Весна воды

Работа над созданием произведения велась в Доме творчества Переделкино

© Ольга Птицева, 2025

© Оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2025

Один

Ночью, когда объявили зимовье, Тая оттирала с пальцев зеленку. В комнате пахло спиртом – он лучше всего смывал пятна с кожи. Рядом Лева еще положил тюбик с жирным кремом. Все – молча. За это молчание Тая была благодарна больше всего.

Верхний свет она выключила, села в кресло, намочила полотенце спиртом и принялась тереть. В теле разливались тепло и усталость. Ломило плечи, но не сильно. Весь день Тая вырезала из плотной бумаги листики разной величины. Простая и методичная работа. Обводишь карандашом много-много вытянутых овалов, потом вооружаешься ножницами – и вперед!

– Ненавижу это ваше рукоделие, – ворчал Шурка, мучаясь с ножницами. – Может, лучше просто пойти и разгромить там все?

– Где именно? – поинтересовалась Влада, расставляя по столу ряд флакончиков с зеленкой.

Шурка помолчал, размышляя.

– Да везде.

Влада хмыкнула, потянулась к нему и провела подушечками пальцев по его бритому затылку.

– Громила ты, Шурка, – сказала она с нежностью. – Но громить уже смысла нет. Нужно действовать умнее.

– Листы эти ваши мазюкать очень умно, ага.

– Листы, может, и не очень. А вот зеленые листы на зимнем дереве – очень.

– Детсад, – буркнул Шурка.

Тая могла бы поспорить с таким заявлением, но не стала. Вырезать листики и складывать их в стопку было все равно что медитировать. Через час пришел Лева с горячей еще пиццей, разложил ее по тарелкам, понаблюдал за кружком умелых ручек, но помощь не предложил. Засел в гостиной с ноутбуком и только пощелкивал оттуда клавиатурой.

– Не в духе? – тихо спросил Витя.

На встречу он пришел в жилетке, из нее торчала парочка ниток. Наверное, закончил перед выходом из дома и не успел отрезать. Тая схватила кончик, цапнула его ножницами. Витя ойкнул и отступил.

– Ряд разойдется, ты чего? – все таким же шепотом проговорил он.

Лева в гостиной отодвинул стул, Тая прислушалась к его шагам в коридоре. В спальню он заглянул с зажигалкой, протянул Вите.

– Прижги, – предложил он. – Чтобы не разошлось.

– Ну то есть ты не всю прослушку снял, да? – уточнила Тая, пока Витя копошился с ниткой.

Лева смотрел на нее, поджав губы.

– Вы тут так пыхтите и шепчетесь, что никакой прослушки не нужно, – наконец ответил он. – Конспираторы, блядь. – И ушел.

Дальше резали молча. Молча же мазюкали по бумаге кисточками, покрывая листья насыщенным изумрудом. Слишком ярким для настоящей листвы, но для высказывания самое то.

– Ты дерево выбрала? – спросил Витя, сгребая подсохшие листья в пакет из «Пятерочки».

К дереву Тая ходила днем раньше. Прошлась по скверу, поглазела на укутанных в теплое горожан. С неба падала острая мелкая крошка, минус был незначительный, скорее влажный холод, чем мороз. Под ногами расквасилось, хотелось горячего сидру и плакать. Тая поглядывала на здание, оно высилось над историческим центром. Не сталинская высотка, где Тая обитала последние годы, но давление ощущалось. Из окон партийцы могли наблюдать за жизнью сограждан. Как они оскальзываются на льду, как теряют перчатки, как пьют кофе из стаканчиков навынос и упрямо надеются на скорую весну – то шапки снимут, то пуховик поменяют на цветастое пальто, что за люди вообще? Зафиксировать, оформить, отправить куда следует. Дерево – невысокий, но разлапистый вяз – росло у велосипедной дорожки, прямо на краю газона, заваленного грязным снегом. Вязу отпилили тонкие ветки, и так он и стоял – инвалид с культями, абсолютно несчастный и голый. Именно то, что было Тае нужно.

– Кажется, достаточно, – задумчиво сказала Влада, пересчитывая пачки с озелененными листьями. – А то замучаемся клеить.

– Кстати, как? – подал голос Шурка, сам он давно уже развалился на кресле и в акте рукоделия не участвовал. – Не на клей же?

– Есть у меня один вариант, но вам он не понравится, – заявил Витя и вытащил из рюкзака пакет с пряжей.

Следующие два часа они методично дырявили листья и нанизывали их на разноцветные мохнатые нити.

– Каждый лист нужно закрепить двумя узелками, – занудствовал Витя. – Так удобней будет их развешивать, понимаете?

Спорил только Шурка, но беззлобно, и Тае начало казаться, что они все просто друзья. Собрались провести вечер вместе, договорились не вести сложные разговоры и вот уткнулись в мудреную настолку, чтобы не сорваться. И только нервно печатающий за стеной Лева не давал раствориться в этой сладостной иллюзии. Нужно было встать и поговорить с ним. Тая думала – вот еще один лист присобачу на нитку и пойду. Ну ладно. Еще один. Ну вот закончу сейчас этот кусок и пойду. Надо же побыстрее, я же для дела.

– Готово, – заключила Влада, закрепляя последний лист. – Наверное, тут двойным узлом.

Витя наклонился, чтобы завязать. Тянуть было некуда, но Тая осталась сидеть за столом. Сгребла получившиеся гирлянды в два шопера. На одном красным было отпечатано «НЕ ВРЕМЯ ПАНИКОВАТЬ», на другом вышит маленький желтый нарцисс. Тая погладила его пальцем, стежки приятно бугрились на хлопковой ткани.

– Тая, – позвал из гостиной Лева. – Подойди, пожалуйста.

Тая закусила губу. Глянула на остальных. Витя смотрел сочувственно, Шурка молча показал средний палец, Влада пожала плечами. Спасибо, очень помогли. Тая поднялась, зачем-то одернула край футболки, хорошо, что волосы не пригладила.

Лева сидел за обеденным столом. Вся комната – слишком большая, обставленная бездушной мебелью за хреналлион рублей, – словно бы обступала его, сдавливала, но не пускала в себя. Лева никогда не вписывался в их квартиру. В этом они с Таей были похожи.

– Ну? – спросила она, застыв на пороге.

Лева поднял на нее уставшие глаза. Мешки под ними были такими – хоть свежие трупы прячь. Лева молчал и смотрел. Тая не выдержала первой.

– Мы поехали, короче, – сказала она, раскачиваясь с пятки на носок и обратно.

– И как поедете? – поинтересовался Лева ровным голосом.

Тая мысленно добавила к количеству слов, что Лева сказал ей за последние два с половиной месяца, еще три штуки.

– Шурка с машиной, – ответила она. – Да мы быстро, там дел минут на двадцать всего.

– Он на служебной? – уточнил Лева.

Тая добавила в копилку слов еще три.

– Нет, сдал после дежурства, на обычной поедем.

Лева закрыл глаза, потер их пальцами, надавил, словно бы надеялся сам себя ослепить и не видеть всего этого кошмара. Папа всегда так делал, когда обдумывал что-то неприятное. Тая отвернулась. Лева еще посидел так и сдался. Поднялся с кресла.

– Только Шуркиной тачки там не хватало. Я вас отвезу.

– Перестань, ты же не хотел с нами… – начала Тая, но Лева ее уже не слушал.

Протиснулся мимо нее в коридор. Прохромал в гостевую спальню, которую давно уже все считали не гостевой, а Левиной. От вида его узкой спины и курчавого затылка сдавило в груди, Тая потерла кулаком под горлом и вернулась к остальным.

– Лева с нами, – сказала она и, не дожидаясь радостных восклицаний, ушла к себе переодеваться.

Три слоя одежды создавали ложное ощущение нормальности. Очередной холодный вечер после очередного холодного дня, ничего особенного. Просто засиделись с друзьями и решили добить замерзшие десять тысяч шагов. Сейчас отъедут в сторону парка. Вывалятся наружу и пойдут, бурча друг другу, что холодно и это тупо – шляться по зимней ночи, это тебе не августовские сумерки, как снегири не гири, ничто не гири, кроме гирь.

Тая крутила в голове их гипотетические диалоги, пока натягивала термобелье – гладкое и плотное. Папе привезли полюбопытствовать прямо с завода – новейшая разработка, хотите, есть легонькая совсем, а есть вообще чума – класс «хеви-энд-хот», выдерживает экстремально низкие температуры даже при отсутствии физической активности, Игорь Виктрч, хоть на минус тридцать покурить, хоть в снегу полежать, никаких проблем. Груня на протянутый пакет с комплектом даже не глянула. Тая распаковала, потрогала термослой – упругий, как надутая шина.

– И куда вы в таком, Игорь Виктрч? – спросила она. – Курить на леднике? Лежать в пещере этой вашей?

Отец отмахнулся. Но морозы только крепчали, от них зудела кожа на бедрах, и Тая начала присматриваться к лайтовому комплекту. Сел он как влитой. Обхватил ее тело, словно был сшит по специальным меркам. А может, так и было. Тая представила, как ночью в ее спальню проникают холодовики, чтобы бесшумно измерить полуобхват ее голеней. Хихикнула нервно, тогда ей казалось, что это злая шутка – и только.

– Флиску еще надень, – голос Левы выдернул Таю из воспоминаний.

Он стоял в дверях и смотрел спокойно и чуть встревоженно, почти как раньше. Тая замерла, чтобы растянуть этот момент. Но Лева уже отвернулся. И снова стал чужаком.

– Да там не прям дубак, – ответила Тая ему в скулу, скула предательски покраснела. – Но я надену, да.

Лева буркнул что-то себе под нос и скрылся в коридоре. Из зала доносились возбужденные голоса. Кажется, Владка затянула привычный спор, кто будет за рулем. Тая накинула поверх водолазки флисовую рубашку. Потянулась за трениками. Подумала, что Лева мог быть сколько угодно отстраненным, но забота пробивалась через слой его холода, как должны пробиться через ночь гирлянды из листьев, выкрашенных зеленкой.

Ехали к дереву молча. Лева даже слушать не стал Владкины возмущения, сел за руль и застыл там, пока они рассаживались. Тая по привычке бухнулась рядом с ним и только потом подумала, что привычки теперь не очень уместны, но не пересаживаться же? Так и сидели, смотря строго перед собой, пока на задних сиденьях пытались уместиться остальные.

Тая знала Левину машину до мельчайших потертостей. Собственно, почти все они были как-то да связаны с Таей. То она проливала кофе на обивку, то роняла горячую искорку с зажженной сигареты, то специально долбила кулаком по дверце, чтобы Лева немедленно выпустил ее, пес сторожевой, гребаный улан, вот бы ты сдох, выпусти, сука, я сейчас закричу. Лева сносил ее выходки стоически. Не жаловался, не огрызался, не хватал ее за плечи и не тряс, ведь она этого, очевидно, и добивалась. Хоть что-нибудь, чтобы прийти к папе и потребовать сменить надсмотрщика.

– Поехали? – спросил Витя с заднего сиденья, когда возня там утихомирилась.

И Лева тут же завел мотор. Они выехали с парковки, шлагбаум нехотя поднялся, пропуская машину Левы – он все еще оставался на должности сотрудника аппарата Партии холода, так что вопросов к его передвижениям возникнуть не могло.

Тая стискивала в пальцах холщовые ручки шопера.

«Не время паниковать, не время паниковать, не время паниковать», – крутилось у нее в голове. Хотя, кажется, было самое время. Они как раз выехали на проспект.

– Точку отметишь? – спросил Лева.

Тая потянулась к навигатору, смахнула карту в сторону головного департамента партии, плечом чувствуя, как осуждающе наблюдает за ней Лева. Потом не выдержала, глянула вскользь – тот не отрывался от дороги.

– И зачем точка, если уже понял куда? – спросила она.

Лева закрыл на мгновение глаза, ответил глухо:

– Чтобы ты сама осознала, что делаешь.

В горле перехватило, Тая прижала пальцы к впадине между ключицами. Три слоя одежды смягчили прикосновение.

– То есть ты думаешь, что я это все наобум делаю?

Лева наконец оторвался от созерцания пустого проспекта. Проговорил чуть слышно, глаза у него подозрительно заблестели.

– Лучше уж наобум. Продумывать такое – совсем пиздец.

Тая схватила ртом воздух. Сзади окончательно притихли и, кажется, сжались так, что даже сдавливать друг друга перестали. Но было не до них. Вообще не до чего было. Тая спросила на выдохе:

– Мы все еще про акцию говорим?..

Лева дернул щекой.

– Я так понял, для тебя теперь всё – акция.

Это было несправедливо. Это было жестоко. Тая это заслужила, конечно, но не так. Не при всех. Не наотмашь, плюсуя к жалкому списку произнесенных для нее слов череду таких – безжалостных и оскорбительных. Нужно было толкнуть его. Размахнуться и ударить. Плюнуть прямо ему в лицо.

– Может, музычку какую врубим? – невпопад спросил Шурка. – А то едем как на похороны.

И вскрикнул – это Влада ткнула его локтем под ребра. Тая сглотнула комок в горле и застыла, уставившись на пересечение двух полос. Они как раз свернули с проспекта в переулок, и точка, которую Тая отметила на карте навигатора, замаячила в двухстах метрах впереди.

– Вываливайтесь, – сказал им Лева, паркуясь у обочины. – У вас минут десять на все, не больше.

Тая рассчитывала минимум на двадцать пять, но спорить не стала. Камеры наружного наблюдения были повернуты в сторону департамента. Обрубленное дерево мало кого волновало. Не слепое пятно, конечно, но веник, под которым можно спрятаться, если ты мелкая и очень шустрая мышь.

– Раскидывайте по веткам, как гирлянду на Новый год, – внушал Витя. – Замахнулись – бросили, подтянули, замахнулись – бросили, подтянули.

– Жалко, только на нижние ветки получится, – пробормотала Тая, выбираясь из салона наружу.

Лева последовал за ней. Обошел машину и суетящихся вокруг нее, открыл багажник и вытащил складную лестницу. Всучил ее оторопевшему Шурке и так же молча вернулся в машину. Вся злость мгновенно скукожилась внутри Таи. Она приоткрыла дверцу, заглянула в душное тепло салона.

– Спасибо, – пробормотала она.

Но Лева ничего не ответил.

Лестницу тащил Шурка, и она недовольно лязгала креплениями на каждом его шагу. Рядом шел Витя и пугливо вздрагивал от каждого лязга. Еще и озирался. Влада отстала от них метров на пятьдесят и шагала, засунув руки в карманы длинного пуховика. Задержавшаяся у машины Тая смотрела теперь на них чуть со стороны, и зрелище это ее смешило и пугало с одинаковой силой. Разношерстные и подмерзшие, они все точно не тянули на звание акционистов года. Да и на компанию друзей посреди прогулки тоже. Были ли они друзьями, Тая не знала. На берегу знакомства договоренность была простая – так совпало, что мы познакомились и сошлись в одной болевой точке, давайте точку эту отработаем и разбежимся. Дурацкая формулировка, но какое-то время она действовала.

– Постарайся к ним не привязываться, – попросила Груня, убирая со стола чашки, оставшиеся после их первой общей встречи. – В таких делах личное всегда мешает проекту.

Она смешно называла их акции проектами, словно бы ожидала получить на руки папку с результатами и статистикой, когда дело будет завершено. Чтобы там были таблицы, выкладки и развернутая диаграмма. Сколько бюджета было освоено, сколько участников было вовлечено. И какие СМИ задействованы в освещении. Хотя вариантов становилось все меньше. Канал ЗИМ – «Заметки информационного министерства» – расширялся, заполняя все информационные ниши. Сторонние медиа стремительно закрывались, и даже цифровой след их затирался с пугающей тщательностью. Словно снежком засыпали, думала Тая, рыская по сети в поисках материалов об акциях, которые проводились когда-то, теперь и не вспомнить когда.

Три девушки заносят в центр изучения снежного покрова ведра свежего снега, опрокидывают их на пол, медлят немного, но все-таки достают тонкие скальпели и разрезают себе запястья. Алая кровь течет по их рукам и прожигает снежные куличики. Охрана скручивает девушек почти сразу. На руки акционисткам наложат швы и наручники, на них самих – жесткий срок за экстремистскую деятельность. Чтобы все поняли. Чтобы все испугались. И это сработало. Больше никаких упоминаний успешных акций Тая не обнаружила.

– Ку-вык-си, – повторила она название последней. – Кувыкси.

Утробное слово обозначало горячую оленью кровь, которой чукчи поливали снег в день Пэгытти – зимнего солнцестояния. Северные народы считали, что так они прогоняют зиму. У них получалось, у акционисток – нет.

– Слышишь, – окликнула Груня, – постарайся не привязываться.

– Не думаю, что я теперь способна на привязанность, – ответила Тая, допивая из тонкой чашечки остаток их вечернего чая.

Груня, постаревшая за месяц лет на десять, только головой покачала:

– Ты еще даже не представляешь, каким адаптивным бывает человек.

– Адаптивным – значит сволочным?

Эти их вечерние чаепития оставались рутиной, которую не смог смести даже ужас последних недель. Ноги сами несли Таю в гостиную ближе к девяти. Груня была уже на кухне – грела чайные пары, кипятила воду, выбирала сорт чая, вдыхая аромат из множества баночек.

Тая не любила чай – его терпкость, чувствительность к температуре воды и ее качеству, мудреность и медлительность. Куда проще залить на бегу кофейный дрип и выпить, не отрываясь от телефона. Груня так вообще не признавала никакие другие жидкости, кроме хорошего вина и чистой воды. Единственным, кто чай признавал, был папа. Привозил мудреные купажи, заставлял вдыхать их сухой дух и закатывать глаза, словно бы землистость и ферментированность правда могли быть удовольствием.

Вечером после похорон Тая долго стояла у дубовой полки, где папа хранил бесконечные банки и коробки своих запасов. Таю тошнило одновременно и от голода, и от любых мыслей о еде. Лежать в комнате было невыносимо, стеной та граничила с папиным кабинетом, эту близость Тая чувствовала кожей, каждой мышцей и всеми внутренними органами. Словно зуд где-то в глубине тела. Тая скребла живот и бедра, запускала пальцы под волосы и чесала с остервенением голову. Облегчения это не приносило. В кухне лучше, конечно, не стало. Но категория «лучше» в целом потеряла достижимость.

– Заварим? – спросила Груня, появляясь в дверях.

Тая молча щелкнула по панели чайника. Они пили золотые иглы – тонкие и острые чайные почки, покрытые золотыми ворсинками. Насыщенный до абрикосовости, чай чуть вязал язык. Тая глотала его, обжигаясь. Груня сидела напротив, в этом своем вдовьем платье – тяжелом, с длинным поясом и рукавами. На груди у нее висело кольцо на толстой цепочке. Тая старалась не смотреть ни на него, ни на Груню целиком. Они молча допили чай. Молча убрали чашки на поднос. Тая отнесла их в кухню, Груня перехватила ее на пороге:

– Если я могу тебя чем-то поддержать, то скажи. Я тебе теперь обязана.

Тая помнила, как ловко она вывернулась из рук Груни и в два прыжка по коридору оказалась с обратной стороны двери своей спальни. Порыв ветра швырнул ей в лицо пригоршню колючего снега и разметал воспоминания. Вместо кухни с папиной чайной полкой была ночная набережная и обрубленное голое дерево, возле которого Шурка уже возился с лестницей. Влада что-то говорила ему на ухо, он только плечом дергал. Витя же начал вытаскивать из пакетов гирлянды. В тускловатом свете фонаря листья казались траурными. Тая поморщилась – нужно было развести зеленку водой, чтобы изумрудный стал менее насыщенным. Хотя траурные ленты подходили даже больше, что уж. Она прибавила шаг и выгребла перед Витей гирлянды из шопера.

– Не запутай, – шикнул он.

В акциях Витя всегда отвечал за материалы и сохранность исполнения. Завхоз – как назвала его Груня, предлагая вовлечь в подготовку. Тая была не слишком за, но спорить сил не нашлось. Витя, к счастью, вписался хорошо и крепко. У Груни была чуйка на полезные кадры.

– Давай тогда сам, – так же шепотом ответила Тая.

Достала телефон и поставила таймер на десять минут. Если Лева сказал, что дольше опасно, значит, так и есть.

Они справились за восемь. Технично и ловко все вышло. На лестницу забралась Влада. Шурка поддерживал ее за ноги, чтобы не шаталась. Витя подавал гирлянды наверх. Тая раскидывала оставшиеся по нижним веткам. Ничего сложного, словно елку новогоднюю дождиком украшаешь. Замахнулся – бросил, подтянул. Замахнулся – бросил, подтянул. И так по кругу, пока не кончится гирлянда. Только руки все в зеленке испачкала.

– Готово! – возвестил Шурка, помогая Владе спрыгнуть на снег.

Они чуть отошли, чтобы посмотреть. Зеленые листья свисали с мертвых веток. Ветер трепал их, но Витя закрепил кончики на тонких сучках. И теперь обрубленное дерево утыкалось в небо культями, обвязанными бумажной листвой. Траурной и лаконичной. Тая достала телефон, остановила таймер, хотела включить камеру, чтобы сделать снимок для Груни, но объектив накрыл ладонью Лева, возникший, по своему обычаю, бесшумно и неожиданно.

– Давай без доказательств сопричастности, – попросил он. – И вообще садитесь в машину уже.

А сам разровнял снег под деревом, ловко орудуя лопатой.

– Может, у тебя еще термос с горячим чаем есть? – поинтересовалась Владка.

Лева не ответил, только махнул рукой.

В машине всех мгновенно разморило от тепла. Шурка что-то бурчал, протирая бритую голову стянутой шапкой, но Тая не вслушивалась. Прислонилась виском к прохладному стеклу, закрыла глаза. Лева вернулся минут через пять, но она, кажется, успела задремать.

– Как разъезжаться будем? – спросила Влада.

– Высажу там же, где посадил, – ответил Лева.

– Таксист вы так себе, конечно, – пробурчала Тая.

Лева закатил глаза. На секунду все стало как раньше. Поздняя ночь, усталое тело гудит, хочется съесть что-то вредное и завалиться спать, а Лева отказывается заезжать в «Макдоналдс», потому что задача была привезти Таю домой как можно скорее – папа не ляжет, пока они не вернутся. Сейчас машина тронется. Тая подключится к системе и выберет что-нибудь смешное вроде Владислава Стрыкало. Лева закатит глаза, но на втором треке уже начнет подпевать. А в «Макдоналдсе» они возьмут три чизбургера – Тае, Леве и папе.

– Яхта, парус, в этом мире только мы одни, – беззвучно пропела Тая, всматриваясь в замерзший город за окном. – Ялта, август, и мы с тобой влюблены. – Все, только бы не зарыдать в голос, пока Лева везет их по знакомому маршруту.

От департамента, где папа больше не работал, к дому, где он больше не жил.

Витя выскочил из машины, не доезжая до финальной точки. Закинул на спину длинный конец шарфа и мгновенно скрылся в ночном холоде. Пешком ему было пройти четыре квартала, а там уже сесть на ночной автобус. Они все еще ходили, хотя активнее расползались слухи, что скоро весь общественный транспорт будет заканчивать работу после девяти вечера. Тая пыталась отыскать подтверждение, но ЗИМ подобные ограничения отрицали.

– Значит, точно сделают, – ворчал Шурик.

Так оно и бывало: чем активнее источники, приближенные к Партии холода, отрицали слухи, тем вероятнее было, что слухи эти совсем скоро станут реальностью.

Но пока Витя мог добраться до дома своим ходом. Там его ждала бабушкина пряжа и бабушкин же набор мебели. Квартира тоже была бабушкина, с соответствующим ремонтом и запахом, вот только самой бабушки в ней уже не было. Об этом Витя разговаривать не любил. Только вязать принялся как сумасшедший. Сначала Тая подумала, что его способ горевать – тупой и странный. Теперь она даже завидовала. Ничего созидательного, чтобы выразить свою боль, ей на ум не приходило.

Влада и Шура доехали до парковки у дома. Высотка уходила в небо, пронзала его шпилем, подсвечивала драматично-красным. Тая задрала голову, выглядывая окна их квартиры – темные, значит, Груня еще не вернулась с ночных бдений, как она сама называла вечерние заседания комитета по сохранению снежного покрова. Должность досталась ей по наследству. Скорее почетная, чем активная. Даже без права голоса. Но Груня не собиралась от нее отказываться.

– Зачем оно тебе? – спрашивала Тая, прислонившись к дверному косяку.

Груня сидела у косметического столика и внимательно смотрела на свое отражение, подсвеченное лампочками, что обрамляли зеркало. В контровом свете она казалась старше, чем была. Старше, чем даже стала.

– Хочу смотреть на их лица.

Кисточкой Груня смахивала тени, осыпавшиеся с тяжелых век. Потом брала карандаш и подводила губы. Все медленно. Движениями человека, который не спал толком недели две минимум.

– Думаешь достучаться до совести одним выразительным взглядом?

Груня отложила кисточку, посмотрела на Таю через отражение.

– Никакой совести не существует. Только расчет и страх.

Тая хмыкнула, подошла поближе и смахнула с черной ткани вдовьего платья Груни немного пудры.

– Будем надеяться, что им станет слишком страшно? Или что они просчитаются?

Груня на секунду прижалась щекой к ее руке.

– Кажется, именно страх и толкает их к просчету. Но нам это никак не поможет.

Пока Тая всматривалась в окна, Шурик успел пожать руку Леве, выбравшемуся из машины, и натянуть белую балаклаву. Тая скривилась.

– Зачем ты таскаешь эту гадость?

– Но-но, – захохотал Шурик и пропел: – Это че-е-е-есть моя, знак си-и-илы снега-а-а…

– Ой, да завали, – проходящая мимо Владка поддела край балаклавы и сдернула ее с бритой головы. – Без нее есть возможность забыть, какой ты идиот, а в ней совсем без шансов.

– За такие слова, детка, минимум пятнадцать суток административного ареста, – отчеканил Шурка, хватая ее за руку.

– Вот эти ваши ролевые игры, пожалуйста, до дома донесите, – попросила Тая, повернулась к Леве: – Поднимешься? Или за Груней поедешь сразу?

Тот как раз копался в рабочем телефоне. Покачал головой:

– Пока не вызывала.

– Ну, пойдем, – осторожно предложила Тая. – Пиццу доедим.

Тот не ответил, но и не ушел. Попрощался с Владой, пикнул сигнализацией машины. Вместе они зашли в парадную, кивнули консьержу, показали пропуски охране. После Тая вспомнит, что все здание словно бы заледенело. Не было слышно голосов и шагов. Никто не спускался к курьеру за заказом. Никто не тащил пьяных любовниц в лифт. И даже лифты ехали беззвучно. Только в глубине этажа плакал ребенок. Там жил папин товарищ по департаменту с молодой женой. Она успела родить до того, как начался весь этот ужас с замерзшими беременностями. Но ребеночек получился слабый, его маленькое сердечко дважды запускали еще в родовой. Тая слушала об этом за ужином и просила обойтись без физиологических подробностей, и так еда в горло не лезла. Но каждый раз, когда слышала сдавленный, почти котячий, плач в соседней квартире, представляла безвольно откинутое синеватое личико младенца и его рот, забитый слизью.

– Живой, – будто прочитал ее мысли Лева. – Когда не слышу, как он плачет, думаю, что все.

Тая не нашлась что ответить, только потянулась и сжала Левино предплечье.

– Зеленые, – сказал Лева, разглядывая ее пальцы на своей руке. – Надо отмыть.

– Чтобы без доказательств сопричастности?

– Типа того.

Сначала Тая попыталась смыть зеленку водой с мылом – не вышло. Пена стекала по рукам, чуть окрасившись в изумрудный. Но зеленка с кожи никуда не делась. Тая плеснула на ватный диск немного мицеллярной воды. Мельком оценила, что запасы ее косметики заметно поредели. Плеснула еще чуток. Не помогло. Потом пошла в ванную комнату Груни. Там с запасами все было в порядке. Взяла тяжелый пузырек с маслом, плеснула на кожу. Комната – вся строгая плитка и темное дерево – и без того пахла деньгами, а аромат масла добавил к этому нотки откровенной роскоши. Груня не привыкла экономить на себе. Тае иногда казалось, что это была позиция, а не любовь к комфорту. Мол, я вам так просто своего не отдам. Еще и ваше заберу.

Впрочем, бархатистое масло с зеленкой тоже не справилось.

– Ле-е-ева, – протянула Тая, неся руки перед собой, как поломанную игрушку. – Ни фига не оттирается.

– Об этом можно было подумать раньше, – ответил Лева, отрываясь от ноутбука. – Перчатки надеть, например.

– Не нуди, – почти с восторгом перебила его Тая.

Уж очень их пикировка напоминала старые перебранки. Уж очень хотелось хоть часик поиграть в старую жизнь. Лева отложил ноутбук, встал и пошел в общую ванную. Тая за ним, продолжая нести перепачканные ладони перед собой.

– Да я уже и мылом попробовала, и маслом, и мицелляркой – ничего, – перечисляла она.

Лева остановился перед шкафчиком с аптечкой, распахнул дверцы и замер, изучая полки. Тая тоже пробежалась глазами: обезболы разной степени рецептурности, что-то от давления, что-то от изжоги, пара перцовых мазей, как-то они с папой зарубились, а нарушает ли разогревающая мазь его зимнюю идеологию, и дошли до настоящего скандала. Лева захлопнул дверцы раньше, чем Тая успела обжечься о воспоминание.

– Стой тут, – сказал он.

А сам вышел из ванной и двинулся по коридору. И Тая как-то сразу поняла, что в папин кабинет. Она схватилась за столешницу у раковины. Посмотрела на себя в отражении: глаза бешеные, волосы растрепались, на щеке смазанный зеленый отпечаток. Тая слышала, как лязгает замок двери, как Лева переступает скрипучий порог. Ей даже показалось, что до ванной дотянулся особенный запах кабинета. Немного табачного парфюма, немного самого табака, коньяк, пыльные книги, старое дерево. Папа. Тая размахнулась и ударила себя в грудь, чтобы комок, образовавшийся в горле, провалился в пищевод. Боль помогла собраться. Когда Лева вернулся в ванную, прижимая к животу бутылку водки, Тая уже могла дышать. И даже мокрые ресницы промокнула полотенцем.

– Намочи прям хорошенько и три, – Лева протянул ей то же самое полотенце и бутылку.

И тут же вышел. Лицо у него было бледное, в подозрительную зеленцу. Кажется, папин кабинет стал запретной территорией не только для Таи. Она плеснула водку на уголок полотенца, подумала и глотнула, перед тем как завинтить крышку, чтобы горячим прожечь остатки плотного кома, возникшего в горле.

Зеленка нехотя начала смываться. Тая вернулась к себе и принялась тереть кожу на пальцах и ладонях. Запах спирта мешался с запахом диффузора, стоящего на книжном шкафу, и получался какой-то мудреный коктейль, из тех, что она иногда любила заказывать в барах, – сладкий, но кислый, горький, но со сладкой ноткой, и чтобы что-то ягодное еще, пожалуйста. Кресло под Таей стало податливым и обнимательным. Кажется, еще пара глотков водки ловко залилась в горло между оттиранием левой ладони и правой.

Тая лениво думала, что полотенце придется выбросить – зеленые пятна не отстирать с белой махровой ткани. А может, Лева предложит его сжечь. По заветам папы он придерживался мнения, что только шредер и огонь могут считаться безопасным способом сокрытия лишних подробностей. Для этого в гараже были заведены специальная бочка, розжиг и огнетушитель. И камеры наблюдения там развернули так, чтобы не фиксировать происходящее в огненном углу.

Тая представила, как они с Левой надевают все черное и двумя тенями скользят по пожарной лестнице вниз к гаражу. Лева открывает его двойным кликом электронного ключа, они просачиваются внутрь, не зажигают свет, только фонарики телефонов. Бросают в дымное нутро бочки полотенце и все ватные диски, что Тая сегодня успела использовать. Лева заливает их розжигом и щелкает горелкой. Огонь вспыхивает и жадно горит, а Тая наблюдает, как его всполохи делают лицо Левы демоническим.

– Тая, – позвал он из гостиной.

И она подалась на голос, чуть не расплескав водку по ковру. Пока поднималась с кресла, путаясь в обмякших конечностях, Лева уже сам подошел. Тая подняла на него глаза. И суставы стали еще мягче. Зрачки у Левы расширились, а нос заострился, как у покойника. Таким он выглядел все дни перед похоронами папы. Тая потянулась к Леве, грязное полотенце упало, бутылка осталась в другой руке и шлепнула Таю по бедру. Лева оказался совсем близко, на мгновение Тае показалось, что он сейчас поцелует ее. Или упадет ничком. Она втянула воздух через нос, почувствовала, как остро от Левы пахло по́том, хотя буквально полчаса назад через привычный запах чистоты и одеколона ничего такого не пробивалось.

– Кто? – только и смогла спросить Тая, предполагая, что кто-то снова умер, что кого-то они снова лишились, что кто-то никогда больше и ничего.

Лева не ответил, махнул головой, забрал бутылку и присосался к ней, словно к минералке наутро после пьянки. Раз, два, три, четыре, – подсчитала Тая его жадные глотки.

– Да что случилось? – не выдержала Тая, не зная, как поступить со своим непослушным и обмякшим телом, кроме как оставить его стоять напротив Левы и ждать, когда он перестанет глотать водку.

– Они его объявили, – наконец хрипло сказал Лева. – Они объявили зимовье.

А дальше – бред. Тая пыталась вспомнить после, что они делали. Но картинки наслаивались друг на друга, становились зыбкими и рваными. Кажется, Тая бросилась к сумке, где оставила телефон, но ткань подкладки тоже была в зеленке, и руки снова испачкались. Кажется, Лева сел на пол у кресла и допивал водку, вытянув тощие ноги – одна чуть короче другой. Кажется, Тая смахнула сто сообщений, успевших прийти в чат от Вити и Шурки, кажется, пролистнула исходящий на раболепный восторг ЗИМ, кажется, долистала до спрятанных в архиве запрещенных каналов, кажется, впала в них на первый час зимовья, в надежде, что новости изменятся. Вдруг шутка? Вдруг передумают? Вдруг ничего страшного? Кажется, Тая плакала, потому что Лева оказался рядом и прижал ее к себе, отобрал телефон, откинул в сторону и принялся укачивать Таю, как всегда делал папа, – молча, чуть отрешенно, но уверенно. Кажется, Тая почти задремала в его тепле, а потом вернулась Груня.

Тая осталась лежать как была – верхняя часть тела на коленях у Левы, только голову подняла, прислушиваясь. Груня открыла своим ключом, захлопнула дверь и затихла в прихожей. Оттуда доносился только скрип ее сапог, словно бы она топталась на одном месте. Потом раздался всхлип. Тая вскинула глаза на Леву, тот напряженно прислушивался к происходящему в коридоре. Всхлип повторился, а за ним – удар, словно бы кто-то с силой отшвырнул сумку. И еще удар, уже не опознаваемый, и сдавленные ругательства, и снова удары.

– Суки! Суки! Суки! – шипела Груня, пиная стены прихожей.

Тая осторожно приподнялась. Лева попытался ее удержать, но она высвободилась. Рванулась с силой, вскочила на ноги и побежала к Груне. Та как раз выдохлась. И шипела что-то неразборчивое своему собственному отражению в напольном зеркале, и плакала скудными слезами, размазывая по лицу подводку и тушь. Шуба валялась на затоптанном полу прямо в луже тающего снега.

– Какого хера?.. – только и смогла выдохнуть Тая, хватая Груню за локоть, поворачивая к себе. – Ты же говорила, что они не решатся… Что они сами не решатся! Что без него ничего не будет!..

Груня с ненавистью сморщила смазанные губы. Поискала ответ, не нашла. Выдрала локоть из пальцев Таи, отряхнула платье, поправила лямки.

– Мало ли что я говорила, – бросила она, переступила через шубу и скрылась в спальне.

А Тая осталась стоять. Голову тошнотворно кружило, и щеки обожгло так, что теперь Тая чувствовала в них пульсацию. Сердце в ней продолжало гонять кровь. И это было удивительно. Иногда Тая размышляла, мол, вот объявляют зимовье, и что там дальше? Тело, конечно, не сможет вынести грандиозности случившейся трагедии. Сердце остановится, легкие схлопнутся, мозг изольется кровью. Потом сама от себя плевалась – какая дурацкая интонация. Просто все сдохнут на месте. А кто не сдохнет – тот подлец. А в итоге вот она, живая. Дышит, теряет над собой контроль, плачет и пытается выбить из мачехи вразумительный ответ на вопрос, за который сама себя презирает. Ты же говорила – тупая предъява. Ты же говорила – попытка ограничить собственную ответственность. Ты же говорила – желание переписать правду. Может, Груня что-то и говорила. Но дать папе умереть решила Тая. И никто другой.

Два

Папу начало крыть лет за пять до зимовья, может, раньше, просто Тая не утруждала себя интересом к папиным изменениям. Сначала они перестали путешествовать. Лет до четырнадцати Тая вообще не задерживалась в одном городе дольше пары месяцев. Как-то так вышло, что родители решили не разделять семью и все папины командировки проводить вместе. А ездил папа постоянно. Партия тогда была еще не холода, а поиска пути, которую в разные времена называли то «пэпэпэ», то «три пэ», то «полный пэ». От ее имени Ларин Игорь Викторович колесил по странам, проводил конференции и открытые дискуссии, формулировал запросы и рассматривал грантовые заявки. Ну и молодая его жена с дочкой тоже колесили.

С тех времен Тая запомнила только бесконечные аэропорты, где мама разрешала ей есть вредную картошку фри, макая ту в невыносимо сладкий молочный коктейль. Ну еще хруст постельного белья в отелях и неизменные журчащие фонтанчики в лобби. Папа был тогда достаточно молодым, чтобы подхватывать Таю и нести ее на одной руке, а другой катить за собой чемодан с документацией. Мама шла чуть позади и подмигивала Тае, когда она выглядывала из-за папиного плеча. Может, такого и не было, но Тая так живо представляла себе эту картинку: лобби очередного отеля, родители живые и веселые, мир большущий, воздух прозрачный и ничего не страшно. Абсолютная идиллия, короче. Жаркие города на побережьях сменялись дождливыми у гор, сухой ветер на морские бризы, сочная зелень за окнами многочисленных трансферов на сдержанную степь. После Тая пыталась допытаться у папы, сколько городов они успели посетить за ее первые годы жизни. Тот отмахивался – он вообще не любил вспоминать то время. Но в его кабинете на самом верху книжного стеллажа стояла банка с песком и землей, которые мама слоями укладывала после каждой поездки.

– Мы были в Африке? – спрашивала Тая, свешивая ноги с кожаного дивана, пока папа листал очередные распечатки докладов. – А в Азии где были? Я помню, что мама возила меня к океану, но где именно это было – нет.

– Таисия, отстань, – просил папа жалобно. – Везде мы были, а толку?

– Ну что значит толку, пап? – возмущалась Тая и тихонько сползала с дивана на пол. – Это же интересно. Страны разные, культуры…

Папа мгновенно становился серьезным, смотрел строго поверх очков.

– Свою культуру сначала изучи, а потом про чужие поговорим, – отвечал он спокойно, но так, что Тая тут же поднималась и уходила к себе.

Тогда она еще считала каждое его слово истиной, не требующей подтверждений. И все продолжало оставаться прозрачным и нестрашным. Только грустным, потому что мама уже умерла.

И если моменты «до» Тая еще могла откопать в своей памяти, то сцепка событий «болезнь – смерть» ускользала в глубину памяти, не поймаешь. Оставались факты. Тае было восемь, маме – тридцать два, значит, папе – сорок три. Потом Тае стало девять, папе – сорок четыре, а маме осталось тридцать два. Они были, кажется, в Индии, но это не точно. Папа выступал с докладом на местном форуме по глобализации. О чем он рассказывал, Тая, разумеется, не представляла, но додумывала потом, что тот использовал множество умных слов вроде «суверенитет», «пленарная сессия», «деградация мировых концепций» и «партийная корреляция» – их она почему-то запомнила из вороха обрывков родительских разговоров. А вот какой длины были мамины волосы – нет. И как пахло от нее, и в каких платьях она ходила, и зачем вообще она отправилась на ту случайную прогулку вне программы их пребывания? Деталей Тая не сохранила, только хронологию. Остальное додумала, пока бесконечное количество раз крутила события в голове, наполняя их красками, о подлинности которых могла только фантазировать.

Мама вышла из отеля, взяв с собой Таю, пока папа готовился к докладу. Они прогулялись по променаду вдоль отеля, потом маме захотелось побывать в более аутентичном районе города уже с экскурсоводом, но персонал принимающей стороны не смог найти ей нужного специалиста прямо сразу. Мама расстроилась, вернулась в номер, папа там курил и бросался бумажками в стену. Мама расстроилась еще сильнее. Она отдала Таю местной няне, пообещала вернуться через час – максимум полтора и ушла одна.

Вернулась мама в оговоренный тайминг – уставшая, вспотевшая, но довольная. Папа к тому моменту ушел пить коньяк, сама Тая уснула под присмотром няни. Это их и спасло. Мама не контактировала ни с кем после возвращения, никого не целовала, не обменивалась слюной, слезами и прочими выделениями. Она просто сходила в душ, переоделась в легкую рубашку и прилегла. Первой забила тревогу няня, она заглянула уточнить, будет ли госпожа Ларина ужинать вместе с дочерью. Но уточнять было не у кого – мама уже впала в кому.

Потом скажут, что во время экскурсии она купила бутылку воды. Их предупреждали, что пить можно только бутилированную воду с клеймом на крышке. Но лучше брать ту, что выдают в отеле. Мама не запомнила или просто забила. Лептоспироз, как напишут в свидетельстве о смерти, его Тая нашла среди залежей документов в недрах кладовой.

Она погуглила симптомы: желтуха, лихорадка, интоксикация, почечная недостаточность, поражение ЦНС. Маму нашли стремительно пожелтевшей, горячей, покрытой красной сыпью. С выраженным кровоизлиянием в мозге.

Мама умерла примерно через сутки после того, как ее спецрейсом доставили в Москву. Тая помнила, что дома было одновременно шумно и очень тихо. Что папа ходил по квартире в уличной обуви и забывал закрывать форточки, в которые курил. Постоянно приезжали курьеры с цветами. Мэр города, в котором мама выпила злосчастную воду, прислал официальное письмо с извинениями, где обещался провести дополнительное расследование по следам того, что уже было проведено эпидемиологами. Папа не ответил ему. И цветы велел сразу отвозить на кладбище. В записке, что мама оставила ему перед своей прогулкой, сообщалось, что мама до смерти устала смотреть, как он пыжится произвести впечатление на очередных скучных богачей, ей хочется увидеть что-нибудь стоящее, например цветущий жасмин – настоящий, а не дурацкий чубушник, что им высадили на даче.

Записка тоже была в ворохе документов, обнаруженных в кладовой. Ту дачу папа продал почти сразу. Пыжиться перед богачами он перестал. И цветов дома больше не держали. В нем точно что-то сломалось тогда. Но разобраться в этом восьмилетней Тае было не по плечу. Ее отправили в специальный класс для детей, переживших потерю. Она год ходила на тупые занятия программы по коллективному проживанию. Потом начала драться с ее участниками, и папе осторожно предложили интегрировать Таю в обычную жизнь.

И они снова начали ездить, только теперь внутри страны. Сначала вдвоем, со сменной няней. А потом появилась Груня.

– Это Аграфена Станиславовна, – сказал папа Тае, когда в самолете место через проход от них заняла женщина средних лет с короткой стрижкой уже откровенно седеющих волос. – Будет моей помощницей и переводчицей.

В свои четырнадцать Тая уже отлично понимала, что это может значить. Глянула на Аграфену Станиславовну презрительно, мол, это ж надо имечко еще какое, а та ответила спокойным и долгим взглядом через проход – над коленями отца. В этом взгляде читались одновременно и интерес, и равнодушие, и какая-то пугающая проницательность. Тая фыркнула и уткнулась в книжку. Самолет зашумел, выруливая по взлетной полосе, и понесся, и Тая вместе с ним понеслась, почему-то думая, что отрываются от мамы они именно сейчас, с появлением помощницы и переводчицы Аграфены Станиславовны. До нее помогала и переводила доклады для папы его же молодая жена. Слезы были горькими, Тая сглатывала их, пытаясь читать про Гарри Поттера, который уже достаточно подрос, чтобы ходить за сливочным пивом в магический паб, но строчки прыгали перед глазами. После взлета папа пересел на свободное кресло впереди и стремительно захрапел.

Тая долбанула кулаком по спинке кресла, папа всхрапнул совсем отчаянно и забулькал. Тая закатила глаза. Храп восстановился через две итерации. Тая размахнулась, но Аграфена Степановна ее опередила. Поднялась в проходе, нагнулась над папой и как-то невнятно, но отчетливо просвистела ему на ухо. Тот втянул носом воздух, выдохнул бесшумно. И больше не храпел.

– Единственная моя суперспособность, – заявила Груня, усаживаясь рядом. – Нет бы умела из воды вино делать. – Протянула Тае сухую ладонь: – Груня, очень приятно с тобой познакомиться.

Рукопожатие было крепким и выжидательным, пришлось представляться в ответ:

– Тая. И что за прозвище у вас такое?

– Кошачье, да? – улыбнулась Груня. – Бабушка меня в честь кошки и назвала. Хорошая, говорит, была кошка, добрая и мурчать любила. Я, правда, не люблю.

Повисла пауза. Тая первой не выдержала ее.

– А что любите? – спросила она, прячась за книгой.

– Ну, вот Гарри Поттера, например, вполне себе люблю.

Тая снова закатила глаза. Попытки сойти за свою забрали у этой седой тетки баллы, выданные за свист против храпа.

– Настолько, – продолжила Груня, – что сама перевела эту часть, а то официальный перевод говно какое-то.

Перевод правда был не очень. Тая пока не могла сформулировать, чем именно, но чувствовала, что исходный текст шел другим путем, а потом исказился переводными словами, подобранными недостаточно верно.

– Хочешь, дам сравнить? – предложила Груня.

Тая медленно кивнула, понимая, что сдает позиции. Но очень уж любопытно было узнать, не исчезнет ли это чувство словесной подмены в другом переводе. Груня ловко вернулась на свое место, покопалась в сумке и достала электронную книгу – жуткую редкость, которую папа обещал заказать у коллег, мотающихся за границу, в отличие от него самого. В книге был тусклый, но четкий экран и электронные чернила. Тая взяла ее в руки как живое и хрупкое существо. Прочитала первый абзац, там Гарри лежал на животе, с головой накрывшись одеялом, с фонариком и учебником по истории магии. Тая прочитала абзац несколько раз подряд. Теперь ее внутреннее чутье не отзывалось скрежетанием. Текст был именно таким, каким он должен был быть.

– Давай найдем фрагмент, на котором ты остановилась в книге, – предложила Груня.

– Нет, я хочу все перечитать, – отпихнула ее Тая и углубилась в текст – теперь ей хотелось узнать, не налажала ли Груня где-то.

Но она не налажала. За четыре часа полета Тая успела и возненавидеть предателей, и поверить в освобождение от гнусных опекунов, и даже спасти одного отдельно взятого гиппогрифа. И все это без фальшивых нот. Когда самолет приземлился, а папа крякнул и проснулся, Тая протянула Груне читалку.

– Хочу так же, – сказала она, строго смотря прямо в ее водянистые, немного рыбьи глаза.

– Да бери мою, я еще закажу, – отмахнулась Груня, вытаскивая из переднего кармана сиденья документы, которые вычитывала в полете. – С ней, правда, так сильно не устаешь…

– Нет, – оборвала ее Тая. – Тоже хочу научиться переводить.

– Хорошо, – пожала плечами Груня. – Я преподаю языки для подростков, могу и тебе тоже.

Официально мачехой она стала через полтора года, но для Таи все случилось именно в том самолете. Они договорились об уроках языка, но на деле совсем о другом – не нападать, не пытаться занять больше места, чем есть, не сдвигать границы, не конкурировать за папу, не пытаться быть друг для друга теми, кем они не являются. Тая запомнила, как они спускались по трапу: сонный и помятый папа, чуть поплывшая от полета и чтения Тая и Груня – собранная и строгая, только ветер трепал ее волосы с проседью, внося хоть какую-то суетливость в образ.

– Тасенька, ну вот такая жизнь, – мялся папа, не зная, как сообщить, что Аграфена Станиславовна теперь будет жить с ними. – Даже и слов не подобрать.

А Тая только что сдала той самой Аграфене Станиславовне два теста, а теперь торчала аудирование, которое провалила на прошлой неделе.

– Па, забей, Груня хорошая, все в порядке, – отмахнулась Тая, рассчитывая ускользнуть из дома до начала душеспасительного разговора. – Мне она нравится, тебе она нравится. Странно, но ты ей вроде бы тоже.

Папа хохотнул, повеселел, но тяжелой ладони с плеча Таи не убрал.

– Мама твоя замечательная женщина была, но процессов сейчашних она бы не разделила, конечно, – сказал он, и Тая окаменела под его рукой. – А Груня знает, куда я мечу. Знает хорошо, может, и лучше меня знает. Может, и хорошо, что все так сложилось.

Тая подняла на него глаза:

– Хорошо, что мама умерла?

Папа тут же замялся, зачастил:

– Нет, конечно. Я не то хотел… Все же, Тасечка, делается к лучшему. Ну, в глобальном смысле. Вот мама твоя жизнь эту мою не поняла бы, не одобрила. А мне надо, чтобы семья моя примером стала. Чтобы все видели, какая дочь у меня, какая жена. Вы же за спиной у меня стоите, Тасечка. Я в вас уверен должен быть. В нас уверен…

Тая дождалась, пока он закончит мысль, осторожно вынула себя из-под тяжести. Ушла к себе, накинула куртку поверх домашней футболки, схватила сумку и вышла из дома незамеченной – удовлетворенный беседой папа скрылся в кабинете. Тогда Тая первый раз вусмерть напилась с малоприятной компанией из заброшки через два квартала от квартиры, где они жили. Домой ее привели те же пацаны, что и разливали в пластиковые стаканчики бухло, купленное на деньги, которые Тая им выдала в качестве знакомства. Потом ее долго и мучительно рвало в туалете, а папа носился из ванной в кухню и не знал, что делать.

– Воды ты ей принеси и отстань, – не выдержала наконец Груня. – А лучше в кабинете закройся.

– Да как же? – спросил он так жалобно, что Таю снова начало рвать.

– Вот так. Никто не умирает.

Тая хотела оторваться от унитаза и поправить Груню. Сказать, мол, что не умирает, а умерла уже. Мама. И папа этому, оказывается, рад. Место освободилось для более подходящей кандидатуры. Злость была даже более жгучей, чем пьяная рвота. Но рот наполняли они вместе. Ничего не скажешь толком, а жаль.

– Иди давай, – сказала Груня, дождалась, пока папа послушается, и опустилась на кафель рядом с Таей. – Выпей воды и блюй еще, – посоветовала она. – Чем больше сейчас из желудка выйдет, тем меньше в кровь всосется.

Когда блевать стало нечем, Груня помогла Тае встать, накинула на трясущиеся плечи махровый халат и повела пить сладкий чай. Самый обычный из пакетика.

– Откуда? У нас только такой, – не поняла Тая, кивая на папины полки.

– Вожу с собой в сумке на случай похмелья, – улыбнулась Груня. – Ну и чего ты так? Или не хочешь говорить?

Тая склонилась над кружкой, в ней по горячей воде расходились чайные подтеки из пакетика. Груня сыпанула еще и сахара, и тот медленно таял на дне.

– Если тебе не хочется, чтобы я с вами жила, без проблем, сниму что-то неподалеку… – начала Груня. – Это, правда, может казаться странным. Твой папа. Я. Одна территория…

Тая качнула головой.

– Нет? – удивленно переспросила Груня. – А что тогда?

– Он сказал, что ты ему лучше подходишь, чем мама, – выдавила из пересохшего кислого рта Тая.

– Идиот, – прошипела Груня и вскочила со стула. – Какой же идиот…

Тая слабо потянулась к ней, схватила за локоть.

– А еще сказал, ты разделяешь, что он там делает сейчас на работе своей. А мама бы не стала. И вот поэтому.

Вдохнула поглубже и подняла лицо к Груне. Та смотрела в сторону папиного кабинета, сузив от злости глаза.

– Знаешь, это даже смешно, – медленно произнесла она. – Настолько не разбираться в людях. В их мотивациях. И все равно надеяться придумать что-то, что людей этих осчастливит и объединит.

– И что ты будешь делать? – спросила Тая, стискивая локоть Груни, чтобы та не оставила ее тут одну с крепким чаем и рвотой на футболке. – Уйдешь теперь, да?

Груня осторожно высвободилась, сжала Таины пальцы в своих и отпустила.

– Не стану я уходить, – наконец ответила она. – Я твоего папу люблю. И очень не хочу, чтобы он натворил тут таких дел, что никто уже не расхлебает.

– А он может? – недоверчиво спросила Тая.

– Он может, – выдохнула Груня, возвращаясь за стол. – Пей давай, если остынет, придется выливать.

Новая жизнь, а может, возвращенное подобие старой немного отвлекли папу от партийной активности – он стал проводить вечера дома, перечитывал Толстого, лежа на диване, пока Груня щелкала клавиатурой ноутбука – она как раз заканчивала оформлять свою языковую методу в схемы и тестовые разделы, используя успехи Таи как позитивный пример. Сама Тая в такие вечера делано морщилась, мол, щенячьи нежности подвезли, и закрывалась у себя. Слушала, как Курт Кобейн радуется новообретенным друзьям в своей голове. И увековечивает ту самую девчонку. Его надсадный голос человека, который больше не может вывозить, но все равно вывозит, наполнял Таю злостью. Злость эта была колючая и щекотная. От нее хотелось разнести что-нибудь хрупкое в клочья. Вместо этого Тая садилась и переводила песню: «я так счастлив, ведь я сегодня обрел друзей, они в моей голове, я так уродлив, но это нормально, ведь ты тоже такой»[1]. И успокаивалась.

В плохие вечера папа возвращался с собрания заряженный на броневик, как говорила про него Груня. Усы топорщились, пиджак был помятым, а галстук болтался на шее. Пахло от папы коньяком и сигаретами. Усталым телом стареющего мужчины, который провел день в закрытом помещении среди таких же мужчин, как он, и много возмущался.

– И я говорю ему, – чуть ли не с порога начинал горячиться папа, – Федя, я тебя знаю двадцать лет, чего ты передо мной-то хвост пушишь. А он ко мне по имени-отчеству, сука, вы, говорит, нарушаете уставной регламент. А мы регламент этот с ним на коленке писали в аэропорту, пока самолет из-за пурги не летел.

– Лысин твой мудак, – устало морщилась Груня. – А ты сначала в душ сходи, от тебя регламентом вашим несет, хоть топор вешай.

Папа отмахивался. Падал в кресло, закидывал ноги в полосатых носках на столик и продолжал вещать:

– Я ему говорю, Федор Евгенич, иди ты в жопу со своим регламентом. Иногда надо брать и делать. В свои руки брать, а не сопли тянуть, как он привык.

– Игорь, а ты уверен, что сейчас хорошее время для такой категоричности? – спрашивала Груня, нависая над ним. – Что людям это все нужно…

– Каким людям? – рассеянно уточнял папа.

– Что и следовало доказать, – отмахивалась Груня и шла разогревать еду, которую к ужину привозили из ресторана, но никто ее не ел, потому что Тая перебивалась фастфудом, а сама Груня не находила времени и желания ужинать в одиночку.

Тая в их перепалки не вступала. Ковырялась в руколе, разделяла вяленые томаты и рулетики креветок по разные стороны тарелки. У нее вот-вот должны были начаться каникулы. Последние зимние каникулы ее школьной жизни. Одноклассники мерялись дальностью перелетов, которые унесут их к теплым морям из морозной и грязной Москвы. Папа же соглашаться на поездку в лето не спешил.

– Хочешь, на Алтай махнем? – спрашивал он, утирая салфеткой усы. – Там сейчас мороз под сорок, горы аж трещат.

Тая закатывала глаза.

– Ну хорошо… А Байкал? Там и солнце, и лед прозрачный. Красота! На коньках можно будет…

– Я не умею на коньках, – напоминала Тая.

– А что ты вообще умеешь? – Папа начинал злиться. – На лыжах не хочешь учиться, на коньках не хочешь. На ватрушке и то отказалась!

Прошлой зимой они присоединились к корпоративному выезду на горнолыжный курорт. Партийцы прятались в теплых шале и пили горячее вино. Но самые активные все-таки вставали на лыжи и борды. Папа был среди тех, кто хвалил и призывал, но сам не участвовал. Тая огрызалась на него – если так здорово, то сам и катайся.

– Ну хоть на ватрушечке! – донимал ее папа, даже за руку тянул.

– Ватрушка – самый опасный вариант, между прочим, – заметила Груня. – Едет быстро, не поддается управлению, переворачивается на скорости. Шею сломать как нечего делать.

Папа фыркнул, мол, ханжа, но отстал.

– На этой твоей ватрушке, – вспомнила Тая, отодвигая от себя тарелку с салатом, – еще нос тогда сломала какая-то киса навороченная. Кажется, твоего Лысина как раз. Крику было, кошмар. Столько денег на пластику – и все зря.

Груня засмеялась и налила себе еще вина.

– Я бы тоже съездила к морю, – добавила она. – Просто неделю побыть в тепле. Зима бесконечная в этот раз.

Папа откинул вилку. Та с лязгом упала на пол.

– Не семья, а нацпредатели. Зима им не нравится. А вот! Такая нам Родина досталась, гордиться надо, а не к морю сбегать.

Груня закатила глаза:

– Господи, Игорь, я иногда думаю, что ты слишком заигрался в эту вашу национальную идею. И в бытовое пьянство. Иди спать уже.

Обычно Тая уходила раньше, чем их перепалка становилась скандалом, такое случалось все чаще. Возвращалась к себе в комнату. Там ждали наушники с шумоподавлением всего, кроме надсадного голоса Курта: «Rape me, rape me, my friend, rape me, do it, and do again»[2].

Жалко, что наушники не защищали от всего остального. Папа становился все агрессивнее в своих вечерних тирадах. Приносил домой не только усталость и пачки распечатанных докладов, но и свое недовольство – кажется, партия никак не хотела вовлекаться в его радикальные взгляды.

– Трусы! – рокотал он. – Идиоты! Предатели!

Груня наклоняла голову, чтобы прикрыть плечом ухо.

Уже потом, когда все случилось и захлестнуло их, Тая спросила, почему та не ушла. От кровной связи так просто не отделаешься, но свалить от поехавшего на фоне поиска новой идеологии мужа – нормальная практика, собрала вещи и уехала, заявление на развод можно подать онлайн. Спрашивая, Тая ожидала услышать что-то про долг мачехи по неоставлению падчерицы в беде. Но Груня затянулась сигаретой – тогда они обе уже начали курить прямо в гостиной – и задумчиво проговорила:

– Я не привыкла покидать тонущий корабль. Нужно было досмотреть, чем дело закончится.

– И как тебе финал? – едко поинтересовалась Тая.

Груня выдохнула облако дыма ей прямо в лицо.

– Пиздец в том, что это далеко еще не финал.

Лева появился в их доме в конце лета – холодного и пасмурного, очень дождливого, изматывающего ночными заморозками. Тая носила пальто все три месяца, но от шарфа и шапки отказывалась принципиально, так что простужалась буквально каждую неделю заново. Шмыгала носом и страшно бесилась. Особенно на папу, который смотрел на жалобно повисшую листву из окна и довольно оглаживал усы.

– Потому что душеньку-то не обмануть, вот она – наша душенька-то!

– Абсолютно не понимаю, чему ты радуешься, – откликалась Груня, кутаясь в вязаную шаль. – Лучше сводки сельхоза почитай, урожай будет с отрицательным ростом, как вы любите.

– С этим мы, Грунечка, разберемся, – отвечал папа, ловил ее холодную ладонь и прижимал к губам.

– Как же вы меня заебали, – отчетливо и громко говорила Тая, наскоро накидывала осточертевшее пальто и уходила.

То лето и раннюю осень, снежную и морозную, она провела в совсем уже борзой компании маргиналов, обитающих в Доме наркомфина. Ходили слухи, что здание скоро то ли снесут совсем, то ли отдадут на реконструкцию как архитектурное достояние. Но пока комнаты-пеналы сдавались по дешевке. Тая с удовольствием бы съехала в такую, новая квартира в высотке пугала ее и размером, и необжитой стерильностью. Зато в Наркомфине все было грязно, но понятно. Непризнанные гении – художница, два драматурга и три поэта – занимали смежные квартиры, днем пили пивас и обсуждали авторитарность критиков, а к ночи переходили на вещества и треп за жизнь. Тая сваливала как раз в момент, когда все начинали трахаться в разных конфигурациях. Представить, что на замызганную простынь одной из постелей можно лечь голым телом, она не могла. Возвращалась домой, рассеянно думая, что который месяц тусуется в компании, но до сих пор смутно различает лица и имена.

Кажется, художницу звали Клава, кажется, она работала над серией работ по совриску, уходя в пугающий примитивизм. Кажется, она единственная из них была талантливой. Кажется, рядом с ней Тая что-то говорила о себе, а не просто пила и молчала.

– И ты прям в высотке живешь, да? – спрашивала Клава, перекидывая длинные ноги со спинки дивана на подоконник.

– Ну да, папа решил, что так статусно.

– Он у тебя чинуш? Или силовик какой-то?

Тая пропускала вопрос, проглатывая его с теплым пивом. Клава понимающе жмурилась. У нее были длинные русые волосы, собранные в косу. Только правый висок выбрит, а ежик выкрашен в зеленый. И ресницы она тоже красила в зеленый.

– Ты красивая, – сказала она однажды, когда Тая вылезла из привычного худи и осталась в тонкой майке. – Ну такая… Конвенциональная, конечно. Но не слишком.

И тут же переключилась на Свана – придурковатого драматурга, с которым они сосались так яростно, что Сван однажды под вечер обнаружил потерю сережки из проколотого языка и остался уверен – это Клава ее проглотила. Тая потом долго не могла уснуть. От выпитого тошнило, а щеки горели от слов Клавы, мерзкой физиономии Свана и его сережки глубоко в чужом рту.

Под утро она все-таки провалилась в сон, а проснулась от громких голосов снаружи и ужасного похмелья внутри, кое-как оторвала себя от подушки. На наволочке осталась мерзкая лужа натекшей слюны. В зеркало смотреть Тая не стала, выползла в коридор и пошла на голоса, чтобы высказать всем орущим, какие они мудаки, и раздобыть много воды и обезболивающего.

За столом в гостиной сидел папа и что-то громогласно втирал незнакомому парню в клетчатом пиджаке. Тая успела разглядеть его узкие плечи и кудрявые волосы, а потом папа ее заметил и так же громко возвестил:

– А вот это Таисия, познакомься.

Пока парень оборачивался, Тая словно со стороны себя увидела – опухшая, похмельная, с засохшей слюной на щеке и космами, перекрутившимися за ночь в колтун. Дернулась было скрыться в коридоре, но парень уже уставился на нее с живым интересом. Так что Тая выпрямила спину и подбородок вздернула, мол, смотри, по фигу.

– Привет, – сказала она и протянула руку.

Тот ловко поднялся и руку пожал. Ладонь у него была сухая и шершавая, как шкура слона. Тая никогда не трогала слона, но представляла себе его именно таким на ощупь.

– Лев Гоц, – представил он. – Можно просто Лева.

– Тая.

Они постояли так немного, разглядывая друг друга. Потом разжали руки. Лева вернулся за стол, Тая налила воды и вернулась в комнату. То, что этот кудрявый парень теперь станет частью семьи и ее личной занозой в заднице, она поняла не сразу. Просто Лева начал появляться все чаще – то заезжал за папой с утра и завтракал вместе со всеми, то возвращался к полудню и разбирал бумаги в кабинете, то вовсе оставался ночевать, прибрав бокалы и пепельницы за партийцами, полюбившими оккупировать гостиную для ночных встреч.

– А он вообще кто? – не выдержала Тая спустя пару недель напряженного наблюдения. – Секретарь твой? Водитель? Любовник?

– Тася!.. – От неожиданности папа даже поперхнулся. – Язык прикуси. Помощник он мой личный. Давно надо было найти человечка, чтобы не сто разных, а все одному делегировать. Так надежней. А тут мальчишечка свой, родители у него из наших, отец его вообще мне должен был по старой памяти, ну вот, значит, расплатился теперь.

– Еще борзых щенков бери, – поморщилась Тая. – Какая-то у вас там крепостная история.

– Да много ты понимаешь.

Она правда не понимала, зачем этот Лева тут шастает, то бокалы моет, то стальным голосом отчитывает какого-то курьера, опоздавшего с утренней документацией. Тая присматривалась со стороны, не вступая в прямую коммуникацию, а Лева и не настаивал.

Три

К тому моменту компания в Наркомфине разрослась, а развлечения набирали обороты в сторону саморазрушения. Тая все чаще оставалась там ночевать, просто подкладывала под себя пальто, чтобы не соприкасаться с чужим грязным бельем.

– Ты на кого вообще похожа стала? – прогрохотал папа, наткнувшись на нее особенно тяжелым утром.

Сил огрызаться не было, так что Тая просто налила воды и ушла к себе.

– Шатайся где хочешь, но чтобы ночевала дома!.. – бушевал папа в коридоре, но Тая молча показала двери средний палец, и он затих.

Легла на кровать, потыкалась в телефон, голова была мутная и дурная. Тая скинула телефон на пол, спрятала лицо в подушку и провалилась в сон, а когда проснулась, то тут же набрала Клаве. Трубку поднял Сван.

– Сегодня как обычно? – спросила Тая.

– Думаем мотануть на заброшку. – Голос у Свана был такой же припухлый, как у нее. – Впишешься?

Тая приподнялась, глянула в окно – там сыпал мелкий то ли снег, то ли дождь. И небо было таким низким, что пожухлые каштаны прятали в нем макушки. Мама очень любила момент, когда расцветали каштаны. Эти их пахучие свечки цветов. Эти их резные листья на солнечный просвет. В это лето каштаны так и не зацвели.

– Впишусь, – ответила Тая. – Приеду к вам скоро.

– Лады.

Дома было тихо – папа уехал на совещание, Груня последнее время тоже дома не засиживалась. Тая скинула пропахшую кислым потом футболку, вышагнула из шорт, в одних трусах прошлась по гостиной, раздумывая, ехать ли в Наркомфин сейчас и поесть там тупых снеков или все-таки разграбить холодильник, вечно забитый едой, которую никто не ест.

– Добрый день, – раздалось у нее за спиной.

Тая дернулась от неожиданности, прижала руки к груди.

– Ты, блядь, что тут?.. – задохнулась она.

– Игорь Викторович попросил курьера дождаться с бумагами, – спокойным голосом ответил Лева.

Он сидел на краешке дивана и смотрел строго выше плеча Таи. По его щекам расходились красные пятна, больше смущения он ничем не выдавал. Тая закатила глаза – как в идиотской киношке, господи.

– Вот и жди в папином кабинете, нечего тут шпионить, – огрызнулась она и выскользнула из гостиной.

Завтракала Тая чипсами на заднем сиденье раздолбанной тачки Свана. Они потолкались на трешке, рванули куда-то в сторону области, Тая быстро перестала ориентироваться. Клава выбирала музыку – какой-то заунывный металл с женским вокалом, от которого хотелось то ли сдохнуть, то ли выкопать недавно сдохнувшего.

– Холодно – пиздос, – подал голос приятель Свана, сидящий рядом с Таей, его имя она так и не запомнила. – Печку включи, на…

– Накрылась печка, – ответила Клава, делая погромче. – Привыкай, чувак. У нас теперь не холодно, а температура, соответствующая нормам теплопотребления.

Все заржали, и Тая тоже, но от смеха этого во рту появился привкус ацетона. Нормы теплопотребления папа устанавливал, сидя за столом в гостиной, а его дружок Лысин при этом шумно высасывал мозг из косточки – какой-то партиец вернулся из мудреного заезда на охоту в заказнике и привез дичь. От мясного духа, разлившегося по квартире, Таю тошнило еще дня два, не меньше.

– Да харе ныть, – подал голос Сван, сворачивая с дороги. – Нормальная тема, лучше, чем когда жарища стояла, помните?

Жарищу Тая помнила, но уже смутно. Зато прямо сейчас чувствовала, как замерзают пальцы в сырых кроссовках.

– Мы долго еще? – спросила она, не обращаясь ни к кому конкретно, надеясь, что ответит Клава, но та проигнорировала.

– Приехали почти, – пообещал Сван.

Когда машина вырулила к заброшенному зданию в отдалении от серого спальника и все вывалились из машины, Тая замешкалась. Она единственная пристегнулась, в ногах у нее стоял шопер с бухлом, а задняя дверь у машины заедала. Еще и припарковался Сван прямо в гигантской луже. Тая занесла над ней ногу и осталась сидеть, запуская в прокуренный салон воздух. Голову чуть отпустило, и Тая с пугающей ясностью увидела, что компания, ждущая ее у заколоченного входа в заброс, откровенно маргинальная и абсолютно ей неприятная. Сван выглядел как наркопотребитель со стажем, не меньше. Тот-второй-без-имени и того хуже, еще и в прыщах весь, аж бугристый. Да и Клава смотрелась жалко. Одежда жеваная и грязная, коса растрепалась, а зеленый ежик отрос.

– Ты идешь? – окликнула Клава, словно бы почувствовала этот взгляд.

«Ребят, я передумала, где тут остановка ближайшая?» – хотела сказать Тая, но не сказала.

Выгребала из машины прямо по луже, закурила протянутую ей Клавой сигарету. Взамен Тая передала ей сумку с бухлом. Постояла, задрав голову. Заброс был лютый – пятиэтажка с выбитыми окнами, по стенам расползались сырые пятна плесени. Бухло тем временем разлили по одноразовым стаканчикам неуместно оранжевого цвета. Тая залила его в себя, игнорируя вкус. Это был, кажется, портвейн. Подождала, пока в голову легонько ударит теплым, и решительно шагнула в дырку, оставленную прошлыми посетителями, – одна из фанер, закрывающих дверь, была выдрана вместе с гвоздями.

Внутри пахло выдохшимся пивом и мочой, достаточно канонично, чтобы Тае стало даже не противно, а скучно. Она прошлась по коридору первого этажа. По углам, кроме всяческого мусора, кое-где еще уныло таял снег. Тая с силой наступила на его серую корку, и та лопнула под подошвой.

– Снежный покров нарушаете, гражданочка? – ехидно поинтересовались у нее за спиной.

Тая вздрогнула и обернулась. Сван стоял слишком близко. От него пахло грязными носками. И смотрел он как-то плотоядно, словно на сочный бургер после голодного дня. Тая отступила в угол, снег завалился внутрь кроссовок, и стало еще холодней.

– Не понимаю, о чем ты, – соврала Тая.

О планах ввести нормы сохранения снежного покрова в зимние периоды папа вещал каждый раз, когда возвращался домой пьяным. В чем суть его новой идеи, Тая не вникала, но жутко бесилась над глупостью формулировки. Вот только откуда та была известна тупому нарику Свану? Тот пялился на Таю, не скрывая иронии.

– Ты бы новости внимательней читала, детка, – посоветовал он. – Много чего интересного пишут, если знать, куда смотреть.

– А ты знаешь? – получилось с вызовом.

Сван выдохнул ей в лицо смесь несвежего дыхания и сигаретного дыма вместо ответа.

Они прошлись по первому этажу, потом поднялись сразу на третий. Заброшенные кабинеты мало отличались друг от друга: битые стекла, окурки и типичный мусор, остающийся после дешманской пьянки. Тая откинула от себя лоскут бумаги неизвестного происхождения и прислонилась бедром к подоконнику. Клава тем временем уже собирала из чужих окурков горку посреди оплывшего сугроба. Тая с отвращением проследила за ее пальцами. Прямо голой рукой прямо чужой окурок, господи.

– Достанешь телефон? – попросила Клава, не оборачиваясь. – Я сейчас подожгу, а ты снимай.

– Зачем? – не поняла Тая, но в карман полезла.

– В смысле? – Клава подняла к ней лицо и на одно мгновение стала по-настоящему красивой, даже глаза прояснились. – К черту снег, вот зачем.

Тая кивнула и склонилась над сугробом. В кадре был только грязный снег, горка окурков, тоже грязных, и худая рука Клавы с выпирающими костяшками и темными венами, а в руке зажигалка. Тая кивнула, мол, снимаю. Клава подождала еще секунду и крутанула колесико, раздался скрип, вспыхнуло пламя. Бычки нехотя занялись, подтапливая под собой снег. Тая снимала, как они горят под пальцами Клавы, и ее собственные пальцы дрожали. Она бы не смогла найти объяснения почему. Это продолжалось ровно двенадцать секунд, а после на них напрыгнул Сван.

– Вы че, бля? Че, бля? Снег, бля? – вопил он, затаптывая и окурки, и свой драгоценный снег тоже затаптывая.

Клава завалилась на бок и осталась лежать под его ногами, чудом уворачиваясь от пинков. Тая отскочила в сторону и застыла, не зная, что делать дальше. Лицо Свана перекосило от ярости, тот-второй-без-имени попытался было его оттащить, но улетел к стене и остался там, даже бутылку подхватил с пола и присосался к ней. Тая снимала все это, сжав телефон в холодной ладони, пока Сван не выхватил ее озверевшим взглядом.

– Телефон убрала, на! – сказал он, подавшись к Тае. – Убрала, сказал.

Тая нажала на «стоп» и медленно засунула телефон в карман. Показала Свану пустые руки. Тот сплюнул куда-то в сторону.

– При мне чтобы такой херни не было, ясно? – сказал он затихшей на полу Клаве. – Вы, утырки, не догнали еще, что это не снег, на… – сплюнул еще раз и пошел к пакету с бухлом, наклонился и начал звякать там.

Клава медленно поднималась с пола. Ее пыльная куртка стала еще грязней, левый мизинец на руке посинел.

– А что тогда? – не удержалась Тая. – Что, если не снег?

Клава глянула на нее испуганно и снова опустилась на пол. Сван отпил портвейн из темной бутылки, осторожно поставил ее на пол.

– Это не снег, это родина.

И тут Тая рассмеялась. Просто не смогла удержать в себе этот едкий смех, даже живот свело. Она смеялась в туповатое лицо Свана, а он шел на нее, не замечая, что опрокинул драгоценную свою бутылку и дешманское пойло полилось по грязному полу. Сван шел и тянул к Тае свои лапищи, а она даже не уворачивалась, просто хохотала, всхлипывая и хватая воздух ртом. Он ударил ее ладонью в грудь, а второй отвесил пощечину. Кожа вспыхнула горячим, смех застрял в горле.

– Я сейчас тебя научу… – прорычал Сван и рванул завязку на трениках.

– Так вот как родину учат любить, да? – еще не чувствуя страха, переспросила Тая.

И тут же оказалась лицом в стене. Сван схватил ее за шею, развернул и прижал, завозился у нее за спиной, пытаясь стащить штаны. Во всей заброшке, кажется, не осталось ни единого звука, кроме его тяжелого дыхания и скрипа одежды. Тая попыталась оттолкнуть от себя и дыхание, и потное чужое тело, навалившееся на нее, но не выходило. Воздух стал тягучим, как слайм. Где-то на полу, почти у ног Таи, продолжала лежать Клава. Тот-второй-без-имени, наверное, тоже оставался на месте. Никто не мешал Свану, никто не помогал ему. Тае было смешно и мерзко. Очень тупо, до мучительного стыда. И холодно тоже очень.

«Пусти, придурок, не позорься», – хотела сказать она, но между ртом и стеной почти не осталось промежутка, на языке осела пыль старой штукатурки и плесень, хотелось сплюнуть, но рот пересох. «Отпусти, придурок», – громко подумала она и услышала голос, повторяющий ее слова.

Чужой голос.

– Отпусти, говорю.

Сван дернулся и прижал Таю еще сильнее, в передних зубах что-то хрустнуло, воздух вышел из открытого рта, а вдохнуть его обратно уже не получилось. Тая забилась под Сваном, пытаясь опереться на стену, но руки стали слабыми, повисли, будто лишились костей и мышц.

– Слышишь, отпускай ее и вали отсюда, – повторил кто-то спокойно и ровно.

Сван наконец отстранился, и Тая тихонько сползла по стене вниз. Пока Сван разворачивался и рассматривал незваного гостя, Тая успела посидеть на корточках, восстанавливая дыхание, и оглядеться. Клава оставалась на полу и смотрела четко перед собой абсолютно пустым взглядом, словно мертвая. Тая дождалась, чтобы она моргнула, и отвела взгляд – не важно, подумаем об этом потом, забьем тоже потом. На фоне начинался типичный разговор перед типичной же дракой: а ты че? а ты? че вообще? да ниче. Под шумок можно было попробовать слинять. Тая перенесла часть веса на руки и скользнула было к двери, но Сван уловил ее настрой и припечатал левую ладонь ботинком. Косточки в ладони хрустнули, Тая зарычала сквозь сжатые зубы, а в ответ услышала:

– Я без понятия, что вы не поделили, но лучше бы вам Таисию отпустить. Просто поверьте мне на слово. Никому из нас такие проблемы не нужны.

И наконец-то подняла глаза. Лева стоял в дверях, раскинув руки, как мемный енот, вышедший из леса в свете фар. Тая была бы рада увидеть на его месте бородатого качка или накачанную девицу с монтировкой, но стоял Лева. Ни больше ни меньше.

– Привет, – зачем-то сказала она.

Лева растерянно кивнул в ответ. Сцена отлично дополняла утреннюю в гостиной по уровню абсурда, но ботинок с руки Сван убрал.

– Тая, вставай и пошли, – тихо сказал Лева.

Ноги затекли и почти не слушались, но Тая оперлась на стенку и поднялась. Все это медленно, будто Сван – бешеная собака, которую важно не спугнуть. Не спровоцировать. Тот правда стоял как завороженный. И не сводил глаз с Левы. Воздух из слаймового стал раскаленным, пот выступил и потек по шее вниз, Тая поежилась от щекотки. И этого движения оказалось достаточно, чтобы случился взрыв.

Тот-второй-без-имени вскрикнул что-то нечленораздельное и жахнул бутылкой об стену. Стекло и бухлище полетели в разные стороны. Клава охнула и свернулась калачиком, Тая помедлила, но тоже увернулась, скорчившись под подоконником распахнутой рамы с выбитыми стеклами.

– Твою же мать, Серый, – пробормотал Сван, обозначая наконец имя своего дружка.

Но дружка было уже не остановить. Он шел на Леву, размахивая новообретенной розочкой, а тот пятился куда-то в сторону, ближе к Тае, не замечая, что на его пути лежит Клава и вот-вот попадется под ноги. Тая рванула к ней, дернула за воротник куртки и потащила в угол, та слабо трепыхалась, скорее мешая, чем оказывая поддержку. Про Свана все как-то забыли. Тая отбросила от себя Клаву вместе с ее косой и бритым виском и подумала мельком, что без интереса к ней все остальное, чем был Наркомфин, оказалось мерзостью. Надо же, как все просто.

Серый тем временем завершил фокусировку и остановился шагах в пяти. Тая встала рядом с Левой и сжала его локоть. Тот криво улыбнулся, мол, нормально.

– Мы просто сейчас уйдем, и все, – громко возвестил он. – И вот еще. – Он медленно запустил руку во внутренний карман пиджака. – В качестве извинения за неудобство.

Увидев край бумажника, явившегося на тусклый свет, Серый поплыл мгновенно и продолжил движение, выставив перед собой розочку. Лева вздохнул и послушно бросил кошелек ему под ноги. Но это уже не помогло. Серый наступил на кошелек, но не остановился. За его спиной Сван быстро наклонился, поднял кошелек и спрятал за пазухой.

– Окно, – шепнула Тая, оттягивая Леву на локоть. – Надо прыгать.

– Второй этаж, – напомнил Лева, но глаза у него почему-то были веселые и почти не злые. – Разобьешься, папа твой меня убьет.

– А если ты?

Лева подумал секунду, пожал плечами:

– Тогда по фигу.

Тая забралась на подоконник, когда между Серым и Левой оставалось шага два с половиной, перекинула ноги в пустоту и соскользнула туда, притягивая к себе колени, чтобы не поломаться, а просто впечататься. Земля, расквашенная холодным дождем, больно ударила ее в плечо и бок, Тая перекувыркнулась и встала на четвереньки. Она еще трясла головой, когда рядом кулем грохнулся Лева. Сухой костный треск раздался сразу после. И от него внутри у Таи тоже что-то треснуло и разлилось горячим.

Как она тащила Леву, шипящего от боли при каждой попытке перенести вес на поломанную ногу, Тая почти не помнила, так, нарезка из кадров: темная холодная трава хлюпает под ботинками, на Леве сырой пиджак, пальцы скользят по нему, приходится перехватывать локоть, от резких движений Лева стонет сдавленно, этот звук похож на скулеж щенка из коробки на выброс, Таю мутит от чужой боли и жалости, она прислушивается, не идут ли за ними оставшиеся в забросе, даже оглядывается на ходу пару раз, но заброс стоит себе тихонько, словно ничего в нем не произошло. «К черту», – шепчет Тая и приказывает себе стереть из памяти всю наркомфинскую компашку с Клавой в главной роли. К черту так к черту.

Машину Лева оставил через дорогу у высокого забора, над которым возвышался еще более высокий коттедж. Тая прислонила Леву к капоту, но он тут же сполз прямо в грязь, запрокинул голову, задышал через сжатые зубы.

– Пиздец? – спросила Тая, присаживаясь перед ним на корточки.

– Ага, – хрипло признался Лева. – Надо к врачу. Но сначала ботинок снять. Помоги. Сам не смогу.

– Зачем ботинок?..

Правая нога с вывернутой стопой лежала словно бы отдельно от Левы, и Тая старалась просто на нее не смотреть. Что до нее придется дотронуться и вынуть из кожаного ботинка, казалось мыслью странной и нежизнеспособной.

– Там все распухнет, потом только если срезать.

– Ага, – Тая сделала вдох и выдох. – Но будет больно.

– Да уже, – слабо улыбнулся Лева.

Тая осторожно потянула шнурок за свободный край, развязала узел и обхватила ботинок двумя ладонями.

– Готов?

Лева дышал тяжело и шумно, по его лицу расползалась обморочная бледность. Он вскрикнул, когда Тая стащила с него злосчастный ботинок. Но коротко и сдавленно, словно не дал себе права заорать по-настоящему. Тая бы орала, тут без сомнений. Или отключилась бы уже.

– Ты совсем железный, да? – спросила она, усаживаясь на траву рядом. – Ноге пиздец полный, так и знай.

– Да я уже понял, – Лева облизнул пересохшие губы. – Меня хватит еще минут на десять, потом начну рыдать. Надо подмогу вызывать, короче…

– Сейчас отдышусь и пойду у хозяев спрашивать адрес. Вызову скорую.

– Адрес-то известен – Булатниковская улица, дом три. – Лева задумался. – Выходит, что дом четыре. Куда-то сюда. – И полез в карман пиджака за телефоном.

– Да откуда ты вообще знал, где меня искать? – наконец спросила Тая.

Лева медленно поднял к ней лицо. Кудряшки прилипли к вспотевшему лбу.

– Ты совсем дура? – то ли спросил, то ли понял он. – Игорь Викторович в курсе любых твоих перемещений. Ну, может, не лично он, но служба безопасности так точно. Это опасно теперь для вашей семьи – перемещаться без охраны.

– Бред, – только и смогла выдавить из себя Тая, щеки сразу стали огненными, и в желудке заворочалось. – Бред какой-то.

Лева не стал ее переубеждать, потыкал в телефоне, поднес его к уху, продиктовал адрес, откинулся обратно на бок машины, задышал с присвистом. Для злости сил не осталось, для сочувствия тоже. Тая просто приложилась к его горячему боку и притихла. С неба начало сыпать мокрым. Тая вытянула ладонь, поймала пару капель, поднесла к лицу. На коже медленно таял летний снег.

Лева пролежал в больнице два с половиной месяца. Смещенные кости собрали и укрепили титаном, но тот не прижился, началось воспаление, дошло до реанимации. Леву откачали, и к делу подключились папины врачи с три-дэ-принтером в арсенале. Дело пошло бодрей, но Лева совсем истощал, мучился болями и терял последние мышцы, с трудом поднимая тело с больничной койки для очередного подхода на ЛФК. Тая приезжала к нему по вечерам, таскала фрукты и сладости, усаживалась в кресло у окна и сидела, не зная, о чем говорить. Но сидеть уткнувшись в телефон тоже было тупо.

– Тебе больно? – попробовала она.

Лева пожал плечами. Он тогда лежал на растяжке – сломанную ногу пытались выпрямить перед фиксированием костей. Из голени торчали спицы. Выглядело это жутко. Тая сглотнула, отвернулась к окну. Из партийной палаты виднелся край серебряного бора за стеной дождя.

– Мне вообще никак, – признался Лева. – Столько обезбола вливают, что голова кругом идет. Легально обдалбывают два раза в день.

– Везет.

Лева хрипло засмеялся. И разговор закончился.

– А к тебе часто приезжают? – спросила Тая в другой день, похожий на прочие, как брат-близнец.

Леву тогда уже прооперировали первый раз, и нога лежала зафиксированная в охлаждающем боксе, словно отрезанная и упакованная в мини-холодильник.

– Кто?

– Ну, родные, – Тая замялась. – Семья, там. Девушка. Друзья, может.

Лева дернул здоровой ногой.

– На мою должность особо семейных не берут, – сказал он и не продолжил.

– Прямо вот никого нет? Так не бывает. Что, ответить сложно?

– Без комментариев, – и скорчил смешную рожицу.

Пока Лева лежал в отключке в реанимации, Тая все равно приезжала. Меняла воду в вазе – каждый раз в палате появлялись новые цветы. По их барскому очарованию – розы в тугих бутонах, то красные, то пепельные – Тая узнавала почерк Груни. Хмыкала, но ничего не говорила дома. Саму ее в больницу приводило чувство вины и яростные взгляды отца за столом в гостиной, где он отказывался с ней разговаривать.

За остаток лета и начало осени, пока шел мокрый снег, а на улицах то тут, то там вспыхивали стихийные митинги против новой идеологии зимовья, папа не сказал Тае ни слова. Только один раз, в вечер после возвращения из заброса, он схватил ее за плечи и встряхнул яростно, даже зубы лязгнули.

– Тебя бы там прирезали, идиотка! И по делом тебе было бы! – прорычал он.

Тая подумала – сейчас ударит. Но не ударил, просто ушел в кабинет, шарахнув дверью.

– Мальчик сильно поломался, – громким шепотом сказала Груня. – И виновата в этом ты.

– А нечего было ко мне приставлять мальчика вашего, – вполголоса ответила Тая, психанула и заорала так, чтобы папа в кабинете услышал: – Повернулся на зимовье своем идиотском! Сиди теперь и бойся, что тебя прибьют. А я при чем?

– При том, что ты его дочь, – вздохнула Груня.

После второй операции Лева стал веселей и даже согласился перебрасываться мячиком из разных углов палаты – от окна до постели и обратно. Мячик этот он должен был бесконечно катать сломанной, а теперь собранной заново стопой. Но Таю бесил скрип резины о полимерный пластик гибкого стабилизатора поврежденной ноги, так что она ловко выбивала его из-под медлительного Левы, забирала себе и часами швыряла, стараясь попадать Леве прямо в ладони, все равно вставать за ним приходилось самой.

– Что ты делаешь, когда я тут не торчу?

– Наслаждаюсь тишиной.

– Ужасно остроумно. Я серьезно, чем ты занимаешь дни?

– Работаю, конечно. Почту, знаешь ли, не обязательно сортировать и резюмировать с использованием ног.

– А еще?

– Читаю, например.

– Что именно?

– Это допрос?

– Да.

– Оке-е-ей, вот сейчас «Системные реформы климатического подхода»…

– Скукота. Это тоже работа, невозможно всегда работать. Что ты читаешь, когда не работаешь? Какую-нибудь нудятину, наверное, вроде «Искусства пофигизма»…

– Хорошо, недавно закончил Оруэлла перечитывать.

– Юморист из тебя так себе.

– Серьезно. А сегодня возьмусь за Замятина.

– И зачем тебе антиутопии, друг мой?

– Чтобы быть ко всему готовым.

Мячик выскользнул из рук Таи и запрыгал в сторону пустой кровати.

– Совсем не смешно.

– Я и не смеюсь.

Из больницы Лева переехал к ним домой. Почему не к себе – Тая не спросила. Комнат в квартире, которая никак не становилась похожей на дом, было много, пустовали они практически без дела. Папа торчал в кабинете или в офисе, Груня редко выходила из спальни, Тая пряталась у себя, переводила технические тексты, подсчитывая, сколько заказов нужно закрыть, чтобы съехать отсюда и затеряться где-нибудь в области.

– Лева, вы располагайтесь где сердце ляжет, – сказала Груня, взмахивая широкими рукавами домашнего халата.

Лева коротко кивнул, бросил сумку на пороге боковой комнаты для гостей и пошел в папин кабинет, отстукивая каждый шаг тростью о паркет. С Таей они столкнулись ближе к ужину.

– Покидаем мячик? – усмехаясь, спросил Лева.

Он подстригся, и укороченные кудряшки пушились. Захотелось пригладить их влажной ладонью.

– Давай лучше покурим, – Тая взяла его за руку и потащила на пожарный балкон.

Снаружи дул пронизывающий ветер. Тая выкупила у консьержа ключи от лестницы, чтобы можно было сваливать из дома, не выходя на настоящую улицу. Просто стоять и смотреть, как город внизу обливается дождем, засыпается снегом, который потом нехотя тает, превращаясь в грязную кашу. Деревья уже сбросили листья и стояли голые. В воздухе разносилась холодная безнадега, самое то, чтобы топтаться на балконе и курить.

– Как ты вообще? – спросила Тая, щелкая зажигалкой. – Болит еще?

Лева поморщился, отставил к бортику трость, оперся спиной о стену.

– Болит и будет болеть, но больше достали вопросы.

– Поняла, затыкаюсь.

– Расскажи лучше, что у вас с Игорем Викторовичем случилось. Он как тебя в коридоре слышит, так мало что зубами не скрипит.

Тая хмыкнула, ну, хоть злится, уже хорошо.

– Ты у нас приключился, – ответила она. – Твоя поломанная нога. Твоя поломанная судьба. Мое в этом всем участие.

Лева нахмурился:

– Я с ним поговорю. Ты вообще ни при чем же, это моя работа, я сам налажал.

– Твоя работа, Лев, почту сортировать и резюмировать, – огрызнулась Тая. – А если ты папе про меня хоть заикнешься, я не только с ним разговаривать не буду, но и с тобой перестану.

Лева кивнул:

– Понял, затыкаюсь.

И потянулся за сигаретой.

– Что у него там происходит? – не выдержала Тая, когда они докурили. – С зимовьем этим. И вообще.

Лева уставился в пустоту за балконной решеткой, ответил с деланым равнодушием:

– Без комментариев, сама понимаешь.

– Вот как раз не понимаю. – Она в секунду разозлилась, заправила прядку за ухо, придвинулась к Леве. – Херня же какая-то. Он что, правда хочет, чтобы мы под снегом бесконечно гнили?

– Под снегом отрицательная температура, – тихо проговорил Лева. – Под ним ничего не гниет. И ничего не умирает. Жить, правда, тоже не может. Но над этим твой папа работает.

– Чтобы жить в мерзлоте своей долбаной и не дохнуть? – переспросила Тая.

Но Лева подхватил трость и ловко выбрался с балкона на лестницу. Только затушенная сигарета от него и осталась.

Разговор не выходил из головы. Тая закрывалась в комнате, врубала в наушниках белый шум и смотрела через окно на снегодождь, сыплющий с низкого неба. Уже тогда в обиход вошло слово «серота», отлично описывающее тусклость и унылость происходящего снаружи.

– Жить и не дохнуть, – повторяла Тая. – Жить и не дохнуть.

На тему того, как повернут стал папа на витаминных добавках, постоянных чекапах и повышенном надзоре за гигиеной, Тая давно уже отшутила все, что могла придумать. Папа мыл руки не меньше двух минут, использовал спиртовые спреи, а когда опрокидывал лишнюю пару рюмок, то Груня кривилась:

– Решил еще внутри проспиртовать?

Папа смотрел на нее чуть поплывшим взглядом:

– Если надо, всех вас проспиртую от заразы этой.

– От какой? – интересовалась Груня, пододвигая к себе бокал с вином.

– От любой, – заключал папа и подмигивал Тае. – Вы у меня, девчонки, под защитой, мы с вами еще поживем.

– Все там будем, Игорь, – Груня отпивала сухое красное и облизывала потемневшие губы.

– Мы – не все. Мы тут задержимся.

– Это откуда у нас такая уверенность?

– А ты в окошко, Грунечка, почаще бы смотрела…

Идиотские разговоры от скуки. Тая раздражалась и уходила, а теперь думала – надо было дослушать. Уточнить, правильно ли поняла, что папа в безумных своих фантазиях почему-то решил, что они – он сам, его семья, наверное, какие-то другие партийцы с их кисами – отличаются от остальных людей не только возможностью пить выдержанное в бочках французское вино посреди недели, хотя иностранные вина давно уже запрещены к ввозу, но и чем-то другим? Мы – не все, так, папочка? И что же мы тогда такое? И при чем тут долбаная серота за окном?

Спрашивать Леву было бесполезно. Он хмыкал, откидывал с лица отросшие кучеряшки и хромал в кабинет, не оборачиваясь.

– Развели, блядь, интригу, – кричала Тая ему в спину, но не помогало.

Только Груня выглядывала в коридор и просила сохранять тишину хотя бы в рабочие часы, если уж всем приспичило не выходить из дома, топать у нее за спиной и сбивать с мысли, пока она пытается разработать собственную систему, чтобы неучей стало меньше…

– Да кому нужна эта твоя система? – не выдержала Тая. – Языки твои кому нужны? К нам не ездит никто, в дрисню эту снежную. И нас никуда не выпускают…

Груня окинула ее надменным взглядом, но ответом не удостоила. Только шарахнула дверью так, что на кухне звякнули бокалы. Тая постояла еще немного и решила прогуляться.

Она шла по серой слякоти, распространявшейся сразу во всех плоскостях. Мимо проехала серая машина с наклейкой на лобовом стекле. Тая не успела прочитать надпись, но увидела только перечеркнутую пальму под солнцем. Захотелось сплюнуть, но добавлять к каше под ногами еще и свою слюну Тая не стала. Зашла в супермаркет через дорогу от дома. Пробила банку газировки со смешным названием «Лапочка», открыла прямо у кассы под недовольным взглядом усталой тетушки, сделала жадный глоток. Язык закололо сладкой арбузной водой с кисловатым привкусом чего-то совсем уж экзотического. От этого вкуса – далекого и абсолютно неуместного в разошедшейся сероте – закололо в носу и глаза заслезились. Домой Тая возвращалась практически на ощупь и ввалилась в дверь буквально папе на колени. Тот как раз вернулся из офиса и развязывал ботинки, присев на низенькую банкетку.

– Ты глаза-то разуй, – буркнул он, но беззлобно.

Тая уловила коньячные нотки в его дыхании и мгновенно все придумала.

– Пап, а давай поужинаем вместе. Я жрать хочу ужасно. И по тебе соскучилась.

Папа удивленно икнул и тут же закивал головой, словно испугался, что Тая не поймет с первого кивка и передумает. Дальше вечер складывался так, будто она выпила Феликс Фелицис – зелье удачи из предпоследней части Гарри Поттера, которую Тая переводила вместе с Груней на кухне их прошлой квартиры. А теперь они сидели в гигантской столовой, пугающей своей необжитостью, и ковыряли роскошный ужин, доставленный из соседнего ресторана Левой, который сразу после растворился за порогом квартиры и даже дверь закрыл своим ключом.

– А Груня где? – спросила Тая с деланым равнодушием.

– Обругала меня по телефону и уехала проветриться, – папа налил себе еще стопочку и тут же выпил. – Ты, говорит, совсем про нас не думаешь. А про кого я тогда думаю, а?

«Про себя», – хотела ответить Тая, но не ответила. Макнула ломтик курицы в соус из авокадо и сока лайма, отправила в рот. А папу было уже не остановить, только слушать. Даже направлять не пришлось.

– Я про семью и думаю. Про тебя, дочка, думаю. Про Груню, – потер ладонью лицо, усы взлохматились и стали похожи на две линялые щетки для обуви. – Я один раз уже ошибку-то допустил, понимаешь?

Тая сжалась, царапнула вилкой по краю тарелки, папа, впрочем, был далеко. Он вспоминал:

– Мне потом сказали, что зараза эта… Она бы маму твою не убила. Не смогла бы так быстро, понимаешь?

Она ничего не понимала, но кивнула. Наколола креветку на зубчики и вжала посильней.

– Просто мы не приспособлены к жаре их проклятой.

Тая подняла глаза на папу. Он смотрел на нее абсолютно пьяными злыми глазами человека, нашедшего причину всех своих бед.

– Наше тело не для жары. Нет у нас жары, не было никогда. А ты посмотри, как они жару эту свою проповедают! Первый день весны как национальный праздник. Лето – это маленькая жизнь. Тьфу, – он сплюнул в салфетку. – А как же «зима, крестьянин, торжествуя»?..

«Пап, че это за херня?» – почти спросила Тая, но вместо вопроса отправила в рот раздавленную креветку, на вкус та была картонная.

– В общем, я сразу понял, что дело было не в инфекции даже. В жаре дело было. – Речь у папы стала неразборчивая. – Так быстро ее скрутило. Сгорела она просто у нас, дочка. Сгорела в пекле их проклятом. Дома-то не случилось бы ничего. А мы поперлись. В жару их поперлись…

Считать стопки Тая уже перестала. Но еще парочка, и разговор бы перешел в плоскость нечленораздельного. Пришлось модерировать.

– То есть ты из-за мамы хочешь тут все заморозить? – спросила она, пугаясь глупости формулировки. – Чем ты ей поможешь? Столько лет уже прошло…

– Не ей, глупая. – У папы слезились глаза, и он вытирал их выпачканной в томатном соусе ладонью. – Нам. Я помогаю нам. Мы же в холоде теперь будем. – Наклонился к ней через стол, прошептал, округляя рот: – Мы же теперь никогда не умрем.

Нужно со скрипом отъехать на ножках стула, схватить стакан с водой и выплеснуть ему в лицо. Но это было папино лицо. Очень пьяного, безумно уставшего и просто обезумевшего, но папы. Тая осталась сидеть, только поморщилась. Папа заметил. Отстранился, нашарил тот самый стакан, глотнул воды, закусил лимончиком.

– Не веришь, да?

Сил хватило, чтобы неопределенно пожать плечами.

– Ну, не верь, – и пьяно хохотнул. – Весны этой вашей осталось года на два. А дальше – все. «Стратегическое направление на тотальное и благополучное зи-мовь-е», – последнее слово он произнес по слогам, смакуя каждый. – Это я термин придумал. Лысин – шут гороховый, нос воротит, но ничего, я их всех через колено перекину… Никому сдохнуть не хочется. А я им на тарелочке, да с каемочкой. Исторический, мать его, путь показал. Ничего, они все еще по снегу ко мне. По снегу!..

Он уже бормотал, промахиваясь коньяком мимо рюмки. Тая встала и выскользнула из гостиной.

– Для вечной жизни нужна вечная мерзлота! – крикнул папа ей в спину, но она не обернулась.

Четыре

Зиму Тая провела в режиме энергосбережения. Одевалась теплее и вышагивала тридцать тысяч шагов по заметенным переулкам, старательно отворачиваясь в сторону от жизнеутверждающих плакатов, развешанных на фасадах домов. Плакаты все равно пробирались в сознание: румяные дети с санками, подтянутые мужики на лыжах, женщина в пуховом платке смотрит на них с умилением. Все такое ретро, аж тошнит. Тая мимоходом удивлялась, почему они продолжают клепать этот кринж? Не могут, что ли, вложиться в нормальную пиар-компанию, если так припекло? Или так уже не говорят? Тогда приморозило.

В наушниках крутились подкасты из подборки «Актуальное», Тая выхватывала отдельные фразы, остальные смешивались в единую невнятную массу.

– Если зимовье до сих пор кажется вам маловероятным развитием событий, то у меня для вас плохие новости…

– До студии ехал на трех перекладных, вы заметили, что общественный транспорт стал сбоить?..

– Как говорил классик, у меня хвост замерз, у меня нос замерз, у меня лапы замерзли![3]

– Кстати, ЗИМ сообщил, что на экраны скоро выйдет первый отечественный блокбастер, посвященный зимовью. Не знаю, как вы, а я куплю ведро попкорна и пойду смотреть. Попкорн закончится, а в ведро очень удобно будет поблевать.

– Мой источник-холодовик, кстати, утверждает, что внутри партии все не так гладко, как может казаться! Возможно, среди партийцев все-таки остались люди, приближенные к реальности…

– Здорово было бы понять, для чего весь сыр-бор затеян. Ну правда, есть ли у властей предержащих хоть какое-то логичное объяснение?

И голоса ведущих подкастов сменял пьяный голос отца:

– Для вечной жизни нужна вечная мерзлота.

Тая заворачивала в малознакомый бар, просила налить ей сухого красного, опускала нос в бокал и вдыхала весь этот дымный, ягодный, землистый запах, а вместо него чувствовала кристально-морозное ничего.

– Надо дать ему продышаться, – подсказывал бармен, пряча дежурную улыбку в бороду.

Тая выпивала первый бокал залпом. Покупала всю бутылку, отказывалась от воды. Иногда присаживалась к барной стойке и вливалась в чужую компанию. Это было просто. Разговоры крутились вокруг зимовья, ограничений из-за него и шмоток для него. Можно было просто выдавать базовые реплики, чтобы быстро стать своей:

– Да, погода треш, бесит адово.

– Нет, в этом году решила никуда не лететь, эти тройные пересадки бесят адово.

– Да, тут главное – выбрать себе красивый пуховик, а лучше три, в одном ходить бесит адово.

– Блядь, все бесит адово.

Когда заканчивалось вино и время работы бара, Тая по привычке вызывала такси и курила, наблюдая, как поисковик ищет для нее машину и не находит. Транспорт и правда начал сбоить. А дальше можно было присесть на хвост компании, вываливающейся вслед за Таей из дверей бара, чтобы продолжить пьянку. Или пойти домой пешком. Или вызвонить Леву, чтобы тот увез ее домой с комфортом. Или дождаться бородатого бармена, закрывающего смену.

– Никита, – представился он, забирая у Таи протянутую ему сигаретку. – И я тебе в следующий раз столового вина налью, смысл на такой скорости санджовезе расходовать…

Тая хмыкнула. Помахала отчаливающей компашке – среди них была высокая рыжая девица, она-то и вспомнила круглосуточную рюмочную на соседней улице, но идти туда не хотелось. Хотелось оказаться в тепле. И целоваться.

Никита жил через пару домов от бара. Снимал комнату в трешке, целовался крепко, но нежно, пах дымным парфюмом и легонько постанывал, когда Тая кусала его за мочку уха. Он был горячий и тяжелый, как старый плед. Уезжать от него, выбираясь на холод, было физически невыносимо, и Тая оставалась, тревожась немного, как бы это не воспринялось проявлением нежных чувств.

– Я тебе щетку завел, – сказал очередным утром Никита, и Тая решила, что пора заканчивать.

Но соседка по квартире – тихонькая и тоненькая до прозрачности Леся – по утрам жарила умопомрачительные сырники, а вечером все население совместной жилплощади выползало на кухню смотреть киношки на проекторе. Никита попадал на них редко – впахивал в баре до закрытия, а Тая уходила оттуда пораньше, переодевалась в пижаму и в компании малознакомых, но приятных людей смотрела тупые ромкомы, где он и она обязательно остаются жить долго и счастливо, а город красиво переливается в закатных лучах.

– И где это ты пропадаешь? – спросила ее Груня, когда календарная зима уступила место календарной же весне, но, по сути, мало что изменилось.

Они пересеклись в прихожей, пока Тая разувалась, обдумывая, на какую одежду поменять грязную, которую она стабильно приносила от Никиты домой. Потому что устраивать общий день стирки – совсем уже отношения и зашквар. Тая хотела огрызнуться, но посмотрела на Груню и передумала. У той был вид человека, который и так уже лежит, пинать смысла не осталось.

– У парня, – ответила Тая и быстро сменила тему: – Ты сама как?

– У парня, значит? – Вопрос Груня проигнорировала. – Интересно. Расскажешь?

В прихожей светила только одна лампочка – внутри распахнутого шкафа, но и этого света хватило, чтобы обрисовать темные провалы под глазами Груни. Тая бросила сумку с вещами на банкетку, присела рядом. Глянула на Груню снизу вверх:

– Бармен в винном рестике, бородатый, руки теплые, тебе бы понравился, отцу – нет. Хватит на первый раз?

– Вполне. Теплые руки сейчас, знаешь ли, достаточный аргумент для совместной зимовки.

Тая растянула губы в улыбку:

– Теперь твоя очередь.

Груня забрала у Таи пуховик, повесила на плечики и спрятала в шкаф. В прихожей стало совсем темно. Из этой темноты голос Груни прозвучал глухо:

– Ну, молодого любовника с теплыми руками я не завела, если ты об этом.

– Не об этом. Нам бы синхронизироваться, короче. А то отец со мной так и не разговаривает толком, ты дома не бываешь.

– Кто бы говорил.

– В общем, как вы? Я и так переживаю, а тут ты – краше в гроб кладут, если уж честно…

– Пойдем поговорим, – перебила ее Груня, и Тая послушно поплелась за ней.

В квартире было тихо. Хрустящая чистота места, в котором никто по-настоящему не живет. Зато пыль регулярно протирают.

– Я думала уехать, – все так же глухо призналась Груня и тяжело осела на кожаный диван, тот скрипнул в ответ. – Даже вещи уже собрала. Думала, успею, пока Игорь на сборище своем. Но он как почувствовал, примчался, начал кричать, что я предательница… Что я как эти все, не вижу, как он…

– Нас всех спасает, – откликнулась Тая.

В голове шумело, не нужно было вчера допивать тот орандж, черт бы с ним, но кто же знал, что здесь такие страсти, а?

– Тебе тоже о спасении затирал? – Груня откинулась на спинку дивана, устало прикрыла глаза.

– Типа того. И я поняла, что надо отсюда рвать когти.

В голове само собой сложилось, раньше она как-то не сподобилась понять, что вот где причина, почему Никита – весь такой понятный и теплый, так надолго прижился. Точнее, она у него. Ничего себе степень потребительства, дорогая Тая, ничего себе.

– Умно, – похвалила ее Груня. – А я не смогла.

– Ты что же? – Тая аж подскочила. – Веришь в это его говно холодовское?..

– Твой папа очень болен, – проговорила Груня, не открывая глаз.

– Это я заметила.

– Нет, ты не поняла, – Груня раздраженно поморщилась. – Он тогда сначала орал, а потом посерел весь, на бок завалился…

Сперва информацию обработало тело – в животе сжалось холодное, сцепило горло, захотелось вскочить рывком, побежать куда-то, начать судорожно гуглить симптомы, но Тая осталась сидеть, вцепившись взглядом в Груню, а та говорила – глухо и монотонно:

– Я закричала, прибежал Лева, мы вместе уложили Игоря на диван, вот сюда, – она провела рукой рядом с собой. – У Левы был какой-то шприц, он сделал укол, Игорь перестал хрипеть и затих, даже уснул, кажется…

– Когда это было? – спросила Тая и удивилась, каким шершавым стал голос.

– Месяца полтора назад.

– Почему сразу не позвонили мне? Я бы приехала.

– Игорь запретил. Сказал, что сам тебе расскажет.

– Расскажет что?

– У твоего папы ишемическая болезнь, это когда сердечной мышце не хватает питательных веществ…

Тая раздраженно дернула плечом:

– Спасибо, я потом сама погуглю. Врачи что говорят? Это неопасно?

Груня повернула к ней голову. Строгий пробор сбился, седых волос прибавилось.

– Если соблюдать режим, не нервничать, с Лысиным чертовым коньяк не лакать каждый вечер, то да, неопасно.

– А он именно так и не делает, да?

Груня слабо улыбнулась.

– Угадала. Лева за ним ходит как пришитый, еще и звеня ампулами. Пока помогает. Но это не панацея, конечно. Нужно плановое лечение. Госпитализация, в конце концов. А Игорь все приступы на ногах переносит. Между совещаниями своими.

– Так почему вы его до сих пор в больницу не положили?

– Кто мы? – устало спросила Груня. – Его возрастная пассия и мальчик на побегушках? Пока родная дочь слиняла, чтобы семейные проблемы глаза не мозолили.

Тая бы вспылила в ответ, но сил не нашлось. Они помолчали.

– Извини, – наконец проговорила Груня. – Ты не обязана за ним носиться. Это он твой родитель, а не наоборот, – вздохнула, оттолкнулась от дивана и встала. – Не хочет Игорь в больницу, отказывается слушать врачей. Говорит, чем быстрее объявят полномасштабное зимовье, тем быстрее это все перестанет быть проблемой.

Тая пригладила волосы вспотевшими ладонями, привычным движением собрала их в пучок.

– Он с ума сошел, да? Ну, по-настоящему. Мания какая-то. Может, его дееспособности лишить?

Груня посмотрела на нее как на младенца, снявшего подгузник посреди улицы.

– Твоего отца-то? Ведущего идеолога зимовья? Основателя нового национального пути? Ну попробуй, что уж.

– Но ведь это же все объяснит!.. – Тая поискала слова. – Он же просто не понимает, что делает. Вся эта хрень с зимой – она ведь абсурдная. Отец заболел, а вокруг никто не заметил. Они же привыкли, что он умнее всех, а он…

Груня потянулась и смахнула с лица Таи выпавшую из пучка кудряшку.

– А он, даже крышей поехавший, все равно в разы их умней и хитрей.

Тая перехватила ее ладонь. Сжала. Груня потянула ее к себе, помогая подняться. Диван был слишком мягкий и скрипучий, абсолютно не подходящий для комфортной жизни. Как и весь дом. Как и все они. Просто картинка, ничего живого. Таю мутило от голода и мыслей. Даже голова кружилась.

– И мы что, теперь будем просто смотреть, как он умирает?

Груня отступила на шаг.

– Или как убивает все живое вокруг.

Эта фраза повисла между ними, сгустилась, как отравленный дым, – не отмахнуться, но и вдохнуть глубже нет никакой возможности, тело сигнализирует, что нельзя, аларм, спасайся кто может. Тая еще могла. Она обошла Груню по широкой дуге, вернулась к сумке с грязными шмотками, вывалила их на пол в спальне, не разбираясь толком, сгребла что-то чистое с полки и выскочила из квартиры, на ходу влезая в пуховик. Груня ее не окликнула.

Тая шагала от громады дома, в лицо дул морозный ветер с мелкой колючей крошкой, но Тая его не чувствовала, так горели щеки. Она несла в себе литры кипятка, как несут его в черпачке, осторожно и плавно, лишь бы не плеснуть себе на ноги. Несла и думала, что обязательно разрыдается, но чуть попозже, когда окажется одна. И не в этом блядском морозе, на котором ее нутряной кипяток изойдется на пар. А ей нужно, чтобы был поток ослепительно горячий и ревущий. Чтобы смел и зимовье, и отца, и болезнь, и последние слова Груни, и ее изможденный вид. Только бы добраться до комнаты, закрыться и лечь лицом в пол.

– Ты чего как на пожар?

Никита сидел на кресле у окна, держа на коленях ноутбук. Весь такой сонный и лохматый. Даже на щеке еще не разошелся залом от подушки.

– А ты чего не на смене? – спросила Тая в ответ, захлебываясь своим кипятком.

– Так вечером же, – Никита виновато улыбнулся. – Заспался, жесть. И не завтракал еще, а ты?

Тая планировала подъесть что-нибудь мажорное из родительского холодильника, а может, и с собой принести баночку мудреного паштета, сыра с благородной плесенью и самое дорогое – нарезку свежих овощей, чтобы сладкий перчик хрустел во рту. Расстелить на кровати покрывало, сварить кофе и валяться так до вечера. Пикник для тех, кто застрял в зимовье. Но вернулась с кипятком и ворохом вещей, часть из которых, кажется, даже не ее, а Левина, наверное, тетушка из клининга перепутала. Тая сменила перепотевшую футболку на чистую. Пока вылезала из воротника, словила заинтересованный взгляд Никиты, в ответ кольнуло не возбуждение, а раздражение. И сразу страх. Если сейчас закончить, то придется возвращаться домой. Вот тебе и независимость. Приехали.