родила детеныша. Он был маленьким и слабым и не мог передвигаться за матерью, поэтому первые несколько недель лежал, затаившись среди густой травы. Рахель несколько раз за день приходила кормить его, но потом снова оставляла одного – боялась привлечь собой хищников. У малыша сальные железы еще не развились, и другие животные не могли услышать его запах.

Никто не понимал, как Рахель его упустила, но жарким летним днем, только выучившись ходить, детеныш косули пробрался сквозь зазор в сетке и убежал в лес. К вечеру звереныш вернулся на ферму искалеченным. С морды свисали черные лоскуты кожи, на груди запеклась кровь, на передних ногах белела кость. Скорее всего, он учуял что-то во мху и стал рыть, не зная, что там, под этим поверхностным слоем почвы, скрывается горящая пещера. Испуганный огнем, он выскочил, но было поздно – лизнув шерсть, огонь стал распространяться по телу животного смертельными метастазами. Кира ужаснулась, когда его увидела. В отличие от увядающих цветов в умирающих животных не было ничего красивого.

Его решили застрелить. Зорев взял ружье и вскинул его на плечо.

Кира зажмурилась, закрыла уши руками, чтобы не слышать выстрела. В темноте отдаленно грохнуло, потом еще раз – гораздо тише, – и маленькое тело рухнуло на землю.

Когда она снова открыла глаза, животное лежало на боку. Передние лапы у него были согнуты, а задние вытянуты и переплетены, длинная шея заломана. Выстрел пробил грудь: из рваной дыры сочилась блестящая черная кровь. В разреженном воздухе пахло дымом. Кира посмотрела на Зорева. Он стоял, опустив ружье, и смотрел на изуродованное существо. Голова прижата к плечу. Когда он повернулся к Кире, на его губах тряслась улыбка.

Потом он ушел в дом, а она заметила, что над головой животного венцом торчал куст крапивы. Ее острые листья были все в красную точку. Кира приблизилась к растению и наклонилась. Она старалась не смотреть на зверя, но то и дело цеплялась взглядом за сгустки крови на паленой шерсти. Стоя над крапивой, вдохнув колкий зеленый запах, она вдруг почувствовала, что очень устала, а упершись руками в землю, обнаружила блестящее – гильзу от патрона. Подобрав ее, еще горячую, туго зажала в ладони. Она ничего не почувствовала, но потом, раскрыв руку, увидела, что вдоль линии жизни образовалось продолговатое белое пятно и кожа в этом месте стала твердой. Говорят, крапива сжигает зло и, чтобы снять сглаз или порчу, нужно невзначай обжечься.

В тот день они занимались сексом на кухне – прямо перед большим окном с прозрачной занавеской. Она стояла облокотившись на столешницу, сколоченную Зоревым из гладких досок. От него пахло кровью, и когда он засовывал пальцы ей в рот, она заметила на костяшках несколько темных пятен. Она воображала, что смотрит на себя через экран окна, как на одну из героинь вечерних мелодрам про женщин, с которыми что-то происходит, пока они просто позволяют этому быть. Она чувствовала себя наэлектризованной и не сомневалась, что, если коснется лампочки, та загорится у нее в ладони. Зорев то отталкивал, то с силой прижимал ее к себе, нагибал и вытягивал за шею вверх, сжимал и сдавливал – словно она была куклой, а он мальчишкой, которому только и надо, что выкрутить ей руки-ноги. Она пыхтела, стонала, выла, впивалась в него губами. И вдруг произошло то, чего Кира никак не ожидала.

Скользнув рукой вдоль ее ребер до небольшой выемки на сгибе бедра, он ухватился пальцами за упругий стебель, и она заныла от боли.

– Что ты делаешь? – прохрипела она, и на глазах выступили слезы.

Кира повела плечом, дернулась, но Зорев держал ее крепко. Обхватив свободной рукой, он прижимал ее локти к груди так, что она не могла пошевелиться.

– Тихо, тихо. – В кулаке он сжимал маленький розовый цветок.

– Пожалуйста, – простонала Кира.

– Не бойся, – сказал он ей прямо в ухо, и шею обожгло дыханием. – Ты же мне доверяешь?

Она не потеряла сознание, просто тупо смотрела в окно. Там на лужайке перед домом было скопление одуванчиков, огромное желтое поле. В три года Кира упала в пруд. Сначала вокруг стояла абсолютная тишина и темнота, а потом чьи-то руки вытащили ее на яркое солнце. Самое отчетливое воспоминание – венок из одуванчиков у нее на шее. Эти мокрые цветы она помнила так хорошо, как будто все случилось вчера.

Придя в себя, она кое-как зажала рану, но по ляжке все равно текло, и пол был теплым и липким. Она не смотрела на Зорева, а когда он подался вперед, чтобы ее обнять, отшатнулась. Тогда он легко потрепал ее по голове – как нерадивого, но все-таки любимого ребенка. Потом она надела юбку, поправила кофту, подхватила белые босоножки с ремешками. Ноги у нее были перепачканы, поэтому она вышла босая на крыльцо, спустилась к желтым цветам.

В тени дома Кира заметила Рахель. Она была умной, поэтому научилась поднимать засов калитки и выходить за ограждение. Кира вытянула вперед руку и тихо позвала, но косуля не шелохнулась, и она пошла к ней по цветам, обтирая ступни и лодыжки, пока кожа не стала совершенно чистой.

Глава четвертая

Марианна проснулась и открыла глаза. В комнате было темно. Всегда стремительная, она дернулась, подскочила и вдруг замерла как пришибленная. Тело не слушалось: плохо двигалась шея и в голове мутилось. Марианна хотела пить, но для этого пришлось бы вытянуться, напрячься, запрокинуть голову. Каждое движение отвечало одышкой, как будто она весь день не слезала с бегового колеса. С левой стороны что-то сильно сдавливало гортань, но Марианна все-таки приподнялась и сделала несколько быстрых глотков. Теплая вода лизнула больное горло, и она почувствовала облегчение. Улыбнулась бы, если бы могла. Удовлетворенная этой маленькой победой, она вытянулась на полу, осторожно положив голову на подстилку – правой стороной, чтобы было не так больно. Сердце колотилось со страшной скоростью. Обрюзгшее тело била мелкая дрожь. Марианна вздохнула, закрыла глаза и умерла.

Тележка подскакивала на вздутом линолеуме, дрожала металлическими емкостями с зерном и пшенной кашей, лязгала бутылками. У Альфии внутри все сжималось от этого звона.

– Сюда, – сказала ей Кира. Когда она отпирала дверь маленьким ключом, другие ключи бормотали в связке. – Воняет тут, конечно, знатно, но ты быстро привыкнешь. Работа проще простого: утром покормила и свободна.

В маленькой комнате вдоль стен стояли клетки, и в каждой шелестело по мыши. Красные глазки ерзали туда-сюда.

– Писки, стоны, поникшая голова, сгорбленная поза – все подмечай. Никакие процедуры мы не проводим, кровь тоже не берем, это все Москва делает.

– И часто они болеют? – спросила Альфия. Она слышала, как шебуршат опилки под быстрыми лапками, как отлетает прозрачная шелуха от очищенного зерна.

– Порядочно. Но ты их не жалей. Мыши – животные-жертвы, слыхала?

Альфия кивнула. Из «Руководства по работе с лабораторными животными» она знала: «Лабораторные грызуны (мыши, крысы, морские свинки) и лагоморфы (кролики)… умеют скрывать внешние признаки или поведение, сигнализирующие о боли и заболевании, чтобы уменьшить шансы быть съеденными хищниками».

Люди, окружающие Альфию, тоже все время притворялись: что они довольны, что они рады, что им интересно, что им несложно, но чаще – что все нормально.

С детства для Альфии было нормальным слышать то, чего не слышат другие. В десять лет, играя возле бабушки, она уловила отчетливое бульканье у нее в груди. Еще до того, как бабушка начала задыхаться и кашлять. Когда жидкость в легких обнаружили врачи, было уже поздно: в лимфоузлах образовались метастатические очаги. Бабушка умерла два месяца спустя.

Марианна умерла ночью. Альфия открыла клетку и положила мышь на ладонь. Через тонкий латекс прощупывались щетинка и ребра. На шее у Марианны была большая надутая шишка. Опухоль меньше одной десятой от массы всего тела – умирать ей еще было рано. Альфия положила животное в прозрачный бокс, открыла холодильник и поставила гроб на полку. Холодильник завыл поминальную мессу.

Первое, что сделала Альфия, когда ей доверили ухаживать за подопытными мышами, – дала им вместо номеров человеческие имена.

– Это я дал тебе имя, – сказал ей отец.

Альфие было шестнадцать. Они сидели на скамейке на станции «Сосново». По платформе, от края до края, фланировали две коричневые собаки, большая и средняя. Небо было безоблачным. Солнечный свет беззвучно падал на блестящие рельсы. Вдоль путей тускло зеленел смешанный лес.

– Почему такое? – спросила Альфия.

Свет подрагивал под тепловатым ветром. В деревьях раздалось одиночное ку-ку.

– А-а, неважно. – Отец хлопнул жилистыми ладонями по разведенным в стороны коленям и посмотрел на Альфию: – Ты не обижайся, но мы сегодня ко мне не пойдем, в другой раз. Катюня гостей позвала, а мне сказать забыла.

Отец Альфии ушел, когда ей исполнилось шесть. Родители были городские, вместе учились на инязе, вместе попали по распределению в поселковую школу, а потом он сошелся с девчонкой из выпускного класса. Последние десять лет они жили вместе в дачном домике, доставшемся ей от рано умершей матери. Он занимался нечастыми переводами на английский и обратно, она делала и продавала мыло. Мать Альфии иногда справлялась о нем у институтских друзей, называла его пропащим, а ее – проституткой. Только сейчас Альфия вспомнила, что ее зовут Катя.

В электричке на обратном пути она достала из кармана отцовский подарок. Мыло было в виде белого кролика размером не больше ладони, не считая пальцев. Поезд ехал поперек реки, подрагивая, и его грохот отзывался биением сердца в ее груди. Альфия вдруг осознала, что, когда Катя сошлась с отцом, ей было столько же, сколько теперь было самой Альфие – полгода до окончания школы.

Кое-как окончив школу, Альфия поступила на биохимию в промышленный техникум в районном центре: ей нравился тихий мир химических элементов. Со студенческой жизнью было сложнее. Первую осень Альфия почти не ходила на занятия и целыми днями лежала в общежитской комнате, прислушиваясь. Взаимодействие собственных ощущений со звуками она принимала за особый язык – весь мир находился с ней в разговоре. Она слышала, как скрипят шерстинки жесткого клетчатого покрывала, как гуляют стекла в хилых оконных рамах, как клокочут водой батареи. Все вокруг скрежетало, шелестело, шуршало и трескалось, а однажды, ранней зимой, завыли трубы.

Во дворе дома напротив, где покойника грузили в «буханку», чтобы везти на кладбище, заиграли музыканты. Голос, каким говорили трубы, был щемяще-грустным, и, услышав его, Альфия затряслась и заплакала. Прежде молчаливая, она каталась по полу и кричала, чтобы переорать музыку. Ее нашли в горячке, под сваленными на пол одеялами и подушками, всю в холодном поту.

После этого Альфия как переболела. Она по-прежнему слышала все, но теперь легко дирижировала окружающими ее звуками, заглушая одни и усиливая другие. На втором курсе она пошла практиканткой на завод. Работа Альфие нравилась, и, видя ее аккуратность и усердие, Кира позвала протеже в лаборантки – высевать в среду мицелиальный гриб. Его вызревание Альфию интересовало, и она тяжело переживала дни, когда по нелепой оплошности температура падала и гриб умирал. Но работать в цехах она не могла. Там безостановочно и невыносимо гудели, разгоняя пар, ветродувки.

За десять лет на заводе Альфия не построила никакой карьеры и только еще больше укрепилась в мысли, что ничего другого, кроме тишины и спокойствия, которые давали ее красноглазые подопечные, ей не нужно.

Альфия появлялась на заводе ровно в десять, холодным ключом отпирала дверь маленькой комнаты с одним окном. За рокотом лодочного мотора на реке она различала каждый взмах крыльев совки – сонной бабочки с толстым густо-пушистым туловищем и длинными усиками-щетинками. Движение усиков Альфия слышала тоже.

В комнате стоял блестящий металлический стол, тележка на колесиках, два стеллажа и покрытое старым одеялом кресло. У двери – раковина с подтекающим краном. Капля за каплей вода отмеряла каждые семь секунд. Альфия достала с полки весы, емкости с зерном и миски, на всякий случай сверилась с расчетами, кому сколько сыпать, потом расставила все на тележке и выкатила ее в коридор.

Стеллажи с клетками расставлены вдоль стен, верхние ярусы защищены козырьками. Мыши-альбиносы очень чувствительны к свету, и им нужен полумрак. Обычно мыши жили парами. В одиночестве они оказывались только в исключительных случаях: если не могли ужиться вдвоем, заболевали или соседка умирала – как Марианна, которая дожидалась вскрытия в холодильнике. Альфия вгляделась в прозрачный ящик, подписанный именем мертвой, поддела ногтем и содрала наклейку. На табличке осталось одно имя: Лаура. Мышь затаилась в домике, только кончик хвоста ходил по опилкам: шурх-шурх. С Марианной они никогда особенно не ладили, но теперь Лаура тосковала. Нарушение стабильных гармоничных групп вызывает у животных сильный стресс.

Альфия проверила поилки и подсыпала зерна, вычистила клетки и сменила подстилки у всех, кроме Лауры – ее пока лучше не беспокоить. Вытащив тележку с кастрюлями и мисками обратно в коридор, она заперла дверь и подошла к окну, провела ладонью по взъерошенному подоконнику – чешуйки белой краски пристали к коже. Вздернув задвижку, Альфия развела крошащиеся ставни, и шум извне тут же заполнил пространство. Стонали скрипкой уключины лодок. Глухо, почти сливаясь в единую звучность, хлопали о берег волны. Бряцал отдаленный велосипедный звонок. Трубил в пробоины окон сквозняк. А над всем этим разносился таинственный стеклянный звук: затянула холодное флейтовое соло иволга.

Альфия слушала настоящий, не похоронный, оркестр только однажды. В городской филармонии давали «Золотого петушка» Римского-Корсакова. Синтетическая музыка, будто составленная из повторяемых химических формул, ей понравилась, но слушание давалось нелегко. На соседнем кресле сидела толстая девочка, которая сосала кончик косички и сопела, на балконах разговаривали, шелестели одеждой и сумками. Все это очень мешало Альфие воспринимать игру, так что она решила больше не ходить в филармонию и обзавелась простеньким магнитофоном. Музыка в записи уступала оркестровому звучанию, но ее можно было слушать в упоительном одиночестве.

Идея записи звуков ее захватывала. Она подолгу сидела в саду, пытаясь запечатлеть на пленке глухой пружинящий звук, который рождают, отталкиваясь от лепестка, снабженные корзиночками задние ножки пчел. Но ей ни разу не удалось записать то, что она слышала, – устройство собственного уха оказалось куда восприимчивее и точнее кассетника.

– Аля! – прокричал, остановив кассету в гремящем магнитофоне, слесарь Валера из котельной, – когда ты сходишь со мной на свидание?

Альфия шла домой после смены. Неприятно моросящий дождь падал на асфальт непрерывным мелкозернистым шумом. Она задрала голову и вгляделась в небо. Порой ей казалось, что есть точка, в которой природа или космос достигают границы, на которой они вот-вот заговорят или запоют. Она распахнула зонт, и капли ликующе застучали по натянутому нейлону.

Обслуживающие котельную мужики просиживали днями, млея на солнце или прячась от дождя под деревянным навесом. Они много разговаривали и много спорили. Когда говорил Валера, его бесцветные зрачки переливались наподобие перламутра.

Альфия никогда не знала, о чем говорить словами, но говорила она постоянно – звуком шагов, шелестом юбки. То, что одно движение рождает разный звук – шаги по земле звучат иначе, чем по вздутому линолеуму, – вызывало в ней восхищение. Так мир отвечал на ее действия, общался с ней.

Было только одно место, где она выбирала не шум, а слова, – тоннель под железной дорогой по пути к дому. Уже на подходе к нему она чувствовала легкое возбуждение. Осмотревшись по сторонам и удостоверившись, что за ней никто не следует, Альфия заходила в бетонный грот; она произносила слова и слышала свой голос извне и на расстоянии, удаленным не только в пространстве, но и во времени – как на звукозаписи.

Альфия кричала.

Потом, выйдя из холодной темноты, она думала, что сказанное никогда не исчезает. Слова, выпущенные на волю, становились ночными бабочками с прозрачными крыльями, неразличимыми на сером бетоне, обнаруживающими себя едва уловимым трепетом воздуха.

Воздух в квартире был темный и сладкий. Ася, мама Альфии, давно не работала в школе, но подтягивала учеников на дому, и, разделавшись с экзаменами, дети несли ей хризантемы и альстромерии. Расставленные на подоконнике букеты иллюстрировали все стадии умирания.

– Сегодня видела Маринку из параллельного, – Ася говорила с дочерью, не отвлекаясь от телевизора и мандарина, который держала в руках. Под ее пальцами упругая фруктовая кожура отступала от мягких долек и создавала вибрацию, которая ассоциировалась у Альфии со вкусом цитрусового. – Сказала, хочет с тобой повидаться. – Она опустила дольку в рот и медленно прожевала.

В судебном шоу показывали слушание по делу женщины, которую нашли в подворотне с проломленным черепом. Она была главным свидетелем по делу о махинациях, а совершил преступление следователь, который вел это дело. Ася липкими пальцами опустила на подлокотник кресла вздыбленную шкурку мандарина.

Марина.

В спальне Альфия раскидала сбитые горкой подушки и упала на кровать.

Она помнила Марину красивой, пылкой, умной. Марина была как звук, резонирующий в воздухе, вибрирующий, ускользающий. Даже затихая, он оставлял след в памяти. В старших классах обе занимались дополнительно с мамой Альфии, но в школе не разговаривали. Они дружили только два вечера в неделю, и эта неравномерность вызывала в Альфие невыносимое сомнение. Как будто в остальные дни звук исчезал, и наступала тишина.