Трое в лодке, не считая…

Бабушка научила меня читать годам к пяти. А мама записала в библиотеку. Я приносила оттуда восхитительно пахнущие книжки. Переплёты у некоторых были разлохмачены, и мы с бабушкой наклеивали на корешок полоски ткани. А ещё мама мне поведала под большим секретом – если книгу не читать, в ней заведутся книжные блохи и съедят все буквы. Откроешь книгу, а там – пустые пыльные страницы! Как-то раз я открыла очень старую книгу сказок Кавказа и замерла в ужасе – по строчке быстро проползла чёрная точка, а сами буквы изрядно потускнели и стёрлись. Я была уверена, что теряю любимые истории про нарта Сасрыкву! Заметалась по комнате, не зная, что делать с книгой, трясла её, дула… Если бы знала как – сделала бы искусственное дыхание. Потом долго читала в саду, с опаской переворачивая страницы. Яркое южное солнце выжгло книжное проклятие, и эта книга ещё есть в моей библиотеке. Книги живучие. Привычка перечитывать иногда старые «фолианты» осталась до сих пор. А ещё были тетрадости-дневники. Новые, с красивой обложкой, подаренные на ДР, или к 1 сентября – они радовали глаз чистотой страниц. Сколько можно было туда вместить событий! Но… как правило, дальше первых строчек ничего не было. Некоторые я храню. Там гениальные начала никогда не написанных романов. Например:

«Гитара лежала на шкафу и встречала каждого входившего тихим тревожным гулом».

«С мальчишками легче, они не смотрят на тебя вдруг как на пустое место и не обижаются из-за ерунды».

«К чему пустые разговоры? Вы слышали, как плачут гордые? Об этом знают только горы, что возвышаются над городом…»

«Я начинаю эту тетрадь и обещаю себе записывать туда каждый день умные мысли!»

Видно, с умными мыслями в этом возрасте было непросто, дальше записи отсутствовали.

Яркие впечатления детства можно собрать, как ведро яблок в осеннем саду. Вот бабушка везёт меня к маме на работу кормить грудью. Мама работает в аэропорту. Я сплю. А когда открываю глаза, вижу над собой яркую блестящую игрушку в голубом просторе. Тяну руки, как к погремушке в коляске. Бабушка смеётся: «Это же самолёт, глупышка!» А мне всё равно, я хочу поиграть с самолётом, но не могу его схватить.

Мама уходит на работу в школу. Я провожаю её до калитки, обнимаю и никак не хочу отпускать. Даже взглядом тянусь вверх, вставая на цыпочки, как магнитом, прилепившись взором к её кудрям и спине. Она уходит. А я бегу в комнату, открываю шкаф и носом зарываюсь в мамин халатик. Родной запах! Ярко начинаю осознавать: ничто не вечно, есть разлука и даже смерть. Плачу горько среди безмятежного солнечного утра.

– Лежу рано утром на плоской крыше, читаю, ем виноград, обрывая ягоды губами прямо с лозы. Мне девять лет – и впереди безмерный летний день. Внизу, по дорожке, мимо дома, идёт нетрезвый парень – видно, с вечеринки, с гитарой, беззаботно насвистывая что-то.

Видит меня, смеётся и говорит: «Девушка, тебе ещё никогда не пели серенады?»

Я тоже смеюсь, не зная, что ответить, и отрицательно качая головой. Парень извлекает из гитары прекрасные аккорды (так мне, по крайней мере, показалось, что прекрасные) и поёт, живописно встряхивая лохматой шевелюрой.

Представьте, для меня одной (!) поёт, не помню уже что, но, конечно, про любовь. Мне неловко, но лестно.

«Ты красивая, – говорит, – тебе ещё споют!» Он уходит, а я в смущении разглядываю перепачканные виноградным соком ладони. Любовь гитарным перебором унеслась в южное небо, но немножко осталась навсегда в моём сердце.

Да, больше всего я любила ЧИТАТЬ. Это целая история – я и книга. Можно читать, валяясь в саду на раскладушке. В тени яблони сорта «мельба», сладких и сочных. Лежу, рядом миска краснобоких сочных яблок, шелест листвы. И звуки улицы за забором становятся всё тише, словно ветви дерева опускаются и заключают меня в звуконепроницаемый кокон из зелёного стекла.

Герои книги оживают, спорят, влюбляются. Я вижу всё так отчётливо, как нынешние дети видят в планшете. Время теряет константность, и всё моё «Я» сосредоточивается мягким шаром на уровне сердца.

Потом или заснёшь и, проснувшись, обнаруживаешь себя в вечерних сумерках с онемевшей рукой и сладкой слюнкой на открытой странице. Либо наглая бабушкина курица, подкравшись, клюнет в родинку и умчится, дурашливо кудахтая.

Другое дело – читать в дождь, во дворе, под крышей веранды. Виноградная лоза дрожит от дождевых капель, периодически отряхивая широкие листья. Мокрые воробьи шуршат, устраиваясь поудобнее, и почирикивают испуганно.

Фиолетовую темноту, наползающую из-за крыши дома, прорезают серебряные змейки молний. А какими яркими, как включённые лампочки, становятся груши с ласковым именем «лесная красавица» в углу сада.

Страницы у книги разбухают от влажного воздуха, их даже трудно перелистывать. Хочется поднять глаза к небу, послушать хриплые переговоры грома. Иногда зябкие капли залетают за ворот, холодят плечи. Но от этого ещё упоительней не спеша склёвывать строчку за строчкой.

Чтение на берегу моря – особый процесс.

Мы с друзьями очень много времени летом проводили на море. Уйдёшь утром, а возвращаешься под вечер. Пустой и высохший, как шкурка змеи – так тебя исполощет и просолит море.

На море играли в догонялки, бесконечно мельтеша и визжа. Прыгали с волнореза, ускользая от водящего. Гибкой рыбкой скользили по мху старого волнореза, обдавая брызгами недовольных отдыхающих.

Прятались среди разрушенных бетонных плит, царапая коленки о чёрную щётку мелких мидий. Угомонившись, выползали на обжигающую серую гальку и грелись.

Сейчас можно было взять и книгу в руки. Чёрные буковки на белом листе были необыкновенно чёткими и отпечатывались в мозгу как по трафарету.

Капли морской воды от мокрой чёлки быстро высыхали на бумаге. Я помню, что именно на пляже прочитала «Войну и мир». Закрыла книгу и уплыла далеко за буёк, чтобы охладить воображение и отделить себя от шумной пляжной толпы.

Если проза всегда была для меня средством коммуникации с автором, с прошлым и будущим (пустой трепотне с подружками всегда предпочитала книгу), то Поэзия (не повествовательная, не зарифмованные мысли – но неуловимые чувства!) вызывала счастливую пустоту под ложечкой.

Хорошая рифма таяла на губах редкой сладостью. Ритмы – жареными орешками катались во рту. А неожиданность и непредсказуемость смыслов (образов) останавливала сердце с угрозой для жизни.

И даже сейчас, прочитав хорошее стихотворение, я смотрю в пространство увлажнённым взглядом и начинаю понимать четвёртое измерение. И так хочется вернуться в бабушкин сад на любимую раскладушку или уснуть под крылом маминого рукава! Одна пожилая библиотекарь называла нас, читающих детей, Читопланетянами. И к этому нечего добавить!

Дождинка любви

Часть 1

Дождь, наконец-то дождь!

Самый любимый и самый мучительный. Не весёлый ливень, когда хочется побежать к морю, к воде, замершей под тяжёлыми каплями и непривычно молчащей, без плеска волн.

Не спокойно-размеренный, когда так уютно сидеть с ногами в кресле и читать…

Дождь злой, безжалостно барабанящий в сердце. Он зовёт, зовёт… Я выглядываю в окно – гром злорадно смеётся, а я прижимаюсь горячим лбом к стеклу, забываю, где я, что вокруг. Мысли хаотично скачут, тонут, как дождевые капли в лужах…

Вдруг совершенно отчётливо вижу, как бережно широкие ладони виноградных листьев прикрывают от дождя тяжёлые гроздья ягод.

Вижу кошку, летящую через двор в сарай. Все случайности и мелочи собираются вместе в моей голове, воспоминания и мечты вертятся, как стекляшки в детском калейдоскопе, принимая самые причудливые формы – смешные и страшные, мрачно-таинственные или светло-прозрачные.

Лишь одно чувство остаётся неизменным; оно цвета грозового неба, тёмно-сиреневое, как край тучи на разрыве с голубым небом, как штормовое море на горизонте, как виноградный сок в банке на просвет, – чувство вины.

То затухая, то вспыхивая, оно питается совпадениями, пустяками и продолжает жить, вопреки годам и расстояниям.

Да, время, сотканное из миллионов дождинок, разъединило нас… Но одна из дождинок осталась в моём сердце. Навсегда.

Сашка, сегодня, перебирая книги, я наткнулась на полке на старую, любимую ещё в школе книгу Медынского «Честь». Хотела положить на место – выпала самодельная закладка – картонки от коробки из-под одеколона «Саша».

Ассоциация глупая до смешного, но весь день – наперекосяк. И вот ещё этот дождь, перенёсший меня в мой восьмой класс, где я просто ученица, а ты, Сашка, просто ученик.

С какого-то момента, может быть, когда я свой учебник прислонила к твоей спине и ты весь урок не шевельнулся, а после звонка обернулся и сквозь большие очки так долго посмотрел мне прямо в глаза…

О, этот взгляд дорого тебе стоил. Замеченный всеми и понятый в лучших традициях школы и возраста, он дал тебе год унижений. А я, глупая, Бог весть что возомнившая о себе девчонка, стремившаяся всегда доказать свою индивидуальность, ругаясь иногда со всем классом, гордясь в душе тем, что думаю иначе, не смогла тебя понять…

Испугалась, не преступила черты, где по одну сторону был Сашка (и не замеченные тогда его чистота и искренность), а по другую – серость, сплетни… – короче, матушка Глупость со всем выводком.

Я пишу это сейчас, когда прошло время, прошла глупость и стыд (странное это чувство, хотя, казалось бы, чего стыдиться?), но тогда… тогда твой взгляд мне мешал. Вокруг столько интересных дел, а тут… Мне не нужен был этот взгляд, он злил ужасно.

Почему так странно устроена человеческая психика? Почему душа бывает слепой, и я так поздно узнала цену верности? А он слишком рано!

Я принимала нежность и постоянство за слюнтяйство и безволие. Вместе с девчонками смеялась и досадовала, не видя ни одной положительной черты в его характере.

А теперь вдруг поняла, что сужу о людях по Сашке. Все поступки и качества сверяю с ним, как с неким идеалом. Его любовь была беззащитной и абсолютно несамолюбивой. А тогда… Как часто я путала самолюбие и гордость…

«Ну сколько можно липнуть, не парень, а непонятно что», – шептали сочувственно одноклассницы, когда Сашка после уроков шёл за мной до самого дома. Провожать себя я не позволяла: считала это посягательством на мою независимость.

Жил он совсем в другой стороне от школы, но по утрам неизменно, независимо ни от какой погоды, в дождь ли, в холод, он ждал меня у забора моей калитки. Мы шли в школу не вместе: я – отдельно, а он – со мной.

Он дарил мне цветы, а я стыдилась его старомодности, не понимая, что есть ВЕЧНЫЕ чувства. Он был мягким, не дерзким, хотя…

Однажды, когда после уроков он, по обыкновению, хвостиком шёл за мной, я, рассердившись, заявила:

– Ну всё, надоел! Сейчас от тебя сбегу!

– Не сбежишь, – мрачно ответил он.

Тогда я – портфель под мышку и, недолго думая, бегом – благо, бегаю быстро. Сашка – за мной. С хорошим результатом добежала до калитки. Обернувшись, замечаю, что Сашка не устал и не отстал, а намерен и дальше догонять. Взлетаю по крутой лестнице на второй этаж бабушкиного дома, поворачиваю ключ в замке и громко смеюсь.

Разуваюсь, захожу в комнату, плюхаюсь на кровать и…

В открытое окно влезает Сашка и ничего не говорит. Тяжело дышит, поправляет сползшие очки, и я чувствую повисшую неловкую тишину.

Каким-то шестым чувством понимаю, что проиграла, досадую, злюсь и смеюсь. И опять срываюсь на грубость.

Да, он не имел коричневого пояса каратэ, не играл на гитаре, не совершал смелых поступков и даже не читал «Маленького принца»…

Зато часто попадал в смешные и даже комические ситуации, которые все сразу же замечали. То у него портфель украли, то он из-за близорукости смешно спотыкался, а однажды чуть не был побит оравой пацанов из соседних с моим домов.

Я дружила с ребятишками и была заводилой во многих играх, поэтому они ревностно отнеслись к его притязаниям на мою территорию. Предлагали:

– Свет, хочешь, мы его… того…?

Но я запретила.

Конечно, в глубине души мне вначале было приятно его внимание. Но чего я тогда не выносила – это постоянства. Каждый день у меня – новые идеи, новые дела. А Сашка ходил за мной в библиотеку (он всё-таки прочитал «Маленького принца»). Зажмурившись, он отважно нырял за мной с высокого волнореза и даже записался, по моему примеру, в театральный кружок.

А потом…

Часть 2

А потом мы разъехались. После восьмого класса я поступила в училище под Москвой, а он – в училище под Ростовом.

Я хотела стать художником, он – водить поезда. Он писал мне часто. Я, несмотря на кучу новых впечатлений, отвечала. Просто так, без задних мыслей, потому что на расстоянии он был безопасен. Отвечала беззаботно, легко.

Время шло. Взрослея, я стала чуть больше понимать, не бежать вперёд, хватая душой и глазами всё новое, а уже иногда думать о жизни и людях более внимательно.

И моё совестливое сердце, бывало, сжималось, когда в ответ на его мучительные, нежные строки я опускала в почтовый ящик очередную беззаботную, бодренькую отписку.

Как жаль, что мы не смогли стать просто друзьями, и между нами всегда стояла неловкость наших фраз, мой натянутый смех и упрямое Сашкино молчание.

Вслед за письмами он приехал сам, нагрянул неожиданно в нашу тесную общежитскую комнату. Мне было слишком хорошо с новыми друзьями, чтобы обрадоваться его приезду. Но всё равно целый день я водила Сашку по Загорску, нашла его всё таким же молчаливым, как в школе, а вечером провожала обратно.

У поезда он крепко сжал мне руку, заглянул в глаза, как глядят в глубокий колодец, пытаясь разглядеть, что внизу, разжал ладонь, словно притягиваясь моим взглядом, медленно наклонился и тепло шепнул в переносицу:

– И… это всё?

– Всё! До свидания, Сашка! – и я отступила назад.

А потом, когда возвращалась в холодной полупустой электричке, стало вдруг горько и, может, тогда впервые Сашкина боль коснулась меня, и проснулось чувство вины.

Но 16 – возраст оптимизма, и я быстро забыла в суете, радостях, огорчениях студенческой свободной жизни даже и то, что он приезжал. Некогда было помнить.

Лекции, просмотры, походы, поездки в Москву – Боже, как здорово, что всё это было! А Сашкины письма стали приходить реже, не такие пылкие, всё больше об учёбе, но такие же нежные.

Я почему-то не могла читать их, как мамины или братишкины, на переменках или во время комсомольских собраний. Только наедине, когда бродила по окрестным холмам, и только один раз, а потом прятала далеко меж старых тетрадок.

На летние каникулы приехала домой, и на следующий день во двор уже заходил Сашка. Его каникулы начались раньше, и через неделю он должен был уезжать. Он загорел, вырос, но для меня опять же – не изменился.

Изменилась я. Уже не злилась на него, не была резкой, но… словно изучала его чувство и смеялась с жестокостью не любившей ни разу души.

В каком-то рассказе, по-моему, Куприн заметил: «У девочек тоже женские сердца». Держи он себя чуть развязней или грубее – всё, я не стала бы с ним и разговаривать. Независимость по-прежнему была моим принципом.

Наверное, мы всё же вращались по разным орбитам, просто иногда они ненадолго пересекались. Мне нравились его взгляды – не пошлые, не откровенно разглядывающие, а тёплые, как лучи утреннего солнца. Он по-прежнему больше молчал, а я болтала. Выйдя из-под влияния школьной косности, плюя на чьи-то мнения, с апломбом первокурсницы рассуждала о прочитанных книгах, о спектаклях, подначивала на ссоры и даже поучала… Он не спорил.

Я мучила его уже сознательно, словно испытывая: есть ли у этого постоянства предел.

– Сашка, в сотый раз повторяю: это беспо-лез-но! Твоя упертость. Ты, я – между нами нет даже буквы «и». Неужели не понимаешь? – искренне удивлялась, не сознавая, что любовь и надежда неразделимы.

Мы ходили с ним на море или гулять по вечерам. Ели ранний виноград, загорали, и каждый был по-своему счастлив.

А в последний перед его отъездом вечер случилось плохое… Моё безобидное девчоночье кокетство оказалось не совсем уж безобидным. Я почувствовала, что опять проиграла в придуманной мной глупой игре.

Совсем недалеко от моего дома располагался аэропорт. Вечером мы наблюдали, как самолёты взлетают над железнодорожным полотном.

Если встать на запасном пути железной дороги прямо напротив цепочки сигнальных огней, то так интересно было наблюдать, как далеко-далеко маленькие, словно игрушечные, ярко освещённые самолётики начинают мигать огнями, разворачиваются по одному, выруливают на полосу.

И вот уже до нас доносится отдалённый грохот разогревающихся двигателей. Самолётик побежал… До этого момента всё было как на сцене, где задник – мрачные спящие горы, а сцена – волшебная взлётная полоса. Вот игрушечный самолётик увеличивается в размерах. Грохот нарастает, заполняет тебя целиком, так что в животе дрожит что-то.

Ещё секунда – и самолёт, огромный, жуткий, как чудовищная птица, поджимая на лету лапы, исполосовав небо и ослепив огнями, с рёвом проносится прямо над головой – и опять темнота.

Лишь ветер, налетев, треплет волосы и пыльные придорожные кусты. И только ещё какое-то время чуть дрожит земля под ногами…

Ночь и это зрелище так подействовали на меня, стирая все грани реальности! Оставался лишь восторг и кружилась голова.

– Вот здорово! – закричала я и, не найдя больше слов, обернулась и ткнулась лбом в Сашкино плечо. Он, испытывая, наверное, те же чувства и окрылённый новой надеждой, обнял меня так крепко, словно никогда больше не собирался отпускать.

Сумасшедшая ночь! Сумасшедшие и нежные слова! Минутная радость, дрожащая во мне, и Сашкино мимолётное счастье, обманчивое и ускользающее…

Это я про один единственный поцелуй, невинный, как рукопожатие слепых.

Но самолёт пролетел. Я опомнилась. Словно не сама, а кто-то другой грубо и безжалостно рванул меня из Сашкиных рук. Низко было так его обманывать, играть с чуткой, любящей душой. Но… поздно! Злость на себя и жалость, противная, унижающая жалость охватили сердце. Почему-то подумалось: нет, жалостью я его не унижу!

А Сашка… Сашка понял мои метания, понял всё – и лицо его, на котором была лишь любовь, чистая, зовущая, вечная, – погасло. Он грустно усмехнулся…

Повернувшись, я ушла, запинаясь о шпалы… Больше я не встречала Сашку. На следующий день он улетал. Ещё давно мы договорились, что я помашу ему рукой с крыши своего дома. Самолёты летели низко, рядом с нею, набирая высоту, и не раз, улетая в Москву, я видела из иллюминатора наш зелёный домик и даже копошащуюся в огороде бабушку.

Утром о вчерашнем вечере вспомнилось, как о плохом сне. В юности новый день – это всегда новая жизнь. Солнце весело сияло в окнах. Беззаботные птицы шуршали в винограднике.

Утро только начиналось, когда я вылезла из чердачного окошка на крышу. Тишина. Детские звонкие крики на улице. «Вот неугомонные дети, уже не спят!» – подумалось мне. Начинало пригревать солнце, под его лучами на крыше растянулся наш кот.

Было немного грустно. Всё! Я посмотрела на часы: время! Мягко урча моторами, из-за деревьев вынырнул небольшой Ан-24.

Я вскочила и отчаянно замахала руками. Несколько секунд – и он, сверкнув на солнце, стал уменьшаться. Вот уже, наверное, над морем летит. Всё, пропал…

И вновь ощущение, что я обидела Сашку, сдавило грудь. Вот и всё…

Вот и всё, что азбукой Морзе настучал мне сердитый дождь. Хотя нет. Сашка прислал ещё одно письмо, последнее. Я даже не прочитала его целиком ни разу. Глаза выхватили главное: «Прощай, ты издеваешься надо мной». Письмо это тоже лежит между старыми тетрадками. Но вину свою туда не запрячешь.

Странное и необъяснимое это чувство – чужая любовь. Ведь я не была бездушным жестоким человеком. Понимала, что он страдает. Но если в сердце нет ответного плеска – невозможно заставить любить.

Мое время любить ещё не пришло. Обожание и покорность… Он ещё не знал, что этого слишком мало, чтобы стать любимым. Не зря французы вывели формулу: женщины любят ушами.

Увы, говорить красиво Сашка не умел. Он был умным (я это знала!) и всё же отчаянно стеснялся высказаться в ответ на мои пространные рассуждения, боясь, я подозреваю, моей насмешки.

Могли ли мы остаться друзьями? Наверное…

Но мы оба были слишком юны, чтобы на этом настоять. И оба слишком горды, чтобы поговорить об этом.

Волны времени разметали нас по разным сторонам бытия. Всё у нас потом в жизни сложилось. Отдельно у каждого.

И детство вспоминается со снисходительной улыбкой. А вот надо же – почему-то мне, взрослой тёте, сейчас так важно узнать: хранит ли Сашка обиду на меня или отпустил её из своего доброго сердца.

Брошь от Картье

Часть 1

В восьмидесятые-девяностые это неказистое сооружение называлось – ларёк. Обычное дощатое строение под плоской шиферной крышей, с мутным стеклянным окном на фасаде.

Под окном была узкая длинная полка, куда можно утвердить локти и, нагнув голову, почти засунуть её в окошко, что и делали некоторые бойкие посетители.

В разное время в ларьке принимали стеклотару, продавали пиво, делали ключи и точили ножницы. Вокруг ошивались люди «дна» – нетрезвые, помятые, пребывающие в океанском приливе алкогольной «нирваны». Либо в злобно-агрессивном отливе похмелья.

Жизнь в южном городке шла по своим законам. Круглосуточные радости курортного сезона сменялись пустотой и скукой межсезонья. Но здесь, на отдельно взятом пятачке, всегда был свой микроклимат, своё измерение, своя жизнь.

Располагался ларёк между задним двором продуктового магазина, на целомудренном расстоянии от мусорных баков и стеной какой-то конторы, прикрывшейся от этого безобразия кустами акации и парой пальм. Около ларька сохранилась даже пара метров выжженного солнцем газона…

А потом всё опустело. Место не проходное. Изредка для сокращения пути местные, зажав нос, пробегали мимо. А отдыхающие и вовсе не заглядывали в «пахучий» переулочек.

Но в далёкие годы пришлось мне, студентке училища, там побывать. Растратив все сбережения, мы с подружкой призадумались о том, как поправить материальное положение. Пользоваться бесконечно добротой бабушки не хотелось.

Вспомнили о любви народа к романтическому распитию в парках горячительных напитков. Дождались вечера, взяли сумки…

Фиолетовый занавес ночи сочувственно скрывал две стеснительные девчачьи фигурки. Наша экскурсия называлась «В поисках стеклотары» и проходила по паркам и скверам города. Но не в романтичном свете желтых фонарей, где бродили в обнимку парочки, а по сомнительным и опасным территориям за скамейками и кустами. Матерчатые сумки быстро наполнились матово блестящими ёмкостями «ноль пять» и «ноль семь».

Всё шло благополучно. Темнота прикрыла алеющие комсомольским стыдом уши. Несмотря на позднее время, наш ларёк работал. Ханурики, пошатываясь, складировали ящики, мелодично позвякивая бутылками.

Горела тусклая лампочка на шнуре. Под ней играли в азартные игры. Были видны только узловатые кисти рук да призрачно летающие засаленные карты. Витал неистребимый запах перегара, копчёной рыбы и кошек.

Почти не дыша, стараясь ступать тихо, мы водрузили на прилавок сумки. Чьи-то пальцы придирчиво проверили горлышки, парочку отбраковав. Остальные бутылки ловко переместились в ячейки ящиков. На синем блюдечке звякнули липкие монеты.

От стеснения мы были похожи на молодых ёжиков, ощетинясь всеми иглами юной души. Быстрым шагом покинули это злачное место. На наши иглы попали лишь несколько сальных шуток, приглашение выпить и пара лёгких, как мотыльки, матерков. Впрочем, это были невинные комплименты по поводу нашей внешности.

Несколько таких рейдов и… Семь рублей… Семь рублей!!! Фантастика! Пачка кукурузных сахарных палочек стоила 28 копеек. Они были так вкусны с молоком из картонного треугольника, похожего на фигурку оригами.

А прохладная, приятная на ощупь, как чётки, чурчхела! Дающая столько энергии для вечерней дискотеки. Кисловатая, кисельная оболочка и орешки, нанизанные на ниточку…

Самое вкусное мороженое – холодное блаженство между двумя вафельными прямоугольничками. В животе потом было упоительно прохладно. Но слипались пальцы на ногах: сладкие капли падали в сланцы.

А местный виноград «хачич» – плотная синяя гроздочка, круглые ягоды и неповторимый вкус: кислота и сладость одновременно!

Да что говорить… Хорошо, что крепкие желудки не брала даже морская вода, вдоволь проглоченная при нырянии с волнореза…

Воспоминания потихоньку отшелушились, как старая кожа с обгоревших плеч. Но память устроена так, что сохраняет многое, прячет, как заботливая хозяйка, всё по мешочкам и баночкам. До поры, до времени. Авось пригодится…

Часть 2

… Я вернулась к любимому морю замужней, мудрой и почти довольной своей жизнью. И в первый же вечер отправилась на прогулку по местам беспокойной, глупой, свободной юности. Многое изменилось в облике городка, но привычные символы юга тогда ещё остались.

Вечные горы, снисходительно наблюдающие суету у своих подножий. Кипарисы, космическими ракетами на старте ждущие команды «Поехали!» Магнолии, чьи жёсткие глянцевые листья напоминали спинки огромных зелёных жуков, а огромные цветы фосфорно светились и приторно пахли.

Таким же вечным осталось и море, необыкновенно красивое на закате. Встанешь у кромки прибоя, повернёшь голову влево, а там – сиреневая мгла над абхазскими вершинами, скобочка месяца.

Две-три звезды уже проснулись и моргают мохнатыми ресницами.

А если медленно перемещать взгляд вправо, то холодная полоса неба светлеет, в неё вливается розовый, затем красный цвет. И, наконец, сияющий – оранжевый, такой щедрый, что не помещается в небе, плещет в море, делает лица людей яркими, тёплыми и молодыми. Самые красивые снимки получаются именно в этот час, за что его так любят фотографы и влюблённые.

А вот архитектура города изменилась: всё выросло вверх и вширь, обросло стеклом и бетоном и вытеснило обилие прежней зелени.

Вдруг вспомнилась давняя история со стеклотарой – смешной эпизод молодости. Неожиданно ноги привели к заветному переулочку, он оказался цел и так же безлюден.

Правда, магазинчик напротив стал супермаркетом, и мусорных баков прибавилось. Контора трансформировалась в банк, торжественно и солидно приодевшись в полированный гранит, как гробница фараона.

Но, о чудо, между «мусорками» и банком, под прикрытием разросшихся акаций, кособочился наш ларёк!

Маленький и жалкий, залатанный пластиковыми панелями, с разбитой витриной – он стоял как мистический портал, нетронутый артефакт прошлого, случайно забытый осколок эпохи. Замедлив шаг, я прошла мимо, буквально принюхиваясь, как собака, которая вспомнила, где зарыла кость. Как?!!! Этот экспонат музея времени был жив!

Но тут я ощутила не дуновение затхлости и заброшенности, но густое амбре винных паров, старых вещей, кислого запаха человеческой неопрятности и лёгкий акцент испорченной еды. Ещё заметила пару клетчатых сумок, набитых тряпьём и стоптанные, бесформенные ботинки у входа. А потом услышала безмятежный храп изнутри. Несомненно – в ларьке жил бомж!

Мужчина был ещё не очень стар, высок, сухощав и однорук. Он делился едой с бродячими собаками и иногда читал книгу. Дни его проходили по одному сценарию: по утрам, поскуливая, как больной пёс, выползал из ларька, делал подобие короткой утренней разминки и шёл на заработки. Работал он на ведущей к морю аллейке, напротив банка. Почти у «дома», но из конспирации делал крюк, садился на краешек скамьи и ждал.

Разморенные солнцем люди присаживались отдохнуть. Вот тогда он тихо и корректно просил помочь материально. Кто-то брезгливо вставал и уходил. Некоторые, глядя на культю, искали в карманах мелочь.

В обед, когда все разбредались от жары или прятались в прохладу торговых центров, бомж навещал одно кафе за банком, где сердобольные посудомойки оставляли ему то пластиковое ведёрко супа, то макароны с надкусанной котлетой на картонной тарелочке. Покупал спиртное и к вечеру был уже готовенький. Часто он и не притрагивался к еде, которая потом благоухала так, что пробегавшие коты брезгливо трясли хвостами.

Всё повторялось на следующий день, и лишь однажды я увидело то, что навсегда осталось в моей памяти.

Жаркий, длинный, полный цветных запахов южный день подходил к концу. Влага выступала солёной испариной на разгорячённых плечах тех, кто возвращался с моря.

Кто-то, наоборот, торопился на купание, поспав днём после острого харчо и не менее острой турши. Воздух замер душным маревом. Вот-вот вечерний бриз освежит загорелые лица, принесёт запах моря, музыку прибрежных ресторанчиков и лёгкую прохладу.

И я спешила к морю, после дневных забот в саду и на кухне, предвкушая, как медленно погружусь в спасительный прибой. Вначале исчезнет жар, затем усталость. Улыбка проявится на лице, как молодой месяц. И в морской невесомости родится ощущение полноты жизни, простого счастья и любви к неприхотливому человеческому бытию.

Как всегда, сокращая путь, торопилась проскочить через «мусорный» переулочек, но замедлила шаг, услышав музыку. Ларёк был «открыт». Старый приёмник на прилавке наполнял пространство звуками французского шансона.

На пыльном газончике, под кружевной, голубоватой тенью акаций расположилась живописная группа, словно ожившая картина импрессионистов «Завтрак на траве».

Обитатель старого ларька, этот однорукий клошар, импозантно возлежал, подперев голову искалеченной рукой. В другой он торжественно держал гранёный стакан с прозрачным пойлом.

На голове красовалась почти белая и почти не помятая шляпа-канотье. Рубашка в благородную серую полоску расстёгнута на груди. Брюки, правда, остались те же, короткие, но они являли взору носки, чего раньше я не замечала.

Рядом на корточках сидел другой человек, в яркой гавайской рубахе и бермудах, – видимо, гость. Обилие попугаев на рубахе скрадывало недостаток зубов и скудность шевелюры. Он был бос, но весел. Стакан в его руке был уже пуст, видимо, не в первый раз, судя по тому, как он слегка покачивался. И это не всё!

По центру газона стояло пластиковое кемпинговое кресло без одной ножки. И в нём восседала женщина в кокетливой летней шляпке с алой лентой. Поля у шляпы чуть поникли, лента была потрёпана, что, впрочем, можно сказать и о гостье. Нарумяненные дряблые щёчки чуть обвисли, придавая сходство с пожилой бульдожкой, – из-за усиков ли, или морщинок.

Но, поверьте, она была великолепна! Стараясь удержать равновесие на колченогом кресле, она приспосабливала свою не очень крепкую ногу к креслу вместо его недостающей, что плохо получалось: кресло начинало заваливаться, и все трое хохотали так дружно и заливисто, что с мусорных баков шумной стаей срывались городские грязные голуби.

Воротник блузки женщины скрепляла брошка, нависая над глубоким декольте. Пёстрая длинная юбка да босоножки на кривеньких каблучках. Образ довершал красный лак на ногтях всех четырёх конечностей. В руке – настоящий бокал с красным вином. Были на траве и одноразовые тарелочки со всякой снедью: оранжевые червячки корейской морковки, пара апельсинчиков, ломтики сыра. Не хватало, пожалуй, только круасанов.

«Мадам…» – говорил «мой бомж» и переходил на проникновенный баритон. Смотрел пронзительно даме в декольте. «Мадам…» Она жадно ловила его взгляд, прищуривалась томно и кокетливо, любовалась цветом вина на просвет, забывала про сломанную ножку и опять, ахнув, валилась набок. Вновь все смеялись, искренно, до слёз, как дети.

Приглядевшись, я узнала её брошку. Недавно, разбирая всякую ерунду на чердаке, я нашла старую сумочку, мою ли, тёткину… Целой осталась лишь брошка с жёлтыми стекляшками «под янтарь». Я выкинула сумочку вместе с ней в мусорный бак магазина, пробегая мимо, и теперь узнала яркую деталь на груди таинственной гостьи.

Хозяин застолья произносил тост за даму и, прикоснувшись к брошке, сказал, прищурив хитро глаза: «От Картье!» Что вызвало у компании новый приступ смеха.

Оранжевое сияние затопило вечерний воздух. В этом волшебном свете смягчились лица, романтически изменилось всё вокруг.

Заискрилось вино в бокале, словно туда плеснули живого огня. Тёплый отблеск лёг на редкие кудри женщины, загладил мешочки под глазами, проявил беззащитность взгляда. Брошка в лучах закатного солнца преобразилась в настоящую драгоценность. Черты лица мужчин стали осмысленней и мужественней…

Сколько длилось это волшебство? У Золушки было время до полуночи. А здесь – полчаса… И упадут короткие сумерки, а потом обрушится ночь с её резкими тенями и электрическим светом фонарей.

И я быстро ушла, чтобы не видеть прозаической концовки эпизода. Но за эту пару минут, когда я была невольной зрительницей на празднике чужих жизней, я успела полюбить их, безмятежно рассмеяться и ощутить в сердце хмель неприхотливого вина.

А потом навалилась летняя суета – гости, дети, поездки в горы. Почти месяц не довелось пройти тайным переулочком. А когда, спеша на рынок, вновь туда свернула – обомлела. Между магазином и банком ничего не было. Пустой пыльный прямоугольник в траве, там, где стоял ларёк. Я замедлила шаг и подошла ближе. Пусто!

Кружевные тени, вычищенный метлой асфальт… Но вдруг я уловила в воздухе лёгкое амбре: чуть перегара, уксуса, дешёвых духов. И может быть, мне показалось, чей-то голос прощально и укоризненно произнёс: «Мадам!»…

Всё затихло, и только серые городские голуби безмятежно кружили в вечернем оранжевом воздухе… Впрочем, так же безмятежно кружат они и возле Эйфелевой башни в Париже…

Воздух счастья

Наша любимая художественная школа стояла недалеко от моря. Сентябрь в Древней Греции считался летним месяцем. А мы уже втягивались в учёбу. Как же тяжело было вновь привыкать к долгому сидению за мольбертом!

«История искусств» – это легкое снотворное после тяжелых трудов на поприще рисунка и живописи. Душу греет, что урок последний и пролетает быстро – успевай только записывать в тетрадку.

Но вдруг что-нибудь зацепится в голове, набитой всякой всячиной, нелогичной, сумбурной, цветастой, но вполне обычной для двенадцатилетней девчонки…

Я, по крайней мере, уловила мысль учительницы, что каждый выбирает своё призвание среди океана возможностей.

Кто-то станет преподавать детям прекрасное. Здесь я презрительно фыркнула: ну, уж это никогда! Терять время на таких, как мы?

Учительница скептически посмотрела на меня и продолжала:

– А кто-то дорастет до монументальной живописи.

Здесь мы с Ритой и Аней важно переглянулись, распираемые тайной. Звонок превратил будущих гениев искусства в чемпионов забега по пересеченной местности: класс, лестница, коридор, тугая дверь и…

Полосы закатного солнечного света, оранжевые на горячем асфальте… Сиреневые тени от кипарисов и пальм… Золотое сияние над морем, к которому мы хоть на 5 минут ритуально спешили после «художки»…

Над горизонтом висело огромное облако-голова. Лимонные и лиловые перья венчали шлем. Просветы синих туч похожи на глаза. Пышные усы возлежали вдоль горизонта. Маленькая лодочка с парусом, как человечек с белым флагом, робко стоящий перед этим чудом.

И густой запах вечернего моря, свежий, соленый, влажный.

– Воздух счастья… – тихо произносит Анька. И мы срываемся с места и хохочем. У нас впереди важное и почетное дело, но часик тёплого южного вечера безраздельно наш.

Вначале мы бежим к речке, впадающей в море. Скинув обувь, босиком по твердой, ещё не остывшей гальке, добегаем до песчаной косы, подняв в воздух сотни крикливых чаек.

– Смотри, это наш класс на перемене! – смеюсь я. Потом мы бредем вдоль реки к заброшенному Парку аттракционов. Здесь, у берега, растёт камыш-рогоз и одиноко ржавеет будка бывшей кассы парка аттракционов.

Анька забирается в неё и кричит:

– Покупайте билеты на качели!

Старые, проржавевшие качели-лодочки ужасно скрипят. Мы, конечно, знаем, что качаться опасно. Но всё равно взлетаем под самые небеса. Аккуратная причёска Риты растрепалась, у меня в коленках дрожь, а в сердце восторг и счастье. Как легко быть счастливым в детстве!

Полнота детского бытия проста и непредсказуема. Монетка, сверкнувшая рыбкой на песке после шторма… хорошая книга… своё имя, которое друзья кричат под окном, вызывая погулять… – мало ли ещё чего… необъяснимо, но так чудесно!

Анькины крики привлекли стаю бродячих собак. Это её команда. Завести собаку в квартире не разрешила мама, но Аня никогда не выходит из дома без еды для мохнатых друзей. В её карманах лежат куски колбасы, засохшего сыра и хлеба.

Мальчишки удивлённо принюхиваются, когда Анька вешает плащик в раздевалке. Вот сейчас её руки гладят присмиревших, подобревших псов, достают эти кусочки, делят поровну, чтобы всем хватило.

Какой же любовью платят эти суровые лохматые бродяги за внимание! Когда мы с Ритой подходим, и нам достается приветливых тычков мокрого носа в ладонь, собачьих улыбок, прыжков на грудь и припаданий к ногам.

Но мы спешим: по пути надо ещё поесть плодов конфетного дерева. Мы знаем все переулочки нашего южного городка и как-то наткнулись на редкое растение, которое до этого видели в ботаническом саду. Концы веток у дерева утолщённые, мягкие и напоминают по вкусу сушёные сладкие финики.

Ритуля, самая серьёзная и основательная из нас, вызнала название реликта: «говения сладкая». А ещё её называют японским изюмным деревом, потому что на вкус и вправду напоминает изюм.

Набрав в горсть этой манны древесной, мы двинулись дальше и добрались, наконец, до цели.

На территории спортшколы нам выделили кабинет для Пушкинского клуба, в котором мы имели честь состоять. Ещё большую честь нам оказали, доверив роспись стен комнаты. Мы ведь будущие художники – монументалисты.

Руководила клубом учительница литературы и, по совместительству, моя мама, верный друг всех друзей Пушкина.