Плакса

Пауки и мармелад

Петя не был сладкоежкой, как многие другие мальчишки и девчонки в его возрасте, но одну штучку из мира кондитерских изделий просто обожал – мармелад. Мармелад ему нравился патологически, его привлекал и цвет, и запах, а главное – вкус – неповторимый вкус плотного и сладкого фруктового желе. Причём он любил всякие вкусы почти одинаково сильно, пожалуй, отдавая небольшое предпочтение абрикосовому. Основой для мармелада служили и агар, и пектин, иногда желатин, – Петя таких тонкостей не знал и различий не делал, хотя ему нравилось, когда кусочки лакомства были не чересчур мягкими, но и в степень жевательного мармелада не переходили – что-то среднее.

Сегодня Петя был дома один, как и всегда, когда возвращался из школы. Для ученика четвёртого класса он был мальчиком вполне самостоятельным, серьёзным, да и родители ему доверяли и без страха за своего ребёнка уходили на работу, оставляя одного. Конечно, как и у других детей, у Пети была бабушка, но она жила за городом и редко к ним приезжала, поэтому родителям Пети волей-неволей приходилось доверять, и он почти не пользовался этим доверием чрезмерно, да и лет ему почти двенадцать, а не семь. И вот он дома один. Обед в холодильнике, надо поесть, а ему совсем не хотелось ни супа, ни котлет с рисом, Пете вообще не хотелось ничего из обычной еда, ему хотелось… Мармелада! Да, мармелада. Но откуда его взять? Как и всё, что нравится нам в любом возрасте, становиться дефицитом, вот и мармелад в доме Пети, как ему казалось, гостил редко, ну и, естественно, не залёживался. А мама заметила пристрастие своего сына к желейному лакомству и подсознательно, подсознательно использовала его как способ управления поведением Пети, делая из мармелада вознаграждение за что-то, что для неё было важно, чтобы Петя делал, а ему этого делать, как тоже это обыкновенно бывает, не хотелось.

Отказавшись от обеда, Петя занялся своим телефоном, но и он ему вскоре надоел. Стоило пойти делать уроки, а вот этого как раз хотелось в последнюю очередь. Но мармелад! Мармелад бы мог исправить дело – с ним и математика, и русский можно пережить, и все упражнения быстренько закончить. Неужели дома не осталось и кусочка мармелада? Не осталось – Петя это точно знал, последний раз он ел мармеладные дольки во вторник, то есть, позавчера, и он точно помнил, что сам выкинул пустую упаковку. Нету. А руки не слушали голос разума – открывали шкафчики на кухне, а глаза искали – шарили по уголкам, сверкая проголодавшейся надеждой, а нос старался почуять – распознать в десятках оттенков пряных запахов призрак фруктового аромата, тень, напоминание о наслаждении, повод и причину – мармелад! Ну и Пети кто-то помог найти то, чего в шкафчиках на кухне быть не могло – некоторые это могли назвать случаем, а лет сто назад сказали бы: «Домовой», – так или иначе, Петя в нижнем шкафу, в самом тёмном углу, обнаружил железную банку, в каких мама обычно хранила крупу. Не было никаких причин проверять эту банку, покрытую пылью, и, видимо, давно забытую, в которой, кроме старой гречки, и быть ничего не могло. Петя протянул ручки, обхватил квадратные бока и, вытащив банку на свет, поставил её на обеденный стол. В ней, судя по весу, явно что-то находилось. Крышка поддалась с трудом – банку давно не открывали, и крышка въелась в стенки, – и вот Петя изловчился, подцепил ноготками, и крышка, хлопнув, отскочила.

Петя с нетерпением, волнуясь, словно он у доски отвечал урок, заглянул внутрь. Одновременно со взглядом мальчика, упавшего на содержимое банки, из-за туч выглянуло сентябрьское солнышко, решившее пригреть последние дни бабьего лета, золотые лучи подсветили то, что лежало в банке и оттуда замерцали драгоценными камнями, заиграв разноцветной мозаикой, ромбики мармеладок. Кусочки желейных призм, казалось, излучали тёплую радугу, предлагали приобщиться к мимолётному волшебству, принять ими причастие к счастливому миру детства. Пальчики Петя потянулись к сладкому сокровищу, он даже оранжевый, должно быть, апельсиновый ромбик смог взять, предчувствуя его вкус – сочный, объёмный, освежающий, а потом, будто пальчик наткнулся на две иголки – раз! – больно. Он отдёрнул руку, а из мармелада, из расщелин между янтарными, изумрудными, рубиновыми, топазовыми скалами поползли мохнатые, чёрные они – пауки! Их много, необъяснимо много, они отвратительны до жуткого омерзения. Сверкая бусинками бессмысленных холодных глазок, перебирая волосатыми лапками, таща за собой надутые, словно облитые тёмным нефтяным маслом, брюшки-ягоды, пауки быстро заполнили свободное от красоты самоцветов мармелада пространство банки, погасив свет ожившей тьмой, казалось, льющейся, затопляющей всё из скрытой на дне норы в мир ужаса и кошмара.

Петя сбросил банку со стола и отскочил к двери. Пауки повалили из банки наружу, вперемешку с мармеладом они выходили нескончаемым потоком, оседлав каждый кусок, каждый разноцветный ромбик, идя по мармеладу, распространяясь вокруг. Как Петя любил мармелад, так с такой же страшной силой он ненавидел и боялся пауков. Не считая себя плаксой, слабаком, мальчик не стал убегать в комнату, а принял вызов. Петя принялся с остервенением давить свои страхи. Каждый раз, когда резиновая подошва его тапочек опускалась, он слышал, как под ней лопается, шмякает, чавкает. Пауки словно взрывались, разбрызгивая коричнево-красную жижу внутренностей и стреляя ещё соплями какой-то тягучей прозрачной жидкости. Через минуту вся кухня была залита, замарана, опозорена жирными плевками слабо шевелящийся паучьей котлетной массы. Ноги Пети до коленок залила чернилами внутренних соков членистоногих захватчиков, кожа нестерпимо зудела, хотелось плакать и помыться с мылом. А ещё у него заныло в области затылка, а в паху что-то до этого незнакомое закололо…

Сергея можно было назвать азартным, для своих четырнадцати лет, наверное, неприемлемо азартным. Он играл через интернет в разные электронные аналоги одноруких бандитов, делал ставки на спорт – тратил все те, прямо скажем, пока небольшие деньги, которые к нему приходили – в основном, от родителей, но иногда ему удавалось и подработать – что-то приобрести, а потом перепродать, порой это «что-то» было под запретом, но по этому поводу он особо не заморачивался, Сергей только входил во вкус, открывая для себя огромный мир азартных игр. И вот уже полгода он жил в постоянном страхе. Дело в том, что после нового года, он одолжил крупную сумму – для него крупную, – которую не смог отдать вовремя. А ребята, у которых он взял деньги, которые и раньше подкидывали ему работёнку, были не просто старше его, они занимались делами откровенно криминального характера, и должников они не прощали. Долг рос, а Сергей продолжал играть, в основном, проигрывая. На майские кредиторы его отловили и… Сергей предпочитал не вспоминать, что с ним сделали, но это сидело внутри него как заноза, разносящая яд по всему организму, отравляющая все его ткани, а мысли и чувства делающая зыбкими и тревожными, ранящими. То, что с ним сделали он пытался забыть, а вот то, что обещали сделать, он и хотел бы, да забыть не мог. Приходилось скрываться, бегать, благо – лето и в школу ходить не надо, что позволяло ему скрываться на районе от ребят, озабоченных чувством извращённой справедливости, либо отдай деньги, либо…

До начала занятий в школе оставалась целая неделя, но с каждом днём Сергей чувствовал себя как приговорённый, в последнюю ночь перед казнью считающий часы до своего последнего рассвета. Сергей возвращался домой с подработки на промо. Если бы он все те деньги, которые он получал вот от таких проработок не спускал в интернете, то за несколько месяцев мог расплатиться, но преодолеть свою всё более прогрессирующую болезнь он уже без посторонней помощи не мог, и родителям в своей слабости он не мог признаться, да и себе он в признании отказывая, считая, что с ним всё, в общем-то, нормально. Теперь, кода за ним охотились, приходилось быть осмотрительным. Он всегда выходил за одну остановку до его дома, и шёл к себе кругом – так было больше шансов дойти целым и невредимым. И до сегодняшнего дня у него получалось. Вот и сегодня ничего не предвещало беды, Сергей был уверен, что дойдёт домой без приключений, а тут он завернул за угол и услышал голос у него за спиной:

– Молодой человек, простите, мне кажется, это вам может быть интересным, – голос был женским, что уже не могло не радовать, но Сергей всё равно напрягся, готовясь, если что, пустить в ход силу своих ног. Сергей обернулся, на тротуаре, около старой липы, в тени её ветвей, стояла девушка в красном коротком платье, молоденькая, ну, может, на пару лет его старше. Красивая, чёрненькая, волосы прямые, до плеч, тоненькая, худенькая, такой типаж Сергею нравился. Стояла и так завлекательно улыбалась.

– Да? – ответил Сергей, и сам невольно улыбнулся.

Девушка вышла вперёд и протянула Сергею руку – это он так подумал, что руку, но вскоре он понял, что в руке она держала что-то вроде брошюры. Эх, чёрт, неужели сектантка, – подумал он. Сергей ошибался, девушка не состояла в секте.

– Вот, возьмите, – предложила девушка.

– Что это?

– Меня зовут Марина. Да вы не бойтесь, это всего лишь пригласительный билет, – объяснила девушка.

– А-а.. Я и не боюсь. – Сергей взял билет и стал его рассматривать. На глянцевой бумажке была нарисовано колесо рулетки, а надпись наверху гласила: «Пятьдесят тысяч на первую игру гарантируем».

– Вас как зовут?

– Что? А, Сергей.

– Так вот, Серж… Можно я так вас буду называть?

– Ну, да, – Сергею польстило, что такая клёвая девушка будет его называть Сержем. Как-то по-хорошему волнительно, что ли.

– Я рекламирую не обычное казино, а мобильное.

– Это как?

– Казино на колёсах. Мы перемещаемся по городу, больше пяти часов на одном месте не остаёмся и к нам можно попасть только вот по такому пригласительному билету.

– Почему?

– Ну, вы же понимаете почему, – взяв Сергея за руку, сказала Марина так, будто он был уже причастен к объединяющих их тайне. – Серж, наше казино для избранных.

– И что, я – избранный?

– Вы мне сразу понравились, Серж.

– А где это… ну, это самое?

– Где сейчас наше казино?

– Ну, да.

– Да здесь, совсем рядом, пройти всего ничего. Хотите испытать свою удачу?

– А почему бы и нет?

– Вот и я говорю: а почему бы и нет? Вы ничего не теряете. Мы всем новичкам дарим целых пятьдесят тысяч на первое посещения нашего казино.

– Вижу.

– Ну что, пойдём?

– Пошли.

Марина не обманула, вместе с ней Сергей прошёл всего ничего – метров сто – и вот он уже на месте. Грузовой автомобиль, сверкая серебром хромированного кузова-вагончика стоял припаркованным около закрытого в прошлом году супермаркета – старые хозяева съехали, а новые сетевые владельцы ещё не заехали, обещали открытие к концу осени, и никаких надписей, а единственное окошко тонировано в зимнюю полночь. Около округлой двери, ведущей в вагончик казино, стоял молодой человек в водолазке, спортивного вида – не качок, но крепкий, по виду скорее борец, но не страшный совсем, а такой обаятельный с виду, рубаха-парень, с таким приятно будет по кружечке пива выпить на исходе жаркого летнего денёчка. Увидев Сергея, охранник, ну, или менеджер, привратник, – кто их разберёт, – тоже приветливо улыбнулся и распахнул дверь, открывшую вход по таким железным, откидным ступенькам в прохладную, приятно пахнувшую ванильным кофе полутьму.

В мобильном казино было с дюжину игроков – кто сидел за картами, а кто, таких было большинство, стояли вокруг стола с рулетками. Гости всё больше оказались людьми молодыми – до тридцати лет, – но и среди них Сергей был самым юным. Он немного застеснялся, но Марина, которая его продолжала сопровождать, легонько его подтолкнула, обнадёжила улыбкой и сказала:

– Смелее, Серж, всё получиться.

И Сергей поверил Марине, он не мог ей не поверить, тем более что другие игроки были увлечены игрой и на новичка совершенно не обращали внимания, а вот крупье приветственно кивнул и пододвинул ему стопочку фишек – его пятидесятитысячный бонус, – предлагая сделать первую в его жизни ставку в настоящим казино. Новичкам, как известно, везёт – эту истину Сергей помнил твёрдо, поэтому он, полный решимости, сделал ставку – на десять тысяч, – поставив на красное. Крупье, словно только и ждал его ставки, взял шарик, бросил и сказал, обращаясь непосредственно к Сергею:

– Поставил на красное – проиграл. У нас выигрывает лишь чёрная масть! – сказал и ощерился, будто ненормальный, сразу перестав казаться приветливым и любезным. А за спиной у Сергея раздался консолидированный ржач, больше похожий на бултыхающееся по газовой горелке шипение.

Сергей, которого мгновенно пробил холодный пот нехорошего предчувствия, обернулся и вместо беспечной толпы прожигателей жизни, которую он наблюдал вот только что, увидел кого-то, но точно не людей – нелюдей! Они все были одеты в чёрное: кто – в толстовке с капюшоном; кто – в костюме с галстуком, но тоже чёрном; кто – предпочитал кожу. И все они были на одно жуткое, нечеловеческое лицо – круглое, словно циркулем очерченное на куске сырого теста, но костлявое. Открытый рот казался шире самого лица, зубы – круглые колышки-одиночки, крепко сидящие в коричневых дёснах, редкие волосы, зачёсанные назад, больше походили на мягкие рыбьи кости, глаза, как горошины, светились бордовыми переливами колючего любопытства. И эти лица в едином порыве надвинулись на подростка, схватили, повалили на пол. Сергей открыл рот, чтобы заорать, но холодные прикосновения длинных гибких пальцев нелюдей обжигали, били током по нервным окончаниям, и он не смог выдавить из себя ни звука. Его повернули на живот, прижали, что-то жёсткое упёрлось в затылок и сразу же это жёсткое чиркнуло, обдав жаром и острой болью, за которой последовал удар с хрустом – и воронка тьмы засосала сознание мальчика… навсегда…

У Адама в пятнадцать лет случилось самое настоящее несчастье – первая любовь – горе для большинства людей, испытавших это чувство, попав в эту тягучую, болезненную зависимость, от которой не существовало ни лекарств, ни других методов лечения, кроме шарлатанских и калечащих; и лишь для крайнего меньшинства первая любовь открывала ворота рая, зажигала путеводную звезду, освещающую путь человека всю оставшуюся жизнь. Для Адама свет звезды превратился в адский пламень, пожирающий его изнутри. Он полюбил Милу не сразу, вначале ему просто понравилась девочка – очень понравилась, – девочка из соседней школы, и он решился с ней познакомиться. И – о чудо! – он сам такого не ожидал, Мила не стала возражать против знакомства. Два юных сердца нашли друг друга – так могло показаться вначале, – отношения стали развиваться и дошли до того, что со всеми случается рано или поздно, к сожалению, иногда случается слишком рано, так рано, что неокрепшая психика не выдерживает эмоциональной перегрузки. Но Адаму представлялось всё совсем по-другому. Мила отвечала ему взаимностью примерно месяц, чудесный месяц, который, как думал Адам, будет длиться вечно, а он закончился, закончился одним дождливым, последним майским днём. Заканчивалась весна, а вместо неё начиналась взрослая жизнь – болезнь. Мила не пустила его к себе в квартиру, предпочла скандалу короткое прощание на лестничной площадке. Адам так спешил к ней, волновался, почему она ему со вчерашнего дня перестала отвечать и на звонки, и на сообщения, хотя, он видел, она их просматривала. Может быть, что-то случилось, может она заболела? – думал Адам, но тут же гнал от себя плохие мысли, утешая себя тем, что вот сейчас он к ней придёт и всё разъясниться, и они снова будут вместе. Его вела больше плоть, чем разум, и если бы у него был опыт отношений, то он бы к ней не пошёл, но такие ошибки совершают не только подростки, а, зачастую, и вполне взрослые, разумные люди ведут себя точно так же. В любви хочется того, чего никогда не бывает, просто не существует, вот и выходит глупость, круто присоленная чувством стыда и облитая приторным сиропом похоти.

Адам, распалённый, вздыбленный гормональным ядом, пришёл, а ему на его откровенное рвение ответили: «Не хочу. Мы расстаёмся. Больше не приходи ко мне. Прощай», – и всё, никаких причин простое «не хочу» обрушило небо на голову потерявшего ориентацию в пространстве и чувствах Адама. Он даже ничего толком ни смог ей ответить, ничего спросить не успел – БАМ! – и дверь пред его носом захлопнулась. Он стоял на площадке, перед закрытой дверью, и не знал, что ему делать. Звонить? Стучать? Глупо. У Милы и родители дома, да он и не решался, боялся, сам не зная чего, его вообще скрутило путами непонятного животного ужаса. И он только теперь понял, насколько далеко зашёл в своей зависимости от Милы – от её взглядов, от её улыбки, от её тела. Невозможно, никак нельзя себе представить, как он сможет жить, да что там жить, просто существовать без неё. Нет, он должен с ней поговорить, пускай не так, пускай не в живую, а через телефон. Да, точно! Он напишет ей сообщение. Адам спустился на лифте на первый этаж, вышел на улицу и, не замечая дождя, сев на лавочку, рядом с подъездом, закрывая своим телом экран мобильника стал набирать сообщение. Ему и в голову не пришло вернуться под козырёк подъезда или зайти внутрь дома, он потерял способность к рациональному мышлению – просто седел мокрый и строчил без остановки, складывал буквы в воющие страданием, обидой, злостью слова. Само собой так получилось, что его сообщение вышло размером со школьное эссе – на четыре прокрутки экрана, – но всё оказалось зря. Он нажал отправить… а сообщение никуда не ушло. Адам подумал, что виноват дождь, а потом увидел, что абонент «Мила» поставила блокировку. Он сразу же выяснил, что его заблокировали везде – в сетях, в мессенджерах. Оставалось позвонить и проверить. Адам позвонил, его вызов сбрасывался раз за разом, а это означало, что и телефонные звонки к Миле ему оказались не доступны. Но ничего, ведь он мог позвонить с другого номера!

Адам поднялся с лавочки и чуть не упал – у него сильно закружилась голова, в затылке задёргался пульсом отбойный молоток. Если бы он был старше лет на тридцать, то подумал бы о гипертонии, а так он только немного постоял, подождал, когда его перестанет трясти, как в гриппозном ознобе, и пошёл к себе домой.

Прошло две недели. Его трюк с другим номером телефона не сработал. Ну, как не сработал, Мила трубку брала, но услышав его голос сразу же отключалась и блокировала незнакомый номер – шести попыток связаться с Милой по телефону оказалось достаточно, чтобы понять, что этот способ Адаму не поможет. Тогда он стал Милу подстерегать у её дома, но и тут его ждала неудача – он вскоре выяснил, что его возлюбленная уехала на всё лето на дачу. Про дачу он знал, но вот, где она эта дача находилась? Если бы знал адрес, то поехал бы хоть в Магадан, но он не знал. Адам остался один на один с самим с собой, со своей никому не нужной любовью, со своим одиночеством, со своим проклятием. Что ему оставалось, чтобы забыться? Алкоголь? Наркотики? Денег ни на первое, ни тем более на второе у него не было. Друзья? Ну, у него были друзья, но они ничем не могли ему помочь – ни советом, потому что у них не было опыта; ни сочувствием, потому что все их желания относительно девочек, ограничивались просмотром порно сайтов; а денег у его друзей тоже было не густо. Над Адамом, в лучшем случае, просто бы посмеялись, да и ему самому было стыдно рассказывать про то, что его бросили. Он так гордился тем, что у него – у первого из всех его друзей! – появилась девушка, и вдруг она его отфутболила. Стыдобища, насмешек не оберёшься. Адам предпочитал хранить тайну своего «позора», перестал встречаться с приятелями, чтобы избежать их расспросов. Но сидеть в четырёх стенах он тоже не мог, так можно было легко сменить квартиру – съехать в дурку. Поэтому Адам выходил в город, шатался без дела по улицам, бесцельно ездил на автобусах. И вот в одну из таких поездок из одного конца города в другой, к нему, на свободное сиденье подсела красивая девушка, очень похожая на его любовь. Адам даже в первую секунду испугался, что это она и есть – Мила, – но потом он понял, что ошибся, хотя глазеть на незнакомку и не перестал.

– Что это ты на меня так смотришь? – спросила Адама девушка, почувствовав его нескромное внимание к себе. – У меня что, лицо испачкано? – Впрочем вопросы она задавала мягким приятным голосом, совсем не агрессивно, а с неким намёком на продолжение разговора.

– Да так, вы… ты очень похожа на одну мою знакомую, которая… – Адам так и не смог подобрать слова, чтобы продолжить фразу. Ему на помощь пришла девушка:

– Ой, да брось, все так начинают. Меня зовут Милана, – и опять Адаму почудилось, что он услышал «Мила», созвучные имена, вот его мозг и заглотил привычное ему.

– Адам.

– Адам? Как интересно. У меня нет знакомых с таким именем. Куда направляешься?

– Да я так просто… езжу.

– Понятно. Ты что, из другого города?

– Да нет, просто…

– Просто, просто, – игриво сказала Милана. – Ладно, моя остановка следующая. Проводишь меня?

– Конечно, да, провожу.

Автобус остановился у парка, а чтобы дойти до дома Миланы, как оказалось, нужно было идти через весь парк. Милана предложила срезать путь – пойти напрямки через лес – Адам согласился. Шли они по тропинке, говорила всё больше Милана, она оказалась очень общительной и такой похожей на Милу – особенно под определённым ракурсом, когда она поправляла волосы – почти так же, как его бывшая – смотрела с прищуром, а сквозь кроны деревьев лилось жидкое золото солнечных лучей.

Они прошли ряд высоковольтных этажерок, углубились в чашу, миновали небольшой лесной пруд, вышли на поляну. Поляна оказалась занята – несколько пацанов, – примерно возраста Адама, – сидели у костра, пили что-то из банок и бутылок. При виде Адама с его спутницей, они встали со своих мест и недружелюбно уставились на них.

– Ну, Адам, вот мы и пришли, – сказала Милана, сделав шаг в сторону, как бы отгораживаясь от своего спутника расстоянием, подчёркивая, что она больше не с ним. – Забирайте его, – добавила она.

– Что? – только и смог вымолвить Адам.

А ничего, – могла сказать кошка Милана, заманившая в ловушку мышь Адама, но не сказала. Вместо слов её ребятки взялись за дело. Личина, скрывающая нелюдей, полиняла, облупилась, как старая краска на стенах, показав их круглые хари с серпами ртов, жующих воздух, нелюди набросились на Адама. Он лежал, уткнувшись носом в хвойную подстилку, обездвиженный, в параличе, а над ним склонялось чудище, бывшее ещё секунду назад симпатичной Миланой. Этот нелюдь несколько отличался от своих уродливых подручных, черты его лица были более близки к человеческим, кожа так же светилась хлорной белизной, но не казалась влажной, а блестела сухим пластмассовым бликом, оставаясь костлявой и угловатой, но с обычным, хотя и тонкогубым ртом, глазами не рачьими, а миндалевидными, даже красивыми, но закаченными жидкой, подвижной тьмой. Скорее он был бесполым или более близок к мужскому началу, а не женскому. Худой, но широкоплечий, с длинными руками, нелюдь вынул из ножен, висящих со стороны его спины, кривой нож с тяжёлой рукояткой, увенчанной ребристой шишкой, склонился над телом подростка. Уверенным движением, взмахом профессионального мясника он рассёк кожу на затылке Адама и ударил шишкой рукоятки по обнажившейся влажной кости черепа. Убрав нож, он пальцами раздвинул раскроенный скальп, убрал осколки костей из раны. В образовавшуюся дыру нелюдь запустил ладонь, сложив её лодочкой, пошуровав внутри головы трупа, нащупав там что-то, он выдрал кровавый клок, истекающий красным соком и слизью. В пальцах нелюдя слабо трепыхался, словно малёк с перебитым хребтом, кусочек мозга размером с грецкий орех. Наклонив голову к своим пальцам, нелюдь с разных сторон рассмотрел кусочек, понюхал его и засунул его себе за щёку, словно это была горсть ароматного плова…

– Принёс? – спросил высокий мужчина с чёрными волосами, обильно посеребрёнными сединой на висках. Одет он был в чёрные джинсы, кожаный пиджак, чёрную шёлковую водолазку, на груди которой красовалась жёлтая, пятиконечная звезда.

– Да, – ответил нелюдь и вынул из-за щеки комочек всё ещё тёплой, отказывающейся уходить в небытие плоти. Комочек он на открытой ладони преподнёс своему единственному хозяину, колдуну Микаэлю Златоруку.

– Молодец, Глотка. Судя по запаху, он зрелый. Оптимально, – сказал колдун и его розовый кончик языка, показавшись изо рта, потрогал верхнюю губу.

Разговаривали двое – слуга и его повелитель, – стоя в большой комнате – больше ста квадратов – в зале, стены которого были задрапированы бархатными тёмно-зелёными занавесами, потолок был золотым, а по центру, стоял хирургический стол и лампа, и другие столики, чуть ли не погребённые под многочисленными сверкающими хирургическими инструментами, разноцветными склянками; рядом со столом, словно часовые, возвышались шкафы, набитые разной жизнеобеспечивающей аппаратурой. Пол покрывали плитки – красного и зелёного цвета, – надраенные до зеркального блеска. Златорук, заведя руки назад, опирался ладонями о хирургический стол, Глотка подходил к нему от чёрного, высокого проёма стрельчатой двери, который закрывала угольно чёрное полотнище. По обе стороны от дверного проёма, у стен стояли нелюди – стояли, словно статуи, словно не живые, не шевелясь, не шелохнувшись, смотрели прямо перед собой – рабы, полулюди – кадавры, скрещённые злой волей колдуна с низшими бесами. Этих солдаты тьмы Златорук создавал из мертвецов, при жизни бывшими душегубами, которых он самолично ловил, умерщвлял, следуя колдовскому ритуалу, а потом вселял в истерзанные болью, напитанные злобой и некрозельем тела, низших демонов, дух которых заменял им душу. Но Златорука нельзя было назвать просто колдуном или ведьмаком, нет, он стоял на другой ступени развития чёрной магии – современной, опирающейся на знания запретной науки и технические возможности постиндустриальной эры. Техномаг.

– Что с этим узлом будем делать? – спросил Глотка – единственный нераб, слуга, имеющий собственную волю, хоть и подчинённую полностью Златоруку, – он имел ввиду тот клочок мозга, выдранный им из подростка.

– Этот пойдёт в живую, – оскалившись, объяснил колдун, потрогав пальцем комочек, но не сняв его с ладони Глотки. – Давай, пока не остыл.

Колдуну не терпелось приобщить себя к новому, соединиться с тем, что ему принёс слуга – он тут же скинул с себя пиджак и рубашку, обнажив свой мускулистый торс атлета. Повернувшись к Глотке задом, показав череду багрово-сизых надутых шрамов-пиявок, идущих по обе стороны от позвоночника, параллельно с ним, Златорук самостоятельно лёг на ледяной хром стола, подставив спину. Глотка положил узел на специальную стеклянную подставку, а сам взялся за скальпель. Чуть выше поясницы Златорука он сделал глубокий, но короткий надрез, неспешно потекла тёмная кровь. Колдун даже не дрогнул, он лежал совершенно расслабившись, словно его не резали без наркоза, а награждали массажем. Глотка, взяв узел, обмакнул его в прозрачную, тягучую, густую субстанцию, налитую в открытую колбу, поместил его в разрез и пальцем ввёл его на самое дно растревоженной сталью плоти колдуна. Теперь оставалось зашить, с чем Глотка, с честью, и справился всего за пару минут.

Златорук, после окончания всех манипуляций, ещё немного полежал, словно переваривая некое праздничное лакомство, а потом сел, закрыл ладонями лицо и заревел плотоядным ящером: «БААААА АААА БУААА» – звучал он утробой, глухо, сильно, протяжно.

Колдун Микаэль занимался чёрным собирательством, поглощением сверхспособностей, чтобы с помощью чужих паранормальных способностей обрести не только силу, стать властителем тел и душ, не ограниченным в своих возможностях, но и найти путь к продлению своей жизни – почти бессмертию, по человеческим меркам. Для этого он искал тех, кто обладал даром, а нужной силы и чистоты дар обычно развивался у подростков. Все подростки обладали скрытыми талантами, но большинство не знало не только как их разбудить, но и вообще о них не догадывалось. В возрасте 12-17 лет у подростков образовывался некий нервный узел, состоящий не из обычных нейронов, а из, так называемых, особых, красных нейронов. Такой узел потенциально мог давать паранормальную силу своему носителю – силу пророчеств, левитации, передвижения предметов на расстоянии силой мысли, пирокинеза и т.д. Подростки не знали, что узел у них есть, а колдун знал. Но не у всех этот узел созревал, у большинства со временем он рассасывался, и лишь у немногих узел созревал настолько, что подлежал жатве – как это называл Златорук. Набухал узел лишь у тех носителей, которые переживали сильный стресс – несчастная любовь, становился жертвой насилия, терял близких людей, становился невольным участником войны или катаклизма.

Для поиска носителей, у которых узел созрел, Златорук использовал банду рабов, бесноватых кадавров, но они были лишь грубой силой, способными выследить, схватить, пользуясь мимикрией, наваждением психогрима, делающего их похожими на людей, а вот направлял их на жертву, натравливал их, словно гончих, слуга колдуна – Глотка. Он не был кадавром, его родителями были обычная земная женщина и инкуб – демон, с помощью секса вытягивающий жизненную силу из своих любовниц.

Мать Глотки – Грета – влюбилась в прекрасного юношу – Зака. Зак отвечал ей взаимностью, он тоже её любил. Там, где они жили, и в те времена, когда они жили, связи до брака между женщинами и мужчинами не одобрялись. Но они были из одного сословия, они были ровней, и никаких препятствий для них не существовало. Родители благословили их союз. И вот однажды, вечером в пятницу, когда родителей Греты не было дома, к ней в сумерках пришёл Зак. Сегодня он выглядел ещё более привлекательным, чем обычно, он словно светился изнутри, от него веяло желанием, животным вожделением.

– Здравствуй, Грета, – поздоровался Зак, когда его невеста открыла ему дверь и застыла на пороге, чуть ли не с открытым ртом, поражённая не столько его внеурочным приходом, а сколько его этим сверхсексуальным видом.

– Здравствуй, Зак, – пролепетала Грета, млея и поддавшись чарам жениха.

– Что же ты не приглашаешь меня в дом?

– Заходи, пожалуйста.

И Зак, получивший разрешение, получивший приглашение, вошёл не только в дом Греты, но и в неё саму, растревожив её девственное лоно, наделив его неестественной жизнью. Уходя от неё через час, уходя от неё уже в темноте, первый в её жизни мужчина показал свой истинный облик. И никакой это был не Зак, а был это тёмный ангел – демон прекрасный и грозный, но нечистый и злой. Он, обернувшись на пороге, сверкнул на Грету огнём своих глаз и приложил палец к порочным своим губам, предлагая ей хранить их общую тайну. Демон, взмахнув крыльями, взмыл в ночное небо, а Грета ужаснулась своему грехопадению и заплакала.

Демон советовал хранить тайну, но как Грета могла скрыть свой быстро растущий живот – растущий намного быстрее, чем если бы отцом её ребёнка был просто человек, а не демон. Никак невозможно, никак, как ни стягивайся, ни заматывай талию, а живот предательски выползал из-под платья. Она уже и Зака стала избегать, а потом – и своих родителей. Но шила в мешке не утаишь. Пришлось Грете уйти из дома через три недели после того вечера.

Через месяц, став бродяжкой, Грета уже побиралась на улицах чужого города, который гудел обычной жизнью за сто километров от родного ей города. Живот её надуло так, словно она была не беременной, а заражённой неизвестной болезнью. Ей было тяжело ходить, сидеть, спать. И вот ровно через четыре недели, тоже в пятницу, когда солнце скатилось в объятия ночи, Грета ощутила, что из неё наружу рвётся то, что в неё подсадил инкуб – начались сильнейшие схватки. Пришлось ей срочно искать укрытие. Грете повезло найти брошенную хижину угольщика, в ней давно никто не жил, и она была черна и снаружи, и внутри. Грета забилась в самый тёмный, грязный, пхнувший испражнениями угол, легла на спину, задрала подол платья, помолилась и стала ждать. Схватки её разрывали, раздирали, словно лягушку, корёжили, из неё текли целые потоки, но это вначале, а дальше кровь стала бить струёй. При последнем усилии из неё с хриплым хрустом вышло, вывалилось непомерное для её лона, Грета на секунду перед концом почувствовала облегчения, а потом её глаза закрылись.

Из мясного туннеля живого организма нечестивый младенец, не найдя опоры на земле, переместился в межпространственную нору – между нашим миром и загробным, – да там и застрял. Застрял надолго – ползал по этой глотке, в которой он застрял непрожёванным куском вонючей плоти, и рос, не находя выхода, пока из плена бесконечной неопределённости его не вызволил хозяин. Мать его обладала даром, в её голове расцвёл, словно ночной цветок на могиле, узел, поэтому и её ребёнок обрёл способность чуять такие узлы, находить их по ментальному и натуральному запаху, поэтому им и заинтересовался Златорук, нашёл его и вытянул из тьмы безвременья на свет и нарёк его Глоткой – в честь того места, где он провёл большую часть своей жизни, – вытянул и сделал своим слугой, подручным, дал ему жизнь, которой он теперь полностью обязан только ему.

Сегодня настал день, когда пришло время пополнения, день, когда в логово техномага приезжал снабженец – Пекарь. Здоровяк по имени Володя, одетый в белый халат, с засученными рукавами на могучих, обильно заросших пшеничным волосом руках – руках больше приличествующих армрестлеру, чем работнику пекарни, ехал к клиенту на ГАЗОНЕ, фургоне, в котором вёз свой необыкновенный товар. Не только по рукам Пекаря можно было судить о том, что он обладал феноменальной физической силой, но и по шее толщиной со ствол старого дуба, по покатым, бычьим плечам, спине широкой, как отвал бульдозера. Хотя он давно уже начал лысеть, и каштанового цвета остатки волос теперь украшали шар его тяжёлой головы только с боков, но пожилым он не просто не казался, он им ни в коей мере не являлся. Лицо Пекаря имело тот оттенок розового, который говорил о избытке сил и тестостерона. Если судить лишь по внешнему виду Пекаря, то ему трудно было дать точный возраст: ему могло быть и тридцать, и сорок, но никак не за пятьдесят, ну и уж, конечно, двадцатилетним он не выглядел. Точного его возраста не знал никто, даже Златорук мог только предполагать, но разгадать загадку истинных лет, прожитых Пекарем на белом, а может, и на не совсем белом свете, и он не мог. Добродушный с виду Пекарь, мог в одно мгновение становиться исчадием ада, серые его глаза темнели в тьму подземелья, в зрачках начинало клокотать что-то жуткое, посверкивающее молниями бесноватого гнева, черты лица искажались, твердели, как застывающая на космическом ветру магма, он весь будто раздувался, переставая быть похожим на человека, становясь какой-то дьявольской тварью, тем не менее, оставаясь собой. Но таким настоящим Пекаря видели единицы, которые уже не могли ничего рассказать о его метаморфозах, остальным счастливчикам он представлялся добрым дяденькой пекарем, пахнущим свежеиспечённым хлебом, ванилью и корицей. А вот Златорук под слоем запахов пекарни угадывал душок формальдегида, что, собственно, отлично характеризовало его поставщика, говорило о том, кем, на самом деле, был Пекарь Володя.

Пекарь с ленивой грацией, чуть небрежно, одним основанием ладоней поворачивал рулевое колесо своего фургона, сворачивая на узкую, однополосную дорогу, ведущую к трехэтажному кирпичному зданию, прячущимся за рядом старых великанов-тополей и высоким железным забором. Раньше в этом доме, до середины девяностых годов прошлого века жил НИИ экспериментальной патологоанатомии – чудное заведение, порождённое то ли умниками из военного министерства красной империи, то ли беспокойными умами, но уже из органов государственной безопасности. Какими там они экспериментами занимались, одному богу известно, никаких записей о их исследованиях не сохранилось, но зато осталось здание и кое-какое оборудование, которое пришлось очень кстати техномагу Златоруку. Златорук и выкупил здание института у какой-то мутной конторы, которой оно принадлежало после того, как новое государство перестало заботиться о многих фундаментальных вещах и стало распродавать основные фонды.

Автоматические ворота открылись, ГАЗОН въехал во двор и припарковался с левого торца, чтобы разгрузиться на пандусе, а потом его товар грузовой лифт унесёт на минус первый этаж. Пекарь вылез из кабины, кивнул двум кадаврам, заменявшим грузчиков, и, пока они возились с четырьмя чёрными свёртками, похожими на личинки каких-то гигантских насекомых, прошёл в лифт и спустился вниз. Златорук ждал своего поставщика, ему требовалось пополнение в его войско, а только некромант Пекарь мог удовлетворить его запросы. Два колдуна встретились, поприветствовали друг друга жестами и стали ждать, пока кадавры принесут свёртки и разложат их по железным столам. Голые бетонные стены, неровный пол, тусклые лампы, нехотя дарующие скудный жёлтый, словно больной, свет и двое колдунов, один из которых сдавал свой товар, а другой – осматривал.

– Вскрывай, – сказал Златорук, обратившись к Пекарю.

Пекарь щёлкнул канцелярским ножом, вытянув вперёд треугольник тонкого лезвия, и легонько так полоснул по глянцевой поверхности свёртка. Ткань разошлась, краями завернувшись наружу. Внутри куколки оказался покойник – сизый, тощий, со впалыми щеками, с выпирающим горбом кадыком.

– Нравится? – спросил Пекарь, ухмыляясь – это он так шутил.

– Угу, – ответил Златорук, давно привыкший к таким непритязательным шуткам некроманта. – Ты его, надеюсь, в своих делах не использовал?

– Как можно! Я же знаю, тебе нужны девственные душегубы.

– Да. Я чую как его лижут ледяные языки младших демонов.

– Детоубийца и наркоман. Всё как ты любишь.

– Давай следующего, – потребовал Златорук.

И Пекарь освободил второго покойника, им оказался маленький мужичок с беспомощным лицом дауна и двумя пулевыми отверстиями в груди.

– Это что? – спросил Пекарь.

– Хм. Согласен, выглядит не очень. Но! Но он троих завалил. Зарезал в парке, а менты, когда за ним приехали, и он на них с ножом бросился, его кончили.

– Нет.

– 

Почему, Микаэль? – Пекарь, отклячив губу, спросил так, словно обиделся.

– Потому, Володя. Следующий…

Петя шёл в кино. Он любил смотреть новинки киноиндустрии на большом экране. Особенно ему нравились фантастические байки от компании «Марвел». С ним должны были пойти ещё двое – его новые друзья – Илья и Витя, но у них что-то там не сложилось, и Петя не стал отменять запланированное посещение кинотеатра, как вообще старался не менять своих планов, а доводить всё начатое до конца. С того дня, когда он сражался на кухне со своим страхом, давя пауков, выползших из мармеладной банки, прошло более полутора лет, и теперь он стал старше и, хотя его всё ещё взрослые считали за ребёнка, по силе воли, которая крепла в нём день ото дня, он давно сравнялся с большинством из них, а многих и превзошёл. Детскость в нём ещё оставалась, как анахронизм, – вот как эти его походы за киношкой, или любовь к мармеладу, которую даже тот случай не ликвидировал, – но внутри него уже открылось такое, что делало его среди сверстников заметным, тем, кого уважали в школе даже те, которые вообще никого не уважали.

Петя уже выходил со двора, когда его окликнули:

– Хей, дружище, куда собрался?

Вот по этому характерному «хей» вместо обычного «эй», а ещё больше по давно вышедшему в тираж обращению «дружище» Петя сразу понял, кто его окликнул. Он удивился, конечно, но ещё больше обрадовался. Петя обернулся – и да, точно, около фонарного столба стоял Кирилл, Киря – его старый приятель, можно сказать, лучший друг… ну, в прошлом году он был лучшим, а потом он переехал в другой район и связь с ним, само собой, прервалась – причём не постепенно их общение сошло на нет, а как-то сразу, буквально за несколько дней. Почему так вышло – Петя и сам бы не ответил, но сейчас, услышав голос Кири, понял, что его ему ещё как не хватало. За прошедшие месяцы Киря заметно возмужал, вырос, стал даже выше Пети на полголовы, хотя раньше в росте заметно ему уступал, а ещё он очень раздался в плечах, словно ему и не тринадцать лет было, а все восемнадцать, загорел – впрочем, как всегда, Киря любил проводить всё свободное время летом на пляже. Но Петя совсем не удивился тому, что его друг так изменился, он поймал себя на мысли, что так Кирю себе и представлял почему-то. И его фирменная сахарная улыбка на месте, и ямочки на щеках.

– Привет, привет! – воскликнул Петя и пошёл к другу, чтобы поздороваться крепким рукопожатием и обнять.

После обнимашек друзья наперебой стали друг друга расспрашивать, выспрашивать, как, что, где: что с ними случилось за прошедший год; где они пропадали; как так сложилось, что они сегодня встретились – выходило, что совершенно случайно. Киря вообще-то ехал в передвижной китайский парк аттракционов, завис в телефоне и проехал свою остановку, а потом решил зайти в свой старый район – и вот встреча.

– Китайский парк? – поинтересовался Петя. Он смутно слышал что-то про китайские аттракционы, кто-то ему говорил о них, или он читал в ленте, но точно ничего о них сказать не мог, даже припоминал с трудом, что такое чудо, оказывается, совсем недалеко от его дома прописалось.

– Ну да. А ты не знал?

– Да вроде слышал…

– Хей! Да ты что! Крутейший парк. Игровые автоматы с дополненной реальностью нового уровня погружения в глубины игры. Это что-то, отвечаю. Там движки у них такие стоят, что не отличишь, где ты – в игре или в нашем мире. Сновидения наяву, которые со временем не меркнут.

– Ну, ты всегда по всяким таким штукам угорал. Что за игры-то?

– Да на любой вкус. И бродилки, и стрелялки, и группой можно играть, и в одиночку. Вали, кого хочешь – монстров, вражеских солдат, нечисть.

– Понял.

– Слушай, Петь, а пошли вместе сходим туда, а?

– Да я в кино собрался. Билет у меня на сеанс в 14:15.

– Забей. Ну, что там твоё кино? Даже если в 3 D – это ерунда по сравнению с игровыми наворотами в парке. А? Ну, пошли. Когда ещё встретимся, а тут такой случай, Петя.

– Ум-м, ну хорошо! Пошли.

– О! Отлично, дружище, погнали.

– Поедим на автобусе или пешком?

– Слушай, давай пешком. Тут не так далеко, пройдёмся, поговорим.

– Ок.

Путь двух друзей лежал через бывший район промки, где теперь в зданиях ткацких фабрик, цехах по производству резиновых калош, зданиях предприятий по выпуску всевозможных деталей и приборов, поселились офисы торговых фирм, а потом им предстояло миновать пустырь, заросший сорной травой, и выйти к излучине реки, где, по словам Кири, обосновался на этой неделе китайский парк аттракционов.

Шли они уже минут десять и народу стало заметно меньше кругом – всё-таки сегодня был выходной и офисы отдыхали. Киря продолжал рассказывать, говорил, что недавно купил новый комп и теперь он прямо летал по сетевым играм, мог любую загрузить и прочее, и прочее. Но с какого-то момента Петя стал испытывать беспокойство, он всё больше замечал изменений в поведении Кири: то он странно начинал жестикулировать так, словно его руки вот-вот готовы отвязаться; то его голос менялся, и он проговаривал некоторые слоги слов каким-то низким, неестественным, механическим голоском; то прищуривался, будто Киря стал близоруким. Словом, что-то было с Кирей не так. Не уютно как-то было Пети с этим Кирей, вроде бы всё нормально, но… Но запах! Наконец-то Пети удалось поймать за хвост ускользающую от него причину его тревожного настроения. У него в носу постоянно щекотал посторонний неприятный запашок. И когда он понял, что этот запашок источает не кто иной как Киря, у него страшно заныл затылок и сразу он увидел то, что от него пытались скрыть…

После того случая с пауками, узел Пети не просто стал набухать, он быстро созрел и вырос до рекордных размеров. Но кроме того, что иногда по вечерам у него стала побаливать голова, Петя ничего такого о себе особенного и не подозревал. А оно – это особенное – регулярно происходило. Например, он стал угадывать, какая песня заиграет следующей на радио. Он знал заранее, какую кто оценку из его одноклассников получит за контрольную. А одни раз, когда его школьные друзья собирались поехать на пикник, за город, Петя в последний момент отказался вместе со всеми садиться в маршрутку, сославшись на головную боль. Он не соврал, головная боль к нему пришла, но она была не настолько невыносимой, чтобы отказываться от весёлой поездки с товарищами, но что-то внутри помешало ему сесть в эту чёртову маршрутку, и Петя не сел. Ну, и оказалось, что Петя сделал правильный выбор – маршрутка попала в аварию, трое из четверых его друзей попали в больницу. Бывали и другие ситуации, в которых Петя заранее знал, чем они могут кончиться, просто они были достаточно мелкими, неважными, поэтому проходили для него незамеченными, но они копились, создавали нужные связи внутри узла, чтобы однажды количество перешло в качество.

И вот сегодня узел заставил прозреть своего хозяина, Петя увидел, кто вышагивает рядом с ним, кто давит лыбу до ушей – и это был совсем, абсолютно не его друг Киря. Под его Кирю мимикрировала самая жуткая тварь, которую только можно себе представить. Петя уже собирался дать дёру, выискивал проулок, куда бы он мог нырнуть, когда его хорошенько огрели по голове. За долю секунду до того, как Петя потерял сознание, он тоже предвидел этот удар, но был так потрясён настоящим видом лжеКири, что не успел среагировать. БАЦ! – и мальчик погрузился в горячее беспамятство.

Глотка никогда прежде не находил настолько крупный узел, испускающий такой одуряющий аромат дикого дара. Он понял, что такого носителя надо доставить Златоруку живым, чтобы ни одной капли живительного, волшебного сока не пролилось из узла понапрасну, чтобы техномаг мог вынуть сгусток красных нейронов из ещё живого мальчика и поглотить его свежим, свежайшим, на пике желания носителя жить.

Всё прошло прекрасно: Глотка доложил Златоруку о мальчике, получил одобрение на похищение, выследил носителя и подослал к нему кадавра, принявшего вид друга мальчика, а неизбежные искажения во внешности Глотка внушил носителю, выдав их за собственные его ожидания. Как и остальных подростков, которые Глотка с подручными ловил на мармелад – секс, наркотики, любовь, – Петю он заманил на то, что им ценилось, чего ему вечно не хватало – на дружбу. Схема действовала безотказно – за мармеладом, за приманкой всегда приходил паук и хватал свою добычу, кусал, а потом убивал и пожирал. Правда, в этот раз чуть было всё не сорвалось – в самом конце мальчишка почуял западню, но было уже слишком поздно – кадавр практически довёл его до фургона, и Глотка успел ударить носителя кастетом. Бил он аккуратно, чтобы, не дай дьявол, не повредить узел, и даже упасть мальчику не дал, а бережно подхватил на руки и самолично отнёс в автомобиль с затонированными стёклами. Дело было сделано. Златорук с нетерпением ждал этот узел, надеясь уже сегодня закончить своё преображение в неуязвимого бессмертного владыку всего сущего.

Петя очнулся от сильного толчка, а ещё его в чувство привёл аварийный вой сирен – его узел включился на полную, стресс вкупе с ударом окончательно инициировали и пробудили его к осознанному использованию носителем – и узел заискрил новыми нейронными связями, распахивая настежь ворота туннельного зрения в будущее. Вот теперь Петя стал полноправным хозяином своего дара, теперь он мог предвидеть действия других людей и нелюдей, события ближайших секунд, минут с невероятной точностью в деталях, и мог адекватно реагировать на поток этих пророчеств. Поэтому своих глаз Петя не открыл, а посмотрел сквозь занавес ресниц, увидев низкий железный потолок, гробик лампы, и двух нелюдей, сидевших от него по бокам. Сам же он лежал на железных носилках, которые используют в каретах скорой помощи – раскладывающиеся, на колёсиках. Его куда-то везли на машине, которую слегка раскачивало, а толчок, который его пробудил, должно быть произошёл от того, что автомобиль одним колесом угодил в хорошую такую выбоину на асфальте.

Машина постепенно замедляла ход, подъезжала к месту назначения. Вот она остановилась на пару секунд, снаружи заныли железные петли, и машина снова тронулась с места, но уже вскоре она встала прочно на прикол. Приехали. Петя твердо знал, что ни в коем случае нельзя показывать своим сторожам, что он очнулся, иначе ему могут причинить боль. Смерть от этих жаб ему не грозила – им дали приказ доставить его живым, – хотя и тащили мальчика они именно на смерть, но поломать до состояния, когда бы он не смог оказывать им сопротивления, вполне могли. За талантом предвиденья пришёл талант рентгеновского виденья. Один из кадавров был вооружён молотком, а другой – настоящим свиноколом с двадцатисантиметровым стальным жалом. Молоток Пети ничем помочь не мог, а вот свинокол… Он видел, что эти кожаные мешки, набитые просроченным мясом, функционируют лишь из-за того, что обитает у них внутри, что обосновалось в области пупка – там клубилось облачко адского мрака, без подпитки которого кадавры бы вернулись в исходное состояние хладного трупа.

Петя уже видел и знал, что его на железной тележке повезут по заасфальтированной горке в здание, пропитанное зловонием некрофлюидов, а потом поднимут на лифте на второй этаж, в зал ритуальной хирургии. Но сначала кадавры должны были открыть двери – и здесь он увидел свой шанс на спасение. В подростке бурлила неизвестная ему доселе энергия, узел красных нейронов преобразовывал страх в пламя прямого действия. Петя чувствовал себя чертовски знающим и сильным, способным на поступки, которые ещё вчера ему казались чем-то недостижимым для него в ближайшую пятилетку. Идущий впереди кадавр открыл тяжелые, словно охраняющие вход в бомбоубежище двери с двумя круглыми иллюминаторами смотровых окошек, а его напарник втолкнул носилки навстречу ледяной темноте. Петю закатили внутрь здания, но здесь оказалось не так уж темно, как могло показаться снаружи, так, полутьма – всего одна лампа, да и та дышит на ладан, а вот холод действительно пробирал до костей, создавалось такое впечатление, что в здании не просто отключили отопление, а ещё и специально подключили холодильную установку к системе вентиляции. Носилки подкатили к грузовому лифту – серому, раздутому от своей важности монстру давно минувшей эпохи – и вот тут, когда кадавр, толкающий носилки, озаботился тем, чтобы закрыть двери, отсечь тёплое дыхание июля, не дать лету надавать пощёчин искусственной зиме, а первый кадавр с упорством идиота нажал на большую красную кнопку вызова, Петя привстал с носилок, отдёрнул полу его куртки и завладел его свиноколом. Действовать нужно было быстро, пока кадавр не понял, что его обокрали. Сжав в руках свинокол, мальчик спрыгнул с носилок, и на подскоке всадил стальной остро оточенный штырь в пупок поворачивающемуся к нему второму кадавру, тому, который двери закрывал. Попал! Хотя свинокол и вошёл неглубоко, но и этого хватило – Петя увидел, как облачко тёмного пара покинуло тело кадавра, а сам он и застыл с прижатыми к животу руками, словно статуя, превратившись в застывшую в моменте конвульсию – раскоряку. Покончив с одним врагом, пришла очередь того, кого Петя обокрал, он кинулся на него, ударил… и промазал – свинокол угодил выше, кадавр дёрнулся и пошёл вперёд, как медведь-шатун. Петя испугался и стал наносить удары так, словно он был швейной машинкой, а свинокол – иголкой. На четвёртый, а может и на десятый раз Петя справился – кадавр упал раскорякой на четвереньки, да так и остался стоять, нелепо пялясь ослепшими глазами в пыль бетонного пола.

Сбежать из этого жутковатого места Петя уже не мог, он бы не за что не смог незаметно пройти по внутреннему двору института – слишком много независимых друг от друга причин – глаза кадавров, глаза видеокамер. Его бы обязательно заметили ещё до того, как он бы стал перелизать через забор. А если бы ему и удалось сбежать, то его всё равно бы в покое не оставили, в конце концов, затравили бы и вырезали из головы то, что заставляло всю эту нечисть сходить с ума. Оставалось одно – принять вызов, действовать на опережение. Мысли о нужных, необходимых действиях рождались в голове Пети словно бы сами собой, возникали из ниоткуда и полностью подчиняли его себе, он не сопротивлялся, потому что понимал, что так то, что бы это ни было в его голове, защищает себя, а значит и его самого. Ещё вчера Петя был просто обычным подростком со своими причудами, а сегодня он полыхал, как негасимый факел во тьме вечной первобытной ночи. Избранным он себя не чувствовал, а скорее – тем случайным, которому и не повезло вовсе, так сложились обстоятельства, и ты обязан, должен, но Петя не возражал.

На лифте Пети подниматься не стоило. Он посмотрел, как, раздвигаясь, лязгнули двери этого железного монстра, открыв рот кабины, и понял, что наверху, на третьем этаже слишком много тех, кто мог ему помешать, они стояли и охраняли – с полдюжины кадавров, – каким бы ловким Петя себя не чувствовал, и какими бы знаниями о возможном будущем не обладал, со всеми ими он бы не справился. Оставалось подняться по лестнице, благо лифт курсировал в другом крыле здания, правом, а техномаг обитал в левом. Под свои личные покои он выбрал относительно небольшое помещение бывшей химической лаборатории, стены которой до сих пор хранили острый запах реактивов, нравящийся ему, настраивающий его на определённый лад. К тому же отсюда он мог в любой момент спуститься на личном лифте в зал ритуальной хирургии, расположенный прямо под его квартирой. Удобно, а Златорук ценил удобства, знал толк в комфорте. В личных покоях техномаг проводил ритуалы, общался с обитателями загробного мира, но не как примитивный некромант, а на совершенно ином техническом уровне. Златорук был порождением эры технического прогресса – техномагом, поэтому ему удавались вещи, недоступные другим колдунам и ведьмам, верящим в заклинания и отвары из мухоморов. Для связи с иными мирами Златорук использовал машину, которую он сам же и сконструировал, и обрюхатил своими магическими знаниями. Золотой диск диаметром в метр и восемнадцать сантиметров, с нанесёнными на него оккультными знаками, с начинкой из механизмов, способных открывать порталы в другие измерения и реальности, – Златорук поместил в угол комнаты, смотрящий на восток. Над нижним диском, ровно над ним весел другой золотой диск – меньшего размера, – при работе адской машины, с нижнего диска наверх, под углом, создавая пирамиду, били разноцветные столбики лучей, внутри которых кружились частички, похожие на огоньки. Верхний диск, когда на него попадали лучи, начинал вращаться, перемешивать их, скручивал в спираль. Получалось туманное мерцание, кружащее и пульсирующее, куда и входил техномаг, чтобы воззвать к тайным силам, чтобы приобщиться к скрытым от простых смертных знаниям. Он получал советы от мёртвых прорицателей, схемы, указания пути, но не приказы – Златорук сам раздавал их и никому не служил, а шёл к вершине один, чтобы ни с кем не делить власть и бессмертное безумие. Сегодня Златорук пережил один из самых тяжёлых для него сеансов – удерживать в повиновение силы тьмы стоило нечеловеческого напряжения ума, иначе можно было потерять себя, самому стать исполнителем чужой воли, – но он был доволен, сеанс вышел не только тяжёлым, но и на редкость плодотворным. Златоруку поведали, чёрные голоса демонов нашептали, что тот мальчик, которого к нему вёз Глотка, должен стать ключом ко всему – абсолюту власти и могущества. С этим ключом он мог открыть двери беспрекословного повиновения любых власть имущих этого мира – королей, президентов, диктаторов, олигархов. Но не только светские правители стали бы ему верными слугами, но и служители культа – церковные иерархи любой религии, знамёна любой идеологии, любой идеи склонились бы перед ним. И как только Златорук вышел из тумана дисковой машины, он сразу место для жемчужины его коллекции узлов приготовил – невероятная мощь требовала особого отношения, особого места, – поэтому он сам себе сделал первый небольшой, поверхностный и такой знаковый разрез на горле, чуть ниже треугольной шишки кадыка. И теперь техномаг сидел в своём кресле-троне и блаженствовал, предвкушая…

Петя ничего не знал о техномаге, желающим его умертвить и сожрать каким-то неестественным способом, кроме того, что в эту минуту зло было расслабленно, даже вяло, словно член после окончания полового акта, что в гости никого не ждало, и что следовало поспешить, пока оно не вернуло себе силу. Петя начал подниматься по лестнице, где надо придерживая шаг, где – ускоряя. Следовало ждать – и он ждал, пока угроза не пройдёт совсем рядом с ним, но не заметит его. Некоторые кадавры шатались по зданию, казалось, бесцельно, на самом же деле они выполняли функцию – приказ на охрану здания днём и ночью – без сна и отдыха одни кадавры ходили по институту, а другие группами поддержки стояли на этажах около дверей, на площадках у лифта, в подвале и в зале ритуалов. Но вот миновать одного кадавра – самого крупного, детину больше двух метров ростом, с ногами брёвнами, кулаками кувалдами, и нелепо маленькой головой, – Петя никак не мог. Кадавр-гигант стоял за углом, прямо у той двери, куда Пете было нужно войти. Петя подошёл вплотную к повороту, прижался к стене, а потом пригнулся и циркулем шагнул за угол, выпрямился и воткнул свинокол в живот кадавра. Помогло то, что, как Петя обнаружил ещё там, у лифта, сталь могла входить в живую мёртвую плоть не глубоко – пары сантиметров вполне хватало, чтобы то, что давало силы кадаврам ушло из них. Кадавр был не просто огромным, его тело оказалось твёрдым, как каменным, и свинокол, проколов кожу, застрял. Кадавр взглянул вниз и его лапищи схватили Петю за голову. Петя навалился всем весом на рукоятку свинокола, кадавр застыл, так и не сумев как следует сдавить череп наглого мальчишки. Готов. Теперь этот кадавр так и будет стоять с протянутыми вперёд руками, растопырив крючья пальцев, пока не сгниёт.

Петя открыл дверь и попал в пустое помещение, где, кроме каких-то железок, наваленных в углу, больше ничего не было. Железки были очень кстати – одну из них он пристроил у двери так, что теперь эту железную дверь просто так было снаружи не открыть, надо будет либо петли срезать, либо полностью разрезать. Хорошо. Тылы себе Петя на некоторое время обезопасил.

В конце этой большой комнаты, в левой половине, ближе к окну виднелась другая дверь, за которой его ждал настоящий палач. К ней Петя и направился, он смело толкнул дверь и вошёл в покои колдуна.

Увидев на пороге мальчика, Златорук понял, что его рабы оплошали, а ещё он понял, что щенок пришёл за ним. Маг видел, что от мальчика исходит свет, он был чист и прекрасен, и руки его, держащие клинок, запачканный чёрной кровью, тоже были чисты и белы. Аж глаза у Златорука заболели от такого сияния. Но – о! – как же малыш ошибался, думая, что он сможет с ним справиться. Так для Златорука даже лучше, и ходить никуда не надо, он прямо здесь высосет этого нахолёныша досуха. Пиявки шрамов у позвоночника техномага напряглись, вздулись чесоткой, с безумной торопливостью впрыскивая в кровь яд тёмных возможностей. Златорук встал и выпустил из себя огненного змея. Змей должен был обжечь мальчика, сковать болью ожогов, но вышло по-другому – огонь ярко вспыхнул там, где Пети уже не было. Мальчик предвидел действия Златорука и избежал последствий пирокинеза. Златорук повёл рукой – и в Петю, сорвавшись с полки открытого книжного шкафа, полетел тяжеленный фолиант в зелёной обложке. Тяжёлая книга летела легко, как бабочка, летела… и не догнала мальчика, протаранила стену, проломив перегородку и застряв в дыре, словно метательный топор.

Мальчик подходил всё ближе, а техномаг ничего не мог с ним поделать, он предвидел любой его шаг. Сконцентрировавшись, Златорук силой мысли схватил мальчика за запястье и выкрутил из его руки свинокол, отбросив в сторону. Теперь малыш был обезоружен, а значит оказался во власти взрослого, физически сильного мага! Златорук схватил лежащую на столе ритуальную секиру для жертвоприношений, на лезвие которой, если падала пушинка, то она тут же раздваивалась, а что уж говорить о слабой детской плоти. Квадратная, железная рукоять, обручённая в накладки магических рун и узоров, оканчивалась круглой ручкой с удобными ложбинками для пальцев. Златорук схватил секиру двумя руками – он настолько разозлился, что хотел изрубить мальчика в куски, наплевав на искусство хирурга, действуя как мясник, вырубить из его черепа узел, – оттолкнулся ногами от пола, воспарил под потолок и, налетев на мальчика вороном, стал беспрерывно наносить удары, нивелируя знание Пети о будущем скоростью своих действий. Мальчик отходил назад, пока не упёрся спиной в стену. Петя присел, и секира рассекла воздух прямо над его головой. Златорук, торжествуя победу, опустился вниз, твёрдо встал на ноги, размахнулся, возвысив и заведя секиру за голову, чтобы отсечь разом голову.

Петя не сжался в комок перед смертью, как ждал от него техномаг, а поднял голову и, взглянув ему прямо в глаза, вытянул левую руку куда-то в сторону. Что-то прошелестело в воздухе, в глазах Златорука мелькнуло непонимание, и он поперхнулся своим жестоким намереньем. Маг на мгновение замер на месте, а потом его повело и откинуло назад – припечатав прямо в его излюбленное кресло. Ровно в то место на горле, которое Златорук готовил под узел, под ключ ко всему, вонзился свинокол. Мальчик распрямился во весь свой не великий рост, но при этом сейчас он выглядел настоящим гигантом. На грани восприятия Петя слышал глухие удары где-то за стенкой, но поздно, его уже не остановить.

Не приближаясь к Златоруку вплотную – змея всё ещё могла укусить, – Петя мысленно поднажал на кругляшок упора, загнав свинокол ещё глубже, пробив насквозь и горло, и позвоночник, пришпилив не состоявшегося властелина мира к его фальшивому трону. Кровь из раны вытекала лениво, техномаг таращил глаза и шевелил пальцами, и он бы мог ещё проявить себя, побороться, если бы вместе с кровью из него не уходила сворованная им сила. Но сила уходила не в никуда, она передавалась Пете – все те паранормальные способности, которые Златорук забирал у подростков, добровольно меняли плен тёмного господина на службу несущему свет герою.

Златорук усыхал на глазах, но пытался бороться. Петя сверкнул глазами, полными очистительного огня, полученным от замученных техномагом и его подручными подростков, и отдал пламя Златоруку. Колдун вспыхнул как охапка сухого хвороста. Хлопья сажи и капли жидкого огня закружились вокруг издыхающего Златорука, а когда сознание его соединилось с тьмой, их ветром последнего вздоха колдуна разбросало в разные стороны. Со злом в этом проклятом месте было покончено.

По всему зданию лишившиеся поддержки злой воли своего господина кадавры впадали в летаргический ступор. Единственный, кто осознал и принял смерть своего мастера, Глотка остался при полном сознании, но и он не помышлял бросить вызов тому мальчику, который в одиночку сумел расправиться с Златоруком. Глотка решил поберечься и сбежал от греха подальше.

Петя вышел из покоев Златорука, закрыл за собой дверь, но не просто закрыл, а через её ручку закачал цементирующую энергию, сделав дверь единой со стеной, замуровав и обгорающую головешку трупа, и начинающийся пожар. Открыв вторую дверь, он обнаружил на пороге дюжину раскоряк кадавров, лежавших кучей, обойдя этот небольшой погребальный курган, Петя спустился по лестнице и вышел во двор. Он, не спеша, шёл к воротам, а за его спиной коптило чёрным дымом логово техномага, уже и окна верхнего этажа стреляли стеклянными клыками осколков, а из дыр вырывались рыжие, жадные языки прожорливого пламени.

Тяжёлый свет

Город взят штурмом уже как месяц назад, основные армейские подразделения ушли далеко вперёд, но по улицам бродили, прятались в развалинах и норах подвалов разрозненные подразделения врага. Обороняли город отмороженные нелюди из третьей штурмовой бригады, в которую отбирали не просто идейных нациков, а прошедших школу проповедей их духовного лидера Волны и горнило карательных рейдов. Под предводительством своих колдунов-командиров, поклонников некроманта Вотана, творили они – эти солдаты-некрофилы – творили всякие непотребства, с маниакальным упорством уничтожая мирное население. Бригада эта была разбита и фактически полностью уничтожена – уничтожена вместе с большинством офицеров и Волной, которого разорвало в клочья тонным фугасом. Но отдельные блуждающие очаги сопротивления оставались. Отморозки, оставшиеся без связи, одурманенные зельем, с исковерканной душой чужими мифами, древними германскими сказками и вполне себе современной западной пропагандой, бродили по городу, словно восставшие из могил мертвяки. Вместе с нациками, случалось, и шайки украинских дезертиров шастали.

Канонада активных боевых действий грохотала в отдалении, а наши группы закрепления и очистки прочёсывали квартал за кварталом, осматривали и зачищали дом за домом. Группа Зомбо обосновалась на первом этаже почти не тронутой войной пятиэтажке. Ну, как не тронутой, целых стёкол, конечно, не осталось, пятый этаж полностью выгорел, в квартирах кавардак, а так… нормально, жить можно. Никогда прежде в таком поганом месте Зомбо не приходилось бывать – в смысле, не в этом доме, а в городе. Конец октября в этих местах – это время туманов, и вот под низким свинцовым небом, в серости утра и даже дня внезапно, непонятно откуда наползал туман – густой, молочный, словно кисель, наползал со стонами и криками. Да, со стонами и криками. Никто из ребят ничего не понимал, слышали, ходили проверять, но каждый раз никого не находили, но они же чётко слышали, как кто-то стонал и кричал. А стоило туману исчезнуть так же внезапно как он и появлялся, сразу всё стихало, и казалось, что звуки эти парням послышались, но ровно до нового тумана, когда всё повторялось заново. Был ещё случай, когда Зомбо стоял на часах. Выпало ему стеречь группу под самый рассвет, тьму менял скудный свет, всякое могло в тенях померещиться, но он был уверен, что не показалось, слишком уж реалистичным и нелепым было то, что он увидел. Вот Зомбо сидел у оконного проёма, любовался руинами на противоположной стороне улицы, и тут из-за угла, чуть ли ему не под самый нос, выплыл голый мужик. Зомбо и среагировать-то не успел, как мужик этот продефилировал мимо окна и пропал из виду. Зомбо высунулся, чтобы посмотреть, а там уже никого нет, хотя мужику этому некуда было деваться – квартира, из которой наблюдал Зомбо, угловая и там идти надо вдоль стены до следующего угла, чтобы завернуть, а дверь подъезда с другой стороны. Ну и куда голый мужик мог деться? Непонятно. Разве что в окно дома залез, но тогда бы Зомбо его услышал, а он не слышал ничего. Зомбо не стал товарищам про этот случай ничего рассказывать, и так всякой чертовщины хватало.

В их группе было шесть бойцов. В город они зашли четыре дня назад и ни разу с врагом в прямой контакт не входили. Соседи их регулярно отлавливали одичавших нациков, а они – нет. Сегодня на рацию их командира – лейтенанта Греков, позывной Грек – пришёл вызов. Вызывал группу командир батальона, который тоже сидел в городе, где-то впереди, на западной окраине.

– Грек, пошли людей проверить здание в седьмом секторе. Птички засекли там активность. По записи не очень понятно, что там, вчера под вечер засняли. Не думаю, что серьёзно, но проверить нужно. Понял меня? Приём.

– Так точно, понял. Приём.

– Ну, действуй.

Рация пискнула – комбат отключился. Лейтенант обвёл нас долгим взглядом, выбирая кого-то из своих пяти солдат, чтобы послать на задание. Хотя лейтенанту не исполнилось ещё и двадцати пяти лет, на войне он считался ветераном – третий год воевал, – к своим обязанностям относился серьёзно, понимая, какая на нём лежит ответственность за подчинённых ему людей. Вроде бы ничего сложного от него комбат не требовал, но всякое могло случиться. С другой стороны, глупо было всей группой идти на проверку дома, когда в небе постоянно кружили вражеские дроны. Время атак цепью кончилось, да и в прифронтовой зоне давно уже толпами никто не ходил, предпочитали двигаться двойками, тройками или вообще в одиночку. Поэтому выбор лейтенанта был очевиден – два бойца – Туз и Череп – пойдут на проверку, а если что-то заметят, то вызовут остальных на подмогу.

– Так, мужики, на рожон не лезьте, – наставлял бойцов Грек, – вначале кругом дом обойдите. Если что будет не так, сообщите, займите позицию и ждите нас.

– Не волнуйся, командир, всё будет тип-топ, – успокаивал лейтенанта Череп.

– Не впервой, – поддержал приятеля Туз.

– Да, не впервой. Но не нравиться мне этот город. Странный он какой-то, – задумчиво сказал Грек. – Ладно, если всё ясно, идите.

Боевая двойка ушла, остальные бойцы маялись ожидание недолго – всего через четверть часа Череп вышел на связь, доложив, что они вошли в сектор, видят дом, начинают обход… И всё, рация замолчала, на все вызовы Грека никто из двойки не отзывался. Прошло еще пятнадцать минут, потом полчаса – молчание в эфире.

– Командир, – обратился к Греку боец Слот, – надо идти за ними.

– Да, с ними что-то случилось, идти надо, – согласился со Слотом Жук.

– Выдвигаемся, – решает лейтенант.

Разбившись на двойки, держа интервал в пятьдесят метров, группа пошла в седьмой сектор за своими. Парни спешили, поэтому дошли до места всего за десять минут. Зашли с двух сторон: Слот и Жук – справа; Зомбо и лейтенант – слева. Впереди, на перекрестке их поджидало когда-то бывшее девятиэтажкой здание, от которого теперь осталось всего два целых этажа и половина третьего. Здание как здание, ничего необычного, за исключением того, что на первом этаже располагались не жилые помещения, а ресторан. Зомбо видел надпись «Ресторан», а вот название не разобрал – там что-то завитушками было написано не по-русски. Раньше вывеска горела неоном, завлекая гостей, а сейчас, конечно, не светилась, буквы названия стали призраками, тенями, как и всё в этом городе.

Проведя визуальный осмотр, обойдя дом кругом, Грек решился пройти вперёд. Две группы встретились у входа в ресторан. Двери были закрыты, витрина ресторан и окна глядели пустыми глазницами бетонного черепа, стены изрешечены пулями и осколками. Жук прочитал вывеску и сказал:

– Манда какая-то.

Лейтенант его поправил:

– Не манда, а Ле Монде. Это французский ресторан. Переводиться как «Мир».

– Да ландо, лейтенант, Манда она и есть Манда, – ухмыльнувшись, сказал Слот.

– Ну, в общем-то… – не стал возражать Грек. – Осмотрите дом, но внутрь не входить.

Вход в подвал нашёл Зомбо, на ступенях, ведущих вниз, лежали свежие ошметки грязи.

– Спускаемся? – спросил у Грека Зомбо.

– Подожди.

– А чего ждать? Видишь, – Зомбо указал на грязь на ступенях, – там внизу кто-то есть.

– Возможно. Если уже не ушёл.

– Ну что, будем проверять? – проявил нетерпение Слот.

– Конечно, – ответил лейтенант, – Слот, ты идёшь первым.

– Ага, да тут двоим и не развернуться, – согласился Слот и показал стволом автомата на необычно узкий спуск вниз.

Слот стал спускаться, спуск действительно был узок – даже для Слота, который богатырским сложением не отличался, а был юрким, вёртким, как лис, худым к тому же и не высоким. Он шёл и касался плечами стен спуска – идёт и шуршит, что плохо, если наверху этот шорох товарищи слышали, то и там, в подвале тоже могли услышать. Спуск в конце поворачивал вбок, ещё две ступени и предбанник в полтора шага глубиной перед закрытой железной дверью. Около двери, прислонённый к стене, стоял АК-74, судя по красной ленте, намотанной на приклад, этот автомат принадлежал Черепу. Так, значит, по крайней мере, один из пропавших бойцов может быть там, за этой когда-то чёрной, хорошенько побитой ржавчиной железной дверью. Слот решил не подниматься наверх, чтобы заявлять о своей находке, решил сам всё узнать, тем более что всё равно кому-то да придётся заглянуть в подвал. Слот включил фонарик и толкнул дверь. Как он и ожидал, дверь открывалась со страшным скрипом, неохотно. Пришлось ещё поднажать, чтобы расширить щель и можно было пройти внутрь.

Слот проник в подвал. Спёртый воздух, промоченный насквозь вонью старых тряпок и чего-то кислого, цитрусового. Три шага, хруст стекла под ногами, луч фонаря выхватывает из темноты серую громаду. Она движется – дышит? Так это же спина! – догадывается Слот. И вот эта громада начинает разворачиваться, на Слота нацеливаются целых четыре чёрных зрачка бессмысленных, словно принадлежащих мертвецу, водянистых, размером с блюдце буркал, глядящих с жутко жирного, искривлённого плаксивой гримасой лица. Огромная голова-колокол качнулась или кивнула в сторону Слота, словно приветствуя его приход, и руки бойца ослабели, он уронил автомат и, впадая в транс, прошептал: «Плакса». Громада раскормленного тела скоростным поездом передвинулась к Слоту. Хруст, захлёбывающийся болью предсмертный вопль и смачное чавканье…

Зомбо и остальные услышали Слота, услышали, как он закричал. Зомбо дёрнулся первым, собираясь спуститься в подвал, его за куртку схватил лейтенант.

– Стой! – одергивает порыв своего бойца Грек.

– Но он же там… – Зомбо от волнения не смог договорить.

– У меня есть термитная граната, – сказал Жук.

Не думая и секунды, Грек приказал:

– Кидай.

– Но там же Слот! – воскликнул Зомбо.

– Разве ты не понял, Слот уже мёртв, – объяснил Грек, и сам, перегнувшись через бетонный бортик, первым, выдернув чеку, закинул эфку в подвал.

Жук, следуя примеру командира, дёрнул чеку и швырнул синий флакон термитки. Бойцы прижались к стенам, присели. Раз, два, три… из горла подвала вырывается двойной, оглушительный залп огненной отрыжки. Бойцы бодро, пока не рассеялся дым, друг за другом спустились вниз. Фонари включены, они в подвале. Зомбо и Жук встают рядом с дверью: Жук присел на одно колено, нацелив автомат вглубь подвала; Зомбо целился стоя, его больные колени не позволяли присаживаться. Лейтенант шёл вперёд, его фонарь, прикреплённый к стволу автомата, разгонял тьму и резал дым. Дым рассеивался. Грек видел, что впереди, прямо у его ног лежит обглоданный обрубок Слота. А у дальней стены, в углу сидит оно. Из приплюснутого носа, из всех четырёх глаз, пельменей-ушей струиться тёмная, с фиолетовым отливом кровь, стекая по лиловым вывороченным губам и копыту подбородку на жирную грудь бочку, цветущую пятнами зелёной плесени. Правая сторона тела и лица хорошенько, до коричневой корочки пропеклась. Оно смотрело, кажется, сразу на всех бойцов, и начало трясти головой, отправляя в свободный полёт рой капель крови, высунуло угольно чёрный язык и стало облизываться.

– Слишком узкий проход, ему отсюда не выбраться, – заметил лейтенант. Видно, что Грек поражён и произносит слова, не совсем отдавая отчёт в том, что именно он говорит.

– Эта дрянь сожрала Слота! – воскликнул Зомбо, словно упрекая лейтенанта в равнодушии к участи их боевого товарища. Он тоже выкрикнул спонтанно, словно и не он контролировал его речь.

– И не только его, – включился в разговор Жук, который один сказал то, что хотел. – Вон, видите, в противоположном углу. – Он показал рукой на груду человеческих костей.

Из неряшливо накиданной кучи на бойцов смотрели, по крайней мере, две дюжины обглоданных черепов. И здесь Жук встретился взглядом с этим, которое сидело и раздувало сопла ноздрей, ворочало вздутыми от крови зенками, лило крупные, размером с виноградины, слёзы, зацепился и залип. Губы Жука вяло, словно их обкололи лидокаином, зашевелились и он промямлил: «Плакса», – а затем поднял автомат и навёл на лейтенанта. Зомбо прыгнул, но опоздал, да и не допрыгнул. Длинная очередь ударила Грека в спину, он упал лицом вперёд. Не снимая пальца с спускового курка, Жук, продолжая опустошать магазин, вёл ствол к Зомбо, но теперь он не успел, Зомбо срезал его первым. А потом сработала чуйка, приобретённая за год прибывания на фронте, и после того, как Жук упал, Зомбо остаток магазина выпустил в того, кого его товарищ назвал Плаксой. За первым магазином последовал второй, наполовину снаряжённый бронебойно зажигательными патронами. От попаданий в тело чудовища его толстая кожа на краткий миг вспыхивала, давала розовую искру и вспучивалась бордовым волдырём. Одна из зажигалок попала под нижний левый глаз, но брызнул кровавыми соплями верхний. Окосевший Плакса стал подниматься, хватаясь своими лапищами за стены. За его широкой спиной скрывалась чёрная дыра портала – бездна, ведущая в неизведанное и запретное.

– Да ну нах! – воскликнул Зомбо и включил заднюю скорость.

Зомбо изо всех сил старался двигаться быстро, но у него не получалось. Казалось, что он во что вляпался, и сколько бы он теперь не налегал, мог только еле шевелить ногами. Тот чёрный свет, который вырывался из портала, давил на него, обвил его со всех сторон, будто удав. Зомбо, неся на плечах как будто вес земного шара, постреливая в растущую как на дрожжах тьмы тушу, всё же продвигался задом наперёд к лестнице. Если бы он зашёл в подвал дальше хотя бы на пару шагов, то там бы и остался, но ему нужно было сделать всего четыре шага, чтобы оказаться на лестнице, а уже там, когда щупальца тяжёлого света распустились, там, где его уже не мог достать Плакса, он почувствовал себя свободнее. Не опуская ствол автомата, он также пятился спиной вперёд, поднимаясь по ступенькам. Снизу Зомбо подпирала вонь горелого сала и влажный нездоровый жар, но настичь беглеца чудовище уже не могло.

Зомбо встал напротив полуразрушенного дома, уперевшись ладонями о нестерпимо нывшие о непривычной нагрузки колен, он жадно глотал свежий воздух, судорожно пытаясь очистить лёгкие от всей той вони, которой они пропитались в подвале. Зомбо думал, что ему делать дальше. Рацию он потерял, наверное, в подвале, и возвращаться за ней не планировал, поэтому вызвать подмогу не мог. Тела товарищей он тоже достать не мог, чтобы похоронить по-человечески. Что ж, тогда нужно сделать по-другому.

Зомбо вернулся к себе в ПВД, взял там противотанковую мину ТМ-62 М, приспособленную умельцами их бата под штурмовые задачи, и вернулся к дому манды. А дальше дело техники. Зомбо завёл мину на срабатывание и закинул в проход спуска, стараясь угодить поближе ко входу в подвал. Отбежал, залёг, точнее, начал залегать, а тут и грохнуло – да так, что его в воздухе перевернуло и шмякнуло о землю уже спиной. Лежит Зомбо, осыпанный крошкой бетонных осколков, смотрит в серое небо, слушает тишину, которая всегда наступает за взрывом. Немного отдохнув, он встал, посмотрел на дом. Собственно никакого дома он не увидел, мина снесла остатки здания, разрушив его до основания, разрушен и подвал – это значит, что никто там выжить не смог бы. Хотя та дыра за Плаксой, да и он сам…

Оглушённый Зомбо, тряся головой, как будто такие действия могли ему помочь выбить вату из ушей, боковым зрением заметил движение. Не смотря в ту сторону, где что-то двигалось, нагнувшись, стал шарить по земле в поиске своего автомата – он помнил, что оставил оружие где-то здесь. Ага, вот и он! Схватив калаш, Зомбо развернулся и прицелился. На мушке у него оказался голый мужик – тот самый, что напугал его позавчера, и, как и позавчера, мужик мелькнул белым, совершенно незагорелым тельцем и исчез за ближайшими развалинами. Тьфу, что за хрень! – подумал Зомбо.

Приближался закат, пора было возвращаться в ПВД. Ночевать под открытым небом – так себе вариант, – а утром идти к соседям. Зомбо хотел хотя бы немного отдохнуть, чувствовал он себя неважно, даже передвигался он с трудом, будто та тяжесть, что навалилась на него в подвале, частично осталась с ним, налипла, словно глина на подошву ботинок, и теперь мешала ему. Хотел отдохнуть, поспать, но не пришлось. Стоило ему лечь, как он услышал женские крики. Точно, кричала женщина, и кричала она не то чтобы далеко от него, ну, может в соседнем доме. Зомбо взял автомат, гранат, запасных рожков и вышел на улицу. Представлялось, что кричат рядом, а оказалось, что топать пришлось прилично – половину квартала. Крики раздавались из одного из двух корпусов медицинского колледжа. Трёхэтажное здание в виде буквы «П». На втором этаже, он видел, с интервалом в двадцать пять секунд что-то светилось, мигало синим светом.

Да, это не девушка кричала – Зомбо и раньше сомневался, слишком звонкий и тонкий какой-то голосок, – а ребёнок. Горький призыв о помощи без всякой надежды на помощь. Про этот чёртов колледж знали все наши мужики, кто брал город. Там как раз на втором этаже, на кафедре гинекологии с началом СВО прописались чёрные трансплантологи. Бандеровцы со всех окрестностей свозили к ним русских детей – ловили, отнимали, крали и везли их сюда. Одни нелюди продавали другим конченым нелюдям наших детей за деньги. Понятно, что они с детишками делали, думать обо всём этом не хотелось. Чёрные трансплантологи давно, ещё до начала штурма убрались из колледжа и города, а вот дети… Что-то такое, неизвестное науке, но безусловно существующее выходило из них перед смертью. Дети переживали невообразимый ужас и муки, и атмосфера пропитывалась ими, как бинт кровью. И вот на эти страдания, словно мухи на труп, слетались инфернальные сущности, путь которым, очевидно, был открыт колдуном Волной и его приспешниками.

Именно там, на втором этаже колледжа теперь и трепыхался синий огонёк – дёрнется и погаснет, пройдёт двадцать пять секунд и снова он тут как тут. Неужели там могли оставаться дети? – задавался вопросом Зомбо. – Может ли такое быть, что там дети и им страшно, больно? Зомбо просто не мог игнорировать такой сигнал, совесть бы ему этого не позволила, он бы себе никогда ничего подобного не простил. Собравшись, пригнувшись, короткими перебежками, как учили, словно он шёл на штурм, Зомбо к разбитому, раскуроченному входу, больше напоминавшему дыру пасти, пробитую железным кулаком артиллерийского снаряда, закопчённую и ведущую в вечную полночь.

Стоило Зомбо оказаться внутри колледжа, как крики смолкли. Зомбо старался не шуметь, хотя понимал, что, наверняка, о том, что он здесь уже знали и ждали его. Наступившая тишина настораживала его больше, чем крики. Но как тут идти тихо, когда стены давят тишиной, а под подошвами ботинок хрустит кирпич и стекло. Чем дальше от входа он шёл, тем темнее становилось, вскоре он уже ничего не мог различить – ни по бокам, ни под ногами. Как он этого не хотел, но пришлось включить фонарь, прикреплённый на ствол автомата, чем недвусмысленно обозначил своё присутствие. Теперь играть в прятки не имело никакого смысла. Добравшись до лестницы на второй этаж, Зомбо перешёл на форсажный режим – как мог быстро взлетел по ступеням, преодолев два лестничных пролёта, и дальше бегом, туда, откуда его просили о помощи. Зомбо действовал больше интуитивно, чем осмысленно, а может быть, его вели, но он не заблудился в коридорах колледжа, а попал именно туда, куда и хотел, или – куда кто-то хотел, чтобы он попал.

Зомбо стоял в дверях большого, странно пустого, голого, голодного до гостей зала. Луч его фонаря, пробежав по плиткам пола до противоположного конца, выхватил из тьмы будто висящее в воздухе необыкновенно большое белое лицо грудного ребёнка. Вспышка – синяя, яркая, короткая. Глаза Зомбо на мгновение ослепли, а когда зрение вернулось, он увидел, что это за младенчик. Огонь вспыхнул и погас, а затухающее свечение осталось, и это свечение шло изнутри жирной личинки – туловища, на плоском конце которого, обращённого на Зомбо, светилось подобие детского личика. Обман зрения, мимикрия хищника. Такими эффектами многие насекомые обозначали свой вид: маскировались под детали окружающей среды, приманивали к себе добычу, предупреждали о опасности. Паук Крестовик и другие его собратья, похожие на листья, капли росы, лепестки цветов; бабочка Мёртвая Голова; мухи, маскирующиеся под ос. Вот и Зомбо встретился с чем-то подобным, пользующимся биологическим гримом, но только из другого мира. Тело личинки с рисунком лица младенца удерживалось в воздухе восемью изогнутыми галочками, серыми лапками саранчи – по четыре с каждой стороны тельца, – опорой для которых служили кисти человеческих рук.

Лицо-приманка внезапно приблизилось сразу на пару метров к Зомбо, и он увидел, что лапки демона во многих местах как бы лопнули – от натуги, что ли, – а из образовавшихся лунок ран выглянуло множество чёрных жемчужин – глаз со светящимися красными зрачками. И стоило этим десяткам глаз нацелиться на Зомбо, лицо младенца треснуло – горизонтальная линия разлома прошла чуть ниже носа, – нижняя часть пошла вниз, образовался ковш пасти на половину туловища величиной, набитый острыми, зазубренными треугольниками зубов. Как и тогда в подвале ресторана, Зомбо понял, к нему из ниоткуда пришло знание, что имя этой твари – Кусач.

Вся пустота зала наполнилась многоголосым детским плачем, и Кусач помчался на Зомбо. Отстреливаясь короткими очередями, Зомбо предпринял отлично знакомый ему со вчерашнего дня манёвр – бежал спиной вперёд и стрелял. Остановить демона он не мог, но рассчитывал замедлить. Кинув гранату навстречу наступающему Кусачу, Зомбо скатился кубарем по лестнице. Жахнул взрыв, а за ним раздался тот же самый детский крик, что и раньше – это демон, получив порцию ударной волны и осколков в брюшко, сменил новую пластинку на старую.

Пришёл в себя Зомбо уже на улице, за оградой колледжа. Он не жалел, что купился на приманку, как, впрочем, не жалел ни о чём, что случалось с ним в жизни. Зомбо ошибся, бывает. Пройти мимо, забыть, он не мог, зато, проверив, окончательно убедился, что с ним творилось что-то не то. Прежде чем уйти, он посмотрел на колледж. На втором этаже по очереди, в разных окнах мигало, но уже никто не кричал и не плакал. Стоило и этот дом нечисти взорвать, но для этого нужна противотанковая мина, а за ней надо топать во временный дом, да и до утра можно подождать, никуда корпус этого поганого колледжа не убежит.

По пути домой, когда по подсчётам Зомбо оставалось пройти ещё полкилометра, его накрыл туман. Густой, крепкий, как бульон для корейского супа, в котором и не видно, куда идти, и дышать трудно. Пах туман прелыми листьями и.… тушёной уткой. Вроде бы и идти оставалось совсем немного, а Зомбо заблудился. Как-то сразу потерял направление. Где должны были быть стены домов, он натыкался на провалы, а там, где, по идее, шла по прямой улица, стали выскакивать непонятные серые громады бетонных плит.

Зомбо шёл почти на ощупь – фонарик оказался не в состоянии пробиться через белый плен тумана, – и где-то на третью минуту блужданий он почувствовал затылком, что за ним идут по пятам. Кто-то прятался в этом молочном киселе за его спиной. Зомбо несколько раз пытался поймать этого непонятного, преследующего его – он несколько раз резко менял направление, разворачивался и шёл туда, где, как ему казалось, кто-то прятался, но тот, кто вот только что был там, уже оказывался опять у него за спиной. На пятой попытке Зомбо, пробежав метров десять назад и никого не обнаружив, повернулся, и тут уже обнаружили его. В шаге от него, в паутине туманных струй стояла молодая девушка в белом платье. Девушка мило улыбалась и протягивала ему свои руки, в которых удерживала несколько колясок домашней колбасы – это Зомбо вначале так показалось, что колбасы, а на самом деле… На самом деле, девушка предлагала ему вовсе не колбасу, а свои собственные кишки. В животе у неё, раздвинув ткань платья, зияла дыра, из которой она и выгребла внутренности. И стоило Зомбо понять, что с девушкой не так, как её лицо страшно исказилось, до неузнаваемости сморщилось, став мордой средневековой ведьмы. Фея! – кто-то опять вбил в голову Зомбо имя нового демона, а он выстрелил и отпрыгнул в сторону. Ещё два прыжка и он врезался во что-то твёрдое – в стену. В стену дома! По стеночке, по стеночке до подъездной двери и – юрк – внутрь дома.

Туман хотел его удержать, но стоило Зомбо оказаться в подъезде, как туман отступил, не смог переползти через порог. Каждому демону своя земля, свой ареал обитания. Выругавшись в туман, Зомбо решил больше этой ночью никуда не идти, а обосноваться здесь. Он пошёл по этажам искать себе кровать. Теперь Зомбо знал имя трёх демонов, что обитали в городе, наверное, были и другие. Знание имён зла его однако совсем не радовало. Он понимал, что всё-таки что-то подцепил вчера в подвале. Чем-то нехорошим его наградил тяжёлый свет бездны и теперь он обречён встречаться со всей этой сатанинской мразью, пока его не убьют, или пока он не уйдёт из этого города. Он боялся одного, того, что это могло остаться с ним и после того, как он покинет город. Не годился он в охотники на настоящих чертей, слишком стар он был ещё и для этого, чертей в человеческом обличие ему хватало, с которыми он вот уже больше года воевал.

Зомбо не только испытывал душевную ломку, он ещё и физически чувствовал себя неважно, будто заболел, заразился гриппом. Тяжело было ноги передвигать, клонило в сон, колени опять разболелись и голова. Он не хотел выходить наружу, нырять в этот туман, что означало быть совсем безголовым или стать таковым. Подходящий угол для ночлега он нашёл на втором этаже дома, оказавшегося обычной пятиэтажкой – почти не тронутой войной. В перевёрнутой вверх дном однокомнатной квартире Зомбо обнаружил мягкую тахту, не раздеваясь, лёг, накрылся каким-то клетчатым, заскорузлым типа пледом и сразу впал в зыбкое забытьё.

Очнулся Зомбо непонятно от чего, наверное, опять сработала внутренняя чуйка, выручавшая его на войне ни раз. Кто-то стоял в углу комнаты, источая удушливо сладкий запах каких-то тропических цветов. Может быть, именно эта вонь тоже стала причиной такой скорой причиной его пробуждения. Опять, – подумал Зомбо и потянулся за автоматом. Не успел он схватить калаш, как на него навалились. Тёмный силуэт выскочил резиновым мячиком из угла и запрыгнул к нему на живот. Зомбо стали душить. К его глазам вплотную придвинулось не лицо, а каша из гнили, ужаса и грязи. Из раззявленного рта несло как из отхожего места, обильно залитого малиновым сиропом. Зомбо выхватил свой нож и впихнул его под нижнюю челюсть Медунку – такое имя носил этот очередной демон, прервавший его сон, такое имя он узнал.

Сковырнув с себя Медунка, Зомбо нанёс ещё два выверенных удара-укола и несколько раз с оттягом полоснул. Ослепив демона, Зомбо смог ослабить его хватку и вырваться. Зомбо вскочил с лежанки, взял автомат. За ним поднялся и Медунок, по его морщинистым, полуразложившимся коричневым щекам вонючее желе глазных яблок затекало обратно в орбиты, а глубокие порезы стали слипаться. Но и ослеплённый демон чувствовал человеческое тепло, растопырив крючковатые пальцы на вытянутых вперёд руках, Медунок пошёл прямо на Зомбо. Убить это исчадие ада подручными средствами Зомбо не мог, и миновать его на пути к входной двери тоже не мог. Зомбо махнул на балкон, а с него соскочил на землю. Его несчастные колени откликнулись хрустким стоном, не обращая внимания на острую боль, Зомбо поковылял прочь. Туман ушёл из города, до рассвета оставалось не больше часа, а Зомбо надо было найти своих…

Смерть отца

Не было никаких помпезных шествий с ужасным аккомпанементом похоронного марша, отпеваний, даже поминок не было. Никакого праздника смерти, а просто жил человек – и нет человека. На могиле отца я побывал всего лишь однажды, да и не совсем это была его могила, а знаете, как бывает – похоронили в чужой, вручили прах на подселение. Вполне вероятно, что даже и без разрешения хозяев могилы его похоронили. Не хорошо так говорить, но, как оно есть, получается прикопали урну с останками отца, словно был он преступником каким-то, которого за криминальные грехи государство покарало. Но у преступников хотя бы есть на могиле табличка с порядковым номером – мой отец был лишён даже этого. А получилось так, потому что на нормальные похороны у тех, кто его отправлял в последний путь, не было ни средств, ни, главное, желания.

Отец стал мне безразличен вскоре после того, как я отпраздновал свой тринадцатый день рождения. Так совпало, что с возрастом подростковых метаний мне стало совсем не до него, как-то сразу отрубило: вот отец был для меня важен и значим, а вот уже – почти посторонний человек. Раньше, когда он уезжал от нас с мамой, отбыв положенное приходящему по выходным папе время, прям до слёз, встававших комком в горле, доходило. Я не хотел, чтобы он уезжал, хотел, чтобы он остался.

Задумываться об отце, как о ком-то, кто мог стать для меня самым главным человеком в жизни – учителем, примером мужественности, – а остался всего-то зыбким, грустным детским сновидением, я стал в возрасте тридцати пяти лет. В тринадцать я от отца, можно сказать, отказался, умер он, когда мне было шестнадцать, а вспомнил я про него через девятнадцать лет после его смерти. Вроде бы и большой срок – девятнадцать лет, – но вот, поверьте, в те три года между тринадцатью и шестнадцатью моими годами произошло намного больше всего – и со мной, и со страной, – не удивительно, что как раз в этот промежуток его образ в моей памяти усох, став похожим на старую черно-белую, пожелтевшую от времени фотокарточку. И те два или три раза, когда мы с ним тогда виделись, он, признаться, вполне себе образу такой фотокарточки соответствовал – болезнь пожирала его изнутри, а он вместо того, чтобы бороться, сам нещадно подгонял чёрных коней своей близкой кончины вожжами алкоголя и сигарет. Помню, он много говорил, когда мы встречались, но все его слова встречали во мне внутреннее сопротивление, неприятие его мыслей, отталкивали меня от него ещё дальше, мне казались какими-то откровенно грубыми, даже хамскими и никогда – умными. Господи, если бы он так говорил из-за своей болезни, но нет, я точно знаю, что это было не так. Трудно воспринимать человека таким как он есть на самом деле – особенно, если он твой отец.

Я думал, что всё осталось навсегда в прошлом, что призрак отца боле никогда меня не потревожит, детство прошло, прошла и юность. Зачем он теперь мне? Но всё оказалось намного сложнее, как и всё в этой жизни, что вначале кажется таким простым и ясным. Мне с некоторых пор стали сниться даже не богатые, а именно что триумфальные похороны. Бывают ли похороны триумфальными? Не знаю, как в реальности, но в моих снах они выглядели именно так. Самое начало весны, март. Уже не так холодно, как было всего пару недель назад, до того, как последний снег сполз в коллекторы городской канализации, но промозгло, неуютно, зябко до неизбежной простуды. Ощущение такое, что в любой момент с гранитного неба на раковые скелеты деревьев в любой момент может посыпаться противный, колкий, мелкий дождь. Я стою у стены серого дома-монстра – высокого, тяжеловесного, давящего своим архитектурным величием кончающейся эпохи достижений и потрясений. Похоронная процессия медленно движется мимо меня. Нет, я не вижу, кто лежит в открытом гробу, кого везут на специальном, красивом, но от этого ещё более жутком красно-чёрном катафалке, за которым идут, бредут колонны хмурых, каких-то полинялых, серых людей, с одинаковыми серыми лицами, словно выбитыми из бетона. Колонны и покойника охраняет, оберегает, оцепление из солдат в странной форме зелёного цвета. У каждого военного и провожающего гроб на рукаве траурная повязка. Улицы забиты народом, исходящим паром дыхания тысяч ртов, свободна и оберегаема солдатами лишь дорога перед катафалком. Нет, не вижу, покойника от моих взглядов защищает баррикада из венков и люди. Народ идёт, вжимает меня в стену, словно хочет отодвинуть меня ещё дальше от похоронной процессии, а я пытаюсь удержаться на месте, упираюсь, вытягиваю шею, надеюсь и боюсь увидеть лицо. Мне и хочется посмотреть, но и, одновременно, меня мучает сильное желание спрятаться от него, от того, кто лежит в гробу – от моего отца…

Отца, ещё до моего рождения, как мне мама рассказывала, на улице знали под кличкой Протест – я это, почему-то, очень хорошо помнил. Не знаю, за какие такие заслуги он её получил, но, безусловно, за дело – в те времена вообще просто так ничего не делали. Так вот, в моём сне совершенно точно хоронили не Протеста, и даже – не протест, а совсем наоборот, но всё равно тот, в гробу, был моим отцом. Ну и как же так получалось, что это был одновременно он и не он? Скажу больше, я знал, что первый умер задолго до смерти второго, и даже задолго до моего рождения. Но первый был тоже моим отцом – может быть, в большей степени, чем тот, которого сожгли и подселили в чужую могилу. Хотя тот, первый, тоже какое-то время делил своё посмертное пристанище с другим, который вообще для всех был первым.

Тоска по отцу… По тому отцу, которого у меня никогда не было, да и быть не могло. Этот отец мог меня многому научить, да, многому – быть защитником, добытчиком, не раскисать, терпеть, отвечать за свои поступки и мысли, быть готовым к борьбе и потерям, словом, быть Мужчиной. Но мой отец ничего такого нужного дать мне не мог, именно поэтому, пока я рос, примеры для себя я черпал, в основном, из всяким сомнительных источников второго смутного времени – из американских видеофильмов, прививающих тягу к насилию и всякому изуверству; отчасти – из книг, – но это в лучшем случае. Надстройка, витрина личности подростка, а фундамент взрослого, осмысленного действия в меня заложил он, которого и хоронили-то триумфально, словно это он победил смерть, а не она его. Отец из моих снов и мой биологический отец, как мало у них общего – по сути, ничего. Если первый вызывал у меня чувство гордости и вселял страх несоответствия его ожиданиям, то второй не вызывал почти ничего – во всяком случае, так было ещё вчера, – но когда я осознал, что его образ не просто застрявшая по недоразумению соринка на сетчатке моей памяти, мне стало жаль – жаль того, что я так и не узнал того, чего был лишён не по чьей вине, а по стечению жизненных обстоятельств. Он наверняка мог мне дать что-то, что изменило бы его, а возможно, помогло бы избежать ранней смерти и забвения. Гордость, жалость – что важнее? Что нужнее? Для меня это равнозначные вещи, каждая из которых важна по-своему. Что странно, то странно, но так оно и есть, ничего с этим не поделать, да и делать ничего не нужно. Оба этих чувства делают тебя сильнее. Да, жалость тоже может растить в тебе силу. А вот зверства, первобытный эгоизм лишь разлагают душу.

Отец… Отец мёртв. И так для меня было всегда, даже когда он был жив. Но сон – как напоминание, что и мёртвые всегда с тобой, в твоём сердце, а если они с тобой, то уже они и не мертвы – те, кого помнят, умереть не могут. Нельзя отказываться от своего отца, иначе станешь вероотступником, предателем, предавшим самого себя, свою суть, свой народ. И это не просто слова. Если ты один, если тебе никто не нужен, то и ты никому не нужен, ты лишний, тебя не существует. А если ты вместе со своим народом, вместе с отцом – ты бессмертен, ты велик, ты личность. Ведь только для замороченных, обманутых, скудоумных народ – это отвлечённое, устаревшее понятие, мешающее устраивать голые пляски на могилах предков. Оскверняющий прошлое убивает себя. Народ – это ты сам, твоя семья, твой род, память, твоё солнце, твоя гордость и боль, народ – это твой отец – это не кости в земле, а та негасимая искра, что летит по нашему общему позвоночному столбу наследия тысячелетней истории этноса, то, что храниться в ядре каждой живой клетки, укутываясь в спирали ДНК – всеобъемлющее, необъяснимое, как бог.

Я бы отдал жизнь, чтобы отец встал из гроба, чтобы он вернулся ко мне, вернулся бы ко всем нам. Наверное, это и не нужно, достаточно будет, если мы будем помнить и чтить его память. Нам всем не хватает Отца, его понимания и заботы, его строгости и воли. Он ушел, и мы ослепли, нас повели путями лжецов, путями, проложенными прислугой чёрта. Когда власть отца сползла с нас как вторая кожа, никто не стал умнее и взрослее после этой линьки, хотя многие почувствовали обманное облегчение – так бывает, ничего страшного, за раскаяньем придёт и принятие себя как ребёнка, которому суждено самому стать отцом, взвалить на свои плечи ответственность за своих детей, семью, страну. И эта тяжесть ответственности, только она, да, делает тебя свободным, а если ты освобождаешься от этой живительной тяжести, то пропадёшь. И вот, когда у нас отняли ответственность, когда украли славу, мы заблудились, треснули по швам культурного кода, пришёл распад, стали превращаться в жаб.

Вернуться обратно, туда, где светит солнце будущего справедливого мира, нельзя. И вернуть отца не получиться. Надо жить, пора самим, самому становиться отцом. Каждый, рано или поздно, теряет отца. Но один теряет себя, а другой находит отца внутри. По-настоящему повзрослеть – значит стать отцом, – его похороны могут стать твоими, если не принять эстафету. Придётся дарить жизнь, чтобы обрести бессмертие. Мой отец подарил мне жизнь. А я? И я тоже могу дать жизнь, воспитать и привести моих детей к образу Отца, объяснить им смысл жизни, показать важность выбора, открыть тайны жизни и смерти. Мы должны закончить то, что начали строить наши отцы. Должны ради них – потомков потомков будущего мира! Мой Отец не умер, он не умрёт никогда.

Лучшая на свете

Завалило. Выход завалило. Вчера все ушли, а я остался, остался, потому что приболел, температура тридцать восемь и три, и мне просто не хотелось никуда идти, тем более что здесь была еда и вода… кровать. Думал, вот отлежусь денёк хотя бы и вернусь домой. Вообще-то, здесь было не классическое бомбоубежище, завалило меня на третьем подземном уровне завода, который раньше, давно, когда общая страна ещё не распалась на пятнадцать удельных княжеств, выпускал приборы для отечественных военных самолётов – закрытое оборонное предприятие. В город пришла война и заводские подземелья теперь принимали, защищали людей, когда объявлялась воздушная тревога, а последнее время она объявлялась каждую неделю.

Вчера вечером тревогу отменили, все ушли домой, а уже утром по заводу прилетело что-то тяжелое. Возможно, ударили по заводу по ошибке. Завод давно ничего не выпускал, а военные до него не добрались, чтобы под свои нужды приспособить, а на той стороне знали, что гражданские прячутся на нём от бомбёжек. Те, кого у нас называли не иначе как враги, старались по мирным не бить, об этом у нас знали все, хотя ципсошные псы целыми днями лаяли совсем о другом. В общем, мне теперь неважно, по ошибке ударили по заводу, или – намеренно. Факт остаётся фактом – я замурован на глубине пятнадцати метров и нет никакой надежды самому откопаться – совершенно неподъёмные обломки железобетонных конструкций, забившие проход, предупреждали о том, что, скорее всего, два верхних уровня были полностью разрушены.

Сам не выберусь, но и что меня кто-то специально будет спасать тоже очень сомнительно. Ну, о том, что я здесь остался может кто-то и помнил – видели люди, когда уходили, что я остался, – но, во-первых, то были чужие, незнакомые мне люди, а во-вторых, кто после такого удара мог выжить, когда завод в труху? – никто, правильно. Ну, что ж, будем жить, пока не сядут аккумуляторные батареи, а когда наступит этот пиздец и станет совсем темно, так что самая глухая зимняя ночь в лесу покажется мне солнечным полуднем, то и тогда не будем унывать, будем сухарики грызть и водичкой запивать – ведь продуктов питания мне одному хватит надолго, во всяком случае, их хватит на дольше, чем заряда в батареях. По моим подсчётам, учитывая, что убежище было рассчитано на одновременный приём порядка ста человек, энергии десяти заряженных аккумуляторов мне должно было хватить месяца на два.

Скучновато, конечно, одному. Но мне повезло, я в дальнем углу цеха, где раньше была раздевалка для рабочих, в старом ржавом шкафу нашёл проигрыватель для пластинок «Ария-102» и одну пластинку, на которой был записан альбом попсовой, девчачьей группы из девяностых «Весна». Я, честно, таких не помнил. Наверное, группа однодневка, записали вот этот один альбом «Мечты» и разбежались – не пошло, или у продюсера деньги закончились. Пох. Главное, что теперь эти три милашки, – а на обложке пластинки были изображены три симпатичных девицы в вычурных позах, одетые в облегающие штанишки, в маячки с открытыми животиками, все такие накосмеченные, в обильных блёстках и улыбках, – будут меня развлекать. Ну и хорошо, ну и ладушки.

Проигрыватель я подключил через переходник, благо я электромеханический техникум заканчивал, умею кое-что, накрутил проводков, навертел, чтобы он не сгорел, включил, вертушка с насажанной на железную пипку пластинкой завертелась. М-да, супер, работает! Я взялся за рычаг тонарма и осторожно, даже боязливо опустил его головкой звукоснимателя с иглой на пластинку. Шир шир шир шир – зашуршало, прошуршало, а потом как грохнет танцевальным ритмом: «Пам пара па-пам, пам пара пам, пам пара па-пам, пам пара пам». Да громко так получилось, я не ожидал, эффект такой в закрытом помещении, где до этого часа царила первозданная тишина склепа, к которой я за два дня, выходит, уже привык, свыкся с ней. Трудно представить, но я аж подпрыгнул, услышав такие неожиданно громкие для меня звуки. А потом пластинка запела, заголосила на три женских переливчатых вокала…

Эта Весна стала для меня единственной связью с миром, с реальностью, стала для меня единственным другом – да для меня бы и муха стала бы другом через какое-то время, проведённое здесь замурованным в подземелье, так что пластинка – это совсем не так плохо, как могло бы быть. Мой день начинался с этой пластинки, иногда я ставил иглу на середину, – там одна такая песенюлька была забавная, «Мои персики» называется, ну прям что-то такое освежающее, утреннее, – но чаще я слушал с самого начала, с заглавного их хита (а то, что песня «Корабль Мечты» была хитом, я ни минуты не сомневался, хотя и не слышал его раньше никогда), там вот это вот – пара пам, пам пара па-пам, – и после три ангелочка вступали, пели так сладко. И вот уже моё подземелье не казалось мне таким уж угрюмо нахмуренным, переставало казаться гробом. Всё вокруг светлело, краски ярче – вроде и бельмастые лампочки казались не флуоресцентными плевками плесени, а становились каплями солнечной росы, – и бетон не такой шершавый, и потолок не такой низкий, довлеющий, давящий, да и вообще. Пластинка делала мой день. С каждой песенкой во мне пробуждалось… пробуждалось во мне желание жить. До того, как я нашёл пластинку, у меня от отчаянья слёзы на глаза наворачивались, словно я какой-нибудь плакса трёхлетний. Хотя, по сравнению с обстоятельствами, я был ничтожен, как бывает муравей перед сапогом грибника. Так бы жалел себя, пока не умер бы здесь – один, в темноте, в холоде и голоде, – но эта пластинка, этот обычный, не особо удачный ординарный продукт индустрии попсы просто спас меня… спас меня от самого себя.

Уныние убивает вернее, чем голод и холод, и мои лекарством от этого смертельного недуга стала музыка, а точнее – группа Весна, а ещё точнее – пластинка. Не знаю, сколько прошло дней – может, пять или семь, – но я стал именно пластинку воспринимать как что-то живое, отдельно от тех, кто на ней был записан. Ну, понимаете, пластинка для меня приобрела все свойства живого существа: лицо – обложка; тело – чёрный винил; голос – музыка и песни; душа – отражение тех чувств, что рождались у меня внутри, когда я слушал… нет, общался с пластинкой. И вот пластинка приобрела все эти качества, ну и, заодно, все связи с реальными людьми были порваны. Поймите, не группу я слушал, а с пластинкой общался.

Начал я с одного раза – ставил пластинку утром, хотя для меня, что утро, что вечер – всё едино, одни и те же стены, тот же свет, ну и остальное, единственный ориентир, чтобы не потеряться во времени, – мои часы, – так вот, начал с одного раза, но очень быстро стал слушать её и перед сном, а потом и на обед. Не знаю, можно ли это назвать зависимостью… наверное, да, своеобразной такой зависимостью. Интересно, я никогда не понимал тех девочек, да и странных мальчиков, что фанатели от такого, а ведь такая музыка собирала стадионы, – не эта конкретно группа, а попса вообще, – сам-то я, когда был в том возрасте, в котором можно фанатеть, предпочитал что-то потяжелее, чтобы на концертах можно было головой трясти так, что она и оторваться могла. Но, вообще-то, я – не меломан. Никогда в чисто музыкальных тусовках не зависал, так годик послушал – и прошло. И вот теперь сразу нырнул в самый глубокий омут музыкальной зависимости, но другой… совсем другой – это как первая любовь, любовь к конкретному человеку, в моём случае – к одушевленному моим желанием предмету – к пластинке.

Так. Это святое. Нельзя просто так взять и… ну, причаститься, что ли, и я, если хотел, чтобы пластинка со мной заговорила, должен был следовать ритуалу. Я бы всё испортил, например, если бы сел есть, включив проигрыватель, нет, нет, нет, все эти вещи, связанные с функциями организма, – отдельно, а душа… Я вставал, шёл в туалет, умывался, делал зарядку, кушал, немного отдыхал, готовился ко встрече – для меня эта подготовка походила на подготовку ко встрече с невестой в первую брачную ночь. Нет, серьёзно, первая брачная ночь каждое утро. Каждый раз – как в первый раз. Я шёл в угол, где я оборудовал нечто вроде… алтаря, да-да, не буду врать, иначе это и назвать-то сложно. Обычный обеденный стол – деревянный квадрат на четырёх ножках – я обмотал фольгой для запекания, – нашёл в одной из тумбочек, – не представляю, кому та фольга могла понадобиться в бомбоубежище, ну да ладно, – в центр стола пирамидкой поставил несколько газобетонных блоков, на которые накрутил и нацепил всякого, что нашёл – пуговицы, бижутерию, фантики из-под конфет. А, чуть не забыл, вот то место, где стоял стол, я покрасил красной краской, – банку с краской и кисти я тоже нашёл в шкафчике, – сделал такой круг, у меня он ассоциировался с точкой на лбу у индусов – банди, кажется, – в Индии это символ третьего глаза и защита от злых духов тоже – так я защищал пластинку и проигрыватель, потому что очень не хотел, чтобы с ними что-нибудь случилось. И сам корпус проигрывателя я, как умел, разрисовал фломастерами, нанёс всякие значки, которые мне в голову пришли – что-то из отрывочных знаний о религиозных культах со всего света. Наитие, которому я верил, вело меня с тех пор, как я обрёл друга – мою пластинку.

В какой-то из дней – неважно в какой, – я перед обедом общался с пластинкой: я её спрашивал, а она мне на три голоса отвечала, пропевала свои ответы. Немного я пританцовывал под ритм, ни о чём таком не думал, я словно плыл, поднимался и парил – так всегда было, или мне с некоторых пор так стало казаться, суть не в этом, а в том, что в этот раз, мой полёт, – как бы сказать правильней, – продлился, что ли, меня прямо всосало куда-то, в спираль скрутило и я осознал, понял, что те слова песен, которые я уже выучил наизусть, не просто слова, а код, или, нет, не код, а они имеют второй, глубинный смысл. Один слой музыки скрывал другой, а слова вели меня по этой лестнице вглубь – к откровению, к пониманию. Вот слова третьей песни, второго куплета: «Я любила тебя, а ты меня – нет», – вроде бы ничего необычного, просто слова песенки про любовь, но нет, в них скрыто иное: я услышал, что она не просто его любила, а что она убила своего возлюбленного, когда получила отказ, даже способ в этой строчке был озвучен. Пластинка мне разъяснила в чём суть, а потом музыка добавила, показала другою сторону. «Круги, кругаги, ги ги, ги ги, ги ги, ги! По воде идут круги, кругаги, ги ги, ги ги. Это всё мои мечты! Ты ды-ды, ды-ды ды-ды», – или вот этот простой припев в первой песни на второй стороне пластинки, просто забавный набор звуков – а вот и нет! – под наслоением несерьёзного, лёгкого скрывалась тайное, необыкновенное – пластинка мне советовала уходить, убегать, предупреждала меня о том, что должно случиться что-то страшное. Хорошо, а что дальше?

А дальше, через два дня для меня открылись новые грани смысла песен, смысла того, о чём мне говорила пластинка. Она мне открыла целую новую вселенную! Когда я это понял, я не танцевал, как тогда, в первое откровение, сидел, грустил, а пластинка говорила, а я растворялся в этих словах, как кусок рафинада в кипятке. Она мне многое открыла, но и многое ещё оставалось узнать. Я просил, чтобы пластинка мне дала больше, и она не отказывалась, только требовала, чтобы я кормил её. Я почти отказался от света – экономил энергию аккумуляторов, берёг её для пластинки. Теперь я слушал её почти круглыми сутками, с небольшими перерывами на сон.

Мне стала не так уж и нужна пища, скажу больше, я почти перестал питаться, я только пил, потому что так советовала пластинка. Возможно, она готовила меня к тому, что для меня стало бы выходом – выходом из подземелья – и я должен быть в форме – форме? – да, в такой форме. Сон и явь смешались для мен в одно. Пластинка кричала, пластинка требовала, а я никак не мог понять, чего же она, всё-таки, от меня хочет. Чего? Я уже не плыл, я падал. Падал в бездну, и бездна ждала меня, хотела укутать в себя и войти в меня, сделать частью большего. Свет дрогнул, коленки у меня задрожали. Что-то низко гудело. Или это в моей голове? Ах, да, последняя песня на этой стороне кончилась, настала тишина – пауза между словами и шуршанием пустоты. Гул. Пластинку надо перевернуть…

Вечером, да, кажется, это было вечером, вроде бы, я понял, что вскоре мне придёт конец. Пластинка мне предрекала смерть: «Парарарарурам… парара! Парара, парара. ПАРАРА!!!», – и слова: «Розовое, красное, такое всё прекрасное. Солнечное, майское, такое всё прекрасное. Туман моей мечты… Парарурам, ПАРАРА!!!». Ужас накрыл меня своими чёрными перепончатыми крыльями, я стал задыхаться, мне стало не хватать воздуха. Вот он пришло… смерть. Впервые мне захотелось выключить пластинку, но я не мог дотянуться до кнопки, не мог дойти до стола. Пластинка доиграла до конца, забросав меня, словно могильная лопата покойника комьями мерзлой земли, новыми смыслами, от которым мне стало плохо – и, когда упорядоченные в гармонию популярной музыки, звуки кончились, мне в уши полезло: «Шир, шир, шир, шир, шир»…

За смыслом тревоги пришёл смысл предупреждения, а потом – объединения смыслов, а затем… затем всё переменилось. Умиротворение принесла мне пластинка на корневом уровне, она подарила мне спокойствие. Мне не следовало больше волноваться, беспокоиться за свою жизнь, я уже спасён. Когда до меня дошло, о чём мне толкует пластинка, я впервые за сколько там дней заснул спокойно. Если верить моим часам, проспал я больше суток. Встав, я вернулся к ритуалу, не спешил ставить пластинку, ходил, размышлял, готовился. Ну, вот и славно, я вернулся. Взяв пластинку, я посмотрел ей в лицо, она мне ответила взаимностью, взглянув на меня глазами трёх девушек и яркими красками цветущего озорника мая. Мои губы растянулись в широкую улыбку. Пластинка выскользнула из обложки, показав своё блестящее зеркало тела, она обнажалась без стыда, зная, что я её не обижу, зная, что я соскучился. Уверен она что-то для меня приготовила – что-то, чего я не знал, что-то, чем она хотела со мной поделиться. Пластинка легла на вертушку второй стороной, игла опустилась на винил, и я услышал:

Там, там там там там там там, там, там там там-то там

Парарам, парарам, парарам, парарарарарарам

Бим бим бим бим бим, бибимбим, бим бим бибибим

Парарере бирибим, парарере бирибим, беребереберебим

Ну, где ты, мой любимый? Где ты, золотой?

Я без тебя скучаю, я без тебя грущу

Приходи ко мне скорее, забери меня с собой

Обниму тебя я крепко, никогда не отпущу

Парарам, парарам, парарам, парарарарарарам

Парарам, парарам, парарам, парарарарарарам

Что мне хочется любимый? Что хочу я, золотой?

Чтобы был со мной всегда ты, чтобы был со мной

За окошком светит солнце, дышит сладостью весна

Поцелуй мой, словно сахар, не забудешь никогда

Бим бим бим бим бим, бибимбим, бим бим бибибим

Бим бим бим бим бим, бибимбим, бим бим бибибим

В дымке синей стынет вечер, стынет вечер золотой

Как шампанское в бокале искрами стреляет в ночь

Ты уходишь, мой любимый, не спеши, постой

Мы сбежим отсюда вместе, мы сбежим отсюда прочь

Парарере бирибим, парарере бирибим, беребереберебим

Парарере бирибим, парарере бирибим, беребереберебим

Вот и всё, уходим в вечность, мы уходим в рай

Там, где солнце вечно светит, там, где вечная весна

Из любви моих колодцев сколько хочешь ты черпай

И хочу я хмельный праздник, сладкого хочу вина

На на на, на на на на, на. На, на на на на, на

На на на, на на на на, на. На, на на на на, на

Бусификация

У нас умерла бабушка. Она жила в другом городе, куда ещё война не пришла, а мы жили там, где она и не собиралась кончаться – наш город обстреливали каждый день – в основном, прилетало по промке, туда, где военные прятали свои секреты, но и самому городу доставалось – может, случайно, а может, и наводил кто. В общем, мама не могла не поехать, не хотела, чтобы её маму чужие люди хоронили. Ну, и нас с сестрой с собой взяла. Вообще-то, мы давно хотели переехать с востока поближе к столице, но у нас не было денег, а бабушка жила в однокомнатной халупе, на окраине заштатного городка. Мне – восемнадцать лет, сестре – шесть, отца ещё в пятнадцатом году забрали: пришли зимней ночью люди в форме цвета этой самой ночи и забрали. Мы до сих пор не знали, что с ним сделали, на все наши запросы никто так и не ответил, что не удивительно, в наших местах многие мужчины сгинули в застенках службы безопасности. У нас на родном языке говорить-то было опасно, не то, что иметь собственное мнение, а взгляды – тем более. Наш отец имел взгляды и не стеснялся говорить правду, за что и поплатился.

Мы собрались и пошли на вокзал – пассажирские поезда ещё ходили, хотя, чем ближе к нам подбиралась канонада, тем гуще в городе расходились слухи о том, что грядёт тотальная эвакуация, а значит, что только военный транспорт будет, а те, кто не захочет уезжать или не сможет, окажутся в заложниках у тех, кто называл себя нашими защитниками, но, на самом деле, обращался с мирным населением как настоящие оккупанты.

Перед тем, как мы пошли на вокзал, заглянули в магазин – продуктов в дорогу прикупить. Подошли. Света – моя сестрёнка – первая их увидела, она дёрнула маму за руку и показала пальцем на серый автобус с тонированными стеклами.

– Что ты! – всполошилась мама. – Не надо… пальчиком показывать неприлично. – Она другое хотела сказать, другого испугалась, но ребёнку ведь не объяснишь, что мама испугалась именно за него – те, кто сидел в автобусе, могли и ребёнка не пожалеть, если бы им показалось, что моя сестра что-то не то сделала.