Снег, который мерцал

Пролог

Мы с Римой жили в небольшой двухкомнатной квартире, где стены были пропитаны ароматами кофе и её духов. На протяжении двадцати семи лет, утро начиналось одинаково – как ритуал. Я просыпался за час до будильника, чтобы приготовить завтрак: тосты с маслом и чашку кофе с добавлением чайной ложки сливок и половиной сахара. Именно такой кофе она любила – терпкий, с едва ощутимой сладостью.

Мне было важно не просто проявить знак внимание или заботу, но и увидеть её взгляд с утра. Даже придумал себе примету: «Если я поймаю её взгляд, день пройдёт легко, и я вернусь к ней живым». Так я каждый раз старался первым заглянуть в её глаза.

То утро ничем не отличалось от других. Я выскользнул из комнаты тихо, боясь нарушить её покой. Когда завтрак был готов, выключил будильник за минуту до сигнала, давая Риме немного времени ещё поспать. Она всегда ценила этот жест.

Я посидел рядом, наблюдая за тем, как кудрявые локоны обрамляют её умиротворенное лицо. Насладился её спокойным дыханием. Только потом я осторожно поцеловал её в висок и прошептал:

– Просыпайся. Освети мой день сегодня.

Она едва заметно улыбнулась и приоткрыла свои серо-голубые глаза. Взглянула не на улицу, как делала обычно, а прямо на меня. И тогда я облегчённо вздохнул – день не принесет бед.

Завтракали мы молча. Не потому что нам нечего сказать, а потому что слова были не нужны. Просто были вместе, и этого хватало.

После, я ждал, пока Рима соберётся. Она всегда спешила, но не из-за опоздания, а чтобы не заставлять меня ждать. Перед выходом постоянно теряла ключи, ручку или блокнот. Но я не торопил. Молча находил потерянное и клал на видное место – так, чтобы она нашла сама. Это, для неё, и было самым важным – найти самой.

Когда я закрыл дверь и дважды проверил замок, Рима, наконец, заговорила:

– Сегодня приду позже, у меня факультатив в десятом классе. Представляешь – весь класс записался!

– В этом нет ничего удивительного. Твои уроки нравятся детям, – ответил я, открывая дверцу машины. – Во сколько тебя забрать?

– Думаю, часов в восемь освобожусь.

– Хорошо. Я приеду.

Но Рима не закончила:

– Знаешь, все дети такие уникальные. Например, Сашка Смирнов в седьмом классе учится. Он пишет четверостишья… Глубокие, наполненные смыслом. Я уверена, если будет продолжать, станет настоящим поэтом.

– Стихи? – переспросил я, заводя двигатель.

– Да, конечно, – она порылась в сумочке и достала потёртый блокнот. – Вот послушай:

"И вот однажды он пришёл,

Как снег, мерцающий во тьме,

И залечил больному раны…

Оставил теплоту в душе"

Я замер, глядя на блокнот в её руках. Эти строки будто пронзили меня насквозь.

– Почему оставил? – спросил я, чувствуя, как дрожь пробежала по телу. – Разве тот, кто пришёл, не остался с раненым до конца?

Рима задумалась, её пальцы слегка теребили край блокнота.

– Он говорит, что нет, – ответила она мягко. – Миссия была лишь помочь раненому, когда раны затянулись, тот, кто приходил… ушёл.

Её слова эхом отозвались в моей голове. Я вспомнил свои собственные раны – те, которые я так долго скрывал от всех, даже от неё. На работе я видел слишком много боли, слишком много тьмы. Люди, которые теряли всё. Сломанные судьбы.

Но Рима… она была тем, кто мог меня переключить от этих ужасов. Она не спрашивала, что случилось. Не требовала объяснений. Знала, что я ей не расскажу. Возможно, она догадывалась, но никогда не давила. Просто была рядом. Её улыбка… Её запах… Её звонкий голос… Всё это будто вытягивало из меня каждую крупицу черствости, оставшейся в душе.

Да и честно говоря, я никогда не снимал с неё розовых очков. Мне было легче, когда она думала, что мир переполнен добрыми людьми. Что её ученики станут самыми светлыми из них. Что они изменят этот мир к лучшему. Я знал, что это не всегда правда, но мне хотелось верить, что она хотя бы частично права.

Я ни когда не говорил ей, как сильно она значила для меня. Для меня она была… причалом. Местом, где я мог расслабиться, забыть обо всём. Где я мог просто быть собой. Без масок, без необходимости держать всё под контролем.

– А что, если раненый не хочет, чтобы тот, кто пришёл, уходил? – спросил я тихо, почти шёпотом.

Рима посмотрела на меня, её глаза были полны понимания.

– Иногда мы не выбираем, – сказала она. – Тот, кто приходит, делает это не для себя, а для раненого. Его задача – помочь, а не остаться.

Я опустил глаза, чувствуя, как её слова резонируют с чем-то глубоко внутри меня. Возможно, она была права. Возможно, никто не остаётся навсегда. Но почему тогда её присутствие казалось таким важным? Почему я боялся даже представить, что однажды она может исчезнуть?

Рима сделала паузу, потом добавила задумчиво:

– Знаешь, иногда тот, кто пришёл, оставляет не только теплоту. Он оставляет след. В душе. В сердце. И этого достаточно, чтобы раненый смог жить дальше.

Я кратко посмотрел на нее и сосредоточился на дороге.

– Кстати, – добавила она, – Сашка не единственный. Есть девочка, которая пишет такие сочинения, что мурашки по коже. А ещё один мальчик – читает стихи так, что хочется плакать. Они все невероятны. Каждый по-своему.

Я кивнул, слушая и едва заметно улыбнулся. Хотел запомнить каждую фразу, особенно перед трудным днём. Её слова немного отвлекали от мыслей, которые не давали мне покоя.

Всё дело в том, что неделю назад, проведя операцию по задержанию банды, удерживающей район в страхе, я столкнулся с человеком, которого не смог взять – Кузнецовым Дамиром Сергеевичем, по кличке Кузя. Авторитет местных бандитов. Непредсказуемый, опасный. И именно сегодня предстояла попытка его перехвата.

Я знал его местонахождение. Гараж на окраине города. Сам нашёл его, проверил трижды. Но уверенности это мне не добавило. Кузя был из тех, кто всегда остаётся шаг впереди. И если он ждал нас там – значит, всё было подготовлено заранее.

Я не знал тогда, что это был последний раз, когда мы просто завтракали вместе. Без тревоги. Без вопросов, на которые нет ответа.

Глава 1

За долгие годы службы я усвоил одну простую истину: когда ищешь пропажу, не стоит смотреть под ноги. Правда, как правило, лежит на поверхности, прямо перед глазами – только нужно уметь её разглядеть.

Я сидел за металлическим столом в тёмном помещении, где мерцающая лампа бросала свои тени на стены. Воздух был тяжёлым, будто давил на плечи. Всё было ясно как день: дознаватели говорили, что я прохожу по делу об убийстве как свидетель, но все понимали правду. Любое неосторожное слово, любая необдуманная фраза – и я из свидетеля превращусь в главного подозреваемого. У них хватало улик, чтобы доказать мою причастность: отпечатки пальцев в машине, последняя встреча с ним один на один, свидетели, которые утверждали, что наши отношения складывались далеко не гладко.

Всё говорило против меня.

Нужна была тактика. Что если я скажу, что не помню тот вечер? Что кто-то ударил меня по голове, и всё было смутно, как в тумане? Они начнут разматывать клубок, так же, как это делал я на протяжении нескольких недель. И тогда они увидят, что есть кто-то ещё. Кто-то, кто намеренно убирает свидетелей, чтобы я не нашёл правду.

В кабинет вошёл следователь – мужчина моего возраста. Он закрыл за собой дверь и включил диктофон, на котором загорелся красный огонёк, ознаменовывая начало записи. Я молчал. Спокойно наблюдал, как он подошёл к столу, разложил бумаги и опустился на стул. Его тяжёлый вздох говорил лишь одно: он не хотел долго копаться в этом деле. А значит, я не должен выдавать все свои знания о том вечере сразу.

– Меня зовут Дремской Пётр Николаевич, – глухо начал он. – Я веду дело об убийстве 18 февраля 1996 года. Давайте не будем занимать друг у друга время. Вы скажете, что помните о том дне, а я решу, что делать с этой информацией.

Я молчал. Знал свои права, как себя нужно вести, и равнодушно поднял взгляд на него, показывая, что скрывать мне нечего.

– Вы уже ознакомились с показаниями, которые собрал участковый из Торфяного при фиксации нападения.

Пётр Николаевич кивнул.

– Однако я бы хотел ещё раз услышать это от вас.

Он ловким движением руки отодвинул папку с документами и посмотрел на меня чуть свысока, откинувшись на спинку стула.

– Я плохо помню тот день, – соврал я.

– А что помните? День до? Неделю? Вы показывались врачу?

В голове зашуршали мысли, пытаясь придумать диагноз, из-за которого я иногда теряю память.

– Амнезия, – выпалил я первое, что пришло в голову. – Хроническая.

Следователь усмехнулся.

– И как же вы с амнезией дослужились до майора и резко упали до младшего лейтенанта?

Я покачал головой, чувствуя, что сморозил глупость. Следователь придвинулся ближе, облокотился на стол.

– Демьян, не будем играть в кошки-мышки. Я знаю вашу биографию. У вас нет амнезии.

– Я хочу, чтобы вы знали: я не виноват. Но для этого вам придётся выслушать меня с самого начала. С того дня, когда всё началось. Вы явно знаете не всё, как утверждаете.

Следователь открыл папку с делом и стал перелистывать страницы, читая вырезки из них.

– Вдовец с сентября 1995 года, – он перевернул страницу, – проходили свидетелем по делу убийства вашей жены… – ещё одна страница, – а это интересно: заключение медэкспертизы, которая подтверждала, что вы психически нездоровый человек.

Пётр усмехнулся и перевернул ещё одну страницу, пробегая глазами текст.

– Моё любимое, – подчеркнул он, – превышение полномочий. Что я ещё не знаю?

– Хотя бы причины всего этого, – пожал я плечами.

– Вы считаете, что причины могут оспорить вашу вину?

– Я всё ещё свидетель этого дела, – напомнил я.

– Да, но и так всё понятно. В Торфяном вы убили человека. Единственная причина, которая меня интересует: за что?

– Я этого не делал. Либо мы говорим с самого начала, либо я буду молчать, – начал гнуть я свою линию.

– Мы не на приёме у психотерапевта, чтобы бередить вашу душу, – его голос стал холодным и мрачным.

– Это моё условие. Настоящий убийца ходит по улицам.

В кабинет опустилась тишина, как завеса тяжёлого воздуха. Следователь крутил в руках ручку и отстранённо смотрел по сторонам, видимо считая минуты, чтобы покинуть эту комнату с вынесенным вердиктом.

– Хорошо, – произнёс он наконец. – И с чего же всё началось?

Его лицо стало насмешливым, будто ему ничего не оставалось, кроме как слушать мои "глупые истории" о прошлом, и он искал в них хоть что-то забавное.

– Со смерти Римы, – прямо сказал я. – Мне было сорок пять, когда она сгорела у меня прямо на глазах…

Не буквально – хотя огонь внутри меня не угасал. Я видел каждую секунду её мучений. Каждый взгляд, каждый стон, каждый шепот: «Демьян… прекрати это…» Она просила об одном – чтобы боль закончилась. Но время растянулось, как пытка на медленном огне, и я был бессилен. Месяц больничных коридоров, запаха лекарств и безнадёжности. Месяц, полный отчаяния и надежды, которая умирала день за днём.

После её смерти рухнуло всё.

Здоровье – словно забыло, что нужно служить мне верой и правдой. Карьера – ведь как можно сосредоточиться на расследованиях, если мысли разбегаются, как тараканы при свете? Спокойствие – о нём я теперь вспоминал с горькой усмешкой, будто это был сон, который давно кончился.

У меня с Римой не было детей. Так бывает, когда любишь человека больше, чем тот может дать. Она не могла родить мне ребёнка, но я и без детского топота был счастлив. Потому как ради неё я просыпался по утрам, ради неё проверял замки на дверях, ради неё жил аккуратно, осторожно, будто каждый день был подарен, а не прожит.

Коллеги говорили, что я был хорошим следователем. Более того – одним из лучших. Всегда на шаг впереди, всегда предельно точен. Не потому что гнался за славой или повышением. А потому что понимал, как бы ни складывалась моя работа, вечером меня ждала та, кто мог заговорить со мной так, что мир становился мягче.

Рима преподавала литературу. Говорила о своих учениках с такой любовью, что казалось – они для неё как родные дети. Она никогда никого не осуждала. Не знала злобы. Её душа была настолько огромной, что казалось, может обнять весь мир и согреть своим теплом.

Именно её унесли пули, выпущенные из пистолета одного из самых жестоких головорезов города – по кличке Кузя.

В тот роковой день, соседи услышали крик и сразу позвонили мне. Я приехал почти сразу. Первыми в квартиру вошел отряд быстрого реагирования. А следом зашел я сам.

Кузнецов всё ещё был там – в нашей квартире, будто никуда и не собирался уходить. Сидел на полу, прислонившись к стене. Пистолет лежал рядом. Не спрятан. Не выброшен. Просто оставлен.

Он даже не шевельнулся, когда его окружили. Лишь когда я накрыл его своей тенью, Кузя поднял глаза – холодные, спокойные, будто ничего не произошло.

Никакого страха. Никакого сопротивления. Только пустота. Его не пришлось силой выводить. Он пошёл сам.

Все были в замешательстве.

От Кузнецова ждали всего: побега, угроз, попытки скрыться.

Но он сделал то, чего никто не ожидал. Сдался. И этим напугал больше, чем выстрелами.

Я помню, как Кузя стоял перед судом без колебаний. Не дрожал. Не отводил глаз.

Он говорил тихо, но отчётливо:

«Ты был слишком хорош. Слишком близко подходил. Я не мог позволить тебе продолжать»

Это были первые слова убийцы, которые действительно задели меня.

До этого я слышал только факты: восемь выстрелов. Восемь ран. Крайне тяжелое состояние.

Зал суда. То самое место, ради которого я покинул больницу. Оставил её одну. На час. Может, на два. Точно уже не помню.

Но когда вернулся, не отходил от её постели ни на минуту. Смотрел, как жизнь уходит из её глаз, как тепло сменяется холодом. Последнее слово, которое она прошептала, было: «Люблю». А перед этим – «Живи… в мире ещё столько прекрасного».

Сначала я ждал её во сне. Каждую ночь, закрывая глаза, надеялся, что любимая придет. Но её не было. Только беспросветная темнота. И тогда решил, что она обижена. Что где-то там, за гранью, не может простить меня за то, что не защитил. И я был готов согласиться с этим. Потому что она имела право.

Вскоре пустые сны сменились бессонницей. Я часами листал её блокноты – те самые, куда она записывала всё, что считала важным: строки из книг, цитаты, сочинения учеников. Иногда просто слова, которые ей нравились. Читал их снова и снова, ища в каждом значении ключ к ней.

По инерции делал кофе – с чайной ложкой сливок и половиной сахара, как она любила. Но вкус стал горьким. Словно этот напиток больше не принадлежал мне.

Находил ее вещи, что крылись под тетрадями учеников и клал их на видное место. В надежде, что она сейчас появится и обрадуется находке, как раньше.

Солнце перестало греть. Всё стало серым. Лишь запах её духов в квартире ещё говорил о ней – но даже этот аромат терял силу, превращаясь в воспоминание. Как будто и не было её вовсе.

И только тысячи осколков памяти всё ещё рвали меня изнутри.

Каждый – глубже, острее, страшнее, чем предыдущий.

Напоминая, какой она была, и какой её больше нет.

Неделями я искал себе оправдания. Пытался считать виноватым Кузю. Пытался убедить себя, что всё началось с него. Но сколько бы я ни цеплялся за эту мысль – она не держалась.

Я приостановил свой рассказ, внимательно вглядываясь в следователя. Понимал ли он теперь, что моё психическое состояние пошатнулось после потери самого близкого мне человека? Но его лицо оставалось непроницаемым, как маска. Ни единой эмоции.

Пётр Николаевич взял листок чистой бумаги и начал что-то писать. Его движения были размеренными, будто он давал мне время перевести дыхание.

– Судя по вашему рассказу, вы ушли в себя, – произнёс он ровным голосом, не отрывая глаз от бумаги. – Вы ушли с работы? Взяли отпуск? Чем вы занимались после её смерти?

Я опустил глаза, чувствуя, как внутри всё сжалось. Эти воспоминания я ненавидел больше всего. Ненавидел себя в них.

– Скорее жалел себя, чем её оплакивал, – ответил я тихо, почти шёпотом.

Он нахмурился, делая пометку на листе.

– Как реагировали коллеги? – спросил он, чуть наклонившись вперёд.

Я сделал паузу, надеясь, что хаос в голове начнёт укладываться хоть в какой-то смысл.

– Плохо помню тот период, – проговорил я наконец. – Какие-то тени ходили по квартире.

– То есть вы стали невменяемым, – заключил Пётр уверенно, указывая на папку, где лежала справка судмедэкспертизы.

– Вообще не считаю, – возразил я, мой голос звучал твёрже, чем я ожидал.

Следователь слегка улыбнулся, будто его это забавляло.

– А как считаете?

Я замолчал. Терял ли он когда-нибудь близкого человека? Понимал ли он, какая это невыносимая боль?

– Я просто… искал способ жить дальше, хоть и не хотел, – сказал я наконец. – Но это не значит, что я потерял контроль над собой.

– И всё же, – продолжил он, чуть повысив голос, – вы признаёте, что ваше поведение изменилось. Что вы стали другим человеком.

Я тяжело вздохнул.

– Да, – проговорил я тихо. – Я стал другим. Но не потому, что потерял рассудок. А потому, что мир больше не казался таким, каким я его знал.

Дремской сделал ещё одну пометку на листке, затем откинулся на спинку стула.

– Интересная формулировка, – произнёс он, чуть склонив голову. – И всё же, я хотел бы узнать… Как вы оказались в Зорино? Как из лучшего следователя, майора, – он подчеркнул эту должность, явно намекая на моё падение, – вы стали младшим лейтенантом ДПС?

– Это случилось уже после прощания с Римой…

Первый раз я не вышел на работу после похорон. Никто не осудил – все знали, кто она была для меня. Но когда прошла неделя… потом две… потом месяц… моё молчание стало громче слов.

Квартира впитала запах одиночества.

Я не выбрасывал вещи Римы. Наоборот – раскладывал их вокруг себя. Будто так мог приблизить её присутствие.

Шарф на спинке кресла. Платок на комоде. Кружка с остатками кофе на столе. Я даже не мыл её. Смотрел на засохшие следы на фарфоре, как на святыню.

Начал искать спасение в водке.

Заглушить в ней воспоминания, чувство вины, чувство потери. Но алкоголь не помогает горю – он лишь делал его ярче.

День перестал отличаться от ночи. Время растеклось, как река без берегов – в которой всё было одинаково тусклым и бессмысленным.

Само моё существование превратилось в немое представление. Смена декораций: исчезали пустые бутылки, заполнялся холодильник едой. Меня даже пытались включить обратно, как игрушку, у которой просто сели батарейки. Пытались говорить, обнимать. А я не знал, как реагировать, как сказать, объяснить, что теперь живу внутри этой беспросветной темноты – как внутри дома, где нет входа и нет выхода.

Мой начальник позвонил трижды.

Первый раз – с соболезнованиями.

Второй – с предложением отпуска.

Третий – с намёком, что пора решать.

Я не стал поддерживать диалог с ним.

Лишь когда пришло официальное письмо об увольнении, я долго смотрел на него осознавая, что потерял еще одну ниточку, связывающую меня с этим миром.

Из полиции уходили и раньше – по болезни, по возрасту, по скандалам. Но еще никто не уходил по любви.

Чем дальше я проваливался в депрессию и «лечился» алкоголем, тем больше стал спать. И в какой-то момент стал видеть Риму. Не как воспоминание. Не то, чего я ждал – ласковую, добрую, с солнцем в глазах. А как кошмары. Она стояла вдалеке, в белом платье, и смотрела на меня. На ней совсем не было эмоций. Ни злости, ни радости, ни обиды, ни сожалений. Просто взгляд. И каждый такой взгляд заставлял меня проснуться, с ощущением, что провалился в пропасть.

Почему-то лишь после этого сна, чаще вспоминался телефонный звонок.

Где голос Римы был ясный и чуть игривый.

– Дёма, ты со мной? – смеялась она – Я говорю факультатив отменили, домой поеду.

Но тогда передо мной лежало еще одно дело, которое погружало меня в чью-то судьбу.

– Хорошо. Только будь осторожна, – бросил я быстро. Почти машинально.

Обрыв связи. Гудки. Тишина.

После этого разговора я предчувствовал, что-то пугающее. Сердце не вольно дрогнуло. Но был слишком занят работой, которая должна была защитить кого-то другого. И не защитила мою семью.

Погода за окном становилась нестабильной. Мокрый снег сменялся дождём. А дождь – солнцем.

Мне хотелось, чтобы наконец выпал снег. Чтобы холод заткнул угрызения совести. И снова усевшись на пол у кровати, я обнял старого медвежонка, подаренного Риме одним из учеников на 8 марта.

И тогда, перед самым рассветом, приснился странный сон. Но уже не такой пугающий.

Я снова был дома. В доме, где пахло ещё ее духами и кофе. Там, где каждое утро было наполнено смыслом, улыбками, любовью и смехом.

Рима стояла передо мной в своем любимом голубом платье. Ни злым, ни добрым не было её лицо. Только взгляд, в котором вина или осуждение.

– Прости меня, – прошептал я и слёзы скатились по моей щеке. – Я так виноват перед тобой.

– Я не виню тебя, – мягким голосом произнесла Рима. – Мы не знали, что так выйдет.

Она говорила то, в чем столько времени я сам себя пытался убедить. Но не мог. Впервые, не верил её словам.

– Я больше так не могу… Без тебя…

Она сделала шаг. Улыбнулась так, как раньше. В её глазах вновь отразился теплый огонёк. Потянулась губами к моей щеке, но не прикоснулась. А лишь шепнула:

– «И вот однажды он пришел… Как снег мерцающий во тьме… И…»

Но продолжения не последовало. Проснулся. Слёзы оказались настоящими. А реальность по прежнему беспросветной.

Лишь когда снег улёгся тонким слоем, а деревья уже покрылись ледяной коркой и замерли в ожидании весны. Открылась дверь. Мне по-прежнему было всё равно, кто пришёл.

Но человек будто не хотел больше оставаться в стороне – взяв ситуацию под контроль.

– В Зорино поедешь – сказал он, грубо, как приказ.

Я поднял голову и увидел перед собой бывшего коллегу – Артура. Решительного, надёжного, того самого человека, с кем годами шёл вперёд, будто через огонь и воду. Сначала в армии, потом в работе. Тот, кто прикрывал меня собой, когда видел, что я сворачиваю на опасную, непредсказуемую дорогу.

– Куда? – переспросил я, не ожидая такого поворота.

– Зорино. В ДПС. Работа простая. Никто тебя не тронет. Только дорога да погода. Там ты сможешь начать… хотя бы просыпаться по утрам.

Я ничего не ответил. Понимал, что если Артур всё решил, то это железно и решения он не изменит. И не даст даже времени подумать.

– Сумка где? – спросил Артур, осматривая комнату. Но поняв, что ответа не будет, отмахнулся.

Вещи собраны. Без моего участия.

Вечером мы вышли. Багажник машины закрылся первым. Потом дверца пассажира. Машина завелась и выехала.

Если Артур верил, что смена обстановки поможет, то я – нет. Я давно перестал верить во что-либо. В том числе – в спасение.

Следователь забарабанил ручкой по столу и облокотился руками на стол. Его пальцы двигались ритмично, словно он подбирал ключи к двери, которую я так старательно запирал.

– То есть вы даже не сопротивлялись, когда вас перевезли за 200 км от Карпска? – произнёс он ровным голосом.

Я пожал плечами, стараясь сохранять невозмутимость, хотя внутри всё напряглось.

– Мне было всё равно, – проговорил я тихо, почти шёпотом.

Следователь задумчиво покачал головой, затем задал новый вопрос:

– Какие отношения у вас сложились с вашим напарником Маратом?

Я остолбенел, но держал лицо. "Неужели они подозревают Марата?" – промелькнуло в голове.

– Он не причастен к убийству, – ответил я уверенно. – Он слишком настырный был и прямолинейный. Я проверял эту версию сам лично.

Пётр Николаевич нахмурился и заговорил так, что слова стали стеной между мной и свободой.

– Мы не имеем права вас задерживать, так как вы действующее уполномоченное лицо, но если вы будете самовольничать, нам придётся вас закрыть в интересах дела. Так что с Маратом? Какой он был? Я слышал, вы часто ругались с ним. Он заставлял вас выходить в футболке на мороз среди ночи… Зачем он это делал?

Я вздохнул, чувствуя, как воспоминания снова оживают.

– Он меня вытаскивал из алкоголизма, – сказал я после паузы. – Я не имею к нему претензий по его действиям.

Следователь громко выдохнул и провёл рукой по гладко выбритой голове.

– То есть вы считаете, что он спас вас?

Я задумался. Вопрос застал меня врасплох. Спас ли Марат меня? Возможно. Но спасение было болезненным, будто он вырывал меня из трясины силой, не давая утонуть окончательно.

– Не знаю, – проговорил я наконец. – Может быть. Но это не значит, что я благодарен ему за каждый момент.

Следователь одобрительно кивнул.

– Хорошо, – произнёс он, отодвигая листок. – Тогда расскажите мне о первых днях в Зорино. Что вы чувствовали, когда приехали туда?

Я замолчал, пытаясь подобрать слова. Первые дни в Зорино… Они были словно другой жизнью. Новая обстановка, новые люди, новые правила. Но главное – там я начал меняться. Однако любое моё слово могло быть использовано против меня. Против коллег.

– Это было… непривычно, – сказал я наконец. – Я чувствовал себя чужим. Но, возможно, именно это и помогло мне начать всё заново.

Следователь чуть наклонился вперёд, его взгляд стал пронзительнее.

– Почему вы не говорите о вашем напарнике Марате, лишь когда я спрашиваю? – произнёс он с едва заметной усмешкой. – Отношения у вас не складывались, так?

Я почувствовал, как внутри всё напряглось. Этот вопрос был слишком личным.

– Снова показания свидетелей? – спросил я, стараясь сохранять спокойствие, но мой голос звучал резче, чем я ожидал.

– Напомню, что вопросы здесь задаю я, – парировал следователь холодно.

Я опустил глаза, чувствуя, как каждое его слово давит на меня.

– Хорошо, да, не складывались, – ответил я тихо.

– Как вы к нему попали? Артур привёз вас в Зорино. Он знал Марата лично?

– Полагаю, что да, – тихо ответил я.

Следователь сделал паузу, будто обдумывая мои слова. Его пальцы слегка постукивали по столу.

– То есть Марат мог знать, что к нему везут алкоголика и человека с расшатанной психикой?

Я покачал головой, чувствуя, как горечь подступает к горлу.

– Он показал это своим видом при первой нашей встрече.

– Как она прошла? – В глазах Петра мелькнул огонёк интереса.

Я глубоко вздохнул, пытаясь собраться с мыслями.

– Это было в середине декабря…

Глава 2

Когда Артур привёз меня в Зорино, город уже спал. Даже фонари не горели. Лишь свет фар указывал дорогу сквозь молчаливую зиму.

Мы остановились у местного отдела ГИБДД. Артур долго сидел в машине и наблюдал, как я безмолвно смотрю в одну точку – не двигаюсь, не моргаю, не говорю. Мне и самому мерещилось, что душа покинула моё тело. Только автоматическое движение грудной клетки напоминало – я ещё жив.

Артур положил ладонь мне на плечо и аккуратно встряхнул. Я даже не дёрнулся.

– Марат, мой друг, – тихо начал Артур. – Я попросил его взять тебя под опеку.

Я не ответил. Не шевельнулся. Как будто эти слова вообще не предназначались мне.

Артур вздохнул. Он, возможно, понимал, что я не сломлен полностью – просто приостановился. Казалось выключился из мира, чтобы не чувствовать боли. Но кто-то должен был вернуть меня обратно. И он надеялся, что этим кем-то станет Марат.

– Пошли, – сказал Артур, отпустив руку. Он вышел из машины, оставив дверь открытой.

Я медленно повернул голову, но остался на месте. Артур не стал торопить. Просто направился к главному входу.

Ждать долго не пришлось. Через пару минут дверь с моей стороны открылась, и кто-то сильными руками вырвал меня из машины, будто я был не человеком, а мешком.

Мужик, который держал меня за рукав куртки, казался огромным. Не столько ростом, сколько плотностью. Его лицо было грубым,взгляд потухший.

– С этим мне работать? – коротко бросил он.

– Марат – Демьян, – представил нас Артур.

Марат осмотрел меня с ног до головы. Перед ним стоял не боец, не новичок, готовый учиться, а человек, потерявший связь с реальностью. Такие либо восстанавливаются… либо проваливаются окончательно.

– Он нормальный, – сказал Артур.

Марат не ответил. Я чувствовал, что внутри него проснулось раздражение. Ему нужен был партнёр, способный держать темп, а не тренировочный манекен, которого нужно тянуть за собой.

– Нужен порядок. И дисциплина. Если он не справится – уходит. Без вопросов.

С этими словами Марат без лишних усилий потащил меня к крыльцу.

За месяц работы с Маратом я усвоил, что утро в Зорино начиналось одинаково для всех.

Кто-то просыпался под трели будильника, кто-то – под гул голосов из коридора, а кто-то – вообще без сна. Николай Петрович каждое утро вставал ровно в 5:07 – ни минутой раньше, ни позже – и трижды заходил на кухню, чтобы убедиться, что поставил чайник. Точно в 6:12 соседка сверху громко напевала одну и ту же мелодию. А в доме напротив старушка Савельева вывешивала флаг – не государства, не праздника, а просто цветную тряпку. Цвет зависел от её настроения. Или, может, от погоды.

Здесь всё было расписано, учтено, проверено. У каждого – своё правило иили ритуал.

Изо дня в день, напротяжении месяца. В одно и то же время. Марат будил меня. Гнал в спортзал, на пробежку, следил за питанием и режимом дня.

Он был одержим порядком.

Не просто любил расписание – жил по нему, как по нотам. Каждое движение, каждая минута должна была быть учтена, проверена, использована. Он не терпел опозданий. Не прощал расслабленности. И точно не позволял мне сбавлять темп – даже когда сил не оставалось вообще.

Когда я падал от усталости, он говорил: «Ещё круг. Ещё подход».

Когда я просил воды, он бросал: «Сначала дыхание выровняй».

А на посту стоял рядом, молча следил за моими глазами – куда я смотрю, кого замечаю, а кого пропускаю.

Но сколько бы я ни наблюдал – придраться не к чему. Какой-то город идеальных людей. Иначе не назовёшь. Но хуже всего было не то, что Марат слишком назойлив, или что Зорино безупречный, а то, что особо развеяться здесь было негде.

Городок на пятьдесят тысяч человек. Из досуга – библиотека, спортиковый зал, стадион, небольшой сквер и пара универсамов. Работа найдется всегда: два детских сада, две школы, одна больница при поликлинике и завод по производству кондитерских изделий. Но других развлечений тут не водилось.

Был бы здесь хотя бы бар – но нет. Зато есть клуб: по субботам там проходили танцы, по воскресеньям – семейные соревнования.

Наверное, кто бы увидел это место, назвал бы глушью. Я так же думал об этом весь месяц.

Следователь ухмыльнулся, находя что-то в моих словах позабавило его.

– Да, я бы и дня там не прожил, – произнёс он, слегка качая головой. – Но ваши отношения с Маратом сейчас лучше. Он больше не контролирует тебя.

Поначалу я опешил от того, что он перешёл на "ты", но решил не перечить.

– Да, отношения улучшились, – ответил я спокойно, – но не сразу. В день, когда всё началось… с мальчиком, потерянным на трассе, он ещё напирал. Я вёл дневник и записывал свои мысли по утрам. Это была своего рода медитация. Правда, Марат не давал мне долго задерживаться за этим занятием. Он буквально вырывал меня из этого состояния, стучал в дверь или просто врывался без предупреждения.

Он чуть изогнул бровь, и в этом жесте промелькнуло что-то похожее на триумф.

– О чём писали? – спросил он, чуть наклоняясь вперёд.

Я задумался, вспоминая те записи.

– Больше о наблюдениях, – сказал я после паузы. – О городе, людях. О том, как они живут.

Следователь кивнул, делая короткую пометку.

– А в дневниковых записях вы писали о взаимоотношении с Маратом? С Юрием Борисовичем? Остальными коллегами?

– С Маратом… косвенно. Не обвиняя его ни в чём.

Дремской чуть поджал губы, словно ожидал более конкретного ответа.

– Расскажите о том дне, когда произошла авария, – продолжил он, его голос стал чуть увереннее. – Плохо понимаю, как в идеальном городке, при соблюдении всех ПДД, можно было допустить автокатастрофу с участием патрульной машины.

Я помедлил. Сделав глубокий вдох продолжил:

– Все началось с того, что я делал очередную запись в своем дневнике…

Дверь с грохотом распахнулась. Я отложил ручку – знал, что сейчас последует. Очередная порция нравоучений.

– Сколько можно сидеть? – раздался бас за спиной. – Завтрак через десять. Выезд через двадцать.

Марат не сбавлял оборотов. Он всегда двигался уверенно, как человек, который знает, чего хочет.

Подойдя ближе, облокотился рукой на стол и пристально посмотрел на меня.

– Проверка. Пил?

– Нет, – спокойно ответил я и, чуть наклонившись, выдохнул, чтобы он убедился.

– Я не люблю повторяться.

Я медленно встал, буквально восставая под его давлением.

Марат был неплохим человеком, но чересчур дотошным. Он любил контролировать всех и вся. Проживание с ним в соседних комнатах общежития угнетало не меньше, чем его постоянное присутствие на работе.

– Я не пил, – отрезал я. – Уже неделю как.

– Не пил потому, что тебе перестали продавать. Лимит долга вышел, – фыркнул Марат. – Так что не надо делать вид, будто ты тут борец за трезвость.

– Тем не менее, я не пил.

– Но будь возможность – напился бы до свинства. Пока ты сам не откажешься, я буду проверять каждый час. Понял?

– Марат… – процедил я сквозь зубы.

– Демьян, быстро на завтрак. Хватит сопли жевать.

С этими словами Марат вышел из комнаты. Взяв сумку, я направился следом за ним.

День обещал быть таким же, как всегда: без происшествий, штрафов. Поэтому я особо не торопился, в отличии от напарника, который готов все бросить, потащить меня в машину и ехать занимать позицию в городе.

– Какой смысл в этом? – спросил я, закрывая пассажирскую дверь. – Мы ездим уже месяц, и никто не нарушает ничего.

– А ты в следователях работал ради чего? – хмыкнул Марат, заводя двигатель. – Чтобы чувствовать себя героем?

– Ради защиты невинных, – твёрдо сказал я, но голос дрогнул.

– То есть не ради того, чтобы ловить преступников? А ради предотвращения?

– А разница есть? – удивился я. – Ловлю преступника – предотвращаю преступление, спасаю человека.

– Ты мог ловить их годами, десятками лет. Но делал это быстро. Значит, твой интерес был не в поимке, а в том, чтобы остановить зло до того, как оно случится.

Он помолчал, а затем продолжил:

– Так здесь ведь то же самое. Ты едешь каждое утро стоять на посту не ради того, чтобы кого-то поймать, а ради того, чтобы предотвратить ДТП, – Марат сделал паузу, давая мне время осознать его слова. – Чтобы человек, у которого внезапно сломается машина или который окажется в беде, мог рассчитывать на тебя.

Я не стал отвечать. Смотрел на дорогу и думал о том, что Марат, сам того не понимая, задел что-то важное. Работа никогда не была для меня просто способом заработать денег или выполнить обязанности. Она всегда была чем-то большим. Укрытием. Спасением. Потому что, когда ты занят, тебе не нужно разбираться с тем, что творится внутри. Ты можешь просто делать. И это "просто делать" становится щитом, который отгораживает тебя от боли, вопросов, воспоминаний.

Когда я был следователем, всё казалось проще. Я думал, что работаю ради справедливости. Ловил преступников, спасал жизни… Но сейчас понимаю: может быть, я работал не только ради них. Может быть, я работал ради себя. Чтобы чувствовать себя живым, нужным, значимым. Чтобы не думать о том, что могло бы случиться, если бы я остановился. Или, может, я работал ради Римы? Хотел защитить её от грубой реальности, которая окружала нас снаружи. Хотя бы немного отодвинуть жестокость мира, чтобы тьма не коснулось её.

А теперь? Теперь я стою на посту, наблюдаю за машинами, которые даже не нарушают правил, и начинаю осознавать: это тоже укрытие. Только другого рода. Здесь нет погонь, нет раскрытых дел, нет азарта от почти пойманной истины. Здесь есть только рутина. И эта рутина давит, потому что она обнажает то, от чего я бежал все эти месяцы.

Для Марата я просто напарник, которого нужно контролировать. Которому нельзя доверять до конца. И возможно, он прав. Вероятно, именно это – его постоянное присутствие, его требования – и есть то, что пока удерживает меня на плаву. Без него я бы уже давно провалился в ту тьму, которая так и норовит затянуть меня обратно.

Но это ведь не нормально, да? Прятаться за работой. Заменять жизнь обязанностями. Позволять кому-то другому быть твоей опорой, вместо того чтобы найти её самому.

Иногда ловлю себя на мысли: а что, если всё это – работа, правила, даже Марат – лишь способ оттянуть момент встречи с самим собой? Если я боюсь того, что увижу, когда наконец останусь один? Когда не будет ни форменного мундира, ни сигнала рации, ни голоса напарника за спиной.

Тогда что же остаётся?

Возможно, ответ кроется не в работе. Не в результатах. А в тех людях, которые рядом. В тех, кто готов протянуть руку, даже когда ты уже ничего не можешь дать взамен. Но я пока не готов признать это.

Я замолчал, несмотря на то что по правде в жизни это было невыносимым, эти воспоминания грели душу. Полагаю, это и есть точка отсчёта, когда в мой мир наконец попал лучик света – или надежды.

– Из вашего рассказа, я понял, что Марат был жёстким человеком, но умел поговорить о простых вещах, – произнёс Дремской, слегка постукивая ручкой по краю стола.

– Да, это так, – ответил я тихо. – В тот день я раскрыл глаза и увидел его в другом свете.

Он взял новый лист и медленно перевёл взгляд на меня. Затем встал, не торопясь, будто давая мне понять – он контролирует каждую секунду. Медленно начал ходить по комнате, короткими, ритмичными шагами. Пространство стало меньше. Или это я чувствовал, как оно сжимается.

Я говорил осторожно – только то, что можно было сказать без риска. Только факты, которые не цепляли никого, кроме меня. Но чем спокойнее я звучал, тем яснее видел: он ловит каждый мой промах, паузу, молчание.

Чем больше я скрывал – тем больше вопросов начинали жить в его голове.

– Марат тоже проходил допрос и утверждает, что из всех его подопечных вы единственный, кто принял его терапию такой, какой он видел её сам. И вы единственный человек, который стал близок ему по духу. Что между вами общего?

– Как этот вопрос влияет на следствие? – спросил я, стараясь сохранять спокойствие.

Пётр Николаевич чуть склонил голову набок, словно размышляя над моими словами.

– Мне интересно, как два человека, каждый из которых привык полагаться только на себя, смогли найти общий язык?

– Общего… – повторил я вопрос, пытаясь найти подходящие слова. – Я не знаю. Мне кажется, что мы просто с одной жизненной позицией. Мы работаем с любовью к делу. Наверное.

Следователь провёл рукой по подбородку, будто пытаясь скрыть своё недоверие.

– Марат говорил, что видел вас отбросом до ДТП, – сказал он, чуть повысив голос. – Что тогда произошло? Что заставило его поменять отношение к вам?

Я пожал плечами.

– Не знаю, – проговорил я после паузы. – Возможно, это было связано с тем, как я отреагировал на джип, что промчался мимо нас. Я просто хотел предупредить его о скользкой трассе… Он бы расшибся.

Я взял паузу, чтобы моя позиция была ясна Петру Николаевичу.

– Я хотел лишь остановить его, – продолжил я, стараясь говорить ровно. – Не столько чтобы выписать штраф или заставить его мучиться о восстановлении прав на вождение авто… Сколько играл просто человеческий фактор: "Будь осторожнее".

Дремской задумчиво кивнул, но его взгляд всё ещё изучал меня, пытаясь увидеть то, что я старался не говорить. Почесав затылок, он снова взял ручку и продолжил писать, одновременно задавая вопрос:

– А Юрий Борисович? Как сложились ваши отношения с ним? Судя по слухам, он вас недолюбливал.

Тяжело вздохнув, я стал искать в голове более лояльный ответ, но не находил. Все события спутались в одно огромное пятно, в котором я так и не смог до конца понять его как человека.

– Так же, как и с Маратом, – сказал я после паузы. – С недоверия. Но потом… – Я замолчал, подбирая слова. – Потом я смог доказать ему и себе, что я не тень, не алкоголик. Я могу работать.

Пётр Николаевич молчал, ожидая продолжения. Его взгляд был тяжёлым, но в нём читалось что-то вроде профессионального интереса.

– Но это длинная история, – закончил я.

Его ухмылка, которую он попытался спрятать за рукой, прижатой к подбородку, говорила лишь об одном: его забавляет наш допрос. Взглянув на часы, он отметил про себя время – стрелки показывали 9 вечера.

– Я с удовольствием выслушаю вас, – произнёс он спокойным тоном, – но уже не сегодня.

Он встал, давая понять, что разговор окончен.