Закрепщик

Глава 1

Одиночество разрушает и вызывает привычку. Осознав это, я решил найти хорошую женщину. И ещё стал вором, потому что нищета гораздо хуже одиночества.

Мужчина в отличие от юноши знает, как выбрать хорошую женщину. Мои критерии были конкретными: пусть любит то же, что и я. А еще формы попышнее и пусть волосы вьются. Лучше всего, чтобы была похожа на мою Ве-ре-ра-ру.

Отринув (ах, какое словцо!) белое ледяное вино, песню «Вечная весна» Летова и жареную картошку с молоком, я решил, что хорошая женщина должна любить книги. И искать её нужно там, где поменьше рынка и побольше души.

Книжный в моей провинции один. Там книги бросаются на посетителя пёстрой сворою, продавцы как надзиратели, а всё приличное свалено в отдел распродажи. Книги там товар, а не продукт. Наш книжный женщины посещают, чтобы купить тошнотворную бизнес-литературу или подарочное издание «Мастера и Маргариты» для первой учительницы. Это совсем не то.

Душевное место – библиотека.

Лет в двадцать я оформил туда абонемент. До женитьбы мне удавалось посещать её часто. В браке реже, а после развода совсем перестал. Уже и забыл, как это: отыскать по заранее подготовленному списку две-три книжки и утащить их в своё логово, как кошка удушенных воробьёв.

Да… книги – это не хуйня. Бывает, в хмуром настроении бродишь по городу, шепча любимые с юности стихи, и думаешь, глядя в лица прохожих: «вам насрать на поэзию, а мне нет». Хорошая женщина должна любить книги.

Чаще в отделе абонемента мне попадались сумасшедшие старухи, складывающие мятые детективы в застиранный шелестящий пакет.

– У вас задолженность, – объясняет ласковая взрослая библиотекарша. – Берёте четыре книги, а возвращаете две. И так каждый раз. Четыре отсюда – две сюда.

– Вот тут, – старческий палец ложится на жёлтую обложку, – приличный сюжет. А вон там… – старуха вращает ладонью. У неё нет слов.

– Разве важно, какой сюжет? Нужно вернуть всё, что взяли.

Старуха игнорирует претензии, как моду.

Старики ещё смешнее. Они читают про геополитику. Спорят во дворах друг с другом. У каждого своя версия и предчувствие. Россия окружена: в подбрюшье Украина коверкает язык, со спины крадётся извращенка-Европа, точит серп Турция. Не пряча оскал, как оползень, надвигается Азия, а далее – везде: в свинцовых облаках, океане, под плодородной почвой гноится сучка зелёная США.

Думаю, именно благодаря мне за второй квартал того года библиотека сдала приличный отчёт о посещаемости.

В тесных проходах между громадными шкафами я регулярно листал про «кровавого Сталина» или «про детскую травму», присматриваясь к посетительницам.

Как-то задумавшись, я вышел из библиотеки с карманным изданием стихов Хлебникова. Опомнившись, я вернулся в читальный зал и извинился. Библиотекарша, и так всегда смотревшая на меня с подозрением, теперь отметила:

– Суетной вы.

Иногда сквозь смрад бумажного тления пробивался османский или альпийский аромат женских духов. Тогда, как маньяк из-за гаража, я выныривал из книжного коридора и замирал у полки: «Книги родного края». Чаще это заглядывали студентки первых курсов, отличающиеся свежестью тел и непорочностью сознания. Последнее – не годится. Одними контактами одиночество не вытрясешь.

Была девушка с обветренными руками, которую я напугал. Она улыбнулась, смутилась и прочь.

И другая, которая обнажила в улыбке кривой штакет зубов и выговорила на ядерно-шепелявом:

– Сразу заметила твои глазёнки. Думаю: гляди, Сашуля, – женихаться милёнок надумал. Я за Мамлеевым причапала. А ты, сокол ясный, зачем пожаловал?

Я соврал, что за библией, и поспешил уйти.

Впрочем, лёжа ночью в постели и рассматривая отражение окна в зеркале, я пожалел, что пренебрёг шепелявой. У неё были непомерно длинные руки, гарантирующие крепкие объятья.

Наконец-то мне повезло. Была середина мая, воскресенье и самый краешек дня. Скрипнула дверь (некому смазать – бабы одни), и послышался приятный низкий голосок.

Совсем не то, чего я хотел, но ведь так всегда и случается. Высокая и очень сухая брюнетка. Не выкормит, не выносит, не придавит к кровати как следует. Личико зато чистое, нарисованное без отрыва. Единственное, что его портило, – ямочка на подбородке, как от нажатия пальцем. В этом угадывался отцовский ген.

С библиотекаршей она коммуницировала запросто. Хорошая женщина со всяким общий язык найдёт. Она везде как дома.

Я не сразу заметил слишком белые зубы, простой, а потому, вероятно, очень дорогой пиджачок и серьги с рубином. (Белое золото, грамма три с четвертью карата огранки «Маркиз».)

Пока я листал книгу про наш приграничный город с берёзами на каждой странице, с попами и мужиками в пиджаках, она получила у библиотекарши какой-то листик и ушла. Я устремился за ней сквозь облачко духов, как сквозь душу.

Обряды и ритуалы – это очень человеческое. Обмен кольцами у брачующихся важнее, чем штамп в ЗАГСе. О траурных мероприятиях или о казни и говорить нечего. Мы прячемся в символическое. Всё неловкое, страшноватое, малоприятное заменено ритуальными действиями.

Во все времена человечество имело консенсус и о том, как правильно знакомиться: танцы, представление общим знакомым, шлепок по заднице в конце концов. В нынешнее же время обряд знакомства отсутствует, поэтому приходится мучительно импровизировать.

Конкретно приходится импровизировать мне.

Она получила диковинную короткую шубку в гардеробе и встала у зеркала.

Я был спокоен, но думал, что если ничего не выйдет, то сегодня же брошу эту затею и напьюсь; потрачу заначку на шлюху, сочащуюся от воспоминаний, болезней и…

– Привет, – сказал я, – женихаться надумал. За Мамлеевым приходил, но глазёнки твои ясные заметил. Дай, думаю, покажусь. – Я указал на себя открытой ладонью. – Забери товар по акции. Можно в рассрочку.

Только лохи скалятся, когда комикуют. Невозмутимый, я стоял перед ней и ждал реакции. Не сказать чтобы она испугалась. Напротив – в лице заинтересованность. Глянула на мои длинные волосы, в глаза, а потом на ботинки:

– Это вы так знакомитесь? Ну, допустим. – Она протянула руку.

Её звали Женя Продан (молдавская фамилия), и она приходила не ради книг, а чтобы подписать обходной лист. Скоро выпускной.

– Нудная стоматология, – сказала Женя. – А вы где учитесь?

– Уже давно нигде. Я работаю на ювелирном заводе.

– О, – протянула Женя, видимо, подразумевая, что вместо члена у меня громадный бриллиант, – а вы зачем сюда пришли?

– За вами.

После обмена неловкостями я дал ей свой исцарапанный телефончик. В ответ на вопрос: «как тут?» нажал нужные кнопки. Женя собрала циферки в номер своего телефона (восьмёрки, пятёрки и единица), а потом распахнула пиджачок, демонстрируя компактное тулово, обтянутое майкой. Запахло цветочным дезодорантом. Я смог рассмотреть глазок пупка и две шишечки размером с алычу на месте груди.

И ладно.

Аристократка не таскает на опухшем вымени младенцев. Она пьёт чай со смородиновым вареньем и думает о том, куда летят лета.

Женя что-то спросила насчёт погоды, попросила не звонить ночью и не распространять её номер.

– Вы же адекватный? Без нарушений? – Она постучала пальцем по лбу.

– Адекватный, но с нарушениями.

Улыбнулась, отказалась от предложения проводить её до дома и направилась к выходу.

– А если я замужем? – спросила она на ходу.

– Мне кажется, что вы одинокая. Правильное предположение?

– Оно имеет под собой склонность.

Склонность? (Потом выяснится, что Женя гениально коверкает устойчивые выражения.)

– Мы увидимся?

– Не знаю, у меня всегда дел полный рот. – Сказав это, она и сама усмехнулась и покраснела.

– Я могу надеяться?

Кивнула.

Сквозь остеклённую дверь библиотеки я наблюдал то, чего не мог предположить. (Мог, ведь серьги дорогие и взгляд по-купечески любопытствующий.) Женя уселась в золотой «Порше» и, низко пригибаясь над рулём, укатила прочь на огромной скорости.

И дело было не в её свежести и миловидности, хотя и в них тоже. Никогда прежде у меня не было такой девушки. В ней была врождённая холёность, что возбуждало, как табу. А ещё она дала понять, что у меня есть шанс.

Гардеробщица и охранник позабыли о телевизоре, который рассказывал о «ситуации на Украине», и всё это время затаённо наблюдали за нами.

Я успокоился мыслью о том, что здоровый контакт преодолевает классовую пропасть. А любовь тем более.

У меня русская зарплата: маленький оклад и якобы неограниченная премия, которая зависит от количества изделий. «Ты можешь зарабатывать больше директора, если…» Если что? Если Земля соскочит со своей оси?

Язык всё стерпит. Как-то я обещал накормить двумя банками шпрот пять тысяч человек.

Зарплаты хватает на аренду жилья и проезд до работы. Остальное растворяется в дешёвом русском вине и незамысловатом трёхразовом питании.

Предыдущая работа – офис – была хуже. Там постоянно приходилось натягивать маску умственно отсталого.

На производстве не так. Твоя лояльность на заводе – классно выполненное изделие, а не поддакивание. Такой вариант эксплуатации гораздо гуманнее. Маркс об этом, между прочим, не писал.

И действительно, обретя навык, усердствуя, можно зарабатывать больше. Для этого, правда, нужно приходить на завод в субботу и воскресенье. Некоторые у нас, особенно те, кто платят ипотеку и воспитывают детей, месяцами работают без выходных.

Раньше это казалось мне смешным. Ради банального накопления я бы и мизинцем не пошевелил. Целых два года я просидел в офисе с дюжиной бальзаковских тёток, презирающих меня по половому признаку. (И за то, пожалуй, что я не способен пожирать зефир в оптовых объёмах.)

Тогда-то и развалился, как в оттепель снеговик, наш с Ве-ре-ра-рой ранний брак. Сейчас кажется, что наша семья была перспективной. Моя невысокая, косоглазенькая Ве-ре-ра-ра была волнующей, деликатной и заботливой. Очень хорошая женщина.

Ещё Ве-ре-ра-ра, к моему неудобству, была более развитым и целеустремлённым человеком. Если бы не она, мы бы не перенесли тяготы студенческого брака.

Когда-то нам (а если быть честным, то мне) понадобились деньги. Немного, но срочно. Я впал в анабиоз, убеждённый, как и сейчас, что честных способов заработка не существует. Заняв по пять копеек у приятелей и родных, я сложил руки. А Ве-ре-ра-ра тихонько продала свой старенький «Пежо», подаренный отцом ещё до свадьбы, и положила на кухонный стол денежный брусочек. Я ещё смел обвинять жену в непрактичности. Обещал со временем всё компенсировать. Конечно же, этого не произошло.

«Оу, не сомневаюсь в том, что ты не сомневаешься в том, что всё вернёшь», – издевалась тогда Ве-ре-ра-ра.

В день нашей свадьбы на крышу местного театра упала какая-то алюминиевая деталь от ползущего в Москву самолёта. Никто не пострадал, даже самолёт, но многим стало тревожно. В наш город к вечеру приехал столичный журналист в белых брюках. Он с брезгливым лицом сообщил о случившемся. Местную власть столичное внимание насторожило сильнее валящихся с неба железок.

Всё это не осело в бокалах нашего шампанского. Мы веселились до края ночи, а вернувшись домой, хлопнули батиного самогона, сделали отныне (не во грехе) законный контакт и доели кусок жирного торта. Ве-ре-ра-ра уснула пластом на диване в белоснежном белье. А я долго изучал показавшийся обновлённым ночной двор сквозь оконное стекло и, кажется, был счастлив.

Порой я стыдился того, что все ещё кругом заводят романы, а я вот взял и так рано женился. Но нам было комфортно с Ве-ре-ра-рой. Её мать говорила: «Ясно, что у вас это навсегда». Она приторно улыбалась, произнося это. А моя мамочка, наоборот, покашливала, осматривая мой свадебный костюм в примерочной супермаркета «Мега Грин», и сокрушалась вслух, не стесняясь сотрудников отдела: «Разбежитесь через два месяца, а болеть будет всю жизнь». Ничего кошмарнее расторжения брака она и представить не могла. Фразу, относящуюся к тому или иному человеку: «в разводе» мама произносила исключительно с цинковым презрением в голосе. Понимая, что наш союз обречён, она заранее переживала его разрыв. Я ругал её за это.

Материнский свадебный тост был полон оптимизма и лести. Пришлось прервать её, чтобы не началась изжога, и гости уставились на меня с осуждением. В образовавшейся паузе, совершенно беззвучной, обменявшись взглядами, мы поблагодарили друг друга.

С Ве-ре-ра-рой мы прожили несколько лет в любви и, что важнее, в согласии. Начитавшись Льва Т., я думал, что достаточно жениться по любви и счастье гарантировано. Я ошибался. К тому же я не знал, что студенческие браки недолговечны.

Между нами возникли непрощаемые обиды, крошечные, но кусючие, как клопы, тайны и тошнотворные подозрения. Ругаясь раз в неделю, мы пытались высказать всё самое обидное и злились, если получалось так себе. Прощения не просили. Появились отдельные мечты о будущем. Признавались в этом друг другу, если напивались.

И был летний вечер, наступивший после знойного воскресенья. И на стыке дня и вечера пролился дождь. И земля теперь пахла влагой, сырой пылью и чем-то ещё из детства.

Я засиделся у тогда ещё не женатого Мишки в его мастерской (съёмная холостяцкая квартира с мансардой).

Меня, сидящего на шатком стуле в пустой комнате, среди диких картин, художник окружил армией пивных бутылок, которые не пускали к жене. Я чудом смог удрать, когда Мишка неловким движением перевернул парочку из них, создав брешь в авангарде алкоотряда.

Ве-ре-ра-ра уже спала. Я тихо пробрался к её июньской, в капельках пота, спине и затих.

– Хотела с тобой поговорить.

– Так-так.

– Теперь уже завтра.

Утром во время сборов на работу она объявила, что уходит от меня и что решила давно.

– Куда? – не сразу подобрал я вопрос.

– Сначала к родителям, а потом (уже купила билеты на пятницу) в Санкт-Петербург. Помнишь, я говорила, что прохожу собеседование?

– Нет.

– Знаю. Меня позвали в Эрмитаж экскурсоводом.

– Господи боже, – испугался я. – Ну хорошо. А где жить? Неужели там щедро платят?

Я припомнил, что там живёт её незамужняя и бездетная племянница-ровесница, с которой они каждую субботу долго болтали по телефону.

– Платят там прилично, но для меня это не конечная цель.

Отринув гордость, я поинтересовался: почему меня – человека не авантюрного, но лёгкого на подъём, законного мужа, способного любым отростком тела доставить ей удовольствие, перспективного писателя или поэта (я тогда мучительно определялся), латентного революционера – она не приглашает в новую жизнь.

– Пф, разве ты поедешь? – удивилась Ве-ре-ра-ра.

– Нет, конечно! Там… Там… Треть жизни проходит в метро и… – Что-то ещё, какие-то причины дальше жить в провинции без моря выдумывал я. А жена застёгивала блузку на поллитровой груди, ссыпала в сумочку бархатные мешочки и глотала кофе с пятью ложками сахара.

Я со студенческих лет ненавидел разговоры про Санкт-Петербург. Склонная к творчеству молодёжь наделила этот город особой силой, покровительствующей художникам. Но ведь в реальности – это просто памятник под открытым небом, в котором Балабанов снимал кино, когда мы были маленькими.

– Меня тошнит от этого города размером с детскую площадку. – Ве-ре-ра-ра села на пуфик. – Мы ведь оба мечтали, блин, об интересной жизни, помнишь? Оглянись – мы второстепенные персонажи. – Её руки разведены в стороны, ноги скрещены, а лицо выражает усталость учительницы, пришедшей в чужой класс на замену.

Я пытался комиковать, хватал жену за руки, совал нос в её волосы, но она решительно меня отталкивала:

– Ой, отстань! Шо ты хочешь? Хто тебе сказал, шо только у тебя на жизнь огромные планы? – «Шо, хто» и южное «г» прорывались у Ве-ре-ра-ры в минуты сильного волнения. Мы все тут, в той или иной мере, говорим на суржике. Особенно такие, как мы с Ве-ре-ра-рой – поселковые-лапуховые. Ещё на первом курсе я постарался выдавить из себя привычный с детства суржик (закомплексованный был мальчик). А Ве-ре-ра-ра только к концу университета, за год до защиты диплома на журфаке попросила: «Пинай меня, если я гэкаю или шокаю». Я пинал. Покусывал. Пощипывал. В кадре местного телевидения, куда её пустили пару раз, она смотрелась идеально и говорила, как диктор на военном параде. Но дома, без посторонних, в особенно нервные минуты язык рода прорывался во всей своей красе: «Колы мэни нужно буде, тади я у тэбэ и спрошу! Хто ты такый, шоб мэни це высказывать?» – «Як хто, – отвечал я, легко переключаясь. – Мужик твий!»

Ве-ре-ра-ра, як же мэни тебэ не хватае!

Она умела принимать решения и придерживаться плана. Того же она требовала и от меня. Очень расстраивалась, если я отказывался действовать. Ей казалось, что это слабость. Нет-нет, это попросту нежелание искать огнетушитель, когда горит вся планета.

И вот, без прощальной любви, просьбы сообщать о здоровье и бодрости духа она уехала. Наша съёмная однушка сбросила пару сотен килограммов и осталась без платьев, сапожек, причудливых мочалок, белоснежных банных полотенец, сестричек-сумочек (белой и бежевой), флакончиков, пузырьков и борщовой кастрюли. Оказалось, что худоба квартире не к лицу. Помню, что я был смущён наготой прихожей.

(Съезжая с той, бывшей нашей, уютной, правильно подобранной для двоих, но невыносимой для одного квартирки, я не жалел. Я уезжал в мир, где ждала меня одна кружка, одна зубная щётка, размером с напёрсток супница и туалет без дверей. На старенькой кровати, у которой вместо ножки – книги, мне было просторно, хотя и холодновато. Зато ничего не напоминало об отсутствии Ве-ре-ра-ры).

– Прощальный контакт? – предложил я, подавая Ве-ре-ра-ре нашу совместную фотографию, сделанную на втором курсе незадолго до свадьбы в универской столовой.

На миг вспыхнувший в её глазах азарт тут же уступил место скуке.

– Жарко, – возразила она.

Не всё, но часть времени ушла на осознание произошедшего. Какая-то часть (поменьше) – на изживание. Период был чёрненький, нездоровый.

Без жены быстрее закончилось лето. Домой с работы, ибо незачем спешить, я ходил пешком. Как неузнанный городом, брёл к его окраине. Нырял в настороженные сумерки осеннего частного сектора. Оттуда к железной дороге. Слева и справа домики в позднесоветском стиле.

Высоко шагая, пересчитывал все десять рёбер железной дороги и оказывался в районе с «чистыми, но из-за удалённости недорогими квартирками». Так мой новый район называла пахнувшая табачищем риэлтор.

Глава 2

– А я заметил, что у тебя всё хреново получается. Детей запланируешь – не получатся. Не доделаешь. Голова на ножках родится и денег попросит. – Гриша Мельник ругает меня, а я как крамсковский «Христос в пустыне» смиренно сижу за верстаком. Мазок весеннего солнца (долгожданного) тянется наискось через цех.

Инкрустированные мною искусственные бриллианты (выращенные, как бройлерные курочки) вывалились из вчерашних колец – трагедия! Не доверяя мне, Мельник, прежде чем нести изделия на ОТК, стукнул ими о краешек стола. Раз, два и (сильнее) три. Фианиты выкатились, как слезинки.

Такое бывает. Заурядная производственная проблема, которая исправляется за минуту. И всё же он орёт. Ему не лень придумывать всё новые и новые формулировки, описывающие мою безалаберность. Начальник! Он позволяет себе изощрённые оскорбления. Все слушают и не шевелятся, равно как и я сам.

Как в наши времена защитить свою честь? Достоинство? Общество совершило непоправимую ошибку, передав эту функцию государству. Левиафану вечно не до этого. Его башка занята статистикой смертей, рождений, количеством призывников, ростом процента инфляции и определением уровня общественного недовольства. Эх, как бы было здорово, когда бы я мог вызвать своего начальника на дуэль! Желательно на шпагах! Минута – и из его жирной шеи бьёт струйкой кровь. Я бы не сморгнул, протыкая эту тушку. И девочки бы плакали, и мужчины бы восхищаясь, руку трясли. А самое главное, никто бы не посмел больше сказать, тыча в меня пальцем: «мудак».

Как он орёт! Смотрит в потолок и поднимает к нему руки с серьгами. Он будто проклинает небо.

Но вот уже исчерпывается крик. Наши слушают его настороженно и почтенно.

– Корневая закрепка самая сложная. – Я швыряю перчатки на стол, чтобы поскорее выдавить из Мельника остатки гнева. Он же набирает в грудь воздух, и инквизиция начинается заново. Много риторических вопросов и матов.

– Гриш, ну всё это понятно. Но само изделие… ты посмотри – дырочка должна быть под полкаратника, а она больше. Вот линейка. – Отмеряю на линейке пять миллиметров.

Мельник остывает. Устал орать, вот-вот и сменит маску луны на маску солнца. Ему уже тридцать пять (невероятных!) лет. Он любит свою должность, обожает орать и никогда потом не стыдится.

Это было через неделю после знакомства с Женей Продан. Чуть присмирев после очередного приступа воспитания, Мельник вдруг спросил:

– Ты выучил этапы изготовления ювелирного изделия?

Я нахмурился.

– Веди и рассказывай. Ошибёшься – лишу премии.

Я решил комиковать, чтобы добиться прощения:

– Представьте: он и она – оба пьяные. У каждого по бокалу в руке. Два бокала – дзынь! – Я развёл в стороны руки, вовлекая наших в представление. – День рождения! И не важно, сколько ей исполняется, потому что её возраст неопределим. Она всегда – огонь. А он… – как экскурсовод, я сделал интригующую паузу, – а он помнит то совещание, на котором разбирался вопрос о…

– О повышении зэпэхи!

– Верно. Ему предлагал финдир повысить зарплату работникам на пять процентов. Графики рисовал. Потел и припукивал. А он (властелин предприятия) слушал-слушал, а потом сказал: «Не надо на пять. Давайте на три». Запомнил: «три». А потом, уже вечером, пошёл покупать колье из белого золота с бриллиантами круглой огранки. Это колье стоит, как двухкомнатная квартира. В центре! – Я кивнул в сторону пыльного окна, сквозь которое виднелся элитный жилой комплекс.

– Пойдём уже, – попросил Мельник.

Я начал экскурсию. Мы шествовали мимо отделов и цехов, ограждённых друг от друга прозрачной пластмассой. В тесном коридоре коробки, упаковочная бумага и канистры со смесями. Под ногами золотая пыльца. Пахло металлом, куревом из внутренней душной курилки и лишь изредка духами от наших девочек. По пути нам встретился худой и бледный начальник производства – А. Ю. Ткач. Он потряс наши руки, показал листы в руке, мол, некогда, и исчез.

Иерархия на заводе следующая: шефы – собственники завода, к приезду которых мы переодеваемся в парадную форму, Василич – директор завода, единоличный царь в отсутствие шефов, Ткач – начальник производства, а далее по отделам: начальники, замы. У меня вот – Гриша Мельник. Ещё есть пятый этаж: менеджеры, бухгалтерия, юристы, безопасность и секретари, но плевать мы на них хотели.

– Её глаза отражают сверкание бриллиантов, – рассказал я, – в этом их единственное практическое значение. В той комнате, где они находятся, правильное освещение. Бриллианты в колье преломляют пучки света, тянущиеся к ним с пяти разных точек. Она подносит колье к пьяным глазам, отдаляет и снова подносит. Тяжёленькое и шелестит.

– Старым тёткам тяжёлое не дарят, – поправил меня Мельник.

– Ведь она не обязательно старая. Она правильного возраста. И вот ему не сразу удаётся закрепить колье на её шее. «Нормально», – говорит он и делает осторожный шаг назад, чтобы рассмотреть, как получилось. Колье размером с крупную монетку поблёскивает в разрезе платья.

Мы на проходной у входа в цех. Перед металлоискателем. Новый перепуганный охранник кивает Мельнику.

– Колье придётся снять во время объятий – колется. Ещё оно запутается в её волосах. Из-за этого их богатенький пьяный коитус откладывается на несколько минут. Но вот колье аккуратно снято, уложено на столик, и к нему уже обернулись голыми задницами.

– Коитус?

Я подмигиваю и веду Мельника в отдел рисовальщиков:

– Строгим движением карандаша художник нарисовал кружок. От него протянул в стороны две тонкие линии – цепочка. В кружке он вывел замысловатый узор с пухлыми шишечками – бриллианты. Для красоты он поработал с тенями и наметил контуры идеальной женской шеи. На этом образ будущего колье завершён. Свернув листок пополам, художник сунул его в карман джинсов и отправился курить во внутренний двор ювелирного завода. – Намекаю Мельнику на нашего лысого художника, выкуривающего две пачки в день. – 3D-модельер воссоздал рисунок на компьютере в специальной программе. Присмотревшись, он немного изменил конфигурацию узора внутри подвески, потому что иначе нельзя будет закрепить сто пятнадцать крошечных бриллиантов. Только сто или восемьдесят пять большей каратности, но это не очень красиво. Модель колье, не сразу и с замечаниями, касающимися оригинальности, согласовал художественный совет, утвердив своё решение в протоколе тремя подписями.

Мы заглянули в большой кабинет, где страшноватые братья-принтеры делали свою работу. Чух-чух – пластиковые гермафродиты трудятся не потея. Над ними девочка-оператор, снимающая процесс на телефон.

– На 3D-принтере шлёпнули модель в полимере, после чего прокипятили в спирте, чтобы избавиться от лишнего шлака. Получилась нечто вроде дешёвой детской игрушки, которую втюхивают на кассах супермаркетов. Её сходство с игрушкой базируется ещё и на том, что она крепится на «ёлку» – специальный держатель для полузрелых изделий. – Я пошевелил рукой «ёлку» с сохнущими модельками. – Он и она танцуют – им пофигу на «ёлки».

Мельник везде пригибался и в некоторые отделы и цеха входил бочком. А я вертелся вокруг него, как голодный кот.

– В литейном цехе полимерная модель вытапливается и заполняется серебром – единственным прочным металлом, позволяющим продолжить дальнейшую работу.

Литейщики, похожие в своих очках на пилотов, спросили, чего нам надо. Мельник презрительно отмахнулся, и мы двинулись дальше по коридору.

– После этого из изделия вытапливается лишний полимер в опоке, а само изделие отстригается от «ёлки» – получается «сухая» модель. В этом возрасте будущему колье выдают документы и наделяют обязанностью обрести красоту. Ему добавляют посадочные места для бриллиантов и взвешивают для учёта. – Иголочкой я проверил глубину посадочного места в одной из серёжек с ещё не спиленным литником.

– Наше колье – штучное, поэтому его не будут на «восковке» размножать в восковочных инжекторах, а сразу приступят к полировке, зальют золотом и спилят литники.

Мы в шлифовальном цехе. Мельник всегда слегка робеет перед Татьяной (жена моего друга Мишки). У неё самые ценные руки – она умеет всё. И теперь, глянув на нас, она коротко просит: «нафиг отсюда!» и добавляет ещё что-то, но слова утопают в заводском шуме.

– Далее кое-что интимное: наряд кольца. Вот тут, вдыхая золотую пыль, модель зачищают от производственных заусенцев и прочих неприятностей. Потом закрепщик, – я указал на себя, – инкрустирует в колье сто пятнадцать бриллиантов, закупленных в Индии геммологом – парнем, до сих пор не верящим в своё счастье заиметь работу, позволяющую на халяву раз в месяц летать в Индию или Дубай за крошечными осколками бывшего алмаза. Впрочем, мало кто способен держать в голове всё разнообразие характеристик камней, отличать их чистоту на глаз и, главное, заикаясь от нервного передвижения, доставлять их в наш город через половину планеты. Ещё при покупке камней геммолог ориентируется на рапапорт – это такая хрень, благодаря которой определяют стоимость бриллианта.

В рапапорте содержатся характеристики бриллианта, влияющие на стоимость. Без него нельзя определить стоимость камня.

Все наши улыбаются, и только Анечка Бойка сосредоточена на работе. Согнувшись над женскими часиками, она лишь раз подняла голову.

– Потом почти готовое украшение закрепщик передаёт на родирование. – Идём на родаж (северное крыло нашего завода). – Тут из куска металла цвета «шампань» производят изделие правильного платинового оттенка. Неродированное золото уродливое, никому не нужное.

К цеповязам не заходим, а смотрим сквозь прозрачную стену бокса.

– Тут изготавливают цепочку нужной длинны и толщины. А чтобы безделушка оказалась на шее у именинницы, её нужно передать в общий отдел технического контроля (ОТК). Долбаный ОТК, – добавил я, спровоцировав улыбку Мельника. – В этом гадюшнике проверят качество изделия и его соответствие заявленному образу. После колье отправляют в пробирную палату для взятия пробы золота и оклеймения заветным числом: «750».

Наконец мы ушли во внутреннюю душную курилку. Затягиваясь, Мельник как бы целовал свои пальцы и слушал не перебивая.

– После пробирной палаты почти готовое колье возвращается на завод, где оно подвергается бирковке. То есть ему выдают своеобразный паспорт, в котором содержится его родословная и указан эквивалент его будущей стоимости. Почти всё. Теперь колье отправится на фотосессию. Молодая девочка, неспособная его приобрести, даже если продаст всё свои тряпочки и сандалики, но ещё не успевшая испортить эмаль на зубах, будет позировать фотографу, который безжалостно обрежет улыбку на стадии обработки фото. Фокус, учили его на специализированных курсах, должен быть чётко на товаре, а если не получилось – режь. Готово! Колье предлагается потребителю в магазине. Его касаются исключительно в перчатках. Невинное и прохладное, в стеклянном гробике под замочком оно пролежит несколько месяцев, а потом услышит заветное: «Вот такое хочу!» – Задушив окурок, я спросил: – Ну как? Пойдёт?

– А ты фамилию случайно не сменил?

– На какую?

– На Заебочич. Долго очень. Ну а что там именинница?

– Оба – он и она – пьяные, конечно же, не знают всех этих тонкостей. Прекрасное неведенье потребителя. Их внимание сосредоточено на элементарных вещах. Он, например, знает: «я щедрый». Засыпая, она чувствует: «я дороже». Ну и контакт устанавливают повторный.

– Знаешь, что я подумал?

– Так-так?

– Тебе бы писателем быть, а не закрепщиком.

– Не прокормишься.

У меня получилось: начальник закрепки отпустил мне грехи, а я в свою очередь поклялся:

– Буду аккуратнее. Работы много, вот и спешу.

– Аккуратный – не такой затратный, – сформулировал Гриша.

Гриша действительно за пару дней до этого отдал мне в работу колье. Я вкалывал вдохновенно, как умеет разве что Мишка, убеждённый, что мы занимаемся чистым искусством.

Ей и ему неведомы тонкости нашего труда, и это хорошо, потому что в их колье из белого золота с бриллиантами круглой огранки, вверху, у самого замочка закреплён не индийский бриллиант, а дешёвый циркон. Бриллиант я попросту потерял.

Вечером мелкий гадёныш выскользнул из рук, шлёпнулся на стол, отлетел в сторону и закатился куда-то. Я тщетно искал его целый час, стараясь не привлекать внимание начальства. Моя суета осталась незаметной в атмосфере нашего муравейника. Упасть на колени и тщательно всё осмотреть я не мог. Тупая служка – камера – вертела мордочкой, как анаконда. Признаться, что брилл потерян, было бы глупо. Начальник безопасности – бывший мент с замашками садиста – начал бы тогда внутреннее расследование. А все они заканчиваются одинаково – рабочего песочат на производственном совещании, а потом вычитают из его зарплаты закупочную стоимость материала.

Вообще-то безвозвратно на производстве ничего не теряется. У туалета стоит гигантская бочка с водой, в которой отмачивают половые тряпки после уборки. Я понимал, что рано или поздно брилл окажется в этой бочке, среди золотой и серебряной пыли, однако ждать этого можно было целую вечность.

Кажется, с этого всё и началось. С того бесконечного весеннего дня, когда я потерял брилл, с закупочным ценником, равным половине моего аванса, а будучи инкрустированным в колье, богател в десятки раз.

Стоимость брилла – это то, с чем вам придётся разобраться в самом начале.

Какой-нибудь дубайский бриллиант обойдётся заводу, скажем, в двадцать тысяч рублей. Если его поместить в золотое колечко, закупленное за пятнадцать тысяч рублей, а потом выставить на продажу, то стоимость всего украшения будет не тридцать пять тысяч рублей. И даже не сорок тысяч рублей плюс жадность продавца. Нет-нет. Изделие будет продаваться тысяч за семьдесят. А может, и за сто пятьдесят. Или его оценят в миллион. Украшение богатеет благодаря бренду и заветному слову: «бриллиант».

Но если это же кольцо отнести в ломбард, то выручить удастся десять тысяч рублей как за бывшее в употреблении золото. Бриллиант при этом не в счёт. Случается, конечно, что щедрый ломбард накинет за него немножко, но это скорее исключение.

И даже если хитрый ювелир ломбарда вынет бриллиант из колечка (и, конечно, обязательно сделает скол), то толкнуть (куда и кому?) он сможет его за пять тысяч рублей. И то, если есть точка сбыта, блат и настроение.

Осознать всю эту абсурдную экономику непросто. В авантюрном кино целые сюжеты строятся на погоне за бриллиантами. За них умирают, поступаются принципами, получают привилегии, но никто и не задумывается о том, что маржинальность инвестиций в бриллы на сером рынке ничтожна. На них зарабатывают только те, кто включён в официальную товарно-рыночную цепочку.

Мишка и Татьяна умели мне, наивному, это объяснить.

Пьём пиво с морским вялым окунем. Мишка трёт длинные пальцы о салфетку. Я сижу на табурете спиной к холодильнику и смотрю в зимнее окно. Татьяна собирает корзину со шмотками в интернет-магазине и прихлёбывает карамельное плотное пиво.

– Всё просто, – учит меня – стажёра-закрепщика – Мишка. – Бриллиант – это огранённый алмаз. Его главные качества – каратность, цвет и чистота. Чем больше и чище камень, тем он, соответственно, дороже. Бриллианты стоят копейки, особенно когда их закупают оптом. Но готовое ювелирное изделие с бриллами – это всегда дорого. Особенно если бренд раскрученный. При этом ломбардам бриллы не нужны.

– Так-то да, – подтверждает Татьяна. – Бриллы – это чисто для красоты. У нас в стране бэушные бриллы не ценятся. В Европе культура выкупа бриллов налажена. Там-то им знают цену. А у нас… – Татьяна показывает Мишке какую-то майку. Мишка одобрительно кивает. – В ломбарде учитывается исключительно вес лома, а бриллы-то – глина. Вон девка с восковки, придурковатая, бабкины серьги сдала в ломбард недавно – и чё? (Они клёвые – видно, что старые мастера делали.) Ну, короче! Золотые трёхграммовые серьги с бриллами по полкарата – двадцать пять тысяч всего! Это чисто за золото и всё!

Мишка стаскивает чешую с окуня. Любуюсь его руками. Руки художника. Жаль, что он рисует всё реже и реже. И то ещё жаль, что художники отечеству не нужны.

Это Мишка уговорил меня пойти в закрепщики. Сам он к тому моменту отработал на заводе уже больше трёх лет. Начинал с 3D-модельера, а теперь он – начальник отдела прототипирования. Следит за созданием ювелирного изделия на всех этапах вплоть до бирковки. Сначала он очень гордился своим постом. Видел себя ответственным за эстетику украшений нашего завода, а потом осознал, что вкусы потребителя примитивны. Ценится симметричность и узнаваемость образа. Художества никому не нужны.

– Какая глупость, – улыбаюсь я.

– Такое законодательство. В других странах вынутые бриллы используют повторно, но и там эта возня не очень прибыльная.

Обмеряя бёдра измерительным метром, Татьяна утверждает, что нужно создать в стране легальную систему, позволяющую бриллу перемещаться от владельца к ломбарду, от ломбарда к заводу и опять к новому владельцу.

– В чём тогда смысл бриллиантов?

– В их красоте, – отвечает Мишка. – И в том, что никто их, кроме тебя, не носил.

– Чепуха какая, – смеюсь я. – Ваш капитализм, как всегда, урод. И ты ещё зовёшь меня этим заниматься?

– Конечно.

Ещё у Мишки была жалостливая история. Почти притча. Говорит, что ему пересказывали её старшие коллеги с Костромского завода.

На заре отечественной ювелирной отрасли один хозяин ювелирного завода решил поучаствовать в выставке. Столичного масштаба захотел. Начальнику производства поручил сделать украшение небывалой красоты. «Можете?» – спросил хозяин. «Можем», – кивнул начальник. И добавил, что хорошо бы денег выделить на приличного дизайнера. Хозяин деньги зажал, но задачу не отменил.

Тогда собрал начальник производства лучших работников. Горбились они над моделью несколько дней, потом в литейном цехе пыхтели, потом в шлифовальном и далее, далее, далее. Скоро – не скоро, а показали хозяину брошь невиданной красоты и небывалой утончённости.

«Ничего такая вещица», – сказал хозяин и поехал с женой в Москву на выставку. Вся ювелирная Россия съехалась, и наш среди них.

И вот – успех! Слёзы, пара сердечных приступов, у кого-то роды раньше срока – брошь великолепна. Первое место!

Вернувшись, хозяин пожал начальнику производства руку, главному художнику и симпатичной девочке из цеха родирования. Брошь же подарил жене.

Минули годы. В России окрепла вертикаль, переломав горизонталь. Хозяина посадили, а завод отжали. Нищета пришла в его дом. С женой, естественно, разлад.

Он сказал ей наставительно: «Что бы ни было – брошь не продавай! Она бесценна».

Спустя ещё какое-то время против хозяина возбудили дело об экстремизме и арестовали. У адвокатов руки загребущие, поэтому жена побежала в ломбард и сдала брошь, получив за неё две копеечки, потому что золотишко было лёгкое, а бриллианты – см. выше.

Всё это Мишка рассказал потому, что у него сознание проклятого художника. Он верит в силу красоты. (У него любимый писатель Фёдор Д.) Хотел, чтобы и мы с Татьяной поверили. А мы не смогли. Он стал витиевато, как всегда во хмелю, объяснять, повторяя, глядя на меня: «Ты же тоже творческий человек». Я кивал и хмурился. Наконец Мишка сформулировал:

– Ценность украшения в нём самом. В креативе мастеров. Он бесценен. Глупо считать стоимость краски, потраченной на «Мону Лизу». Само произведение в любом случае дороже.

– Ну, это понятно, – сказал я. – Не верю только в две вещи. В то, что хозяин завода не смог порешать, чтобы его не кошмарили. И в то, что его жена продаёт брошь в ломбард. Наверняка же у них сундуки были с кэшем. Признайся, сам придумал?

Мишка отвернулся, а я пустился в банальные рассуждения о том, что ювелирка – это не искусство, а развлечение для богатых.

– Настоящее искусство не может принадлежать одному человеку, – твердил я.

Все эти толки я обдумывал, когда лежал в темноте на кровати и решал, как быть с пропажей.

Мой полуидеальный план был прост, как слово «удача». Именно на неё я и полагался. Дело в том, что циркон или фианит почти ничем визуально не отличаются от чистокровного бриллианта. На глаз, особенно если не присматриваться, практически невозможно отличить натуральный камень от искусственного. Разница заметна где-то от каратника – не меньше. (Вообще, всё большое трудно подделать.) А ещё фианит или циркон можно легко пронести через рамку на проходной, которая реагирует исключительно на металл. Отличить поддельный камень от подлинного может специалист, вооружённый хитроумным прибором, какие бывают в ломбардах или у геммологов. Я надеялся, что до этого не дойдёт.

Утром мне оставалось лишь закрепить подобранный циркон и надеяться, что ни в ОТК, ни на пробирке, ни на бирковке – нигде ничего не заметят.

Циркон – дешёвая подделка под роскошь, а роскошь – это вариант ложного сознания. Он и она уверены, что круглая штучка на груди сделана из правильных богатеньких материалов. Они даже детям своим могут колье передарить и те тоже будут в этом уверены. В общем, он и она спят на широкой кровати спина к спине, и им, как всегда, хорошо. Не будите их.

Глава 3

– Не разрешай ему так с тобой. – Татьяна подошла к моему столу и положила на него конфетку. – Пока он орал – мне хотелось ему бородёнку его гадкую выдрать. Вы же вроде дружите, нет?

– Начальник и подчинённый никогда не дружат. Это так устроено: я ненавижу его тихо и постоянно, а он меня громко и эпизодически.

– Вечно ты… – Татьяна хмурится и шепчет, заметив Анечку Бойко, поднявшую на нас глаза.

– Таня, я, изнемогая, терплю, деваться-то некуда. – Я улыбнулся. – А если честно, пора валить отсюда. Жалко, денег нет.

– Чё? Куда это ещё?

– В Петербург, например.

Да, я тогда впервые это брякнул, и идея быстро прижилась. Вскоре все всерьёз обсуждали перспективу моего переезда. На самом же деле никуда я тогда ещё по-настоящему не собирался. Здесь родители, братик Сева, деревья, улицы и запахи, сопровождавшие меня всю жизнь. И самое главное: я одинок. Покидать родину одному нельзя – засохнешь. Кто-то должен разделить эмигрантские хлопоты, кивнуть в ответ на описание невроза, связанного с переменой пейзажа. К тому же в Питер уехала Ве-ре-ра-ра. Меня бы парализовало от стыда, узнай она о том, что я за ней повторяю.

А вот откуда хотелось по-настоящему уехать, так это из сиротливой нищеты, угнетающе действующей на психику. Мне казалось, не без оснований, что мир незаслуженно обделил меня; сюда я распределён ошибочно.

– Куда?! Ты же Питер терпеть не можешь. И вообще: это Мишкин фетиш. Мозг весь проел со своим Питером: «переедем? переедем?». Там холодина и солнца нет. Весь год в пуховике, платье не наденешь.

– Деваться некуда. Иногда оттуда забирают в счастье. Отсюда – никого и никогда. Вот, например, Анечка Бойко…

– Где она такой только свитер купила?! – перебила меня Танечка. – С зелёными бутонами-то! Ты видел, в чём она припёрлась?

– Нет, я переодеваюсь не с вами, к сожалению. Кстати, Анечка зарабатывает больше всех. Она выходит, конечно, по субботам и всё такое, но я всё равно не понимаю, как это у неё получается.

– Вы же на сделке! Хочешь заработать – бери побольше дорогих, а дешманские серебряные колечки для студенток – нафиг их.

– Изделия распределяет Мельник в случайном порядке.

– И чё? Часто он даёт тебе что-то дорогое?

– Иногда.

В ответ Татьяна улыбнулась. Анечка Бойко, покусывая губы, ковыряла шилом посадочное гнездо в корпусе крошечных женских часиков. Следя за её работой, я всерьёз задумался: а не наёбывает ли меня начальник нашего отдела?

Гриша Мельник крупный, бородатый, женатый. Ему скоро сорок. Один на весь завод, не считая начальства, он носит рубашки, которые запихивает в синие джинсы.

Он убеждён, что умеет быть своим и с подчинёнными, и с шефами. Изо всех сил пытается сократить пропасть между собой и ими. В кабинете директора не садится, как полагается челяди за стол, а расплывается на кожаном диване. Обращается к нему запросто: «Василич». А напившись на корпоративе до полуобморока, пристаёт ко всем с разговорами о том, что нужно провести забастовку против низких зарплат.

Его «младшой» друг Володя мне рассказывал как-то, что Мельник в ста процентах случаев напивается до полной отключки, а потому падает как подкошенный там, где его настиг спиртовой нокаут. Поэтому у него частенько синяки на лице, которые сам он объясняет загадочно: «Произошла там ситуация на выходных».

Как-то нам дали заказ, который невозможно было выполнить в тот срок, который наобещали шефам девочки из оптового отдела продаж. В таких случая мы обычно выполняем сколько можем, а потом начальник производства – Ткач, вечно отсутствующий из-за обязанности писать отчёты, – на совещании уверяет шефов, что мы совершили стахановский подвиг. Этот случай был особым. С одной стороны, за недопоставку украшений на завод вешали небывалую неустойку, а с другой стороны, за «добросовестное поведение контрагента» закупщик обещал выплатить заводу премию. Террором, постоянными придирками, шантажом и угрозами, но Мельник заставил нас всё сделать в срок. Мы работали по десять часов с одним выходным днём. Обед Мельник сократил до получаса, а курить отпускал только избранных. Сам же приходил на работу за час и, кажется, совсем не уходил ночевать. Лично работал руками, чего никогда за ним замечено не было. Оказалось, что Мельник шикарный мастер: аккуратный и быстрый. Мы успели вовремя. Завод получил премию. Мельник радовался больше шефов. Он оставил себе оклад, а свои бонусы распределил между нами.

Совсем недавно он придумал такую штуку: нашёл мягкий металлический прутик и стал, как бы в шутку, лупить им по нашим задницам. Первую шлёпнул Анечку. Она зло посмотрела, но промолчала. Потом Витю – нашего самого молодого закрепщика. Он угодливо улыбнулся. Это вошло у начальника в привычку. Мельник прохаживался между рядами и насвистывал, а заметив чью-то незащищённую задницу, лупил по ней прутиком. Мы вскрикивали. Я решил, что заколю его шилом, если он это проделает и со мной. И вот я стою, согнувшись над браслетом, а он приближается. Я обернулся к нему и прорычал: «Только попробуй». Его улыбка мгновенно выцвела. Видимо, было что-то звериное в моих глазах. С тех пор он больше не пытался.

Его младшой кореш – литейщик Володя – жил с мамой и громадным сенбернаром в двухкомнатной квартире. Любил музыку AC/DC и увлекался рыбалкой. Вместе они смотрелись, как приёмный сын с отчимом.

После разговора с Таней я вышел во внутренний двор завода и нашёл там Мельника и Володю. Они смеялись, глядя в телефон. Пахло весенней свободой и юностью природы.

– Володя, тебя там искали.

– Кто? – На Володином лице испуг.

– Этот новенький придурок с ОТК.

– Сука, наверное, из-за вчерашних колец, – бурчит Володя. – Я сразу говорил, что не получится так, как нарисовано. А друг твой – Мишка – наобещал шефам красоту. Я пытался ему объяснить, что на таких толщинах работать нельзя, это приведёт к поверхностной сыпи и порам, которые постоянно будут вылазить при полировке. Но он даже слушать не стал. И вот теперь я ответственный.

– Вова, надо научиться сразу посылать в жопу, а не вдогонку, – сказал Мельник и протянул мне сигареты.

Володя ушёл. Мельник поинтересовался, как я провёл выходные. Я упомянул о встрече с братиком Севой. Точно рассчитывая на заурядность моего ответа, Мельник кивнул и принялся вещать о радостях потребления:

– Вова приехал, привёз коньяку и вот такой, – он отмерил ручищами с метр, – батон. Что это такое, говорю. Стыд. Садимся в тачку и погнали. В магазе берём: подкопчённое прошутто, японский виски (там продаётся, прикинь?!), помидорок черри, багет, творожный сыр, сыр с плесенью, сыр-косичку, лёдик в пакетах, колы с лаймом, немножко лосося, фисташек и корыто пломбира со сгущёнкой. По дороге обратно я смесь для кальянчика купил и тёмного портера в разливухе, которой доверяю. Жена пока метнула на стол домашнего всякого. И что?! И всё равно, прикинь, не хватило! Ночью пиццу заказывали и за водкой в круглосуточный бегали. Там у продавщицы юбка короткая кожаная и видно, что она без трусов.

Ещё он любил мыслить из рифмы.

Например, я говорю ему в ответ:

– Ненавижу творожный сыр.

А он мне:

– Тревожный?

Если я согласен на игру, то следует ответить:

– Подорожный.

Допустим: «рожи» не пойдёт. Слишком просто. Ответить так – значит проиграть внимание Мельника.

– Моржу всё можно, – вешает следующее звено Мельник.

– Пух летит лебяжий, – отбиваю я.

В бороде проступает белозубая улыбка. Мельник отбрасывает прядь волос на затылок, вынимает новую сигарету, закуривает, затягивается, пускает плотное колечко дыма и, прищурив глаза, говорит так, будто мечет на стол козырного туза:

– Бродяжий, – и добавляет, выдержав паузу: – «Дух бродяжий», как у Есенина.

– Весеннего, позднего или осеннего?

– Объяснение опасения – души спасение.

– Арсеньева?

– Бунин? – Мельник наигранно изображает удивление, потом уважительно прикрывает глаза и говорит: – Бунин любит клубни.

– Полынь опалывал по будням, – отвечаю я.

Вот и в тот раз мы плели эту рифмованную чушь, отлично расслаблявшую мозг. Настроение Мельника стало таким весенним, что он выкурил третью сигарету и стал хлопать меня по плечу (так мужчины целуются). На нём была маска солнца. Я почти вырулил на разговор о дорогих изделиях, которые проходят мимо меня, но тут у него зазвонил телефон. Вытаращив глаза, Мельник произнёс кроткое: «алё». Его внимания требовал директор Василич. Гриша принялся послушно угукать, а я ушёл, не сказав самого главного.

На столе я обнаружил конфету. Танину я давно съел, но теперь между серёжками лежала такая же.

– Ань, не знаешь, кто мне гостинцы носит?

Не оборачиваясь, она ответила:

– Моя. Угощайся на здоровье. Вкусно.

Что-то новенькое. Следовало поблагодарить, мой порыв прервало рычание Мельника:

– Сколько можно мудиться с этими серёжками?! – Он нависал надо мной буквой «Ф». – Им цена – пять тысяч, а ты второй час сидишь. Опять гнёзда, скажешь, мелкие? Это мозг у тебя мелкий. – Начальник вновь натянул маску луны – когда в последний раз такие резкие перемены меня удивляли?

Слушая Мельника, я представлял, как он тонет в сельском туалете и вопит о помощи. «Хлюп-хлюп», – не может выговорить моё имя, а я недоумённо смотрю и дожидаюсь, пока скроется в вонючем месиве его голова.

В общем, я так и не подошёл к Мельнику с прошением. Следовало купить бутылку виски, подкатить к нему на проходной и, скалясь, произнести: «Григорий Саныч, деньги нужны. Помоги, а?». Просить я не умею.

К тому же вскоре моя проблема решилась изящнее.

Как мёртвый Че Гевара, запрокинув голову, приоткрыв рот, прищурив остановившиеся глаза, неестественно согнув руки, я лежу на узкой кровати и размышляю о том, как я здесь оказался.

Анечка Бойко сидит у моих ног и говорит что-то о влажных салфетках. Женская незлая суета. Она оживлённо болтает, а я не чувствую ничего, кроме жажды и жалости.

У Анечки было некрасивое лицо. Глаза большие, синевато-желтоватые, выпученные. Под ними мягкие вместительные мешочки. Птичий нос, о который можно поранить пальцы. Две скорбные и бесцветные ниточки губ, узкая челюсть, лоб шелушился. И самое главное – архипелаг розоватых с белёсыми головками прыщей на подбородке, щеках и лбу. (Один цепевяз, сам тот ещё урод, говорил как-то об Анечке: «У неё, наверное, эти прыщи лопаются во время этого самого»).

Одевалась Анечка нелепо. Из всего многообразия выбирала застиранного цвета джинсы с кислотным принтом на заднице или блузку попугаевой расцветки. Жёлтые колготы, клетчатые бриджи с тесёмочками на поясе, кепи в виде пирожных, которые никто не покупает. И всё не по размеру, и всё не по сезону: плотное летом и полупрозрачное зимой. Когда выпадал снег, она с явным наслаждением надевала кастрюлеобразную шапку, натягивала высокие сапоги с тупыми носами и застёгивала на все пуговицы бесформенный «пугачёвский» тулупчик.

При этом за таким неуклюжим нарядом скрывалась шикарная для тридцатилетней женщины фигура. Все засматривались на её тяжёлую грудь. Анечка была не то чтобы стройная, а сбалансированная.

В наш город она приехала из Костромы, как и многие ювелиры. Окончила легендарный КУХОМ. Наши боссы многих сманили оттуда. Вот и Анечка три года назад решила попробовать, а спустя год купила ипотечную студию в моём районе.

Ещё Татьяна рассказывала, что Анечкины родители втянулись в какую-то мутную секту. Продали всё имущество, чтобы передать деньги в общину. Анечка эти деньги забрала и уехала.

– Как можно у родителей-то деньги забрать?! – сокрушалась Татьяна. – «А что, – говорит, – лучше богу их лысому, который на мерсе ездит?» Не знаю. Нельзя так. Пролечила бы их лучше.

– От убеждений не лечат, – сказал тогда Мишка, а я записал это в заметки.

На заводе Анечка ни с кем не дружила, работала молча, уходила и приходила одна.

– А вы знаете, что под нашим заводом находится газопровод, – рассказывает в курилке наш геммолог. – Его не обслуживают как положено. В любой момент он может рвануть.

– Скорей бы! – язвит Татьяна.

Наши смеются, а Анечка говорит задумчиво:

– Если рванёт до пятнадцатого, то аванс не получим.

Если все материли начальство, то и Анечка могла пожаловаться на придирки Ткача, который, если появлялся, то донимал почему-то именно её. (Вообще она так хорошо работала, что претензий никогда не получала. И похвалы, конечно, тоже.)

Однажды Володя – младшой друг Мельника – сравнил Анечку с мышью. Так и ляпнул: «серая мышь».

Ничего не произнеся, Анечка глухо врезала Володе кулаком в лысеющий лоб. Он дёрнул головой, как испортившийся робот. Анечка вернулась к своему столу, подцепила пинцетом фианит и аккуратно вложила его в дешёвое серебряное колечко. Вот кто сохранил право на защиту своей чести – провинциальные пролетарские дурнушки, не признающие никаких иерархий: классовых, должностных или гендерных. Обидели – по морде и будь здоров!

Гриша тогда вызвал Анечку на разговор. Вернувшись к рабочему месту, она стала в голос комментировать все свои действия: «Берём пинцет… так… а что у нас тут с металлом? Хорошо… не становишься? И ладно! Пофигу мне на тебя». Позже я пойму, что такая её реакция – первый признак тревожности и затаённой печали.

В том году весна с первого дня разгулялась не на шутку. Снег мгновенно стал таять, как масло в разогретом казане. Ветер уже не пронизывал насквозь. Каждый день оживали деревья. Город наполнился птичьей болтовнёй. Весна пахла землёй, выхлопом, табаком, духами, цветами и чем-то ещё из юности.

К концу апреля установилась гуманная духота. Освежал молодой ветер, вороша волосы. Щурясь, я смотрел через зарешёченное окно раздевалки на облачный караван и представлял себя волчонком, пережившим зиму без стаи.

В тот день я решил пойти домой пешком. Убирая рабочий стол, складывая в сейф незаконченные украшения, я торопился раньше всех оказаться у рамки на проходной.

Не удалось. Там уже стоял Коля Бурцев из цеха родирования и, спотыкаясь перед каждым глаголом, пытался объяснить новенькому охраннику, что визг рамки вызван его серебряным крестиком. Коля – православный человек и крест не снимает даже в бане. Начальство в курсе и в журнале есть соответствующая запись.

На производство нельзя пройти с телефоном, серёжками, зажигалкой, часами, пирсингом, в очках с металлическими элементами, в джинсах с клёпками или со вставным золотым зубом. Наши бедные девочки вынуждены подбирать себе лифчики без металлической косточки, поэтому проявите снисхождение к несовершенной форме их груди.

– Нет. Для начала… Не вы мне крест, а… не вы мне его повесили, и не вы… а, не вы его будете снимать. – В Колиных глазах мерцала гордость первых христиан.

– Не нужен он мне. – Охранник растерянно листал журнал. Он даже зарделся. – Сейчас позвоню и уточню про вас. Не ругайтесь.

– Коля – мученик за веру, получается, – сказал я охраннику, который, услышав это, нахмурился и, кажется, испугался.

Я почувствовал, как меня дёргают за капюшон балахона. Обернулся. Своими выползшими почти на переносицу глазами на меня смотрела Анечка. Под ярким светом большой коридорной лампы, находясь совсем близко, я заметил пятнышки, высыпавшие у неё на лбу, носу и остром, как перевёрнутое яйцо, подбородке. Значит, весна окончательно победила зиму. Скоро потянет смотреть на речку-вонючку и опять не получится бегать по утрам.

– У тебя шнурки, – сказала Анечка.

Шнуруя кроссовки, я спросил у неё:

– Как тебе та брошь с российским гербом? Носила бы такую?

Отвечая, Анечка дышала тихонько, как в засаде:

– Дорого. Оно стоит трёху. Три миллиона. И куда его носить? На завод? Нельзя. А больше некуда. Деревянные бусы хочется, как у девочки-менеджера с пятого этажа, – красиво. В очках-велосипедах. Худенькая такая – Саша, знаешь?

– Да не знаю я там никого. Слушай, три миллиона, – изумился я, – шесть лет трудовой жизни. У меня вот только крестик был в детстве. Я ковырялся им в зубах и сломал.

Взгляд охранника прилип к Анечкиной груди. Мы прошли друг за другом рамку.

– А хочешь, – сказал Анечка, – ко дню рождения мы подарим тебе золотой крест с сигаретную пачку? Смотрится весьма.

Она преподнесла это так серьёзно, что мне пришлось настойчиво возразить:

– Лучше деньги.

На улице мы не расстались, а вместе пошли через парк им. Ленина, откуда Ленина давно убрали. Карусели не работали. За время ковидного простоя они заржавели и вызывали теперь тревожные чувства. (Замеревшее колесо обозрения – дурное предзнаменование, как оказалось.)

– Я домой пешком. Нужно форму поддерживать, а то разожрусь, как Гриша Мельник. Видела, как забавно он сегодня подмигивал пупком из-под майки?

– Я с тобой, – объявила Анечка, – и не плюйся. Бесит.

Я наступил на крошечное озерцо слюны ботинком и подумал, что придётся делиться вином, а это совершенно невыгодно.

На деревянном мостике я уступил Анечке право первого глотка, протянув бутылку красного вина.

– Ты что?! Я не пью.

– А по праздникам?

– На Новый год с подружкой выпивала, – припомнила Анечка. – Мы бутылку шампанского почти допили. И ещё одна есть. Закупоренная.

– Так-так, а в спортзал ты ходишь?

– Нет. Скучно. Я дома с тяжестью собственного тела занимаюсь в режиме фитнеса. В школьные годы акробатикой болела. С утра до вечера пахала, но мимо всё. Задатки есть, сказали, а рекордов не будет. Тем более Кострома…

Я подумал о тяжести Анечкиного тела.

Последний контакт с девушкой был у меня как раз на Новый год, но контакт был не стабильный и, несмотря на слабое напряжение, быстро выбило пробки.

– У меня всего одна подружка, но зато классная. Она приезжала из Костромы на Новый год. Привезла очень крутую настолку. Любишь настолки?

Я признался, что у меня каждый вечер настолка: вино и батон.

– А девушка у тебя есть?

– Жена, – сказал я. – Ве-ре-ра-ра.

– Как-как?

– Вера.

Мы остановились посмотреть на барахтающихся в реке уток с крошечными утятами. Видимо, отважившись, Анечка все-таки попросила вина. Сделав глоток, она придушила пальцем на подбородке сбежавшую капельку и тяжело, будто сырую землю, проглотила российское мерло.

– Последний раз вино пила, когда из больницы выписалась. Помнишь, больничный брала?

Я не расспрашивал, подозревая какие-то женские штучки, но моя спутница сама, очень подробно, с фамилиями врачей рассказала, что ей вырезали раковую шишку из левой груди и теперь под ней шрам.

«Покажи!» – завопила во мне мужская тварь.

Хмель подступил на мягких лапах.

Анечка призналась, что мечтает уйти, но не может подыскать замену. В ломбардах платят меньше, в магазины не берут из-за отсутствия опыта.

– Соври, что в Костроме работала продавцом, – посоветовал я. – Сначала у всех нет опыта. Попы однажды впервые заводят разговор с богом. Президент однажды в первый раз отдаёт приказ войскам. Миллионер не сразу учится себя вести в компании малолетних проституток. А от нас требуют опыт.

У железной дороги я остановился, чтобы умыться под колонкой. Анечка рассмеялась. Её уверенность как бы окрепла.

– Если ты захлебнёшься, то мне придётся делать тебе искусственное дыхание рот в рот. – «Пьяная», – заметил я. – Вольному воля – ходячему путь. Ой, а что, закончилось? Теперь я тебя угощаю. Знаешь, где здесь магазин?

Бутылку я открыл, продавив пробку в горлышко пальцем. Вино хлюпнуло, как кровь из артерии.

Разомлев от вина, я красочно описал забой свиньи в деревне: как одним ударом прокалывают сердце заточкой, как осмаливают шкуру до черноты, как отрезают копыта.

– А знаешь, есть такие люди… забыла, как их… Которым мясо противно. Вегетарианцы. А хочешь, расскажу кое-что? Только никому!

– Надеюсь, нескучное.

– Нескучное. Тебе понравится. Будешь подробностей просить.

И тут Анечка поведала, что примерно раз в две недели она спит с Мельником. Причём не столько спит, сколько:

– Я в основном им занимаюсь, – так она это назвала.

В качестве награды он отдаёт ей в работу самые дорогие изделия. Фёдор Д. мог бы написать об этом роман.

Анечка считает, что если откажет Мельнику, то вообще не получит ничего, кроме серебряных колечек. Однажды она выгнала его. За это Мельник целый месяц нагружал её всякой чепухой, вроде детских подвесок. (В декабре была огромная подарочная партия для детской сборной по танцам.)

– Он мне не очень нравится. Вернее, совсем не нравится. Не мой тип.

Женское, слишком женское. «Странно, – подумал я, – всех замученных патриархатом (отдельным филиалом крепостного права) женщин жалко, а вот конкретную Анечку нет».

Мы присели на скамейку в нашем районе. Из окна дома напротив запахло поджаренной картошкой, где-то играла музыка, почти стемнело и стало прохладно.

– И что же: вы прямо на работе?

– У меня. Иногда под утро может приехать. Я просыпаюсь – невпопад, а он в дверь звонит. Бывает, что дальше коридора не заходит. Вот недавно, пока всё шло, он успел про японский виски рассказать, как ему привезли. Странно немножко.

Не то слово – странно. Я испытывал смесь отвращения и любопытства.

– Бьёт он тебя?

Зачем? Анечка заверила, что не сопротивляется. Подчинение – отличный способ против насилия. Не это ли способ победить зло как таковое? Кажется, такую телегу прогонял в своих истерических книгах Фёдор Д.

(Кстати, Мельник – классический персонаж Фёдора Д.: сначала истерика, потом в лужу упадёт, а потом поочерёдно пустит слезу, соплю, мочу и ещё что-нибудь. А после встанет и давай молиться. А если кто застанет за этим – убьёт, потому что соромно.)

– Наверное, извиняется, когда трезвеет?

– Однажды сказал: «Я у тебя там наследил. Не серчай и зови на чай». Он в обуви на руках притащил меня в комнату.

– Ты понимаешь, что он шантажирует тебя работой?

– Все начальники так делают. Поголовно!

Наступили те полчаса, когда почти стемнело, а фонари ещё не зажглись. Я видел только фигуру: обтянутые джинсами ноги, прямая осанка, бутылка в руках с длинными пальцами. Из темноты фигура рассказывала, что Мельник иногда моется у неё и порой кричит из ванной: «Ань, где у тебя мыло?»

Анечка советует гель для тела.

«Хочу быть гелем для тела», – думал я, пока, уперев руки в бёдра, Анечка пародировала Мельника:

– «От меня же бабой будет нести. Как мне тогда домой грести? За подробности прости».

Анечке смешно. Вот в чём сила вина, если вам ещё непонятно.

Потом, будто в унисон моим мыслям, Анечка призналась, что хочет уехать отсюда подальше и зря она купила квартиру.

– В Пэтэрбург?

– Нет. Что там? Холодно. В Алупку хочу.

«Надо меньше пить, чтобы накопить», – подумал я и произнёс… Конечно, произнёс:

– А мне Мельник только дешёвые изделия даёт. Зарабатывать совсем не получается.

Также, легко и на вздохе, Анечка ответила:

– Давай попрошу? Пусть понемногу и тебе что-нибудь стоящее подсовывает. Про тебя говорят, будто ты рукожопый, но это не так. У тебя уже прилично получается.

Я недавно подсматривала, как ты ловко сантиметровый «маркиз» глухой закрепкой ставил.

– «Маркиз» – это вид огранки? – Я в самом деле не мог всё это запомнить.

– Точно. А сантиметровый – это почти полтора карата. Я попрошу, – повторила Анечка.

Я должен был ощутить что-то вроде пальца Мельника в своей промежности. Но нет. Там было скучно и темно.

Анечка тем временем опустила пустую бутылку в урну:

– Если хочется, – сказала, – можем ко мне. Шампанское прошлогоднее допивать.

Дома у неё был порядок, свойственный людям, живущим без мечты. Всё свободное время уходит на уборку: подмыть, подмести, подчистить. Здесь можно было снимать дешёвые телевизионные сериалы. Интерьер их комнат мгновенно сообщает зрителю, что никто здесь не живёт. И даже в перерывах актёр не присаживается на стул или диван выкурить сигаретку. Павильоны для плохих сюжетов.

Я рассмотрел меченную Мельником территорию: узкую прихожую, спальню с белым ковриком у кровати, в разводах извести душевую. В квартире было сумеречно из-за неправильного освещения и пахло хлоркой.

Анечка накормила разогретыми пельменями. Предсказуемо призналась, что готовить не любит и не умеет. Я сидел с той стороны стола, с которой хозяйка никогда не садится. Там не было крошек и липких капелек застывшего варенья.

Выпив чашку выдохшегося игристого, Анечка ослабела, придвинулась ко мне, таща за собой табуретку, как деревянную ногу.

– Ну что? Нормально? Нормально тебе? – стала повторять она. – Хорошо? – Это она так заигрывала.

Я прозвонил свои отдельные органы – всё отозвалось.

Сонно подняв руку, я потрогал мешочки под её глазами. Успокоился мыслью, что любой контакт – это позитивно. Обратное – деградация.

– Давай… потихоньку, – сказала Анечка. – Постепенно только надо, и не спеши. Чего хмурый? Ну, вперёд.

Я почти не слушал, припоминая, как щенок, которому я швырнул огромный кусок свинины осенью, проглотил его полностью, а спустя секунду целым и невредимым исторгнул его на пыльный асфальт. Чепуха какая-то.

С первого же поцелуя я пропах женским. Анечка схватила меня за карман и потянула в темень – на ту самую помеченную Мельником кровать. «Развела, как сельскую дурочку, – подумал я. – И ладно».

У Анечки была отличная фигура, как у статуй в художественных школах. Однако ж ощущалось, что скоро, незаметно, как рассвет, наступит одряхление. Уже проглядывались морщинки на шее, мелкая апельсиновая корка на бёдрах, которая, впрочем, терялась, если Анечка приподнимала ногу.

– Ты как из обожжённой глины, – похвалил я.

Анечка свернула бельё и прикрыла его кофточкой.

Дальше у нас был контакт.

Лёжа под Анечкой, я содрогался и вертелся, как передавленный шланг под напором. Анечка ползала по кровати, словно жук по воздушном шарику. Слезала, садилась вновь, разворачивалась, требовала то согнуть ноги, то выпрямить.

Наконец хозяйка ослабела и заняла место под шерстяным настенным ковром. Гость наблюдал её тело, которое всеми своими дырочками, даже порами, втягивало последний в комнате кислород. Так было минуту или две. После гость тоже получил своё, не особенно беспокоя хозяйку.

А потом, вдруг хитро глянув на меня своими глазищами, Анечка сошла с кровати, потянулась к потолку и лихо встала на руки. Так – на руках – она медленно пошлёпала в сторону подсвеченной жёлтым ванной комнаты, подцепив на ходу трусики. Уже оттуда она крикнула:

– Здорово? Я по гимнастическому бревну так ходила. Но сказали: ерунда. Зад тяжёлый.

Послышался шум душа. Запахло женской косметикой. Во дворе Анечкиного дома кто-то очень плохо и непоследовательно запел «Про червячков» Летова. Стало прохладно.

Как Че Гевара, на спине, запрокинув голову, приоткрыв рот, прищурив остановившиеся глаза, неестественно согнув руки, я лежал на узкой кровати и размышлял о том, как я здесь оказался. «…И сюда нас, думаю, завела не стратегия даже, но жажда братства…»

Раскрасневшаяся и совсем без косметики Анечка подурнела. Особенно когда уселась на край дивана и принялась чесать мокрые волосы с таким звуком, будто пилила череп.

– Понятно, что никакой супруги у тебя нет, – сказала она, – Зачем соврал? А? Признавайся.

– Зато есть дети, и они некормленые. – С этими словами я потянулся за тряпками.

На прощание Анечка не поцеловала меня, а пожала руку.

– Весьма. Вот тебе шампанское. Я всё равно не буду, а в тебя как в литник течёт. Иди потихоньку.

И я пошёл сквозь полуночный двор, держа шампанское, как противотанковую гранату.

Через пару дней Мельник принёс мне то самое злополучное колье из белого золота и целый кулёк бриллиантов.

– Ты смотри не накосячь! Дорогая хреновина и не наша. Виктор Иванович шлифовал. Видишь, как у него хорошо получилось. – Мельник любовно провёл пальцем по изделию.

– Виктор Иваныч – старый мудак. Я один раз Ленина похвалил при нём за Декрет о мире, так он теперь доёбывает меня темой Советского Союза. Зачем вообще брать на работу стариков?

– Он на пять лет меня старше, – обиделся Мельник.

А потом в курилке, когда на нём держалась маска солнца, а не луны, он (молочный мой брат) почти нежно попросил:

– Ты вот что: сделай поскорее. Я обещал, – глубокая затяжка, – когда директора посещал.

Глава 4

За май я получил приличную премию. А потом и за июнь. Моя зарплата увеличилась настолько, что я научился разбираться в видах сыра из придомового супермаркета и даже слегка загордился. Всё же никаких излишеств я себе не позволял, а старался копить, складывая разноцветные купюры в «Стену» Сартра.

Искусственный бриллиант в том колье беспокоил меня недолго. Сначала я вздрагивал, когда ко мне подходил кто-то из руководящего состава. Колье могли вернуть на завод в связи с браком. Сломанный замочек, плохое родирование или вывалившийся камушек. Но уже после Дня России я украл бриллиант огранки «бриолет» или, как мы его называем, «груша». За день до этого я навещал младшего брата, а потом был скверный вечер и муторное утро. Такое настроение очень располагает к воровству. Впрочем, я склонен называть это «экспроприацией».

Братика звали Сева. Он был на четыре года младше меня. Недавно он окончил институт и работал теперь удалённо в IT. Все в нашей семье знали, что он не от отца, но предпочитали это не проговаривать. (Семейные тайны.) Отец, как водится, пил, когда понял. Помню эти его ночные уходы из дома и мамины причитания. Возможно, между ним и мамой были какие-то пояснения – не знаю.

Я с подросткового возраста замечал, что Сева не похож на нас с отцом. Мы оба высокие и худощавые, очень сильные, а он был низкорослый, кривоногий и тучный. У нас чёрные, как у мокрой кошки, волосы, а он был рыжий и кудрявый. От нас пахнет мокрой пылью, а от него пахло цветочным мёдом.

Да и не во внешности дело. Братик Сева всегда был как человек, пришедший на дорогое представление с фальшивым билетом: неуверенный, робкий, недоверчивый. А ещё он отличался патологической ранимостью, как все люди, которых редко ругали в детстве.

Пока ещё Сева жил в Рябиновке, мама думала: «Ничего, переедет в город – научится с людьми. Университет из любой телятины делает бычка». Подселили его на квартиру к парням из нашего посёлка. Мама без конца спрашивала, как ему – Севе – там живётся. Он уверял, что прекрасно, но она не верила и однажды попросила меня разведать обстановку. С порога я понял, что у них там дедовщина. Трёхкомнатная квартира находилась под двумя двадцатилетними пацанам, похожим друг на друга, как женские груди. А братику Севе был выделен уголок за шкафом, где он спал, ел и готовился к семинарам. Парням я предложил выпить и вынул из-за пазухи водку. Спустя пару часов я напоил их до дрожи в душе и устроил скандал. На одного грозно наорал, а другого, более пьяного, ударил под дых. Сева перепугался и принялся их защищать. Я ушёл, объявив напоследок, что эти двое теперь мне должны, что однажды я вернусь за долгом и что Сева живёт теперь в отдельной комнате. Я рассчитывал, что они испугаются «сумасшедшего братика». Через два дня я позвал Севу в кино. Он явился с рассечённой бровью. В ответ на мои вопросы он молчал и не то виновато, не то надменно, как все мученики, улыбался. Через неделю мы подселили его к старухе в двухкомнатную квартиру, где он и жил до самого выпускного.

А ещё он страдал агорафобией в хронической форме. Это началось после выпускного. Под прицелом внимания или в толпе Севе становилось нестерпимо дурно. Стараясь скрыться от чужих взглядов, он окукливался, совершая неловкие движения: плавные и длинные. И тогда, естественно, на него смотрели внимательнее. Хватающийся за сердце пухляк – это очень любопытно.

Сначала братик чувствовал резкий удар по вискам. Череп то сдавливается, то наоборот, наполняется воздухом. Потели ладони и краснела шея. Ноги – стоит только подумать о них – переставали слушаться. Дорогу из-под Севы будто выдёргивали, как тряпочную. Сдавливало грудь. Он пытается дышать ртом, но избыток кислорода провоцировал ещё большую панику. Мозг не успевал считывать команды. Артериальное давление поднималось до предела. В глазах темнело. Он приседал и закрывал глаза. Скоро это прекращалось. Он вставал и осторожно, как в кедах по льду, шёл в сторону укрытия – тихого места с удобными креслами. И тут второй раунд – удар по вискам, и всё заново.

Врачи говорили, что ему нужно пропить витаминов и побольше находиться на свежем воздухе. А ещё отказаться от вредных привычек, которых у Севы никогда не было, кроме разве что неконтролируемого питания. Я предлагал матери сводить его в какую-нибудь дорогую клинику для тщательного обследования, но она боялась, что тогда его признают невменяемым или вроде того. Сева же, наоборот, сразу после института нашёл это место в IT с небольшим, но стабильным заработком. Мы этому радовались, как дарованному бессмертию.

Мама переживала, когда Ве-ре-ра-ра ушла от меня. Новый год без жены я праздновал в одиночестве. Братик Сева только поступил и полгода как жил с теми парнями.

Мама приказала ему разбавить моё одиночество. «Один в поле не воин», – сказала она. Сева собрался и пошёл через загирлянденный город ко мне. Улицы глохли от петард и хлопушек. Люди – пьяные, громкие, разные – бродили повсюду. Сева остановился рассмотреть ёлку на площади. Взорвалось, небо озарилось фейерверком. Горожане восхищённо завопили, и заревела музыка. Сева схватился за голову и присел. (Тогда с ним это произошло впервые.) Братик был предельно растерян.

Он кое-как добрался до меня, пьющего водку под Тото Кутуньо. Я усадил братика рядом и предложил плов с водкой. Вскоре Севу начало тошнить, а потом он уснул. Я же сидел у окна до самого утра. Кажется, это был 2016 год.

На выпускной родители подарили Севе триста тысяч, накопленные за трудовую жизнь. Сева купил в ипотеку однушку в панельке спального района на восьмом этаже. Два месяца «старшой брат» жил с ним, но вскоре съехал в пустую однушку без кровати, холодильника, шкафа и стульев. Родителям мы в этом не признавались.

Я свыкся с новым жилищем. Оно находилось в том же районе, где мы жили с Ве-ре-ра-рой, но стоило дешевле. Сначала я спал на матрасе, потом накопил на подержанную кровать, которая спустя пять ночей отбросила одно копыто. Пару стульев с шикарными спинками нашёл на помойке соседнего двора. Стол смастерил сам. (Возвращаясь как-то домой, сильно за полночь в парке я обнаружил спил широкого тополя.) Моей следующей бытовой мечтой стал холодильник, потому что это очень неудобно – покупать две сосиски или триста граммов мяса на один раз. И с пивом нелегко – приходится охлаждать его в наполненной холодной водой ванне.

Звонок у Севы был сломан с первого дня, и он его не пытался починить. Я долго стучал и дёргал ручку. Наконец дверь открылась, и полуодетый хозяин высунулся из-за двери. Братик Сева был всклокочен и пах потом. На его растерянном лице появилась извиняющаяся улыбка. Я рассмотрел его тоскливые округлившиеся груди, потом бока, потом сползающий на резинку шорт фартук брюха. Он жирел, как скот на комбикорме.

Как всегда, в его квартире был беспорядок. На большом мониторе одного из компьютеров шёл пересмотренный десятки раз сериал в зелёно-золотых тонах. Персонажи в нём были одеты в вычурные костюмы и носили идеального фасона лица. Этот сериал он пересматривал постоянно и ничем больше не интересовался.

Я вынул из рюкзака вино и спросил штопор.

– Откуда? – вздохнул он.

– Нужно иметь гостевой.

– Ну вот нет у меня гостевого штопора, – восприняв мой совет, как хулу, ответил братик Сева.

Я продавил пробку пальцем, уселся на пол и принялся пить вино. Братик Сева закинул ногу на ногу и упёрся подбородком в кулак. Так садилась мама. Он очень на неё похож.

– Глотнёшь?

– Нет, живот болит.

Он всегда у него болел. Помню, как младенцем он орал по ночам и не давал нам спать. Лет в двенадцать у него нашли какую-то не опасную, но дающую отсрочку от армии болезнь.

– Созванивался с предками?

– Мама сказала, что ты назвал её «старушкой». Обижается.

– Она всю жизнь на меня обижается. Я сказал не «старушка», а «старческие интересы». Она пытала меня темой несправедливости цен на карбонат.

– Как она сказала, так я и повторяю! Ты думаешь, я сам это выдумал?

Этот день остался в памяти. Совокупность его красок, запахов и звуков. Мы – братья – сидим в душной комнате среди коробок из-под пиццы и пластиковых бутылок с недопитой газировкой. «Интересно, – думаю я. – Терзает ли братика вожделение?» У него никогда не было девушки. Только школьные подружки. В университете он тоже дружил в основном с девочками. Мама считала, что это из-за загруженности на работе. Я же подозревал, что у всех, кто родились после миллениума, проблемы с социализацией. (Нам – ельцинским деткам – с людьми тоже тяжело, но мы научились себя заставлять.)

– Я недавно переспал с коллегой. После всего она ушла в душ на руках, представляешь?

– Акробатка? – спросил Сева, притворяясь, что ему скучно.

– В школе была, а сейчас закрепщица. А ещё я специально, чтобы не киснуть, познакомился с одной богатенькой женщиной. У неё очень унылая жизнь. На работу ей не надо, обязанностей никаких. Вот теперь хоть я появился: «Доброе утро. Спокойной ночи. А ты?» – такое у нас общение. Жалуется, что у неё строгий батя. Всего добился сам потому, что «верил в себя и много трудился». Приватизировал плиточный завод, на котором работал директором.

– Зачем ты нужен богатой девушке? Никогда она с тобой не будет.

– Экзотика. К тому же её батя в деньгах ограничивает. Лимит установил и строго его блюдёт. А у меня зарплата в этом месяце хорошая. Могу потягаться с ним в праве на внимание Жени. Слушай, Всеволод, тебе бы тоже девочку найти. Сейчас есть такие, знаешь… фиалки, растущие в домашних горшках.

– Разберусь сам. Я занимаюсь своим, а ты занимайся своим.

– Я ничем не занимаюсь. И ты. Знаешь, некоторые заказывают проституток. У тебя ведь бывают лишние деньги.

– Зачем мне проститутка?

– Это социальный контакт. Понимаю, что не хочется, но нужно. Чем больше не хочется – тем сильнее себя заставляй. Если у тебя нет принципов, то купи контакт с женщиной.

– Почему это у меня нет принципов?

– Есть. Конечно, есть. – Я выставил руку перед собой, чтобы Сева успокоился. У него глаза набрались слезами. Он отвернулся и притворился, что рассматривает окно.

– Я говорю о том, что некоторые люди принципиально не пользуются услугами проституток. Есть парни с политическими предрассудками. Марксистам противно, потому что за деньги. Нацистам – с женщинами другой нации нельзя. Либералам – с дешёвыми. Записным патриотам – за свой счёт.

– Пофиг мне на политику. Вот представь себе! У всех свои интересы. А с проститутками мне просто противно. – Сева подошёл к окну, ему давно было пора подстричься. – Клёвая у тебя футболка, – сказал он и, не оборачиваясь, добавил: – Я познакомился с одной девушкой. Может, сходим погулять. В парк, например. Мы пока только переписываемся.

Помню, что я сразу почувствовал тревогу. (А вдруг это воровка на доверии, а вдруг это старый извращенец под маской милой девушки, а вдруг Севу хотят заманить в секту?)

– В интернете найти хорошую женщину очень непросто. У меня вот не получилось.

– Не меряй всех по себе. Я тебе сейчас её покажу.

– Так-так, – сказал я вкрадчиво, чтобы не спугнуть внезапную откровенность братика Севы.

Её звали Маша Истомина. Она выглядела криминально молодо. Чистое личико, тоненькое тельце, громадные глаза и губы в трещинах. Таких девочек снимают в национально-ориентированной рекламе или помещают на обложки школьных тетрадей. К сожалению, их очарование имеет ограниченный срок годности.

Листая фотки, Сева, видимо, чрезвычайно волновался. Прикасаясь к его руке, я чувствовал, какая она влажная и горячая.

Братик Сева рассказал, что Маша торгует подержанными вещами в социальных сетях. Севе для работы нужен был очередной дешёвый монитор, и он наткнулся на Машу. Она сама притащила ему товар, пересчитала деньги и попросилась на чай. По словам Севы, ей очень понравилось мамино варенье.

Маше приносят всякую ерунду: телефоны, одежду, компьютерную технику, дорогие продукты, а она её ловко продаёт. Однажды ей удастся открыть свой собственный магазин, но, скорее всего, это произойдёт не раньше, чем Маша окончит ПТУ. Специальность братик Сева не выяснял. Живёт Маша с матерью, отчимом и тремя младшими братьями. Любит находиться в больших компаниях, музыку и танцы.

– Ты как будто влюблён, – сказал я. – Звучишь, как персонаж «После бала» Льва Т.

Я не стал говорить братику Севе, что Маша Истомина, скорее всего, районная давалка, торгующая краденым. Услышав такое, он перестал бы со мной разговаривать.

– Эту фотографию я сделал, – сказал братик Сева. – Она была здесь ещё раз потом. Мы кушали роллы и пили шампанское.

– Здесь?! Ты пил шампанское с девушкой?

– И кино смотрели.

– Вот это, которое ты всё время пересматриваешь?

– Я не так часто его пересматриваю! «Красотку». Это любимый фильм её мамы.

– Так-так, – сказал я. – А какой у неё любимый? «Все умрут, а я останусь»?

– Ей больше музыка нравится. У неё, знаешь, какая любимая? Ты должен знать… Тебе такое должно нравиться…

Сева долго тёр лоб, но так и не вспомнил. Сомневаюсь, что подразумевался Шопен.

На фото Маша Истомина стояла, прижавшись к стене, которая находилась за моей спиной. Её лицо скрывалось прядями белёсых волос. Сквозь серую маечку просвечивались лисьи мордочки грудей.

– Сева, это провокация. Она или деньги будет из тебя вытаскивать, или украдёт что-нибудь. Ты проверял: вещи все на местах? Тостерница, которую родители тебе подарили на днюху, где?

Братик Сева посмотрел на меня угрюмо, встал и быстро вышел из комнаты. Я остался один на некоторое время. Из темноты коридора он крикнул:

– У тебя закончилось вино.

– Ухожу, – махнул я рукой. – Займёшь мне денег? – Сева всё равно не тратил, а мне пригодятся. Деньгам со мной будет лучше.

Братик Сева перевёл мне деньги, сидя на кухне.

– Подойди попрощаться с братом, – сказал я, стоя в коридоре. – Подойди, сказал!

Естественно, братик не смог дальше бунтовать и подошёл. Я поцеловал его в потный лоб и попросил:

– Будь осторожен.

После, бредя домой, я созванивался с мамой. Она пожаловалась на здоровье, работу, отца, соседей, заваливших забор на её грядки, кота, приходящего ссать с улицы на палас, на подорожание всего, даже туалетной бумаги; пересказала сериал для домохозяек с авантюрным сюжетом, припомнила сон, в котором бабушка жаловалась на шатающийся памятник.

Я ляпнул, что присматриваю холодильник, и осёкся.

– Мы знаем, что ты не живёшь с Севой. Можешь не врать. Я понимаю – у тебя своя жизнь. Не переживай – мы и тебе на квартиру соберём. Ты у нас самостоятельный. Вера не звонит?

– Звонит каждый день. Дура, говорит, что бросила такого классного парня.

– Серьёзно? – В голосе мамы послышалась такая надежда. – Ты всё смеёшься. Что тут весёлого? Можно, я ей позвоню?

– Нет!

Дома случилось кое-что по-настоящему неприятное. Я включил фильм-лекцию о Сергее Нечаеве и открыл вино.

Сюжет был так себе. Нечаева, естественно, позиционировали, как кровавого психопата, развратившего целое поколение недолюбленных мальчиков и девочек. Цитировали куски из катехизиса, приводили мнение о нём толстого депутата, популярного актёра из девяностых и какой-то фигуристки. Потом минут двадцать советский режиссёр, призывающий всех верить в бога, президента и Россию, цитировал самые нудные куски из «Бесов» Фёдора Д. Стилистически Фёдор Д. не выдерживал никакого сравнения с катехизисом.

Демонстрировались фотографии, письма, выписки из уголовного дела. Говорящие головы историков с важным видом произносили все эти банальности про то, что империя готовилась к реформам, а чёртовы радикалы мечтали о взрывах. В итоге гражданская и никакого нам всем Нового года.

Я грыз холодные сосиски и уговаривал Женю Продан немедленно совершить променад. Она отвечала, что никак не может. У отца встреча со старыми приятелями. Будут стрелять из арбалета, играть в футбол, а вечером баня. Женя за хозяйку, хотя всё приготовит повар, а на стол накроют «помощницы по дому», которых у отца семь. Таким образом она отмазывалась уже который раз. Я стал настраивать себя на то, что пора забыть эту игрушечку.

Вдруг появились кадры Невского проспекта, потом Александровского сада, а потом взгляд камеры упёрся в обтянутую водолазкой грудь моей Ве-ре-ра-ры. Она держалась рукой за университетскую ограду и несла какую-то чушь о романтических отношениях Нечаева.

Ве-ре-ра-ра постройнела, сменила оправу очков с квадратной на круглую и перекрасилась в золотой. Северный город выбелил солёным воздухом её лицо и замутил взгляд.

«Ве-ре-ра-ра, как же так? Мы ведь из одного племени. Таких, как мы, не пускают в документальное кино, нам не доверяют микрофон. И какого хрена у тебя такое счастливое лицо? Здесь ты хмурилась и предпочитала бледную помаду».

Былое заклокотало в глотке, и я еле-еле смог продавить его вином. Во избежание повторного приступа я отправился за третьей бутылкой, но по дороге придумал кое-что покруче.

Спустя минут пятнадцать, боясь не успеть до закрытия, я дышал на стекло супермаркетовского стенда с фианитами.

– Какой вам? Смотрите: синенький симпатичный.

– Не надо синенький. Вот этот. Вроде похож.

Он идеально совпадал и по размеру, и по огранке – вылитый «бриолет».

Утром в понедельник задуманное не отступило. Навязчиво порхало над головой в алкогольных парах до самого обеда. Представлялось, как на вырученные деньги я веду Женю в ресторан при городской гостинице, там мы долго выбираем вино. Я небрежно листаю меню и украдкой интересуюсь стоимостью номера у официанта. Говорим о хорошем, время несётся, опьянение подступает на мягких лапах. Женя обманывается в том, что я социально свой, и влюбляется по ошибке, становясь ласковой и покорной, как сытый кот.

– Сегодня сдам в ОТК брошку, – доложил я Мельнику в курилке. – Один камушек остался.

Мельник будто не слушал. Самозабвенно хвастался отлично проведёнными выходными.

– В пятницу напились с женой, а потом до самого утра… ну ты понял. Утром поехали в супермаркет: купили семь пакетов еды, новую микроволновку с пультом, малому ружьё (я сам стрелял целый час – классная вещь), а потом заказали жратвы домой и слушали музон. А в воскресенье в баню с самого утра.

– Умеют же люди отдыхать.

– Ну а что? Подыхать? Ты скажи: не будет с колье проблем?

– Лучшая закрепка на этой планете.

– С ОТК поувольнялись все. Тот придурок, который прежде на родаже был. Все наши дела ему вообще не интересны. Модель, литьё, закрепка – не смотрит. Проверит, чтобы слой родия был нормальный, и окей. Поэтому ты крепи хорошенечко. Заказчик, я узнавал, жена мэра!

– Зовут её Лера? – Жену нашего мэра тогда действительно звали Валерия.

Мельниковские тёмные глаза заблестели. Достав новую сигарету, он подумал и отбил мяч:

– Когда приходит холера, надежда только на веру. Накупив эклеров… – запнулся, – ешь, молись, но знай меру.

Я инкрустировал в брошь фианит, а «бриолет» сунул в кроссовок, укрывшись в туалете. К концу дня мой носок намок от крови. Хорошо, что она не пристаёт к бриллиантам. Дома я спрятал камень в пачку из-под сигарет. Отныне всё украденное я буду хранить там. А потом, когда закончится место, выделю для этого специальный пакетик.

Глава 5

Татьяна и Мишка уговорили меня пойти с ними за покупками. Приличную Мишкину зарплату приходилось куда-то тратить. Чтобы каждый раз не ломать голову над вопросом «куда?», Татьяна давно решила: на шмотки. Она любит про себя сказать: «У меня есть вкус, и это важно».

Широкие брюки, платья в пол, рубашки в клетку, сапоги со всеми возможными видами каблуков, пальто всех оттенков, шапочки, перчатки – всё это Татьяна не успевала носить. Надев тряпочку раз-два, она разочаровывалась и отправляла её на передержку в шмоточный лимб – громадный чёрный шкаф под старину, стоящий у них в зале. Из шкафа раз в сезон шмотки уезжали в женский монастырь, а оттуда – в детские дома или куда-то ещё. Несчастные люди, больные или неустроенные носили Татьянины штаны и не понимали, зачем в них вшит такой громадный гульфик.

Припоминаю летний вечер. Мы под кондиционерами. Татьяна долго вертит цветастую юбку, а мы маемся рядышком. У Татьяны шикарное настроение. Она говорит, что нам обоим подошла бы эта юбка. Она прикладывает её то к раздавшимся Мишкиным бёдрам, то к моей крошечной заднице. Наконец Татьяна уходит в примерочную. Я пытаюсь рассмотреть хотя бы краешек Татьяниного тела, подсматривая в плохо зашторенную будку. Это компенсация. Один час прогулки по супермаркету отнимает год жизни.

– Ну чё – вариант первый. – Татьяна вертится перед зеркалом, накручивая локон длинных волос на палец.

– Нужно короткие носить, – рекомендовал я.

– Миша, чё молчишь-то? Тебе как?

Мишка в те времена был молчалив, потому что всю энергию тратил на картину под названием «Ночь». Бедняга искренне считал, что служит искусству, а не мамоне. Правда, возможно, его вера основывалась на приличных премиальных, и это не стыдно. Я бы с удовольствием убирал говно за генеральскую зарплату. И ещё бы Ван Гогом себя ощущал. (А если бы мне платили громадные деньги за, скажем, красивые словосочетания! О, как я мечтал об этом.)

В отделе обуви Татьяна нас окончательно доконала. У меня разболелась спина. Мы уселись на пуфик, и Мишка заговорил о планах выплатить ипотеку в два раза быстрее.

– Слушай, а чего вы не делаете бейби? – спросил я.

У них не получалось.

– У меня тоже не получается, – утешал я Мишку. – Стараюсь-стараюсь, да всё зря. – Так я шутил.

– Кстати, – сказал он, – а помнишь, у тебя был стих про мальчика-сироту… – Он процитировал меня очень раннего:

Да… Фёдору Д. бы понравилось.

– Даже я эту хрень уже не помню, – соврал я.

Мишка вздохнул, сам как сирота у пепелища. «Был горяч, а теперь остывает», – подумал я.

– Давно ты к холсту подходил?

– Кому это нужно? Мне не нужно. – Гибельные думы художника. Излюбленные язвы.

– Заставляй себя! – сказал я. – Это нужно, чтобы чувствовать себя Богом, а не жопой. Тебя начальство ценит. Ты же зодчий, а не плотник. Когда ты рисуешь серёжку во имя искусства, то и получается искусство. – Я входил в кураж; чувствовал, какое громадное значение имеют для Мишки мои слова. – А настоящее искусство делает людей лучше. И ещё у искусства полно обязанностей. Например, оно обязано быть понятным хотя бы одному человеку. У тебя есть такой человек – я.

– У меня короткие ноги в этих штанах! – прорычала тут Татьяна, приблизившись к нам плотную и обернувшись к моему лицу треугольником паха. – Да?

– Длина дурацкая. Как у Буратино.

– Да, – выдавил из себя Мишка.

В последнее время он рисовал только для работы, а о «настоящих» картинах только фантазировал.

– Пошли уже отсюда, – вдруг почти крикнул он, поднялся, взял Таню за локоть и что-то прошептал.

– Всё, на кассу, – согласилась она покорно.

Мы ели булки с котлетами, сидя у ювелирного бутика, когда я спросил:

– А можно на глаз определить, фианит в изделии или брилл?

– Сложно. Фианит мутнее разве что.

– У нас в Костроме, – подключилась Татьяна, – один чувак (ну, тоже придурковатый) цепи латунные золотил и продавал. И ничего – покупали. Потом когда хватились – он уже тю-тю.

– Времена дикие были, – возразил Мишка. – Начало двухтысячных. Тогда никакого учёта не существовало. Ноль контроля, типа ЕГАИС. Сейчас другие времена – всё схвачено. Ценится подлинность. Люди украшения с рук не покупают. А завод гарантирует качество. Сомневаться не приходится.

– Если руки не из зада-то растут, – сказала Таня, – и если наладишь сбыт, то хоть в консервную банку стекло засовывай и продавай. Народ не шарит! Вон Мельник-то ваш настоящий сапфир от поддельного не отличит. Зато языком всё время, как бабка старая: ля-ла-ля-ла. А слушать нечего.

Спустя час мы продирались к выходу с пакетами. Ревела музыка, пахло жиром и сдобой. Седой охранник, как собака, цеплялся ко всякому, кто шлялся по супермаркету без маски. Мы тоже были гололицые.

– Маску, молодёжь! – скомандовал он.

– Мы уже уходим.

– А почему при входе не нацепили? Так, штраф. Сейчас вызову.

– Кого ты вызовешь? Старый ты мудак. Тунеядец, блядь. Шестеришь на капиталистов… – не помню, что ещё я ему говорил.

У старика заблестели глаза. Он вцепился в рукав моего балахона и послушно ждал, пока я закончу.

– Я тебе руку сломаю, – зарычал я. – Брось немедленно!

Он послушно разжал пальцы, развернулся и пошёл в уголок к огромному аквариуму с пучеглазыми рыбами.

– Зачем ты так-то? – спросила Татьяна потом. – Ну придурковатый немного. Работа у него такая.

– А чего он именно к нам прицепился? Решил, что мы слабые. Сука, фашист! Я моложе, умнее, талантливее и злее, поэтому со мной так нельзя. Пусть цепляется к детям и старухам – они беззащитные.

– Это не по-мужски. – Татьяна вынула тонкую сигаретку и щёлкнула зажигалкой.

Во мне заклокотала ненависть. Я глянул на Мишку, но в его глазах тоже было осуждение.

– Ничего себе, интересное дело, – услышал я и обернулся. Женя Продан стояла у своего золотого «Порше» с пакетами. – А я думаю: ты или не ты? За покупками?

– Татьяну одевали, – объяснил я. – Раздевает только Мишка, а одевать и мне приходится.

Я представил моих друзей Жене. Впервые разглядев их как бы со стороны, я испытал шершавый стыд за Мишкины растянутые джинсы и исцарапанные Танины ноготки.

– Пошли сначала в секонд, – начала рассказывать Татьяна после неловкого знакомства, – но там оказалось полно подростков. Они хватали вещи и скидывали их в корзину не глядя, а потом друг другу перепродавали. Эта тупая продавщица в майке за двести рублей, конечно, орала на них, но им пофиг. В общем, мы свалили.

– Я тоже так зарабатывала в детстве, – сказала Женя, обворожительно улыбнувшись.

Потом она проинспектировала Татьянины пакеты и принялась восклицать «ого!» или «вау!». Я подумал: «что значит твоё „вау“? В твоём доме тряпки, предназначенные для мытья пола, дороже, чем весь этот пакет. Твои возгласы снисходительны! Неужели только я это чувствую?» Девушки вмиг прикинулись старыми подружками: смеялись и хитренько поглядывали друг на друга. Мне представлялось, что Женя социопатка, а тут такие восторги. «Значит, она пользуется масками. Раз так, то какую она выбирает для меня?» Татьяна, в свою очередь, тоже приторно любезничала. Видимо, всё дело в золотом «Порше».

– Ладно, хватит. Вы же женщины. Вы должны сурово друг к другу относиться, – сказал я.

Они театрально рассмеялись.

– Женька, поедешь с нами пить красное вино и есть белый хлеб?

– В другой разок какой-нибудь удобный. Меня сегодня отец тащит на гадскую рыбалку. Такой дубняк, а ему неймётся.

– Жарко же, – удивилась Татьяна, покосившись на заходящее солнце.

– Говорю же: дубняк.

– Дубняк – это когда холодно, – вмешался я.

– Какая разница. Некультурное замечание! Как я не люблю, когда люди до языка цепляются!

– Он со всеми, как крапива, сегодня, – поддержала Женю Татьяна. – А меня магазины, наоборот, успокаивают.

«Да что же это такое? Делают из меня дурачка какого-то», – подумал я.

– Вместо рыбалок и пакетов со шмотками лучше бы говорить по-русски научилась. Поехали, ребята. Не будем лебезить перед этой барынькой, будем трапезничать вином за триста рублей и плавленым сыром за пятьдесят. «Трапезничать», Женя, – это значит есть или, как любят выражаться в ваших кругах, кушать.

Женя поджала губы. Её аккуратный носик втянул побольше воздуха, и она надменно спросила:

– Могу я с тобой наедине переговорить?

Ребята отошли, а мы встали за угол супермаркета. Оказавшись к ней так близко, я почувствовал, как разбух язык во рту и зачесался затылок. Уже много дней мы вели изнуряющую переписку. Несмотря на это, я по-прежнему не представлял, кто передо мной. Воображение заполняло информационные пустоты самыми паточными фантазиями. Тогда ещё Женя была для меня воплощением наивности и элементарности, помещённым в золотую тюрьму, где батя-самодур надзиратель на волю не пускает. В этом сюжете я отводил себе роль спасителя. «Со мной, – думал я, – она поймёт красоту простых вещей». Что под этим следует подразумевать – непонятно. А стоило бы разобраться. Ведь красота простых вещей – это поход в секонд с друзьями и две бутылки пива вечером на балконе. То есть не очень заманчиво.

– Не надо со мной так разговаривать, а то мы никогда не увидимся, понял?

– Мы и так не видимся.

Я испугался: а что, если она не блефует?

– У меня мало свободного времени.

– Ты не работаешь, не учишься и не воруешь.

– Просто я не готова к отношениям.

– Я тоже, поэтому до свиданья без свиданья. У меня вино греется.

– Подожди. Странный ты мужчина. Мы увидимся. Обещаю. Договорились? – Она протянула руку, и я аккуратно пожал её, хотя больше хотелось облизать.

Мы с ребятами пошли на автобусную остановку. Гуляли беззаботные дети, дворник скрёб асфальт, ревела реклама.

– Ну и бабища, – сказала Татьяна. – Заносчивая.

– Принцесска просто.

– Как она такую фигуру поддерживает? – спросил Мишка.

– Засмотрелся! – озлилась Татьяна. – На работе не надо согнувшись просиживать по девять часов, вот и фигура!

– Ты тоже красивая, – сказал Мишка.

Таня отмахнулась:

– Тощая сильно и жопы нет, – и мне: – Откуда ты эту королевичну знаешь?

– Она не королевична. Вполне хорошая женщина, просто ещё в периоде становления. Мы в библиотеке познакомились.

– Где?!

Следующий день я провёл в одиночестве. Прогуливаясь по району, я старался не встретить Анечку. Она частенько стала звать меня в гости или погулять. Иногда внезапно предлагала какие-то странные вещи: «Может, съездим на меловую гору пофоткаться?» Или: «Не хочешь со мной на курсы ударника?» Иногда она присылала фотографии без комментариев, и это была далеко не обнажёнка: кастрюля с чем-то серым, отдалённо напоминающим уху, две книги неизвестных мне авторов, явно купленные на кассе в супермаркете, распустившийся цветок. Видимо, ей хотелось быть хорошей женщиной. Она не знала, что я весь уже заполнен Женей.

В субботу утром не иду зарабатывать. К ребятам вечером тоже. Опять одиночное бытие, бессюжетный вечер. Поглощаю неструктурированную информацию:

«Тайная жена Сталина».

«Признаки рака желудка».

«Чудо света – красные зайцы».

«Тайны Памелы Андерсон».

«Секс во время, до и после Хиросимы».

«Активист, плюнувший на флаг».

Ещё раз: «Секс во время, до и после Хиросимы».

«Минет под прицелом снайпера».

«Минет снайперу».

«Минет от снайпера».

«Отрывок из „Тихого дона“ о расстреле казаков».