Яд

Вот идет она, бежавшая от тюрьмы и с пьедестала: цепи прочь, корона прочь, нимб прочь; просто живая женщина.

Here she comes, running, out of prison and off the pedestal: chains off, crown off, halo off, just a live woman.

Шарлота Перкинс Гилман

«Яд» – это точная, глубокая и очень откровенная рефлексия на тему современного материнства. Материнства, в котором смешались стыд, общественное порицание и торговая марка «Идеальное родительство». Каждое слово отзовется болезненным узнаванием в душе любой достаточно хорошей матери. «Ты не одна», – говорит своей историей автор. Очень важная книга, которую хотелось бы дать прочитать не только каждой маме, но еще и всем, кто ее окружает.

Татьяна Шеремет, журналист, блогер, мама троих детей

© Таня Коврижка, 2024

© Издание, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2024

Девять минут

Допустимая дистанция в очереди к кассе – не меньше метра, для этого на пол наклеили полоски красного скотча, но никто, даже кассир за пластиковой перегородкой, не следил за соблюдением этого правила. Войдя в квартиру, Максим сказал, что какие-то пьянчужки жались ко всем и один из них даже кашлянул. Я взяла из его рук пакет и тканевую маску – ее, по пути на кухню, закинула в барабан стиральной машины, а муж снял с крючка у двери чистую. Пока я разбирала покупки, он снова открыл входную дверь и забрал из подъезда то, что прятал, – сюрприз.

До пандемии в наших жилищах были лишь срезанные цветы. В душной комнатушке на городских прудах Хабаровска, в шести полупустых квартирах Воронежа и теперь – в темени Петербурга. Дважды в месяц муж приносил букеты (с зарплатой и авансом), а я искренне умилялась нашей старомодной традиции.

Когда цветочные магазины закрылись – кто-то на время локдауна, а кто-то навсегда, – Максим принес горшечную орхидею из прикассовой зоны Магнита. Экзотичное нежно-розовое начало. Весь мир может катиться с горки, а мы будем сидеть в собственных джунглях, растить детей, вкусно есть и нежно обниматься.

То есть растить цветы буду только я, а обниматься вместе, но все равно заманчиво. Я загорелась. Купила кактусы, спатифиллумы разных сор тов и заставила пять косточек авокадо выпустить из треснувшего тела тонкие стволы будущего дерева. За несколько месяцев дом действительно оброс, если не джунглями, то кустами. Фикусы, хедеры и фиттонии. Метры мясистой хойи, быстрорастущий сингониум и несколько видов филодендрона. В кухне плелась по стене комнатная березка – циссус.

Я покупала у бабушек, сидящих напротив метро, неказистые без цветения декабристы, высокие щучьи хвосты и плотные долларовые деревья. Народные названия за 30 лет не изменились, такие же цветы стояли на подоконниках матери. Из ее арсенала я не покупала только алоэ – горький вкус капель от насморка, сделанных из отломанного колючего щупальца, моментально прокатывается по горлу, стоит посмотреть на растение. Для райских садов не подходит.

Конечно, я не помню каждый цветок – большинство из перечисленных не пережили и первую осень. Я смотрю на фотографии: снимаю каждую покупку, блюдо или свой наряд в нескольких ракурсах. Облачное хранилище – подробный визуальный дневник.

Диффенбахию, небольшой пестрый куст, я принесла из маленького магазинчика, одного из немногих сохранившихся, в четверг, 23 июля 2020 года. Сфотографировала на устройство Huawei LLD-L31 в 16:13, 16:13, 16:22 и 16:23.

Дочь отравилась ею 10 августа.

С того дня есть всего четыре снимка: чистая, полезная, лекарственная ромашка (ирония!), снятая на утренней прогулке с детьми. После нее – визуальная тишина на двое суток.

Двумя днями ранее – девяносто восемь файлов из океанариума; за день до – одиннадцать снимков милого чтения на кухне девчонками в одних трусишках; утром – четыре фотографии крошечной головки ромашки; после – ничего. Это тоже свидетельство, но все-таки дату я взяла из медицинских документов.

В тот магазин мы ходили вместе: я, Макс и наши дочери. Диана – старшая, Алиса – младшая. На пути к дому Алиса захотела выбраться из коляски, и я вела ее за руку. Кажется, в коляску села Диана, обычное дело во взращивании погодков. Я держала куст в локтевом сгибе, и узорчатые листья немного приминались подмышкой, покачивались в такт шагам. Уже перед самым домом, буквально на повороте во двор, навстречу вышла незнакомая женщина. Я совершенно не помню, как она выглядела, только как схватила меня за этот согнутый локоть и вскричала, глядя прямо в диффенбахию:

– Что же вы делаете? Это же яд!

Я отшатнулась, потянув за собой дочь. Сделала лицо «Какая бесцеремонность!» и фыркнула вслух. А женщина приложила руку туда, где обычно представляют местонахождение сердца, и вытянула лицо так, будто перед ней не молодая мать, а сама Екатерина Медичи. Эту сцену прервал муж, он пытался закатить коляску на потрескавшийся тротуар, и грохот раздался эхом. Увидев второго ребенка, женщина перекрестила всех нас по очереди и убежала.

– Что это было? – спросил Максим.

– Больная какая-то, – ответила я. И, поднимаясь на наш этаж, загуглила диффенбахию.

«Сок этого растения ядовит для людей и животных. Попав на кожу, он может вызвать серьезные ожоги. Если сок попадет в желудок, могут возникнуть отек гортани и языка, нарушение зрения, перебои в работе сердца, анафилактический шок».

Я стала больше фотографировать в конце первой беременности, ожидание накопилось во мне, снимки – в памяти телефона. Выложить и то и другое было чем-то естественным. Радость рождения первенца: смотрите, вот пеленальный столик, а это стопка милых детских вещичек. Неужели ребенок будет такого размера?

В конце второго срока, раздутая, отекшая, я потащила нас всех в черемуховые сады. Было слишком жарко для начала мая, фотографы писали на своих страничках, что нужно торопиться: цветы горят и осыпаются. Я забронировала время, обошла два торговых центра в поисках простой, но стильной одежды. В день съемкимы с Максом поругались, я плакала в такси.

До ПДР оставалось чуть больше двух недель, я писала фотографине каждый день:

«Ну дай хоть что-то. Обработай три штучки. Мне только для соцсетей».

Она прислала карточку, где я стою боком, живот облепило белое платье-рубашка, разглядываю ветку черемухи так, будто в грозди маленьких белых пятилепестковых цветочков кроются ответы на все вечные вопросы. Не самая удачная фотография.

Я положила руку на живот – давило и болело не больше обычного. Заглянула в трусы – никаких изменений. Можно было подождать фото получше. Я один за одним открывала посты знаменитых мам-блогерок. Они такие банальности, как черемуховые сады, еще в самом начале 2010-х во время первой беременности постили. А теперь уже вторую, третью, четвертую (!) снимали на Бали, голые, прикрываются большими листьями бамбука. Или в полях лаванды, фиолетовые цветочки упираются головками в лобок. И лица у всех мам такие счастливые.

Я возвращаюсь к своей черемухе и слышу сквозь кадр, как бешено щелкает фотоаппарат, через два дерева орет Диана, Макс отвлекает ее сладостями:

– Скоро, скоро домой. Сейчас мама закончит.

Алиса не собиралась на выход до последнего дня сороковой недели, и я умаялась, растянулась, мечтала разродиться любым из способов, зато успела опубликовать три подборки. Под последней восемьдесят лайков, пятнадцать комментариев – почти все от интернет-подружек. С большинством мы «вместе рожали» первого ребенка, но появились и новенькие, с кем в один год будем рожать очередного. Обсуждать умелки детей, советоваться насчет прикорма. Я захожу в их профили, и там тоже нет лаванды и бамбука, но и черемуховых садов нет. Если так подумать, мои подборки очень даже ничего.

Я приехала в роддом сама в положенный день. Один профессиональный осмотр – и родовая деятельность началась. Второй раз сильно отличался от первого – родила как чихнула. Стажерка, помогавшая акушерке, приложила Алису к груди и спросила:

– Вас сфотографировать?

Это был очень счастливый день.

Я все пытаюсь вспомнить: были ли в том тесном цветочном магазинчике дети? Напрягаюсь, тужусь, но не могу увидеть.

Рассуждаю логически: к входу в магазин ведет лестница без пандуса, коляску мы бы не затащили, а значит, Макс и коляска на улице, но где дети? Стоят с ним, и я тороплюсь, выбираю цветок наспех, пока эти две обезьянки не свели его с ума? Но они так любят заходить в магазины со мной. Наверняка обе, или хотя бы Алиса, напросились. Кажется, со мной зашла только Диана, но стала трогать керамические горшки, облизала статуэтку с лягушкой, и я ее вывела наружу. А может, это было в другой раз…

Как же узнать, видела ли продавщица моих детей? Если да, то это и ее вина.

Я рассказала о яде мужу, и мы рассудили так: ни один комнатный цветок в доме не предназначен для питания; если уж стремиться к идеалу, то стоило бы выкинуть все моющие и чистящие средства, а ножи заменить на палки; и вообще, с каких это пор мы принимаем во внимание мнение постороннего человека? Мы даже отказались кормить борщом пятимесячного ребенка (посоветовала мать мужа) и откусывать младенцам ногти вместо стрижки (моя мать), а тут какая-то незнакомка.

Диффенбахия осталась.

Но все же я, подстегиваемая скрываемым где-то глубоко внутри здравым смыслом, убрала ее на самую верхнюю полку в спальне, над моим рабочим откидным столом. У девочек не было возможности добраться до цветка, даже поставив стул на стол – он бы тут же сломался.

Ничего бы не произошло, если бы я сама не спустила ядовитый лист прямо на уровень детских ртов.

Дети глотают:

фигурная насадка на карандаш, половинка футляра от шоколадного яйца, магнитные шарики, резиновый мячик, колпачок от авторучки, иголка, новогодняя игрушка, пластиковая свистулька, канцелярская кнопка, кольцо от спиннера, плоская батарейка, подшипник, камни, монетки (очень много монеток), бусинки, пуговицы, детали конструктора, детали пластиковых игрушек, обручальные кольца родителей.

Дети травятся:

таблетки, мышиная отрава, сушеные мухоморы, слайм, техническая жидкость, средство для прочистки труб, средство для очищения накипи, дурман-трава, сок ядовитых растений.

Мой ребенок не первый и не последний. А я не первая, не последняя и не единственная мать. Дети травятся и дети глотают то, что не должны глотать, каждый день, каждую минуту. Прямо сейчас.

МВД по Якутии сообщает: трехлетний ребенок добрался до ртутного градусника и откусил наконечник, малыш госпитализирован. В комментариях к посту об этом в Инстаграме[1] популярного российского издания для родителей матери рассказывают свои истории недосмотра, в основном про монетки и магнитики. О матери ребенка из Якутии я ничего не знаю и не могу узнать по сухим статьям. А женщины в комментариях сыпят деталями: я онемела, рыдала, до сих пор трясет.

Соцсети честнее медиа.

Был такой флешмоб – #янеидеальнаямать. Началось все довольно безобидно: женщины каялись в картошке фри на ужин и нежелании гладить пеленки. Но, как в игре про сломанный телефон, каждая последующая мать писала все откровеннее и изначальный смысл потерялся. Конец флешмоба окропился признаниями в физических наказаниях, намеренном оставлении в опасности и ненависти к одному только виду собственного ребенка.

Стоит приоткрыть форточку, и штормовой ветер найдет лазейку, разнесет всю оконную группу.

И я не идеальная мать. Была ею еще до диффенбахии. Я выбросила тысячи подгузников в обычный контейнер у дома, скупала пюрешки в паучах коробками – называла их «космопакетами» и, выдавая малышкам, напевала: «До чего дошел прогресс». Выбирала маленькие яркие тетрапаки вместо одной экологичной бутылки. Даже если представить, что я ничего не имею против природы, мне просто нравится вытаскивать вкусняшку из рукава, как фокусница, размахивать ею перед лицом ребенка и видеть эту восхищенную улыбку, этот искренний восторг. А возможность выбросить тару вместо бесконечной мойки-сушки контейнеров и бутылочек радует меня саму.

Но стоит мне чуть легче жить, как руку уже обжигает хлесткий удар – так нельзя. Страдай и трудись. Первый же день в детском саду заканчивается просьбой воспитательницы скинуть в общий чат фотографию всей семьи и рисунок для выставки «Мы природу бережем»:

– Давайте покажем, как семьи Красногвардейского района заботятся о планете.

«Мусорной реформы» у нас еще нет, а ты есть. И я страдаю, и я тружусь. Все родители уже скинули подделки под детские каракули с высаженными деревьями и кормлением птичек. В поисках идей читаю статью за статьей:

10 многоразовых предметов для каждой мамы

Чем мыть ребенка, чтобы не вредить природе

Экоальтернатива подгузникам

Экоальтернатива мылу

Экоальтернатива посуде.

И почему мы действительно всем этим не пользуемся? Корзина на Алиэкспрессе переполнена бамбуковыми трубочками в пластиковой упаковке, хлопковыми ватными дисками в цветном полиэтилене, наклейка в подарок, многоразовыми ватными палочками, что выглядят как инструмент пытки, в пластиковом корпусе. Переполнена, но так и не оплачена.

Я редко жалуюсь маме на подобные мелочи, мы давно живем далеко друг от друга, и на видеозвонках хочется говорить о хорошем, но это прорывается. Мама отвечает:

– Просто намотай ватку на спичку, как мытебе в детстве делали.

Как 30 лет назад.

– Это про образ жизни, мама. Не из бедности, а, наоборот, из такой сытости, что нужно опять в бедность. Мы вредим экологии, и поэтому экология вредит нам, – я многозначительно замолкаю, – ты же все понимаешь.

Она понимает.

Дети глотают, и дети травятся. Дети питаются отравой, дети дышат ядом. Пока дети спят, их убивают аллергены; пока дети играют на улице, их калечат выхлопные газы с ближайших дорог. Я не идеальная мать. Мир на грани экологической катастрофы, а мне так сложно сделать хоть что-то для лучшего будущего собственных детей.

В каждой статье про отравленцев и проглотышей читаю: «Ребенок остался без присмотра». Но что конкретно это означает? Родитель был в соседней комнате? Или в соседнем городе? Дети находятся под присмотром родителя, только ко гда он глядит на них в упор. Стоит зайти в туалет, например, защелкнуть дверь, сесть на унитаз, и вот уже «ребенок остался без присмотра».

Является ли преступлением акт дефекации, если ты единственный взрослый в доме? Или это только нежелательное и потенциально опасное поведение? Можно ли сказать, что ты плохая родительница, если захотела умыться, сполоснуть блевоту с плеча в коротком душе, поговорить с матерью по телефону (умер пес, ваш старый домашний питомец, и ей нужно было утешение)? Что из этого уважительная причина, а что нет? Есть ли какая-то формула вычисления коэффициента уважительности для причины оставления ребенка без присмотра? Если есть, то какие там переменные?

В интервью проекту «ещенепознер» Людмила Улицкая[2] рассказала, как оставляла спящих детей ночью одних дома, пока сама уходила «жить своей жизнью»:

Я делала все, что полагается делать матери, но на самом деле главная идея была уложить их спать и ускакать. То есть то, за что сегодня женщин ведут на Западе в полицейский участок (…).

Дети Улицкой живы-здоровы и с мамой дружат. Это кейс, в котором не произошло негативных последствий. Они не засунули спицу в розетку, не выпрыгнули из окна, не перерезали друг друга ножами. Ни у кого не случился внезапный отек Квинке посреди ночи. Ребенок не перепугался до моральной травмы, оттого что мамы не было рядом.

Ошибка, не приведшая к негативным последствиям, и не ошибка вовсе. А жизненный опыт. В этом случае еще и интересная байка. Лишь стечение обстоятельств отделяет женщину с жизненным опытом от женщины с чувством вины.

Года через полтора после отравления Алисы я снова была в больнице, но уже с другой дочерью – пневмония. Мы провели в инфекционном отделении немало времени, но когда тревоги отступили, воскресенье в затихшем здании не казалось таким уж плохим днем. У нас были отличные соседки по палате, все дети – примерно одного возраста. Страшно сказать, но в этот день мы отдыхали. Я прочитала целую книгу зараз! И спала после обеда. А проснувшись, долго смотрела, как розовое солнце наваливается на соседнее крыло выстроенного буквой П здания.

С ближайшей соседкой, чья тумбочка стояла стенка к стенке с нашей, мы через день бегали в Пятерочку у больницы. Одна закупается на двоих, вторая присматривает за детьми. Ее дочь знала наизусть несколько стихов Пушкина и, как только синусит перестал быть острым, прочитала их с выражением, стоя в центре палаты.

Тот день, такой солнечный, такой редкий для октябрьского Петербурга, мы придумали завершить стаканчиком кофе из автомата в холле. Взяли девчонок и десятирублевые монетки для аппарата с крошечными игрушками в пластиковых шариках. Спустились.

Холл уродовала самодельная оранжерея из комнатных растений. Такие бывают во всех больницах, будто на нагромождение коричневых пластиковых горшков и тонких необтесанных реечек есть какой-то госзаказ. Диффенбахия там тоже была. Огромное старое дерево в углу, перевязанное полоской ткани от казенной простыни или наволочки, как солдат из старых советских фильмов. Теперь я везде замечала и удивлялась – как же часто люди заводят этот цветок. Хоть хватай за руку и кричи:

– Что же вы делаете? Это же яд!

Когда шум автоматов стих и мы сидели на узких лавочках и дули в бумажные стаканчики, я услышала глухой ритмичный стук, идущий откуда-то справа, а потом увидела и его причину – женщину в глубине коридора. Она билась в стены и двери, словно голубка в прозрачное оконное стекло, – не замечала преграды. Никак не могла попасть в дверной проем, но в то же время как будто и не пыталась.

Соседка отвлеклась на детей, один из шариков не хотел открываться и выпускать игрушку, так что я одна, словно завороженная, пошла на стук тела о стену. Я не успела дойти и ничего не успела понять, как к женщине подбежали двое мужчин – сотрудники ДПС (три буквы написаны на спинах) и, взяв Голубку под руки, буквально подняв ее над полом, унесли.

Вместе с соседкой мы направились в сердце оранжереи – к охраннику. Полноватый мужчина сидел за обычной школьной партой, прятался за толстым сборником кроссвордов. Когда мы 
подошли, он свернул книжицу в дудочку и с не скрываемым жаром принялся рассказывать.

Петербуржцы редко игнорируют солнце. Каждый темный полдень ноября будешь припоминать свет, что упустил. Потому в такие дни в городе всегда людно: стоят-болтают, сидят по лавкам, прогуливаются.

В маленькой железнодорожной станции признать Петербург можно разве что по погоде: никаких колонн, исторических зданий и водных каналов. Мне больше напоминает Воронеж. Бабули тянут тканевые тележки, подростки ходят с usb-колонками на полную громкость.

У Голубки тоже музыка – в наушниках. Что она слушает? Может, You Should Be Sad Холзи? Раньше мне под нее всегда шлось бодрее. А в такой день точно хотелось идти быстро, в такт музыке, смотреть, как пружинят надувные колеса коляски от еще теплой земли, щуриться на солнце, на секунду будто теряя зрение. Улыбаться последней капле золота с неба перед месяцами гнетущей темноты.

Вряд ли те, кого позже назовут очевидцами трагедии, кричали, но они уверены, что хотя бы окликали женщину. Они показывали пальцем на красный сигнал светофора железнодорожного перехода. А она все равно шла дальше. Видимо, это были хорошие наушники, с шумоподавлением. Сапсан, рукотворный сокол, такой же молниеносный и хищный, за долю секунды снес только-только коснувшуюся настила вдоль рельс коляску. Женщину отбросило потоком воздуха. Ее одиннадцатимесячная дочь, быстро синея, покатилась в канаву.

День начинается с секунды, в которой я обтираю руки кухонным полотенцем, на столе тарелки, а на плите жареная картошка: скоро ужин. Подвывая, входит Алиса с вываленным бледным языком, с капающей слюной. Уже без способности произносить слова.

Что было до этого момента, я не помню, и это странно. Вообще-то все материнские будни начинаются и заканчиваются одинаково. Попросите мать описать один свой день, и вы узнаете, как проходят все ее дни, за исключением чрезвычайных обстоятельств.

Может, я не помню начало этого дня именно из-за чрезвычайности и именно из-за обстоятельств? Могу ли я в таком случае предположить, каким был мой день, опираясь на все остальные самые обычные дни? Остались ли от того дня хоть какие-то зацепки, детали и хлебные крошки, что помогут мне все понять сейчас, раз не вышло тогда?

Если бы мы были героями новостной заметки, мне бы хотелось, чтобы за стандартными формулировками следовало объяснение: в какой именно момент и почему я оставила дочь без присмотра. Но на память опираться не получается. Была это психологическая защита или какая-то иная форма сохранения рассудка, но я не могла вспомнить события утра и дня даже тем же вечером, оправдываясь перед мужем, бригадой скорой помощи, врачами и полицейскими. Я все повторяла:

я не знаю как это произошло

я не знаю как это произошло

я не знаю как это произошло.

Передо мной лежит листок со штампом Детской городской клинической больницы № 5 имени Н. Ф. Филатова. Он гласит, что пациентка в возрасте 2 лет и 2 месяцев поступила с подозрением на ожог ротоглотки и пищевода. Что 10.08.2020 года приблизительно в 16:00 она съела (дальше одно слово неразборчиво, кажется «прожевала») лист диффенбахии.

В 16:00? Я накрывала стол к ужину!

Усомнившись в правдивости документа, открываю переписку с мужем в Телеграме. В то время он работал в офисе, и мы писали друг другу буквально обо всем: где находимся и куда собираемся пойти, сиюминутные мысли и новости, которые нужно обсудить вечером, списки покупок и дел. Не знаю, нормально ли это, но сейчас такая дотошность оказалась полезна.

Ранним утром, пока Максим едет на работу, а дети спят, я делаю заказ в онлайн-магазине.

Мемы, обсуждение списка продуктов на неделю.

Около 11 утра мы коротко проходимся по политической повестке: за день до этого, 9 августа, в Беларуси начались протесты.

В 11:39 я с детьми на прогулке: присылаю тусамую ромашку, и несколько сообщений мы обсуждаем отличие режима съемки «48М» от стандартного «Фото».

Через 27 минут присылаю голосовое на 1 минуту 22 секунды, в котором рассказываю о падении Алисы с детской игровой установки. Она успела выставить перед собой руки, но все же испугалась и заплакала. Рассказываю подробно, со всеми деталями. Слушать свой голос всегда сложно, а такой подавленный даже как-то жутко:

«Обработала царапинки на руках, их буквально две штучки, и прям крошечные. Приклеила пластырь тот, детский, помнишь, для прогулочной аптечки покупали? Хорошо, что я ее не забыла. Алисе нравится Микки-Маус на пластыре. Дала конфетку».

В обед еще немного перебрасываемся политическими мемами. Между обсуждениями я упоминаю, что уложила детей на дневной сон и села за работу.

Еще одна ниточка.

Проверила Гугл Документы и почту. Действительно, 10 августа я написала и сдала очередной текст.

В самом начале первой беременности токсикоз отчетливо дал понять, что не позволит работать дальше трех метров от унитаза. Я начала искать удаленку. Смогла устроиться рерайтером в компанию, изготавливающую БАД от младенческих колик. Ничего сложного: неоригинальные тексты на сайт про выбор идеальной коляски и первых резиновых сапожек. Из новостной повестки только пособия.

Начальник, мужчина с заметной шепелявостью и намечающейся лысиной (судя по телефонным переговорам и аватарке), на вопросы о чуть более серьезных темах отвечал:

– Ну сасем фсе эти гадости, а? Фесь этот негатиф? Мы не долсны тыкать ф нос сем-то плохим, мы говорим о сясье материнства. Ты сто, не хосесь сясья? Ты хосешь только гофно? Да, Таня? Да?

– Нет, конечно. Я хочу счастья.

Кто же не хочет счастья в материнстве? Кто скажет: я хочу говна?

Муж говорит, я сама хочу страдать.

Я собиралась, швыряла в сумку пауэрбанк, кошелек и наушники, еле сдержалась, чтобы не кинуть пудреницу, – именно так разбила предыдущую.

– Ты сама все берешь на себя, а потом жалуешься, что устаешь, – сказал он.

Нет, я не устаю от чего-то. Усталость перманентна. Нет секунды, в которой я не вымотана, просто иногда даже этот, уже привычный, уровень истощения превышен. Бордово-красный столб пересекает высшую отметку стремительно и внезапно для всех, даже для меня самой. Тогда наступает время ссоры и время отъезда.

– Так если переложить дело на тебя, нужно сначала напомнить, потом подробно рассказать, как его сделать, потом проконтролировать, потом переделать, потому что все было сделано неправильно.

– То есть ты хочешь сказать, что я вообще ничего не делаю?

В то утро я ничего не сказала. Поцеловала спящих детей в сухие лбы, но без особой нежности, на мужа даже не посмотрела и уехала на Балтийский вокзал.

В Ленобласти живет моя подруга. Поездки к ней – порция сиюминутного узнавания давно прошедших событий, сплетен об одногруппниках, всей теплоты студенческих времен. Десять лет назад, в Хабаровске, я обрела мужа и будущего отца моих будущих детей, профессию и подругу. Спустя годы и тысячи километров мы снова оказались рядом, но не из-за метафор о дружбе и студенчестве, а просто по месту работы своих мужей.

Всю дорогу до вокзала напускаю на себя максимально отрешенный обыкновенный вид. На входе театр безопасности: рюкзак на ленту, телефон в лоток и через рамку. На кассе театр вежливости: ваш студенческий – ой, ну что вы, так давно это было.

Электричка набирает ход. Локомотив с трудом тянет человеческую тяжесть мимо гаражей, ангаров, где принимают лом черных и цветных металлов. Черепица, кровля, печи, котлы, дымоходы. Грязные вывески заслоняет луч солнца, но я не помню, какой это был месяц. Неужели июль? Даже если я выезжала темным ноябрем, приезжала солнечным летом. Где воздух чище, свежее, дышится лучше и вообще радостнее.

Или я все это выдумала. Даже солнце. Даже июль.

Отсюда кажется, что никакой смены времен года не существует. Одна бесконечная зеленая муть. Склизкие водоросли щекочут подмышку – мне не смешно, но уже и не противно. Осевшая тина обвивает щиколотки, а еще молодая тянется вдоль моего тела.

И вдоль путей тянется трава. Та, сухая, с пушистыми головками. На минуту солнце перекрывает проходящий мимо поезд, и от его тени становится приятно. Вновь открывшийся вид на гаражи подсвечивает бюст Ленина без постамента. Он лежит на боку и смотрит в небо пустыми белыми грубо окрашенными глазами. Щурюсь, даже сейчас, думаю не без удивления, но все же с легкой надеждой: все вожди конечны.

Ближе к окраине города по земле расползаются мусорки и кучкуются новостройки. Не поймешь, какие строятся, а какие уже готовы, и те и другие выглядят обкусанными. В электричке пожилые покупают всякую нелепицу у громких продавцов: вертолетики и вертушки для внуков, сумки хозяйственные, очки, шариковые ручки, полотенчики, носки, лампы, которые экономят 35 копеек каждый час, антинакипин, налобный фонарик, мочалочку в вакуумной упаковке производства Москва. Неужели никто из них не слышал о вреде для экологии? Но ведь раньше как-то без всего жили и нормальными выросли. Или только мы не растем нормальными, а они, раз уже выросли, – нормальные?

Странные мысли появляются, когда голова ничем не занята. Редкие выходы на пару часов, и те в пределах района, – вот моя обычная свобода. В самые плохие недели даже поход до аптеки – прогулка. Да, я знаю о существовании нянь. На праздники мы с Максом приглашаем бебиситтерку из Kidsout, чтобы сходить куда-то, но это не что-то постоянное. Не то, что освобождает твой разум.

Только однажды мы решились и наняли очень молодую девушку. Мне нужно было обследоваться – отголоски послеродовых осложнений, больницы занимали по несколько часов почти ежедневно. В день, когда я получила от гинеколога долгожданное «полностью здорова», няня вручила мне детей на детской площадке, хотя прогулка не оговаривалась. Она сказала, что больше не придет. Я села рядом с желто-синими качелями и разрыдалась. Дома меня ждал отравляющий до слез запах кала и залитый моющим средством плед. Кое-кто из детей вычистил содержимое подгузника и размазал по тому, что было рядом.

Зачем я снова это вспоминаю?

– Приве-е-ет! – подруга встречает на вокзале.

– Приве-е-етики! – мы наигранно целуемся в щеки.

– Ты прям такая стильная.

– Брось, что дети не успели изговнякать, то и надела.

Мы прогуливаемся по недавно построенной набережной вдоль крошечной речки, какие в моем детстве называли Вонючками и не обращали на них никакого внимания. Я делаю несколько фотографий для Инстаграма[3] на фоне ровных свежих досок и зеленых кустиков, обрамляющих коричневую воду: красивое фото красивой мамы во время красивого выходного. Единственного выходного за много месяцев.

Я делала так в юности. Выходила из дома и кутила как могла, зная, что не вернусь к назначенному родителями времени, проведу следующие две недели под домашним арестом, истоскуюсь по свободе и все начнется сначала. Я уходила из военного городка на гражданскую часть поселка, гостила на дачах, танцевала в ДК 50-летия Октября – в «полтиннике», напивалась ДВ Крепким. Мне и так несладко живется, думала, а так хотя бы повеселюсь, с последствиями можно разобраться и потом. Хорошо, что теперь я взрослая.

Мы идем в магазин. Покупаем кило пельменей, багетик с чесноком, творожный сыр и две бутылки белого вина. В квартире Алены и ее мужа красные стены и красный диван, на черную люстру натянуты красные стринги. Я шучу про red flags, Алена говорит – к деньгам. Я ставлю будильник на время за час до отправления обратной электрички, чтобы начать прощаться, и за двадцать минут, чтобы пойти на вокзал. В шторке висят сообщения от Макса: фотки детей, описание обеда и планы на ужин, рассказ про мелкие пакости и смешные словечки. Отправляю смайлик-сердечко и больше смартфон в руки не беру.

Я пью чуть быстрее и, когда вино заканчивается, лезу воровать стопочки из заныканной Алениным мужем бутылки с чачей.

– У меня больше нытья, – оправдываюсь, – еще и дети.

Она читает только что пришедшее сообщение от мужа с оправданиями в том, почему он сегодня снова задерживается. Мы вместе допиваем чачу.

Первый будильник звенит, когда я пытаюсь намазать творожный сыр на крошки от хлебцев – чеснок с багетика неприятно поднялся наверх, и хочется заесть. Я провожу оттопыренным мизинцем по экрану, сотрясаясь от хохота. Второй будильник принимаю за первый. Замечаю несостыковку случайно, когда уже для фокусировки нужно прищуриться, экран загорается от очередного уведомления – большие белые цифры скачут. Я прислоняюсь к стене и считаю на пальцах: электричка уходит через девять минут. Алена фыркает:

– Добежим за четыре.

Машины сигналят, когда мы перебегаем на красный, и редкие вечерние прохожие прижимаются к краям тротуара. Все внутренности трясутся, и я одновременно хочу пи́сать и блевать, в голове картинки худшего – как опаздываю, остаюсь ночевать у Алены, самый ранний поезд в шесть утра, буду дома только к девяти. Все уже встанут.

– Через турникет долго, прыгай через забор! – Алена машет охраннику вокзала, тут все всем знакомые. – Твоя платформа вторая.

– Их тут всего две, и только на одной электричка, дура!

– И я тебя люблю. Приезжай еще, – слышится уже позади, за забором.

Я вбегаю в ближайший вагон под красный свет и пиканье двери, до своего места еще надо дойти.

Изображение за окном качается, мутно. Чтобы меньше укачивало, смотрю вперед, в просвет между сиденьями. Там три места занимают женщина и двое ее детей: мальчик и девочка, постарше моих будут, может, лет 7 и 9 уже. Женщина косится, поджимает губы, но времени на меня у нее толком нет. Старший никак не может подключиться к вайфаю и просит помощи, младшая потеряла розовый выделитель для своего блокнота с анимешными девочками и переворачивает весь рюкзачок. Сквозь перебои в сети до женщины пытается дозвониться и сказать что-то важное тот, к кому она едет. Понимаю, сестра, мои дети тоже всегда со мной. Они с мультиками и планшетом ждут, пока меня подстригут; пока я отправляю маме посылку – долго заполняю все поля на коробке; пока я у врача, краснею и глубоко дышу с задранным лифчиком.

У меня есть пара часов протрезветь настолько, чтобы доехать от вокзала до дома и не упасть под последний поезд метро, а потом дети снова будут со мной.

Засыпая, думаю об Алене. Мы родились в один год, у нас дни рождения с разницей в неделю. У нее есть сестра – и у меня есть сестра, ее семья не богаче и не беднее моей, Алена тоже вышла замуж на последнем курсе универа. Завтра утром она будет спать сколько захочет, а я – сколько позволят. Сейчас она даже не обязана возвращаться домой. Может зайти к другой подружке и пить дальше с ней. Я тоже хочу пить дальше.

Если вы видите пьяную женщину в электричке, не думайте о ней плохо. Завтра вместе с похмельем уйдут все сомнения, и она снова станет счастливой в своем материнстве. Когда мой начальник спрашивал, неужели я хочу только говна, он точно был не прав. Я хочу счастья. Я ответственно раз в полгода собираюсь, выезжаю, тружусь и возвращаюсь к своему материнству счастливой.

Но если бы начальник сказал:

«Понимаешь, как бенефициар патриархата я хочу, чтобы ты думала о репродукции только как о благе и ежедневно бесплатно работала во имя капитализма, при этом мне важно, чтобы ты не догадывалась о том, что испытываемые трудности нормальны и с ними сталкивается множество женщин, мне нужно, чтобы ты стыдилась своих чувств, ни с кем ими не делилась и продолжала рожать-растить- рожать-растить, принося реальную финансовую выгоду только тем, кто вообще не может извлекать из себя ребенка».

Наверное, я ответила бы иначе.

Рассудила бы, что иногда полезнее честно взглянуть на неприглядную правду. Прекратила бы участвовать в создании Легенды о легкости и естественности материнства. Перестала бы сама в нее верить. Провела иначе те девять месяцев, что тело отторгало временного пассажира, и все годы после.

Но он не так сказал. И никто так не говорит.

Никто на самом деле так не говорит.

Параллельно с работой объясняю мужу, какую медицинскую карту нужно купить в канцелярском для устройства Дианы в детский сад. Эти сообщения написаны уже после четырех часов дня. С листком из больницы не сходится. Медицинские работники ошиблись. Вот удивление, правда?

В 17:37 мы подбиваем финальный список покупок. Я пишу, что на ужин жареная картошка, салат из огурцов, помидоров и сладкого перца. Точно нужно купить молоко и черный хлеб, путем долгих переговоров сметану решили не брать. Планируем завтрак, решаем выпить вина, но за ним, как и по всему остальному списку, как и на почту за очередными посылками с Алиэкспресса, муж так и не успеет сходить.

В 19:09 я отправляю шестисекундное голосовое: «Максим, Алиса съела диффенбахию. Ту, которая ядовитое растение. Беги домой».

Мать и бабушка из Сибири четыре дня пытались лечить обварившегося кипятком ребенка, пока он не умер.

Эта история меня зацепила, пусть ее героиню я никогда не видела, хотя бы мельком, как Голубку. Может, включилась жажда справедливости, ведь хранители Легенды о легкости и естественности материнства набросились на этот случай невероятно рьяно. А может, меня поманил счетчик совпадений: матери погибшего мальчика 29 лет, как и мне, а обстановка ее комнаты магическим образом переплетается с моим «преступлением».

Трагедия Сибирячки в случайности, стечении обстоятельств и неверных решений. Четырехлетний мальчик каким-то образом обжегся кипятком из чайника в доме бабушки, и женщина принялась лечить его понятными способами: пантенолом и ибупрофеном. Через четыре дня мальчик умер.

Я прочитала все комментарии на региональных новостных порталах и под постами в соцсетях.

Соцсети злее медиа.

Проклятия, пожелания смерти, оскорбления, подробное описание насилия, которое комментатор хочет совершить в адрес женщины, грамотно сформулированные предложения по ужесточению наказания за оставление ребенка в опасности или причиненный ему вред, даже по неосторожности. Последнее особенно пугает.

Не знаю, как много людей, таких же как я, читают эти новости без ненависти. Нас не видно, мы молчим. Лишь однажды пользователь Гость спрашивает:

«зачем вы пишите такие ужасные вещи? чего вы хотите этим добиться? а что если она это прочитает?»

А olga1974 отвечает:

«вряд ли она это прочитает. женщина сына сегодня потеряла все таки».

Трудно не согласиться. Но я это читаю. И другие матери это читают. Зачем? Почему нам так интересны все эти статьи, посты и комментарии? Наверное, мы надеемся, что на этот раз в конце все будет иначе. Окажется, что ребенок не умер, а в коме, и через месяц выйдет статья об успешном выздоровлении. Чтобы узнать, что ребенку потребовалась только операция и через неделю все отправились восстанавливаться домой. Чтобы в сотый раз прочитать банальные советы заведующего таким-то отделением такой-то больницы, как не допустить травматизации ребенка в бытовых условиях, ведь суть статьи была такой ничтожной, что журналисту пришлось добивать знаки хоть чем-то: ребенок выжил и даже относительно здоров.

Комментарии мы читаем в надежде, что на этот раз мать окружат поддержкой и заботой. Что хороших комментариев будет больше, чем плохих.

Под новостью о сыне Сибирячки с трудом, но все же нахожу сообщение про мягкие облачка для мальчишки без пожелания смерти матери в этом же предложении, переношу его в вордовский файл, страницу печатаю и вешаю на пробковую доску над рабочим столом. Ровно под тем местом, где два года назад стояла диффенбахия.

Единственную фотографию, прилагаемую к новости почти всеми изданиями, сделало Управление СК РФ по Красноярскому краю и Республике Хакасия. Как я понимаю, на ней комната женщины.

На бежевой стене, за телевизором, несколько полотен темно-коричневых обоев с орнаментом. Такой дизайнерский прием: акцентное выделение части или всей стены при однотонности и даже блеклости остальной комнаты. Эти темно-коричневые обои, честно говоря, приклеены абы как, не очень ответственно, рисунок между полосами не состыкован, то тут, то там торчат обрезанные головы цветка. Ирония ли, совпадение, судьба, но весь орнамент – это орхидеи.

Большую часть пространства занимает разложенный диван, аккуратно застеленный покрывалом, напротив два кресла – тоже с накидками. Кресла зажали комод с телевизором, рядом примостился журнальный столик, забитый всякой бытовой мелочью. В углу старенький холодильник под цветной самоклейкой, и он не выглядит неуместным, я уже много лет держу холодильник в прихожей и жизнь людей с маленькими кухнями прекрасно понимаю.

Напротив холодильника, в углу, вездесущий стол-книжка, разложенный наполовину. На его лакированной поверхности еще лежат раскраски и фломастеры (не тут ли мальчишка проводил свой последний вечер?). Стык стола и стены украшают два огромных горшка с цветами. Другими – поменьше – заставлен подоконник, это видно сквозь тюль.

Мне стало интересно: вела ли Сибирячка страничку в Инстаграме?[4] Фотографировала ли крупные водяные капли во время полива этого ряда цветов? Нравилась ли ей вообще эта комната? Добавляла ли она размытие на неровный стык обоев, чтобы не было так заметно?

Все в этой комнате простое и понятное, обязательный набор бытового минимума. Но я знаю, я вглядываюсь в это фото и чувствую, что тонкая ткань на окне не для того, чтобы рассеять свет, а частокол горшков не для очистки воздуха. Весь мир катился под горку, а они сидели среди диковинного и экзотического. Эти самые орхидеи по стенам, обивка дивана и кресел с животным принтом – помесь тигра с леопардом, цветы на столе, рядом с раскрасками, плотные и мясистые – замиокулькас и (ирония ли, совпадение или судьба) диффенбахия.

Что же вы делаете? Это же яд.

До переезда в Петербург мы жили в совсем не живописных районах, одинаковых независимо от города. Серые спальные башенки, тонкие осыпающиеся панельки, две качели перед домом, на лавочке у подъезда не бабушки, а алкаши. А теперь в квартале от двушки на Новочеркасской билась Нева – пять минут пешком до ближайшего разводного моста. Баржи деловито везли гравий и бревна. Чем не сказка? Первые месяцы мне казалось, что можно пускать титры:

И переехали они в Санкт-Петербург, и жили они долго и счастливо.

Квартиру на Новочеркасской помог найти бывший однокурсник мужа, он тоже бежал с Дальнего Востока. Его друг, молодой холостой парень, как раз съезжал, а тут приезжая семья с двумя детьми ищет квартиру в абсолютно незнакомом и очень дорогом городе. Там, где у него хранился велосипед, поставили кровать старшей, на месте гантелей и напольного зеркала – кровать младшей, кухонный стол выдвинули, ведь теперь ему принимать не одного человека, а четырех.

В районе всего одна детская площадка, и та не очень подходит для малышей. До поликлиники, ровно как и до парка, идти через подземный переход – в полозья помещаются только задние колеса коляски. Надземный переход, конечно же, есть, но до него нужно делать слишком большой круг, который я все равно совершала, когда возила две сцепленные друг с другом коляски, ведь старшая еще не могла ходить долго, а младшая не умела вообще. Обычное дело во взращивании погодков.

Особенно удручало внутреннее убранство квартиры. Даже в той части комнаты, где обои не отклеивались, а паркет не выскакивал от малейшего нажима детских ножек, сфотографироваться удачно не представлялось возможным. После каждого снимка я тратила время на обработку: высветлить стены, замазать пятно на потолке, удалить безвкусно торчащую в углу старую лампу. Контраст, экспозиция, зернистость. Красивая фотография красивой мамы в красивом доме стоила больших трудов.