The Poems of Ralph Waldo Emerson / Стихотворения

Размер шрифта: 13

The Poems of

Ralph Waldo Emerson

Перевод выполнен по оригиналу: The Poems of Ralph Waldo Emerson. With Notes by Edward Waldo Emerson. Volume 9 of the Complete Works, Boston and New York: Houghton, Mifflin and Company, 1904.

В оформлении использованы портрет Ральфа Уолдо Эмерсона

(1859) работы Леопольда Гризелъе (1830–1865), литография в технике шин-колье, 76,6x58,8 см, из собрания библиотеки Конгресса США, а также «Вид на место битвы при Конкорде, Массачусетс» (1850), линогравюра на бумаге работы Фитца Генри Лейна (1804–1865), 40x51 см, из собрания цифровых копий публичной библиотеки Нью-Йорка.

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

Рис.2 The Poems of Ralph Waldo Emerson / Стихотворения

От переводчика

К Эмерсону привело много лет назад хрестоматийное стихотворение Киплинга «Когда..-»¹[1]. Философски звучали чеканные строки стоика и любителя дисциплины:

«И сам в себя не потеряешь веры…»

«Не став ни бодрячком, ни мудрым сплошь…»

«Продуться в прах – и позабыть про беды…»

«Когда толпою ты не ошарашен

И не робеешь рядом с королём…»

«Тогда твои – Земля и все богатства,

А главное, сынок, ты – Человек!»

Из многочисленных комментариев узнал, что это лишь пересказ части идей трансцендентализма, философского течения, порождённого и поименованного американцем Эмерсоном. Киплинг с детства знал его стихи, а став писателем, охотно делал их эпиграфами к рассказам. И философские идеи тоже во многом разделял.

Потом это почти забылось. И лишь случайные блуждания в Интернете вывели на собрание сочинений Ральфа Уолдо Эмерсона, где том 9 содержит поэтическое наследие автора – да ещё с подробными комментариями сына, Эдварда Уолдо. Без видимых причин захотелось перевести, что и сделал летом 2017 года на даче в Карелии. Результат перед вами.

В американской поэзии Эмерсона считали одним из первых мастеров эпохи. Слыл он в ту пору новатором, бросал строки без рифмы, то и дело менял размер и рифмовку в строфе:

«Пусть правил, жёстких рамок вне
Ввысь ползёт
Стихоплёт», —

писал поэт в «Мерлине I». Поначалу такое раздражало, потом притерпелся, потом кое-что стало нравиться. Ведь, как писал Эмерсон,

Фантазий раж
Поднимет кряж;
Вот музы вязь:
Всё былое впрядёт
В паутину, что плетёт;
На размер и срок плевать —
Тут стянуть, а там поджать —
Бочку капель наберёт;
И вновь, смеясь,
Слов, штучек грязь
Уложит в день, что век таит,
Любовью мудрых обдурит.

Поэт всю жизнь правил написанное, и не всегда, как водится, это было разумно и полезно. Не особо терзаемый литературным тщеславием, он откладывал, иной раз на долгие годы, вполне «дозревшие» стихи; наверно, не раз к ним возвращался, прежде чем выпустить в свет без формальных причин – или навек оставить в черновиках и записных книжках.

На русский перевели несколько лучших стихов: «Прощай!», «Метель», «Браму», «Мерлина», «Басню», «Две реки», некоторые отрывки без названия. Есть вольные, чтобы не сказать слишком вольные, переводы, но даже с их учётом поэзия Эмерсона знакома нашему читателю мало.

Просветительских позывов у меня негусто, однако мотив к переводу всё же был: комментарии. Лёгкость отцовского слога Эмерсона-младшего обошла, но восполнилась дотошностью библиографа и трепетным восприятием любящего сына. Кое-что из приведённого им я изъял – в первую очередь, отброшенные автором варианты, не несущие новизны и прелести, а в переводе часто неотличимые от канонических, вошедших в официальные издания. В комментариях много ссылок на прозу автора; при нынешних возможностях мировой паутины она доступна заинтересовавшимся. Первое (и едва ли не лучшее) эссе Эмерсона «Природа» недавно вышло в русском переводе, другие можно, наверно, поискать у букинистов.

Стихи почти всегда представляют и развивают философские посылы Эмерсона. Как философ он, скорее, проводник европейских идей, чем оригинальный мыслитель, но бойкое перо (а, по свидетельствам современников, и превосходная речь) отбивают охоту добираться до первоисточников мудрости. Порадуемся лучше не столь уж редким поэтическим удачам. Читателю судить, что удалось сберечь в предлагаемых переводах, благо чётные страницы с оригиналом покажут, где переводчик справился, а где нет.

В БСЭ про Эмерсона сказано мало и, ввиду явного идеализма его воззрений, не особо доброжелательно. В раздел «Об авторе» включены статьи из «Британники» (больше о человеке) и «Энкарты» (больше о сочинениях). Здесь же краткая биография Эмерсона-старшего в изложении Эмерсона-младшего.

В «Примечаниях» много моей отсебятины (в квадратных скобках). Объяснял, по обыкновению, то, чего не знал сам – в надежде, что и другим пригодится. В общем, как восклицал Булгаков, «за мной, читатель, и только за мной!»

Приношу сердечную благодарность моему коллеге и другу Андрею Владимировичу Митякову за помощь в подготовке оригинал-макета книги к изданию.

Хямекоски, Карелия – Санкт Петербург,

июль – ноябрь 2017 г.

С. Сапожников

Предисловие²

В предваряющем комментарии к риверсайдскому изданию³ «Стихотворений», вышедшему через год после смерти мистера Эмерсона, мистер Кэбот⁴ указывал:

«Эта книга содержит почти все произведения, включённые в “Стихотворения” и “Майский день” предшествующих изданий. Эмерсон опубликовал подборку своих стихов, добавив шесть новых и многие исключив⁵. Из числа исключённых некоторые теперь восстановлены в соответствии с пожеланиями, выраженными многочисленными читателями и поклонниками. Кроме того, ряд произведений, никогда до сих пор не публиковавшихся, представлен, по различным мотивам, в “Приложении”. Некоторые из них появились, поскольку нравились мистеру Эмерсону, но не публиковались виду незавершённости. Такие, кажется, незачем более замалчивать, ибо теперь они уже никогда не будут дописаны. Другие, в основном, с ранними датировками, остались неопубликованными, вне сомнений, из-за того, что имели персональный или частный характер. Некоторые из них, похоже, представляют автобиографический интерес, достаточный, чтобы оправдать публикацию. Ещё часть, нередко просто отрывки, включены как примечательные или выражающие в поэтической форме мысли, которые мы находим в “Эссе”.

Принять решение в этих случаях, как в целом кажется, означало предпочесть риск включить скорее слишком многое, чем впасть в противоположную крайность и оставить в руках Времени труд дальнейшего отбора.

Как было указано в предисловии к первому тому настоящего издания сочинений мистера Эмерсона, мы не всегда следуем его поправкам, сделанным в “Избранных стихотворениях”, предпочитая в некоторых случаях исправления, которые он сделал, будучи в лучшей форме, чем во время последнего просмотра.

Изменения в оформлении строф “Майского дня” в части, представляющей шествие весны, получили согласие автора как привносящие большее соответствие явлениям природы».

При подготовке риверсайдского издания «Стихотворений» мистер Кэбот весьма любезно взял редактора настоящего издания в советчики (как представляющего семью мистера Эмерсона), а тот, в свою очередь, советовался с некоторыми людьми со вкусом и зрелыми суждениями, уделяя особое внимание включению стихов, до той поры не публиковавшихся, и отрывков, казавшихся интересными и привлекательными. Они с мистером Кэботом пришли к полному согласию во всём, касавшемся риверсайдского издания. В издании к столетию автора⁶ содержание ривердсайдского издания сохранено за немногими исключениями, притом, что некоторые стихотворения и отрывки были добавлены. Ни одно из опубликованных стихотворений не было исключено. «Дом», появившийся в первой книге «Стихотворения», а также «Немезида», «Юна», «Любовь и Мысль» и «Песнь Мерлина» из книги «Майский день», были восстановлены. К немногочисленным девизам из «Эссе», которые мистер Эмерсон опубликовал как «Стихи из эссе» в «Майском дне», было добавлено большинство остальных. Следуя прецеденту мистера Эмерсона, поместившего стихотворение своего брата Эдварда «Последнее прости» (помимо стихов его памяти), мы напечатали два чудесных стихотворения Эллен Таккер, его первой жены, опубликованные им в «Дайел»⁷, вместе с собственными стихами мистера Эмерсона, посвящёнными ей.

Публикация в последнем издании некоторых стихов, которые мистер Эмерсон долго хранил, но которые так и не были вполне подготовлены к печати, и различных отрывков о поэзии, природе и жизни не производилась без консультаций и тщательного обсуждения, хотя и в этом случае чувствовалось, что это, возможно, безрассудный эксперимент. Непрерывная увлечённость, выказанная в мыслях, методах и жизни автора – а эти незавершённые произведения содержат много автобиографического – заставила нынешнего редактора почувствовать, сколь оправданно сохранить почти все из них, добавив ещё некоторые. Их последовательность была слегка изменена.

Всего нескольких стихотворений из сборника вполне хватило, чтобы найти заглавие и впервые напечатать в «Приложении»: «Озарение», «Сентябрь», «Октябрь», «Гимн» и «Богатства»⁸.

После долгих колебаний редактор расположил во временном порядке и напечатал в конце книги около двадцати ранних произведений, малая часть которых взята из «Приложения» к последнему изданию, а прочие никогда прежде не публиковались. По большей части это поэтические дневники, охватывающие период школьного учительства, учёбе на священника и работы в этом качестве, болезни, тяжёлой утраты, путешествия заграницу и возврата к новой жизни. Это время тяжких испытаний освещено эпизодом первой любви. Стихи включены не в силу поэтических достоинств, за исключением отдельных вспышек, но за тот свет, какой бросали на становление мыслей и характера автора.

Что касается «Примечаний»: редактор прокомментировал, где возможно, стихотворения из дневников и набросков, дал различные прочтения, где это показалось уместным, и привёл даты, когда их знал, с теми обстоятельствами и фактами, которые посчитал представляющими интерес. В редких случаях он заимствовал из записной книжки восторженные речи, которыми мистер Эмерсон стремился откликнуться наилучшим образом в миг, когда получал послание от Лесной Музы.

Там, где возникали сомнения касательно смысла стихотворения или отрывка, редактор пытался пояснить, в каких случаях приводимые им комментарии получены доверительно как основанные на авторитетном мнении, а в каких он лишь строит догадки. На нём лежит ответственность за многие заголовки в «Приложении».

Не следует пытаться найти место Эмерсона в ряду поэтов. Согласно жребию, он был

Игрун и нег любитель⁹,

каким, по словам его Саади, следует быть поэту, и, пусть невысоко ценя собственные произведения, Эмерсон говорил: «Я более поэт, чем нечто иное». В сентябре 1839 г. он написал своему оставшемуся в тени другу Джону Стерлингу¹⁰: «Естественно, я остро чувствую прелесть рифмы и, хоть и не верится, однажды достигну этого восхитительного говора, столь страстно мною желаемого; и эти желания, полагаю, всегда и всего лишь зародыши силы, ибо до сего часа я ни разу не достиг успеха в своих попытках». С невероятным терпением он ждал назначенного часа, когда его экспрессия вырвется на свободу в долетевшем до него послании. «Ведь поэзия, – говорил он, – это всё, что мы написали до сих пор, и всякий раз, когда мы так превосходно собраны, что можем проникнуть в область, где сам воздух есть музыка, слышим эти древние напевы и пытаемся записать их, мы раз за разом теряем слово или строфу и замещаем чем-то своим, и таким образом, искажаем стихотворение. Люди с более тонким слухом записывают эти модуляции более верно, и эти записи, пусть несовершенные, становятся песнями народов». Он видел поток, каким всегда текут Природа и Дух, и говорил своему другу доктору Бартолу¹¹, что «Мельник, как и поэт, это лентяй, опустивший своё колесо в Поток», и добавлял: «Но его наблюдение это работа».

Доктор Холмс¹² в последние годы жизни изучал стихотворения своего друга и проверял его собственным способом (хотя никоим образом не считал таковой единственным):

«Можем ли мы поставить Эмерсона в ряд великих поэтов или нет? “О великих поэтах судят по настроению, которые они вызывают, и к ним, как ко всем людям, следует подходить со строжайшей критикой”. Это слова Эмерсона из предисловия к “Парнасу”. Собственные его стихи держат проверку, как и любые другие в нашем языке».

Дело не закрыто. В этой книге путь музы, по выражению Эмерсона, прослеживается применительно к собственным его стихам.

Дал ветру груз стихов своих,
Время, жизнь – вот суд для них.¹³.

Эдвард У. Эмерсон¹⁴

12 марта 1904 г.

I. Poems
I. Стихотворения

Good-bye

Good bye, proud world! I ’m going home:
Thou art not my friend, and I ’m not thine.
Long through thy weary crowds I roam;
A river-ark on the ocean brine,
Long I ’ve been tossed like the driven foam;
But now, proud world! I ’m going home.

Good-bye to Flattery’s fawning face;
To Grandeur with his wise grimace;
To upstart Wealth’s averted eye;
To supple Office, low and high;
To crowded halls, to court and street;
To frozen hearts and hasting feet;
To those who go, and those who come;
Good-bye, proud world! I ’m going home.

I am going to my own hearth-stone,
Bosomed in yon green hills alone, —
A secret nook in a pleasant land,
Whose groves the frolic fairies planned;
Where arches green, the livelong day,
Echo the blackbird’s roundelay,
And vulgar feet have never trod
A spot that is sacred to thought and God.

O, when I am safe in my sylvan home,
I tread on the pride of Greece and Rome;
And when I am stretched beneath the pines,
Where the evening star so holy shines,
I laugh at the lore and the pride of man,
At the sophist schools and the learned clan;
For what are they all, in their high conceit,
When man in the bush with God may meet?

Each and All

Little thinks, in the field, yon red-cloaked clown
Of thee from the hill-top looking down;
The heifer that lows in the upland farm,
Far-heard, lows not thine ear to charm;
The sexton, tolling his bell at noon,
Deems not that great Napoleon
Stops his horse, and lists with delight,
Whilst his files sweep round yon Alpine height;
Nor knowest thou what argument

Прощай!¹⁵

Прощай, мир гордый! Мне домой;
Не друг ты мне, не друг я твой.
Брёл долго сквозь усталый сброд,
Баржо́й плыл средь могучих вод;
Я долго пеной тёк шальной,
Теперь, мир гордый, мне домой.

Прощай же, Лести рабский глаз,
Знать с многомудростью гримас,
Барыш, что знай отводит взгляд,
Постов холуйство всех подряд;
Зал людный, мостовая, суд,
Хлад душ, шажки (дела не ждут);
Идёт кто иль путь кончил свой —
Прощай, мир гордый! Мне домой.

Иду туда, где камелёк
В холмах зелёных одинок:
В краю чудесном потаён,
Укрыт в лесочках эльфов он,
Где своду зелени весь день
Дрозда напевы слать не лень,
Где нет тропы для грубых ног,
Где святы только мысль и Бог.

Коль домом я лесным храним,
Что́ мне те Греция и Рим!
Ловлю, разлёгшись под сосной,
Звезды вечерней свет святой;
Смешны людские знанья, спесь,
Софистов школы, клан их весь:
Что́ их кичливость, наконец,
Когда с бродягой сам Творец?

Вместе и порознь¹⁶

Вон, в поле, мужлан – как алый шут —
Начхал, что с холма глазеешь тут;
Телушка мычит с горной фермы вдаль —
Прельстишься ль, нет, не её печаль;
Слал пономарь полудённый звон
Без мысли, что Наполеон
В восторге на коне замрёт,
Пока в Альпах войско течёт с высот¹⁷;
Поди пойми, какой урок

Thy life to thy neighbor’s creed has lent.
All are needed by each one;
Nothing is fair or good alone.
I thought the sparrow’s note from heaven,
Singing at dawn on the alder bough;
I brought him home, in his nest, at even;
He sings the song, but it cheers not now,
For I did not bring home the river and sky; —
He sang to my ear, – they sang to my eye.
The delicate shells lay on the shore;
The bubbles of the latest wave
Fresh pearls to their enamel gave
And the bellowing of the savage sea
Greeted their safe escape to me.
I wiped away the weeds and foam,
I fetched my sea-born treasures home;
But the poor, unsightly, noisome things
Had left their beauty on the shore
With the sun and the sand and the wild uproar.
The lover watched his graceful maid,
As ’mid the virgin train she strayed,
Nor knew her beauty’s best attire
Was woven still by the snow-white choir
At last she came to his hermitage,
Like the bird from the woodlands to the cage; —
The gay enchantment was undone,
A gentle wife, but fairy none.
Then I said, ‘I covet truth;
Beauty is unripe childhood’s cheat;
I leave it behind with the games of youth:’ —
As I spoke, beneath my feet
The ground-pine curled its pretty wreath,
Running over the club-moss burrs;
I inhaled the violet’s breath;
Around me stood the oaks and firs;
Pine-cones and acorns lay on the ground;
Over me soared the eternal sky,
Full of light and of deity;
Again I saw, again I heard,
The rolling river, the morning bird; —
Beauty through my senses stole;
I yielded myself to the perfect whole.

The Problem

I like a church; I like a cowl;
I love a prophet of the soul;
And on my heart monastic aisles
Fall like sweet strains, or pensive smiles;
Yet not for all his faith can see
Would I that cowlèd churchman be.

Из жизни твоей будет ближним впрок.
Каждому во всех нужда,
А одинокого ждёт беда.
Припомнил воробьишку, кстати,
Что на ольхе воспевал рассвет;
Певца с гнездом внёс в дом на закате —
Поёт, но в песне задора нет,
Ведь в дом не принёс я ни реку, ни свод:
Те пели для взора, он слуху поёт¹⁸.
Ракушками тонкими брег покрыт;
Волны́пузырьки – убежавшей вдаль —
Добавят жемчужин на их эмаль,
И рёв, присущий волне шальной;
Рад, что спасённые со мной.
Траву отёр и пену смыл,
Домой клад моря притащил,
Но жалки и мерзки теперь они:
Брег местом был красы былой,
Где солнце, песок, где гремит прибой.
Юнец, красотку углядев
Бродящей среди уймы дев,
Не знал: наряд, столь сердцу мил,
Хор белоснежный сотворил;
Вошла она к нему под кров,
Как в клетку пташка, дочь лесов, —
И прелесть сыщется едва
В жене без капли волшебства.
Молвил: «Прочь, туман вранья:
В плутнях любви сплошь дух незрел,
Её вместе с детством отринул я!»
Тут у ног я углядел
Живучку¹⁹, что венок сплела,
Промеж неровностей гоня;
Фиалка дух свой разнесла,
Дубы и пихты вкруг меня,
Земля сплошь в шишках и желудях;
Надо мною вечный свод
Свет и божество несёт;
Я видел вновь, вновь слышал я
Трель птах рассветных и бег ручья —
Красоту вновь ум таит,
Привёл я себя в совершенный вид.

Затруднение²⁰

Храм люб, сутаны хороши,
Люблю пророчество души:
Не давит неф²¹ монастыря,
Улыбки грустной груз даря;
И всё ж, при полной вере, впредь
Сутану не готов надеть.

Why should the vest on him allure,
Which I could not on me endure?

Not from a vain or shallow thought
His awful Jove young Phidias brought;
Never from lips of cunning fell
The thrilling Delphic oracle tell;
Out from the heart of nature rolled
The burdens of the Bible old;
The litanies of nations came,
Like the volcano’s tongue of flame,
Up from the burning core below, —
The canticles of love and woe:
The hand that rounded Peter’s dome
And groined the aisles of Christian Rome
Wrought in a sad sincerity;
Himself from God he could not free;
He builded better than he knew; —
The conscious stone to beauty grew.

Know’st thou what wove yon woodbird’s nest
Of leaves, and feathers from her breast?
Or how the fish outbuilt her shell,
Painting with morn each annual cell?
Or how the sacred pine-tree adds
To her old leaves new myriads?
Such and so grew these holy piles,
Whilst love and terror laid the tiles.
Earth proudly wears the Parthenon,
As the best gem upon her zone,
And Morning opes with haste her lids
To gaze upon the Pyramids;
O’er England’s abbeys bends the sky,
As on its friends, with kindred eye;
For out of Thought’s interior sphere
These wonders rose to upper air;
And Nature gladly gave them place,
Adopted them into her race,
And granted them an equal date
With Andes and with Ararat.

These temples grew as grows the grass;
Art might obey, but not surpass.
The passive Master lent his hand
To the vast soul that o’er him planned;
And the same power that reared the shrine
Bestrode the tribes that knelt within.
Ever the fiery Pentecost
Girds with one flame the countless host,
Trances the heart through chanting choirs,
And through the priest the mind inspires.
The word unto the prophet spoken

Что́, в облачении маня,
Невыносимо для меня?

Был Фидию не сдуру дан
Юпитер, дивный истукан²²;
И не могла с губ хитрых течь
Оракула из Дельфов²³ речь;
Глубинный пласт природы дал
Библейских истин древний вал;
Литании²⁴ народов шли,
Как огнь вулкана из земли:
Из недр глубоких, жарче нет,
Кант²⁵ полон был любви и бед;
Скруглён Петра Святого свод²⁶,
Очерчен нефов Рима ход
Печальной искренней рукой
(Без Бога силы никакой):
Труды превыше знанья те,
Мысль камня взмыла к красоте²⁷.

Ты знал, что в гнёзда птах хитро́
К листве добавлено перо?
Что рыба остов создаёт
Под ярь икринок каждый год?
Иль что священная сосна
Тьмой свежих игл всегда полна?
Вот так шёл рост священных груд,
Вобрав любви и страха труд.
Горд Парфеноном²⁸ белый свет,
На нём жемчужин ярче нет,
И Утро поглядеть спешит
На чудо древних пирамид;
На рой аббатств английских свод,
Как на родню, взор добрый шлёт:
Ведь из глубин Ума взялись
Те дива, что взметнулись ввысь,
И рада им местечко дать,
Приняв в свой род, Природа-мать,
И дарит век им: пусть стоят,
Как Анды или Арарат.

Сим храмам, как траве, расти:
Искусству их не превзойти.
Труд Мастера покорно дан
Душе, творящей горний план;
Та власть, что сотворила храм,
Хранит нашедших силу там.
Дар Троицы – вооружать
Одним мечом любую рать,
Напевом хора дух пленить,
Связать с амвона мысли нить.
То слово, что сошло к пророку,

Was writ on tables yet unbroken;
The word by seers or sibyls told,
In groves of oak, or fanes of gold,
Still floats upon the morning wind,
Still whispers to the willing mind.
One accent of the Holy Ghost
The heedless world hath never lost.
I know what say the fathers wise, —
The Book itself before me lies,
Old Chrysostom, best Augustine,
And he who blent both in his line,
The younger Golden Lips or mines,
Taylor, the Shakespeare of divines.
His words are music in my ear.
I see his cowlèd portrait dear;
And yet, for all his faith could see,
I would not the good bishop be.

To Rhea

Thee, dear friend, a brother soothes,
Not with flatteries, but truths,
Which tarnish not, but purify
To light which dims the morning’s eye.
I have come from the spring-woods,
From the fragrant solitudes; —
Listen what the poplar-tree
And murmuring waters counselled me.

If with love thy heart has burned;
If thy love is unreturned;
Hide thy grief within thy breast,
Though it tear thee unexpressed;
For when love has once departed
From the eyes of the false-hearted,
And one by one has torn off quite
The bandages of purple light;
Though thou wert the loveliest
Form the soul had ever dressed,
Thou shalt seem, in each reply,
A vixen to his altered eye;
Thy softest pleadings seem to bold,
Thy praying lute will seem to scold;
Though thou kept the straightest road,
Yet thou errest far and broad.

But thou shalt do as do the gods
In their cloudless periods;
For of this lore be thou sure, —
Though thou forget, the gods, secure,
Forget never their command,
But make the statute of this land.

Скрижали сохранят без сроку²⁹;
Пророка иль сивиллы³⁰ слово —
В дубраве, храма средь златого —
Всё с ветром утра режет тьму,
Всё шепчет чуткому уму.
Хранить Святого Духа тон
Мир беззаботный обречён.
Знаком я с мудрой стариной,
Лежит Писанье предо мной,
Сент-Джон, блаженный Августин
И, свивший их в канат один,
Наш Тейлор: Златоуст, исток,
Теолог (как Шекспир, глубок)³¹.
Слова́ – мелодий слаще нет.
В сутане мил его портрет;
Пусть его веру видит всяк,
Но мне в епископы – никак.

К Рее³²

Тобой, мой друг, утешен брат,
Не лестью, истиной объят:
Та очищает, не грязнит,
Пред светом, что рассвет таит.
Лес весенний бросил я,
Ароматней нет жилья;
Тополя в той стороне,
Ручьи совет давали мне.

Коль любовь сжигает грудь,
Коль взаимности ничуть,
Спрячь тоску в душе своей,
Пусть терзает, нет больней;
Коль любовь сокрыта разом
Перед вероломным глазом,
Когда слетает, спору нет,
Тяжёлых уз багровый свет,
Пусть отменно хороши
Облачения души,
Пред ним являй всечасно прыть,
Представ мегерой, изумить,
В мягчайших просьбах наглой стань,
Внеси в моленье лютни брань;
Лучше выход не найдёшь,
Пусть ты в заблужденьях сплошь.

Богам присущ такой подход,
Когда ничто их не гнетёт,
Верь всецело в мудрость эту,
Не забудь – сомнений нету,
Боги помнят свой приказ:
Ведь за землёю глаз да глаз.

As they lead, so follow all,
Ever have done, ever shall.
Warning to the blind and deaf,
’T is written on the iron leaf,
Who drinks of Cupid’s nectar cup
Loveth downward, and not up;
He who loves, of gods or men,
Shall not by the same be loved again;
His sweetheart’s idolatry
Falls, in turn, a new degree.
When a god is once beguiled
By beauty of a mortal child
And by her radiant youth delighted,
He is not fooled, but warily knoweth
His love shall never be requited.
And thus the wise Immortal doeth, —
’T is his study and delight
To bless that creature day and night;
From all evils to defend her;
In her lap to pour all splendor;
To ransack earth for riches rare,
And fetch her stars to deck her hair:
He mixes music with her thoughts,
And saddens her with heavenly doubts:
All grace, all good his great heart knows,
Profuse in love, the king bestows,
Saying, ‘Hearken! Earth, Sea, Air!
This monument of my despair
Build I to the All-Good, All-Fair.
Not for a private good,
But I, from my beatitude,
Albeit scorned as none was scorned,
Adorn her as was none adorned.
I make this maiden an ensample
To Nature, through her kingdoms ample,
Whereby to model newer races,
Statelier forms and fairer faces;
To carry man to new degrees
Of power and of comeliness.
These presents be the hostages
Which I pawn for my release.
See to thyself, O Universe!
Thou art better, and not worse.’ —
And the god, having given all,
Is freed forever from his thrall.

The Visit

Askest, ‘How long thou shalt stay?’
Devastator of the day!
Know, each substance and relation,
Thorough nature’s operation,

Раз ведут, спеши поспеть,
Было так, и будет впредь.
Слеп кто, нем – пусть не блажит;
Текст железный лист хранит:
«Кто Купидонов пьёт нектар,
Своей любви теряет жар».
Любишь – бог ли, смертный будь —
Былой любимой не вернуть;
У неё же, в свой черёд,
Поклонение пройдёт.
Если ж бог тюфяк простой
Перед земною красотой,
Его пленила юность эта,
То не сдурел, а ум напряг:
Его любви не ждать ответа.
Бессмертный мудр, поступит так:
Решит, что должен и не прочь
Созданье тешить день и ночь,
От всех зол оберегая,
Славу всю к ногам бросая,
Летать за кладами по свету;
Украсят звёзды гриву эту;
Он в мысли ей вплетает песни,
Но грусть сомнений есть, хоть тресни:
Всё, что душа ни назови,
Ей царь дарует, щедр в любви,
Говоря: «Твердь, небо, море!
Ме́чу памятником горе
От Добра с Красою в сборе.
Пусть добро мне ни к чему,
По блаженству своему,
Хоть презрен, как не презреть,
Её украшу, как не сметь.
Будь дева образцом, как есть,
Природе, чьих богатств не счесть,
С такой моделью не сравниться
Другим: поплоше формы, лица;
Иных высот достигнет люд:
И мощь, и красота придут.
Такая вот пойдёт родня,
Ручаюсь, вспомните меня.
Мир, огляди свои черты!
Стал лучше, а не хуже ты»,
И бог, всё-всё отдав тогда,
Обрёл свободу навсегда.

Визит33

Спросит: «Ты надолго к нам?»
День расколот пополам!
Знай: родня любой породы
В полном веденье природы,

Hath its unit, bound and metre;
And every new compound
Is some product and repeater, —
Product of the earlier found.
But the unit of the visit,
The encounter of the wise, —
Say, what other metre is it
Than the meeting of the eyes?
Nature poureth into nature
Through the channels of that feature,
Riding on the ray of sight,
Fleeter far than whirlwinds go,
Or for service, or delight,
Hearts to hearts their meaning show,
Sum their long experience,
And import intelligence.
Single look has drained the breast;
Single moment years confessed.
The duration of a glance
Is the term of convenance,
And, though thy rede be church or state,
Frugal multiples of that.
Speeding Saturn cannot halt;
Linger, – thou shalt rue the fault:
If Love his moment overstay,
Hatred’s swift repulsions play.

Uriel

It fell in the ancient periods
Which the brooding soul surveys,
Or ever the wild Time coined itself
Into calendar months and days.

This was the lapse of Uriel,
Which in Paradise befell.
Once, among the Pleiads walking,
Seyd overheard the young gods talking;
And the treason, too long pent,
To his ears was evident.
The young deities discussed
Laws of form, and metre just,
Orb, quintessence, and sunbeams,
What subsisteth, and what seems.
One, with low tones that decide,
And doubt and reverend use defied,
With a look that solved the sphere,
And stirred the devils everywhere,
Gave his sentiment divine
Against the being of a line.
‘Line in nature is not found;
Unit and universe are round;

Есть ей место, край и мера;
А любая новизна —
Повторение примера:
И досель была она.
Но с визитом, ожидаешь,
Грянут умники тотча́с —
Меру, скажем, как познаешь
Ты точнее, чем на глаз?
Нрав в чужие лезет шкуры
По каналам черт натуры,
Взяв луч взгляда под седло,
Ураган так гнать не дюж;
Радость, дело привело —
Напоказ значенье душ,
Многоопытных весьма
И с наличием ума.
Взгляд единый грудь проткнёт,
Мига сто́ит целый год.
Что приметит быстрый глаз,
Для приличий в самый раз;
Церковь тронь, державный трон —
Ясно всё со всех сторон.
Бег Сатурна³⁴ не прервёшь,
Засидишься – нехорош:
Любви, что не уходит прочь,
Горазда Неневисть помочь.

Уриэль³⁵

Так случилось в былые дни,
В мудрых душах они не зря:
Дикий Век тогда сам себя
Вбил в пределы календаря.

Раз Уриэль, не утаю,
Промашку допустил в раю.
Средь Плеяд³⁶, рад с ними встрече,
Богов-юнцов подслушал речи;
Измена, скрытая от глаз,
Ему открылась тот же час.
Обсуждали божества,
Форма, мера какова,
Звёзды, сущность, солнца свет,
Всё, что есть, и чего нет.
Выдавал тишком один,
Впав в сомненья до глубин,
Погружаясь во все сферы
И чертей плодя без меры,
Свой божественный ответ,
Что линии в помине нет.
«Линий просто не найдёшь,
Часть кругла, мир круглый сплошь,

In vain produced, all rays return;
Evil will bless, and ice will burn.’
As Uriel spoke with piercing eye,
A shudder ran around the sky;
The stern old war-gods shook their heads,
The seraphs frowned from myrtle-beds;
Seemed to the holy festival
The rash word boded ill to all;
The balance-beam of Fate was bent;
The bounds of good and ill were rent;
Strong Hades could not keep his own,
But all slid to confusion.

A sad self-knowledge, withering, fell
On the beauty of Uriel;
In heaven once eminent, the god
Withdrew, that hour, into his cloud;
Whether doomed to long gyration
In the sea of generation,
Or by knowledge grown too bright
To hit the nerve of feebler sight.
Straightway, a forgetting wind
Stole over the celestial kind,
And their lips the secret kept,
If in ashes the fire-seed slept.
But now and then, truth-speaking things
Shamed the angels’ veiling wings;
And, shrilling from the solar course,
Or from fruit of chemic force,
Procession of a soul in matter,
Or the speeding change of water,
Or out of the good of evil born,
Came Uriel’s voice of cherub scorn,
And a blush tinged the upper sky,
And the gods shook, they knew not why.

The World-Soul

Thanks to the morning light,
Thanks to the foaming sea,
To the uplands of New Hampshire,
To the green-haired forest free;
Thanks to each man of courage,
To the maids of holy mind,
To the boy with his games undaunted
Who never looks behind.

Cities of proud hotels,
Houses of rich and great,
Vice nestles in your chambers,
Beneath your roofs of slate.

Луч пущен зря – вернётся вспять,
Во зле добро, а льду пылать».
Речь Уриэля, гневный взор
Бросают в дрожь небес простор;
Тряс бог войны³⁷ челом своим,
Был хмур на мирте серафим³⁸,
Казалось, что в святых делах
От резких слов наступит крах;
Судьбы склонился балансир,
Добро со злом попутал мир,
Гаде́с³⁹ не правит ремесло,
Всё в замешательство пришло⁴⁰.

Грустна самопознанья цель,
Пропал красавец Уриэль;
Влиятельный доселе бог
Тогда лишь скрыться в тучах смог —
Либо ради тьмы кружений
Средь пучины поколений,
Либо мня, что возместит
Блеском знанья жалкий вид⁴¹.
Забвенья ветер без хлопот
Повымел весь небесный род,
В губах зажавший свой секрет
(В золе огня, считай что, нет).
Но вновь и вновь глас правды крыл
Сонм ангельских прозрачных крыл,
И, вереща с путей светила,
Иль в химии набравшись силы,
Души́ в природе продвиженья⁴²,
Иль вод поспешного круженья,
Иль с мест, где зла с добром исток,
Глас ангелов стыдил, как мог.
И стыд небесный красит свод,
И дрожь богов, поди ж ты, бьёт.

Мировая душа⁴³

Благодарю рассвет,
Пенную зыбь морей
И Нью-Ге́мпширские плато⁴⁴,
Зелень рощ, коих нет вольней;
Всем храбрецам спасибо,
Девам чистым мой поклон,
Пареньку, чьи опасны игры
(Не оглянётся он)⁴⁵.

Важные города,
Пышных отелей тишь,
Порока гнёзда в спальнях
Скрыл шифер ваших крыш.

It cannot conquer folly, —
Time-and-space-conquering steam, —
And the light-outspeeding telegraph
Bears nothing on its beam.

The politics are base;
The letters do not cheer;
And ’t is far in the deeps of history,
The voice that speaketh clear.
Trade and the streets ensnare us,
Our bodies are weak and worn;
We plot and corrupt each other,
And we despoil the unborn.

Yet there in the parlor sits
Some figure of noble guise, —
Our angel, in a stranger’s form,
Or woman’s pleading eyes;
Or only a flashing sunbeam
In at the window-pane;
Or Music pours on mortals
Its beautiful disdain.

The inevitable morning
Finds them who in cellars be;
And be sure the all-loving Nature
Will smile in a factory.
Yon ridge of purple landscape,
Yon sky between the walls,
Hold all the hidden wonders
In scanty intervals.

Alas! the Sprite that haunts us
Deceives our rash desire;
It whispers of the glorious gods,
And leaves us in the mire.
We cannot learn the cipher
That ’s writ upon our cell;
Stars taunt us by a mystery
Which we could never spell.

If but one hero knew it,
The world would blush in flame;
The sage, till he hit the secret,
Would hang his head for shame.
Our brothers have not read it,
Not one has found the key;
And henceforth we are comforted, —
We are but such as they.

Still, still the secret presses;
The nearing clouds draw down;

Не одолеет глупость
Пар, что время с милями жрёт;
Телеграф побыстрее света,
Но груза не несёт.

Политика низка,
Веселья в письмах нет,
В исторической скрыт глубине
Глас, проливавший свет.
Улицы, лавки ма́нят,
Плоть слаба, и стара притом;
Подкупаем, дурим друг друга,
У нерождённых крадём.

В гостиной, меж тем, сидит
Субъект, что почище нас:
Наш ангел: на вид чужак,
Иль женский молящий глаз;
Иль солнечный лучик блеснёт,
В окно впуская свет,
Иль льёт мотив на смертных
Презренье, краше нет⁴⁶.

Неотвратимое утро
В подвал к людям путь найдёт,
И придёт, всех любя нас, Природа
С улыбкой на завод.
Вон пу́рпурный пейзаж,
Вон свод меж стен дал блик,
Все дива в них сокрыты,
Пускай на скудный миг.

Увы, но наша фея
Не даст мечтаньям ход;
О славных шепчет нам богах,
Бросая средь болот.
Мы шифра не узнаем
На камере своей,
Дурачат звёзды тайною,
Пути не давши к ней⁴⁷.

Знай путь кто из героев,
Пылал бы мир тогда,
Мудрец, не зная тайны,
Краснел бы от стыда.
Её не знают братья,
Ключа им не найти,
И впредь нам утешенье:
Нам с ними по пути⁴⁸.

Всё давит, давит тайна,
Всё ниже тучи здесь,

The crimson morning flames into
The fopperies of the town.
Within, without the idle earth,
Stars weave eternal rings;
The sun himself shines heartily,

And shares the joy he brings.
And what if Trade sow cities,
Like shells along the shore
And thatch with towns the prairie broad
With railways ironed o’er? —
They are but sailing foam-bells
Along Thought’s causing stream,
And take their shape and sun-color
From him that sends the dream.

For Destiny never swerves
Nor yields to men the helm;
He shoots his thought, by hidden nerves,
Throughout the solid realm.
The patient Dæmon sits,
With roses and a shroud;
He has his way, and deals his gifts, —
But ours is not allowed.

He is no churl nor trifler,
And his viceroy is none, —
Love-without-weakness, —
Of Genius sire and son.
And his will is not thwarted;
The seeds of land and sea
Are the atoms of his body bright,
And his behest obey.

He serveth the servant,
The brave he loves amain;
He kills the cripple and the sick,
And straight begins again;
For gods delight in gods,
And thrust the weak aside;
To him who scorns their charities
Their arms fly open wide.

When the old world is sterile
And the ages are effete,
He will from wrecks and sediment
The fairer world complete.
He forbids to despair;
His cheeks mantle with mirth;
And the unimagined good of men
Is yeaning at the birth.

Багрец рассвета шлёт пламя
На городскую спесь.
Земля что есть, что нету,
Путь вечный звёзды вьют,
Лучи от солнца жарки,
Всем радость раздают.

Вдруг Дело сеет, словно
Ракушек рой своих,
Тьму городов средь прерий,
Связав железом их?
Летят они, как пена
Вдоль мыслетворных вод,
И облик, и загар им
Наславший сны даёт.

У Рока метаний нету,
К рулю не пустит люд,
Внушает Мысли – путь сокрыт
Везде, и там, и тут.
Сел Демон, терпелив:
Вот розы, саван вот;
Торит он путь, несёт дары —
Чего нам не даёт⁴⁹.

Не грубиян, не дурень,
Без «вице», он один,
В любви без предпочтений,
Отец-мудрец и сын.
Такому не перечат,
Посев земли и вод —
Частицы плоти его, и он
Безропотных ведёт.

У слуг он в услуженье,
Он храбрых любит – страсть,
Калек и хворых губит он,
Чтоб вновь в творенье впасть;
Богам лишь боги в масть,
Зачем им слабаки?
Тому, кто милость их презрел,
Объятья широки.

Коль старый мир бесплоден,
И хил веков приплод,
Он из обломков и песка
Мир лучший создаёт.
Унынье запрещает,
Румянцем сам цветёт,
И несравненный род людской
Появится вот-вот.

Spring still makes spring in the mind
When sixty years are told;
Love wakes anew this throbbing heart,
And we are never old;
Over the winter glaciers
I see the summer glow,
And through the wild-piled snow-drift
The warm rosebuds below.

The Sphinx

The Sphinx is drowsy,
Her wings are furled:
Her ear is heavy
She broods on the world.
“Who ’ll tell me my secret,
The ages have kept? —
I awaited the seer
While they slumbered and slept: —

“The fate of the man-child,
The meaning of man;
Known fruit of the unknown;
Dædalian plan;
Out of sleeping a waking,
Out of waking a sleep;
Life death overtaking;
Deep underneath deep?

“Erect as a sunbeam,
Upspringeth the palm;
The elephant browses,
Undaunted and calm;
In beautiful motion
The thrush plies his wings;
Kind leaves of his covert,
Your silence he sings.

“The waves, unashamèd,
In difference sweet,
Play glad with the breezes,
Old playfellows meet;
The journeying atoms,
Primordial wholes,
Firmly draw, firmly drive,
By their animate poles.

“Sea, earth, air, sound, silence,
Plant, quadruped, bird,
By one music enchanted,
One deity stirred, —

Весна весну в уме плодит,
Пусть шестьдесят ему,
Любовь пробудит душу вновь,
Стареть нам ни к чему;
За ледниками зимних дней
Я вижу летний свет,
Наносы вьюжные хранят
Бутоны роз от бед.

Сфинкс⁵⁰

Сфинкс с видом вялым
Сложил крыла,
Повисли уши,
Мысль к миру пошла:
«Кто тайну раскроет,
Что скрыли века?
Я провидца заждался,
Все там дремлют пока;

Младенчика жребий,
Значенье людей,
Плод явный незнанья,
Коварство затей;
После сна пробужденье,
От него же ко сну;
Смерть жизни вдогонку,
Под глубь в глубину?

Раздвинула пальма
Ширь листьев своих,
Слон щиплет побеги,
Отважен и тих;
С красою в движеньях
Дрозд крыльями бьёт,
Птенцов на крыле
Хор вам песенку шлёт.

Бесстыжие волны,
Прелестно пестры,
Ведут с ветерками
Род старой игры;
Частицы-бродяги,
Постарше нас всех,
Тянут, гонят – всерьёз,
Тычут живостью вех.

Хлябь, твердь, небо, тишь, звуки,
Зверь, птица, цветок
Любят те же мотивы,
Един у них бог,

Each the other adorning,
Accompany still;
Night veileth the morning,
The vapor the hill.

“The babe by its mother
Lies bathèd in joy;
Glide its hours uncounted, —
The sun is its toy;
Shines the peace of all being,
Without cloud, in its eyes;
And the sum of the world
In soft miniature lies.

“But man crouches and blushes,
Absconds and conceals;
He creepeth and peepeth,
He palters and steals;
Infirm, melancholy,
Jealous glancing around,
An oaf, an accomplice,
He poisons the ground.

“Out spoke the great mother,
Beholding his fear; —
At the sound of her accents
Cold shuddered the sphere: —
‘Who has drugged my boy’s cup?
Who has mixed my boy’s bread?
Who, with sadness and madness,
Has turned my child’s head?’”

I heard a poet answer
Aloud and cheerfully,
“Say on, sweet Sphinx! thy dirges
Are pleasant songs to me.
Deep love lieth under
These pictures of time;
They fade in the light of
Their meaning sublime.

“The fiend that man harries
Is love of the Best;
Yawns the pit of the Dragon,
Lit by rays from the Blest.
The Lethe of Nature
Can’t trance him again,
Whose soul sees the perfect,
Which his eyes seek in vain.

“To vision profounder,
Man’s spirit must dive;

Друг дружку знай хвалят,
Всяк в общество зван;
Ночь утро скрывает,
А гору туман.

Мамаша ребёнку
Всю радость дала,
Часы бесконечны,
А солнце – юла;
Тишь всех сущих сияет —
Нет ни тучки – в глазах,
Мира целого суть
В милых сих мелочах.

Но смертный стыдится,
Таит и ползёт,
Взирает украдкой,
Хитрит и крадёт;
Уныние, слабость,
На зависть легли,
Дурак и сообщник —
Отрава земли⁵¹.

Рекла его матерь,
Узревшая страх,
(От речи и тона
Шла дрожь в небесах):
“Кто в твой кубок влил яд?
Кто хлеб месит сынку?
Кто уныньем с безумьем
Дурманит башку?”»

Слыхал ответ поэта,
И громкий, и живой:
«Давай же, Сфинкс! Мил слуху
Плач погребальный твой.
Вся глубь любви таится
В картинах века бед,
Они поблёкли в свете
Значенья, выше нет.

Гнобящий смертных демон
Прекраснейшим любим;
Льёт свет в зевок Дракона
Святой лучом своим.
Того Природы Лета
Не ввергнет в сонный час,
Чей дух зрит совершенство,
Что тщетно ищет глаз.

В виде́нье погрузиться
Людской обязан дух,

His aye-rolling orb
At no goal will arrive;
The heavens that now draw him
With sweetness untold,
Once found, – for new heavens
He spurneth the old.

“Pride ruined the angels,
Their shame them restores;
Lurks the joy that is sweetest
In stings of remorse.
Have I a lover
Who is noble and free? —
I would he were nobler
Than to love me.

“Eterne alternation
Now follows, now flies;
And under pain, pleasure, —
Under pleasure, pain lies.
Love works at the centre,
Heart-heaving alway;
Forth speed the strong pulses
To the borders of day.

“Dull Sphinx, Jove keep thy five wits;
Thy sight is growing blear;
Rue, myrrh and cummin for the Sphinx,
Her muddy eyes to clear!”
The old Sphinx bit her thick lip, —
Said, “Who taught thee me to name?
I am thy spirit, yoke-fellow;
Of thine eye I am eyebeam.

“Thou art the unanswered question;
Couldst see thy proper eye,
Alway it asketh, asketh;
And each answer is a lie.
So take thy quest through nature,
It through thousand natures ply;
Ask on, thou clothed eternity;
Time is the false reply.”

Uprose the merry Sphinx,
And crouched no more in stone;
She melted into purple cloud,
She silvered in the moon;
She spired into a yellow flame;
She flowered in blossoms red;
She flowed into a foaming wave:
She stood Monadnoc’s head.

Сколь ни вращай глазами,
Без цели взор потух;
Те небеса, что нежно
Ведут его пока,
Нашёл раз – сыщет снова,
Так старым даст пинка.

Спесь ангелов крушила,
Их возрождает стыд,
И в том таится радость,
Что совесть нас томит.
Так есть любовь со мною,
Что славна и вольна?
С ней будет больше славы,
Коль не ко мне она.

Чередованье вечно,
Прочь бывшее дотоль;
Боль укрывает негу,
Скрывает нега боль.
Любовь – посередине,
Вздымая вечно дух;
Быстрей кровь гонит в жилах,
Едва лишь день потух.

Хранит Юпитер шутки,
А твой тускнеет взгляд,
Но рута, тмин и мирра⁵²
Взор Сфинкса прояснят!»
Поджал Сфинкс старый губы:
«Знал имя – от кого?
Я дух твой неразлучный,
Взгляд глаза твоего.

Вопрос ты без ответа⁵³:
Твой взгляд, толковей нет,
Вопрос шлёт вслед вопросу,
И лжив любой ответ.
Задай вопрос природе,
Хоть тысяче природ;
Спроси же, вечность в тряпках,
И век тебе соврёт».

Поднялся весельчак,
Лезть в камень не по нём,
Он подмешался в пу́рпур туч,
Стал лунным серебром;
Ввинтился в желтизну огня,
Приник в цветенье, ал,
Растёкся в пенистой волне
И Монадноком⁵⁴ стал.

Thorough a thousand voices
Spoke the universal dame;
“Who telleth one of my meanings
Is master of all I am.”

Alphonso of Castile

I, Alphonso, live and learn,
Seeing Nature go astern.
Things deteriorate in kind;
Lemons run to leaves and rind;
Meagre crop of figs and limes;
Shorter days and harder times.
Flowering April cools and dies
In the insufficient skies.
Imps, at high midsummer, blot
Half the sun’s disk with a spot;
‘T will not now avail to tan
Orange cheek or skin of man.
Roses bleach, the goats are dry,
Lisbon quakes, the people cry.
Yon pale, scrawny fisher fools,
Gaunt as bitterns in the pools,
Are no brothers of my blood; —
They discredit Adamhood.
Eyes of gods! ye must have seen,
O’er your ramparts as ye lean,
The general debility;
Of genius the sterility;
Mighty projects countermanded;
Rash ambition, brokenhanded;
Puny man and scentless rose
Tormenting Pan to double the dose.
Rebuild or ruin: either fill
Of vital force the wasted rill,
Or tumble all again in heap
To weltering Chaos and to sleep.

Say, Seigniors, are the old Niles dry,
Which fed the veins of earth and sky,
That mortals miss the loyal heats,
Which drove them erst to social feats;
Now, to a savage selfness grown,
Think nature barely serves for one;
With science poorly mask their hurt;
And vex the gods with question pert,
Immensely curious whether you
Still are rulers, or Mildew?

Masters, I ’m in pain with you;
Masters, I ’ll be plain with you;
In my palace of Castile,
I, a king, for kings can feel.

Тысячеглас вселенский
Закончил на таком:
«Кто вид один опишет,
Владей мной целиком!»⁵⁵

Альфонсо Кастильский⁵⁶

Я, Альфонсо, жив и рад,
Мир познав, прийти назад.
Вещи портятся, не вру;
Стёк лимон в листву, кору,
Фиг и лаймов⁵⁷ нет, беда,
Кратки дни, трудны года.
Цвет-апрель простыл, исчах
В несуразных небесах.
Чертовня в Иванов день
Навела на солнце тень;
И в загаре проку нет,
Брать у апельсина цвет.
Коз не доят, блёкл бутон,
Развалился Лиссабон⁵⁸.
Тощий дурень-рыболов
Встать, как выпь, в пруду готов,
Мне неродственный народ
Сплошь людской позорит род.
Гляньте, боги! Бьёт вам в глаз,
Если свеситесь на нас,
Дебильность безусловная,
Бессилие духовное,
Тьма проектов отменённых,
Целей цепь невоплощённых;
Люд хил, не слышен запах роз…
Пан склонен к удвоенью доз⁵⁹.
Отстроить иль крушить сумей:
Иссякший оживи ручей
Иль всё обратно в кучу ткни,
Создавши хаос, и усни.

Сеньоры, разве высох Нил,
Что свеку твердь и свод поил,
Иль в смертных преданности нет,
Какой жил подвиг прежних лет?
Что эгоисту по уму?
Природа служит лишь ему;
Шлют, чуть прикрыв наукой срам,
Нахальней нет, вопрос богам:
«Знать желаем, цел ваш строй
Иль стал плесенью простой?»

Господа, нас боль томит,
Господа, я вам открыт;
Во владениях своих
Я, король, ищу других.

There my thoughts the matter roll,
And solve and oft resolve the whole.
And, for I’m styled Alphonse the Wise,
Ye shall not fail for sound advice.
Before ye want a drop of rain,
Hear the sentiment of Spain.

You have tried famine: no more try it;
Ply us now with a full diet;
Teach your pupils now with plenty,
For one sun supply us twenty.
I have thought it thoroughly over, —
State of hermit, state of lover;
We must have society,
We cannot spare variety.
Hear you, then, celestial fellows!
Fits not to be overzealous;
Steads not to work on the clean jump,
Nor wine nor brains perpetual pump.
Men and gods are too extense;
Could you slacken and condense?
Your rank overgrowths reduce
Till your kinds abound with juice?
Earth, crowded, cries, ‘Too many men!’
My counsel is, kill nine in ten,
And bestow the shares of all
On the remnant decimal.
Add their nine lives to this cat;
Stuff their nine brains in one hat;
Make his frame and forces square
With the labors he must dare;
Thatch his flesh, and even his years
With the marble which he rears.
There, growing slowly old at ease
No faster than his planted trees,
He may, by warrant of his age,
In schemes of broader scope engage.
So shall ye have a man of the sphere
Fit to grace the solar year.

Mithridates

I cannot spare water or wine,
Tobacco-leaf, or poppy, or rose;
From the earth-poles to the Line,
All between that works or grows,
Every thing is kin of mine.

Give me agates for my meat;
Give me cantharids to eat;
From air and ocean bring me foods,
From all zones and altitudes; —

В мыслях здесь катая суть,
Порой мог всё перечеркнуть.
Альфонс я Мудрый много лет,
И вам не дам дурной совет:
Не ждите капельки дождя,
Испанцев мненье обойдя.

Знали голод, с вас довольно,
Мы теперь едим привольно;
Глубоко учите делу:
День прокормит месяц целый.
В мыслях обсудил бессонных
Ранг отшельников, влюблённых;
Общество потребно нам,
И пусть различья будут там.
Слушайте ж, небес владыки!
Зряшен люд, в усердье дикий;
Не сыт усердьем человек:
Вино и ум качать не век.
Смертный растяжим и бог,
Кто б провиснуть дать им смог?
Радостен твой рост в цене
Многочисленной родне?
Земля в крик: «Места не найти!»
Вбей девять в гроб из десяти
И пожалуй их надел
Одному, что уцелел.
Девять жизней кошке дай,
В шляпу влей мозги по край;
Дай костяк и силы вволю,
Чтоб труда исполнил долю;
Плоть укрой, года́ заботы
Мрамором его работы.
Старея там неспешно, он,
Своим же саженцам вдогон,
Способен, по веленью лет,
Найти занятье, лучше нет.
Людскую так создашь породу,
Что украшеньем станет году.

Митридат⁶⁰

Жить без вина я не готов,
Воды, табачных листьев, роз,
С экватора до полюсов
Всё, что растёт, что труд принёс,
Мне родня, в конце концов.

В пищу годен мне агат,
Кантаридам⁶¹ тоже рад,
Земля и небо стол даёт
Из всех краёв, со всех высот,

From all natures, sharp and slimy,
Salt and basalt, wild and tame:
Tree and lichen, ape, sea-lion,
Bird, and reptile, be my game.

Ivy for my fillet band;
Blinding dog-wood in my hand;
Hemlock for my sherbet cull me,
And the prussic juice to lull me;
Swing me in the upas boughs,
Vampyre-fanned, when I carouse.

Too long shut in strait and few,
Thinly dieted on dew,
I will use the world, and sift it,
To a thousand humors shift it,
As you spin a cherry.
O doleful ghosts, and goblins merry!
O all you virtues, methods, mights,
Means, appliances, delights,
Reputed wrongs and braggart rights,
Smug routine, and things allowed,
Minorities, things under cloud!
Hither! take me, use me, fill me,
Vein and artery, though ye kill me!

To J. W

Set not thy foot on graves;
Hear what wine and roses say;
The mountain chase, the summer waves,
The crowded town, thy feet may well delay.

Set not thy foot on graves;
Nor seek to unwind the shroud
Which charitable Time
To wrap the errors of a sage sublime.

Set not thy foot on graves;
Care not to strip the dead
Of his sad ornament,
His myrrh, and wine, and rings,

His sheet of lead,
And trophies burièd:
Go, get them where he earned them when alive;
As resolutely dig or dive.

Life is too short to waste
In critic peep or cynic bark,
Quarrel or reprimand:
’T will soon be dark;
Up! mind thine own aim, and
God speed the mark!

Топка местность иль сурова,
Дичь, стряпню, базальт и соль,
Доски, пьявок, льва морского,
Птиц, рептилий слать изволь.

Плющ к филею запросил,
В горсть насыплют пусть кизил,
Жду в шербет болиголова,
Яда на ночь, право слово,
Ветки пусть пришлёт анчар⁶²
С упырём мне к пиру в дар.

Слишком долго знал я глад,
Был росе на блюде рад,
Мир схвачу, его просею,
Тьмой субстанций овладею,
Взяв, как вишню в руки.
О нечисть в радости и скуке!
О силы, методы и торг,
Уловки, сущность и восторг,
Чушь, право, что хвастун исторг,
Доступный путь, рутины гладь,
И мелочи, чтоб их скрывать!
Сюда! Ток правьте до излишка
Артерий, вен, пускай мне крышка!

Дж. В.⁶³

Могилы не топчи,
Роз и вин послушай речь,
Знай волн тепло, в горах скачи,
В толпе броди – прогулку обеспечь.

Могилы не топчи,
И саван не пробуй снять:
Им скрыл предобрый Век,
Как ошибался мудрый человек.

Могилы не топчи,
И с тела не тяни
Убора грусти,
Перстней, мирры⁶⁴, вин,

Листов свинца
И множества наград;
Ступай! Где он, такие заслужи,
И начисто раскопкой не блажи.

Жизнь краткую не трать
На критику, циничный лай,
Не спорь и не дерзи:
Ночь скоро, знай;
Встань! К цели следуй и
На Бога уповай!

Destiny

That you are fair or wise is vain,
Or strong, or rich, or generous;
You must add the untaught strain
That sheds beauty on the rose.
There’s a melody born of melody,
Which melts the world into a sea.
Toil could never compass it;
Art its height could never hit;
It came never out of wit;
But a music music-born
Well may Jove and Juno scorn.
Thy beauty, if it lack the fire
Which drives me mad with sweet desire,
What boots it? What the soldier’s mail,
Unless he conquer and prevail?
What all the goods thy pride which lift,
If thou pine for another’s gift?
Alas! that one is born in blight,
Victim of perpetual slight:
When thou lookest on his face,
Thy heart saith, ‘Brother, go thy ways!
None shall ask thee what thou doest,
Or care a rush for what thou knowest,
Or listen when thou repliest,
Or remember where thou liest,
Or how thy supper is sodden;’
And another is born
To make the sun forgotten.
Surely he carries a talisman
Under his tongue;
Broad his shoulders are and strong;
And his eye is scornful,
Threatening and young.
I hold it of little matter
Whether your jewel be of pure water,
A rose diamond or a white,
But whether it dazzle me with light.
I care not how you are dressed,
In coarsest weeds or in the best;
Nor whether your name is base or brave:
Nor for the fashion of your behavior;
But whether you charm me,
Bid my bread feed and my fire warm me
And dress up Nature in your favor.
One thing is forever good;
That one thing is Success, —
Dear to the Eumenides
And to all the heavenly brood.
Who bides at home, nor looks abroad,
Carries the eagles, and masters the sword.

Судьба⁶⁵

Пусть ты пригож (быть мудрым зря),
Щедр, состоятелен, силён,
Черту добавь, не говоря,
Какой укрыт от бед бутон.
Мелодия мелодию родит,
И ей мир целый в море влит.
Труд к такому не ведёт,
И в искусстве нет высот,
Да и мудрость не оплот;
Сбить лишь музыкой одной
Спесь с Юпитера с женой.
В красе твоей, коль нет огня,
Чтоб к дикой страсти влечь меня,
Что проку? Так кольчугу грех
Носить, коль мал в бою успех.
Что значит всё, чем тешишь спесь,
Коль ты иным захвачен весь?
Увы! Вон тот средь бед рождён,
Насмешек вечных жертва он,
Душа – на лик его взглянуть! —
Промолвит: «Брат, тори свой путь!
Никто не спросит, как дела,
Что знаешь ты, печаль мала,
Даром слышать твой ответ,
Где твой кров, заботы нет,
Ужин твой – на кой им он?»’
А другой был рождён
Чтоб застить небосклон⁶⁶.
Родовую нёс черту:
Ложку во рту;
Плеч разлёт и мощь – чугун,
Полон взор презреньем,
Грозен он и юн.
Плевать мне, право слово,
Чиста ль вода у камня вот такого,
Будь розов или бел алмаз,
Он светом ослепляет враз.
Мне всё равно, как ты одет:
В рядно иль в ткань, дороже нет;
Ты из пройдох иль храбрецов,
Как держишься, в конце концов;
Сильны твои чары —
Вот хлеб, у камелька часть жара,
Укрась подвластную Природу⁶⁷.
На века один нам мил
Лишь Успех: он мани́т
И самих эвменид⁶⁸,
Неземной весь род пленил.
Не бросить свой дом тебе нипочём —
Награды – твои, владеешь мечом⁶⁹.

Guy

Mortal mixed of middle clay,
Attempered to the night and day,
Interchangeable with things,
Needs no amulets nor rings.
Guy possessed the talisman
That all things from him began;
And as, of old, Polycrates
Chained the sunshine and the breeze,
So did Guy betimes discover
Fortune was his guard and lover;
In strange junctures, felt, with awe,
His own symmetry with law;
That no mixture could withstand
The virtue of his lucky hand.
He gold or jewel could not lose,
Nor not receive his ample dues.
Fearless Guy had never foes,
He did their weapons decompose.
Aimed at him, the blushing blade
Healed as fast the wounds it made.
If on the foeman fell his gaze,
Him it would straightway blind or craze,
In the street, if he turned round,
His eye the eye ’t was seeking found.
Worked on the Maker’s own receipt,
And made each tide and element
Stewards of stipend and of rent;
So that the common waters fell
As costly wine into his well.
He had so sped his wise affairs
That he caught Nature in his snares.
Early or late, the falling rain
Arrived in time to swell his grain;
Stream could not so perversely wind
But corn of Guy’s was there to grind:
The siroc found it on its way,
To speed his sails, to dry his hay;
And the world’s sun seemed to rise
To drudge all day for Guy the wise.
In his rich nurseries, timely skill
Strong crab with nobler blood did fill;
The zephyr in his garden rolled
From plum-trees vegetable gold;
And all the hours of the year
With their own harvest honored were.
There was no frost but welcome came,
Nor freshet, nor midsummer flame.
Belonged to wind and world the toil
And venture, and to Guy the oil.

Гай70

Смертному, из смеси глин,
День ли, ночь ли, чёрт один,
Он уж точно не ловец
Амулетов и колец.
Талисманом Гай владел,
Став началом всяких дел;
Сковать когда-то Поликрат⁷¹
Свет солнечный был с ветром рад;
Гай решил, что он Удаче
Люб и дорог, не иначе;
С дрожью чует диво он:
С ним в гармонии закон;
Получалось, что всегда
Он счастливчик хоть куда.
Каменьев, злата не терял,
Да и доход его немал.
Гай мир не числил во врагах,
Оружье обращая в прах.
Всяк нацеленный клинок
Отвратить безбедно мог.
Лишь на врага пошлёт он взгляд,
Тот вмиг иль слеп, иль бесноват;
Лишь оглянётся он вокруг,
Как никого и нету вдруг.
Усвоил он рецепт Творца:
Любой сезон и элемент —
Слуга как выплат, так и рент;
Так и обычная вода
К нему вином текла всегда.
В делах премудрых так спешил,
Что и Природу изловил.
Но раньше, позже, всё равно,
Вдруг за́лил дождь его гумно;
Поток неправильно пошёл,
А Гай отвёз свой хлеб в размол;
Сирокко встретит он, и вот
Вздут парус, сено не гниёт,
И солнце вылезло, считай,
Чтоб с батраком был мудрый Гай.
В его садках, умом не слаб,
Плодил потомство мощный краб;
В саду зефир летал, игрив,
Качал на ветках злато слив;
В теченье года всякий час
Был горд, что урожай припас.
Незваным хлад не наступал,
Не шли ни паводок, ни пал.
Мир с ветром взяли труд как есть,
И все дела, и Гаю лесть.

Hamatreya

Bulkeley, Hunt, Willard, Hosmer, Meriam, Flint,
Possessed the land which rendered to their toil
Hay, corn, roots, hemp, flax, apples, wool and wood.
Each of these landlords walked amidst his farm,
Saying, ‘’T is mine, my children’s and my name’s.
How sweet the west wind sounds in my own trees!
How graceful climb those shadows on my hill!
I fancy these pure waters and the flags
Know me, as does my dog: we sympathize;
And, I affirm, my actions smack of the soil.’

Where are these men? Asleep beneath their grounds:
And strangers, fond as they, their furrows plough.
Earth laughs in flowers, to see her boastful boys
Earth-proud, proud of the earth which is not theirs;
Who steer the plough, but cannot steer their feet
Clear of the grave.
They added ridge to valley, brook to pond,
And sighed for all that bounded their domain;
‘This suits me for a pasture; that ’s my park;
We must have clay, lime, gravel, granite-ledge,
And misty lowland, where to go for peat.
The land is well, – lies fairly to the south.
’T is good, when you have crossed the sea and back,
To find the sitfast acres where you left them.’
Ah! the hot owner sees not Death, who adds
Him to his land, a lump of mould the more.
Hear what the Earth says: —

EARTH-SONG
‘Mine and yours;
Mine, not yours.
Earth endures;
Stars abide —
Shine down in the old sea;
Old are the shores;
But where are old men?
I who have seen much,
Such have I never seen.

‘The lawyer’s deed
Ran sure,
In tail,
To them, and to their heirs
Who shall succeed,
Without fail,
Forevermore.

‘Here is the land,
Shaggy with wood,
With its old valley,
Mound and flood.

Хаматрейя⁷²

Ба́лкли, Хант, Уи́ ллард, Хо́смер, Ме́риэм, Флинт
Землёй владели, получив за труд
Зерно, пеньку, лён, сено, шерсть и лес⁷³.
Любой ходил по ферме, говоря:
«Она моя, детишек и семьи.
Как мило вест свистит в моём саду!
Как ловко лезут тени на мой холм!
Видать, я дёрну, чистому ручью
Знаком, как псу, и с ними мы в ладу,
И, говорю, в заботах – след земли».

Где эти люди? Спят в своей земле,
Чужак с любовью той же гонит плуг.
Земле в цветах смех видеть хвастунов,
Гордящихся землёю (не своей),
Что плуг ведут, не в силах отвести
Могильный хлад.
Добавлен гребень в дол, ручей к пруду,
Люд жаждет расширения границ:
«Тут я бы сделал выпас, тут вот парк,
Мы глину, известь, гравий бы нашли,
В сырой низине брать бы стали торф.
Землица славно тянется на юг.
Приятно, возвратясь из-за морей,
Там видеть акры⁷⁴, где оставил их».
Ох, торопыге Смерть не видно; та
Добавит с ним могильный бугорок.
Послушай глас Земли:

ПЕСНЬ ЗЕМЛИ
«Мой и ваш,
Мой, не ваш,
Край пролёг;
Звёздна высь:
Светит мо́ря старью;
И берег стар;
А где старый люд?
Видела много я,
Это вот никогда.

Законник тут,
Уж ясно,
Раз фрак;
Им, и в наследство тем,
Кто в след идёт,
Всё верно,
Уж навсегда.

Вот этот край,
Лесом космат,
Со старым долом,
Холм и разлив.

But the heritors? —
Fled like the flood’s foam.
The lawyer, and the laws,
And the kingdom,
Clean swept herefrom.

‘They called me theirs,
Who so controlled me;
Yet every one
Wished to stay, and is gone,
How am I theirs,
If they cannot hold me,
But I hold them?’

When I heard the Earth-song
I was no longer brave;
My avarice cooled
Like lust in the chill of the grave.

The Rhodora
On Being Asked, Whence Is the Flower?

In May, when sea-winds pierced our solitudes,
I found the fresh Rhodora in the woods,
Spreading its leafless blooms in a damp nook,
To please the desert and the sluggish brook
The purple petals, fallen in the pool,
Made the black water with their beauty gay;
Here might the red-bird come his plumes to cool,
And court the flower that cheapens his array.
Rhodora! if the sages ask thee why
This charm is wasted on the earth and sky,
Tell them, dear, that if eyes were made for seeing,
Then Beauty is its own excuse for being:
Why thou wert there, O rival of the rose!
I never thought to ask, I never knew:
But, in my simple ignorance, suppose
The self-same Power that brought me there brought you.

The Humble-Bee

Burly, dozing humble-bee,
Where thou art is clime for me.
Let them sail for Porto Rique,
Far-off heats through seas to seek;
I will follow thee alone,
Thou animated torrid-zone!
Zigzag steerer, desert cheerer,
Let me chase thy waving lines;
Keep me nearer, me thy hearer,
Singing over shrubs and vines.

Наследники?
Смылись, как пена.
Законник и закон,
Государство —
Начисто прочь.

Зовут своею
Те, что мной правят;
Но ни один
Не остался, ушёл;
Как же я их,
Коль не держат меня,
Я их держу?»

Услыхав песнь Земли,
Храбрость не сохранил;
Я алчность унял,
Как похоть у хлада могил.

Рододе́ндрон75
О том, как спросили, откуда взялся этот цветок

Был май, глушь нашу бриз дырявил, шал,
И в чаще рододендрон я сыскал;
В сыром углу цветок, без листьев гол,
На радость ручейку-лентяю цвёл;
Пурпурных лепестков весёлый рой
Мрак омута украсить смог собой;
Малиновка здесь перья освежит,
Приметив, как цветок теряет вид.
Цветок мой! На вопросы мудрецов,
Как вышло, что наряд твой столь не нов,
Скажи, родной, им, что, коль зорок глаз,
То красота оправдана тотчас⁷⁶.
Соперник роз любых откуда там?
Идти не думал по твоим следам,
Но в глупости простой предположил,
Что нас ведёт рука единых Сил.

Шмель⁷⁷

Плотный шмелик в полусне,
Край твой по́ сердцу и мне.
В зной Пуэрто-Рико путь
Пусть проложит кто-нибудь,
Я же вслед лишь за тобой,
Пояс тропиков живой!
Твой зигзаг – глуши отрада,
Ма́нит вдаль витков курьёз;
Не спеши, мне слышать надо
Песнь поверх кустов и лоз.

Insect lover of the sun,
Joy of thy dominion!
Sailor of the atmosphere;
Swimmer through the waves of air;
Voyager of light and noon;
Epicurean of June;
Wait, I prithee, till I come
Within earshot of thy hum, —
All without is martyrdom.

When the south wind, in May days
With a net of shining haze
Silvers the horizon wall,
And with softness touching all,
Tints the human countenance
With a color of romance,
And infusing subtle heats,
Turns the sod to violets,
Thou, in sunny solitudes,
Rover of the underwoods,
The green silence dost displace
With thy mellow, breezy bass.

Hot midsummer’s petted crone,
Sweet to me thy drowsy tone
Tells of countless sunny hours,
Long days, and solid banks of flowers;
Of gulfs of sweetness without bound
In Indian wildernesses found;
Of Syrian peace, immortal leisure,
Firmest cheer, and bird-like pleasure.

Aught unsavory or unclean
Hath my insect never seen;
But violets and bilberry bells,
Maple-sap and daffodels,
Grass with green flag half-mast high,
Succory to match the sky,
Columbine with horn of honey,
Scented fern, and agrimony,
Clover, catchfly, adder’s-tongue
And brier-roses, dwelt among;
All beside was unknown waste,
All was picture as he passed.

Wiser far than human seer,
Yellow-breeched philosopher!
Sipping only what is sweet,
Thou dost mock at fate and care,
Leave the chaff, and take the wheat.
When the fierce northwestern blast
Cools sea and land so far and fast,
Thou already slumberest deep;
Woe and want thou canst outsleep;
Want and woe, which torture us
Thy sleep makes ridiculous.

Солнцелюб крылатый мой,
Веселишь свой край собой!
Атмосферы мореходу
Волны воздуха в угоду;
В свет июня сплошь проник
Эпикура ученик;
Погоди! Спешу, малыш,
Я послушать, как гудишь:
Чистой мукой стала тишь.

Когда южный ветерок
Дымки мая сеть сволок,
Серебря ей облака,
Тронув всё вокруг слегка,
То людским манерам он
Романтический дал тон,
Дёрн пригрев совсем чуть-чуть,
Дал фиалкам проглянуть,
Вплыл из ясной пустоты
Поросли скиталец, ты,
И тишь зелени смёл враз
Твой весёлый сочный бас.

Сердца лета милый дед,
Тон твой сонный, слаще нет,
Солнце дней несёт без края
И берег, где стена цветная,
Провалы, дивно хороши,
В индийской сказочной глуши,
Мир сирийский, где природа —
Рай летучего народа.

Мерзость всякую и грязь
Шмель не видел отродясь;
Фиалки же, черники цвет,
Клён, нарцисс (спесивей нет),
Трав зелёный стяг (хоть в бой)
И цикорий голубой,
Водосбор с рожком медовым,
Папоротник с духом новым,
Клевер, кашку, краснотал
Он соседями считал;
В неизведанный простор
Свои крылышки простёр.

Нас мудрей стал без труда ты,
Мой философ полосатый!
Сладкого отведав чуть,
Осмеял судьбу, затраты,
Понял зёрен, плевел суть⁷⁸.
Когда порывом злой норд-вест
Тепло морей и суши съест,
Будешь спать ты, крепче нет,
От нужды укрыт и бед;
Бед, нужды, что мучат нас,
Сон-проказник не припас.

Berrying

‘May be true what I had heard, —
Earth ’s a howling wilderness,
Truculent with fraud and force,’
Said I, strolling through the pastures,
And along the river-side.
Caught among the blackberry vines,
Feeding on the Ethiops sweet,
Pleasant fancies overtook me.
I said, ‘What influence me preferred,
Elect, to dreams thus beautiful?’
The vines replied, ‘And didst thou deem
No wisdom from our berries went?’

The Snow-Storm

Announced by all the trumpets of the sky,
Arrives the snow, and, driving o’er the fields,
Seems nowhere to alight: the whited air
Hides hills and woods, the river, and the heaven,
And veils the farm-house at the garden’s end.
The sled and traveller stopped, the courier’s feet
Delayed, all friends shut out, the housemates sit
Around the radiant fireplace, enclosed
In a tumultuous privacy of storm.

Come see the north wind’s masonry.
Out of an unseen quarry evermore
Furnished with tile, the fierce artificer
Curves his white bastions with projected roof
Round every windward stake, or tree, or door.
Speeding, the myriad-handed, his wild work
So fanciful, so savage, nought cares he
For number or proportion. Mockingly,
On coop or kennel he hangs Parian wreaths;
A swan-like form invests the hidden thorn;
Fills up the farmer’s lane from wall to wall,
Maugre the farmer’s sighs; and at the gate
A tapering turret overtops the work.
And when his hours are numbered, and the world
Is all his own, retiring, as he were not,
Leaves, when the sun appears, astonished Art
To mimic in slow structures, stone by stone,
Built in an age, the mad wind’s night-work,
The frolic architecture of the snow.

Woodnotes I

When the pine tosses its cones
To the song of its waterfall tones,
Who speeds to the woodland walks?
To birds and trees who talks?
Cæsar of his leafy Rome,

По ягоды⁷⁹

«Может, правду я слыхал:
Мир – унылый дикий край,
Сила и обман в нём злы», —
Молвил, выпасы минуя,
Продвигаясь вдоль реки.
Ежевикой пойман был,
Эфиопов сладость вмиг
Дивной прихотью схватила.
Молвил: «Что же выбрать мне
Для входа в мир прекрасных грёз?»
Кусты в ответ: «С чего ты взял,
Что в ягодах ума на грош?»

Метель⁸⁰

Всетрубно небесами предвещён,
Явился снег, над полем мчал, ему
Не сесть, казалось; воздух отбелив,
Укрыл холмы, лес, речку, небосвод;
У края сада домик фермы скрыл.
Увязли сани, нарочный застрял,
Друзьям не выйти, близкие сидят
В сиянье камелька, погружены
В метели буйной тайные дела.

На кладку ветра северного глянь.
В невидимый карьер из века в век
Ходя за изразцами, зодчий злой
Гнёт фортов белизну, выводит свод
Вкруг всякого кола, ствола, двери.
Несчётных рук поспешный страшный труд
Причудлив, дик, такому дела нет,
Сколь крыть и как. С издёвкой вяжет он
Венки Паро́са⁸¹ на курятник, хлев;
Стал лебедем любой колючий куст;
В снегу проулок от стены к стене,
И зря вздыхает фермер; у ворот,
Трудов превыше, башня вознеслась.
Когда же сочтены часы, и мир
Уж весь его, умчит, как не был тут,
Лишь солнце выйдет, восхищаться дав
Искусством: камень к камню повторять
В веках буяна-ветра труд ночной,
Проказливое зодчество снегов.

Лесопись I⁸²

Когда шишки вниз мечет сосна —
Водопадом их песнь рождена —
Спешит кто пройтись в лесах?
Рад речи стволов и птах?
В Риме лиственном таком

There the poet is at home.
He goes to the river-side, —
Not hook nor line hath he;
He stands in the meadows wide, —
Nor gun nor scythe to see.
Sure some god his eye enchants:
What he knows nobody wants.
In the wood he travels glad,
Without better fortune had,
Melancholy without bad.
Knowledge this man prizes best
Seems fantastic to the rest:
Pondering shadows, colors, clouds,
Grass-buds and caterpillar-shrouds,
Boughs on which the wild bees settle,
Tints that spot the violet’s petal,
Why Nature loves the number five,
And why the star-form she repeats:
Lover of all things alive,
Wonderer at all he meets,
Wonderer chiefly at himself,
Who can tell him what he is?
Or how meet in human elf
Coming and past eternities?

And such I knew, a forest seer,
A minstrel of the natural year,
Foreteller of the vernal ides,
Wise harbinger of spheres and tides,
A lover true, who knew by heart
Each joy the mountain dales impart;
It seemed that Nature could not raise
A plant in any secret place,
In quaking bog, on snowy hill,
Beneath the grass that shades the rill,
Under the snow, between the rocks,
In damp fields known to bird and fox.
But he would come in the very hour
It opened in its virgin bower,
As if a sunbeam showed the place,
And tell its long-descended race.
It seemed as if the breezes brought him,
It seemed as if the sparrows taught him;
As if by secret sight he knew
Where, in far fields, the orchis grew.
Many haps fall in the field
Seldom seen by wishful eyes,
But all her shows did Nature yield,
To please and win this pilgrim wise.
He saw the partridge drum in the woods;
He heard the woodcock’s evening hymn;
He found the tawny thrushes’ broods;

Цезаря-поэта дом.
Он идёт на брег реки,
Бросив лески и крючки;
Дали ширь полян леса —
Где ружьё или коса?
Чай, божок околдовал:
Груз ненужных знаний дал.
Путь лесной ему хорош,
Лучшей доли не найдёшь,
И унынья ни на грош.
Знаньем награждён сей муж,
Что для прочих просто чушь.
Тени, краски знать готов,
Травы, гусениц покров,
Сучья, где пчелиный рой,
На фиалках цвет чужой;
Пять – Природе в чём резон
Придавать вновь звёздный вид?83
Всё живое любит он,
Удивлён любым, что зрит,
Наипаче сам собой:
Кто таков, кто разберёт?
Как проказник смог такой
Видеть вечностей полёт?

Я знал лесного мудреца,
Природы вольного певца,
Оракула весенних ид⁸⁴,
Всё знавшего, как надлежит,
Любя, знал сердцем он один
Восторг, что с гор нёс глас долин;
Казалось, у Природы нет
Пути сберечь ростка секрет
В трясине, спрятав в снег холма,
Средь трав, от коих в речке тьма,
В просветах каменных кулис,
В сырых полях у птиц и лис.
А он мог хоть когда явиться,
Найдя, что девственно таится,
Мог солнечным лучом блеснуть,
Открыв находки долгий путь.
Казалось, ветерки вносили,
Казалось, ласточки учили;
Он тайну знал, где даль полей
Хранит цветенье орхидей.
Творилось многое вокруг,
Чем взор пытливый был томим,
Но всё явить Природа вдруг
Могла, чтоб рад был пилигрим.
Он куропаткам был знаком,
Ему гимн вальдшнеп напевал,
Он знал дрозда ручейный дом,

And the shy hawk did wait for him;
What others did at distance hear,
And guessed within the thicket’s gloom,
Was shown to this philosopher,
And at his bidding seemed to come.

In unploughed Maine he sought the lumberers’ gang
Where from a hundred lakes young rivers sprang;
He trode the unplanted forest floor, whereon
The all-seeing sun for ages hath not shone;
Where feeds the moose, and walks the surly bear
And up the tall mast runs the woodpecker.
He saw beneath dim aisles, in odorous beds,
The slight Linnæa hang its twin-born heads,
And blessed the monument of the man of flowers,
Which breathes his sweet fame through the northern bowers.
He heard, when in the grove, at intervals,
With sudden roar the aged pine-tree falls, —
One crash, the death-hymn of the perfect tree,
Declares the close of its green century.
Low lies the plant to whose creation went
Sweet influence from every element;
Whose living towers the years conspired to build,
Whose giddy top the morning loved to gild.
Through these green tents, by eldest Nature dressed,
He roamed, content alike with man and beast.
Where darkness found him he lay glad at night;
There the red morning touched him with its light.
Three moons his great heart him a hermit made,
So long he roved at will the boundless shade.
The timid it concerns to ask their way,
And fear what foe in caves and swamps can stray,
To make no step until the event is known,
And ills to come as evils past bemoan.
Not so the wise; no coward watch he keeps
To spy what danger on his pathway creeps;
Go where he will, the wise man is at home,
His hearth the earth, – his hall the azure dome;
Where his clear spirit leads him, there ’s his road
By God’s own light illumined and foreshowed.

’T was one of the charmèd days
When the genius of God doth flow;
The wind may alter twenty ways,
A tempest cannot blow;
It may blow north, it still is warm;
Or south, it still is clear;
Or east, it smells like a clover-farm;
Or west, no thunder fear.
The musing peasant, lowly great,
Beside the forest water sate;
The rope-like pine-roots crosswise grown
Composed the network of his throne;

Его пугливый сокол ждал;
То, что даль слуху посылала,
Что видел в сумраке лесов,
Всё мудрецу себя являло,
Казалось, шло к нему на зов⁸⁵.

Найти был лесорубов Мэна⁸⁶ спор,
Где уйму рек давали сто озёр;
Он лесом шёл, где снизу ни ростка,
Где солнца свет не видели века,
Где лось кормился, грубый мишка шёл,
И дятел поспешал на мачту-ствол.
В разломах тёмных, в запахах земли
Линне́и двухголовые росли,
Благословил он памятник: особо
Отметила ботаника чащоба⁸⁷.
В лесу гром слышал, через интервал,
И знал, что старый ствол сосновый пал:
Гимн смерти совершенного ствола
Являл, что жизнь зелёная прошла.
Лежит растенье, плод творенья сей,
Прекрасно в нём влиянье всех частей;
Живые башни – стройка долгих лет,
Вершины их любил златить рассвет.
В шатрах, куда дала Природа дверь,
Бродил; в ладу с ним человек и зверь.
Где заставала тьма, он рад был спать,
Огонь зари спешил его поднять.
Давала три луны⁸⁸ душа приют,
Так долго мрак бескрайний длился тут.
Робеющий спросить стремится путь,
Враги в пещерах, топях страшны – жуть,
Не разузнав, не ступит и шажка,
Ждёт злу вослед тьму бед наверняка.
Не то мудрец: не станет он плести,
Таится где опасность на пути;
По дому мудрый вольно так идёт,
А дом земля, где за́лом – синий свод;
За чистым духом вслед он путь торит,
И свет Господний поступь упредит.

На свет дневной сошла в тот час
Господня благодать,
Менялся ветер двадцать раз,
Но буре не бывать;
Он с севера – а всё ж тепло,
Он с юга – ясен свод,
С востока – клевер принесло,
Шлёт запад – гром нейдёт⁸⁹.
Крестьянин-тугодум тогда
Присел у леса, где вода;
Набрал корней сосновых он,
Заплёл, и получился трон;

The wide lake, edged with sand and grass,
Was burnished to a floor of glass,
Painted with shadows green and proud
Of the tree and of the cloud.
He was the heart of all the scene;
On him the sun looked more serene;
To hill and cloud his face was known, —
It seemed the likeness of their own;
They knew by secret sympathy
The public child of earth and sky.
‘You ask,’ he said, ‘what guide
Me through trackless thickets led,
Through thick-stemmed woodlands rough and wide.
I found the water’s bed.
The watercourses were my guide;
I travelled grateful by their side,
Or through their channel dry;
They led me through the thicket damp,
Through brake and fern, the beavers’ camp,
Through beds of granite cut my road,
And their resistless friendship showed.
The falling waters led me,
The foodful waters fed me,
And brought me to the lowest land,
Unerring to the ocean sand.
The moss upon the forest bark
Was pole-star when the night was dark;
The purple berries in the wood
Supplied me necessary food;
For Nature ever faithful is
To such as trust her faithfulness.
When the forest shall mislead me,
When the night and morning lie,
When sea and land refuse to feed me,
’T will be time enough to die;
Then will yet my mother yield
A pillow in her greenest field,
Nor the June flowers scorn to cover
The clay of their departed lover.’

Woodnotes II

As sunbeams stream through liberal space
And nothing jostle or displace,
So waved the pine-tree through my thought
And fanned the dreams it never brought.

‘Whether is better, the gift or the donor?
Come to me,’
Quoth the pine-tree,
‘I am the giver of honor.

От трав с песком ширь вод пошла,
Гладь озера – пол из стекла
В зелёных тенях; тешит спесь:
Лес и облака тут есть.
Он – сердцевина сцены всей,
К нему и солнца взор добрей;
Холму и облаку знаком:
На них походит прямиком;
Своим считают не шутя:
Земли и неба он дитя.
«Спросишь, – молвил, – кто провёл
Сквозь чащобу, чёрт-те где,
Сквозь лесной край дикий шёл,
И вышел я к воде.
Ручейки вели меня,
Шёл, им преданность храня:
Сух ручей – не западня;
Вели в кустарнике густом,
Сквозь зелень, и бобровый дом,
И прямиком через карьер,
Явивши дружества пример.
Вели и водопады,
Дать пищу воды рады,
И привели в низинный край,
Песок там, как морской, считай.
Мох на коре порой ночной
Звездой полярной был со мной⁹⁰;
Мне пу́рпур ягод лес дарил,
Давая подкрепленье сил;
Всегда Природа тем верна,
Кто верит, что верна она.
Когда лес мотал мне душу,
Ночь и утро лгали мне,
Не накормили море с сушей,
Погибнуть мог бы я вполне;
Но даст мамаша, ей-же-ей,
Подушку зелени своей,
Цветы же смогут, я в надежде,
Укрыть любившего их прежде».

Лесопись II⁹¹

Луч солнца пустоту проткнёт —
Ничто не сдвинет, не толкнёт;
Вот так качнулась в мысль сосна,
Хоть грёз хозяйка не она.

«Дар иль дарящий: кто лучше, спрошу я?
Ну, ко мне! —
Слово сосне, —
Я благородство дарую.

My garden is the cloven rock,
And my manure the snow;
And drifting sand-heaps feed my stock,
In summer’s scorching glow.
He is great who can live by me:
The rough and bearded forester
Is better than the lord;
God fills the scrip and canister,
Sin piles the loaded board.
The lord is the peasant that was,
The peasant the lord that shall be;
The lord is hay, the peasant grass,
One dry, and one the living tree.
Who liveth by the ragged pine
Foundeth a heroic line;
Who liveth in the palace hall
Waneth fast and spendeth all.
He goes to my savage haunts
With his chariot and his care;
My twilight realm he disenchants,
And finds his prison there.

‘What prizes the town and the tower?
Only what the pine-tree yields;
Sinew that subdued the fields;
The wild-eyed boy, who in the woods
Chants his hymn to hills and floods,
Whom the city’s poisoning spleen
Made not pale, or fat, or lean;
Whom the rain and the wind purgeth
Whom the dawn and the day-star urgeth,
In whose cheek the rose-leaf blusheth,
In whose feet the lion rusheth,
Iron arms, and iron mould,
That know not fear, fatigue, or cold.
I give my rafters to his boat,
My billets to his boiler’s throat,
And I will swim the ancient sea
To float my child to victory,
And grant to dwellers with the pine
Dominion o’er the palm and vine.
Who leaves the pine-tree, leaves his friend,
Unnerves his strength, invites his end.
Cut a bough from my parent stem,
And dip it in thy porcelain vase;
A little while each russet gem
Will swell and rise with wonted grace;
But when it seeks enlarged supplies,
The orphan of the forest dies.
Whoso walks in solitude
And inhabiteth the wood,
Choosing light, wave, rock and bird,

Скала с расщелиной – мой сад,
А снег мне как навоз;
Водой снега́ меня снабдят,
Лишь припечёт всерьёз.
Жилец мой славный, по всему:
Лесник, пусть груб и бородат,
Но лорда обошёл;
Суму с жестянкой Бог дать рад,
Грех грузит пышный стол.
Повадками лорд как мужлан,
Селя́нин примером ему;
Лорд – сено из травки селян,
Он высох, им сушь ни к чему⁹².
Сосны́косматой близ живёт
Героический народ,
Ну а жителю дворца
Ждать бесславного конца.
Он диких нор моих достиг
С заботой, в колеснице;
От полумрака сразу сник,
Как будто он в темнице.

Что в граде и башне такого?
Тем же славится сосна:
Выше мест вокруг она;
Пучеглазик здешний смог
Спеть про горку и поток;
Стал бы, городом смущён,
Бледен, тощ иль жирен он —
Чищен ветром и дождём,
Жив рассветом, ясным днём,
Чьим щекам дать розам цвету,
Ноги чьи – сильнее нету,
Железны руки, нрав, как сталь,
Что́ ему страх, мороз, печаль?
Для судна брусья я дала,
Поленья – в пасть его котла,
Морям дам мыть свои бока,
К победе приведу сынка,
Пусть в соснах выросший народ
Лозу и пальму обретёт.
Сосну покинешь – брошен друг,
Он сил лишён, край жизни туг.
Срежь ветку с моего ствола,
Да вставь поглубже в свой фарфор;
Лишь чуть красотка отошла,
Раздастся вширь, как целый бор,
Но коль питанья слаб подвод,
Лесная сирота умрёт.
Всяк, кто бродит, одинок,
Кто в лесу прижиться смог,
Кто выбрал волны, скалы, птах,

Before the money-loving herd,
Into that forester shall pass,
From these companions, power and grace.
Clean shall he be, without, within,
From the old adhering sin,
All ill dissolving in the light
Of his triumphant piercing sight:
Not vain, sour, nor frivolous;
Not mad, athirst, nor garrulous;
Grave, chaste, contented, though retired,
And of all other men desired.
On him the light of star and moon
Shall fall with purer radiance down;
All constellations of the sky
Shed their virtue through his eye.
Him Nature giveth for defence
His formidable innocence;
The mounting sap, the shells, the sea,
All spheres, all stones, his helpers be;
He shall meet the speeding year,
Without wailing, without fear;
He shall be happy in his love,
Like to like shall joyful prove;
He shall be happy whilst he wooes,
Muse-born, a daughter of the Muse.
But if with gold she bind her hair,
And deck her breast with diamond,
Take off thine eyes, thy heart forbear,
Though thou lie alone on the ground.

‘Heed the old oracles,
Ponder my spells;
Song wakes in my pinnacles
When the wind swells.
Soundeth the prophetic wind,
The shadows shake on the rock behind,
And the countless leaves of the pine are strings
Tuned to the lay the wood-god sings.
Hearken! Hearken!
If thou wouldst know the mystic song
Chanted when the sphere was young.
Aloft, abroad, the pæan swells;
O wise man! hear’st thou half it tells?
O wise man! hear’st thou the least part?
’T is the chronicle of art.
To the open ear it sings
Sweet the genesis of things,
Of tendency through endless ages,
Of star-dust, and star-pilgris,
Of rounded worlds, of space and time,
Of the old flood’s subsiding slime,
Of chemic matter, force and form,

А не тот сброд, что при деньгах, —
Такому в лесники попасть,
Забыв партнёров, такт и власть⁹³.
От греха былого чист,
Что прилип, как банный лист,
И сокрушит все беды враз
Его победный зоркий глаз:
Не пуст, не кисл, не суетлив,
Не дик, не алчен, не болтлив,
Твёрд, строг, доволен, не закрыт,
Ко всем вокруг благоволит.
Как лунный, так и звёздный свет
На нём сияют, чище нет;
Созвездья неба все подряд
Свои льют блага сквозь тот взгляд.
Само́й Природой защищён,
Поскольку чист бескрайне он;
Гор сила, раковин и вод,
Планет, камней его ведёт;
В нём раздумья о годах
Не рождают стон и страх;
В любви достигнет счастья он,
В её негу погружён;
Удача ждёт со сватовством:
Дочь музы встретит брата в нём.
Но коль в причёску злато гоже,
Алмазами украсит грудь,
Взор отведи, и душу тоже,
Уж лучше одиноким будь.

Был древний мудр предвестник,
Я глубока;
В верхушке будит песню
Взлёт ветерка.
Он пророчество принёс,
Пляс тене́й покрыл утёс,
Сотни игл моих стали вместо струн,
Мотив дал лесу бог-певун.
Слушай! Слушай!
Знай же, что напев чудной
Был пред юной спет Землёй.
Пеан⁹⁴ – для шири, высоты;
Мудрец! Полпесни слышал ты?
Мудрец! Концовка не мутна?
Летопись искусств она.
Всякий мог услышать в ней
Про начало всех вещей⁹⁵,
Про ход их сквозь года без счёту,
Пыль звёзд и звёздные полёты,
Про круговерть миров и лет,
Про ил потопа, гуще нет,
Про химию форм, сил и масс,

Of poles and powers, cold, wet, and warm:
The rushing metamorphosis
Dissolving all that fixture is,
Melts things that be to things that seem,
And solid nature to a dream.
O, listen to the undersong,
The ever old, the ever young;
And, far within those cadent pauses,
The chorus of the ancient Causes!
Delights the dreadful Destiny
To fling his voice into the tree,
And shock thy weak ear with a note
Breathed from the everlasting throat.
In music he repeats the pang
Whence the fair flock of Nature sprang.
O mortal! thy ears are stones;
These echoes are laden with tones
Which only the pure can hear;
Thou canst not catch what they recite
Of Fate and Will, of Want and Right,
Of man to come, of human life,
Of Death and Fortune, Growth and Strife.’

Once again the pine-tree sung: —
‘Speak not thy speech my boughs among:
Put off thy years, wash in the breeze;
My hours are peaceful centuries.
Talk no more with feeble tongue;
No more the fool of space and time,
Come weave with mine a nobler rhyme.
Only thy Americans
Can read thy line, can meet thy glance,
But the runes that I rehearse
Understands the universe;
The least breath my boughs which tossed
Brings again the Pentecost;
To every soul resounding clear
In a voice of solemn cheer, —
“Am I not thine? Are not these thine?”
And they reply, “Forever mine!”
My branches speak Italian,
English, German, Basque, Castilian,
Mountain speech to Highlanders,
Ocean tongues to islanders,
To Fin and Lap and swart Malay,
To each his bosom-secret say.

‘Come learn with me the fatal song
Which knits the world in music strong,
Come lift thine eyes to lofty rhymes,
Of things with things, of times with times,
Primal chimes of sun and shade,

Про по́люса и стран запас:
Как натиском метаморфоз
Размыто бывшее всерьёз,
Течёт, чему течь не резон,
Опору заменяет сон⁹⁶.
Лови припев в звучанье струн,
Что вечно древен, вечно юн,
И в паузах, занырнув в глубины,
Услышь про древние Причины!
Ужасный Рок прельщает нас
Метнуть к вершине древа глас
И потрясти слух силой нот,
Что глотка вечная даёт.

Напев вновь дарит боль утрат
Природой своих лучших стад.
О смертный! Твой слух, как стена,
Нот уйма ему не слышна,
Доступных лишь чистому слуху;
Ты нот не слышишь череду
Про Волю, Право, Рок, Нужду,
Про жизнь, про поколений хвост,
Про Смерть, Удачу, Спор и Рост».
Напев сосны опять потёк:
«В ветвях моих молчи, дружок,
Сбрось годы, ветерком их смой,
В моих часах веков покой.
Пусть не робеет язычок;
Про время, место не глупи,
Со мной получше стих слепи.
Лишь Америки народ
Твой встретит взгляд, твой стих прочтёт,
Моих же рун понятен звук
Для всей вселенной без натуг;
Чуть ветвями шевельну,
Троицу в дома верну;
Душам ясен, без разбора,
Добрый глас святого хора:
“Твоя ли я? Твои ль они?”
Ответ: “Мы вместе искони!”
Поймет речь итальянец,
Немец, бритт, баск, корсиканец,
Горцам вышлю слово в слово,
Для народа островного,
Малаец будь, лопарь иль финн,
Дойдёт посланье до глубин.

Со мной песнь роковую спой,
Что вяжет целый мир собой,
Взляд подними: высокий слог
Свести и суть, и время смог;
Свет с тенью сочетал он вдруг,

Of sound and echo, man and maid,
The land reflected in the flood,
Body with shadow still pursued.
For Nature beats in perfect tune,
And rounds with rhyme her every rune,
Whether she work in land or sea,
Or hide underground her alchemy.
Thou canst not wave thy staff in air,
Or dip thy paddle in the lake,
But it carves the bow of beauty there,
And the ripples in rhymes the oar forsake.
The wood is wiser far than thou;
The wood and wave each other know
Not unrelated, unaffied,
But to each thought and thing allied,
Is perfect Nature’s every part,
Rooted in the mighty Heart.
But thou, poor child! unbound, unrhymed,
Whence camest thou, misplaced, mistimed,
Whence, O thou orphan and defrauded?
Is thy land peeled, thy realm marauded?
Who thee divorced, deceived and left?
Thee of thy faith who hath bereft,
And torn the ensigns from thy brow,
And sunk the immortal eye so low?
Thy cheek too white, thy form too slender,
Thy gait too slow, thy habits tender
For royal man;—they thee confess
An exile from the wilderness, —
The hills where health with health agrees,
And the wise soul expels disease.
Hark! in thy ear I will tell the sign
By which thy hurt thou may’st divine.
When thou shalt climb the mountain cliff,
Or see the wide shore from thy skiff,
To thee the horizon shall express
But emptiness on emptiness;
There lives no man of Nature’s worth
In the circle of the earth;
And to thine eye the vast skies fall,
Dire and satirical,
On clucking hens and prating fools,
On thieves, on drudges and on dolls.
And thou shalt say to the Most High,
“Godhead! all this astronomy,
And fate and practice and invention,
Strong art and beautiful pretension,
This radiant pomp of sun and star,
Throes that were, and worlds that are,
Behold! were in vain and in vain; —
It cannot be, – I will look again.

Связал влюблённых, с эхом звук,
Ответ земли нашёл поток,
Плоть с духом ладит диалог⁹⁷.
Напев Природы – верный тон,
Вкруг каждой руны рифм заслон:
На суше труд её, средь вод,
Иль тайну в землю уберёт.
Махать дубинкой не годится,
Веслом лезть в воду; там и тут
Дуга красивая родится,
А рифмы брызг дубы стряхнут⁹⁸.
Ведь лес тебя куда мудрей,
С волной он дружит – не разлей:
Не чуждых и не врозь ничуть
Роднит любая мысль и суть;
Во всём Природа хороша,
И велика её Душа.
Бедняжка! Рифмы – цепь словес,
Не к месту ты, не впору влез,
Сиротка жалкого разбора,
Оборвыш, жертва мародёра!
И кем обманут, брошен ты?
Ты, почитатель пустоты,
С кокардой, сорванной со лба,
Тот, к кому жутко зла судьба?
Ты бледен, руки, ноги – палки,
Неровен шаг, повадки жалки;
Тебя сочтут, поставив крест,
Изгнанником из диких мест:
С тех гор, где здравы все – не спорь —
И мудрый прочь сгоняет хворь.
Послушай! Дам тебе совет,
Как сможешь ты предвидеть вред.
Когда ползёшь на горный пик,
Или брег пред яликом возник,
На горизонте видишь ты
Лишь пустоту из пустоты;
Никто, Природою ценим,
Не прельщается таким;
Небеса плюх с вышины,
Сатиричны и страшны,
На клуш, болтливых дураков,
На кукол, батраков, воров.
Тогда Всевышнему скажи:
“Господь! Все астромиражи,
Судьба и новшества при деле,
Искусства сила, прелесть цели,
Сиянья звёзд и солнца спесь,
Тьма мук былых, миры, что есть,
Заметь! Всё было зря и зря⁹⁹.
Не может быть – вновь гляну я.

Surely now will the curtain rise,
And earth’s fit tenant me surprise; —
But the curtain doth not rise,
And Nature has miscarried wholly
Into failure, into folly.”

‘Alas! thine is the bankruptcy,
Blessed Nature so to see.
Come, lay thee in my soothing shade,
And heal the hurts which sin has made.
I see thee in the crowd alone;
I will be thy companion.
Quit thy friends as the dead in doom,
And build to them a final tomb;
Let the starred shade that nightly falls
Still celebrate their funerals,
And the bell of beetle and of bee
Knell their melodious memory.
Behind thee leave thy merchandise,
Thy churches and thy charities;
And leave thy peacock wit behind;
Enough for thee the primal mind
That flows in streams, that breathes in wind:
Leave all thy pedant lore apart;
God hid the whole world in thy heart.
Love shuns the sage, the child it crowns,
Gives all to them who all renounce.
The rain comes when the wind calls;
The river knows the way to the sea;
Without a pilot it runs and falls,
Blessing all lands with its charity;
The sea tosses and foams to find
Its way up to the cloud and wind;
The shadow sits close to the flying ball;
The date fails not on the palm-tree tall;
And thou, – go burn thy wormy pages, —
Shalt outsee seers, and outwit sages.
Oft didst thou thread the woods in vain
To find what bird had piped the strain: —
Seek not, and the little eremite
Flies gayly forth and sings in sight.

‘Hearken once more!
I will tell thee the mundane lore.
Older am I than thy numbers wot,
Change I may, but I pass not.
Hitherto all things fast abide,
And anchored in the tempest ride.
Trenchant time behoves to hurry
All to yean and all to bury:
All the forms are fugitive,
But the substances survive.

Ну, ясно, занавес взлетит,
Земли властитель удивит;
Но, увы, он не летит,
Природа в полной неудаче,
Считай, на грани плача”.

Увы! Полнейший ты банкрот,
Что Природа признаёт.
Ложись, тень вовсе не плоха,
Да исцели плоды греха.
В толпе ты, вижу, одинок,
С тобой пребуду я, дружок.
Брось друзей, даст смерть покой,
Их общим памятником скрой;
Пусть небосвод, в сиянье тих,
Отметит похороны их,
Пусть пчёл гуденье, треск жучков
Заменит звон колоколов.
Оставь товары, цепь обуз,
Брось церкви, подаяний груз,
Оставь свою павлинью спесь,
Ума простого хватит здесь:
Им жив поток, в нём ветер весь;
Педанта знанья не жалей,
Бог скрыл весь мир в душе твоей.
Страсть к мудрецам не пристаёт,
Кто всё отверг, тем всё даёт.
Приходит дождь, коль ветром зван,
Река находит к морю путь,
Какой без лоцмана ей дан,
Раздав всем странам блага чуть;
В злой пене хочется морям
Подняться к тучам и ветрам;
Тень точно метит мяча полёт,
И финик с пальмы не упадёт;
А ты – сожги страничек дрянь —
Умней пророков мудрых стань.
Бродил ты лесом часто зря,
В ум поиск певуна беря;
Так не ищи: отшельник впредь
Сам прилетит и станет петь.

Слушай опять!
О простом я хочу сказать.
Дольше многих здесь жизнь веду,
Изменюсь, но не уйду.
До сих пор выношу́ тьму бед,
И буря не свалит, нет.
Веку гонку бы устроить:
Всех родить, всех упокоить;
Разных форм недолог бег,
Но материя навек.

Ever fresh the broad creation,
A divine improvisation,
From the heart of God proceeds,
A single will, a million deeds.
Once slept the world an egg of stone,
And pulse, and sound, and light was none;
And God said, “Throb!” and there was motion
And the vast mass became vast ocean.
Onward and on, the eternal Pan,
Who layeth the world’s incessant plan,
Halteth never in one shape,
But forever doth escape,
Like wave or flame, into new forms
Of gem, and air, of plants, and worms.
I, that to-day am a pine,
Yesterday was a bundle of grass.
He is free and libertine,
Pouring of his power the wine
To every age, to every race;
Unto every race and age
He emptieth the beverage;
Unto each, and unto all,
Maker and original.
The world is the ring of his spells,
And the play of his miracles.
As he giveth to all to drink,
Thus or thus they are and think.
With one drop sheds form and feature;
With the next a special nature;
The third adds heat’s indulgent spark;
The fourth gives light which eats the dark;
Into the fifth himself he flings,
And conscious Law is King of kings100.
As the bee through the garden ranges,
From world to world the godhead changes;
As the sheep go feeding in the waste,
From form to form He maketh haste;
This vault which glows immense with light
Is the inn where he lodges for a night.
What recks such Traveller if the bowers
Which bloom and fade like meadow flowers
A bunch of fragrant lilies be,
Or the stars of eternity?
Alike to him the better, the worse, —
The glowing angel, the outcast corse.
Thou metest him by centuries,
And lo! he passes like the breeze;
Thou seek’st in globe and galaxy,
He hides in pure transparency;
Thou askest in fountains and in fires,
He is the essence that inquires.
He is the axis of the star;

Вечно свеж поток новаций,
Го́спода импровизаций:
Божий дух создать сумел
Единой волей уйму дел.
Мир спал яйцом из камня, тих,
Чувств, света, звуков никаких;
Бог рек: “Встряхнись!”, в движенье странном
Та масса стала океаном.
А дальше вновь извечный Пан¹⁰¹,
Мешаясь в сотворенья план,
Меняя образ без труда,
Мог ловко ускользнуть всегда,
Сравнившись тем с волной, огнём,
Стать камнем, травкой иль червём.
Я, ныне ставшая сосной,
Пучком травы была вчера.
Он, вольнодумец продувной,
Винище лил как из ведра
На всякий век, любой народ;
Народ ли, век – в любую цель
Выливал до донца хмель;
Чтоб споить всех наповал,
Лил поэт-оригинал.
Стал мир кольцом его чудес
И сценой для волшебных пьес.
Сколь ни лей в раскрытый рот,
Жив и думать стал народ.
С первой каплей вид фигуры,
Со второй черты натуры,
От третьей искорка тепла,
С четвёртой светом стёрта мгла,
А пятую Пан счёл своей,
И стал Закон царём царей.
Как садом носится пчела,
Так благодать по миру шла;
Как овцы щиплют клеверок,
Спешил от формы к форме Бог;
Сияющий над миром свод
Ночлег Всевышнему даёт.
И Странника тревога странна:
Ведь всякий дом – цветов поляна,
Душистых лилий он букет
Иль бесконечный звёздный свет?
Ему иль люб или нелюб
Светлейший ангел, жалкий труп.
Ему отмерил ты века,
Гляди! Он вроде ветерка;
По всей вселенной поиск твой,
Сокрыт он в ясности простой;
Ключ, пламя – ищешь тут и там,
Но сущность поиска он сам.
Стал звёздной осью в вышине,

He is the sparkle of the spar;
He is the heart of every creature;
He is the meaning of each feature;
And his mind is the sky.
Than all it holds more deep, more high.’

Monadnoc

Thousand minstrels woke within me,
‘Our music ’s in the hills;’ —
Gayest pictures rose to win me,
Leopard-colored rills.
‘Up! – If thou knew’st who calls
To twilight parks of beech and pine,
High over the river intervals,
Above the ploughman’s highest line,
Over the owner’s farthest walls!
Up! where the airy citadel
O’erlooks the surging landscape’s swell!
Let not unto the stones the Day
Her lily and rose, her sea and land display.
Read the celestial sign!
Lo! the south answers to the north;
Bookworm, break this sloth urbane;
A greater spirit bids thee forth
Than the gray dreams which thee detain.
Mark how the climbing Oreads
Beckon thee to their arcades;
Youth, for a moment free as they,
Teach thy feet to feel the ground,
Ere yet arrives the wintry day
When Time thy feet has bound.
Take the bounty of thy birth,
Taste the lordship of the earth.’

I heard, and I obeyed, —
Assured that he who made the claim,
Well known, but loving not a name,
Was not to be gainsaid.
Ere yet the summoning voice was still,
I turned to Cheshire’s haughty hill.
From the fixed cone the cloud-rack flowed
Like ample banner flung abroad
To all the dwellers in the plains
Round about, a hundred miles,
With salutation to the sea and to the bordering isles.
In his own loom’s garment dressed,
By his proper bounty blessed,
Fast abides this constant giver,
Pouring many a cheerful river;
To far eyes, an aerial isle
Unploughed, which finer spirits pile,

Стал малой искрой на бревне,
Он сердце всякого творенья,
Он сущность всякого явленья,
Ему все небеса даны.
В нём больше выси, глубины».

Монадно́ к¹⁰²

Певуны во мне запели:
«Наши песни средь холмов!»,
Веселей нет – одолели —
Блики крапчатых ручьёв.
«Ввысь! – коль знаешь, кто зовёт
К букам, соснам в полумрак,
Выше, чем река течёт;
Пашня вверх не лезет так,
За ограды путь ведёт!
Ввысь! Где воздуха оплот
Над пейзажами встаёт!
Каменьям Дня не до́лжно дать
Вид лилий и роз, земли и морей являть.
Пойми небесный знак!
Глянь! Юг дал северу ответ;
Книжник, не сиди вот так;
Дух зовёт, могучей нет,
Брось седую муть бумаг.
Восхожденье ореад¹⁰³
Тебя манит в тишь аркад,
Юн на миг стань, как они,
И ногам задай урок;
Зимние наступят дни,
Век не пустит за порог.
Дар рождения освой,
Власть почувствуй над землёй».

Призыву как не внять;
Уверен: звавшему тому —
Такому имя ни к чему —
Не стоит возражать.
Пусть глас не стих ещё, пора;
Туда свернул я, где ждала надменно Че́шира¹⁰⁴ гора.
С вершины тучи плыли так,
Как на ветру трепещет стяг,
К тем людям, что внизу живут;
На сотню миль пролёг маршрут,
И морю с цепью островов готовился салют.
В домотканое одет,
Должной щедростью согрет,
Пик, даров клад неизменных,
Про́лил много речек пенных;
Воздушный остров зрела даль,
Не знавший плуга (духам жаль),

Which morn and crimson evening paint
For bard, for lover and for saint;
An eyemark and the country’s core,
Inspirer, prophet evermore;
Pillar which God aloft had set
So that men might it not forget;
It should be their life’s ornament,
And mix itself with each event;
Gauge and calendar and dial,
Weatherglass and chemic phial,
Garden of berries, perch of birds,
Pasture of pool-haunting herds,
Graced by each change of sum untold,
Earth-baking heat, stone-cleaving cold.

The Titan heeds his sky-affairs,
Rich rents and wide alliance shares;
Mysteries of color daily laid
By morn and eve in light and shade;
And sweet varieties of chance,
And the mystic seasons’ dance;
And thief-like step of liberal hours
Thawing snow-drift into flowers.
O, wondrous craft of plant and stone
By eldest science wrought and shown!

‘Happy,’ I said, ‘whose home is here!
Fair fortunes to the mountaineer!
Boon Nature to his poorest shed
Has royal pleasure-grounds outspread.’
Intent, I searched the region round,
And in low hut the dweller found:
Woe is me for my hope’s downfall!
Is yonder squalid peasant all
That this proud nursery could breed
For God’s vicegerency and stead?
Time out of mind, this forge of ores;
Quarry of spars in mountain pores;
Old cradle, hunting-ground and bier
Of wolf and otter, bear and deer;
Well-built abode of many a race;
Tower of observance searching space;
Factory of river and of rain;
Link in the Alps’ globe-girding chain;
By million changes skilled to tell
What in the Eternal standeth well,
And what obedient Nature can; —
Is this colossal talisman
Kindly to plant and blood and kind,
But speechless to the master’s mind?
I thought to find the patriots
In whom the stock of freedom roots;

Зарёй окрашенный, цени́ м
Влюблённым, бардом и святым;
Приметен, всем являться мог
Как вдохновитель и пророк;
Взнесённый Господом оплот,
В людской он памяти живёт;
Украсить жизни смертных рад,
В любую новость вносит вклад;
Компасом и мерой стал,
Он барометр и фиал¹⁰⁵,
Ягод сад, для птиц насест,
Выпас с уймой водных мест,
Благословен за всё подряд
В палящий зной, в трескучий хлад.

Титан делами в небе правит,
В накладе ближних не оставит;
Даст тайны цвета каждый день,
Мешая в зорях свет и тень,
Случай многое припас:
И сезонов дивный пляс,
И воровской шаг часа, чтобы
В цветы пустили сок сугробы.
Растений с камнем дивный труд
Искусством древним явлен тут!

Сказал я: «Счастлив, чей дом тут!
Пусть горцы радость обретут!
Щедра природа к беднякам,
Метнув красо́ты тут и там».
С вниманьем бросив взгляд вокруг,
Приметил хижину я вдруг;
Беда: моим надеждам крах!
Живёт ли бедный кто в горах,
Чтоб дом тут строить захотел,
Наместник Божий за надел?
Веками плавят здесь руду,
Каменоломни на виду;
Родится, ест, уйдёт под сень
Здесь выдра, волк, медведь, олень;
Народов многих чудный дом,
Сторожевая башня в нём,
Всех рек и всех дождей завод,
Цепь поясом до Альп идет,
Мильоном перемен даст знак,
Что во Вселенной так, не так,
Какой урок Природе дан;
Такой огромный талисман,
Столь добрый к поселенцам всем,
Чтоб пред хозяином был нем?
Я мнил, найдётся патриот,
В котором вольный дух живёт;

To myself I oft recount
Tales of many a famous mount, —
Wales, Scotland, Uri, Hungary’s dells:
Bards, Roys, Scanderbegs and Tells;
And think how Nature in these towers
Uplifted shall condense her powers,
And lifting man to the blue deep
Where stars their perfect courses keep,
Like wise preceptor, lure his eye
To sound the science of the sky,
And carry learning to its height
Of untried power and sane delight:
The Indian cheer, the frosty skies,
Rear purer wits, inventive eyes, —
Eyes that frame cities where none be,
And hands that stablish what these see:
And by the moral of his place
Hint summits of heroic grace;
Man in these crags a fastness find
To fight pollution of the mind;
In the wide thaw and ooze of wrong,
Adhere like this foundation strong,
The insanity of towns to stem
With simpleness for stratagem.
But if the brave old mould is broke,
And end in churls the mountain folk
In tavern cheer and tavern joke,
Sink, O mountain, in the swamp!
Hide in thy skies, O sovereign lamp!
Perish like leaves, the highland breed
No sire survive, no son succeed!

Soft! let not the offended muse
Toil’s hard hap with scorn accuse.
Many hamlets sought I then,
Many farms of mountain men.
Rallying round a parish steeple
Nestle warm the highland people,
Coarse and boisterous, yet mild,
Strong as giant, slow as child.
Sweat and season are their arts,
Their talismans are ploughs and carts;
And well the youngest can command
Honey from the frozen land;
With cloverheads the swamp adorn,
Change the running sand to corn;
For wolf and fox, bring lowing herds,
And for cold mosses, cream and curds:
Weave wood to canisters and mats;
Drain sweet maple juice in vats.
No bird is safe that cuts the air
From their rifle or their snare;

Я припомнить был востёр
Сказки знаменитых гор:
Валийцев, скоттов каждый дол
В преданьях бардов просто цвёл;
Считал, что в башнях сих нехилых
Природа наберётся силы,
Людей в те сини углубит,
Где звёздам не сойти с орбит,
Зажжёт огонь в людских глазах
Наукою о небесах;
Речь, когда знанья близ высот,
О неизведанном пойдёт:
Индейский клич, небесный хлад
Оценит умный, цепкий взгляд,
В пустыне город – для него,
И те, кто создал волшебство;
Он, зная нравы этих мест,
Героев соберёт окрест;
Люд в скалах обречён судьбой
Вступить за чистый разум в бой;
Стоять средь волн и тины зла,
Как неприступная скала,
Грести отбросы городов
С простецкой хитростью готов.
Коль храбрый старый мир не в счёт,
И грубым горский стал народ,
Кабацких накопив острот,
Вершина, в топи утони!
Спрячь, небо, верности огни!
Навеки сгинь, народ вершин,
Ни отче не спасись, ни сын!

Потише! С оскорблённых муз
Сними презренья к счастью груз.
Много ферм я обошёл
И немало горских сёл.
К колокольням всюду льнёт,
Уловив тепло, народ,
Мягок, пусть и груб, и рьян,
С детским сердцем великан.
Труд, страда – иного нет,
Плуг, повозка – амулет;
Мёд добыть юнцы смогли
Из мороженой земли;
Топь в клевере, ему дано
Зыбь песка согнать в зерно;
Мычит волка́м и лисам скот,
Ждёт тво́рог, сливки хлад болот,
Шерсть – на матрацы и в чулан,
Сироп кленовый – прямо в чан.
Дичь в небе не ушла пока
От их винтовки¹⁰⁶ и силка;

No fish, in river or in lake,
But their long hands it thence will take;
Whilst the country’s flinty face,
Like wax, their fashioning skill betrays,
To fill the hollows, sink the hills,
Bridge gulfs, drain swamps, build dams and mills,
And fit the bleak and howling waste
For homes of virtue, sense and taste.
The World-soul knows his own affair,
Forelooking, when he would prepare
For the next ages, men of mould
Well embodied, well ensouled,
He cools the present’s fiery glow,
Sets the life-pulse strong but slow:
Bitter winds and fasts austere
His quarantines and grottoes, where
He slowly cures decrepit flesh,
And brings it infantile and fresh.
Toil and tempest are the toys
And games to breathe his stalwart boys:
They bide their time, and well can prove,
If need were, their line from Jove;
Of the same stuff, and so allayed,
As that whereof the sun is made,
And of the fibre, quick and strong,
Whose throbs are love, whose thrills are song.

Now in sordid weeds they sleep,
In dulness now their secret keep;
Yet, will you learn our ancient speech,
These the masters who can teach.
Fourscore or a hundred words
All their vocal muse affords;
But they turn them in a fashion
Past clerks’ or statesmen’s art or passion.
I can spare the college bell,
And the learned lecture, well;
Spare the clergy and libraries,
Institutes and dictionaries,
For that hardy English root
Thrives here, unvalued, underfoot.
Rude poets of the tavern hearth,
Squandering your unquoted mirth,
Which keeps the ground and never soars,
While Jake retorts and Reuben roars;
Scoff of yeoman strong and stark,
Goes like bullet to its mark;
While the solid curse and jeer
Never balk the waiting ear.

On the summit as I stood,
O’er the floor of plain and flood

Рыбёшкам озера, реки
Не вырваться из их руки;
Окрестностей суровый лик
При их усердье не так дик:
Заполнить ямы, горки срыть,
Мост, дамбу, мельницу пустить,
Застроить пустошь предстоит,
Домам придав смысл, вкус и вид.
Тьма дел у Мировой Души:
Готовить что, поди реши
К грядущему, когда народ
Плоть, душу славно обретёт;
Стремится погасить раздор,
Чтоб пульс был полон, но не скор;
Лютым ве́трам тьма работы
Те карантины брать и гроты,
Где возятся со старичьём,
Впуская свежесть детства в дом.
Игрушки – буря, тяжкий труд —
Мальчишкам силу придают;
Докажут ясно, коль прижмёт,
Что от Юпитера их род:
Такая плоть, и в ней покой,
Хоть солнце делай из такой;
Их дух силён, быстр и хорош,
Любовь их пульс, а песня дрожь.

На траве вонючей спят,
И тайны в простоте хранят,
Но старую узнать чтоб речь,
Остаётся их привлечь.
В запасе меньше сотни слов
У музы этих стариков,
Но не дадут такой вот страсти
Слова говорунов при власти.
Важный ко́лледж мне на кой,
И учёных лекций рой?
Без попов, библиотек,
Словарей бы про́жил век,
Ведь язык английский крут
Под ногами, прямо тут.
У поэтов кабака
Песня во́льна и легка,
Она у ног, не знать ей взлёт:
Иаков зол, Рувим орёт¹⁰⁷;
Жёсток йомена смешок,
Саданёт, как пуля в бок;
Ну а колкости, проклятья
Не намерен пропускать я¹⁰⁸.

Я, вершины властелин,
Выше речек и равнин,

Seemed to me, the towering hill
Was not altogether still,
But a quiet sense conveyed:
If I err not, thus it said: —

‘Many feet in summer seek,
Oft, my far-appearing peak;
In the dreaded winter time,
None save dappling shadows climb,
Under clouds, my lonely head,
Old as the sun, old almost as the shade;
And comest thou
To see strange forests and new snow,
And tread uplifted land?
And leavest thou thy lowland race,
Here amid clouds to stand?
And wouldst be my companion
Where I gaze, and still shall gaze,
Through tempering nights and flashing days,
When forests fall, and man is gone,
Over tribes and over times,
At the burning Lyre,
Nearing me,
With its stars of northern fire,
In many a thousand years?

Gentle pilgrim, if thou know
The gamut old of Pan,
And how the hills began,
The frank blessings of the hill
Fall on thee, as fall they will.

‘Let him heed who can and will;
Enchantment fixed me here
To stand the hurts of time, until
In mightier chant I disappear.
If thou trowest
How the chemic eddies play,
Pole to pole, and what they say;
And that these gray crags
Not on crags are hung,
But beads are of a rosary
On prayer and music strung;
And, credulous, through the granite seeming,
Seest the smile of Reason beaming; —
Can thy style-discerning eye
The hidden-working Builder spy,
Who builds, yet makes no chips, no din,
With hammer soft as snowflake’s flight; —
Knowest thou this?
O pilgrim, wandering not amiss!

Башня-холм, сдаётся мне,
Всё ж безмолвна не вполне,
Тихих чувств поток несёт;
Разобрал такое вот:

«Летом много жду гостей
На вершине на своей,
А жестокою зимой
Вверх лишь те́ней лезет рой,
Одинок средь туч мой пик,
Он, как свет и тень, старик;
Тут ты ко мне —
Свеж снег, чужд лес – и к вышине
Торишь тропу средь круч?
В низинах брошена родня,
Чтоб здесь ты встал средь туч?
И хочешь ты побыть со мной,
Где взор бросаю, не ценя,
Сквозь ночи тишь, сиянье дня,
Пока не сгинет люд лесной,
Через племена, века,
Лиры¹⁰⁹ полыханье,
Зреть со мной
Севера сиянье
Все тысячи лет?

О странник, если знаешь ты
Дел Пановых¹¹⁰набор,
Происхожденье гор,
Горы́ простую благодать
Воспримешь – как её не дать.

Раз можешь, хочешь, знай о том:
Есть магия над кручей,
Чтоб, выстояв века, потом
Исчезнуть в гимне помогучей.
Если знаешь,
Как резвится вихрей ряд,
Столб к столбу, и что твердят;
Что тех серых скал карниз
Не с утёсов свис,
А представляет чёток ряд,
Струн и молений близ —
Доверчив, зрит гранит незыбкий
Сиянье Разума улыбки —
Видит глаз твой, столь учён,
Зодчего (труд прячет он),
Что строит тихо и без ссор,
Чей молот, как удар снежка —
Знаком с таким?
Пришёл не зря, о пилигрим!

Already my rocks lie light,
And soon my cone will spin.

‘For the world was built in order,
And the atoms march in tune;
Rhyme the pipe, and Time the warder,
The sun obeys them and the moon.
Orb and atom forth they prance,
When they hear from far the rune;
None so backward in the troop,
When the music and the dance
Reach his place and circumstance,
But knows the sun-creating sound,
And, though a pyramid, will bound.

‘Monadnoc is a mountain strong,
Tall and good my kind among;
But well I know, no mountain can,
Zion or Meru, measure with man.
For it is on zodiacs writ,
Adamant is soft to wit:
And when the greater comes again
With my secret in his brain,
I shall pass, as glides my shadow
Daily over hill and meadow.

‘Through all time, in light, in gloom
Well I hear the approaching feet
On the flinty pathway beat
Of him that cometh, and shall come;
Of him who shall as lightly bear
My daily load of woods and streams,
As doth this round sky-cleaving boat
Which never strains its rocky beams;
Whose timbers, as they silent float,
Alps and Caucasus uprear,
And the long Alleghanies here,
And all town-sprinkled lands that be,
Sailing through stars with all their history.

‘Every morn I lift my head,
See New England underspread,
South from Saint Lawrence to the Sound,
From Katskill east to the sea-bound.
Anchored fast for many an age,
I await the bard and sage,
Who, in large thoughts, like fair pearl-seed,
Shall string Monadnoc like a bead.
Comes that cheerful troubadour,
This mound shall throb his face before,
As when, with inward fires and pain,
It rose a bubble from the plain.

Уже ноша скал легка,
Пик закружи́ т вот-вот¹¹¹.

Мир был выстроен без ража,
Поступь атомов точна;
Стих – труба, а Время – стража,
В их власти солнце и луна.
Атом с целым важны так:
Руна им вдали слышна¹¹²;
Не видать копуш в строю,
Мотив и танец примет всяк,
Понимая, что и как;
Он знает: солнце так шумит,
И пляс пойдёт средь пирамид.

Как ни мощен Монаднок,
Средь родни своей высок¹¹³,
Сиона, Меру¹¹⁴ даром прыть:
Гор с человеком не сравнить,
Не зря надписан зодиак:
Алмаз против ума обмяк;
Когда придёт вновь, кто важней,
С тайною знаком моей,
Я исчезну тенью длинной
За края горы с долиной.

Всегда – будь свет иль мрак встаёт —
Я слышу, как всё ближе шаг:
Троп камень топчет гулко так
Тот, кто приходит и придёт;
Тот, кто мою шутя снесёт
Дневную кладь лесов и рек,
Как круглый чёлн, дробящий свод,
Что бимсов не напряг вовек,
Шпангоутам чьим, под малый ход,
Мало Альп с Кавказом вместе:
Аллеганы¹¹⁵ к ним довесьте,
Все страны с уймой городов
Нести меж звёзд – с историей – готов.

Каждым утром вижу я
Всей Новой Англии края:
Сент-Лоуренс, Саунд являет юг,
Восток дал Кэ́тскилл, хлябь вокруг¹¹⁶.
Веками глядя в те края,
Жду мудреца и барда я,
Чтоб, в мыслях сказочно глубок,
В нить перлов вставил Монадок.
Весёлый трубадур возник,
Пред ним затрепетал сей пик,
Как в дни, когда с волной огня
Боль снизу вынесла меня.

When he cometh, I shall shed,
From this wellspring in my head,
Fountain-drop of spicier worth
Than all vintage of the earth.
There ’s fruit upon my barren soil
Costlier far than wine or oil.
There ’s a berry blue and gold, —
Autumn-ripe, its juices hold
Sparta’s stoutness, Bethlehem’s heart,
Asia’s rancor, Athens’ art,
Slowsure Britain’s secular might,
And the German’s inward sight.
I will give my son to eat
Best of Pan’s immortal meat,
Bread to eat, and juice to drain;
So the coinage of his brain
Shall not be forms of stars, but stars,
Nor pictures pale, but Jove and Mars.
He comes, but not of that race bred
Who daily climb my specular head.
Oft as morning wreathes my scarf,
Fled the last plumule of the Dark,
Pants up hither the spruce clerk
From South Cove and City Wharf.
I take him up my rugged sides,
Half-repentant, scant of breath, —
Bead-eyes my granite chaos show,
All his county, sea and land,
Dwarfed to measure of his hand;
His day’s ride is a furlong space,
His city-tops a glimmering haze.
I plant his eyes on the sky-hoop bounding;
“See there the grim gray rounding
Of the bullet of the earth
Whereon ye sail,
Tumbling steep
In the uncontinented deep.”
He looks on that, and he turns pale.
’T is even so, this treacherous kite,
Farm-furrowed, town-incrusted sphere,
Thoughtless of its anxious freight,
Plunges eyeless on forever;
And he, poor parasite,
Cooped in a ship he cannot steer, —
Who is the captain he knows not,
Port or pilot trows not, —
Risk or ruin he must share.
I scowl on him with my cloud,
With my north wind chill his blood;
I lame him, clattering down the rocks;
And to live he is in fear.
Then, at last, I let him down
Once more into his dapper town,

Он придёт, и я пролью,
Из ключа в башке струю,
И оставлю тем вдали
Лучшие из вин Земли.
Плод сухой земли моей
Вин и масел поценней.
Ягод злато, синь сберёг:
К осени хранит их сок
Спарты дух, Афин тепло,
Азии жестокой зло,
Мощь английских карронад
И германский умный взгляд.
Накормить сынка не труд:
Тьма у Пана вечных блюд;
Хлеб съеден, сок хорош весьма,
И выдумки его ума
Получат вид не звёзд, планет:
Юпитер с Марсом – краше нет¹¹⁷.
Он тем людишкам не родня,
Что днями лезут на меня.
Вижу сквозь зари покров:
Только сумрак отлетит,
Разодетый клерк пыхтит
Из Саут-Ков и Сити-Уоф¹¹⁸.
Приму на грубые бока —
Мнит, что черти занесли —
Бусинками дам взглянуть
На гранит, моря, весь край
(В кулаке зажмёшь, считай):
На фа́рлонг¹¹⁹ путь дневной пролёг,
Верхушки зданий скрыл дымок.
Дам свода разглядеть пределы:
“Гляди, вон хмуро мгла насела
На грузило той земли,
На какой плывёшь:
С крутизны,
Да в бездонность глубины”.
Он смотрит, и бледнеет сплошь.
От плута подлостью разит;
От пашни, из-под крыш всецело,
Башкой рискуя ни за грош,
Занырнёт в любое дело;
Сунут жалкий паразит
К рулю, без капли разуменья;
Он с капитаном не знаком;
Где порт иль лоцман – он при чём?
Пусть разделит риск крушенья.
Я нахмурю тучи бровь,
Заморожу ветром кровь,
Швырну, калеча, вниз со скал,
Чтоб надолго страх узнал.
Наконец, спущу, чтоб смог
Вернуться в чистый городок,

To chatter, frightened, to his clan
And forget me if he can.’

As in the old poetic fame
The gods are blind and lame,
And the simular despite
Betrays the more abounding might,
So call not waste that barren cone
Above the floral zone,
Where forests starve:
It is pure use; —
What sheaves like those which here we glean and bind
Of a celestial Ceres and the Muse?

Ages are thy days,
Thou grand affirmer of the present tense,
And type of permanence!
Firm ensign of the fatal Being,
Amid these coward shapes of joy and grief,
That will not bide the seeing!

Hither we bring
Our insect miseries to thy rocks;
And the whole flight, with folded wing,
Vanish, and end their murmuring, —
Vanish beside these dedicated blocks,
Which who can tell what mason laid?
Spoils of a front none need restore,
Replacing frieze and architrave; —
Where flowers each stone rosette and metope brave;
Still is the haughty pile erect
Of the old building Intellect.

Complement of human kind,
Holding us at vantage still,
Our sumptuous indigence,
O barren mound, thy plenties fill!
We fool and prate;
Thou art silent and sedate.
To myriad kinds and times one sense
The constant mountain doth dispense;
Shedding on all its snows and leaves,
One joy it joys, one grief it grieves.
Thou seest, O watchman tall,
Our towns and races grow and fall,
And ist the stable good
For which we all our lifetime grope,
In shifting form the formless mind,
And though the substance us elude,
We in thee the shadow find.
Thou, in our astronomy
An opaker star,

Где, свой испуг даря родне,
Забыл, коль сможет, обо мне».

Глянь в стихов старинных том:
Всяк бог был слеп и хром,
И бессовестное зло
Измену сильному несло;
Спросить пик голый не резон
Насчёт зелёных зон,
Где гибнет лес:
Есть чистый вкус,
Что до снопов, какие вяжем тут,
Церере иль одной из муз¹²⁰?

Твой век, как день,
О настоящем времени твердишь¹²¹,
Стабильность – твой фетиш!
Зреть Сути гибельной примету
Средь трусости веселья и тоски
Терпенья просто нету!

Сюда несём
Букашек беды к мощи скал;
Полёт с развёрнутым крылом
Пропал, жужжанья не найдём,
Пропал средь глыб пристроенных – кто б знал,
Какой их каменщик сложил?
Фронтон не подлежит разборке,
Чтоб править фриз и архитрав:
Розетки сплошь, метоп вид не коряв¹²²;
Досель надменен вид весьма
Творенья древнего Ума¹²³.

Род, что нам досель даёт
Преимущества черты,
И нашу пышную нужду,
О пик бесплодный, полнишь ты!
Мы чушь несём,
Ты в покое тих своём.
Единство чувства каждый миг
Всем раздаёт извечный пик;
Снег и листва несут с вершин
Одну тоску, кураж один.
Высокий страж! Градов и рас
Рост и паденье зришь сейчас,
Собой являешь тот закут,
В какой мы ощупью идём,
Наш ум изменчив, бестолков,
И пусть мы суть теряем тут,
У тебя находим кров.
Среди наших ты светил
Звезды огонёк —

Seen haply from afar,
Above the horizon’s hoop,
A moment, by the railway troop,
As o’er some bolder height they speed, —
By circumspect ambition,
By errant gain,
By feasters and the frivolous, —
Recallest us,
And makest sane.
Mute orator! well skilled to plead,
And send conviction without phrase,
Thou dost succor and remede
The shortness of our days,
And promise, on thy Founder’s truth,
Long morrow to this mortal youth.

Fable

The mountain and the squirrel
Had a quarrel,
And the former called the latter ‘Little Prig;’
Bun replied,
‘You are doubtless very big;
But all sorts of things and weather
Must be taken in together,
To make up a year
And a sphere.
And I think it no disgrace
To occupy my place.
If I ’m not so large as you,
You are not so small as I,
And not half so spry.
I ’ll not deny you make
A very pretty squirrel track;
Talents differ; all is well and wisely put;
If I cannot carry forests on my back,
Neither can you crack a nut.’

Ode

Inscribed to W. H. Channing

Though loath to grieve
The evil time’s sole patriot,
I cannot leave
My honied thought
For the priest’s cant,
Or statesman’s rant.

If I refuse
My study for their politique,
Which at the best is trick,

К счастью, виден, пусть далёк,
Собой венчая окоём
В тот миг, когда состава гром
Вокруг крутой горы летит —
Премудрых мимо целей
И жадных дум,
Гуляк и ветрогонов —
Назад зовёт
И вводит в ум.
Немой оратор! Ты без слов
Попросишь, убедишь сильней,
Помочь и исцелить готов
Всю краткость наших дней,
И, веря своему Творцу,
Сплошной рассвет сулишь юнцу¹²⁴.

Басня¹²⁵

У белки был с горою
Спор, не скрою;
«Ты воришка мелкий», – горка на зверька;
Вот ответ:
«Ты, бесспорно, высока,
Но погоде с разным прочим
Вместе быть неплохо очень,
Чтоб стать частью года
И природы.
Я считаю, сущий вздор,
Что белкой быть позор.
Меньше я тебя стократ,
Ты не так мала, как я,
Живость где твоя?
Не отрицаю, строишь ты
Дорожку превосходно мне;
Тьма талантов есть, и каждый не для всех;
Не могу таскать я чащу на спине,
Не разгрызть тебе орех!»

Ода¹²⁶

Посвящается У.Г. Чаннингу¹²⁷

Сгоняю грусть,
Что патриот один в час бед;
Пребудет пусть
Мысль, слаще нет:
Врёт поп иль, рьян,
Политикан.

Свой брошу труд,
В политику полезу вдруг
(В ней, в лучшем случае, лишь трюк),

The angry Muse
Puts confusion in my brain.

But who is he that prates
Of the culture of mankind,
Of better arts and life?
Go, blindworm, go,
Behold the famous States
Harrying Mexico
With rifle and with knife!

Or who, with accent bolder,
Dare praise the freedom-loving mountaineer?
I found by thee, O rushing Contoocook!
And in thy valleys, Agiochook!
The jackals of the negro-holder.

The God who made New Hampshire
Taunted the lofty land
With little men; —
Small bat and wren
House in the oak: —
If earth-fire cleave
The upheaved land, and bury the folk,
The southern crocodile would grieve.
Virtue palters; Right is hence;
Freedom praised, but hid;
Funeral eloquence
Rattles the coffin-lid.

What boots thy zeal,
O glowing friend,
That would indignant rend
The northland from the south?
Wherefore? to what good end?
Boston Bay and Bunker Hill
Would serve things still; —
Things are of the snake.

The horseman serves the horse,
The neatherd serves the neat,
The merchant serves the purse,
The eater serves his meat;
’T is the day of the chattel,
Web to weave, and corn to grind;
Things are in the saddle,
And ride mankind.

There are two laws discrete,
Not reconciled, —
Law for man, and law for thing;
The last builds town and fleet,

И муза тут
Смешает мысли мне со зла.

Кто громче всех зовёт
Искусства развивать,
Нести культуру в дом?
Слепыш¹²⁸, брось взгляд
На Штаты, на оплот:
Знай Мексику крушат
Винтовкой и ножом!

Кто из отважных, из умельцев
Вольнолюбивым горцам пел хвалу?
«Я твой, о буйный Контукук¹²⁹!
В твой дол пришёл, Агьокочук¹³⁰!»
О, шакальё рабовладельцев!

Господь, создав Нью-Гемпшир,
Дразнил далёкий край
С тьмой мелких лиц
И крошек-птиц
Среди дубрав;
Коль огнь возьмёт
В разлом сей край, народ прибрав,
То южный крокодил взгрустнёт.
Плутует Честь, и Право вон;
Вольность – так, тишком;
Похоронный пустозвон —
За гробовщиком¹³¹.

Кто грел твой пыл,
Горячий друг?
Чтоб север треснул вдруг,
Как юг хотел?
Зачем добро потуг?
Бо́стон-Бэй и Ба́нкер-Хилл¹³²
Змей прикрутил,
Вот их удел.

Наездник при коньке,
Пастух возле коров,
Купец при кошельке,
Едок поесть готов;
День движимости снова:
Прясть нить, зерно на ток,
Сумы к седлу готовы,
А люд – ездок.

Законов этих вот
Не примирить:
Сей про люд, а сей для дел;
Второй дал град и флот,

But it runs wild,
And doth the man unking.

’T is fit the forest fall,
The steep be graded,
The mountain tunnelled,
The sand shaded,
The orchard planted,
The glebe tilled,
The prairie granted,
The steamer built.

Let man serve law for man;
Live for friendship, live for love,
For truth’s and harmony’s behoof;
The state may follow how it can,
As Olympus follows Jove.

Yet do not I implore
The wrinkled shopman to my sounding woods,
Nor bid the unwilling senator
Ask votes of thrushes in the solitudes.
Every one to his chosen work; —
Foolish hands may mix and mar;
Wise and sure the issues are.
Round they roll till dark is light,
Sex to sex, and even to odd; —
The over-god
Who marries Right to Might,
Who peoples, unpeoples, —
He who exterminates
Black by white faces, —
Knows to bring honey
Out of the lion;
Grafts gentlest scion
On pirate and Turk.

The Cossack eats Poland,
Like stolen fruit;
Her last noble is ruined,
Her last poet mute:
Straight, into double band
The victors divide;
Half for freedom strike and stand; —
The astonished Muse finds thousands at her side.

Astræa

Each the herald is who wrote
His rank, and quartered his own coat.
There is no king nor sovereign state
That can fix a hero’s rate;

Горазд крутить,
И человека съел.

Он годен лес валить,
Откосы крепить,
Туннели пробить,
Пески срыть;
Сад посадили,
Плуг пущен в ход,
Степь возродили,
Нов пароход.

Пусть службу нам закон несёт,
Даст дружбе и любви расцвет;
В гармонии и правде прок;
А следом пусть страна идёт,
Как Олимп шёл Зевсу вслед.

Не стану я молить,
Чтоб внял торгаш, сколь чащи хороши,
Надутого сенатора просить,
Чтоб голоса́ дроздов искал в глуши.
Каждый сам себе выбрал труд:
Руки глупые вредят,
Умным дорог результат.
Тьме дать свет им хватит сил,
К полу пол, чёт в нечет лёг;
Верховный бог,
Что Право с Мощью поженил,
Дал люду с нелюдом —
Гонит чёрного вон,
Кто белым рождён —
Урок набрать мёду
Из львиной туши¹³³;
Наследник в угоду
Вам, турок, пират!

Каза́ки жрут Польшу¹³⁴,
Как краденый плод,
Нет славы там больше,
Поэт не поёт;
Раскол победных сил
Не мог быть полней:
Мир воли половине мил —
И музу то дивит, что тысячи с ней.

Астре́я¹³⁵

Всяк глашатай, кто решит
Взять званье и раскрасить щит.
Нет трона, власти никакой,
Чтоб решала, кто герой;

Each to all is venerable,
Cap-a-pie invulnerable,
Until he write, where all eyes rest,
Slave or master on his breast.
I saw men go up and down,
In the country and the town,
With this tablet on their neck,
‘Judgment and a judge we seek.’
Not to monarchs they repair,
Nor to learned jurist’s chair;
But they hurry to their peers,
To their kinsfolk and their dears;
Louder than with speech they pray, —
‘What am I? companion, say.’
And the friend not hesitates
To assign just place and mates;
Answers not in word or letter,
Yet is understood the better;
Each to each a looking-glass,
Reflects his figure that doth pass.
Every wayfarer he meets
What himself declared repeats,
What himself confessed records,
Sentences him in his words;
The form is his own corporal form,
And his thought the penal worm.
Yet shine forever virgin minds,
Loved by stars and purest winds,
Which, o’er passion throned sedate,
Have not hazarded their state;
Disconcert the searching spy,
Rendering to a curious eye
The durance of a granite ledge.
To those who gaze from the sea’s edge
It is there for benefit;
It is there for purging light;
There for purifying storms;
And its depths reflect all forms;
It cannot parley with the mean, —
Pure by impure is not seen.
For there ’s no sequestered grot,
Lone mountain tarn, or isle forgot,
But Justice, journeying in the sphere,
Daily stoops to harbor there.

Étienne de la Boéce

I serve you not, if you I follow,
Shadowlike, o’er hill and hollow;
And bend my fancy to your leading,
All too nimble for my treading.
When the pilgri is done,

Каждый окруженьем чтим,
Целиком неуязвим,
Пока на грудь не впишет чин:
Кто он, раб иль властелин.
Видел, бродит взад-вперёд
В граде, по стране народ,
Вывесив на грудь свою:
«Суд мы ищем и судью».
Не монархов ищут люди
И не просвещённых судей;
Спешат к равным им по силам,
В круг родни и к своим милым;
Громче слов вопят они:
«Кто я? Спутник, объясни!»
И укажет то́тчас друг
Точный пост и кто вокруг
Не словцом и не посланьем,
Наилучшим пониманьем;
Каждый зеркало другим:
Ты пройдись, мы отразим.
Каждый странник на пути
О себе смог наплести,
Записи доверит сам,
Чтоб судили по словам;
Он форму с туши взял своей,
Мысль, судейской похитрей.
Сияй вовек, ум, чище нет,
Ветро́в любимец и планет;
Он, утвердив спокойный тон,
Без риска, что теряет трон,
Сбивает с толку всех пролаз,
Благодарит пытливый глаз,
Оставшись твёрдым, как гранит.
Тем, кто с морского брега зрит,
Выгоды превыше нет,
Есть там очищенья свет,
Есть там очищенья шторм,
В бездне – отраженье форм;
Там не найдут бесед скоты:
Не видит грязный чистоты.
И там не грот, от всех далёк,
Не озерцо, не островок,
Но Право: странствуя по свету,
Раз в день заходит в гавань эту.

Этьен де ла Боэси¹³⁶

Я не слугой иду за вами,
Как тень, низинами, холмами;
Стать первым не ищу предлога,
Поскольку мне трудна дорога.
Когда ж настал конец пути,

And we ’ve the landscape overrun,
I am bitter, vacant, thwarted,
And your heart is unsupported.
Vainly valiant, you have missed
The manhood that should yours resist, —
Its complement; but if I could,
In severe or cordial mood,
Lead you rightly to my altar,
Where the wisest Muses falter,
And worship that world-warming spark
Which dazzles me in midnight dark,
Equalizing small and large,
While the soul it doth surcharge,
Till the poor is wealthy grown,
And the hermit never alone, —
The traveller and the road seem one
With the errand to be done, —
That were a man’s and lover’s part,
That were Freedom’s whitest chart.

Compensation

Why should I keep holiday
When other men have none?
Why but because, when these are gay,
I sit and mourn alone?

And why, when mirth unseals all tongues,
Should mine alone be dumb?
Ah! late I spoke to silent throngs,
And now their hour is come.

Forbearance

Hast thou named all the birds without a gun?
Loved the wood-rose, and left it on its stalk?
At rich men’s tables eaten bread and pulse?
Unarmed, faced danger with a heart of trust?
And loved so well a high behavior,
In man or maid, that thou from speech refrained,
Nobility more nobly to repay?
O, be my friend, and teach me to be thine!

The Park

The prosperous and beautiful
To me seem not to wear
The yoke of conscience masterful,
Which galls me everywhere.

И мы весь край смогли пройти;
Я упрям, пуст, склонен к спору
И не дам душе опору.
Вы, зряшно храбры, до сих пор
Достойный не нашли отпор;
Пробел заполнить бы я смог,
Сердечен мой настрой иль строг,
Дав свой алтарь вам вместо цели,
Где музы, всех мудрей, немели:
Молиться искре, гревшей свет,
Которой в полночь ярче нет,
Малое с большим сровнять,
Дав душе в избытке кладь,
Чтоб росла не без причин;
Но отшельник не один:
С дорогой путник заодно,
Быть дело сделано должно:
Влюблённых доля и людей,
Листа Свободы нет белей.

Возмещение

За что мне – время для утех
(Дать прочим нет причин)?
А вдруг за то, что под их смех
Сижу, грущу один?

Зачем под развесёлый гам
Лишь я один молчал?
Сказал речь поздно молчунам,
Теперь их час настал.

Воздержанность¹³⁷

Назвал бы ты всех птиц, да без ружья?
Любуясь дикой розой, не сорвал?
В пиру богатом хлеб с бобами ел?
Не дрогнул, безоружный, в грозный час?
Хорошие манеры так любил
В других, что воздержался от речей,
Хоть благородней было отвечать?
О, другом стань и дружбе научи!

Парк¹³⁸

Богатые, прекрасные,
Терпеть больше не буду
Ярмо сознанья властного,
Что раздражает всюду.

I cannot shake off the god;
On my neck he makes his seat;
I look at my face in the glass, —
My eyes his eyeballs meet.

Enchanters! Enchantresses!
Your gold makes you seem wise;
The morning mist within your grounds
More proudly rolls, more softly lies.

Yet spake yon purple mountain,
Yet said yon ancient wood,
That Night or Day, that Love or Crime,
Leads all souls to the Good.

Forerunners

Long I followed happy guides,
I could never reach their sides;
Their step is forth, and, ere the day
Breaks up their leaguer, and away.
Keen my sense, my heart was young,
Right good-will my sinews strung,
But no speed of mine avails
To hunt upon their shining trails.
On and away, their hasting feet
Make the morning proud and sweet;
Flowers they strew, – I catch the scent;
Or tone of silver instrument
Leaves on the wind melodious trace;
Yet I could never see their face.
On eastern hills I see their smokes,
Mixed with mist by distant lochs.
I met many travellers
Who the road had surely kept;
They saw not my fine revellers, —
These had crossed them while they slept.
Some had heard their fair report,
In the country or the court.
Fleetest couriers alive
Never yet could once arrive,
As they went or they returned,
At the house where these sojourned.
Sometimes their strong speed they slacken,
Though they are not overtaken;
In sleep their jubilant troop is near, —
I tuneful voices overhear;
It may be in wood or waste, —
At unawares ’t is come and past.
Their near camp my spirit knows
By signs gracious as rainbows.
I thenceforward and long after

Никак не стряхну божка:
Устроил на шее трон;
Лишь в зеркало я погляжу,
Таращится там он.

Колдуньи и колдуны!
Умны мошной своей;
Туман царств ваших поутру
Важней клубится, врёт нежней!

Рек вон тот пик пурпурный,
Лес древний рек, не вру:
Дают Ночь, День, Любовь и Грех
Всем душам путь к Добру.

Предтечи¹³⁹

Долго шёл счастливым вслед,
Их догнать надежды нет;
Вперёд шли, пропадали прочь,
Едва осаду снимет ночь.
Остр был ум, душа юна,
Сила рвением полна,
Но не успевал пройти
По их блестевшему пути.
Бывало, что их скорый шаг
Утро красил – ещё как!
Цветов их запах слышал вдруг,
Серебряного горна звук
Нёс с ветром мелодичный след,
Но лиц их я не видел, нет.
Полз их дымок с восточных гор,
Смешан с дымкой от озёр.
Встретил многих путников,
Что с дороги не собьёшь;
Не знали шалапутников,
Их проход проспали всё ж.
Кто-то слышал, что́ плетут
В сёлах иль попавши в суд.
Самый быстрый скороход
Не обгонит их приход
Иль уход из тех домов,
Где пускали их под кров.
Иногда шли тише малость —
Всё ж догнать не удавалось;
Мне снились – рядом, нет чудесней,
Я мог подслушать даже песни;
Звук роняли пустошь, лес…
Вдруг как был, так и исчез.
Мой дух знал близкий лагерь их
По дугам радуг расписных.
Шёл тогда, и позже тоже,

Listen for their harp-like laughter,
And carry in my heart, for days,
Peace that hallows rudest ways.

Sursum Corda

Seek not the spirit, if it hide
Inexorable to thy zeal:
Trembler, do not whine and chide:
Art thou not also real?
Stoop not then to poor excuse;
Turn on the accuser roundly; say,
‘Here am I, here will I abide
Forever to myself soothfast;
Go thou, sweet Heaven, or at thy pleasure stay!’
Already Heaven with thee its lot has cast,
For only it can absolutely deal.

Ode to Beauty

Who gave thee, O Beauty,
The keys of this breast, —
Too credulous lover
Of blest and unblest?
Say, when in lapsed ages
Thee knew I of old?
Or what was the service
For which I was sold?
When first my eyes saw thee,
I found me thy thrall,
By magical drawings,
Sweet tyrant of all!
I drank at thy fountain
False waters of thirst;
Thou intimate stranger,
Thou latest and first!
Thy dangerous glances
Make women of men;
New-born, we are melting
Into nature again.

Lavish, lavish promiser,
Nigh persuading gods to err!
Guest of million painted forms,
Which in turn thy glory warms!
The frailest leaf, the mossy bark,
The acorn’s cup, the raindrop’s arc,
The swinging spider’s silver line,
The ruby of the drop of wine,
The shining pebble of the pond,
Thou inscribest with a bond,
In thy momentary play,
Would bankrupt nature to repay.

Смех, на звуки арф похожий,
И душа с тех пор хранит
Тот покой, что грубость чтит.

Sursum Corda¹⁴⁰

Дух не ищи, коль, потаён,
Суров он к рвенью твоему;
Ворчать и ныть, трус, не резон:
Не приглядеться ль к самому?
Не извиняйся, это зря,
На обвиненья ж заключи:
«Я здесь, и вечно ждать я принуждён,
Раз верность сохранил;
Ответь, Господь, а хочешь, промолчи!»
С тобой Всевышний всё уже решил,
По силам это только лишь Ему.

Ода красоте¹⁴¹

Кто дал, тебе, прелесть,
Ключи от души —
О милых не скажешь,
Насколь хороши?
Скажи, тебя знал я
В былые года?
На службу какую
Был продан тогда?
Впервые увидев,
Рабом стал твоим,
Волшебной рулеткой
Причислен к другим!
В ключе твоём жажда
Была мне дана,
Чужачка, родная
На все времена!
Твой взгляд может в женщин
Мужчин обращать,
Родившись, втекаем
Мы в природу опять¹⁴².

Тьмой посулов ты почти
Сбить смогла богов с пути!
Гостю краски суеты
Раз за разом даришь ты!
Кору, во мху сплошь, и листа
Дрожь, жёлудь, радуги цвета,
Паучьих нитей седину,
Рубины, данные вину,
Сверканье гальки на пруду —
Всё внесла ты в череду
Своей изменчивой игры:
Банкрот природа с той поры.

Ah, what avails it
To hide or to shun
Whom the Infinite One
Hath granted his throne?
The heaven high over
Is the deep’s lover;
The sun and sea,
Informed by thee,
Before me run
And draw me on,
Yet fly me still,
As Fate refuses
To me the heart Fate for me chooses.
Is it that my opulent soul
Was mingled from the generous whole;
Sea-valleys and the deep of skies
Furnished several supplies;
And the sands whereof I ’m made
Draw me to them, self-betrayed?
I turn the proud portfolio
Which holds the grand designs
Of Salvator, of Guercino,
And Piranesi’s lines.
I hear the lofty pæans
Of the masters of the shell,
Who heard the starry music
And recount the numbers well;
Olympian bards who sung
Divine Ideas below,
Which always find us young
And always keep us so.
Oft, in streets or humblest places,
I detect far-wandered graces,
Which, from Eden wide astray,
In lowly homes have lost their way.

Thee gliding through the sea of form,
Like the lightning through the storm,
Somewhat not to be possessed,
Somewhat not to be caressed,
No feet so fleet could ever find,
No perfect form could ever bind.
Thou eternal fugitive,
Hovering over all that live,
Quick and skilful to inspire
Sweet, extravagant desire,
Starry space and lily-bell
Filling with thy roseate smell,

Какой тут резон
Таить и скрывать,
Кому Благодать
Подарит свой трон?
Зрит высь небосклона
В глубины влюблённо;
Прибой и свет
(Всё твой совет!)
Мне застят взгляд,
К себе манят;
Несите, что ж,
Раз волей Рока
Отвергнут выбор мой жестоко.
Вот что души моей полёт
Собрал из множества щедрот:
Глубь небес и зыбь сейчас
Дали кое-что в запас,
И пески, где дом мне дан,
Ма́нят, впав в самообман.
Листать портфолио я скор,
С поклоном мастерам:
Гверчи́ но там и Сальвато́р,
И Пиране́зи там¹⁴³.
Далёкие пеаны¹⁴⁴
Раковин владельцы шлют:
Небесные напевы
В точности передают;
Олимпа бард вниз слал
Божественность Идей,
Нас юными считал
Навек в душе своей¹⁴⁵.
В захолустьях часто, кстати,
Видел путниц благодати:
Сбившись с райского пути,
Внизу не могут дом найти.

Ты летишь сквозь море форм,
Словно молния сквозь шторм,
В чём-то укротивши нрав,
В чём-то ласку растеряв;
Никто быстрей не видел ног,
Форм совершенней зреть не мог¹⁴⁶.
Вечно на крылах своих
Реешь над землёй живых,
Внушив быстро и умело,
Что несбыточно всецело;
В звёздный мрак и в лилий сад
Льёшь свой дивный аромат,

Wilt not give the lips to taste
Of the nectar which thou hast.

All that ’s good and great with thee
Works in close conspiracy;
Thou hast bribed the dark and lonely
To report thy features only,
And the cold and purple morning
Itself with thoughts of thee adorning;
The leafy dell, the city mart,
Equal trophies of thine art;
E’en the flowing azure air
Thou hast touched for my despair;
And, if I languish into dreams,
Again I meet the ardent beams.
Queen of things! I dare not die
In Being’s deeps past ear and eye;
Lest there I find the same deceiver
And be the sport of Fate forever.
Dread Power, but dear! if God thou be,
Unmake me quite, or give thyself to me!

Give All to Love

Give all to love;
Obey thy heart;
Friends, kindred, days,
Estate, good-fame,
Plans, credit and the Muse, —
Nothing refuse.

’T is a brave master;
Let it have scope:
Follow it utterly,
Hope beyond hope:
High and more high
It dives into noon,
With wing unspent,
Untold intent;
But it is a god,
Knows its own path
And the outlets of the sky.

It was never for the mean;
It requireth courage stout.
Souls above doubt,
Valor unbending,
It will reward, —
They shall return
More than they were,
And ever ascending.

Всё ж губам не давши в дар
Твой испробовать нектар.

Всё хорошее с тобой
Вступит в заговор живой;
Подкупила мрак и дали,
Чтоб лишь о тебе вещали,
Заре средь пу́рпура и хлада
В красе тебя припомнить надо;
Зелёный дол и рынка гам —
Трофеями к твоим ногам;
Даже волн воздушных моря
Ты коснулась, мне на горе;
Едва от грёз своих зачах,
Как снова в ярких я лучах.
Владычица! Не смею я
Сойти в глубины Бытия,
Не то другая там плутовка
Мой Рок навек управит ловко.
Как злому божеству скажу, любя:
Сотри совсем – или отдай себя!¹⁴⁷

Дай всё любви¹⁴⁸

Дай всё любви,
Велит душа:
Род, дружбу, дни,
Заслуги, вес,
Все планы, честь певца —
Всё до конца.

Отважно правит,
Простор ей дай;
Иди след в след,
Надеждой согревай;
Путь ввысь идёт,
Нырнёт она в зенит,
Крыла сложив,
Цель не открыв,
Но божество
Свой знает путь,
И как покинуть свод.

Ей подонки ни к чему,
Прочь дрожь в ногах.
Презревших страх,
Тех, что не гнутся,
Вознаградит:
Станут они
Больше, чем есть,
Ввысь вознесутся.

Leave all for love;
Yet, hear me, yet,
One word more thy heart behoved,
One pulse more of firm endeavor, —
Keep thee to-day,
To-morrow, forever,
Free as an Arab
Of thy beloved.

Cling with life to the maid;
But when the surprise,
First vague shadow of surmise
Flits across her bosom young,
Of a joy apart from thee,
Free be she, fancy-free;
Nor thou detain her vesture’s hem,
Nor the palest rose she flung
From her summer diadem.

Though thou loved her as thyself,
As a self of purer clay,
Though her parting dims the day,
Stealing grace from all alive;
Heartily know,
When half-gods go,
The gods arrive.

To Ellen at the South

The green 1 grass is bowing,
The morning wind is in it;
’T is a tune worth thy knowing,
Though it change every minute.

’T is a tune of the Spring;
Every year plays it over
To the robin on the wing,
And to the pausing lover.

O’er ten thousand, thousand acres,
Goes light the nimble zephyr;
The Flowers – tiny sect of Shakers —
Worship him ever.

Hark to the winning sound!
They summon thee, dearest, —
Saying, ‘We have dressed for thee the ground,
Nor yet thou appearest.

‘O hasten;’ ’t is our time,
Ere yet the red Summer
Scorch our delicate prime,
Loved of bee, – the tawny hummer.

Всё брось в любви;
И всё ж, и всё ж
Ещё словцо прими душой
К воле, твёрдой бесконечно:
Нынче же будь,
Назавтра, навечно
Арабом вольным
Своей родной¹⁴⁹.

Жизнь для девы отдай,
Но лишь, к удивленью,
Хоть тень для сомненья
В юном сердце промелькнёт —
Радость, мол, лишь ей дана —
Будь вольна, сверхвольна;
Не удержит пусть рука,
Роза пусть не упадёт
С её летнего венка.

Пусть любил, как сам себя,
Как творенья лучший плод,
Пусть туманит день уход,
Вырвал благость из груди,
Твёрдо пойми:
Прочь полубог¹⁵⁰,
Так бога жди.

К Эллен на юге¹⁵¹

Травы́поклон спокоен,
Под ветром ей уютно,
Напев тебя достоин,
Хоть нов он поминутно.

Весной звучит всегда
При ежегодной встрече
Для шустрого дрозда,
Для милой, что далече.

За акры¹⁵², через полстраны,
Рад ловкач-зефир метнуться,
Цветы, как крошки-трясуны¹⁵³,
В моленье гнутся.

Слушай победный хор!
К тебе он, родная:
«Дали мы земле убор,
Тебя ожидая.

Спеши, это наш сезон,
До рыжего лета;
Сгинем мы, хоть наш газон
Мил пчеле, жужжалке этой.

‘O pride of thy race!
Sad, in sooth, it were to ours,
If our brief tribe miss thy face,
We poor New England flowers.

‘Fairest, choose the fairest members
Of our lithe society;
June’s glories and September’s
Show our love and piety.

‘Thou shalt command us all, —
April’s cowslip, summer’s clover,
To the gentian in the fall,
Blue-eyed pet of blue-eyed lover.

‘O come, then, quickly come!
We are budding, we are blowing;
And the wind that we perfume
Sings a tune that ’s worth the knowing.’

To Ellen

And Ellen, when the graybeard years
Have brought us to life’s evening hour,
And all the crowded Past appears
A tiny scene of sun and shower,

Then, if I read the page aright
Where Hope, the soothsayer, reads our lot,
Thyself shalt own the page was bright,
Well that we loved, woe had we not.

When Mirth is dumb and Flattery ’s fled,
And mute thy music’s dearest tone,
When all but Love itself is dead
And all but deathless Reason gone.

To Eva

O fair and stately maid, whose eyes
Were kindled in the upper skies
At the same torch that lighted mine;
For so I must interpret still
Thy sweet dominion o’er my will,
A sympathy divine.

Ah! let me blameless gaze upon
Features that seem at heart my own;
Nor fear those watchful sentinels,
Who charm the more their glance forbids,
Chaste-glowing, underneath their lids,
With fire that draws while it repels.

О гордость людей!
В огорченье будем тяжком,
Коль не зреть красы твоей
Новой Англии бедняжкам.

Красоты – все вкруг немеют —
Будем мы свидетели;
Зреть июнь, сентябрь сумеют
Наши добродетели.

В твоей власти наш народ:
Примуле вслед клевер – сказка;
Горечавка¹⁵⁴ осень ждёт,
Синеглазка синеглазки.

Скорей приди, дружок!
Мы в бутонах, мы в цветенье;
Дух наш принял ветерок,
Песню спел на удивленье!»

К Э́ллен155

Вот, Эллен, старики-года́
И вечер жизни, дню на смену;
Ушёл люд прошлый навсегда,
Дав солнцу с ливнем крошку-сцену;

Коль в чтенье тех страниц хорош,
Где нам Надеждой про́лит свет,
То ярок твой листочек сплошь,
Нам счастье любо, бе́ды нет.

Веселье немо, Лесть ушла,
Мотив твой превосходный спет,
Одна Любовь не умерла,
Бессмертен Ум – а прочих нет.

К Еве156

Красотка статная, твой взгляд
Огнём высоких сфер объят,
Мне тот же факел взор зажёг;
Над волей тихо признаю
Я власть ту сладкую твою,
Какую дарит Бог.

Смотреть спокойно разреши
На то, что в глубине души,
Не опасаясь часовых,
Чьих чар не всяк запрет избег,
Чей пламень рвётся из-под век
При возражениях любых.

Lines

Written by Ellen Louisa Tucker Shortly before Her Marriage to Mr. Emerson

Love scatters oil
On Life’s dark sea,
Sweetens its toil —
Our helmsman he.

Around him hover
Odorous clouds;
Under this cover
His arrows he shrouds.

The cloud was around me,
I knew not why
Such sweetness crowned me,
While Time shot by.

No pain was within,
But calm delight,
Like a world without sin,
Or a day without night.

The shafts of the god
Were tipped with down,
For they drew no blood,
And they knit no frown.

I knew of them not
Until Cupid laughed loud,
And saying “You ’re caught!”
Flew off in the cloud.

O then I awoke,
And I lived but to sigh,
Till a clear voice spoke, —
And my tears are dry.

The Violet

By Ellen Louisa Tucker

Why lingerest thou, pale violet, to see the dying year;
Are Autumn’s blasts fit music for thee, fragile one, to hear;
Will thy clear blue eye, upward bent, still keep its chastened glow,
Still tearless lift its slender form above the wintry snow?

Why wilt thou live when none around reflects thy pensive ray?
Thou bloomest here a lonely thing in the clear autumn day.

Стихи157

Написаны Эллен Луизой Таккер незадолго до выхода замуж за мистера Эмерсона

Любовь льёт жир
На хляби дней¹⁵⁸,
Труд не блезир —
Быть кормчим ей.

Дух туч витает
Амура вкруг,
Тот в них скрывает
Колчан свой и лук.

И я была в туче,
Как – кто поймёт?
Нет места лучше,
Век мимо бьёт.

Надёжный кров,
Сплошной елей,
Словно мир без грехов
Или дни без ночей.

Концы стрел своих
Тупи́ т балагур,
Крови нет на них,
Да и сам не хмур.

Мне б не знать суеты,
Но под хохот божок
Завопил «Вот где ты!»
И в то облако скок.

Проснулась тотча́с,
День мне вздохи принёс,
А потом чистый глас —
Вот и нет моих слёз.

Фиалка¹⁵⁹

Стихи Эллен Луизы Таккер

Фиалка бледная, зачем ты ждёшь кончины года,
Неужто осени ветра́ поют тебе в угоду?
Ввысь обращённый ясный взор сумеет синь огня
Над зимним снегом удержать, слезинку прочь гоня?

Жить сто́ит, коль ничто вокруг не отразит твой свет?
Цветёшь в осенний ясный день, когда соседей нет.

The tall green trees, that shelter thee, their last gay dress put on;
There will be nought to shelter thee when their sweet leaves are gone.

O Violet, like thee, how blest could I lie down and die,
When summer light is fading, and autumn breezes sigh;
When Winter reigned I ’d close my eye, but wake with bursting Spring,
And live with living nature, a pure rejoicing thing.

I had a sister once who seemed just like a violet;
Her morning sun shone bright and calmly purely set;
When the violets were in their shrouds, and Summer in its pride,
She laid her hopes at rest, and in the year’s rich beauty died.

The Amulet

Your picture smiles as first it smiled;
The ring you gave is still the same;
Your letter tells, O changing child!
No tidings since it came.

Give me an amulet
That keeps intelligence with you, —
Red when you love, and rosier red,
And when you love not, pale and blue.

Alas! that neither bonds nor vows
Can certify possession;
Torments me still the fear that love
Died in its last expression.

Thine Eyes Still Shined

Thine eyes still shined for me, though far
I lonely roved the land or sea:
As I behold yon evening star,
Which yet beholds not me.

This morn I climbed the misty hill
And roamed the pastures through;
How danced thy form before my path
Amidst the deep-eyed dew!

When the redbird spread his sable wing,
And showed his side of flame;
When the rosebud ripened to the rose,
In both I read thy name.

Eros

The sense of the world is short, —
Long and various the report, —
To love and be beloved;
Men and gods have not outlearned it;
And, how oft soe’er they ’ve turned it,
Not to be improved.

Лес напоследок нацепил весёлый свой наряд,
Ничто тебя не защитит, лишь листья облетят.

Я, о фиалка, рада знать: и мой конец таков,
Когда свет лета отгорел, шлёт осень вздох ветров;
Усну я в царствие зимы, весной же пробужусь,
Чтоб жить с природою живой, отбросив напрочь грусть.

Была сестрица у меня, фиалочке под стать,
Её рассвет был ярок, чист и тихо мог сиять;
Когда фиалкам рад был лес, а лето – ярче нет,
Она цветущим днём сошла под сень, надеждам вслед.

Амулет¹⁶⁰

Хранит улыбку твой портрет,
Колечку не страшны года,
Письмо твоё – не как ты, нет! —
Такое, как тогда.

Дай амулет, чтоб знал,
Где ты, и рассказать умел:
Ты любишь – красен, даже ал,
Не любишь – бледен, посинел.

Обеты, клятвы все, увы,
Прав обладанья не дают;
Мои же страхи таковы:
Любви умершей даром ждут.

Сияет взор твой¹⁶¹

Сияет взор твой и тогда,
Когда бреду вдоль моря я,
Как та вечерняя звезда,
Какой не до меня.

На гору в дымке смог взойти,
Брёл пастбищем часы;
Как образ твой сверкал в пути
Глазёнками росы!

Вираж малиновки был крут,
Явив бочок в огне,
Бутон стал розой – там и тут
Припомнилась ты мне.

Эрос¹⁶²

Мира смысл понятен враз —
Долог и цветист рассказ —
Любить, любимым быть;
Люди, боги знать не в силе,
Им, сколь сказку ни крутили,
Лучше не сложить.

Hermione

On a mound an Arab lay,
And sung his sweet regrets
And told his amulets:
The summer bird
His sorrow heard,
And, when he heaved a sigh profound,
The sympathetic swallow swept the ground.

‘If it be, as they said, she was not fair,
Beauty’s not beautiful to me,
But sceptred genius, aye inorbed,
Culminating in her sphere.
This Hermione absorbed
The lustre of the land and ocean,
Hills and islands, cloud and tree,
In her form and motion.

‘I ask no bauble miniature,
Nor ringlets dead
Shorn from her comely head,
Now that morning not disdains
Mountains and the misty plains
Her colossal portraiture;
They her heralds be,
Steeped in her quality,
And singers of her fame
Who is their Muse and dame.

‘Higher, dear swallows! mind not what I say.
Ah! heedless how the weak are strong,
Say, was it just,
In thee to frame, in me to trust,
Thou to the Syrian couldst belong?

‘I am of a lineage
That each for each doth fast engage;
In old Bassora’s schools, I seemed
Hermit vowed to books and gloom, —
Ill-bestead for gay bridegroom.
I was by thy touch redeemed;
When thy meteor glances came,
We talked at large of worldly fate,
And drew truly every trait.

Гермиона¹⁶³

На горе араб лежал
И пел, сколь в грусти рьян,
И пел про талисман;
Пичуги вскрик
Про грусть достиг;
При вздохе тяжком при таком
Земли коснулась ласточка крылом.

«Коль, как твердят, нехороша собою,
Мне красота не красота,
Вовек царю всё не учесть,
Зрит лучшее, не скрою.
В сей Гермионе есть
Блеск и земли, и океана,
Гор, впадин, тучи и куста
В движеньях, форме стана.

Зачем мне побрякушка эта,
Иль завиток,
Что срезать всяк с головки мог;
Ныне утро не презрит
В пиках и долинах вид
Колоссального портрета;
Как вестники о ней
Расскажут всех полней,
Всяк песнь поди сложи
Во славу госпожи.

Ввысь, ласточки! Забудьте, что сказал.
Ах, разве слабые сильны?
Вольно́ вполне
Тебе сказать, поверить мне:
Ты из сирийской стороны?

Таков мой род,
Что каждого к другим влечёт;
Дух Бассо́ры¹⁶⁴ старых школ:
Книги там, отшельник, мрак;
Жениху сие никак.
Ты коснулась, я расцвёл;
Лишь сверкнул твой метеор,
Речь зашла про рок мирской:
Штрих судили хоть какой.

‘Once I dwelt apart,
Now I live with all;
As shepherd’s lamp on far hill-side
Seems, by the traveller espied,
A door into the mountain heart,
So didst thou quarry and unlock
Highways for me through the rock.

‘Now, deceived, thou wanderest
In strange lands unblest;
And my kindred come to soothe me
Southwind is my next of blood;
He is come through fragrant wood,
Drugged with spice from climates warm,
And in every twinkling glade,
And twilight nook,
Unveils thy form.
Out of the forest way
Forth paced it yesterday;
And when I sat by the watercourse,
Watching the daylight fade,
It throbbed up from the brook.

‘River and rose and crag and bird
Frost and sun and eldest night,
To me their aid preferred,
To me their comfort plight; —
“Courage! we are thine allies,
And with this hint be wise, —
The chains of kind
The distant bind;
Deed thou doest she must do,
Above her will, be true;
And, in her strict resort
To winds and waterfalls
And autumn’s sunlit festivals,
To music, and to music’s thought,
Inextricably bound,
She shall find thee, and be found.
Follow not her flying feet;
Come to us herself to meet.”’

Initial, Dæmonic and Celestial Love

I. The Initial Love

Venus, when her son was lost,
Cried him up and down the coast,
In hamlets, palaces and parks,
And told the truant by his marks, —
Golden curls, and quiver and bow.

Прежде жил один,
Ныне среди всех;
Фонарь пастуший явит склон,
А странник мнит, что видит он
Проход, ведущий в мир глубин;
Так ты открыл и указал
Мне путь, ведущий между скал.

Ты, обманута, твой путь
В край чужой, чья жалка суть;
А меня родня утешит:
Южный ветер, брат родной,
Сквозь душистый край лесной
Пряности тащил, не счесть;
На прогалинах полян
И мрака средь
Видел, где ты есть.
Из чащи, из нутра
Он выбрался вчера;
Глядел у вод я на закат,
И выпрыгнул он, рьян:
В ручье не усидеть.

Речка, роза, птичка, кряж,
Солнце, хлад, старуха-ночь
Укрепляют мой кураж
Обещанием помочь:
“Не робей! Друзья с тобой,
Мудрости – есть шанс – усвой:
На помощь род
И вдаль пойдёт;
Пусть займётся, чем должна:
Пусть не хочет, мысль верна;
На отдыхе своём
К ветрам и ручейкам,
К осенним солнечным денькам,
К напеву, к мыслям, что есть в нём,
Раз усердно склонена,
Ты найдёшься – и она.
Не болтайся позади,
С ней на встречу к нам приди”».

Зарождающаяся, демоническая и небесная любовь

I. Зарождающаяся любовь¹⁶⁵

Крик Венеры слышать мог
Берег весь («Пропал сынок!»),
Селенья, парки и дворцы;
Искать отправлены мальцы:
Лук, колчан, копна кудрей.

This befell how long ago!
Time and tide are strangely changed,
Men and manners much deranged:
None will now find Cupid latent
By this foolish antique patent.
He came late along the waste,
Shod like a traveller for haste;
With malice dared me to proclaim him,
That the maids and boys might name him.

Boy no more, he wears all coats,
Frocks and blouses, capes, capotes;
He bears no bow, or quiver, or wand,
Nor chaplet on his head or hand.
Leave his weeds and heed his eyes, —
All the rest he can disguise.
In the pit of his eye ’s a spark
Would bring back day if it were dark;
And, if I tell you all my thought,
Though I comprehend it not,
In those unfathomable orbs
Every function he absorbs;
Doth eat, and drink, and fish, and shoot,
And write, and reason, and compute,
And ride, and run, and have, and hold,
And whine, and flatter, and regret,
And kiss, and couple, and beget,
By those roving eyeballs bold.

Undaunted are their courages,
Right Cossacks in their forages;
Fleeter they than any creature, —
They are his steeds, and not his feature;
Inquisitive, and fierce, and fasting,
Restless, predatory, hasting;
And they pounce on other eyes
As lions on their prey;
And round their circles is writ,
Plainer than the day,
Underneath, within, above, —
Love – love – love – love.
He lives in his eyes;
There doth digest, and work, and spin,
And buy, and sell, and lose, and win;
He rolls them with delighted motion,
Joy-tides swell their mimic ocean.
Yet holds he them with tautest rein,
That they may seize and entertain
The glance that to their glance opposes,
Like fiery honey sucked from roses.
He palmistry can understand,
Imbibing virtue by his hand

Всё дела далёких дней!
Век иной достался нам,
Люди, нравы – сплошь бедлам:
Купидону не сыскаться
По приметам – даром браться!
Поздно объявившись тут,
Был, как странник, он обут,
И мне велел, со злом на роже,
Чтоб представил молодёжи.

Не мальчишка, он одет
В китель, фрак, капот, жилет;
Ни лука нет, ни колчана,
Венок не нужен ни хрена.
Трав пучок, да взгляд, как был —
Остальное он сменил.
Искрами из впадин глаз
День во тьме вернёт тотчас;
А если уж начистоту
(Сам не знаю, что плету),
То в глаз бездонных глубине
Умений хватит, и вполне:
Есть, пить рыбачить и стрелять,
Писать, обдумывать, считать,
Скакать, бежать, иметь, держать,
Скулить, раскаиваться, льстить,
Совокупляться, род плодить —
Глаз нагло бегающих кладь.

Несут бесстрашье куража,
(Казачий поиск фуража);
Нету равных им в погоне
(Для него они лишь кони);
Пытливы, злы и торопливы,
Неугомонны, хищны, лживы,
Посторонний взгляд для них,
Как будто дичь для льва:
Написано, яснее нет,
Спутать – чёрта с два;
Сверху, снизу, вновь и вновь
Зрим: любовь, любовь, любовь
Несёт его взгляд;
Готов понять, творить, сплетать,
Купить, продать, терять и брать,
Верченьем дивным обольщает,
Море мимики вздымает.
В тугом он держит поводу:
Схватись, к веселью поведу,
Чужие взгляды выпивая,
Как пьёт из розы пчёлка злая.
Он хиромант, ему легка
Пожива, коль дана рука,

As if it were a living root;
The pulse of hands will make him mute;
With all his force he gathers balms
Into those wise, thrilling palms.

Cupid is a casuist,
A mystic and a cabalist, —
Can your lurking thought surprise,
And interpret your device.
He is versed in occult science,
In magic and in clairvoyance,
Oft he keeps his fine ear strained,
And Reason on her tiptoe pained
For a􀁳ry intelligence,
And for strange coincidence.
But it touches his quick heart
When Fate by omens takes his part,
And chance-dropped hints from Nature’s sphere
Deeply soothe his anxious ear.

Heralds high before him run;
He has ushers many a one;
He spreads his welcome where he goes,
And touches all things with his rose.
All things wait for and divine him, —
How shall I dare to malign him,
Or accuse the god of sport?
I must end my true report,
Painting him from head to foot,
In as far as I took note,
Trusting well the matchless power
Of this young-eyed emperor
Will clear his fame from every cloud
With the bards and with the crowd.

He is wilful, mutable,
Shy, untamed, inscrutable,
Swifter-fashioned than the fairies,
Substance mixed of pure contraries;
His vice some elder virtue’s token,
And his good is evil-spoken.
Failing sometimes of his own,
He is headstrong and alone;
He affects the wood and wild,
Like a flower-hunting child;
Buries himself in summer waves,
In trees, with beasts, in mines and caves,
Loves nature like a hornéd cow,
Bird, or deer, or caribou.

Shun him, nymphs, on the fleet horses!
He has a total world of wit;

Как корешок, живой совсем;
Лишь пульс почует, сразу нем:
Сосёт, сколь хватит сил, бальзам
По мудрым трепетным рукам.

Купидон, он казуист,
Мистик он и каббалист:
Потаённый всякий план
Попадёт к нему в карман.
В оккультизме не дурак,
Ясновидец он и маг;
Напрягает тонкий слух
(Пропустить что – не лопух),
Потом понять изволь
Странных совпадений роль.
Он всегда являет прыть,
Чтоб знак Судьбы не упустить,
И коль Природа даст подсказки,
Он их подхватит, словно в сказке.

Вестники пред ним летят,
Он предтечами богат;
Он рад приветствовать людей,
Всех розой трогая своей.
Все жаждут, что придёт он скоро, —
Кто дал мне право к оговору,
Божка веселья обвинять?
Поистине, пора кончать,
Ибо с головы до пят
Описал, на беглый взгляд,
Веря: нет нигде такого
Императора младого,
Чья власть очистит лик от туч:
И толп, и бардов глас могуч.

Переменчив он, упрям,
Скрытен, дик, неясен нам,
Эльфов он утрёт при встрече,
Соткан из противоречий;
Порок под добродетель прячет,
Добро в рассказах не маячит.
Если чем порой смущён,
Одинок, упорен он;
Рвёт деревья и кусты,
Как ребёнок рвёт цветы;
Летний вал его несёт
В леса, к зверям, в рудник и грот;
Как бык, природу любит он,
Как птица, как олень, как слон.

Нимфы, прочь, не то ждут бе́ды!
Разумен он сверх всяких мер;

O how wise are his discourses!
But he is the arch-hypocrite,
And, through all science and all art,
Seeks alone his counterpart.
He is a Pundit of the East,
He is an augur and a priest,
And his soul will melt in prayer,
But word and wisdom is a snare;
Corrupted by the present toy
He follows joy, and only joy.
There is no mask but he will wear;
He invented oaths to swear;
He paints, he carves, he chants, he prays,
And holds all stars in his embrace.
He takes a sovran privilege
Not allowed to any liege;
For Cupid goes behind all law,
And right into himself does draw;
For he is sovereignly allied, —
Heaven’s oldest blood flows in his side, —
And interchangeably at one
With every king on every throne,
That no god dare say him nay,
Or see the fault, or seen betray:
He has the Muses by the heart,
And the stern Parcae on his part

His many signs cannot be told;
He has not one mode, but manifold,
Many fashions and addresses,
Piques, reproaches, hurts, caresses.
He will preach like a friar,
And jump like Harlequin;
He will read like a crier,
And fight like a Paladin.
Boundless is his memory;
Plans immense his term prolong;
He is not of counted age,
Meaning always to be young.
And his wish is intimacy,
Intimater intimacy,
And a stricter privacy;
The impossible shall yet be done,
And, being two, shall still be one.
As the wave breaks to foam on shelves,
Then runs into a wave again,
So lovers melt their sundered selves,
Yet melted would be twain.

II. The Dæmonic Love

Man was made of social earth,
Child and brother from his birth,
Tethered by a liquid cord
Of blood through veins of kindred poured.

Как мудры его беседы!
Он, притом, сверхлицемер,
Средь наук, искусств пока
Не сыскал он двойника.
На Востоке он мудрец,
Также он авгур166 и жрец,
В молитве духом таять мог,
Но слово, ум его – силок;
Испорчен нынешней игрой,
Живёт утехой, ей одной.
Готов надеть любые маски,
Клятвы сыплет без опаски,
Рад петь, молиться, рисовать,
Все звёзды он сумел обнять.
Прав не знал, каких набрал,
Ни один его вассал;
Законом крутит Купидон,
И прав всецело только он:
Ведь он в родство к всесильным влез —
Имея в жилах кровь Небес —
Поочерёдно принуждён
С ним заодно быть всякий трон,
Нет бога, чтобы пискнул «нет»,
Измену видя или вред;
С ним дружат музы все подряд,
А парки¹⁶⁷, те благоволят.

В нём много признаков иных,
Во множестве имеет их,
Адреса меняет, маски,
Злобу, вред, позор и ласки.
Монах для поучений,
Плясун, как арлекин,
Глашатай объявлений,
Он в битве паладин.
Его память без границ,
Планов груз на тьму годов;
Он, не зная счёта лет,
Вечно юным быть готов.
Желает он интимности,
Интимнейшей интимности
И, не для глаз, взаимности;
Что чудо, то возможно с ним,
И могут двое стать одним.
Как, вспенившись на ме́ли, волны
Вспять волнами бегут,
Так милые, различий полны,
Единство обретут.

II. Демоническая любовь

Светом человек рождён;
Как младенчик, братец, он
Связан жидкою струной
С родными: кровью их одной.

Next his heart the fireside band
Of mother, father, sister, stand;
Names from awful childhood heard
Throbs of a wild religion stirred; —
Virtue, to love, to hate them, vice;
Till dangerous Beauty came, at last,
Till Beauty came to snap all ties;
The maid, abolishing the past,
With lotus wine obliterates
Dear memory’s stone-incarved traits,
And, by herself, supplants alone
Friends year by year more inly known.
When her calm eyes opened bright,
All else grew foreign in their light
It was ever the self-same tale,
The first experience will not fail;
Only two in the garden walked,
And with snake and seraph talked.

Close, close to men,
Like undulating layer of air,
Right above their heads,
The potent plain of Dæmons spreads.
Stands to each human soul its own,
For watch and ward and furtherance,
In the snares of Nature’s dance;
And the lustre and the grace
To fascinate each youthful heart,
Beaming from its counterpart,
Translucent through the mortal covers,
Is the Dæmon’s form and face.
To and fro the Genius hies, —
A gleam which plays and hovers
Over the maiden’s head,
And dips sometimes as low as to her eyes.
Unknown, albeit lying near,
To men, the path to the Dæmon sphere;
And they that swiftly come and go
Leave no track on the heavenly snow.
Sometimes the airy synod bends;
And the mighty choir descends,
And the brains of men thenceforth,
In crowded and in still resorts,
Teem with unwonted thoughts:
As, when a shower of meteors
Cross the orbit of the earth,
And, lit by fringent air,
Blaze near and far,
Mortals deem the planets bright
Have slipped their sacred bars,
And the lone seaman all the night
Sails, astonished, amid stars.

Потом придёт семьи пора,
Где будут мать, отец, сестра;
Ряд ужасных детских слов
Двигать дикий культ готов:
Страсть, благо, ненависть, порок;
Тут Красота, страшна, придёт,
Тут ей все связи рвать, в свой срок,
Для девы прошлое не в счёт,
Та, взявши лотос в цвет вина,
Всю память выскоблит до дна,
Сместив персоною своей
Круг закадычнейших друзей.
В ярком свете тихих глаз
Чуждым всё предстанет враз;
Вечна сказочка для всех,
И первый опыт даст успех;
Рассказали лишь двоим
О том змей и серафим¹⁶⁸.

Близ, близ людей,
Как дуновение зефира,
Впрямь-таки над головой
Струили демоны план свой¹⁶⁹.
Назначен свой душе любой
Предмет охраны и забот,
Раз Природа сеть плетёт;
Диво, блеск пленяют вмиг,
Для душ незрелых хороши,
Сиянием другой души;
Так сквозь смертного обличье
Демон кажет вид и лик.
Дух летал туда-сюда,
Лил свет; как стая птичья,
Над девушкой висел,
До самых глаз спускаясь иногда.
Неведомы, хоть близ обвиты,
Для смертных демонов орбиты,
Не налагает быстрый бег
Узоров на небесный снег.
Порой решит небесный сход,
Что малость ниже хор сойдёт;
И ум смертного с тех пор —
В толпе ли, в хижине сидит —
Чудны́ми мыслями кишит,
Как будто звёздный дождь простёр
Ток через небес простор,
И, ярче нет,
Льёт всюду свет;
Мнит смертный, что планеты так
Священный сдвинули засов,
И, одинок в ночи, моряк
Плыть, восхищён, средь звёзд готов.

Beauty of a richer vein,
Graces of a subtler strain,
Unto men these moonmen lend,
And our shrinking sky extend.
So is man’s narrow path
By strength and terror skirted;
Also (from the song the wrath
Of the Genii be averted!
The Muse the truth uncolored speaking)
The Dæmons are self-seeking:
Their fierce and limitary will
Draws men to their likeness still.
The erring painter made Love blind, —
Highest Love who shines on all;
Him, radiant, sharpest-sighted god,
None can bewilder;
Whose eyes pierce
The universe,
Path-finder, road-builder,
Mediator, royal giver;
Rightly seeing, rightly seen,
Of joyful and transparent mien.
’T is a sparkle passing
From each to each, from thee to me,
To and fro perpetually;
Sharing all, daring all,
Levelling, displacing
Each obstruction, it unites
Equals remote, and seeming opposites.
And ever and forever Love
Delights to build a road:
Unheeded Danger near him strides,
Love laughs, and on a lion rides.
But Cupid wears another face,
Born into Dæmons less divine:
His roses bleach apace,
His nectar smacks of wine.
The Dæmon ever builds a wall,
Himself encloses and includes,
Solitude in solitudes:
In like sort his love doth fall.
He doth elect
The beautiful and fortunate,
And the sons of intellect,
And the souls of ample fate,
Who the Future’s gates unbar, —
Minions of the Morning Star.
In his prowess he exults,
And the multitude insults.
His impatient looks devour
Oft the humble and the poor;
And, seeing his eye glare,

Красоту, не передать,
Черт нежнейших благодать
Людям лунный люд несёт,
Расширяя небосвод.
Узкою тропой плелись
Люди, властью, страхом сжаты;
Также (духов гнев, уймись:
Песни тут не виноваты!
Музы речи сплошь правдивы)
Демоны себялюбивы:
Воля их, узка и зла,
Люд к подобной же вела.
Грешник дал любви портрет:
Та слепа, что льёт всем свет;
Бог, чей лучистый ясен взгляд,
С толку не сбит;
Пронзает взор
Весь мир в упор;
Следопыт, дорог строитель,
Примиритель, царств даритель,
Верно зрящий, верно зрим,
Радостно и ясно с ним.
Искорка летает,
Из рук да в руки правит бег,
Туда-сюда мотаясь век,
Грея всё, смея всё,
Двигает, сшибает
Всяк барьер, дав общий путь
Крайностям, чья сходна суть.
Восторг любви – извечный, впрок —
В создании доро́г;
Опаска рядом чуть жива —
Смеясь, божок седлает льва.
Иным стал Купидона лик:
Нет в демонах той высоты;
Бледнеют розы вмиг,
В нектаре вин черты.
Любезней демону стена
Вокруг, он сам стены кусок,
На безлюдье одинок,
Любовь такой же быть должна.
Ему нужны
Удачлив кто, хорош собой,
И разумности сыны,
И души с яркою Судьбой,
Что знают в Будущность ходы, —
Слуги Утренней Звезды.
В этом он мастеровит
И, ликуя, всем грубит.
Жадный взор сожрать готов
Всех скромняг и бедняков;
Те, видя огнь во взоре,

They drop their few pale flowers,
Gathered with hope to please,
Along the mountain towers, —
Lose courage, and despair.
He will never be gainsaid, —
Pitiless, will not be stayed;
His hot tyranny
Burns up every other tie.
Therefore comes an hour from Jove
Which his ruthless will defies,
And the dogs of Fate unties.
Shiver the palaces of glass;
Shrivel the rainbow-colored walls,
Where in bright Art each god and sibyl dwelt
Secure as in the zodiac’s belt;
And the galleries and halls,
Wherein every siren sung,
Like a meteor pass.
For this fortune wanted root
In the core of God’s abysm, —
Was a weed of self and schism;
And ever the Dæmonic Love
Is the ancestor of wars
And the parent of remorse.

III. The Celestial Love

But God said,
‘I will have a purer gift;
There is smoke in the flame;
New flowerets bring, new prayers uplift,
And love without a name.
Fond children, ye desire
To please each other well;
Another round, a higher,
Ye shall climb on the heavenly stair,
And selfish preference forbear;
And in right deserving,
And without a swerving
Each from your proper state,
Weave roses for your mate.

‘Deep, deep are loving eyes,
Flowed with naphtha fiery sweet;
And the point is paradise,
Where their glances meet:
Their reach shall yet be more profound,
And a vision without bound:
The axis of those eyes sun-clear
Be the axis of the sphere:
So shall the lights ye pour amain
Go, without check or intervals,

Роняют жалкие цветы —
Свой сбор, с надеждой угодить,
Средь горной высоты —
Отваги нет, есть горе.
Возражений он неймёт,
Прёт, безжалостный, вперёд;
Тиран жесток,
Все стеснения он сжёг.
Тут Юпитера черёд:
Волю злую бить готов,
Тот Судьбы спускает псов.
Дрожь стеклянный бьёт дворец,
Радужным стена́м конец,
(Был сонм богов, сивилл¹⁷⁰ жильём таким,
Как зодиака поясом, храним);
Галереи каждый зал,
Где напев сирен звучал, —
Метеор-беглец.
Корень зла, что лёг тогда
В сердце Господа пучин —
Ересь, эгоизм один;
Демона любовь всегда
Войн зловещая печать,
Сожалений горьких мать.

III. Небесная любовь

Но Бог рек:
«Чище получу я дар:
Огонь, что рад пылать,
Новь цветов, молений жар,
Любовь, что не назвать.
Желаете вы, чада,
Друг другу радость дать;
Круг выше сделать надо,
Взберётесь по ступеням к цели,
Коль себялюбье одолели;
Будет воздаянье,
Ибо без блужданья
Чтоб любой, как должно, смог
Свить на милый лоб венок.

Взгляд любящий глубок,
Ведут средь вод огни;
Цель – райский уголок,
Где встретятся они;
Расширится простор их дел,
Взгляд умчится за предел;
Оси зоркости отменной
Впредь быть осью всей вселенной;
Огни бросайте, пусть летят,
Не сыщешь их вольней,

Through from the empyrean walls
Unto the same again.’

Higher far into the pure realm,
Over sun and star,
Over the flickering Dæmon film,
Thou must mount for love;
Into vision where all form
In one only form dissolves;
In a region where the wheel
On which all beings ride
Visibly revolves;
Where the starred, eternal worm
Girds the world with bound and term;
Where unlike things are like;
Where good and ill,
And joy and moan,
Melt into one.

There Past, Present, Future, shoot
Triple blossoms from one root;
Substances at base divided,
In their summits are united;
There the holy essence rolls,
One through separated souls;
And the sunny Æon sleeps
Folding Nature in its deeps,
And every fair and every good,
Known in part, or known impure,
To men below,
In their archetypes endure.
The race of gods,
Or those we erring own,
Are shadows flitting up and down
In the still abodes.
The circles of that sea are laws
Which publish and which hide the cause.

Pray for a beam
Out of that sphere,
Thee to guide and to redeem.
O, what a load
Of care and toil,
By lying use bestowed,
From his shoulders falls who sees
The true astronomy,
The period of peace.
Counsel which the ages kept
Shall the well-born soul accept.
As the overhanging trees
Fill the lake with is, —
As garment draws the garment’s hem,

Минуя стены эмпирей,
Вернуться чтоб назад».

Ввысь, чистых сфер достичь готов,
Выше всех светил
И демона злых огоньков
Взлети ради любви;
В то виде́ние, где все
Формы сделались одной,
В край, где колесо кружит,
Вращая бытие
Прямо на виду;
Где весь в звёздах вечный змей
Вяжет мир ярмом цепей;
Различья где слились,
Добро и зло,
Восторг и стон
Стеклись в одно.

Где времён сошёлся клин,
Корень трёх цветов един;
То, что снизу разделилось,
Наверху объединилось;
Там кружит святая суть,
Через души держит путь;
Спит там солнечный Эон¹⁷¹:
Скрыл в себе Природу он,
И вся краса, и всё добро,
О коих мало говорится
Для нас, внизу,
В образцах своих хранится.
Богов народ,
Нам, грешным, мил,
Подобно теням, закружил
Там, где живёт.
Всяк круг в пучине той – закон:
Суть выставит иль спрячет он.

Моли, чтоб свет
Из сферы той
Вёл тебя и спас от бед.
О, груз какой
Забот, трудов,
Дарованных зазря,
С плеч сбросит тот, кому видна
Наука, чтоб найти
Покоя времена.
Сбережён в веках, урок
Знатным душам будет впрок.
Как над озером встаёт
Лес, картины дав средь вод,
Как наряд несёт кайму,

Men their fortunes bring with them.
By right or wrong,
Lands and goods go to the strong.
Property will brutely draw
Still to the proprietor;
Silver to silver creep and wind,
And kind to kind.

Nor less the eternal poles
Of tendency distribute souls.
There need no vows to bind
Whom not each other seek, but find.
They give and take no pledge or oath, —
Nature is the bond of both:
No prayer persuades, no flattery fawns, —
Their noble meanings are their pawns.
Plain and cold is their address,
Power have they for tenderness;
And, so thoroughly is known
Each other’s counsel by his own,
They can parley without meeting;
Need is none of forms of greeting;
They can well communicate
In their innermost estate;
When each the other shall avoid,
Shall each by each be most enjoyed.

Not with scarfs or perfumed gloves
Do these celebrate their loves:
Not by jewels, feasts and savors,
Not by ribbons or by favors,
But by the sun-spark on the sea,
And the cloud-shadow on the lea,
The soothing lapse of morn to mirk,
And the cheerful round of work.
Their cords of love so public are,
They intertwine the farthest star:
The throbbing sea, the quaking earth,
Yield sympathy and signs of mirth;
Is none so high, so mean is none,
But feels and seals this union;
Even the fell Furies are appeased,
The good applaud, the lost are eased.

Love’s hearts are faithful, but not fond,
Bound for the just, but not beyond;
Not glad, as the low-loving herd,
Of self in other still preferred,
But they have heartily designed
The benefit of broad mankind.
And they serve men austerely,
After their own genius, clearly,

Так нести рок самому.
По праву ль, нет,
Сильный сыт, обут, одет.
Собственности грубый путь —
Прямо до хозяйских рук;
Прёт серебро за серебром,
Как всё кругом.

У вечности не обнаружь
Стремленья к разделенью душ.
Без клятв быть вместе обошлись
Те, что без поисков нашлись¹⁷².
Ничем та пара не клялась,
Дала Природа связь;
Тут ни мольбы, ни лесть не впрок,
Им чистота в залог.
Ясен, холоден подход¹⁷³,
Сила к нежности ведёт,
И в точности известно нам:
Давал советы каждый сам;
Для бесед не надо встречи,
Безразличны формы речи,
Для общенья им вполне
Хватит слов, что в глубине,
И тем, что встречи не грозят,
Любой из них безмерно рад.

Шарфы и перчатки, право,
Не нужны любви во славу;
Не нужны пиры, каменья,
Ленты, лесть без примененья,
Приятней блеск над гладью вод,
Тень тучки, что на луг падёт,
Рассвет, убравший мрак вокруг,
И трудов весёлый круг.
Любви их узы на виду:
Вплели далёкую звезду,
Морскую зыбь и дрожь земли,
Знак счастья в помощи нашли;
Высо́ты, низость – зряшный груз,
Крепят лишь чувства их союз;
Уймут гнев даже злой мегере,
Доход им впрок, малы потери.

Есть верность душ, восторга нет,
И быть сверхточными не след;
Лишь любящий по-скотски скот
Себя другому предпочтёт,
А здесь считают от души,
Что люди в целом хороши.
Они сурово служат им,
В чём ясный ум необходим¹⁷⁴,

Without a false humility;
For this is Love’s nobility, —
Not to scatter bread and gold,
Goods and raiment bought and sold;
But to hold fast his simple sense,
And speak the speech of innocence,
And with hand and body and blood,
To make his bosom-counsel good.
He that feeds men serveth few;
He serves all who dares be true.

The Apology

Think me not unkind and rude
That I walk alone in grove and glen;
I go to the god of the wood
To fetch his word to men.

Tax not my sloth that I
Fold my arms beside the brook;
Each cloud that floated in the sky
Writes a letter in my book.

Chide me not, laborious band,
For the idle flowers I brought;
Every aster in my hand
Goes home loaded with a thought.

There was never mystery
But ’t is figured in the flowers;
Was never secret history
But birds tell it in the bowers.

One harvest from thy field
Homeward brought the oxen strong;
A second crop thine acres yield,
Which I gather in a song.

Merlin I

Thy trivial harp will never please
Or fill my craving ear;
Its chords should ring as blows the breeze,
Free, peremptory, clear.
No jingling serenader’s art,
Nor tinkle of piano strings,
Can make the wild blood start
In its mystic springs.
The kingly bard
Must smite the chords rudely and hard,
As with hammer or with mace;
That they may render back

Без ложного смирения:
Любви ведь украшение —
Хлебом, златом не сорить,
Не продать зря, не купить,
А к здравомыслию прибечь,
Держать простой и чистой речь,
И, плоть и кровь храня от бед,
Суметь дать искренний совет.
Лишь немногим служит Бог:
Всем, кто преданным быть смог¹⁷⁵.

Извинение176

Не думай, что груб я и зол,
В дол, в рощу пустившись бродить;
Я к богу лесному пошёл
Завет для людей получить.

Не упрекай за лень,
Дай у ручья лежать;
Любой тучки в небе тень
Вставит букву мне в тетрадь.

Не брани, трудяг орда,
Что я зря собрал букет;
Астра каждая, туда
Угодив, даст мысли свет.

Все тайны, пуще нет,
Цветы сберечь сумели;
Рассказ, раскрыв секрет,
Мне птицы в чаще спели.

Волы везут домой
С поля первый урожай;
С тех акров, что твои, второй
В песне я собрал, считай.

Мерлин I¹⁷⁷

Обычной арфою пленять
Мой жадный слух не тщись ты;
Как бризу, струнам бы звучать:
Свободно, властно, чисто.
Ни полнозвучность серенад,
Ни струн рояльных звон
Ток дикой крови не родят
В ключе, что потаён.
Бард-чародей,
Груб, в струны грянет, нет сильней,
Словно молот, булава;
Возьми те возврати

Artful thunder, which conveys
Secrets of the solar track,
Sparks of the supersolar blaze.
Merlin’s blows are strokes of fate,
Chiming with the forest tone,
When boughs buffet boughs in the wood;
Chiming with the gasp and moan
Of the ice-imprisoned flood;
With the pulse of manly hearts;
With the voice of orators;
With the din of city arts;
With the cannonade of wars;
With the marches of the brave;
And prayers of might from martyrs’ cave.

Great is the art,
Great be the manners, of the bard.
He shall not his brain encumber
With the coil of rhythm and number;
But, leaving rule and pale forethought,
He shall aye climb
For his rhyme.
‘Pass in, pass in,’ the angels say,
‘In to the upper doors,
Nor count compartments of the floors,
But mount to paradise
By the stairway of surprise.’

Blameless master of the games,
King of sport that never shames,
He shall daily joy dispense
Hid in song’s sweet influence.
Forms more cheerly live and go,
What time the subtle mind
Sings aloud the tune whereto
Their pulses beat,
And march their feet,
And their members are combined.

By Sybarites beguiled,
He shall no task decline;
Merlin’s mighty line
Extremes of nature reconciled, —
Bereaved a tyrant of his will,
And made the lion mild.
Songs can the tempest still,
Scattered on the stormy air,
Mould the year to fair increase,
And bring in poetic peace.

He shall not seek to weave,
In weak, unhappy times,

Гром искусный, выдаст тот
Тайны солнца на пути,
Огнь, каким светило бьёт¹⁷⁸.
Мерлин, словно рок, разит,
Лес такой рождает тон,
Когда бьётся сук о сук;
В нём слышны удушье, стон
Речки, льдом пленённой вдруг;
Пульс людских сердец лихих,
Глас, каким с трибун кричат,
Гул ремёсел городских,
Тяжкий грохот канонад;
В нём слышим марши храбрецов
И мучеников к Богу зов.

Искусству в лад,
Будь барда стиль богат.
Пусть не полнят ум собою
Ритмы с жалкой суетою;
Пусть правил, жёстких рамок вне
Ввысь ползёт
Стихоплёт.
Зов ангелов: «Сюда, сюда,
Наверх ведут ворота,
Минуй все этажи без счёта,
Лезь, в рай чтоб заглянуть,
Удивленья выбрав путь»¹⁷⁹.

Игр владыка, знаменит,
Царь забав, где стыд забыт,
Всем раздаст успехи дня,
В песне силу их храня.
Жить, шагать куда бодрей,
Когда тонкий ум разлит
В громкой песне, если с ней
Сердца стучат,
Идут все в лад,
И люд вокруг мотив роднит.

Обманут сибарит:
Чужд Мерлину покой,
Могучею строкой
Все крайности смирит:
Не буйствует тиран,
И лев добрей глядит.
Песнь сломит ураган,
Ветром бури разносима,
Удлинит прекрасно год
И покой стихом вернёт.

Не станет он слагать
В несчастный, жалкий год

Efficacious rhymes;
Wait his returning strength.
Bird that from the nadir’s floor
To the zenith’s top can soar, —
The soaring orbit of the muse exceeds that journey’s length.
Nor profane affect to hit
Or compass that, by meddling wit,
Which only the propitious mind
Publishes when ’t is inclined.
There are open hours
When the God’s will sallies free,
And the dull idiot might see
The flowing fortunes of a thousand years; —
Sudden, at unawares,
Self-moved, fly-to the doors,
Nor sword of angels could reveal
What they conceal.

Merlin II

The rhyme of the poet
Modulates the king’s affairs;
Balance-loving Nature
Made all things in pairs.
To every foot its antipode;
Each color with its counter glowed;
To every tone beat answering tones,
Higher or graver;
Flavor gladly blends with flavor;
Leaf answers leaf upon the bough;
And match the paired cotyledons.
Hands to hands, and feet to feet,
In one body grooms and brides;
Eldest rite, two married sides
In every mortal meet.
Light’s far furnace shines,
Smelting balls and bars,
Forging double stars,
Glittering twins and trines.
The animals are sick with love,
Lovesick with rhyme;
Each with all propitious Time
Into chorus wove.

Like the dancers’ ordered band,
Thoughts come also hand in hand;
In equal couples mated,
Or else alternated;
Adding by their mutual gage,
One to other, health and age.
Solitary fancies go
Short-lived wandering to and fro,

Вперёд ведущих од
До возвращенья сил.
Птицу из надира¹⁸⁰ взлёт
До зенита доведёт —
Намного выше ляжет путь, какой для музы мил.
И профану не всерьёз
То направить, сунув нос,
Что лишь высокому уму
Можно, склонному к тому.
Но бывает час,
Когда Бог решает так:
Видеть может и дурак
Движение суде́б для тысяч лет —
Вдруг, удачею согрет,
Сам собой открылся свет;
Не явят ангелы с мечом,
Что скрыто в том.

Мерлин II¹⁸¹

Поэзия влезает
В дела царей недаром;
Разумная Природа
Всё плодит по парам.
Ноги́ без пары в мире нет,
Сияет с антиподом цвет,
Рождает тон ответный тон,
Ниже иль выше,
Запах в смеси запах слышит,
К листу лист лезет через сук,
И парный танец котильон.
Пара рук и пара ног,
Вот невеста, вот жених,
С древних лет обоих их
Любой приметить мог.
Солнца печь вдали
Плавит, что найдёт,
Пары звёзд куёт,
Чтобы свет несли.
Животным хочется любви,
Любящим стихов;
Всяк, по мудрости Веков,
С прочими живи.

Повторив танцоров строй,
Мысли льнут одна к одной —
Похожи, что возможно,
Иль противоположны —
В общий привнося залог
Процветание и срок¹⁸².
Одиноко чушь снуёт,
Пусть недолго, взад-вперёд —

Most like to bachelors,
Or an ungiven maid,
Not ancestors,
With no posterity to make the lie afraid,
Or keep truth undecayed.
Perfect-paired as eagle’s wings,
Justice is the rhyme of things;
Trade and counting use
The self-same tuneful muse;
And Nemesis,
Who with even matches odd,
Who athwart space redresses
The partial wrong,
Fills the just period,
And finishes the song.

Subtle rhymes, with ruin rife,
Murmur in the house of life,
Sung by the Sisters as they spin;
In perfect time and measure they
Build and unbuild our echoing clay.
As the two twilights of the day
Fold us music-drunken in.

Bacchus

Bring 1 me wine, but wine which never grew
In the belly of the grape,
Or grew on vine whose tap-roots, reaching through
Under the Andes to the Cape,
Suffer no savor of the earth to scape.

Let its grapes the morn salute
From a nocturnal root,
Which feels the acrid juice
Of Styx and Erebus
And turns the woe of Night,
By its own craft, to a more rich delight.

We buy ashes for bread;
We buy diluted wine;
Give me of the true, —
Whose ample leaves and tendrils curled

Among the silver hills of heaven
Draw everlasting dew;
Wine of wine,
Blood of the world,
Form of forms, and mould of statures,
That I intoxicated,
And by the draught assimilated,
May float at pleasure through all natures;

Холостяков отсве́т
И скучных старых дев;
Тут предков нет,
Потомство чьё на ложь обрушит гнев,
За правдой приглядев¹⁸³.
Совершенней пары крыл
Правосудья стих парил,
Привлекая торг и счёт
В гармоничный свой полёт;
Немезида¹⁸⁴,
К нечету добавив чёт,
Упряма не для вида,
Зло сокрушит,
Час правды тем замкнёт
И песню завершит.

Рифмами, каких и ждём,
Наполняет жизни дом
Муз, прядущих шерсть, напев;
Рады мы внимать, не спорь,
Плоть целя, вгоняя в хворь, —
Словно в сумерки двух зорь
От мотива захмелев¹⁸⁵.

Бахус¹⁸⁶

Налей вина из ягод, но таких,
Чтобы в гроздьях не росли,
Иль с тех кустов найди, чтоб корни их
В Кейптаун под Андами прошли,
Не растерявши запахов земли.

Приветом грозди грей
Полу́ночных корней,
Вкус резкий в сок их лоз
Стикс иль Эре́б187 привнёс,
Беду, что сотворила Ночь,
Сей прелестью сумевши превозмочь.

Не хлеб, а прах берём,
Разбавлено вино;
Правду мне открой,
Ты, листья чьи, усы росли

В серебряных холмах небес,
Напитаны росой;
Из вин вино,
Кровь всей земли,
Форма форм и стати кода,
Тобою опьянённый,
Глотком единым напоённый,
Могу плыть в неге чрез природу,

The bird-language rightly spell,
And that which roses say so well.

Wine that is shed
Like the torrents of the sun
Up the horizon walls,
Or like the Atlantic streams, which run
When the South Sea calls.

Water and bread,
Food which needs no transmuting,
Rainbow-flowering, wisdom-fruiting,
Wine which is already man,
Food which teach and reason can.

Wine which Music is, —
Music and wine are one, —
That I, drinking this,
Shall hear far Chaos talk with me;
Kings unborn shall walk with me;
And the poor grass shall plot and plan
What it will do when it is man. 2
Quickened so, will I unlock
Every crypt of every rock.

I thank the joyful juice
For all I know; —
Winds of remembering
Of the ancient being blow,
And seeming-solid walls of use
Open and flow.

Pour, Bacchus! the remembering wine;
Retrieve the loss of me and mine!
Vine for vine be antidote,
And the grape requite the lote!
Haste to cure the old despair, —
Reason in Nature’s lotus drenched,
The memory of ages quenched;
Give them again to shine;
Let wine repair what this undid;
And where the infection slid,
A dazzling memory revive;
Refresh the faded tints,
Recut the aged prints,
And write my old adventures with the pen
Which on the first day drew,
Upon the tablets blue,
The dancing Pleiads and eternal men.

Разумея речь пичуг
И говор роз понявши вдруг.

Вино, чей ток,
Словно солнца дождь, что льёт
До края в окоём,
Иль струй Атлантики полёт,
В хлябь южную влеком.

Ломо́ть, глоток —
Силу даст еда такая,
Украшая, умудряя;
Вино способно приручить,
Выучить и убедить.

Музыка, вино —
Общий в них дурман —
Пью, и мне дано
В беседу с Хаосом вступать,
С будущим царём гулять,
Узреть, как травка строит план,
Как жить, людской будь облик дан¹⁸⁸.
Столь взбодрённый, я б сыскал
Крипту¹⁸⁹ под любой из скал.

Тот сок благословен,
Дал знанья мне;
Бриз памяти вернул
К забытой старине,
Прок неприступных с виду стен
Раскрыл вполне.

Лей, Бахус! Память в том вине,
Что возвратит утраты мне!
Вино вину, как антидот¹⁹⁰,
Гроздь всё ушедшее вернёт!
Спеши унять тоску былую:
Ум, что Природой в лотос вжат,
Года, что память утомят —
Дай воссиять вполне;
Вину былое возродить,
Следы заразы исцелить,
Слепящей памяти дать ход,
Дать краскам свежий цвет,
Сменить узоры лет,
Пером мои проделки описать:
Пускай изобразит
На глади скучных плит
Нас, вечных, и плеядам¹⁹¹ даст сплясать.

Merops

What care I, so they stand the same, —
Things of the heavenly mind, —
How long the power to give them name
Tarries yet behind?

Thus far to-day your favors reach,
O fair, appeasing presences!
Ye taught my lips a single speech,
And a thousand silences.

Space grants beyond his fated road
No inch to the god of day;
And copious language still bestowed
One word, no more, to say.

The House

There is no architect
Can build as the Muse can;
She is skilful to select
Materials for her plan;

Slow and warily to choose
Rafters of immortal pine,
Or cedar incorruptible,
Worthy her design,

She threads dark Alpine forests
Or valleys by the sea,
In many lands, with painful steps,
Ere she can find a tree.

She ransacks mines and ledges
And quarries every rock,
To hew the famous adamant
For each eternal block —

She lays her beams in music,
In music every one,
To the cadence of the whirling world
Which dances round the sun —

That so they shall not be displaced
By lapses or by wars,
But for the love of happy souls
Outlive the newest stars.

Saadi

Trees in groves,
Kine in droves,
In ocean sport the scaly herds,
Wedge-like cleave the air the birds,

Мероп¹⁹²

О чём пекусь, о том же и они,
Небесных сил среди;
Досель власть имя дать транжирит дни,
Болтаясь позади!

Ваш дальний дух чарует нас,
Покой вселяет ваша стать!
Научен вами молвить раз,
А раз тысячу смолчать.

На славный путь лезть не резон,
Ни дюймом¹⁹³ ближе к богу дня;
Язык богатый одарён
Лишь словом от меня.

Дом¹⁹⁴

Архитектор, хоть какой,
Против музы – истукан;
Тащит опытной рукой
Всё, что входит в её план.

Осторожен, тих расчёт:
Балок вечная сосна,
Кедр, что вовсе не гниёт,
Их лишь выберет она;

Мрак леса в Альпах сходу взяв,
Пройдёт приморский дол,
Стран уйму; ноги истоптав,
Найдёт заветный ствол.

Обыщет копи, скалы,
Глубины рудника,
Чтоб дивный выколоть алмаз
Для глыбы на века;

Кладёт по нотам балки —
Велик её запас —
Под ритм, в каком кружи́тся мир,
Ведя вкруг солнца пляс;

Не сдвинет балки промах, их
Войн не затронет ход,
Дом для любви счастливых душ
Тьму звёзд переживёт.

Саади¹⁹⁵

Лес встаёт,
В гуртах скот,
Чешуйчаты стада глубин,
Воздух режет птичий клин,

To northern lakes fly wind-borne ducks,
Browse the mountain sheep in flocks,
Men consort in camp and town,
But the poet dwells alone.

God, who gave to him the lyre,
Of all mortals the desire,
For all breathing men’s behoof,
Straitly charged him, ‘Sit aloof;’
Annexed a warning, poets say,
To the bright premium, —
Ever, when twain together play,
Shall the harp be dumb.

Many may come,
But one shall sing;
Two touch the string,
The harp is dumb.
Though there come a million,
Wise Saadi dwells alone.

Yet Saadi loved the race of men, —
No churl, immured in cave or den;
In bower and hall
He wants them all,
Nor can dispense
With Persia for his audience;
They must give ear,
Grow red with joy and white with fear;
But he has no companion;
Come ten, or come a million,
Good Saadi dwells alone.

Be thou ware where Saadi dwells;
Wisdom of the gods is he, —
Entertain it reverently.
Gladly round that golden lamp
Sylvan deities encamp,
And simple maids and noble youth
Are welcome to the man of truth.
Most welcome they who need him most,
They feed the spring which they exhaust;

For greater need
Draws better deed:
But, critic, spare thy vanity,
Nor show thy pompous parts,
To vex with odious subtlety
The cheerer of men’s hearts.

Sad-eyed Fakirs swiftly say
Endless dirges to decay,

На север лёт утиных стай,
Щиплют овцы склона край,
Вилла, город – места нет;
Одинок, живёт поэт.

Бог, поэту давший лиру,
Что не снилась всему миру
(Прок бы вытряс, как пить дать),
Повелел: «Поодаль сядь!»;
Предупреждён, поэт сказал
Награде, что горит:
Вовек, кто б рядом ни играл,
Арфа пусть молчат.

Толпа примчит —
Один певун,
Вдвоём у струн —
Она молчит.
Так, хоть миллион приди,
Мудр, один жил Саади.

Всё ж Саади людей любил —
Не тех, кто чуть не в яме жил;
Будь дом иль зал,
Всех зреть желал,
И потому
Не обойтись без Персии ему;
Потребен люд со слухом,
Румян, коль рад, бел, павши духом;
Компаньона ж нет, гляди:
Десять иль мильон приди,
Здрав, один жил Саади.

Скажем, знаешь, где живёт;
Был он мудростью богов,
Зреть с почтеньем их готов.
Злато лампы в круг зовёт
Весь божков лесных народ;
Мог девиц простых и знать
Правдолюбец приглашать.
Нуждавшиеся в нём вольны
Пить сок исчерпанной весны:

Томит нужда —
Спеши сюда,
Но, критик, спрячь тщеславный вздох
И спесь не обнаружь,
Не тронет гнусный твой подвох
Светлейшую из душ.

Лить факир¹⁹⁶ спешит своё
Бесконечное нытьё,

Never in the blaze of light
Lose the shudder of midnight;
Pale at overflowing noon
Hear wolves barking at the moon;
In the bower of dalliance sweet
Hear the far Avenger’s feet:
And shake before those awful Powers,
Who in their pride forgive not ours.
Thus the sad-eyed Fakirs preach:
‘Bard, when thee would Allah teach,
And lift thee to his holy mount,
He sends thee from his bitter fount
Wormwood, – saying, “Go thy ways;
Drink not the Malaga of praise,
But do the deed thy fellows hate,
And compromise thy peaceful state;
Smite the white breasts which thee fed,
Stuff sharp thorns beneath the head
Of them thou shouldst have comforted;
For out of woe and out of crime
Draws the heart a lore sublime.”’
And yet it seemeth not to me
That the high gods love tragedy;
For Saadi sat in the sun,
And thanks was his contrition;
For haircloth and for bloody whips,
Had active hands and smiling lips;
And yet his runes he rightly read,
And to his folk his message sped.
Sunshine in his heart transferred
Lighted each transparent word,
And well could honoring Persia learn
What Saadi wished to say;
For Saadi’s nightly stars did burn
Brighter than Jami’s day.

Whispered the Muse in Saadi’s cot:
‘O gentle Saadi, listen not,
Tempted by thy praise of wit,
Or by thirst and appetite
For the talents not thine own,
To sons of contradiction.
Never, son of eastern morning,
Follow falsehood, follow scorning.
Denounce who will, who will deny,
And pile the hills to scale the sky;
Let theist, atheist, pantheist,
Define and wrangle how they list,
Fierce conserver, fierce destroyer, —
But thou, joy-giver and enjoyer,
Unknowing war, unknowing crime,
Gentle Saadi, mind thy rhyme;
Heed not what the brawlers say,
Heed thou only Saadi’s lay.

Сколь свет ламп здесь ни хорош,
Всё его колотит дрожь;
Бледен, за́полночь с луной
Слышит только волчий вой;
В доме лёгких нег и благ
Мстителя заслышал шаг
Дрожа, что жуткая есть Сила,
Что никого б не пощадила.
Поучает так факир:
«Бард, когда Аллах в свой мир
Тебя возьмёт на холм святой,
Полынный ключ покажет свой,
Сказав: “Держись своих путей,
Мала́гу похвалы не пей197,
Твори противное друзьям
И пребывай в покое сам;
Бей грудь, чьё млеко пить охоч,
Сорви венец терновый прочь
Со всех, кому хотел помочь;
Ведь от греха и горьких дум
Отвращает тонкий ум”».
Насколь, не осознал пока,
Богам трагедия близка;
Ведь Саади, кому свет мил,
В раскаянье благодарил
За власяницу, кровь бичей,
Притом с улыбкою своей,
И руны верно он читал,
И речь к народу обращал.
Солнца свет в душе певца
Высветил всё до словца;
У гордой Персии в груди
Речь его перед людьми;
Пылали звёзды Саади,
Затмевая день Джами¹⁹⁸.

Шепчет муза Саади:
«О добрый, слушать погоди,
Похвала твой ум мутит,
Жажда или аппетит;
Не твой то дар, незнамо чей,
Противоречья сыновей.
Сын зари, не следуй рьяно
В круг презренья и обмана.
Вини того, кто всё сметёт
И сыплет холм, чтоб мерить свод;
Пусть, скептик, пантеист, теист
Решат и спорят, сколь кто чист,
Охранитель ли, крушитель,
Но ты, игрун и нег любитель¹⁹⁹,
Войны не зная и греха,
Саади, держись стиха;
Крик скандалистов отведи,
Внимай лишь песне Саади²⁰⁰.

‘Let the great world bustle on
With war and trade, with camp and town;
A thousand men shall dig and eat;
At forge and furnace thousands sweat;
And thousands sail the purple sea,
And give or take the stroke of war,
Or crowd the market and bazaar;
Oft shall war end, and peace return,
And cities rise where cities burn,
Ere one man my hill shall climb,
Who can turn the golden rhyme.
Let them manage how they may,
Heed thou only Saadi’s lay.
Seek the living among the dead, —
Man in man is imprisonèd;
Barefooted Dervish is not poor,
If fate unlock his bosom’s door,
So that what his eye hath seen
His tongue can paint as bright, as keen;
And what his tender heart hath felt
With equal fire thy heart shalt melt.
For, whom the Muses smile upon,
And touch with soft persuasion,
His words like a storm-wind can bring
Terror and beauty on their wing;
In his every syllable
Lurketh Nature veritable;
And though he speak in midnight dark, —
In heaven no star, on earth no spark, —
Yet before the listener’s eye
Swims the world in ecstasy,
The forest waves, the morning breaks,
The pastures sleep, ripple the lakes,
Leaves twinkle, flowers like persons be,

And life pulsates in rock or tree.
Saadi, so far thy words shall reach:
Suns rise and set in Saadi’s speech!’
And thus to Saadi said the Muse:
‘Eat thou the bread which men refuse;
Flee from the goods which from thee flee;
Seek nothing, – Fortune seeketh thee
Nor mount, nor dive; all good things keep
The midway of the eternal deep.
Wish not to fill the isles with eyes
To fetch thee birds of paradise:
On thine orchard’s edge belong
All the brags of plume and song;
Wise Ali’s sunbright sayings pass
For proverbs in the market-place:
Through mountains bored by regal art,
Toil whistles as he drives his cart.

Пусть ум миру бередят
Война, торговля, лагерь, град;
Пусть тьма народу роет, жрёт,
На молот с печью пот прольёт,
Плывёт в пурпурные моря,
Идёт в огонь военных свар,
Заполнит рынок и базар;
Нередко зрим войны предел,
И град встаёт, где град сгорел,
Скорей, чем до высот моих
Хоть кто златой поднимет стих.
Пусть суетятся, не суди,
Внимай лишь песне Саади.
Зри, кто жив средь мертвецов:
Всяк себя схватить готов;
Жил дервиш201 босо, не убого,
Коль в душу рок нашёл дорогу:
К тому, что взор ему открыл,
Язык добавит краски, пыл;
Что нежность сердца чует в нём,
То с тем же схватишь ты огнём.
На ком лежит улыбка муз
И убежденья лёгкий груз,
Тот носит, словно вихрь в штормах,
Красу и ужас на крылах;
Только бросит он словцо,
Зрим Природы в нём лицо;
Пусть говорит в полночной мгле —
Свод пуст, ни искры на земле —
Всё же слушателя глаз
Видит мир, что впал в экстаз:
Лес во́лнами, рассвет горит,
Спит выпас, озеро рябит,
Листва блестит, цветы, как люд,
Скала и ствол дрожат, живут.
Вот, Саади, чем ты богат:
Речь Саади – восход, закат!»

И добавляет муза тут:
«Ешь хлеб, что отвергает люд,
От бросивших богов уйди,
Брось поиски, Фортуны жди,
Зря в гору лезть, лежать на дне,
Добро на средней глубине.
Не пяль глаза на острова,
Птиц райских сыщешь там едва;
За забор гони без слов
Хвастунов и болтунов;
Словечки мудрого Али
До рынка притчами дошли;
Кряж пробурить умелый смог —
Присвистнул Труд, гоня возок.

Nor scour the seas, nor sift mankind,
A poet or a friend to find:
Behold, he watches at the door!
Behold his shadow on the floor!
Open innumerable doors
The heaven where unveiled Allah pours
The flood of truth, the flood of good,
The Seraph’s and the Cherub’s food.
Those doors are men: the Pariah hind
Admits thee to the perfect Mind.
Seek not beyond thy cottage wall
Redeemers that can yield thee all:
While thou sittest at thy door
On the desert’s yellow floor,
Listening to the gray-haired crones,
Foolish gossips, ancient drones,
Saadi, see! they rise in stature
To the height of mighty Nature,
And the secret stands revealed
Fraudulent Time in vain concealed, —
That blessed gods in servile masks
Plied for thee thy household tasks.’

Holidays

From fall to spring, the russet acorn,
Fruit beloved of maid and boy,
Lent itself beneath the forest,
To be the children’s toy.

Pluck it now! In vain, – thou canst not;
Its root has pierced yon shady mound;
Toy no longer – it has duties;
It is anchored in the ground.

Year by year the rose-lipped maiden,
Playfellow of young and old,
Was frolic sunshine, dear to all men,
More dear to one than mines of gold.

Whither went the lovely hoyden?
Disappeared in blessed wife;
Servant to a wooden cradle,
Living in a baby’s life.

Still thou playest;—short vacation
Fate grants each to stand aside;
Now must thou be man and artist, —
’T is the turning of the tide.

Xenophanes

By fate, not option, frugal Nature gave
One scent to hyson and to wall-flower,

В морях ли, в толпах жаль потуг:
Не сыщется поэт иль друг;
Гляди, стоит он у дверей!
Гляди, тень в комнате твоей!
Не стой в бесчисленных вратах,
Открыт всем, льёт с небес Аллах
Поток добра и правды: им
Сыт серафим и херувим²⁰².
Врата те – люди; путь Изгой
К Уму откроет пред тобой.
Пытаться в хижинах не след
Найти спасителей от бед;
У дверей сидишь доныне
На златом песке пустыни,
И тебе даёт совет
Старец, сплетник, дармоед;
Вес их, Саади, всё боле:
При Природе в главной роли,
И секрет всем виден стал,
Что пройдоха-Век скрывал:
Божий, в масках слуг, удел —
Тьма твоих домашних дел»²⁰³.

Каникулы204

Был жёлудь с хлада до тепла
Как любимец детворы
До того, как стать игрушкой,
Упрятан до поры.

Дёрнуть? Зря, так не годится,
Сунут в землю корешок;
Не игрушка он, при деле:
Закрепиться в грунте смог.

Год за годом губки-розы
Дружбу дарят хоть кому,
Мила всем людям шалунишка,
Милее злата одному.

Где проказницу искать нам?

1 Сноски, обозначенные числами, см в разделе «Примечания» (примеч. переводчика).

Продолжить чтение

Вход в систему

Жанры