73

Танкист

В субботу мать вручила Серёге новый, почти не мятый червонец, список покупок с тремя прилагающимися талонами и отправила в магазин. Стоять сутра пораньше в очередях отчаянно не хотелось. Серёга для виду побурчал и попытался было прикрыться невыученным домашним заданием, но с матерью разве поспоришь? Протестующе покряхтев спросонья, он с усилием натянул в прихожей непослушные резиновые сапоги, прихватил с крючка у двери прочную капроновую авоську и выскочил из дома.

На тихой и мокрой улице объёмно пахло недавно стаявшим снегом, сырой землей и еле уловимо – первыми тонкими ростками травы. Робкое солнце чуть золотило с востока рёбра антенн на крышах соседних пятиэтажек, обещая к обеду не по-апрельски тёплую погоду. Впереди расстилались два дня выходных, в ленивой полноте которых Серёге очень хотелось жирного сливочного мороженого, румяных пирожков с рисом-мясом из алюминиевого бака у киоска и ещё погонять в «морской бой» в фойе центрального кинотеатра. Правда, денег на такие приятные дела не имелось вовсе. От последней сдачи бутылок оставались восемьдесят копеек, но их он записал в стратегический резерв. Следующая партия молочных бутылок дома накопится не раньше конца следующей недели. Приятностей же хотелось прямо сегодня.

Стоя у крыльца подъезда, Серёга какое-то время торговался с вяло упирающейся совестью, а затем отправился в соседний двор искать Танкиста.

Танкист нашёлся посередине пустующей с утра детской площадки. Он безмятежно сидел на скамейке у песочницы и наблюдал за дерущимися в мелководье луж воробьями. Правой рукой, не спеша, поедал ром-бабу. Верхнюю корку, покрытую треснувшей карамельной глазурью, Танкист не ел – та была слишком сладкая. Вместо этого он бросал её прямо в лужу, навстречу восторженно чирикавшим воробьям. Сам же аккуратно откусывал от сочного кекса небольшие куски, выискивая места с наибольшим скоплением изюма.

При появлении Серёги он скосил на него свои чёрные монгольские глаза и одним ловким движением закинул остатки лакомства в перепачканный рот. После этого неторопливо вымыл в луже руки и хозяйски вытер их о засаленное пальто. Закончив процедуры, Танкист снова сел на скамейку, по-буддистски скрестил ноги и, сложив руки на животе, торжественно произнёс:

– Привет, Серый!

– Мог бы и мне куснуть оставить, – вместо приветствия буркнул Серёга и легко толкнул его локтем под бок, освобождая себе место на скамейке. – Дело у меня к тебе есть, Танкист. – Серёга вынул из кармана список матери и сунул его в маленькие ладони Танкиста. – Деньги делим пополам. Сможешь?

Танкист развернул вырванный из клетчатой тетрадки листок бумаги и принялся читать список, беззвучно шевеля губами. В школу он ходил редко, поэтому слова, написанные убористым почерком Серёгиной матери, складывал из частей в целое старательно и неторопливо.

Кличку свою Танкист получил ещё в начальных классах школы. Зимней шапки у него в то время не было, и он целых две зимы проходил в старом танкистском шлеме. Шлем ему достался то ли от отца, прихватившего на дембель себе трофей из армии, то ли ещё от воевавшего в Отечественную деда. Позже зимнюю шапку ему, конечно, купили, но прозвище к тому времени успело накрепко приклеиться к нему навсегда.

Как его звали по-настоящему, Серёга точно не знал. Рамиль или Равиль? Да и какая разница? На улице никто и никогда Танкиста его настоящим именем не называл. Одноклассники, может, и знали когда-то, но из-за его постоянных прогулов и они могли подзабыть.

В это апрельское утро на голове Танкиста красовался тёмно-синий вязаный «колобок» с двумя жёлтыми вертикальными полосами, сползающими от макушки до самых бровей. От этого круглое лицо Танкиста с раскосыми глазами-фарами удивительно напоминало мордочку маленькой спортивной машины. Серёга видел такую прошлой осенью во французской комедии с Пьером Ришаром, название которой прочно затёрлось со временем в памяти.

Танкист тем временем закончил чтение, облизнул перепачканные сладким сиропом губы и, в упор глядя на заказчика, веско заявил:

– С такими делами нам надо в Тринадцатый магазин идти, а лучше даже в Десятый. Там меня пока мало знают. Если талоны у тебя с собой, то пошли прямо сейчас.

Танкист на районе славился своим умением бесплатно таскать из магазина продукты. Маленький, с доверчивым детским лицом и в безразмерном, с чужого плеча, пальто, он входил и выходил из магазинов беспрепятственно. Продавщицы, увидев его, плохого не подозревали. Обычно они принимали его за мальчика, потерявшегося в незнакомом месте и теперь срочно догоняющего мать или отца. Даже смотрели ему вслед сочувственно. Правда, иногда отлаженная схема сбоила. Танкист пару раз был схвачен за руку бдительными кассиршами и после профилактических бесед отпущен на поруки вызванных из дома родителей. Обошлось без милиции, но начинающий воришка получил оба раза от отца по полной программе и стал осторожен. Он выбрал другую тактику и переключился с ближайшего магазина на соседние.

До Десятого магазина шагать оказалось далеко. Танкист уверенно раздвигал тяжелыми сапогами холодные лужи и быстро двигался к намеченной цели. Серёга молчаливо плёлся следом. Внутри него горячо тлели внезапно налетевшие сомнения. А вдруг Танкиста поймают? Тогда и его запишут в сообщники и передадут информацию родителям и в школу? Ещё и в детскую комнату милиции на учёт поставят. Панические мысли разрастались в голове гудящим роем, заставляя сердце мелко и противно трепетать.

Когда колючие страхи разрослись, как кусты шиповника за школьной теплицей, Серёга прибавил шагу. Поравнявшись с Танкистом, он открыл уже было рот, чтобы дать отбой этому скользкому делу. Затем посмотрел на своего напарника и снова рот закрыл. Танкист шёл, запрокинув навстречу весеннему солнцу своё полнощёкое смуглое лицо, и широко улыбался. Он словно спешил на маячащий где-то впереди интересный и захватывающий аттракцион, предвкушал азартное удовольствие и не хотел его пропустить. Серёге тут же стало стыдно за свои панические настроения, и он вновь отстал на пару шагов, продолжив свою безмолвную внутреннюю борьбу.

Вскоре показалась площадь перед Десятым магазином, покрытая поверх старого асфальта сложным орнаментом из разноцветных окурков и голубиного помёта. К одиннадцати часам субботний день уже окончательно вступил в свои права. На крыльце магазина грелись о тёплый камень равнодушные кошки. Стройные молодые мамы с кричащими младенцами неспешно катили коляски вдоль узких тротуаров. Из распахнутых дверей магазина постоянно заходили и выходили люди с пакетами и авоськами.

Танкист пять минут помялся у огромного стекла витрины, потом подошел к Серёге и, сдвинув «колобок» на затылок, тоном прораба на стройке произнёс:

– Серый, я всё, что у тебя в списке, не вынесу. Давай мне талоны на колбасу и масло, а сахар сам купишь. Он тяжёлый, в карман не полезет, да и пакет порваться может.

На фиг мне такие риски. Встретимся за овощным у забора. Там деньги и разделим.

Серёга молча кивнул и суетливо разделил талоны. Сахарный оставил себе, а остальные выдал Танкисту. Тот без промедления выдвинулся к входу в магазин. Серёга на ватных ногах обречённо отправился следом.

Пространство внутри оказалось насыщенным людским движением. Покупатели у витрин дисциплинированно выстраивались в небольшие очереди за маслом и колбасой. Самая длинная очередь извилистой змеёй тянулась к единственной кассе у выхода. Серёга, непослушными руками накидав в авоську батон, молоко и пакет сахара в тонком полиэтиленовом пакете, пристроился в хвост очереди на оплату. Талоны на сахар, так как он был уже расфасован, следовало предъявлять кассирше при расчёте за продукты. Талоны на масло и колбасу забирали продавцы, взвешивавшие товар. Взамен этого они записывали на клочке серой бумаги сумму и вес продукта и отдавали её вместе с продуктом покупателю, не интересуясь дальнейшей судьбой товара.

Серёга со сгорбленными плечами стоял в неуклонно продвигающейся очереди и периодически осторожно скашивал глаза на Танкиста. Тот в бурлящей атмосфере магазина чувствовал себя абсолютно комфортно. Сначала он деловито отстоял в одной очереди, получил в итоге серую бумажку и брусок тёмно-жёлтого сливочного масла по три рубля сорок копеек за килограмм. Затем отстоял в следующей, где обзавёлся внушительной палкой «Докторской» колбасы по пять рублей двадцать копеек.

Серёга откровенно нервничал. Время в очереди шло медленно, а оттого мучительно хотелось, чтобы всё как можно скорее закончилось. Спина его давно взмокла от пота и теперь неприятно холодила спину. Руки тоже стали мокрыми и мелко подрагивали, хотя он и рассовал их по уютным и тёплым карманам штанов, подвесив капроновые ручки авоськи на кисть левой руки. В сотый раз проклиная себя за опасную авантюру, он в очередной раз поискал по залу глазами Танкиста и остолбенел. Пока Серёга потерял его на время из виду, тот успел разложить ворованное по карманам и, в небрежно расстёгнутом пальто, вальяжно продвигался вдоль очереди на кассу к выходу из магазина. В руке он держал захваченную по пути в кондитерском отделе свежую ром-бабу, от которой с удовольствием откусывал сочащиеся сиропом куски. Поравнявшись с замершим у самой кассы Серёгой, Танкист, не переставая жевать, встретился глазами с дородной и густо накрашенной кассиршей. Та удивлённо посмотрела на него сверху вниз и строго спросила:

– Мальчик, а кто за ром-бабу» платить будет?!

Сердце у Серёги упало куда-то в глубь молодого организма и разбилось на миллион мелких осколков. Танкист проглотил разжёванное, цепким взглядом нашёл в хвосте очереди самое доброе женское лицо и с широкой и честной улыбкой ответил:

– У меня вон там мама стоит! Она заплатит, – спокойно заверил он кассиршу и с той же улыбкой помахал рукой женщине в тёмно-синем длинном пальто.

Та в ответ улыбнулась и машинально тоже слегка помахала ему рукой.

– А, ну ладно, – моментально успокоилась продавщица. – Пусть только не забудет! – для окончательной очистки своей совести добавила она.

– Да что вы! Она у меня памятливая! – заверил её Танкист и, безмятежно переступая ногами в высоких сапогах, растворился в шумящей улице.

Встретились, как и договаривались, за складом овощного магазина и перегрузили добычу из карманов пальто Танкиста в авоську. Серёгу переживания почти отпустили, хотя внутри ещё немного потрясывало. Зябко хлопнув себя по бокам, он звенящим от остаточного напряжения голосом сказал:

– Ну, Танкист, ты и артист!

Тот благосклонно принял комплимент и потребовал расчёта. Серёга в уме сложил суммы на бумажках и поделил на два. В итоге округлил Танкисту за храбрость и артистизм в большую сторону до четырёх рублей и сунул ему в подставленную ладонь четыре смятые бумажки. Три рубля с мелочью оставил себе. Танкист аккуратно сунул деньги в карман штанов и внимательно оглядел красный кирпичный забор овощного:

– Серый, помоги-ка мне, подкинь меня на забор!

– Ты куда опять собрался?! Мало тебе, что ли? – зло прошипел Серёга, однако, чувствуя себя Танкисту всё ещё должным, напрягся и подбросил лёгкое тело неугомонного товарища на самый верх забора.

– Сейчас увидишь, – хитро подмигнул тот и, заслонив собой на миг полуденное солнце, исчез в недрах внутреннего двора.

Вскоре оттуда донеслись шуршание и треск разрываемых картонных коробок. Спустя пять долгих минут довольный Танкист снова показался на верху забора.

Спрыгнув в протянутые Серёгой руки, он достал из карманов пальто два блока болгарских сигарет «Стюардесса» и счастливым голосом произнёс:

– Эти олухи из магазина почти всегда, как товар принимают, так один или два блока на дне коробки забывают. Пацаны сегодня в парке в «Девятку» на сигареты играют, так что я банкую! Ты пойдёшь, Серый?

– Не, я домой. Продукты отнести надо, потом в кино двину.

– Ну, смотри сам.

Танкист поправил съехавший «колобок» и, не прощаясь, потопал в сторону парка. Руки он при этом держал в карманах, плотно прижав их к туловищу, чтобы не светить прохожим торчащие наружу блоки сигарет.

Серёга ещё немного посидел на площади, подставляя горящее лицо налетевшему прохладному ветру. Шальные деньги жгли карман, сомнения продолжали вязко ворочаться внутри. Внезапно ему вспомнилось, что мать, наверное, уже начала беспокоиться. Он вскочил, купил в ларьке сливочный пломбир и, поедая его на ходу, быстро пошёл в сторону дома. Постепенно сладкий вкус тающих сливок без остатка растворил в себе сомнения и тоску. Уже заходя во двор, Серёга понял, что успокоился окончательно. Он крепко сжал в кармане заветную трёхрублёвую банкноту, мысленно разделил её на все удовольствия ближайших дней и на будущее твёрдо решил завязать с опасными делами.

Андрюха

В прошлые выходные к нам на дачу приезжал мой двадцатилетний сын со своими друзьями. Нормально пообщались. Искренне. Я остался очень впечатлён. Толком даже не пойму чем. Внутри меня поселилась странная смесь зависти и жалости к этим юным и вдохновенным парням.

Почти все они витают в облаках, не касаясь бренной земли подошвами своих белоснежных кроссовок. Помыслы их бесплотны, высоки и направлены на максимальную реализацию себя в жизни. Всё, как и завещали им коучи на просторах Интернета. К тому же взрослая жизнь ещё не промяла их нежное нутро своей костлявой рукой. Я, конечно, понимаю, что ворчу, но от этого мне их очень жаль. Именно по этой же причине я им очень завидую.

Летом 1990-го года мы – семнадцатилетние – отличались от моего сына и его друзей примерно так же, как отличается хмурый грузчик в порту от изнеженного пассажира круизного лайнера, путешествующего первым классом. Напоминая своим внешним видом что-то среднее между флибустьерами и беспризорниками, пацаны моего возраста тогда смотрели на мир тоже с восхищением, но уже немного прищурено и недоверчиво.

В те жаркие дни мы с компанией частенько собирались в квартире у Андрюхи. Гигантская по тем временам трёшка была полностью в нашем распоряжении. Родители у Андрюхи бытовали летом на даче, домой заезжая редко. Да и вообще, все наши родители в то время активно жили своими взрослыми жизнями и в наши без особой нужды не совались. Такое положение дел устраивало всех. А Интернета с его инфоцыганами и рассказами, как ставить нужные цели, ещё не изобрели, поэтому жить нам приходилось факультативно. То есть на ощупь. Я вообще подозреваю, что никто из нас в своих планах дальше конца текущего лета не заглядывал.

Нам было весело. По-настоящему весело без выпивки и тем более прочих симуляторов. Курить мы к тому времени уже научились все, но дымили не помногу. Так, для развлечения. Жарили на кухне картошку, резались в карты на интерес и смотрели фильмы в плохом качестве на видеомагнитофоне. Его притащил невесть откуда Андрюха, торжественно заявив, что приобрёл его в комиссионном магазине. Мы молча и понимающе проглотили эту ложь. Каждый бывал в комиссионке и знал, сколько стоит «Электроника ВМ-12».

Андрюха часто и подолгу где-то пропадал. По его возвращении в квартире появлялись всякие диковинки. Например, импортные сигареты или пневматическая винтовка «ИЖ-22», которую Андрюха при помощи ножовки быстро превратил в обрез, устроив у себя в спальне импровизированный тир. В отсутствие пулек стреляли мы из неё поролоном. Помню, как я простодушно, зарядив винтовку, из любопытства выстрелил в упор в свою ладонь, а потом заворожённо наблюдал, как диковинным цветком вскрылась кожа на руке и пошла толчками кровь. Я же говорил, что жили мы в то время на ощупь. Наше наивное флибустьерское детство всё ещё бурлило и продолжалось. И пиратским бригом для нас в то жаркое лето стала Андрюхина квартира. А потом детство внезапно закончилось.

В один из последних августовских дней Андрюха вернулся из очередной таинственной отлучки с милицейской портупеей и внушительной кобурой. Кобура, к счастью, была пустая, а на все вопросы о её происхождении Андрюха только хитро улыбался. Портупею он носил дома, не снимая. Складывал в кобуру мамины пирожки с картошкой и важно их ел, бродя между комнатами. Выглядело это очень смешно. Побритый почти «под ноль» и со сломанным носом, Андрюха походил на милиционера Дядю Стёпу примерно так же, как мы на выпускников Университета Сорбонны.

В тот памятный день друг Сашка решил отмазаться от армии. Следуя чьему-то совету, он примотал бинтом к кисти руки кусок ваты, смоченный аммиаком. После этого мы все уселись перед телевизором смотреть сто пятьдесят какую-то серию «Санта Барбары». Согласно плану повязку следовало снять через пять минут, приобретя небольшой, но эффектный ожог. Серия оказалась интересная, и Сашка снял повязку только через час. От кожи на руке у него почти ничего не осталось. Мы потрясённо смотрели на весь этот ужас и молчали. Спустя некоторое время Сашку забрала «скорая помощь». Забегая вперед, скажу, что он пролежал в больнице несколько месяцев, перенёс пересадку кожи со спины на кисть, а следующей весной всё равно отправился служить на два долгих года.

Спустя ещё час в дверь Андрюхиной квартиры требовательно постучали. Дверь пошёл открывать сам хозяин квартиры, а мы подавленно столпились в прихожей. За дверью стояли три милиционера в форме. Сейчас я уже не помню, пришли ли они по Андрюхиным проделкам или в связи с Сашкиной ситуацией. Увидев долговязого парня с кобурой на поясе, ближайший к Андрюхе опер, не говоря ни слова, мощным ударом между глаз отправил его в беспамятство. Двое других быстро выхватили стволы и направили на нас.

Мы жались друг к дружке и молча смотрели, как переворачивают на живот Андрюху, а из его распахнутой кобуры выпадает на пол последний мамин сморщенный пирожок с картошкой. Заканчивались и август, и наше детство…

Длинная безлунная ночь

Мать у Димки чистюля невероятная. В их двушке каждая, даже самая мелкая, вещь находится на своём незыблемом месте. Стёкла серванта и стоящие внутри фужеры сияют безупречной и почти стерильной чистотой. Пыль в квартире отсутствует в принципе. Не дом, а музей порядка какой-то.

Димка единственный в нашем большом дворе – один ребёнок в семье. Мне кажется, его родители решили не заводить второго ребёнка, чтобы было проще поддерживать порядок в квартире. Вернее, мать Димкина за всех так решила, а отец у него и так во всём её слушается. В результате Димка все выходные напролёт моет да пылесосит и без того идеально прибранную квартиру. Словно мать не сына себе родила, а уборщика. Мы с пацанами над ним смеёмся, конечно, но потихоньку, чтобы друга своего не обижать.

В осенний пятничный вечер Димка зовёт меня к себе с ночёвкой. Его родители уехали на одну ночь к родственникам за город, так что их музей-квартира теперь в нашем полном распоряжении. Димка по телефону таинственным голосом сообщает мне, что приготовил на вечер сюрприз, который сделает наш вечер незабываемым. Сам он ещё тогда не знает, насколько окажется прав. Насчёт незабываемости как вечера, так и ночи…

Обещанным сюрпризом стала огромная пятидесятилитровая стеклянная бутыль, доверху наполненная янтарной вишнёвой настойкой. Димкин отец не пьяница, но, имея по работе доступ к халявному спирту, регулярно и заботливо создаёт подобные алкогольные шедевры. Самогон гонят самые отчаянные и асоциальные элементы, а вот настойку ставить не возбраняется. Живём все мы небогато и «по талонам», поэтому, разлив гигантскую бутыль по маленьким полулитровым бутылкам, можно путём честного обмена получить от самых разных людей множество самых разнообразных услуг.

Итак, мой друг решает, что если отлить пол-литра настойки, разбавив недостачу водой, будет совсем незаметно. Мы получим новые и явно приятные ощущения, а родители ничего не узнают. Такой вот честный обмен.

Приняв твёрдое решение расстаться с алкогольной девственностью, Димка немедленно лезет за спинку своей кровати, где в изголовье величественно стоит бутыль. Начинает тянуть её за горлышко. Вы пробовали в четырнадцать лет одной рукой поднять пятьдесят килограмм? Плюс вес тары. Он тянет её сантиметров на десять вверх, и бутыль выскальзывает из руки. Этой высоты вполне достаточно. Раздаётся звук, похожий на утробный стон. Затем звучит высокая нота, и бутыль лопается, освобождая из своего чрева на просторы идеально прибранной квартиры-музея всю настойку.

Я заворожённо смотрю на то, как неоказанные разнообразные услуги мощной волной красного цвета выкатываются из-под кровати и проникают под ковёр, унося его за собой. Цунами из домашнего вина красиво разбивается о новые белые обои и с сокрушительной мощью несётся к выходу из комнаты. Прямо туда, где в проёме двери стою я. Рядом со мной стоит большой мешок с мукой. Мука тоже наверняка получена Димкиными родителями в результате какой-нибудь хитрой многоходовки по обмену услугами. Но настойке в выскобленный до блеска зал нельзя, и я, не особо раздумывая, пинком отправляю мешок драгоценной муки в горизонтальное положение, создавая на пути разливающегося моря вина подобие плотины.

Мука плавно впитывает в себя всю энергию разбушевавшейся стихии, и вскоре винный шторм в спальне стихает. Мы с Димкой, как потерпевшие кораблекрушение, сидим, забравшись с ногами, на его кровати посреди всего этого ужаса. Димка безмолвно и вопросительно смотрит мне в глаза.

– Димон, да не переживай ты так! Никто же не умер! Ну, нагадили немного, теперь будем устранять. – Мне и самому не по себе от масштаба разрушений, но другу гораздо хуже. Надо срочно его поддержать. – Сейчас мы по максимуму всё вычистим, у нас ещё ночь впереди. Мамке скажешь, что решил к их приезду прибраться и заодно пыль вытереть и пол помыть за бутылью с вином, но, как назло, пробка соскочила, когда её двигал! Понял?!

Страх в его глазах тихо тает, и появляется надежда на благополучный исход. Версия для матери – так себе, но всё же лучше, чем совсем ничего.

Остаток долгой и безлунной ночи мы с другом, раздевшись до трусов, трудимся так, как не трудится сегодня ни одна клининговая компания. Трудимся и на страх, и на совесть. Моем и трём всё, что только можно отмыть и оттереть. То, что оттереть нельзя, мы тоже с усилием, но оттираем.

К утру у Димки опять дом-музей. Только без вина и муки. Ковёр мирно сушится на балконе. На него настойка не повлияла, он и до неё был красный.

А нам с Димкой и без вина безотчётно хорошо. Мы в трусах стоим на балконе, улыбаемся друг другу и глубоко дышим, опираясь локтями на мокрый и ещё терпко пахнущий настойкой ковёр. Мы получили мощную встряску, из которой доблестно и достойно вышли. И нет ещё пока в наших юных жизнях долгих и бессмысленно одинаковых дней, вгоняющих в беспросветную тоску. Нет мучительных переживаний и сомнений о жизни и её смысле. Солнце медленно окрашивает крышу соседнего дома в розовые тона, а это значит, что длинная и безлунная ночь для нас закончилась.

Колпак

Маленький, но увесистый резиновый мячик неожиданно и больно ударил зазевавшегося Женьку прямо по губам. Во рту омерзительно хрустнуло. Оглушённый Женька залез пальцами в рот и, поковырявшись, вынул на всеобщее обозрение передний, широкий, как у кролика, молочный зуб. Несколько секунд, растерянно моргая, смотрел то на него, то на притихшего Андрюху Колпакова, а затем громко и заливисто разревелся.

Спальня моментально пришла в движение. Дети садились на своих кроватках и вытягивали головы на тощих шеях повыше, чтобы рассмотреть Женькину потерю. Некоторые беззлобно смеялись. Спать не хотелось уже никому. Да и как уснуть днём в комнате с огромными окнами, если сквозь стёкла светит в лицо яркое майское солнце? Особенно, если ты уже в старшей группе детского сада и осенью тебе в школу? Да-да! Никак.

Андрюха, которого никто в группе кроме как Колпаком не называл, взъерошил свои кудрявые волосы и попытался вставить извинения между горестными криками друга:

– Женька, ну так ловить надо было! Мы же все вместе перекидываемся! Я же не специально тебе его в зубы кидал.

Речь вышла неубедительная, потому что Андрюха за собой особой вины не ощущал. Весельчак по своей натуре, он считался у мальчишек в группе основным заводилой. Быстрый, азартный и всегда охочий до смелых выдумок Андрюха, лидер одиннадцатой группы, прямо сейчас терял одного из своих самых верных друзей и почитателей.

Женька набрал воздуха и зарыдал ещё сильнее. За дверью раздались быстрые и шумные шаги. В спальню вбежала, а точнее, втиснула в проём двери своё грузное тело Валентина Ивановна. Детский гомон моментально прекратился. Солировал теперь один Женька.

«Ну, сейчас начнётся», – с тоской подумал Андрюха и, упав на кровать, натянул одеяло до самого носа. И началось. С Валентиной Ивановной, или просто Злыдней, шутки плохи. Воспитательница она свирепая, об этом в группе знали все. Запросто ставила неодетых детей в угол даже за небольшой шум во время тихого часа. А тут такое событие…

В ситуации она разобралась быстро. Осмотрела раненого и, немного подумав, отправила Женьку с тихой нянечкой Антониной к медичке. Перед этим спросила его холодно и сухо:

– Кто?

Женька, естественно, показал.

Злыдня тут же исполинским утёсом нависла над кроватью Андрюхи и, сверля его маленькими, густо накрашенными глазами, командирским голосом произнесла:

– Колпаков! Моё терпение лопнуло. Ты будешь наказан и наказан так, чтобы другим неповадно было! Чтобы все! – она свирепо обвела взглядом испуганных детей. – Все раз и навсегда запомнили, что во время тихого часа нужно спать. Или лежать молча! А чтобы ты хорошенько подумал над своим поступком, будешь стоять голым на подоконнике до конца тихого часа перед всей группой! Снимай трусы и иди сюда!

Не дожидаясь его реакции, она мгновенно выдернула из уютного пододеяльного царства оцепеневшего от ужаса Андрюху. Сдёрнула трусы и рывком поставила его на широкий подоконник своими толстыми и могучими руками. Поставила, как вазу, и молча вышла прочь заниматься своими делами. Половина людей из группы тут же уснули от страха или сделали вид, что спят. Остальные с ужасом и любопытством в глазах тихонько подсматривали из своих уютных сатиновых мирков за мучеником.

Андрюха повернулся к группе задом и, прикрыв причинное место ладошками, глотал слёзы. Стоять к улице лицом – тоже ничего хорошего, но сейчас там тихо и пустынно: все на работе. Повернуться к ребятам, а особенно девчонкам, никаких сил не было. Вспомнился просмотренный на днях по телевизору фильм про войну, в котором злые захватчики обливали на морозе водой нашего пленного генерала. Тот генерал хотя бы в исподнем был, а наказание Андрюхи такое унизительное, намеренное и злое, что сложно даже подобрать подходящие слова.

Накатила безбрежная жалость к себе и оцепенение. Группа за спиной молчала и настороженно сопела. Оказаться на эшафоте вместо него никому не хотелось. Потянулись медленные и тягучие, как холодный битум, минуты. Они замедлялись и замедлялись, пока не остановились совсем. Андрюхе показалось, что он падает в бездонный колодец и никогда не достигнет дна. Так и будет лететь вечность сквозь пустоту и стыд. Таким изгоем он себя не ощущал никогда. Оставалось или сдаться и расплакаться навзрыд, как Женька, признав унижение и свой прилюдный позор, или…

Сквозь пелену застилавших глаза слёз Андрюха вдруг увидел на улице серого котёнка. Тот увлечённо играл на сухом островке асфальта с солнечным зайчиком, отражавшимся от прибитой ещё зимой к дереву снежинки из фольги. Двигался котёнок плавно и грациозно, словно в танце. Одежда на котёнке отсутствовала. На Андрюхе тоже. Котёнок почти умел танцевать. А Андрюха не почти, а умел!

Солнце жарким софитом поливало маленькую деревянную сцену подоконника. Публика в зале с нетерпением ждала выступления главного танцора современности! Разочаровывать её танцор не собирался. Для настоящего танца ни музыка, ни костюм не важны, ведь настоящая музыка звучит из самых глубин вольного и храброго сердца.

Когда Андрюха повернулся от окна боком и, отстукивая пальцами ритм, виртуозно исполнил лунную походку Джексона, по спальне пронёсся восхищённый коллективный вздох. Затем был «Брэйк Дэнс» одинокого робота и много чего ещё. Одной рукой Андрюха по-прежнему прикрывался, но вторая рука оставалась совершенно свободна!

Когда Валентина Ивановна Злыдня ввалилась в спальню, импровизированный концерт под восторженное улюлюканье зрителей был в самом разгаре. Голый Андрюха плясал свободно и с душой. Летал по подоконнику слева направо и обратно, поднявшись над страхом и стыдом. При появлении воспитательницы дети замолкли, по-волчьи недоверчиво глядя на неё. Андрюха своего танца не прекратил.

– Колпаков, слезай и одевайся. Дети, все идём на полдник, – потупив глаза, коротко сказала она и ушла, но ближайшая в тот момент к ней Вика Соколова могла бы поклясться, что увидела тонкие струйки подтёкшей туши в уголках её глаз.

Свою порцию печенья на полднике Андрюха отдал вернувшемуся из лап медички другу. Женька сидел рядом, макал печенье в молоко и с важным видом показывал всем желающим большой чёрный провал посреди белозубого рта с крупными зубами.

Время для Андрюхи снова восстановило свой плавный и размеренный ритм. Он со счастливой улыбкой незаметно отбивал его носком ноги под столом в такт звучавшей в голове любимой мелодии.

Отъезд

Игорь с Сашкой встретились, как и договаривались, ближе к вечеру за «двадцать седьмым» домом на «могилках». Так дворовые пацаны называли маленькие бетонные остовы скамеек. Деревянные бруски с облупившейся от осенней влаги ядовито-зелёной краской, которые должны были лежать сверху, регулярно отрывала сражавшаяся ими по ночам шпана местная со шпаной залетной, регулярно набегавшей повоевать из других районов. Бруски брошенными копьями отступившей после неудачного боя армии валялись вдоль изгороди голых равнодушных кустов. Осиротевшие же бетонные столбики, тут и там торчавшие из мёрзлой земли, и впрямь напоминали своим унылым видом маленькие безымянные обелиски, как на кладбище.

Немного посидели молча маленькими нахохлившимися на первом морозе воробьями, старательно лузгая плохо прожаренные семечки. Разговор не клеился. Сашка понимал, что нужно сказать лучшему другу что-то очень важное на прощание, но заготовленные слова как рассыпались гремящими горошинами внутри головы, так и застряли в расщелившихся половицах памяти. Игорь тоже молчал, испытующе и тревожно поглядывая на Сашку серьёзными серыми глазами. Он всегда такой: больше слушает, чем говорит, а если и скажет что-то, то обязательно неторопливо и только по делу. Сашке порой казалось, что Игорь старше него на многие десятки лет и уже прожил длинную и суровую жизнь, приучившую его не разбрасываться длинными речами без серьёзной на то причины.

Три года близкой и, как говорила Сашкина бабушка, «сердешной» дружбы промелькнули словно за одну счастливо-солнечную неделю коротких осенних каникул. Сашка, говорливый, как быстрая горная речка, вертлявый и непоседливый, точно лёгкий летний ветерок, и Игорь – спокойный и уверенно раздумчивый, накрепко и сразу притёрлись друг к дружке практически с первых школьных дней. После этого в течение трёх последующих лет им обоим твёрдо и бездоказательно верилось, что все последующие бесчисленные дни в своих интересных жизнях они обязательно проведут только вместе.

И вот внезапный отъезд. Все свои вещи родители Игоря собрали и упаковали в холщовые мешки и три потёртых чемодана менее чем за сутки. Ехать они собрались на своём стареньком четыреста двенадцатом «Москвиче» прямо в далёкий Ангарск. Где-то там, в таёжных дебрях, проживала двоюродная сестра матери Игоря, согласившаяся приютить всё их семейство на первое время. Ну, а там жизнь сама всё как надо расставит. Сашка накануне подслушал, как дядя Гриша рассказывал мужикам у кооперативных гаражей, что отцу Игоря «пытаются шить дело». Подробностей и деталей дела он дальше не расслышать не смог, но по молчаливым хмурым лицам, слушавших дядю Гришу, понял – причина для быстрого отъезда весьма серьёзная.

– Я тебе, Санёк, адрес в первом же письме напишу, когда мы на новом месте устроимся. Но много писать не буду, ты же знаешь, у меня по русскому совсем плохо. Лучше ты мне пиши, у тебя хорошо получается. А потом мы немного вырастем и обязательно встретимся. Или ты ко мне приедешь, или я к тебе. – Игорь положил совсем сникшему Сашке тяжёлую руку на плечо и неторопливо по-взрослому продолжил: – И ещё. С Андрюхой Сапуновым, который из второго подъезда, не дружи. Я же вижу, как он всё время вокруг тебя вьётся. Он нехороший человек. Ну, и в обиду себя никогда и никому не давай.

В этот момент издалека, со стороны дома, хорошо слышный в неподвижном морозном воздухе, раздался короткий, но тревожный автомобильный гудок.

– Ладно, пошли. Там, похоже, мой батя нервничает. – Игорь сразу распознал хорошо знакомый ему с детства сигнал.

Во родной двор забежали наперегонки, толкаясь локтями и скользя ногами по узким и тонким полоскам первого ноябрьского льда на асфальте. Вспотевший и раскрасневшийся широким лицом отец Игоря побелевшими на холоде пальцами торопливо привязывал раскладушку к багажнику на крыше. Мать безучастно сидела на переднем сиденье и невидящим взглядом смотрела в боковое стекло. На её коленях уютно и сонно развалилась Василиса: огромная сиамская кошка – любимица всей семьи. Наконец глава семейства справился с непослушной поклажей и рывком повернулся к друзьям. Рассеянно глянул на Сашку словно увидел его впервые в жизни, и резким кивком требовательно указал сыну на открытую заднюю дверь машины.

Игорь ещё раз внимательно посмотрел закадычному другу в глаза, как будто хотел запомнить его получше или искал в их переменчивой глубине что-то самое важное лично для себя. Затем крепко и неловко обнял столбом стоявшего Сашку и быстрым шагом легко пошёл к машине. С сухим щелчком захлопнулась дверь, и «Москвич», натужно урча металлическими внутренностями, понёс лучшего друга от Сашки прямо в распахнувшуюся навстречу холодную неизвестность.

Сашка некоторое время ещё послонялся по опустевшему двору, внимательно прислушиваясь к совершенно новым для себя ощущениям. Внутри него молчаливо и раскатисто гулко ворочалось незнакомое ранее одиночество. Без Игоря вдруг незачем стало придумывать интересные истории и некому стало их выразительно и смешно рассказывать. Все заготовленные и невысказанные для прощания с ним нужные слова опять собрались вместе и теперь плотно толкались в заболевшей от напряжения последних часов голове, настойчиво требуя немедленно выпустить их наружу.

В носу тонко и противно защипало. Сашка автоматически полез в карман за носовым платком, но вспомнил, что никогда его и носил. Вместо этого блуждающая в недрах пальто рука внезапно наткнулась на маленький плотный цилиндрик, искусно и неприметно спрятавшийся в складках ткани. Не вынимая руки, он аккуратно пробежался пальцами по его твёрдой шероховатой поверхности, улыбнулся и вспомнил, как неделю назад стащил у Виктора Ивановича прямо на кружке маленький твёрдотопливный двигатель.

Двигатели эти предназначались для районного первенства по ракетному моделированию и подлежали строгому учёту. Виктор Иванович ставил их на изготовленные пацанами ракеты лично и только непосредственно в день соревнований. В суете и неразберихе очередных сборов и пробных запусков шустрый Сашка умудрился незаметно сунуть драгоценный трофей себе в карман и даже на какое-то время ухитрился о нём забыть. Зато сейчас в его голове отчётливо зрел и формировался конкретный план, от которого хмурые тучи, сгустившиеся внутри, начали потихоньку рассеиваться. Однако для успешной реализации задуманного первым делом необходимо было встретиться с Альбертом.

Хозяйственный, практичный и рукастый, словно маленький мужичок, Альберт переехал с родителями и сестрой в их дом из Казани около полугода назад. Поселились они в однушке ровно за стенкой Сашкиной спальни, но в соседнем подъезде. Когда его отец был не на северной вахте, а дома, то Альберту приходилось для ночёвки занимать матрас на полу маленькой кухни. В зале на кровати спали родители, а сестра занимала там же единственный в доме диван. Когда отец снова отчаливал на Север, в их семье совершался очередной небольшой круговорот. Младшая сестра переезжала спать на кровать к матери, Альберту же доставался её диван и все мужские обязанности по дому.

Альберт, как и Сашка, посещал кружок ракетного моделирования и, в отличие от него, на последних соревнованиях даже занял второе место. В том, что у него есть в запасе парочка доделанных и не использовавшихся ракет, Сашка почти не сомневался.

Альберт оказался дома. С молчаливым интересом выслушал Сашкину задумку и, припрятав в узких глазах озорных бесов, тут же согласился в ней поучаствовать. Ракета у Альберта действительно была. Да ещё какая! Стройный и ослепительно-белый метровой длины фюзеляж с головным обтекателем и изящные стабилизаторы, заботливо выкрашенные масляной краской в небесно-голубой цвет.

– Не жалко тебе? – участливо осведомился Сашка, чувствуя себя немного неловко из-за предложенной им авантюры.

– Конечно нет, Санёк. Когда ещё такой случай выпадет? – неторопливо отозвался Альберт, аккуратно устанавливая дефицитный двигатель в сопло ракеты.

Он, подобно Игорю, говорил мало, больше с интересом слушал без умолку тараторящего товарища. Исходили от Альберта такое же вдумчивое спокойствие и основательность, как и от внезапно уехавшего друга. Сашке безоговорочно нравились такие люди, и неважно, взрослые они или ещё не очень. Зато можно сколько угодно доставать из бездонных недр воображения занимательные истории и стремительно летать ветерком в своих смелых фантазиях, зная, что рядом есть надёжный и основательно стоящий на земле человек. Ещё недавно утраченная почва под ногами медленно и уверенно возвращалась к Сашке. Он с горящими глазами жестикулировал в тесноте маленькой комнаты, расписывая красоту предстоящего запуска, а когда немного выдохся и устал говорить, попросил у Альберта доступ к ракете и набор фломастеров.

На крышу дома пробирались через люк восьмого подъезда. Сашка перед этим сбегал в дворницкую первого этажа и тихонько умыкнул ключи от люка, безнадзорно висевшие на гвоздике у входа. На крышу нетерпеливый Сашка вылез первым. Альберт, пыхтя, подал в протянутые Сашкой руки длинный белый корпус, а после выбрался сам. На улице к этому времени окончательно стемнело. Мелкие равнодушные звёзды слабо помаргивали в неподвижном морозном небе. Электрический свет окон соседней пятиэтажки пытался согреть худые силуэты голых тополей. Где-то вдалеке заполошно надрывалась, оплакивая свою злую судьбу, бездомная собака.

Острый нос ракеты в металлическом пусковом штативе гордо нацелился в бездонный космос, расплескавшийся над нахохлившимися домами. Прямо под носом, на корпусе ракеты, красовалась большая красная звезда и аляповато-гордое лицо человека в шлеме космонавта. Под этой феерической картиной вдоль всего фюзеляжа тянулось вниз аккуратно выведенное Сашкиной рукой разноцветными буквами имя: «Игорь».

Когда ракета была окончательно установлена, а шнур запала выведен на безопасное расстояние, Сашка подул на замёрзшие руки и, посмотрев на чернеющее в темноте лицо Альберта в безразмерной вязаной отцовской шапке, тихо и серьёзно сказал:

– Альберт, я ещё вот о чём хочу попросить. Можешь вынуть из неё парашют? Пусть она не возвращается?

Альберт также серьёзно ответно посмотрел Сашке в глаза, помедлил немного, кивнул и, шмыгая носом, пошёл вытаскивать парашют.

Ракета оказалась идеально сбалансированной. С тихим равномерным шипением она расчерчивала ослепительно жёлтым искрящимся хвостом чернильный небосвод. С каждой секундой всё глубже вспарывая пространство, ракета уносила себя из серой обыденности ноябрьского дня в непостижимые глубины далёких и неизвестных миров. Сашка, запрокинув голову так, что шапка слетела на грязный гудрон, смотрел на неё и счастливо широко улыбался. Альберт задумчиво сидел рядом с ним на корточках, и в его бездонно-чёрных татарских глазах трудно было что-то прочесть…

Старый «Москвич» мерно трясся на бесконечных мёрзлых ухабах просёлочной дороги. Отец старался даже поздним вечером гнать машину вдалеке от оживлённых мест. Мать с Василисой беспокойно ворочались и чуть слышно посапывали во сне. Игорь на заднем сиденье продышал себе в запотевшем стекле машины маленькое окошко и оттуда смотрел на стелящееся под безлунным небом уснувшее поле. Любые ориентиры снаружи казались призрачными и зыбкими. Если бы не постоянная тряска, легко можно вообразить, что их старенький автомобиль уже испустил дух и теперь медленно поднимается от земли к небу, унося в своём чреве в бесцветную неизвестность напуганных и растерянных пассажиров.

В этот самый миг в небе у горизонта, на самом стыке земли и облаков, уверенно протянулась вверх яркая золотистая чёрточка. Приветливо моргнула Игорю тёплым светом на пару секунд и тут же исчезла. Игорь после этого минут десять пристально всматривался в слепое окно, надеясь ещё раз увидеть её отсвет, но взгляд его упирался лишь в тяжёлую темноту. Тогда он укутался поплотнее в пальто, расслабился и закрыл глаза, погружаясь в глубокий усталый сон. На обветренных губах его при этом осталась лёгкая торжествующая улыбка. Он всё-таки успел за эти две секунды загадать желание обязательно встретиться с Сашкой снова, когда вырастет.

Куколка

Аккурат когда Наташке ИСПОЛНИЛОСЬ семь лет, родители отправили её к бабушке в деревню. Туда, где солнце, речка близко, куры по двору бегают и витамины на ветках и на грядках произрастают. Красота! Чего ещё ребёнку нужно? Полноценный отдых перед первым учебным годом! Родителям, кстати, тоже отдохнуть не помешает. Насладиться друг другом в уединении и романтике, так сказать. Все в выгоде, включая бабушку, которая хоть женщина и строгая, но Наташку любит всю целиком и без всяких там дурацких условностей!

И пронеслось бы лето у Наташки в играх со сверстниками среди лопухов и кустов смородины да купании в мелком пруду за старой баней. Только вот жизнь – она сложная и многослойная не только у взрослых и немного уставших людей, но и у маленьких любопытных девочек в том числе.

Бабушкин участок одной стороной граничил с пионерским лагерем – летом местом оживлённым, с утренними линейками и шумными играми пионеров на свежем воздухе в свободное от своей пионерской деятельности время.

Прямо напротив лагеря, через дорогу, находился вход на деревенское кладбище. На кладбище тенисто-прохладно и загадочно тихо, особенно вечерами. А ещё на нём похороны проходят буквально каждую неделю. Деревня-то большая. Людей порядочно живёт, и все немолодые. Молодые в городе, не считая гостящих внуков, а немолодые вот выбывают потихоньку.

Так странная жизнь со своими парадоксами и текла на глазах маленькой Наташки. С одной стороны игривая молодость, а прямо напротив – конец человеческого существования. Наташка, конечно, на стороне молодости жила, но после первых увиденных похорон очень заинтригованная стала.

Перебежала тихонько через дорогу от дома к кладбищу и всю церемонию посмотрела внимательно и со всеми деталями. Шла за гробом вместе с тихо разговаривающими между собой людьми, заботливо поправляла венки на свежем холмике земли и даже получила конфеты от родственников. Её, наверное, тоже за родственницу приняли. Оттого и не выставили с кладбища.

С тех пор очарованно ждала она очередной церемонии. Правда, каждый вечер перед сном наползал на Наташку липкий удушливый страх, когда ворочалась она без сна на маленькой кроватке у окна с занавеской. Сквозь занавеску стыло смотрела на неё бледная луна, каждый раз возрождая в уставшей голове один и тот же вопрос: «Куда все эти люди уходят? Куда?!»

Смерть страшила её своей неизвестностью, но страх почему-то бесследно исчезал, когда в очередной раз оказывалась она на кладбище, браво вышагивая в самом начале процессии грустных людей. На кладбище было просто и понятно. Всех прибрали куда надо, а значит теперь всё в порядке.

Про всякие непростые вещи типа Ада и Рая Наташке никто и никогда не рассказывал. Времена были партийно-атеистические, да и маленькая она ещё. Вот и пробивалась сама слепо к истине, как могла. Страх-то не отставал. Как вечер приходит – он тут как тут. Вместе с вопросами: «Куда они все, куда?! А я тоже туда попаду или нет?» Эх, спросить бы бабушку, но она строгая и про такие вещи говорить с ней ни за что не станет. Да и дел у неё полно всегда. Крутится на участке одна за двоих. За себя и за деда, тоже куда-то выбывшего, когда Наташка ещё из коляски на мир смотрела…

Вскоре деревенские приметили, что маленькая девчушка на каждом погребении присутствует, и бабушке всё рассказали. Та Наташку прямо с похорон за руку увела и строго-настрого запретила ей больше там появляться.

А вопросы остались с Наташкой и повисли безжалостно в тёплом воздухе. Стала она тогда сама в похороны играть. Прямо за сараем маленькое кладбище устроила. За этим сараем мать, приехавшая на выходных проведать дочку, её и нашла. Вся земля в свежих аккуратных маленьких могилках, рядом крестики из цветных карандашей приготовлены, и куклы в ряд лежат с закрытыми глазами и с маленькими бумажками с буковками на пластиковых лбах. Рядом венки приготовлены из полевых цветов. Посреди всего этого Наташка стоит улыбается, потому что мать увидела – обрадовалась.

Матери прямо там, на месте, плохо стало от такого безобразия. Наташку она за руку в дом отволокла, ногой в лаковой туфельке наскоро могилки забросала, а всех кукол вообще от греха подальше в свою сумку побросала, чтобы в городе в мусорку выкинуть. Перед отъездом долго плакала толком непонятно от чего, глядя в окно на прыгавшую по двору дочь.

Мать уехала, а Наташка в отсутствии кукол принялась занялась хоронить павших цыплят. Каждому семечко в могилку положила и пёрышко от мамы-курицы. Откуда такие правила взяла, сама и не задумывалась. Так надо в дальнюю и неведомую дорогу провожать, вот и всё. Чтобы спокойнее было.

Прервала эту сакральную и полумистическую историю беспартийная, но сочувствующая бабушка почти сразу после отъезда Наташкиной матери. Прервала жёстко и решительно, как сама жизнь. Действовала она крепкой и мозолистой правой рукой, приговаривая:

– Живи и жизни радуйся, пока маленькая! Живое – живым, а мёртвое – мёртвым!!!

После этого Наташку разом и отпустило. И страх куда-то пропал совсем. На кладбище она больше не ходила, а остаток лета провела, играя с другими детьми на берегу широкой ленивой речки за окраиной деревни. Только иногда сбегала от всех, ложилась за сеновалом на газон и, построив из только что сорванной травы шалашик для головы, долго-долго бездумно смотрела сквозь стебли в бездонное синее небо с мохнатыми бычками облачков. Так тоже было хорошо, спокойно и легко…

А потом она выросла, и всё у неё стало относительно хорошо. И пошла у неё жизнь по накатанной. Как у всех взрослых. А кому там чего накатано – это каждый в своё время обязательно узнает…

Иван да Сашка

На заборе детской площадки одиноко болтался на ветру тонкий зелёный шарфик, забытый кем-то из детей. Его очертания сквозь навалившуюся темноту напоминали Сашке маленькую, попавшую в плен лесную змейку. Ей очень хотелось ускользнуть домой в уютные заросли, но кто-то недобрый примотал её к равнодушному телу ржавого столба и оставил в беспокойных сумерках.

Сашка придумывал эту историю, задумчиво водя указательным пальцем по стеклу с крупными каплями зарядившего ещё с утра дождя. Делать всё равно было нечего.

Последних детей, деловито натягивающих на себя шапки и капюшоны, утомлённые понедельником родители разобрали пару часов назад, около шести. В начале седьмого Валентина Ивановна прибрала к стене игрушки и застегнула на все пуговицы своё длинное колючее пальто. Потом заверила Сашку, что отец скоро за ним придёт, и оставила его пришедшему на смену сторожу. Тот, по меркам Сашки, являлся человеком невообразимо древним. Имени его он не знал, а спрашивать показалось неловко.

Сторож наказал Сашке сидеть тихо и ушёл по ночным делам, предварительно потушив в группе свет. «Электричество экономит», – тоскливо и обиженно подумалось ему. В сгустившейся темноте пространство группы напоминало таинственную пещеру. Игрушки, аккуратно выстроенные вдоль стены, совсем не манили. Наоборот, казались грозными и строгими, того и гляди оживут. Играть в них без привычной компании не хотелось. Хотелось домой к телевизору и раскраскам, в хорошо знакомый маленький и тёплый уют.

В садике на вечер Сашка оставался не в первый раз. Родители работали здесь второй год «по вызову» на новом химзаводе. Мать ходила по сменам, а отец трудился в загадочной «пусконаладке». Заботливые бабушки и дедушки остались в родном Нижнекамске. В этом городе забрать его из детского сада могли только папа и мама, но сейчас и их не было. Мама сегодня работала во вторую смену, а отец, как всегда, задерживался.

Сам себе Сашка казался одиноким узником, несправедливо заточённым навеки в каменном подземелье. Внутри у него ледяным хороводом кружилась и нарастала тревога. А вдруг отец не придёт? От этой мысли стало совсем страшно. Он повернул голову на настенные часы. Стрелки приближались к девяти вечера. Так долго отец никогда не задерживался. Чтобы унять тревогу, он надышал на стекло маленькое облачко и, пока оно не испарилось, быстро нарисовал на нём из палочек спешащего отца. Спустя несколько секунд облачко высохло, оставив после себя ещё более гнетущую пустоту. Сашка тихо беззвучно заплакал и вдруг сквозь солёную влагу на глазах увидел отца. Тот шёл, широко и энергично размахивая руками, к зданию детского сада. Завидев сына в окне, поднял руку и, не сбавляя шага, приветственно помахал ему.

Папка! Огромная тёплая волна облегчения прокатилась по телу сверху вниз. Сашка суетливо вытер нос и кинулся к шкафу с нарисованной на фанере ракетой за одеждой…

Иван яростно сжимал рукой гладкий холодный поручень и притоптывал ногой. Старый пазик еле тащился в вязкой темноте. Подпрыгивая на ухабах, он натужно лязгал дряхлыми металлическими внутренностями. Казалось, ещё сотня метров, и старый труженик дорог испустит дух, уткнувшись носом в растрескавшийся асфальт. Иван мечтал выскочить из него и помчаться за сыном ногами, но так всё равно было быстрее, чем пешком.

С бесконечными проблемами при запуске нервы стали совсем ни к чёрту. Который раз сын остаётся в детсаду затемно, и нет в этом малознакомом городе ни друзей, ни родственников. Потянулись они с Таней за длинным рублём в дальние края – и вот результат. Ни жизни нормальной, ни длинных рублей. Хотелось со всей мочи врезать кулаком по мокрому стеклу, да и по всему унылому пейзажу, медленно проплывающему за окном. Таня на вредном производстве, к тому же беременная на четвёртом месяце! И Сашка там сейчас совсем один. От этой мысли противно заныло в середине живота. Он же чувствительный парень, и так в сад ходит со слезами, да ещё и со сторожами сидит через два дня на третий. Нехорошо это, ох как нехорошо.

Ивану вспомнилось своё послевоенное детство. Как он просидел всю зиму на печи, ни разу не выйдя на улицу. А всё оттого, что маленьких валенок в их хозяйстве не имелось. И родители дотемна на работе в колхозе. Почему все эти проклятые события повторяются теперь с его сыном?!

Наконец-то! Нужная остановка! Руками помогая задумчивой двери автобуса поскорее распахнуться, Иван спрыгнул с подножки и по лужам, не разбирая дороги, побежал к чернеющему в ветвях детскому саду. Когда выскочил из-за угла и чутьём нашел в нужном окне почти неприметную в темноте фигурку сына, сердце захолонуло и горячо понеслось вскачь. Взбегая по лестнице, Иван сквозь сжатые зубы повторял с нажимом, всё больше убеждая себя, одинаковое:

– Уедем! Обязательно скоро уедем отсюда!

Подкидыши

Все мы в той давней Жизни были подкидышами. И до сих пор каждому из нас точно не известно: с какой же целью нас подкинули в эту жизнь? Но что случилось, то случилось. Нас подкинули, и мы в ней жили. Дружно, легко, тревожно и весело. Наши родители вели с жизнью свои войны, а мы жались к её худым бокам, настороженно глядя по сторонам мечтательными глазами.

Подкидышами в те времена были не только люди, но также собаки и даже магазины. Про собаку расскажу попозже, а такой магазин в нашем районе оказался винно-водочным. В народе его только так и называли – Подкидыш.

Родилось это прозвище из-за его месторасположения. В нашем детстве никаких супермаркетов не существовало, и в каждом районе строились рядом, но отдельно стоящие хлебный, молочно-мясной и овощной магазины.

Красивые и компактные, с большими стеклянными витринами, они немедля получили в народе любовное прозвище: «Три сестры». И как ещё, скажите, должен был называться неладно скроенный из тёмного металла и совершенно не имевший окон барак, жадно приткнувшийся вплотную к нежно-голубому боку почему-то именно молочного магазина? Конечно же Подкидыш!

Он был уродлив и молчалив, с маленькой нечитаемой вывеской, стыдливо сообщавшей миру о том, что именно здесь людям предлагают вожделенное забытьё. Одним своим боком Подкидыш был врезан прямо в овраг, а грязная крыша его плавно переходила в вытоптанный и извечно неухоженный газон, усеянный мусором и голубиным помётом. Такое ощущение, что сделали его в назидание грешникам, выбравшим короткий, но порочный путь к блаженству.

И хотя открывался Подкидыш только к двум часам дня, грешники собирались у его крыльца в плотную толпу уже к полудню. Особо нетерпеливые приходили к десяти утра. Все они были людьми целеустремлёнными и упорными в своём единственном желании – снизить постоянное напряжение бытия и обрести, хотя и краткую, но равновесную близость с самим собой. На его пороге разворачивались поистине эпические битвы. Некоторые из страждущих проявляли чудеса изобретательности.

Я видел, как одного мужика двое его товарищей вывешивали за руки с крыши магазина и солдатиком скидывали в кипящее варево людей прямо под заветную входную дверь. Иногда внутрь каким-то чудом проникали и мы.

Проникали ползком, между ног людей за заветными монетками мелочи, выпавшими из трясущихся вожделеющих рук. Для нас это было самое настоящее Эльдорадо. В свете самых тусклых ламп в Советском Союзе внутренности Подкидыша напоминали филиал Чистилища, наполненного истошными криками и бранью между покупателями и продавщицами. А мы ползали-ползали и собирали в свои потные ладошки заветные деньги…

А ещё около Подкидыша Андрюха с Маратом иногда продавали Шарика…

Шарик тоже был подкидыш. Его подкинуло к нам ещё в раннем детстве. Он был нам свой и в доску, и в миску. Здоровенный белый пёс с гусарской осанкой и вислыми ушами породы лабрадвор (мама у него была лабрадором, а папа – дворняжкой) рос вместе с нами во дворе с самого своего щенячьего детства. Я думаю, что именно из-за этой порочной связи собственной матери с каким-то залётным псом он и оказался на улице. Но это не важно. Важно то, что Шарик был умён и умел производить на окружающих впечатление собаки редкой породы.

Вся махинация начиналась обычно часа в три-четыре пополудни. К этому времени неутомимые охотники за зельем получали своё, быстренько употребляли его в ближайших подъездах, и в некоторых из них просыпались дремлющие охотники. Андрюха с Маратом в это время топтались недалеко от магазина и невинно отрабатывали с Шариком нехитрые, но эффектные команды. Вскоре возле них возникал радостный и немного хмельной мужик, и начинались расспросы. Что за собака, чего она ещё умеет? Андрюха вежливо отвечал, а Шарик горделиво ходил рядом и поглядывал умными глазами.

Затем начинался торг. В результате этого торга деньги от потенциального (а может и настоящего?) охотника переходили в Андрюхин карман, а счастливый обладатель только что приобретённой охотничьей собаки редкой породы уводил Шарика на великодушно подаренном ему мохеровом шарфе Марата в качестве бонуса и поводка для этой самой собаки.

Проворачивали они это три раза за зиму. Шарик всегда возвращался назад. Иногда через три дня, иногда через пять, но возвращался обязательно.

В итоге данной операции были получены целых сорок четыре рубля и безвозвратно утрачены три мохеровых шарфа. Вполне приемлемый результат. Больше Шарика решили не продавать. Жалко такую умную и верную собаку. Да и место у Подкидыша стало засвеченное. Могли запросто и поколотить.

Были у Шарика и другие таланты. Например, на скучнейших уроках литературы у Нины Ивановны в солнечные дни мая, когда воздух насыщен ожиданием лета и просыпающейся живностью, а учиться совсем не хочется, окна в нашем классе частенько были распахнуты настежь. Шарик постоянно крутился под окнами, нетерпеливо поджидая нас. Тогда Андрюха, сидящий всегда строго на задней парте, тихонько дважды дул в принесенный с собой охотничий свисток. И Шарик начинал выть. Громко, протяжно и с выражением, напрочь срывая урок и наполняя нас безотчётно мстительным счастьем. Его вой был для нас олицетворением свободы и мятежного духа…

Всё это было много лет назад. Шарик уже давно не подкидыш. Он убежал небесными тропами и бегает теперь там со своей верной стаей. Обрёл новый уютный двор и наверняка простил и подружился со своей мамой – легкомысленной и ветреной собакой странной породы лабрадор.

Сакральное место для обретения в пылу борьбы мимолетного счастья, то есть уродливый винно-водочный магазин, давно снесли, понаставив вместо него на каждом шагу безликие алкогольные магазины и тем самым сделав некогда волнующий процесс его приобретения доступным и оттого скучным и зачастую бессмысленным делом.

А мы? Перестали ли мы жить подкидышами, обретя наконец-то и смысл своего существования, и близких по духу людей рядом? Это уж у кого как…

Семь струн

У Сашкиного отца настоящая концертная семиструнная гитара. У неё всего на одну струну больше, чем у классической дворовой шестиструнки, на которой пацаны во дворе целыми днями разучивают простые и душевные песни в три аккорда. Но настоящие профессионалы именно на семиструнной гитаре способны спеть без слов, одними умелыми пальцами, о крутых поворотах людских судеб и о великой глубине человеческих чувств.

Сашкин отец такие мелодии извлекать умел. Делал он это с тихим достоинством и плохо скрываемым удовольствием. Семиструнка в его крупных руках с длинными пальцами казалась юной и хрупкой танцовщицей, которая оказалась в объятиях опытного и уверенного партнёра по танго. Она отдавалась ему со всей своей внутренней страстью, оставляя слушателям лишь увлечённо внимать их совершенному дуэту.

Своим внешним обликом Егор Иванович на музыканта не походил вовсе. Маленького роста кряжистый блондин с широким лицом и повадками дворового хулигана, он перебрался из Заинска в молодой Нижнекамск и работал слесарем на строящемся объединении. Там же в 1961 году познакомился со своей будущей женой и Сашкиной матерью Натальей Семёновной. Думаю, гитара сыграла в их знакомстве не последнюю роль.

Спустя год родился их первенец – сын Коля, и они получили от завода свою первую долгожданную квартиру. А спустя еще два года, в 1964-м, Наталья Семёновна родила дочь – маленькую Надежду.

Работали в те времена много и тяжело, но и отдыхать тоже умели и любили. Егор Иванович в конце таких посиделок снимал со шкафа свою красавицу семиструнку. Подолгу настраивал, бережно приживая большими руками к груди её стройные изгибы. И каждые выходные под тусклым светом одинокой кухонной лампы в квартиру врывалась музыка. Она легко кружилась по комнатам, отталкивалась от гулких стен и проникала внутрь слушавших её людей, возвращая их сердцам хрупкую, нежную и такую необходимую для жизни красоту.

Даже маленькие дети гостей переставали капризничать и, обступив музыканта, очарованно следили за его легко порхающими по грифу пальцами. Наталья Семёновна в эти прекрасные мгновения хлопотала у плиты и легко и счастливо улыбалась чему-то тёплому и у себя внутри.

В 1965-м году Егора Ивановича за доблестный труд премировали на работе путёвкой в крымский санаторий. В те времена в санаториях отдыхали двадцать один день, и никому в голову не приходило задаваться вопросом о том, почему человек едет на отдых один. Человек долго работал и устал, а значит, вправе получить свой заслуженный отдых под ласковым солнцем.

Проводы Егора Ивановича выдались шумными и весёлыми. Супруга заботливо собрала мужу большой чемодан. Под конец посиделок отпускник исполнил небольшой концерт для провожающих. В тот дождливый вечер семиструнка была особенно хороша. Она надрывно пела о дальних странствиях и приключениях, напоминая густым хором басов о привольном и раскатистом море. Собравшиеся аплодировали Егору Ивановичу стоя.

Ранним утром он, повесив на плечо любимую гитару, поцеловал жену в щёку и с огромным чемоданом в руке отбыл на тёплый юг. Наталья Семёновна мелко перекрестила автобус. С дорогой туда-обратно выходил месяц жизни без мужа. Не такой уж долгий срок. Можно и подождать.

Спустя месяц Егор Иванович дома не появился. Вместо него пришло из Крыма письмо в пухлом конверте и с пачкой фотографий. На каждой из них он был запечатлён на фоне моря и кипарисов в обнимку с гитарой и в окружении компании беззаботно улыбающихся молодых людей. В письме он сообщал жене, что в процессе отдыха примкнул к музыкальному коллективу и планирует ехать с ним на гастроли по приморским городам. Когда вернётся, не знает. Заявление об увольнении он направил почтой в Нижнекамск, а трудовую книжку ему должны выслать в Крым по адресу.

Что было дальше, я в подробностях не знаю, потому что в то время ещё не появился на свет. У меня есть лишь сухие факты, рассказанные мне Саньком.

Егор Иванович вернулся к семье в 1976 году, спустя одиннадцать лет после своего отбытия в отпуск. Где он провёл эти годы и как его приняла супруга по возвращению из странствий, для меня было и остаётся тайной.

Блудный муж, оказавшись дома, повесил на гвоздь постаревшую и уставшую от горячей южной жизни гитару и начал с того момента, где остановился. Устроился заново слесарем на завод, а спустя год у них с Натальей Семёновной родилась дочь Аня. Ещё спустя полтора года родился и мой друг Сашка. Мы прожили с ними в одном доме всё наше детство.

После возвращения домой отец Санька нечасто брал старую и верную подругу гитару в руки. А если и играл, то преимущественно один в своей спальне. До нас, маленьких пацанов, иногда доносились из-за закрытой двери печально-задумчивые мелодии, от которых веяло чем-то очень далёким. Как моросящий дождь в маленьком морском порту на краю мира.

Так мы и жили в те далекие семидесятые годы двадцатого века. Семь натянутых гулких струн, каждая со своим уникальным и неповторимо глубоким звучанием. Семь душ: Егор Иванович, Наталья Семёновна, их четверо детей и я. Ах да! И ещё звонкая когда-то семиструнная гитара, которая задумчиво и тихо висела на ржавом гвозде, безжалостно вкрученном в бок постаревшего книжного шкафа…

Такие разные искорки

– Нет, не всё от воспитания и унаследованных черт зависит! Иначе мы бы выросли точными копиями родителей, – важно произнёс Олег, неторопливо запихивая в рот последний кусок остывшего шашлыка.

– Конечно нет! В таком случае ты был бы сейчас застенчивым, но злым социопатом, – поддакнул я, глядя на опустевшую тарелку и вспоминая крайне непростое Олежкино детство.

– А я разве не такой? – удивлённо посмотрел он на меня, и оба мы рассмеялись.

Олег прекрасно знает, что он не такой, а я знаю это ещё лучше, потому что вижу его снаружи и немного со стороны.

Вообще удивительно, что каждый из нас вырос таким, какой он есть, вопреки постоянному давлению детского сада, школы и прочих социальных институтов. Не говоря уже о родителях. Особенно это заметно на примере моего младшего сына, который был и до сих пор остаётся неторопливо-вдумчивым добрым парнем, несмотря на наши многолетние назойливые попытки привить ему наш общий на двоих с женой беспокойный характер.

Вот и друзья у меня точно такие. Каждый из них несёт неугасающую искру собственного предназначения. Несёт её сквозь года бережно и трепетно, защищая от желания социума искру эту притушить и сделать человека стандартным. Каждый из моих друзей словно безотчётно знает и верит, что каждый человек имеет свою направленность и предназначение. И если им не следовать – получишь лишь постоянную внутреннюю пустоту и тревогу.

Сколько раз мы в этих пустотах оказывались! К счастью, каждый смог вылезти из этих ям. К сожалению, непонятно, сколько их ещё будет впереди…

Олег молча курит и щурится на закатное солнце. Я закрываю глаза, и перед шторками век тут же возникает яркая картинка из нашего общего детства.

Нам по шесть лет. Последняя группа детсада, последний месяц мы находимся в месте, где наказывают малолеток, осмелившихся доказывать взрослым свою индивидуальность. Мы на прогулке. Особых правил для нас нет, спать нас не принуждают, и вообще воспитатели уже махнули на маленьких дембелей рукой. Пусть дальше школа с ними разбирается. Поэтому в нашем мирке каждый предоставлен самому себе, и каждый упорно разжигает собственный костёр бытия…

Виталик собрал небольшую группу глядящих ему в рот пацанов и вовсю раздаёт им отрывистые команды. Он подробно обрисовывает им задачу, раскладывая её на простые и понятные составляющие. Задача состоит в том, что сейчас все они идут строить шалаш из веток. Виталик назначает ответственных за их сбор. Затем все они идут бить Андрюху за то, что он не такой, как все, и трогает руками живых жуков. Здесь Виталик вновь последовательно и вдумчиво назначает ответственных.

Андрюха тем временем не спеша добывает в кустах насекомых, раскладывая три типа жуков в три разных спичечных коробка. При этом краем глаза он поглядывает на маленькую армию Виталика, прикидывая собственные шансы убежать. Но он вовсе не напуган. Он сосредоточен.

Вадик прихватил с обеда котлетки. Свою и чужую. Теперь он методично разламывает их на части и раскладывает на приготовленные загодя кусочки хлеба. Эти бутерброды он будет есть до ужина. Вадик – человек запасливый.

На скамейке у песочницы Серёга болтает ногами в потрепанных сандалиях. Он пацан умный и общительный, но больше всего ему нравится быть одному с самим собой. И ещё нравится музыка, почти любая. Вот и сейчас он, прикрыв глаза, вслушивается в песню, плывущую из открытого окна дома напротив. Слушает и улыбается. Возня окружающих его интересует мало. Ещё Серёга выигрывает во все игры, в которых участвует. Наверное, это потому, что он не заточен на результат. Ему никому и ничего не надо доказывать. Ему и так нормально. А я? А кто же я такой? Я – наблюдатель…

Я открываю глаза. Олег закинул свои длинные ноги на перила веранды и дремлет, как удав, переваривая шашлык. С того давнего майского дня стремительно пролетели сорок четыре года. Мы снова в мае, и нам уже по пятьдесят лет. Все мои детсадовские друзья никуда не потерялись, и мы находимся с ними в постоянном контакте. Жизнь почему-то решила нас не разлучать. Видимо, в качестве наглядного примера разного предназначения.

Виталик вырос и стал крупным руководителем, самостоятельно пройдя все этапы от простого рабочего до директора крупного завода. Ныне он управляет тысячами людей, всё так же подробно объясняя им путь к цели.

Андрюха на вольных хлебах, ведёт смелую жизнь бунтаря и первопроходца. Будучи не раз этой жизнью бит, он при этом сохранил общительность, смелость и стал известнейшим в наших краях коллекционером древних медных монет.

Вадик, как крот из «Дюймовочки», продолжает методично наращивать свои запасы. Дюймовочку он, кстати, тоже себе давно нашёл. Вместе с ней они переехали в сытую Москву и продолжают уже там обрастать имуществом. Всё свободное время он читает историческую литературу и всегда добродушен. Ну а что?! Запасы-то греют!

А Серёга? Серёга, в отличие от всех нас, так и не женился. Похоже, что ему этого и не нужно было. Всю свою жизнь он тихо проработал на одном месте, отдавая всё свободное время мечтам и любимой музыке. Судя по его виду, он абсолютно всем в своей жизни доволен. Иногда мне кажется, что основное жизненное задание Серёги – это постоянно навевать окружающим одну простую мысль: «Не стоит суетиться!»

Вспомнив о мечтателе, я толкнул спящего Олега локтем в бок и сообщил:

– Вчера Серёгу на улице встретил! Идёт мне навстречу такой моложавый и улыбающийся, в бейсболке и наушниках. Оказывается, пенсию ходил оформлять! Представляешь, пенсию?!

Олег, не открывая глаз, поменял положение скрещенных ног и пробурчал:

– Ну и что? Он дежурным электриком тридцать лет в подсобке пролежал на вредном производстве! Вот по первой сетке в пятьдесят на пенсию и пошёл. – Олег потянулся всем телом, открыл и тут же прищурил свои змеиные глаза, а затем медленно и с отчётливой завистью в голосе произнёс: – Теперь точно уволится и всё свободное время будет музыку слушать. Эх, вот есть же на свете самодостаточные люди!

Мячик

В детстве у меня был любимый мячик. Резиновый и упругий, размерами чуть меньше современных мячей для кортового тенниса, он удобно ложился в мою маленькую ладонь. Мячик совершенно точно был не китайский, китайского ширпотреба в те времена вообще не существовало. Скорее всего, его выпускало из остатков сырья какое-нибудь оборонное предприятие, производящее важные резиновые детали для подводных лодок. Ничем другим объяснить его поразительные прочность и износостойкость я не могу.

Я всюду таскал его с собой, мячик аккуратно вмещался в карман таких же прочных шорт, умело перешитых матерью из штанов от школьной формы.

Мы с мячиком были неразлучны. Он упруго отталкивался и замечательно отлетал как от надменно холодных стен панельных домов, так и от шатких деревянных заборов и покрашенных серебрянкой гулких металлических гаражей. Отлетал, всегда возвращаясь в ждущее его тепло моей руки.

А однажды он не вернулся. Дело было, кажется, в августе. Мы с пацанами, пресытившись длинным летом с его бесконечными купаниями в мутной зелени озёр, гуляли около Дома культуры. Боковой фасад этого очага искусств и творчества и поныне украшает огромное панно. На нем белокаменные великаны кропотливо строят счастливое будущее. Кто-то увлечённо расщепляет атом, кто-то, играя огромными бицепсами, крутит задвижку, явно от нефтяной скважины. Рядом с ними мечтательно смотрит в небо полуголый богатырь с кубиками пресса на животе, сжимающий в руке космическую ракету. Справа от этих героев устроилась шестиметровая женщина в платье по фигуре, державшая на открытой ладони подсолнух. Видимо, на фоне брутальной компании она олицетворяла плодородие и материнский характер природы. Более точно я не знаю.

Как и не знаю, зачем сильно и метко метнул свой упругий мячик именно в неё. Символично получилось, что мой резиновый комочек детской и непринуждённой безмятежности намертво застрял в подмышке у каменной равнодушной женщины с белым застывшим лицом…

Достать мячик с такой высоты было невозможно. Я немного расстроился, но вскоре забыл о нём. Вокруг было ещё столько всего интересного…

Затем со мной случилась целая жизнь. Спустя долгие годы я шёл по делам улицами своего родного города. Дорога пролегала мимо Дома культуры. Проходя мимо уже немного нелепого по нынешним временам панно, я замедлил шаг. Ностальгические воспоминания детства медленно кружились внутри, вспыхивая неяркими картинками. Я рассеянно осматривал нестареющих героев социалистического футуризма, пока мой взгляд не уткнулся в подмышку каменной женщины с цветком. Я увидел свой мячик.

С момента, как он туда попал, миновали десятилетия. Очень насыщенно прошла почти треть века. Началась перестройка, развалился Советский Союз, с грохотом промчались опасные девяностые. Щёлкнули вселенские часы, отсчитывая новое тысячелетие. Мы все переженились (кто-то уже развёлся), поменяли массу работ и вырастили детей. Сражались с детскими травмами и повседневными проблемами. Незаметно повзрослели и даже начали стареть. Мячик всё это время продолжал оставаться на своём месте.

Я простоял около этой стены, наверное, час, размышляя о том, что всё же есть в нашем бурном и порой хаотичном существовании такие вот островки стабильности.

Маленький отважный мячик цвета поблёкшей морской волны, несостоявшаяся частица мощной подводной лодки, он видел длинные вереницы сменяющих друг друга зим и лет. Многократно пережил жалящую стужу, знойную жару и выстоял, оставшись застывшим, но гордым символом детства, которое каждый из нас хранит глубоко в себе.

Следующие несколько лет я водил поглазеть на мячик различных своих знакомых и друзей. Вместе мы вспоминали наше навеки неизменное прошлое, глядя снизу вверх на его уже постаревшее и местами потрескавшееся резиновое тело. У меня даже мелькала мысль о том, чтобы подогнать автомобильный грузоподъёмник и освободить маленького героя из долгого плена. Благо на тот момент директором Дома культуры был мой давний хороший знакомый. Но я не стал этого делать. В качестве отважного символа на стене, попирающего время, мячик был мне дороже.

А в этом году мячика не стало. Приехав в родной город очередной раз, я не нашёл его на привычном месте, а спросить, куда он исчез, было не у кого. Белолицые каменные великаны увлечённо занимались привычными им делами и загадочно молчали. Конечно, можно придумать себе, что тёмной безлунной ночью его запустил в космос вон тот полуголый мужик с кубиками пресса и мой мячик теперь вечно-беспечно летает по орбите вокруг нашей красивой Земли. Но, скорее всего, он окончательно рассохся от времени и упал на асфальт. А ещё мне хочется верить, что, прежде чем усталый и немного похмельный дворник смёл его вместе с другим мусором в чёрный пакет, мой мячик спустя столько лет всё же упруго оттолкнулся от каменной богини, державшей его в плену, и завершил свой последний, стремительный, вдохновенный и неконтролируемый полёт, который и называется жизнью…

Микроскоп

Мои нынешние соседи – все до единого очень приличные люди. Настолько приличные, что кажутся мне немного одинаковыми. При встрече от них обязательно слышатся фразы: «Добрый вечер» и «Всего хорошего». На их лицах постоянно вывешены приветливые улыбки. Может быть, это оттого, что дом у нас новый и публика подобралась соответствующая. В меру обеспеченная, в меру вежливая. Свои тараканы, понятное дело, есть у всех. Просто они заботливо укрыты от окружающих настолько, что порой хочется пофилософствовать, задавая себе вопрос: а какие эти люди настоящие?

В детстве философствовать меня не тянуло вовсе. Каждый из нас и так жил в своей яркой индивидуальности, нисколько не удивляя этим окружающих…

В нашей пятиэтажке по три квартиры на этаже. За стенкой в однушке тихонько живёт седой молчаливый мужик. Иногда он пьёт так сильно и долго, что вытаскивает из дома пустые санки и начинает катать на них воображаемого сына или внука. Тогда приезжают врачи, забирают его в психушку, но ненадолго. Потом его выписывают, и вскоре всё повторяется. А так мужик он тихий и совсем не злой. Просто очень одинокий.

Напротив нас в двушке живёт тётя Рая с мужем. Оба они очень деятельные и весёлые. Деятельные, потому что постоянно варят самогон, который затем продают всем выпивохам нашего района. А весёлые оттого, что сами его и пробуют. А как иначе?! За качеством надо следить лично. Их жизнь полна вдохновенного труда и разнообразных встреч. Дверь их квартиры часто бывает открыта, и в проёме двери я вижу облака пара, сушащееся на верёвках бельё и подмигивающую мне тётю Раю в неизменной ночной сорочке. Кажется, что они живут на маленькой, но очень оживлённой фабрике.

Над нами в такой же трёшке обитает Сергей Сергеич с семейством. Основательный мужик, работающий дежурным электриком на химии. Сам он гордо заявляет всем, что двадцать лет проспал на работе. Знаменит Сергей Сергеич тем, что всё свободное от сна на работе время шабашит бригадиром и, строя кооперативные гаражи, заработал более ста тысяч советских рублей. Пока счастливые обладатели гаражей жарят яичницу на стёклах мощных прожекторов в этих самых гаражах, он мотается по ювелиркам и скупает золото в виде цепочек, колец и браслетов. Много в одном месте не берёт – можно засветиться. Потом прячет накупленное под досками пола в квартире.

На втором живут дед с бабкой. Про бабку мне сказать нечего, а дед курит как паровоз, оставляя на крыше крыльца курганы из окурков. Выходит даже ночью, каждые полчаса. По выходным пьёт одеколон. Железный человек!

Ещё на втором этаже живут в двух комнатах мой друг Игорь с братом и родителями. Все они очень сплочённые. Может быть, поэтому кроме них в этих двух комнатах живут огромный дог, три кошки, хомячки и рыбки. Отец шьёт шапки из нутрии, и им уже интересуются из милиции. Из-за нетрудовых доходов. Соседи говорят: «Шьют дело». Поэтому они собираются переезжать отсюда куда-то далеко, чтобы закон до их бати точно не смог дотянуться.

А на первом этаже у нас лилипуты. Ну, не совсем лилипуты, а просто люди очень маленького роста. Лилипут живёт в пятиэтажке напротив. Часовых дел мастер, он хорошо зарабатывает и ездит на единственной во дворе новой шестёрке с наваренными педалями и скамеечкой на водительском сиденье. Муж с женой ростом по полтора метра каждый и две маленькие дочки. Пока непонятно, вырастут дочки большими или будут такими же мелкими, как и их родители. Голос у этого мужика низкий и басовитый, а характер свирепый и раздражительный. Словно он всю жизнь из последних сил и, невзирая на маленький рост, борется за своё место под солнцем.

И так далее по этажам. Люди, семьи, судьбы… Один подъезд – одна вселенная. И сколько ни крути увеличительное колесо у микроскопа воспоминаний, он всегда будет выдавать всё новые и новые удивительные детали и подробности характера и быта живших по соседству с нами людей.

А что у меня? У меня друг Димка. Он из соседнего подъезда, но тоже с третьего этажа. Нас разделяет бетонная стенка между нашими спальнями и невысокая перегородка на балконе. Летом, чтобы не обходить по лестнице, я просто перелезаю через неё на его сторону балкона, и мы вместе ловим голубей. Для этого мы насыпаем дорожку из хлебных крошек от балкона и до стола в зале, под которым вместе прячемся. Там голубь и попадает к нам в руки. Потом мы его отпускаем, конечно. Ещё мы вместе слушаем музыку на его катушечном магнитофоне или на кассетнике моего отца. Музыка – это наша основная радость, потому что её (в отличие от обычно скучного телевизора) можно переслушивать сколько твоей душе угодно.

Мы с ним оба спим головой к окну. У изголовья наших кроватей врезана одна единственная розетка, выходящая по обе стороны наших квартир. В неё мы и переговариваемся перед сном. Связь симплексная, то есть сначала говоришь, а потом слушаешь, завершая каждую свою речь коротким и по-военному рубленым словом: «Приём». Может быть, поэтому разговоры наши лаконичны и сжаты, как переговоры космонавтов в открытом космосе. Мы же из разных вселенных. То есть подъездов. Когда это занятие нам надоедает, мы засыпаем, всё так же коротко прощаясь. А наша личная сеть связи остаётся с нами. Она доступна и не требует дорогостоящих гаджетов и приспособлений. И всё это за много-много лет до появления Интернета…

Сюжет

– Понимаешь, пап, всё не так уж сложно! Написать рассказ – это лишь вопрос наличия грамотности, в меру развитого воображения и определённой усидчивости. Этакая работа, которую нужно хорошо выполнить. А вот придумать сюжет и цепляющую читателя историю – та ещё задача! При этом историй вокруг миллионы! Они носятся в воздухе, непрерывно создаются и вырастают из неуёмного желания каждого человека быть уникальным. Но поймать хотя бы одну такую историю порой никак не удаётся! – Я горячился, поэтому отложил в сторону недоеденный бутерброд и хаотично размахивал руками над обеденным столом, рискуя смахнуть на пол вазочку с вареньем.

– Хочешь поймать историю? Ладно, я расскажу тебе одну из тех, которые приключились со мной в молодости, а ты уж сам решай, пересказывать тебе её людям или нет. – Мой отец отложил в сторону вилку, не спеша дожевал и, обратившись взглядом своего единственного глаза куда-то внутрь себя, неспешно продолжил: – Жили мы тогда с моей первой женой и нашей дочкой Оксаной в городе Первоуральске у женщины по фамилии Собакина…

Услышав фамилию женщины, я непроизвольно скорчил скептическую гримасу. Никакой нормальный редактор такую фамилию главной героини в печать не пропустит. Скажет, что она для рассказа в жанре современной городской прозы слишком аляповатая, надуманная и вообще напоминает ему начало сюжета дурацкой сказки. Ещё и по писательскому таланту не преминет пройтись… или что там у бедного писателя вместо него.

– Её звали Елизавета Собакина! – упрямо и с нажимом повторил отец, заметив вывешенный на моём лице скептицизм. – В шестьдесят первом году мы с женой и ребёнком снимали у неё даже не комнату, вся её изба из одной комнаты и состояла, а маленький угол за занавеской размером в три на два метра. В два раза меньше твоей нынешней ванной комнаты, между прочим!

Я выправил лицо и притих, ожидая продолжения. При таком лихом начале рассказ мог свернуть куда угодно. В одном я был совершенно уверен – мой отец не врал и не преувеличивал. Ему это было совершенно несвойственно.

– Тётя Лиза, как мы её называли, большую часть дня лежала на своей кровати, попивая вонючую брагу из большого чана. Чан стоял неподалёку от кровати, поэтому она наловчилась черпать её эмалированной кружкой, не вставая. Оксанке было годика полтора, и она часто и громко плакала. Тогда тётя Лиза Собакина всё-таки вставала со своего ложа, приходила к нам за занавеску и молча забирала Оксанку с собой за печку. Там она плескала ей в маленькое лицо холодной водой из умывальника и нараспев заговаривала от плача. После этого Оксанка надолго успокаивалась.

Отец насадил на вилку кусочек котлеты и внимательно посмотрел на меня. Я молчал и слушал.

– На Первое мая в выходные к тёте Лизе приехали её родственники. Тоже все с фамилией Собакины. Собакины устроили в доме грандиозную пьянку с песнями и криками. Мы с женой и дочкой в это время были у себя и лежали за занавеской на кровати, теряя в этом шуме последние крохи терпения.

В какой-то момент крики усилились и перешли в возбужденную возню, перемежаемую руганью. Я выскочил к ним и узнал, что в процессе гулянки у одного родственника выпала изо рта вставная челюсть и закатилась под стол. Проблема состояла в том, что эту челюсть никто из них не мог найти. А в результате нашел её я! – Отец опять отложил котлету и торжествующе посмотрел на меня. – Оказывается, кошка тёти Лизы унесла её к нам под кровать и пыталась там выгрызть из неё остатки застрявшего мяса.

Представляешь? Кошка Собакиной утащила челюсть у Собакина!

Воображаемый редактор внутри меня запустил свои тонкие нервные пальцы в волосы, крепко сжал голову руками и мерно бился ею о массивный письменный стол. Такая история просто не могла быть правдой, но при этом она определённо была абсолютно правдива. Мой отец врать не умел.

– После этого случая мы от Собакиной съехали. – Перекусивший отец готов был продолжать. – Переехали к Пал Палычу через две улицы. Пал Палыч был лежачий, с перебитым позвоночником. Его в тюрьме скинули с крыши блатные за то, что он там по ночам без их ведома устраивал подпольные цирковые представления при помощи других зэков. После этого случая его по инвалидности и освободили, но суть не в этом. У Пал Палыча были дома клопы. Много и кусачие. Когда мы с женой перетряхнули матрас, они перебрались на стену и стали прыгать на нас оттуда. Мы намазали стену керосином, но клопы тоже сменили тактику. В темноте они лезли на потолок и оттуда отважно, как десантники, сбрасывались на нас. Целый дождь из клопов, поэтому… – Тут у отца зазвонил телефон, и он, взглянув сначала на экран, а потом на меня, быстро сказал: – Мне уже пора, а концовку я тебе в следующий раз расскажу!

И ушёл. А я так и остался со своим недоеденным бутербродом и немного успокоившимся внутренним редактором. Остался и думал о том, что если даже для нас, выросших в почти волшебные восьмидесятые, его истории сегодня представляются гротескными фантазиями, то для поколений, родившихся в новом тысячелетии, их можно смело издавать в виде красочно иллюстрированных комиксов. По-моему, они будут отлично продаваться, а новые поколения будут также неустанно ткать свои новые истории в надежде придать своим, и без того уникальным жизням толику дополнительного волшебства.

Называют же зачем-то они своих детей необычными именами? Например, Фомами и Еремами. Да что там Фома и Ерема! Мой прапрадед по материнской линии, родившийся и выросший в глухой деревне Менделеевского района, имел звучное имя – Меркурий! В доказательство тому до сих пор имеется медная табличка на могиле моей прабабушки, которую звали Устинья Меркурьевна. И кто его знает, какая из навечно впечатанных в незыблемую стену времени историй привела к появлению на свет человека с таким именем…

В следующий приезд обязательно поинтересуюсь об этом у своей матери!

Рыбка

«Odigo». Интересно, хоть кто-то помнит этот мессенджер? В переводе с древнегреческого слово «Odigo» означает: я направляю, веду. А куда оно привело меня?

В самом конце девяностых «Odigo» – это нарядная и модная фиолетовая панель мессенджера в правом верхнем углу моего компьютерного монитора. Небольшой синий радар в центре неё без устали наматывает круги, выхватывая из всемирной паутины отдельных живых людей, как маленьких рыбок из безбрежных просторов цифрового океана. Однажды его сети принесли мне Ирину. Маленькую золотую рыбку с бездонными зелёными глазами, которая почти стала моей судьбой…

В те далёкие и смутные времена мы ещё сидели в «Odigo» через модем, который входил в Интернет через телефонную сеть с такими характерными звуками, что изложить их буквами на бумаге у меня точно не получится. Хотя помню я эти звуки отлично. Ну ещё бы…

Июль 1999 года. Я молодой и свежий, как огурец с маминой грядки, курю прямо за столом рабочего кабинета, разгоняя дымом пыльный летний воздух. Радар «Odigo» лениво сканирует экран и натыкается на пиктограмму, изображающую маленькую смешную девчонку в сарафане и с торчащими в стороны параллельно земле косичками. Судя по надписи вверху небольшой анкеты, зовут её Ирина. Ира. Прикольное имя. Короткое, как выстрел.

Левой рукой лениво отправляю ей «Привет!» и отвлекаюсь на телефонный звонок по работе. Спустя три минуты «Odigo» разворачивает окно с ответным: «Привет! А ты кто?» – и жёлтый (как я люблю этот цвет!) горячий и даже немного нахальный смайлик. Наша переписка стартовала без какой-либо раскачки. С места и сразу с бешеной скоростью.

Мне двадцать шесть лет, ей исполняется восемнадцать через три месяца. У меня жена, сложные и запутанные отношения с ней и годовалый сын, у неё – характер и кипящий задор, искрящийся быстрый ум и целая вселенная внутри, спрятанная за забором из букв.

Сначала я писал, потом думал и что-то стирал, а вскоре окончательно расслабился и просто писал, и писал, и писал ей. Как и она мне. Нам в головы приходили одинаковые мысли в одни и те же моменты времени и снились очень похожие сны. Говорят, так бывает у людей на одной волне.

В двухтысячном году у нас с Ириной почти одновременно появились мобильные телефоны. Да-да, те самые, с кнопками, на которых для того, чтобы набрать одну букву, приходилось нажимать одну и ту же клавишу до четырёх раз. Мы в то время отправляли друг другу до трёхсот сообщений в день. Я – зануда, я считал. Так я переселился в цифровую жизнь и практически стал двоеженцем. Годы летели, мы продолжали общаться…

Сегодня, вспоминая те события, я не могу до конца поверить в то, что это случилось с нами. Мы с Ириной оказались одними из пионеров виртуальных отношений, их первопроходцами и пленниками. А годы летели, как я уже говорил. Ирина вышла замуж и родила дочь в тот же месяц и год, когда родился мой второй сын. Муж её оказался спортсменом, жёстким и бескомпромиссным. Они часто ссорились. Со временем Инна вышла из декрета и усиленно занялась своей карьерой. Так незаметно пролетели семь лет. Мы продолжали плотно общаться, порой с таким накалом и страстями, что за это время я два раза (!) выкидывал телефон из машины после разговора с ней. Оба раза на полном ходу и безвозвратно.

В 2006 году Ирине исполнилось двадцать пять, и она прислала мне своё очередное фото. Снизу снабдила его подписью, что впервые в жизни приезжает в Москву на два дня для участия в рабочем семинаре. Я внимательно смотрел на стильную девушку из совершенно другой жизни, с которой между тем проживал виртуально уже семь лет, и не знал, как поступить. Показал фото лучшему другу Витьке. Он посмотрел на замершую в соблазнительной позе Ирину своими серыми глазами, многозначительно цыкнул зубом и изрёк:

– Какая красотка! Надо бы тебе её сделать!

Как сделать? Кому надо? Вопросы без ответов зыбко повисли, тревожно раскачиваясь в душном воздухе, но я быстро собрался и выехал. Москва от меня недалеко. Всего-то километров четыреста.

Предстоящую встречу я старался не представлять себе даже в общих чертах. Слишком волнительно. Слишком. Я купил ей небольшой изысканный букет белых роз и швейцарские часы в подарок. Мне хотелось быть щедрым. Ирина привезла мне массивное золотое кольцо с тяжёлым рубином в массивной оправе. Не надо смеяться, мы, по сути, всё ещё были большими детьми. После того как встретились, мы долго сидели в ресторане, ведя себя то немножко чопорно, то откровенно нелепо и смешно. Затем я проводил Иринку до её номера, вежливо попрощался, посмотрел в её зелёные глаза, переступил порог её номера, остался…. И мы улетели. Прямо на кровать и гораздо дальше. К такому она оказалась не готова. Я тем более. Ну и ладно.

Следующие восемь лет мы регулярно встречались в Москве, когда приезжали туда по работе или просто увидеть друг друга. Не прекращали переписываться в перерывах между встречами. В «Холидэй Инн» нам, как самым любимым и преданным постояльцам, разрешали курить в постели и заклеивали датчики дыма даже после того, как курение в гостиницах запретили повсеместно. У нас с ней до сих в бумажниках хранится по половинке банкноты, которую мы разделили напополам в аэропорту, загадав каждый своё заветное желание. И мы по-прежнему легко угадываем мысли и сны друг друга.

Что с нами случилось дальше? Случилась жизнь. Ирина доросла до большого начальника в своей профессиональной сфере, стала жёстче, но всё такая же красивая. В следующем году ей исполняется сорок лет. Три года назад она развелась с мужем-спортсменом и теперь встречается с каким-то модным ресторатором своего города. Я видел их совместные фото в соцсетях. По-моему, мы с её новым парнем похожи лицами.

А я? Я, похоже, стал суше и циничнее, растеряв большую часть былого романтизма на поворотах и ухабах судьбы. Мы с Ириной не виделись около четырёх лет, но иногда, неожиданно для нас обоих, кто-то из нас пишет другому «Привет!» с жёлтым нахальным смайликом. После этого мы тонем и зависаем в наших тайных разговорах часа на три. Планируем следующую встречу, не зная на самом деле, состоится она когда-нибудь или нет. Происходит это примерно раз в полгода.

Под конец Иринка обязательно пишет: «Саня, люблю тебя до Луны и обратно!» Я после этого неделю хожу и потаённо улыбаюсь. Надеюсь, и она улыбается тоже.

Богатая жизнь

Стать по-настоящему богатым человеком в СССР было непросто. На просторах страны-исполина, конечно, существовали цеховики и фарцовщики, сделавшие себе целые состояния на чёрном рынке. Звёзды их судеб ярко разгорались и с треском закатывались где-то в параллельной реальности криминальной вселенной, наводнённой стремительными хищниками воровского мира, а также не менее шустрыми работниками силовых органов, которые без устали и с неподдельным азартом постоянно за ними гонялись.

Всё это, я повторюсь, не имело к нашему миру никакого отношения. Если наши вселенные как-то и соприкасались, то только самыми дальними окраинами. Например, кто-то из наших мог по недоразумению купить у барыг фальшивые кроссовки, изготовленные в подпольных цехах всегда чуть хмельной Грузинской ССР. И не более того. Жить в постоянной опаске за свою жизнь – на это требовалось хладнокровие, воспитывать которое в себе не очень-то и хотелось. Нам и своих маленьких проблем хватало с избытком.

И всё же свой богатый человек в нашем дворе имелся. Более того, жил он вместе со своей семьёй и всеми сокровищами прямо в соседнем подъезде за бетонной перегородкой, разделявшей наши жилища, только этажом выше. Так что, можно сказать, что большая часть моего довольно спартанского детства прошла поблизости от кучи золота. Но обо всём по порядку.

Сергей Сергеевич был весёлым и общительным мужиком довольно высокого роста, с рано наметившимися залысинами, крепким торсом и красивыми большими руками. В какой бы части нашего двора он ни оказался, оттуда сразу же начинал раздаваться его зычный смех и поток разнообразных историй, щедро сдобренных не всегда приличными шутками. Жизнь била из Сергея Сергеевича легко, мощным напористым родником, невольно поднимая настроение окружавшим его на тот момент людям.

Работал он тогда дежурным электриком на крупном предприятии и, по его собственному выражению, «двадцать лет проспал на рабочем месте». Образ понятного и простого рубахи-парня, правда, немного смазывался его безупречно прямым носом римского сенатора и стальными серыми глазами вкупе с волевым квадратным подбородком, но в глазах этих резвились весёлые искорки, а подбородок и нос пребывали в постоянном движении под влиянием бушующих в Сергее Сергеевиче положительных эмоций. С виду настоящий дежурный электрик – ленивый и довольный, как сытый кот.

Я твёрдо уверен, что в те далёкие времена о его богатствах не знал никто, кроме разве что его супруги, с которой Сергей Сергеевич прожил душа в душу до самого своего последнего дня. Вы также можете спросить меня: откуда тогда знаю о них я? Ответ прост – он сам рассказал мне об этом в пору, когда я уже вырос и мы вместе с ним были заняты в одном бизнесе на немного разных ролях. Рассказал об этом походя и почти случайно, оставив в моей памяти глубокий след и убеждённость в том, каким разноплановым и разноуровневым может быть человек, не теряющий при этом своей доброй сердцевины. Наверное, это история о том, что деньги портят далеко не всех…

Секрет успеха Сергея Сергеевича был в том, что у дежурного электрика, высыпавшегося на работе, всегда была масса свободного времени. А ещё у дежурного электрика были дисциплина, работоспособность, стальная воля, организаторские способности и умение хорошо считать. И ещё осторожность.

Сергей Сергеевич сколотил строительную бригаду, возглавил её и за несколько лет застроил кооперативными гаражами всю окраину нашего города. Начинался гаражный бум и люди, желавшие поскорее получить гараж в собственность, охотно несли деньги известному бригадиру. Сергей Сергеевич деньги брал и гаражи заказчикам сдавал чётко и в срок.

За несколько лет такого труда он, по его словам, сумел накопить наличными деньгами более ста тысяч рублей. Сумма по тем временам баснословная. При этом ни транжирой, ни скрягой Сергей Сергеевич не стал. Он остался человеком, искренне любящим жизнь во всех её проявлениях, включая выпивку и одиноких женщин, которым, как он считал, нужно было помогать хотя бы иногда почувствовать себя любимыми и счастливыми.

Деньгами Сергей Сергеевич распоряжался спокойно и мудро. То есть особо ими не светил. Как и почти каждый советский человек, «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова он читал внимательно и с наслаждением, а потому практически все прилетевшие к нему кровные и заработанные методично трансформировал в золото. Ездил по окрестным городам и понемногу (чтобы не запомниться) скупал цепочки, кольца и браслеты, которые затем заботливо складывал в искусно устроенный в своей квартире тайник.

Раза два к ним в квартиру залезали окрестные воры, справедливо полагавшие, что у такого известного бригадира могут водиться деньги. Оба раза уходили ни с чем, прихватив что-то неприятно малозначительное.

Так Сергей Сергеевич пережил перестройку и распад СССР с крахом его финансовой и политической систем. Пережил почти без потерь, не считая обесценившихся рублей на сберкнижке, вверив будущее своей семьи благородному металлу, скопившемуся в аккуратно выдолбленном бетонном углублении под половицами кухни. Пережил и не изменился внутренне, оставшись весёлым человеком, всегда готовым прийти близким на помощь…

За все прошедшие годы, как до того, когда я узнал про его богатства, так и после этого, я не видел ни разу, чтобы Сергей Сергеевич шиковал или жадничал. Он просто жил и старался ежедневно радоваться своему бытию…

А когда он стремительно сгорел от редкой формы рака, видимо, окончательно выполнив своё земное предназначение, выяснилось, что все свои богатства Сергей Сергеевич вложил в своих детей. Старшей и младшей дочерям он подарил ателье и парикмахерскую соответственно их основным увлечениям. Единственному сыну, прикупив в приличном месте несколько соседних гаражей (а куда без гаражей в этой истории?!), обустроил и подарил полноценную станцию технического обслуживания автомобилей. Предварительно, разумеется, тщательно обучил его азам, передав единственному наследнику фамилии свой богатый опыт в этой области…

Так что иногда то, что на первый и поверхностный взгляд кажется стяжательством и скаредностью, на самом деле означает просто забег на длинную дистанцию любви пополам с неусыпной заботой о своих самых близких людях.

Я же говорил вам, что Сергей Сергеевич был очень добрым человеком…

Без денег

Во взрослом возрасте мысль о том, что я могу остаться без денег, пугает меня до самого основания. Как это без денег?! А на что тогда жить?! Как мне исполнять бесчисленные взятые на себя обязательства? Как без денег защититься от этого гремящего и несущегося неизвестно куда мира? И самое главное: чем защититься, если нечего на эти отсутствующие у тебя деньги купить? Нет. Нет, нет, нет! Я лучше буду невротически крутиться из последних сил, жадно выманивая у равнодушной и суровой жизни каждый грошик. Иначе совсем хана…

Потом я постепенно успокаиваюсь. Курю и вспоминаю о том, что внутри меня по-прежнему есть маленький мальчик, который все свои детство и юность прожил без рубля. Жил, радовался жизни и умел не думать про деньги, хотя ему, как и мне сегодняшнему, их тоже постоянно не хватало.

Поэтому мы с моим пацаном мысленно обнимаемся и начинаем вместе вспоминать. И он конечно же помнит всё гораздо лучше меня…

В нашем детстве денег у нас не было совсем. Правда, наверное, их и в современном детстве, у нынешних маленьких людей, не очень много. У нас же денег не было не только в детстве, но и в юности и даже в ранней молодости. Все мы были одинаковы по материальному благосостоянию. Точнее, по его отсутствию. Это иногда мешало, но не очень сильно…

В радужной вселенной детства сравнивать нам было не с чем. И всё же маленькие денежные роднички били то тут, то там. Можно было находить и сдавать пустые пивные и молочные бутылки в пункты приёма стеклотары, выхватывать медяки из-под ног счастливых молодожёнов на свадьбах в нашем дворе или собирать в потные ладошки мелочь, выпавшую из рук торопливых взрослых покупателей в овощном магазине. В молочном и хлебном почему-то монеток под кассой было не в пример меньше. Скорее всего, это оттого, что в овощном продавали ещё пиво-сигареты и основными покупателями там были не очень внимательные к какой-то мелочи мужики.

Монетки эти были уже ничейные, поэтому собирать их нам было вовсе не стыдно, как не стыдно было и стащить иногда в хлебном ромовую бабу или пирожное картошку. Конечно! Кондитерские изделия – вообще не деньги!

Тратили мы свои средства изысканно-легко на лимонады и мороженое. Тратили и тут же возвращались к общению и играм на свежем воздухе, ни о каком накопительстве и не помышляя. Нам было некогда и не до этого…

Один раз я нашел на улице купюру в целых двадцать пять рублей, которую тут же отнёс домой и отдал своей матери. Сделал я это не потому, что был честный и добрый. Просто масштаб такой суммы не укладывался у меня в голове. Например, вожделенная и при этом абсолютно недосягаемая игра «За рулём» в промтоварном магазине стоила «всего» десять рублей.

Мать с пристрастием допросила меня о происхождении этой купюры и, убедившись в том, что это добрая рука Провидения, а не мой страшный проступок, спокойно оставила эти деньжищи себе, встроив их в наш бюджет.

В том же щенячьем детстве, когда я не мог уснуть и боялся страшных снов, я сам себе пересказывал прочитанную мной ранее сказку Сергея Михалкова про новенький советский рубль. В этой истории рубль преодолевал множество испытаний, кочевал по карманам и кошелькам. В конце концов он так истрепался, что чуть не погиб, но в итоге получил новую жизнь, будучи перевыпущен в железном виде с гордым профилем Ильича на аверсе. Меня эта история странным образом успокаивала, и я безмятежно засыпал.

Деньги продолжали оставаться для меня чем-то мифически далёким и сказочным…

В молодости всё незаметно поменялось. Всё, кроме наличия у нас денег. Кругом появилось огромное количество соблазнов. Но когда ты молод-горяч и категорически не хочешь работать в летнем промежутке между школой и институтом, то вариантов у тебя всего два: воровство и собирательство.

Мы занимались в основном вариантом номер два, чётко памятуя с детства, что брать чужое нельзя, а можно только ничейное. Был ещё и третий вариант – брать в долг, но отдавать нам было нечем, а портить себе репутацию на районе не хотелось вовсе. Кстати, стрельба у прохожих сигарет – это тоже собирательство. Правда, иногда мы всё же отходили от своих принципов…

Представляете, вам семнадцать лет и нежный летний вечер над вашими пустыми восторженными головами плавно переходит в страстную ночь? Столько нереализованных возможностей, и так мало нужно для счастья… Всего то рублей триста. В общем, немного. Тогда, если мой друг Серёга предлагал зайти к нему домой, чтобы он мог утащить из кармана спящего отчима эту столь необходимую нам сумму, я без раздумий соглашался.

Отчим – человек хороший, находившийся тогда в зените своей карьеры, – пропажу одной-нескольких купюр из пачки точно бы не заметил. К тому же Серёга, как он считал, в данном случае просто изымал в свою (и мою) пользу не выданные ему карманные деньги у человека, заменившего ему отца.

Сейчас это звучит ужасно, но тогда летняя ночь после этого преступления начинала играть для нас совсем другими красками. Совесть наша при этом спала глубоким сном, заботливо уложенная в кроватку страстной молодостью с её непререкаемым желанием жить по полной прямо здесь и прямо сейчас…

А потом мы повзрослели. Мой пацан с восторженными глазами остался где-то глубоко внутри меня и редко показывается наружу. А когда он всё же показывается, то я вспоминаю с ним те времена и думаю: хорошо, что у нас тогда денег не было…

Это давало нам странную личную свободу, жизнь без обязательств по кредитам и займам. Обладая деньгами в детстве, мы бы запросто стали капризными и изнеженными роскошью бесконечных и бессмысленных трат.

И ещё мне очень жаль, что в молодости деньги были нужны нам для усиления ощущений от жизни, а сейчас это больше защита от явных и мнимых жизненных угроз. Своеобразный бронежилет, который вроде бы и защищает, да вот беда – постоянно жмёт и натирает под мышками.

Натирает и жмёт он, похоже, оттого, что мы с моим внутренним пацаном до сих пор страстно хотим быть похожими на новенький бессмертный металлический рубль с гордым профилем Ильича на аверсе…

Лето

Витьку мы встречаем совершенно случайно. Едем с Игорем по проспекту и видим: в крайнем правом ряду тихо крадётся хорошо нам знакомая красная «четвёрка». Я перестраиваюсь, догоняю её сзади и мигаю дальним светом. Витькино авто резко ускоряется и сворачивает во дворы, пытаясь сбросить внезапно приклеившийся к ней «хвост». У детского сада, словно сдавшись, внезапно останавливается. Из передней пассажирской двери как ни в чём не бывало легко выпархивает на разогретый асфальт худенькая блондинка и, вихляя худыми бёдрами, отправляется в сторону играющих на участке детей.

Витя уже вылез с водительского сиденья и радостно кричит нам навстречу:

– Я сначала думал – гаишники! А это вы!

Он широко улыбается нам своим веснушчатым лицом, и непонятно, чего в нём больше: радости от встречи с друзьями или облегчения от того, что он не попался. Витька явно слегка выпивший. Мы обнимаемся, хлопаем друг друга по гулким спинам и неспешно закуриваем.

– Витька, а мы на озёра с ночёвкой! Поесть-попить уже купили! – улыбаюсь я.

– Парни, поехали! – мгновенно решает он и плюхается за руль. – Я с вами!

– А она? – Игорь показывает пальцем на пустующее пассажирское сиденье.

– Ленка тут недалеко живёт, сама доберётся с сыном. Мы с ней днём пошалили немного!

По Витькиному лицу видно, что шалили они минимум с самого утра, если не с вечера. Но это, конечно, его личное дело.

Быстро грузимся по машинам. Мы с Игорем, как солдаты в краткосрочной увольнительной. Вечер пятницы отвоёван у супруг и маленьких детей для дружеского общения, и начинать хочется немедленно. Прямо сейчас.

До озёр ехать минут пятнадцать. Я бы выжал полный газ, но слежу в зеркало за Витькиной ездой. Нельзя ему гонять в таком состоянии. Ему вообще-то и за рулём находиться не полагается. Ну да ладно. Игорь молча курит в открытое окно и загадочно щурит глаза в ответ каким-то своим мыслям. Нам хорошо, хотя мы ещё и не выпили. Но это ненадолго. Прикладываться по очереди к бутылке мы начинаем сразу, как заканчивается асфальт. Тёплая водка мгновенно ударяет в голову, делая мир ярким и танцующим.

Внезапно я вижу в зеркало, как Витькина машина начинает требовательно моргать нам дальним светом. Мы останавливаемся и немного сдаём назад. Витька стоит с бутылкой пива у заглохшей машины и грустно произносит:

– Всё, пацаны, накатались. Бензин кончился. А так хотелось ещё погонять!!!

– Мы тебя сейчас тросом прицепим и дальше поедем! Ты только за нашей кормой следи и тормозить не забывай!

Игорь хлопает Витьку по спине, и тот, довольно улыбаясь, лезет в багажник. Вечерний клёв нами уже позабыт.

Дальше только звёздная ночь над нами и просёлочная дорога, ветвящаяся загадочным лабиринтом в жёлтом свете фар. Мы вместе здесь и сейчас. Пьяны, молоды и счастливы. Как бессмертные боги несёмся сквозь мрак на ревущем ВАЗ 2106 под басовитые ритмы. Позади на тросе болтается счастливый Витька со своей музыкой, и есть только этот момент. Только он…

Внезапно я понимаю, что Витьки с его красной «четвёркой» позади нас уже нет. Отвязался где-то по дороге. Только трос сиротливо болтается позади и медленно чертит в дорожной пыли сложную математическую кривую.

Мы с Игорем стоим под равнодушной луной и задумчиво курим, укутывая её в мягкое покрывало дыма. Витька, наверное, тоже сейчас на луну смотрит. Чего ему ещё одному в темноте делать?

– Поехали искать, – коротко резюмирует Игорь и выщёлкивает окурок в сторону созвездий.

Вряд ли попал, но я не досматриваю. Сажусь за руль. Срочно требуется найти друга, который сидит сейчас за рулём машины с погасшими огнями под рукавом Млечного Пути. Найти – это легко сказать. Мы пересекали бесчисленное количество перекрёстков по просёлочной дороге в совершенно произвольном направлении. Но найти его необходимо. В августе ночью бывает довольно холодно.

Мы едем медленно и внимательно смотрим вокруг. Звёзды отражаются на гладких лицах спящих озёр и слегка подсвечивают нам дорогу.

Витькину машину мы находим спустя полтора часа. Она стоит ровно посередине дороги и являет собой образец немецкого педантизма. Хотя и выпущена на АВТОВАЗе. Я говорил, что Витька поволжский немец?

Когда он понял, что помощь если и придёт, то не скоро, то начал готовиться. Аккуратно разложил сиденья, превратив обычный ВАЗ 2104 в огромную двуспальную кровать. После чего постелил поверх почти чистую простыню и основательно завернулся в припасенный в багажнике овчинный тулуп. Для вентиляции он опустил передние стёкла, предварительно повесив в проёмах лёгкие тюлевые занавески. От злых озёрных насекомых, видимо.

Мы с Игорем стоим, упираясь макушками в сереющее небо, и молча улыбаясь смотрим на нашего друга. Из колонок, окончательно подсаживая аккумулятор, мурлычет тихую колыбельную «Sade», а Витька спит в позе эмбриона с совершенно спокойным лицом праведника. Начинается прохладное утро и постепенно заканчивается лето…

Витька и взрослая жизнь

На дворе стояло тёплое и немного дождливое лето 1992 года. Мой друг Витька только что закончил учёбу в техникуме и собирался поступать в институт. После долгих раздумий на семейном совете единогласным решением Витькиной матери было решено отправить будущего студента в Ульяновск. Город большой, серьёзный и находится относительно недалеко. Витьке предстояло провести в нём две недели, посещая подготовительные курсы в институт, которые заканчивались вступительными экзаменами.

Витька – весёлый и открытый парень с широким улыбчивым лицом, серыми глазами и непослушными вихрастыми волосами соломенного цвета. Он из семьи поволжских немцев, и мать его носила в девичестве фамилию Вальц. Может быть, поэтому есть в нём какая-то немецкая педантичность, странным образом сочетающаяся с простой и доброй русской душой рубахи-парня. Вероятно, это у него от русского отца – дяди Серёжи.

Таким образом, Витька имел в активе классическую интеллигентную семью, состоящую из отца, тихо выпивающего инженера, и строгой матери, заведующей кафедрой химии в институте. А ещё имел Витька длинное и хорошо заточенное шило в заднице, заставлявшее его искать всё новые приключения. Ему, выросшему в строгой матриархальной семье, очень хотелось попробовать себя во взрослой жизни со всеми её развлечениями. Что он и начал делать немедленно по прибытии в Ульяновск.

Дальнейшие события того памятного дня покатились со всё возрастающей скоростью. Выгрузив после автовокзала в съёмную квартиру две внушительные сумки с продуктами из дома, Витька в новенькой кожаной куртке и с паспортом в кармане отправился покорять город.

Накатив для мужественности полбутылки плодово-ягодного вина, наш Одиссей решил, что ему срочно требуются наручные часы. Для точности и пунктуальности. Это Витьке нашептывали его коварные немецкие гены. Денег имелось впритык, а значит, добыть часы можно было двумя доступными в то время способами: украсть или отнять. Витька выбрал второй вариант и, чеканя шаг, отправился осаждать уездный город на Волге.

Часы он отнял спустя полчаса, перемежая уговоры и угрозы, у щуплого паренька в нескольких кварталах от места высадки. Ещё спустя десять минут от защитников родины Ильича прилетел жестокий и справедливый ответ. Паренёк привёл на помощь своих друзей. Те по горячим следам выследили захватчика и, взяв его в плотное кольцо, вернули назад награбленное, выбив подчистую Витьке два передних красивых, но уже слегка желтоватых от курения зуба.

Немного повалявшись в летней пыли, Витька выплюнул лишнюю кровь и понял, что с него на сегодня достаточно. Русских так просто не сломить, а поэтому с подвигами пора на время заканчивать. Зубов было жалко до слёз.

Передислоцировавшись обратно в квартиру, он допил оставшиеся полбутылки вина и в этот раз решил отправиться на поиски любви. Вечер уже вошёл в свои права, а губа противно саднила. Витьке очень хотелось женских объятий, в которых он мог бы найти себе утешение и страсть одновременно.

Он наскоро причесался, приоделся и наугад отправился в ближайший ресторан. Вечер был не просто вечер, а вечер пятницы, поэтому подругу он нашёл себе быстро. Она сидела одна за столиком и прицельно постреливала в потомка тевтонских рыцарей томными и густо накрашенными ресницами. Витька подплыл к столику, галантно познакомился и предложил угостить невероятно красивую девушку водочкой. Та любезно согласилась. Выпили по первой-второй, и сознание у Витьки отчего-то померкло и схлопнулось.

Очнулся он в одной рубашке, прислонённый мёрзнущей спиной к грязно-зелёной стене подъезда. Сидел Витька совершенно один. К тому же у него отсутствовала куртка со всеми деньгами и паспортом. В кармане рубашки сиротливо лежали – видимо, подброшенные клофелинщицей на такси – пятьдесят рублей одной купюрой. Голова шумела и ухала. Сознание мутилось. «Подъезд не мой!» – отрешённо подумалось ему. Подробностей вечера он не помнил совершенно. Покачиваясь, он встал и выбрался на улицу. «Город тоже не мой!» – последовала следующая, ещё более ошеломительная мысль. При этом ему сразу же очень захотелось домой. К маме и папе.

Вернувшись в Итаку (то есть доехав на такси до квартиры), Одиссей (то есть Витька) принялся писать домой письмо. В нём он подробно расписал обстоятельства своего неудачного падения на асфальт негостеприимного Ульяновска. Сообщил, что потерял в результате инцидента два зуба. Потом подумал и нарисовал свой рот подробно и со всеми зубами, а в конце правильно, как на уроке черчения, заштриховал два утраченных резца. Чтобы родителям было понятно. После этого с лёгкой и невесомой душой лёг спать.

Наутро Витька по-быстрому собрал вещи и отправился на автовокзал. Взрослая жизнь, как он понял, оказалась штукой невероятно разнообразной и интересной, но входить в неё следовало осторожно, медленно и не так глубоко.

На память

Ленка вертлявая и решительная. Её озорные цыганские глаза живут на и без того подвижном лице своей ещё более активной жизнью. Когда она разговаривает с кем-то, нетерпеливо пританцовывая всей своей ладной фигуркой, глаза успевают жадно обежать окрестности, заглянуть в лицо каждому и у каждого что-то нужное ей найти и забрать себе. Когда два этих горящих уголька впиваются в Сашкино лицо, ему хочется сразу отвернуться к стене, а лучше даже убежать. Однако делать этого нельзя. Погода на улице стоит по-осеннему мерзкая, так что их тесная компания все свои вечера коротает на маленькой и уютной лестничной клетке технического этажа под самой крышей старой панельной девятиэтажки. Место тихое, непроходное. Две девчонки и четыре парня по очереди аккуратно курят в вентиляцию и ведут разговоры под негромкий рэп из маленькой Андрюхиной колонки.

Сашке очень нравится смотреть на Ленку, на её часто меняющееся настроение и плавные безостановочные движения тела. Так люди смотрят на полыхающий костёр или на выступление каскадёров в приехавшем на пару недель в город луна-парке. Не оторвёшься. А Ленка не приехавшая, самая что ни на есть своя. С самого рождения живёт в доме по соседству и в школу ходит ту же самую, только не в одиннадцатый класс, как Сашка, а в десятый. До этой осени, пока не сложилась их компания, он и вовсе не обращал на неё внимания.

До этой осени Сашке примерно одинаково нравились все более-менее симпатичные девчонки района. Ну и ещё голые и целомудренно прикрывшие руками и коленями самое интересное японки с цветного календаря отца, плохо спрятанного в книжном шкафу. Разглядывать их можно хоть целые дни напролёт, пока родители на работе, но никаких перспектив это разглядывание Сашке не сулило. В реальной жизни к своим семнадцати годам Сашка в отношении девушек оставался человеком крайне застенчивым и совершенно без опыта каких-либо романтических отношений.

При этом внешне Сашка, как шептались на переменах одноклассницы, был «страшно красивый». Мягкий задумчивый взгляд непроницаемо тёмных глаз на правильно очерченном лице с пухлыми губами притягивал взгляды не одной школьной красавицы. Некоторые из них, наиболее отчаянные, делали смелые вылазки, сами приглашая его на свидание, и оставались разочарованными его холодностью и вежливым равнодушием. На самом деле отсутствие опыта общения с прекрасным полом вселяло в него страх и неуверенность, воспринимаемые нахальными красотками как циничное равнодушие.

А сейчас ему очень нравится Ленка. Нравится вся целиком, вместе с вживлённой в неё тугой пружиной и яростным жгучим огнём. Находясь в тесной и весёлой суматохе подъезда, ему проще украдкой разглядывать её, а самому оставаться невидимым, теряясь со своими глупыми предрассудками и стеснением за спинами хохочущих друзей. Вот только, когда она бросает очередной взгляд на его лицо, Сашке кажется, что она ясно и чётко читает непрерывно бегущую у него по лбу яркую неоновую надпись: «Лена! Я хочу тебя поцеловать!».

Но делать этого нельзя. Даже с учётом того, что в последнее время Ленкин взгляд останавливается и замирает на Сашкином лице всё дольше и чаще. Три месяца назад она стала «гонять» с Игорем, Сашкиным бывшим одноклассником и пусть не самым близким, но надёжным и давним товарищем. Игорь на днях уехал на двухнедельные спортивные сборы со своей футбольной командой, со спокойной душой поручив Ленку тесной компании друзей, в число которых Сашка, несомненно, входил.

Мучительное томление, робость, стыд перед Игорем и непреодолимое желание прижать Ленкины губы к своим весь вечер медленно подъедают Сашку живьём…

Спустя неделю Андрюха отмечает свой день рождения. На восемнадцатилетие родители дипломатично съехали на ночь к родственникам, оставив в полном распоряжении сына и его гостей четырёхкомнатную квартиру. Сашка летит на праздник, едва касаясь земли блестящими носами начищенных ботинок.

Ленка ослепительна, нарядна и свежа, как диковинный цветок. Игорь всё ещё пропадает на спортивных сборах, а потому Сашкина робость, разбавленная тремя большими рюмками водки, бесследно исчезает спустя полчаса от начала праздника. Остаётся одна, очищенная от ненужной шелухи, концентрированная страсть. Вся подвыпившая компания исчезает в подъезде покурить, а Сашка следующие пять минут кружит Ленку в медленном танце. Легкомысленное время тягучим мёдом вязнет в нескончаемом жадном поцелуе и окончательно останавливается. Сашка летит в омут податливых губ и с удовольствием тонет в них, никогда больше не желая возвращаться назад…

Утром он с хмельной и прозрачной головой, убирая в шкаф тяжёлый вязаный свитер, снимает с его рукава длинный чёрный волос. Волос слегка вьётся и, кажется, фонит во все стороны вчерашним бездумным счастьем. Сашка бережно прячет его между страниц любимой книжки Фрэнка Херберта «Еретики Дюны» и, бездумно, счастливый ложится спать.

Спустя два дня со спортивных сборов вернётся загорелый, жизнерадостный и соскучившийся Игорь. Ленка перестанет брать трубки и появляться по вечерам под крышей старой панельной девятиэтажки, а к следующему лету, с окончанием школы, компания по совершенно естественным причинам распадётся окончательно.

Ленка выйдет за Игоря замуж и родит ему трёх детей, двух здоровых, а одного мёртвого. Через двадцать два года брака они разведутся.

С Сашкой тоже случится большая и сложная жизнь. Первая большая любовь в её бурлящем котле событий со временем потускнеет и почти забудется, но всё-таки останется тонким вьющимся чёрным волоском, затерянным между бесчисленных страниц старого и любимого фантастического романа.

Точка

Тем летом произошло великое множество самых разнообразных событий. Например, у Витьки утонули золотые зубы в пруду. Вернее, накладные коронки или как там их ещё стоматологи называют. Утонули оба сразу. Каким-то таинственным образом они соскочили с положенного им места во рту и устремились на дно. Витька неуклюже барахтался в середине водоёма и непрерывно орал истошным голосом, слегка шепелявя:

– Пацаны! Ныряйте! В ил уйдут, и хана! Не найдём их уже никогда!

Сам Витька при этом не нырял, видимо полагая, что, оставаясь наверху, он лучше контролирует спасательную операцию. Мы, конечно, ныряли ради друга. Ну ещё бы! Такая потеря. Честно сидели под водой с крепко зажмуренными глазами секунд по двадцать – тридцать. Затем выныривали, виновато разводя перед расстроенным Витькой пустыми руками.

Консистенция, прозрачность и температура воды в летнем пруду напоминала какао в школьной столовой. Шансов найти золотые коронки в такой воде у нас было не больше, чем отыскать давным-давно зарытое где-то в степях между Европой и Азией золото Чингисхана.

Много чего было тем летом. Всего и не упомнить, но зато я точно помню, чего не было. Не было денег. Ни у одного из нас. Радость, энергия и здоровье присутствовали в избытке. Денег было ровно ноль рублей с копейками.

Последние два-три года на каникулах мы обычно устраивались работать на пару месяцев, но в промежутке между окончанием техникума и началом учёбы в институте сама мысль о том, чтобы провести лето на пыльной стройке или у монотонного конвейера, казалась просто кощунственной.

В результате мы на целых три недели отправились по профсоюзной заводской путёвке кого-то из наших родителей на загородную базу отдыха от этого самого завода. Цена у такой путёвки – сущая ерунда, а трёхразовое питание и бесплатный проезд в город и обратно нам были обеспечены.

Днём мы с Витькой ездили на городской рынок за сигаретами. Не покупать, а «стрелять». То есть вежливо спрашивать закурить. Соревновались, кто первый «настреляет» на целую пачку. Правда, после потери Витей сияющих передних резцов ему стали давать реже, и он чаще мне проигрывал. Вероятно, отсутствие драгметаллов во рту делало его гораздо менее солидным и презентабельным. А из жалости у нас и так никому не подавали.

После «стрельб» мы не спеша шли в сторону автовокзала и возвращались на базу регулярно курсировавшим рейсовым автобусом. Всё это дело занимало полдня, не меньше. Но никто из нас тогда и не суетился.

Игорь и Олег с нами в город не ездили. Они вполне прекрасно могли обходиться и без курева. Игорёк целыми днями околачивался у озера, демонстрируя всем отдыхающим небольшой красивый шрам на левой половине груди прямо над сердцем. Итогом этих хождений стало то, что через пару дней он познакомился с четырьмя только что заехавшими в соседний с нами домик скрипачками. Девчонки учились в музыкальном училище по классу виолончели и ещё чего-то трудно запоминаемого, но для удобства были немедленно переименованы в скрипачек.

Скрипачки оказались вполне симпатичны, но очень уж скромны. Глазами не стреляли и больше слушали, чем говорили. Спустя некоторое время Игорь уже скромно, словно бы неохотно, рассказывал им о том, что шрам у него на груди – это была рана от ножа и что лезвие прошло буквально в паре сантиметров от его горячего молодого сердца.

Шрам на самом деле появился у Игорька только в прошлом году. Это на него плохо прикрученная к стене полка с книгами упала, когда он на тахте лежал. Но не будешь же о таком рассказывать? Девушки завороженно слушали романтичную и жестокую историю, но никаких глупостей не совершали. То есть на вечерние посиделки под луной у озера с Игорем не соглашались. Никаких других способов, вроде приглашения девушек на стихийный банкет, не имелось в связи с напрочь отсутствующими деньгами.

Поэтому ближе к вечеру деятельный Игорёк предложил нам сыграть в игру, которая, по его словам, станет достойной и увлекательной заменой отсутствующему у нас алкоголю. Игра называлась «Точка». Её простая суть заключалась в том, чтобы мы смогли почувствовать радость без всяких стимуляторов. На стене на уровне глаз зубной пастой рисовалась жирная белая точка. Играющий делал много приседаний, задержав при этом дыхание, а затем резко вставал и, продолжая не дышать, начинал неотрывно смотреть на белую точку. От этого в результате кислородного голодания начинала кружиться голова, обеспечивая нам сомнительное удовольствие.

Через полчаса каждый из игравших обзавёлся лёгкой, но неприятной головной болью. Как справедливо заметил самый умный из нас, Олег, мы поймали приличное похмелье, так ни разу и не опьянев. Однако это нас вовсе не расстроило, а скорее развеселило, дав повод продышаться и прошвырнуться всей дружной компанией ночью под звёздами. Заодно тайком посмотреть в окна соседнего домика на готовящихся ко сну обаятельных скрипачек.

Тогда мы ещё не знали, что Игорь заботливо приберёг для нас две, тайком прихваченные из обширных запасов отчима бутылки коньяка, которые он решил выставить только через пару-тройку дней. Игорь тоже никуда не спешил и хотел удивить друзей неожиданным подарком где-то к экватору нашего отдыха. Хотя нам и без коньяка было смешно, интересно и весело.

Нами двигало постоянное и неуёмное стремление из каждого момента своей жизни сделать праздник. Не упуская ни одной секунды праздновать свою жизнь. Каким-то внутренним чутьём мы предпочитали поискам эфемерного счастья радость каждого конкретного момента. Пусть и без единой копейки денег. Этот навык и сейчас не утрачен, нет. Но уже заметно приглушён. Как иносказательно выразился ещё больше поумневший с годами Олег, это потому, что «все мы уже возвращаемся с ярмарки домой».

Саша и Рита

Когда я ещё не появился на свет, но уже совершенно точно был в планах своих родителей, в кинотеатрах шёл индийский фильм «Зита и Гита». История про двух сестёр-близнецов с разными характерами, но одинаково непростыми судьбами.

Я этот фильм так и не посмотрел. Зато в моей студенческой жизни были Саша и Рита. И они вовсе не были близнецами, а, наоборот, являлись двумя молодыми людьми разного пола, состоящими друг с другом в тесно переплетённых и сложных взаимоотношениях. Чем они были похожи, как близнецы, так это характерами: упрямыми, независимыми и безрассудными.

Сашка внешне смахивал на классического «джентльмена удачи» из любой исторической эпохи. Или на ковбоя с Запада. Высокий, широкоплечий, с внимательным взглядом и обманчиво плавной медлительностью движений.

Рита – маленькая и (тоже) обманчиво хрупкая, с обжигающе чёрными глазами и волосами – выглядела экзотической птичкой. Тело её пребывало в постоянном движении, перетекая в разные положения стремительно и хаотично. Она – тропическое торнадо, невесть как оказавшееся в нашей средней полосе.

У Саши внутри настоящий вулкан из законных и не очень страстей. Периодически этот расплав стремится сокрушить барьеры и вырваться из него наружу, но он изо всех сил старается держать свои чувства под строгим контролем. Иногда ему даже удаётся делать это долго. С Ритой иначе нельзя.

У Риты оболочка тонкая, почти прозрачная. От любого острого слова или неосторожного поступка в ней появляются прорехи, откуда начинают бить молнии и вылетать смертоносные вихри. Попасть в объятья такого вихря – хорошего мало, и Сашка это прекрасно знает. Если они с Ритой одновременно не сдерживаются, то один характер с ужасным грохотом сталкивается с другим и начинается форменный апокалипсис. Всем срочно эвакуироваться. При этом живут они вместе. И даже среди людей, в обычном многоподъездном доме.

Познакомились они в больнице. Рита лежала в отделении реабилитации, а Саша двумя этажами выше – в глазном. Риту по весне зажали в комнате общаги пьяные подонки и попытались изнасиловать. Она крутнулась к окну, пинком вышибла окно и прыгнула вниз. С пятого этажа. Приземлилась в мартовский сугроб, но получила компрессионный перелом позвоночника.

Сашка в тот снежный март не смог удержать внутри свою огненную лаву и в пьяном гневе выбросил из окна третьего этажа базы отдыха казённый телевизор. Телевизору повезло меньше, чем Рите. Он упал на гранитное крыльцо и красиво разлетелся на кучу разнообразных ламп и транзисторов.

Сашку судили – почему-то не за хулиганство, а за попытку хищения – и дали ему год условно. Даже из института не выгнали. Подозреваю, что в те времена информация ходила так плохо, что от суда до института попросту не дошла.

После той весны наступило лето, в котором Сашке металлической стружкой из-под станка выбило глаз. Так он и оказался в глазном отделении больницы, где, выходя на улицу покурить, высмотрел своим внимательным взглядом единственного глаза Риту. Встретились два характера, две стихии. Торнадо и вулкан. Но Сашка он, в принципе, сдержанный. Если в целом.

После окончания института я стал видеть Сашку пореже. У меня свои дела, у него Рита. Ей вообще внимания много надо было уделять. И контроля тоже. Точнее, самоконтроля ему при общении с ней. Не знаю, как точнее сказать.

В начале августа я встретил их выходящими из арки из девятиэтажки. Рита поддерживала Сашу под загипсованную до локтя руку и внимательно разглядывала его лицо. Словно изучала сейсмологическую обстановку. Сашка, увидев меня, обрадовался и кинулся обнимать своей здоровой рукой. В ответ на мой недоумённый взгляд он, неспешно подбирая слова, произнёс:

– Поцапались мы с ней на днях. Характеры у нас, сам знаешь какие. Я, чтобы её не бить, по стене кулаком и шарахнул. Вот руку и сломал! – рассмеялся он.

Через две недели я опять встретил их. Погода стояла замершая. Ни ветерка, ни облачка. Из раскрашенной закатным солнцем в алое бетонной арки появились Саша и Рита. Издалека они походили на молодожёнов, торжественно входящих в загс. Только вместо Саши под локоть его опять держала Рита. У Саши были по локоть одинаково загипсованы обе руки.

Я медленно подошёл и, немного обалдев от этой картины, уставился на них. Рита загадочно сверкнула чёрными глазами, а Сашка, смущаясь, сказал:

– Паш, тут такое дело… Мы три дня назад опять поссорились. У меня так накипело! Но не бить же её! – Он пожал плечами и продолжил: – В общем, я с левой так сильно по стене вдарил, что последнюю руку себе сломал!

Я не знал, что им сказать. Стихия… она такая. Могущественная, как вулкан, и беспощадная, словно тропический ливень. Впрочем, сегодня в мире было тихо. Вполголоса чирикали воробьи. Рябина устало клонила к земле тяжёлые грозди рубиновых ягод. На балконе над аркой, мечтательно уставившись в разноцветное небо, курил мужик в линялой и растянутой майке. Саша и Рита сосредоточенно и влюблённо смотрели в глаза друг другу. Кажется, оба они в тот момент были совершенно счастливы.

Под стук колёс

В поездах, как и в жизни в целом, случается разное. Поезд – это целый дом, где кроме функциональных колёс и паровоза, тянущего состав в даль, есть ещё окна, двери и даже кровати. И, конечно же, в нём есть люди…

Так что да, в поездах случается разное, но не то, о чём вы сразу подумали. Ничего криминального, иначе зачем тогда нужна транспортная полиция?! В поездах люди встречаются и порой раскрывают друг другу души, доверяя свои истории случайному попутчику, которого, скорее всего, никогда больше не встретят. Мир большой, и человек, внимательно выслушавший тебя, бесследно растворится в нём, унося с собой частичку тебя из рассказа. А тебе вдруг станет необъяснимо радостно оттого, что ты продолжился в другом человеке и тем самым облегчил своё немного подуставшее сердце…

Ничего подобного ни Сашка, ни Руслан не испытывали даже отдалённо. Поезд для них обоих представлялся неотъемлемой частью грандиозного праздника под названием «служебная командировка». Аж на целых две недели! Оба товарища были молоды, жадны до жизненных удовольствий и в данный момент активно строили карьеры на заводе родного города, параллельно доучиваясь на вечернем отделении института.

Для Сашки и Руслана посреди бурной, но выматывающей жизни такая поездка была сродни выигранной в лотерею путёвки в круиз на сияющем лайнере. Правда, роль лайнера выполнял поезд, но это было совершенно неважно. Впереди их ждала волнующая и полная возможных приключений ночь в поезде. И далее по нарастающей с карнавалом новых знакомств, весёлыми застольями и, конечно, романтическими знакомствами. А куда без них?! Когда тебе всего двадцать один и ты ещё не создал семью, то романтика должна сгущаться из окружающего воздуха обязательно…

Сашка и Руслан верили в это безоговорочно и свято. Когда они попали в своё купе, более рослый Сашка быстро запихнул чемоданы на третью полку. Затем он мечтательно посмотрел на два пока пустых места, повернулся к другу и, словно это подразумевалось само собой, бодро заявил:

– Я, если что, буду со светленькой, а ты с брюнеткой, ладно? Тебе же всегда нравились брюнетки?!

– А с чего это ты взял, что у них будут волосы разного цвета? – усомнился немного более рациональный Руслан. – Главное, чтобы нам вообще девчонки попались, а не мужики какие-нибудь.

– Важно верить, Русланчик, и мироздание обязательно поможет тебе, – назидательно ответил Сашка другу, после чего они уселись на одну из нижних полок купе, следя за дверью.

До отправления состава оставались десять минут, а их прекрасные незнакомки всё ещё находились где-то в пути.

Спустя пару минут дверь купе распахнулась. Сашка и Руслан с надеждой повернулись на звук. В проёме двери стоял рослый и угрюмый мужик, одетый во что-то мешковатое и чёрное. В одной руке он сжимал билет на поезд, в другой – здоровенный и истекающий соками вокзальный чебурек. Мужик был мертвецки пьян. Обведя друзей мутным взглядом, он икнул и швырнул нетронутый чебурек на свободную полку. После этого уверенно уселся задом прямо на чебурек и спустя пять секунд раскатисто захрапел.

– Спасибо тебе, мироздание, – закатив глаза к потолку, медленно и с выражением произнёс Руслан и растерянно посмотрел на друга.

– Чего уставился?! Хватай его под мышки, а я за ноги. Будем его на верхнюю полку грузить. Судя по его состоянию, он до Москвы точно не проснётся, а шансы у нас с тобой всё ещё есть. Надо верить, Русланчик! Надо верить!

Друзья снова прикрыли дверь и принялись за работу. Сопя и ругаясь, они всё-таки водрузили любителя вокзальной кулинарии и крепких напитков наверх. Как только закончили и вытерли пот, дверь купе распахнулась вновь.

На пороге стояла светловолосая девушка, словно сотканная из Сашкиных грёз. Мягко улыбаясь, она внимательно оглядывала застывших в восхищённом изумлении парней. На дне её изумрудных глаз, как показалось остолбеневшему Сашке, задорно выплясывали маленькие бесенята.

«Вот это подфартило! – быстро пронеслось в Сашкиной голове. – Теперь по-настоящему спасибо тебе, дорогое мироздание! Спасибо, спасибо!».

Сашка, толкнув замершего Руслана локтем в бок, уже собирался вскочить и приступить к галантным ухаживаниям за прелестной попутчицей, когда та, высунув голову в коридор, громко произнесла по направлению входа в вагон:

– Бабуль, проходи сюда! Я смотрю, нормальные у тебя будут попутчики!

…Первый час пути ехали молча. Сверху мерно, как трансформатор, храпел мужик. Руслан, принявший всё как неизбежность, погрузился в чтение своей любимой фантастики. Сашка молча пялился в окно, ведя внутри себя безжалостные разборки с капризным и переменчивым мирозданием.

– Да не расстраивайтесь вы так, ребята! Меня, между прочим, в Москве другая моя внучка будет встречать. Такая же красивая, как Анька! – внезапно подмигнула своим попутчикам бабушка. – А сейчас давайте-ка подкрепимся. Я в Казань приезжала на пятидесятилетие выпускного нашей школы, вот там и запаслась нам в дорогу! – продолжила она, доставая из объёмной сумки изысканные нарезки и большую бутылку французского коньяка.

Никогда ещё Руслан с Сашкой не проводили вечер так необычно и интересно. Бабушка оказалась на удивление замечательной собеседницей. Словно огромную и вкусную конфету из нарядной обёртки, она постепенно разворачивала перед ними свою непростую, но крайне увлекательную жизнь. Сыпала одной историей из своей жизни за другой. Умно и интеллигентно, с юмором и страстью позволяла увлечённым рассказами друзьям напитываться вкусом этих историй и духом далёкого времени своей бурной молодости. Так за разговорами и засиделись они далеко за полночь…

А утром, когда слегка невыспавшийся Сашка с бабушкиными чемоданами появился на выходе из вагона, первое, что увидел в свете раннего московского утра, это встречающую их рыжеволосую красавицу с большими изумрудными глазами, которые с задумчивым любопытством разглядывали его. Маленькие бесенята, кстати, в них тоже имелись и тоже нетерпеливо приплясывали. Ну а как же! Мироздание – оно же такое переменчивое…

Этот рассказ мог бы быть о том, как мой друг Сашка встретил свою первую и единственную любовь на всю свою жизнь. Но это уже совсем другая история…

Музыка

– У них на новом альбоме третья песня такая классная! Знаешь, сколько раз подряд я её вчера прослушал? Раз тридцать, не меньше! – сказал Альберт и, отложив в сторону ножницы, важно посмотрел на меня.

Я удивился, но не сильно. Тридцать раз – результат, конечно, серьёзный. Хотя, будь у меня свой магнитофон, я бы тоже столько её слушал, наверное. А у Альберта магнитофон был. Свой личный. Батя с вахты вернулся и купил ему в подарок. Уже один этот факт позволял моему другу слегка важничать.

Мы с ним сидели на полу и старательно вырезали маленькие квадратики с фотографиями белозубо улыбающихся Дитера Болена и Томаса Андерса. Нашей задачей было вставить эти маленькие портреты в детские квадратные значки, предварительно выковыряв из них уже никому из нас не нужных птичек и обезьянок. Для этого мы сфотографировали обложку пластинки фирмы «Мелодия», а затем долго колдовали с кадрами проявленной плёнки на фотоувеличителе, стараясь получить фото как можно меньшего размера.

Смешно, да? Уменьшали на фотоувеличителе! Но нам тогда было вовсе не смешно. Значки мы собирались всё длинное лето носить приколотыми к футболкам. И самое главное: это занятие относилось к музыке.

А к музыке мы относились серьёзно. Чуть позже, тем же самым летом, мы сидели на скамейке и, затаив дыхание, слушали новый сборник «Italo Disco Hits» на «Электронике-302», великодушно вынесенной Альбертом во двор. Слушали молча и не шевелясь. В этот значительный момент нашего бытия из подъезда выскочил Винни и, перебивая музыку, стал громко рассказывать о чём-то неважном. С Винни всегда так. Он здоровый, как медведь, но учится во вспомогательной школе и к своим годам ещё не умеет толком читать. Перебивать его опасно, но сборник такой классный, что Альберт попробовал.

– Винни, – вкрадчиво начал он, – ты же Си-Си Кетч любишь?

Винни заулыбался, качая лохматой головой. Вообще-то его не так зовут, но кличка намертво прилипла к нему после фильма «Виннету – вождь апачей».

– Так она сегодня у «Джалиля» концерт даёт! Сбегай, ещё успеешь послушать!

Винни подскочил на месте и на всех парах ринулся в сторону кинотеатра «Джалиль». Вернулся он спустя полтора часа. Лицо его было безмятежно и равнодушно. В руке он нёс обломок кирпича. Мы ринулись врассыпную, когда до него ещё была добрая сотня метров. Винни к музыке тоже относился очень серьёзно. Даже, наверное, ещё серьёзнее, чем все мы, вместе взятые.

Музыка в нашем детстве – это одно из главных чудес и удовольствий. Её, в отличие от редких мультиков и интересных фильмов по телевизору, можно было переслушивать. Снова и снова, если песня тебе понравилась. Для этого нужно просто иметь в своём распоряжении личный магнитофон.

У нас дома магнитофон был, но он считался отцовским, и доступ к нему я получил далеко не сразу. Лет с четырнадцати, не раньше. До этого мой отец все выходные напролёт слушал на нём песни Высоцкого. У него на двадцати кассетах было полное собрание всего, что Владимир Семёнович сочинил и спел в своей короткой и яркой жизни. В результате эти умные песни стали для меня чем-то вроде городского шума. Я слушал, но не прислушивался.

Я мечтал о своей личной музыке, которую смогу выбрать сам. И когда доступ к вожделенному магнитофону был мной получен, я немедля сел записывать музыку через выносной микрофон с телевизора. Со стороны это, видимо, напоминало фотоохоту. Только это была аудиоохота! Первыми моими «трофеями» стали: зажигательная песня Леонтьева «Светофор» и что-то слезливое и про деревню Сергея Беликова. Это было прекрасно, но мало!

План заиметь по-настоящему свою музыку созрел быстро. Достаточно было накопить два рубля сорок копеек. Именно столько стоило записать одну тридцатиминутную сторону на кассете в студии звукозаписи. Восемь копеек за одну минуту. Ценник я запомнил на всю жизнь. Когда я впервые оказался в этом храме современной эстрады, у меня от разнообразия музыкальных альбомов и групп закружилась голова. В качестве монахов в этом святилище техники с доброй сотней кассет пребывали два крепких невысоких парня с повадками борцов и хмурыми цепкими взглядами.

Я копил пару месяцев, откладывая из карманных денег. А когда вывалил перед ними на стол в студии кучу монеток, хмурые парни уважительно покачали головами и вежливо спросили меня: не подломил ли я игровой автомат «Морской Бой» в том самом «Джалиле»? Мне было всё равно, я находился в шаге от своей мечты! На эти деньги я купил запись альбома тяжёлого рока, который весь месяц слушал справа налево и по диагонали…

Всё это случилось ровно тридцать пять лет назад. Музыка стала бесконечно разнообразна и легкодоступна, но мой отец до сих пор ежедневно слушает на своём смартфоне Высоцкого. А я? Я мотаюсь на своём автомобиле по взрослым делам и почти что в сотый раз громко слушаю одну и ту же шикарную песню группы «Culture Beat» о том, что не нужно плакать под дождём. И я снова молод и счастлив, и плакать мне вовсе не хочется. По крайней мере, пока звучит эта песня. Но я-то знаю один секрет! Когда она закончится, её всегда можно будет отмотать назад и поставить сначала!

На спор

– Проклятая лампа! – раздражённо выдохнул Валера.

Затем он громко, от души выругался, поправил съехавший набок налобный фонарь и устало опустил затёкшие руки.

Часы на стене показывали половину девятого вечера. Это же надо было додуматься – начать возню с новым светильником в пятницу вечером. Сашка забронировал столик в караоке на десять вечера, а ему ещё нужно успеть помыться и переодеться. С хлипкой и запутанной электрикой турецкого производителя он бился уже третий час.

На ругань мужа в темень спальни заглянула Таня с полотенцем на голове. Запахнутая в лёгкий халатик, она постояла с минуту в светлом проёме двери, пытаясь сквозь сумрак наблюдать за тщетными усилиями Валеры. Вскоре ей это надоело, и она уверенно заявила:

– Пока не доделаешь, даже не вздумай уходить! Как я тут совсем одна в темноте останусь?!

В новую квартиру они переехали две недели назад и сейчас активно её обустраивали. Шторы на прикреплённые мужем гардины Таня повесила пару часов назад, а вот с люстрой у Валеры всё пошло наперекосяк.

Валера, услышав такое, от возмущения чуть не упал со стремянки:

– Танька! Я всю неделю пахал, как крепостной, а ты мне предлагаешь ещё и в ночь перед выходными поработать?! Включи ночник, он достаточно света даёт, а завтра я на свежую голову всё доделаю. Мы же с Сашкой на десять договорились!

– Ты мне про свежую голову в субботнее утро зубы не заговаривай! – с вызовом парировала Таня. – Я с тобой пятнадцать лет живу и таких суббот знаешь сколько видела?! До обеда будешь на кровати перед телевизором подсыхать!

– Тань, я всё равно пойду. Отдыхать когда-то надо. – Валера сунул пассатижи в карман и решительно слез с лестницы на пол.

– Ну, если ты так решительно настроен отдохнуть, тогда я с тобой! Дети у бабушки до воскресенья, а значит, тусоваться сегодня мы будем вместе. Заодно и за свежестью твоей головы присмотрю. – Таня завершила оглашение приговора и тут же скрылась в глубине квартиры.

У Валеры второй раз за две минуты подкосились ноги, и он присел на край кровати. Волнительные перспективы пятничной ночи таяли у него на глазах.

– Танюш, ты же не любишь все эти тусовки, – промямлил он в тёмное пустое пространство, пытаясь вспомнить, когда они с женой посещали подобные места вдвоём.

Таня уже долгие годы ходила только на дни рождения друзей и подруг, предпочитая уютные посиделки шумным пьяным вечеринкам. В сознании Валеры его супруга и ночной клуб никак не совмещались друг с другом. Танька, такая уютная, спокойная и домашняя, и этот разнузданный клуб. Да ну! Быть такого не может!

Пока эти грустные мысли неспешно заплетались в Валеркиной голове, из ванной комнаты послышалось громкое гудение фена. Валера пошёл на звук, как в последнюю решительную атаку.

– Тань! – проорал он, пытаясь перекричать звук адской машинки. – Там пьянь одна. Тебе не понравится!

– Ну тебе же нравится! – сверкнула глазами жена. – Может, и я во вкус войду. Иди одевайся, я почти закончила.

В клуб приехали к половине одиннадцатого. В такси Валера всю дорогу обиженно молчал и ёрзал на переднем сиденье. На Таню не оборачивался. Его воображение рисовало вытянувшееся от удивления Сашкино лицо. Предчувствия его не обманули. Санёк, как раз закидывавший в себя первый вискарь, поперхнулся и натужно закашлялся. Такой подставы от лучшего друга он не ожидал. Впрочем, быстро справившись с удивлением и кашлем, Санёк выскочил из-за столика им навстречу, приправил вихры и галантно поцеловал Таню в порозовевшую с мороза щёку.

Спели четыре песни. Разговор не клеился. Алкоголь немного приподнял всем настроение, но у Сашки, судя по его шальным глазам, на эту ночь были далекоидущие планы. Ближе к полуночи хитрый друг сослался на усталость и слинял. Валера с Таней остались за столиком вдвоём.

К тому времени атмосфера на танцполе стала совсем жаркой. Песни, как и люди, становились всё зажигательнее и бесшабашнее. Валерка слегка выпивал и, пряча от Тани глаза, украдкой наблюдал за посетителями.

Таня с интересом смотрела по сторонам, но каждый раз останавливала свой взгляд на грустном и задумчивом муже. А когда игристое шампанское в бутылке закончилось, она отставила в сторону бокал и, впившись взглядом в Валеру, тихо и зло бросила ему в лицо:

– Ну что, Валер, все девки здесь моложе и интереснее меня?!

Валера изумлённо посмотрел на жену. Такой взведённой и готовой взорваться он её не видел никогда. Однако эта внезапная вспышка гнева придавала ей такой необычный шарм, что он невольно загляделся на готовую вцепиться в него Таньку.

– Чего уставился?!! Смотреть больше не на кого?! Я – танцевать, а ты как хочешь! – Таня выскочила из-за стола и яростным вихрем влилась в толпу танцующих.

Валера, позабыв про недопитое виски и смазливых кокетливых девиц, сидел и любовался издали своей женой. Смотрел и удивлялся сам себе, как он мог так сильно замотаться и так прочно забыть о её полыхающем внутреннем огне. Именно в такую настоящую и честную в своих эмоциях Таню он глубоко и искренне влюбился пятнадцать лет назад. Валера вздохнул и отправился на танцпол ловить вышедшую из привычного и уютного образа жену.

Когда Валера подошел к ней, Танька отступила на пару шагов назад, вызывающе вздёрнула подбородок и с вызовом произнесла:

– Спорим, что сейчас с любым парнем познакомлюсь и договорюсь с ним уехать? Давай на спор?!! Просто так, что я запросто смогу это сделать?

Валерка молча сглотнул горечь от этого обидного предложения. Затем развернулся и отправился на крыльцо покурить, унять противоречивые чувства и скачущие галопом мысли.

Когда спустя пятнадцать минут он с посвежевшей головой вернулся в зал, то Таню на танцполе не обнаружил. Покрутив головой в разные стороны, он нашёл её у стойки бара. Танька, распустившая собранные до того в тугой хвост волосы, мило щебетала с каким-то парнем, сидевшим на барном стуле. Выглядела она просто обворожительно. Волосы крупными локонами рассыпались по плечам, а белозубая улыбка, озарявшая лицо, делала Таню очень похожей на любимую Валеркину актрису Шарлиз Терон. Опасно затянувшуюся трагикомедию пора было заканчивать.

Валера подошёл к смеющейся Тане и мягко взял её за запястье. Затем тихо и коротко произнёс:

– Пойдём?

Парень на барном стуле мгновенно напрягся. Он щелчком выбросил на пол гулявшую в пальцах зубочистку, поднял на Валеру цепкий взгляд и нагло процедил сквозь тонкие губы:

– Ты иди погуляй, ещё кого-нибудь поищи, а малышка со мной уезжает, братан! – При этом он попытался по-хозяйски приобнять Таню за талию.

Таня быстро смахнула с себя его руку, как неприятное насекомое, и с тревожной надеждой посмотрела на Валеру.

До неё медленно начало доходить, в какую ситуацию она втравила себя и мужа.

– Руки свои попридержи, это жена моя. Перепила она. Мы уходим, – медленно выковывая каждое слово, проговорил Валера, пытаясь унять чёрный гнев, стоявший у самого горла.

– А!!! Так ты… это… – Парень поскрёб затылок, подыскивая подходящее слово. А когда нашёл, то торжествующе ткнул пальцем в Валеру и громко презрительно произнёс: – Каблук!!!

Валера ударил первым. Жизнь в маленьком городе давно приучила его не отвечать на оскорбления словами. Парень кулём свалился со стула и, неожиданно юрко перекатившись от Валеры подальше, истошно заорал:

– Пацаны-ы-ы-ы! Сюда!

Из разбитого носа у него обильно текла густая кровь, которую он ладонью размазывал по лицу. Вставать он пока не пытался.

Из-за стола слева вскочили трое. Внутри у Валеры похолодело. Драться он умел, но четверо – это уже перебор. К тому же караоке располагалось на третьем этаже развлекательного центра, а охрана обычно всё время проводила на первом, фильтруя прибывающих посетителей. Быстро они сюда не прибегут, а значит, впереди предстояли несколько очень неприятных минут, которые нужно было как-то пережить.

Валера схватил Таню в охапку и начал постепенно отходить. Отступив на пару шагов, они вжались спинами в металлическую стойку бара. Бармен испуганно юркнул в дверь служебного выхода. Публика в клубе напряжённо затихла. Трое нападавших растянулись небольшим полукругом и выбирали момент для атаки. Один из них хрипло и нараспев произнёс:

– Хана вам обоим.

Лихорадочно прикидывая возможные варианты, Валера вдруг почувствовал, как Таня ободряюще сжала его ладонь. Кинул на неё быстрый взгляд и успел ошеломлённо отметить, как нежно и спокойно-собранно она на него смотрит. От недавнего опьянения не осталось и следа. Ни страха, ни злости не отражалось больше в её глазах. Танька легко улыбнулась ему и, чуть согнув ноги в коленях, округлила плечи и слегка подала тело вперёд.

Первого ринувшегося к нему парня Валера без затей отправил в согнутое положение ударом ноги в пах. В неравной борьбе все средства хороши. Оглянувшись посмотреть, всё ли в порядке с женой, он увидел, как Танька провела изумительно точный и быстрый low kick по ноге подонка, пытавшегося отвесить ей оплеуху. Просто ушла с линии летящего в неё удара назад на правой опорной ноге, а левой мощно пробила парню по бедру. После этого, без паузы, двумя стремительными прямыми ударами кулаков в лицо уложила его ничком на грязный, истоптанный ногами пол.

Валера так засмотрелся на безукоризненную технику исполнения и на то, с какой дерзкой грацией Таня это сделала, что пропустил сильнейший боковой в челюсть от незаметно подкравшегося к нему сбоку третьего нападавшего. Поплывшим зрением успел Валера выхватить из общей картины ринувшуюся к нему на помощь кричащую жену. Уже теряя сознание, он успел с удовлетворением вспомнить, что во время своей пятилетней учёбы в Институте физкультуры имени Лесгафта в Питере Танька успела получить кроме диплома ещё и чёрный пояс по тхэквондо. Дальше навалилась чернота, сквозь которую чуть слышно пробивался топот многочисленных ног подоспевшей охраны…

Субботнее утро у Тани и Валеры началось после часу дня. Объяснение с полицией и визит в травматологию, где у Валеры диагностировали небольшое сотрясение мозга, затянулись почти до утра. Таньке тоже досталось. Пока Валера был без сознания, она успела сцепиться с его обидчиком. Охранники клуба еле оттащили разъярённую супругу от нокаутированного хулигана. В пылу борьбы они сорвали с неё серёжку, повредив при этом мочку уха.

Проснувшись, отважные солдаты любви залечивали раны друг друга, как физические, так и душевные. Таня замазывала тональным кремом мужу багровый синяк на скуле. Валера, бережно обработав мирамистином Тане повреждённое ухо, клеил на него тонкий пластырь. В перерывах целовались и звонили детям. Тем было некогда. Они вместе с дедом строили во дворе загородного дома родителей укреплённый снежный редут.

– Нормально ты того парня отработала, – оторвавшись от поцелуя, заключил Валера, вглядываясь в весёлые искорки на дне Танькиных глаз.

– Ой, да ладно тебе! Я совсем форму потеряла. Когда ему боковой проводила, даже бедро забыла довернуть, – скромно потупилась та.

– Тань, а давай Максимку на карате отдадим? Я сам его буду на тренировки возить, – предложил Валера, всё ещё находившийся под впечатлением от бойцовских качеств своей жены.

– Ну вот ещё! Знаешь, какой это тяжкий труд? Пусть хотя бы у нашего ребёнка нормальное детство будет. Пойдет в художественную школу и на лёгкую атлетику, – быстро и не задумываясь, нарисовала Таня судьбу младшего сына.

За окном угасал короткий декабрьский день. Валера глянул за окно и, вздохнув, начал вставать с кровати. При этом его ощутимо пошатнуло.

– Ты куда собрался? – испуганно вскинулась Таня.

– Люстру вешать, – недоумённо откликнулся Валерка, словно и не было этих наполненных хорошими и не очень событиями суток.

Танька показала мужу кулачок со сбитыми покрасневшими костяшками и грозно произнесла:

– Никаких стремянок тебе, Валер, в ближайшие две недели не видать! Поживём пока с ночником. А сегодня и он нам не нужен!

Танька довольно улыбнулась, обняла Валерку за шею и увлекла его в мягко колышущиеся волны белоснежного одеяла.

Фольга

Солнечные блики проникли сквозь стеклянную крышу аэропорта и красиво раскинулись у Олеси на волосах. Мы смеёмся и едим с ней одну шоколадную конфету на двоих, сидя на неудобных пластиковых креслах. Олеся, бережно держа конфету двумя пальцами за полураскрытую обёртку, подносит её к моим губам и даёт откусить немного. После этого быстро доедает оставшуюся часть, которая заметно больше моей. Она всегда делает так, что ей достаётся больше.

Я делаю вид, что не заметил обмана, и продолжаю открыто любоваться её лицом. Свет яростного июльского солнца, проходя сквозь фильтр затонированных стёкол, становится мягче и нежнее. От этого неяркого свечения мне начинает казаться, что мы с ней никуда не уехали и до сих пор находимся в уютном маленьком номере гостиницы.

Олеся с набитым ртом и перепачканными губами насмешливо смотрит на меня. Молча подбадривает взглядом перед расставанием. Её вылет через сорок минут, мой – три часа спустя. Это не страшно. Три часа пролетят быстро. Мне страшно, что я могу её больше никогда не увидеть.

Каждый раз, прощаясь с ней, я пытаюсь запихнуть эту мысль как можно глубже, но получается откровенно плохо. Где-то внутри, под рёбрами, начинает по-волчьи тоскливо и протяжно подвывать та часть меня, которая уже давно и крепко стреножена тугой верёвкой сладкой, но болезненной привязанности. Она отчётливо предощущает долгий и мучительный голод от разлуки, который не заглушить и сотней вкусных конфет, скормленных мне в утешение её красивыми и ухоженными руками.

Олеся видит это моё состояние, и её ярко-зелёные глаза медленно темнеют, становясь тревожными и задумчивыми. Как море перед штормом. Мне кажется, что она пристально вглядывается внутрь себя и напряжённо пытается отыскать одно верное решение. Которого нет ни у меня, ни у неё.

Некоторое время мы молча таращимся друг на друга. В эти бесконечно длинные мгновения каждый из нас беззвучно и взахлёб говорит о том, чего не смог за прошедшие два дня сказать вслух. А может, это у меня от волнения фантазия разыгралась.

Когда Олесе надоедает смотреть на моё небритое и печальное лицо, она деловито разглаживает кусочек фольги от конфеты у меня на колене. Сгибает его посередине, а затем, развернув обратно, острым ноготком режет его практически пополам. Большую часть, конечно, забирает себе. Второй кусочек вкладывает в мою ладонь и с серьёзным видом спрашивает меня:

– Давай хранить эти кусочки как талисман?

Я не возражаю. Талисман, оберег – какая разница?! Блестящий клочок фольги – простой и чистый символ наших тайных и запутанных отношений. Маленький памятник одному общему пронзительному чувству на двоих. Она улетает в свою жизнь, а я в свою. И единственный простой вопрос о следующей встрече, после нашего вчерашнего разговора, я ей задавать уже не имею права. Вместо этого я молча убираю фольгу в нагрудный карман, и мы медленным прогулочным шагом идём вдоль длинного ряда кафе и ресторанов первого терминала. Ведём себя так, словно вышли на очередную романтическую прогулку. Потом долго и страстно целуемся на глазах выстроившихся на посадку людей. Как будто мы не в людном Пулково, а под одеялом на широкой гостиничной кровати.

В конце концов Олеся отрывает свои мятные губы от моих и, махнув посадочным талоном перед носом любопытной сотрудницы аэропорта и не оборачиваясь, исчезает в дверях выхода номер «двадцать шесть».

Странное и ироничное совпадение. Когда мы познакомились, мне было двадцать шесть лет. Спустя одиннадцать лет она ушла от меня через выход номер «двадцать шесть». Ушла навсегда…

Я нашел этот кусочек фольги вчера, когда разбирал содержимое своего старого пыльного портфеля. Мы с женой переезжаем в другой город, а потому я вынужден ворошить своё прошлое, частично состоящее из затерянных в шкафу вещей. Так в боковом кармане портфеля я и обнаружил свой старый кожаный бумажник, а уже в нем, в отделении для мелочи, нашел этот кусочек фольги. Но он – не мелочь. Этот спрятанный кусочек обёртки от конфеты – часть нашей с Олесей когда-то общей жизни, разделённой краем её острого ногтя на две отдельные части. Хотя наша с ней жизнь и до той последней встречи была по большей части разделена огромными расстояниями и равнодушно-гладким экраном телефона. Я – здесь, она – там. А с её точки зрения – наоборот. Смотря с какой стороны смотреть.

Мы случайно познакомились в дремучие времена жужжащих телефонных модемов в маленьком и почти безлюдном чате. Чат, кстати, был узбекский, и как меня туда занесло, я не вспомню ни при каких обстоятельствах. Уверен, что Олеся тоже своё появление в этом чате объяснить не сможет. Но такова воля судьбы или слепого случая, я не знаю кого из них. Семь долгих лет мы переписывались, прежде чем собрались встретиться. Никто из нас никуда не торопился. У неё муж и сын, у меня жена и две дочки. Год за годом мы рассказывали друг другу практически обо всем, оставаясь верными виртуальными друзьями и собеседниками. Сначала не через мессенджеры компьютера, а эсэмэсками. А когда встретились, то все последующие пять лет не могли оторваться друг от друга. Питер стал для нас городом свиданий.

В наш последний вечер в отеле Олеся, сидя за маленьким столом в белом халате, спросила меня как бы совершенно невзначай:

– А ты смог бы со мной жить? – Смотрела она при этом не на меня, а в чернеющее окно, за которым маялись в тесных каналах Мойки прогретые солнцем воды Невы.

И я точно не запомнил, какими именно словами ответил ей «нет», зато хорошо помню, как она карандашом аккуратно записала это слово на маленький белый листочек для заметок. Словно ей нужно было выучить моё «нет» наизусть. Именно поэтому в день расставания я так и не смог задать Олесе вопрос про нашу следующую встречу.

Сегодня сложно пытаться ответить себе на вопрос: почему мы не решились быть вместе? Я помню, как Олеся часто смеялась над тем, что я люблю есть тефтели. Само слово «тефтелька» казалось ей ужасно мещанским и бытовым. Она часто подтрунивала надо мной при расставании.

– Вот сейчас приедешь к себе домой, а тебе там тефтельки приготовили! – хохотала она.

Я растерянно улыбался и не знал, что сказать в своё оправдание. Она очень любила независимую и одинокую свободу. Я предпочитал стабильный быт с его мощными «якорями». Тефтели были одними из них.

А ещё во время наших встреч Олеся очень любила молчать. Мне так это нравилось. Пока она молчала, я фантазировал и додумывал её образ. Доводил у себя в воображении до совершенства. Сейчас я понимаю, что мне просто нравилось примерять на себя такие «идеальные» и не обременённые никакими бытовыми обязательствами отношения. Словно приходишь в дорогой магазин и, надев элегантный, пошитый точно по фигуре костюм, долго любуешься собой у зеркала. Потом снимаешь его, натягиваешь свои привычные потёртые джинсы и идешь домой, объясняя самому себе по пути, что этот шикарный костюм появится у тебя как-нибудь потом. Попозже. Вот только это «попозже» так никогда и не наступает.

Олеся ничего примерять не пыталась. Просто коротко и ясно спросила меня один-единственный раз.

С тех пор прошло десять лет. Мои дочери незаметно выросли и разъехались из дома: старшая вышла замуж и, по-моему вполне счастлива в браке, а младшая заканчивает университет в столице. Сын Олеси уже выучился на финансового брокера и сейчас проходит стажировку в Америке.

Мы с женой в итоге остались вдвоём и проводим больше времени вместе, занимаясь строительством и обустройством нашей квартиры в новом городе, куда вскоре собираемся переехать навсегда.