Федька Щукин и Ватерлоо

Глава 1: Каминный зал, водка и Указ

В каминном зале князь Федька Щукин откидывал назад свои вьющиеся темные волосы – жест, полный небрежной аристократии, даже когда он был одет в форму, больше подходящую для бала, чем для войны. В его лукавых серых глазах плясали огоньки иронии, а тонкие губы изогнулись в усмешке. Он наблюдал за миром как за очередным спектаклем, потягивая жгучую русскую водку, которая по вкусу была ему милее любого французского вина. За окном расстилался Петербург, утопающий в майской зелени, но это была зелень, слишком приторная для его измученной души. В воздухе витал запах сирени и надвигающегося геополитического полный кошмара.

«Ну что, Феденька, получили?» – раздался голос княгини Щукиной, его матери. Она вошла в зал, величавая дама с живыми глазами, скрывающими недюжинный ум и прагматичность.

Федька с кряхтеньем отложил пергамент с императорским указом, словно тот был проклятой картой, которая вот-вот опустошит его и без того неполный кошелек. «Получил, маменька. Ваша Светлость, похоже, судьба вновь решила подкинуть мне, вашему покорному сыну, дерьма на лопате. Призывают, черт побери, на фронт. Вы представляете? Меня, Федьку Щукина, который в последний раз видел что-то крепче бабской груди разве что на картинах фламандцев, зовут на войну!»

Княгиня лишь фыркнула, усаживаясь в кресло напротив. «Не извольте выражаться, Феденька. При чем тут груди? Вы же прекрасно знаете, как там, на фронте. Пули свистят, ядра рвутся. Кровь, грязь, отрубленные конечности. И это я еще о французской кухне не говорю».

Федька хмыкнул. «Ах, французская кухня! Вот это, маменька, истинное зло. А война… Война – это же, мать ее, бессмыслица! Разве можно назвать смыслом жизни метание свинца в таких же, как ты, дураков, только потому, что у одного коротышки слишком большой эгоизм, а у другого – слишком много земли? Долг? Честь? Да какая к черту честь, когда тебя будут кормить гороховой кашей и вонью пороха? Мой долг – это наслаждаться жизнью, совращать женщин, пить алкоголь и, черт возьми, не думать о том, что где-то там орут раненые. А это, по-моему, самый благородный долг из всех».

«Ну, тогда вам, Феденька, прямая дорога в лазарет. Там хоть орать будут, но по делу, а не от праздности», – парировала княгиня. Она окинула сына оценивающим взглядом. «Вы выглядите так, будто уже неделю не расставались с бутылкой и какой-нибудь очередной мамзелью. Или сразу с двумя».

«Маменька, ну зачем вы так? – Федька сделал вид, что глубоко оскорблен. – Я же примерный сын. Всего-то три дня, как распрощался с мадемуазель Дюбуа. И то, исключительно по уважительной причине – у нее кончился портвейн. А алкоголь… алкоголь – это ведь топливо для души, маменька. Без него эта проклятая жизнь совсем уж пресной станет».

«Пресной, говорите? – Княгиня вздохнула. – Знаете, Феденька, ваша жизнь и так достаточно остра. Особенно для тех, кто пытается ее упорядочить. А вот о ваших карточных долгах вы не забыли? Или о том, как намедни в пух и прах проигрались в карты с этим… как его… графом Завалишиным?»

Федька поморщился. «Да ладно, маменька, мелочи жизни! Завалишин – он же старый дурак, к тому же шулер первостатейный. Я просто дал ему шанс почувствовать себя победителем. Разве это не благородно?»

«Благородно – это когда вы, князь Щукин, хотя бы раз в жизни сделаете что-то полезное для Отечества, а не только для своего брюха и… кхм… других органов», – отрезала княгиня.

«Отечество, маменька, – Федька снова взял в руки указ и картинно закатил глаза. – Это ведь не березка, на которой я в детстве штаны рвал, и не бордель матушки Рози. Это нечто эфемерное, придуманное для того, чтобы такие, как я, тащились на войну и дохли за чужие амбиции. И что самое смешное – я ведь пойду. Пойду, черт возьми, как миленький! Потому что если не пойду, то Ваша Императорская Светлость, маменька, устроит мне такую жизнь, что даже на фронте покажется райским уголком. А я, знаете ли, предпочитаю адские уголки, где хотя бы есть шанс на приключение и пару-тройку незамужних француженок».

Он поднял бокал с водкой. «Ну, за Россию, что ли! За мать ее, за этот чертов указ и за то, чтобы меня не убили в первые же десять минут. И, конечно, за самых красивых баб, где бы они ни были!»

Княгиня лишь покачала головой, но в уголках её губ мелькнула едва заметная усмешка. Она знала своего сына. Он был безответственным, циничным, и его язык был острым, как бритва. Но она также знала, что за этой маской скрывалось нечто большее, что-то, что обстоятельства рано или поздно вытащат наружу. И, черт возьми, это будет зрелище, достойное самой грандиозной оперы. А пока… пока ему предстоял путь. Долгий, ухабистый, напичканный опасностями и, несомненно, смешными ситуациями путь к чертовой войне. И, возможно, к чему-то, что изменит его жизнь навсегда.

Глава 2: Дорожные приключения и первый блин

Дорога на фронт оказалась куда более увлекательной, чем предполагал Федька. Впрочем, увлекательность для него всегда измерялась количеством бутылок вина, качеством женского общества и отсутствием хоть какого-либо намека на дисциплину. А тут – сплошная дисциплина, мать её. Или, по крайней мере, попытки её навязать.

Его кибитка, хоть и видавшая виды, была набита доверху не только пожитками, но и провизией, которую предусмотрительная маменька впихнула с таким расчетом, будто сын отправляется в кругосветное плавание, а не на войну в соседнюю губернию. Рядом, подпрыгивая на каждой колдобине, ехал его камердинер, старый Кузьма, который уже давно смирился с чудачествами барина.

«Ваше Сиятельство, право слово, мы так и до Смоленска не доедем, если вы будете останавливаться у каждой второй девки с цветами!» – ворчал Кузьма, вытирая пот со лба.

Федька же, высунув голову из окна, весело подмигнул какой-то крестьянке, продававшей на обочине пирожки. «А как же, Кузьма? Красота спасет мир! А если и не спасет, то хоть скрасит этот грешный путь. Да и пирожки, я погляжу, недурны. С капустой небось? Или с чем поинтереснее?»

Крестьянка зарделась, а Кузьма лишь обреченно вздохнул. Попытки уклониться от службы начались, едва они выехали за черту Петербурга. Федька пробовал прикинуться тяжелобольным, симулировал приступы удушья, а однажды даже попытался убедить жандармов, что он – тайный агент Кутузова, которому жизненно необходимо ехать не в полк, а в… ну, куда-нибудь в противоположную сторону, чтобы выполнить сверхсекретное задание по… соблазнению австрийских графинь. Жандармы посмотрели на него как на идиота, почесали затылки и вежливо, но настойчиво указали на дорогу к действующей армии.

День сменялся днем, и пейзажи за окном становились все менее живописными, а все более «военными». Изредка попадались опустевшие деревни, где ветер гонял обрывки соломы, и тишина стояла такая, что можно было оглохнуть. Федька, до этого лишь иронизировавший над войной, начинал ощущать её дыхание. И это дыхание пахло не французскими духами, а гарью и нечистотами.

Однажды, когда солнце уже клонилось к закату, их кибитку обогнал отряд русских гусар. Их пыльные мундиры, лихие усы и непринужденная манера держаться вызвали у Федьки приступ зависти. Он, с его расхлябанной осанкой и небрежной элегантностью, выглядел на их фоне как павлин в курятнике.

«Эй, братцы! Куда путь держим?» – крикнул он, высовываясь из окна.

Один из гусар, смуглый, с наглой улыбкой, обернулся. «К чёрту на кулички, Ваше Сиятельство! К славе, или что там от неё останется. А вы, погляжу, барин, к бабам, что ли, едете?»

«И к бабам, и к чорту! – Федька усмехнулся. – Всему своё время. А пока – к месту службы. Князь Щукин, если что».

Гусар присвистнул. «Щукин, значит? Слыхали. Говорят, тот ещё фрукт. Ну, тогда нам по пути, князь. Скоро сами поймете, что на войне без хорошего настроения и пары бутылок – никуда. А без баб… без баб и подавно».

Это был Денисов, и знакомство с ним, хоть и мимолетное, Федька оценил. Наконец-то хоть кто-то, кто понимал истинные ценности жизни.

Первая стычка с реальностью войны настигла его внезапно. Они ехали по лесной дороге, когда впереди раздались выстрелы. Кузьма побледнел, а Федька, хоть и ощутил легкое покалывание в животе, тут же вспомнил все, что читал в авантюрных романах. Не то чтобы он верил в героизм, но уж очень не хотелось выглядеть трусом перед лицом опасности.

«Что там, Кузьма? Неужто французы? Или разбойники?» – спросил он, вытаскивая из-за пазухи старый, но на редкость увесистый дуэльный пистолет.

«Господи, Ваше Сиятельство, сидите!» – завопил Кузьма, пытаясь укрыться под сиденьем.

А Федька, наоборот, выглянул. Впереди, на небольшой прогалине, группа русских солдат столкнулась с передовым отрядом французских фуражиров. Шел короткий, но яростный бой. Французы, похоже, были не готовы к отпору и начали отступать.

Федька, сам не зная почему, рванул вперед. В его голове пронеслись обрывки фраз из романов, где герои, забыв о страхе, бросались в бой. «Ах ты ж, мать твою, ёк-макарёк! Семёнов, держись!» – заорал он, вскидывая пистолет. Выстрел был неожиданным даже для него самого. Пуля, к его великому удивлению, угодила в дерево рядом с головой какого-то французского солдата. Тот, оценив меткость выстрела, моментально присел и, не оглядываясь, дал деру.

Русские солдаты, опешившие от такого внезапного подкрепления, уставились на Федьку. Он стоял посреди дороги, в своей бальной форме, с пистолетом наперевес, и выглядел одновременно нелепо и величественно. На его лице играла ироничная усмешка.

«Ну что, братцы, не ждали?» – прохрипел Федька, чувствуя, как адреналин расходится по венам. – «Я, конечно, не Жанна д’Арк, и не то чтобы рвался в бой. Но когда эти, черт побери, лягушатники лезут на русскую землю – тут уж, простите, сам бог велел дать им по морде. Или куда придется».

Солдаты засмеялись. Им явно пришелся по душе этот странный, матерящийся аристократ, который, несмотря на всю свою нелюбовь к войне, все же оказался в нужное время в нужном месте.

После стычки, которая закончилась отступлением французов, Федька, пошатываясь, вернулся к кибитке. Кузьма вылез из-под сиденья, бледный, но гордый.

«Ваше Сиятельство… вы… вы герой!» – пролепетал он.

Федька отмахнулся. «Герой? Да брось ты, Кузьма. Я просто неудачно высунулся. И, честно говоря, чуть не обосрался со страху. Но вышло, как вышло. Главное, что эти чертовы французы теперь будут знать, что даже от баринов в бальных костюмах можно схлопотать свинца в задницу. Урок им, мать их, на всю оставшуюся жизнь. Если, конечно, она у них будет».

Он забрался в кибитку, чувствуя легкую дрожь в коленях. Первая стычка с реальностью войны была не такой уж и страшной, как он себе представлял. Главное, что ему удалось избежать прямого боя, проявить смекалку и, что самое главное, не запачкать свою бальную форму. А это, по его мнению, было куда важнее любого героизма. Война продолжала казать свой абсурдный оскал, но Федька был полон решимости продолжать её игнорировать. По крайней мере, до тех пор, пока это будет возможно.

Глава 3: Гусарский разгул

Прибытие в гусарский полк, стоявший лагерем где-то под Смоленском, оказалось для Федьки возвращением к давно забытым, но таким милым сердцу порокам. Военный лагерь, вопреки его пессимистичным ожиданиям, не представлял собой сплошного уныния и пороховой гари. Напротив, он обнаружил здесь кипучую, хоть и несколько хаотичную, жизнь. Лошади ржали, денщики суетились, а из офицерских палаток доносились то разудалые песни, то звуки гармошки, то… ну да, тот самый смех, который Федька привык слышать в самых злачных местах Петербурга.

Его встретил тот самый Денисов, смуглый гусар с лихими усами и наглой улыбкой. Он крепко обнял Федьку, хлопнул по плечу так, что тот едва не выронил свой походный несессер.

«Князь! Едрит твою мать, а я уж думал, не доедешь! Или французы тебя по дороге в бордель затащили?» – заржал Денисов, сверкая глазами.

«Если бы, Денисов, если бы! – Федька поправил свою неизменно небрежную форму. – Только русские жандармы, мать их, способны вытащить человека из истинного рая. Ну что, где тут у вас гусарский разгул? Моя душа истосковалась по истинному веселью, а не по этому вот… патриотическому угару».

Денисов махнул рукой в сторону одной из палаток. «Туда, князь! Там и застолье, и шутки, и песни. А потом, если повезет, и девки найдутся. Или, как минимум, пара бутылок приличного пойла. Мы тут, знаешь ли, на своих недавних подвигах празднуем. Слышал, как ты там французов гонял? А говорят, Щукин только по бабам и водке спец. Пиздят, как дышат, ей-богу».

Федька расплылся в самодовольной ухмылке. «Ну, по бабам и водке я тоже спец, тут не поспоришь. Но иногда, Денисов, иногда даже такому гедонисту, как я, приходится браться за оружие. Только без фанатизма, брат. Без фанатизма».

Внутри палатки царил настоящий ад, граничащий с раем. Столы ломились от закусок, бутылки с водкой и вином опорожнялись с неприличной скоростью, а воздух был пропитан запахом табака, пота и хмеля. Гусары, лихие, бородатые и безмерно веселые, горланили песни, травили байки и, кажется, уже забыли о существовании войны. Федька, с его невероятным обаянием, моментально влился в компанию. Он сыпал остротами, его матерные слова звучали к месту и вызывали взрывы хохота, а его циничные замечания о войне и жизни находили живой отклик в сердцах этих, казалось бы, бесшабашных вояк.

«Ну что, братцы, – провозгласил Федька, поднимая очередную кружку, – за то, чтобы эти чертовы французы сдохли от поноса, а не от наших пуль! А мы тем временем выпьем за всех красавиц, которые нас ждут. Или не ждут, но пусть попробуют не ждать!»

Застолье длилось до самого рассвета. Федька, несмотря на все свои пороки, обладал завидной выносливостью. Он перепил большинство гусар, отпустил больше колких шуток, чем любой из них, и даже умудрился соблазнить местную трактирщицу, которая, кажется, уже давно не видела таких «приличных» кавалеров. Его попытки соблазнить местных дам, несмотря на военное положение, были, в общем, успешны.

На следующее утро, когда солнце еле-еле пробивалось сквозь завесу тумана, Федька, с раскалывающейся головой, но в неизменно приподнятом настроении, выбрался из палатки. Денисов, выглядевший ненамного лучше, хлопнул его по плечу.

«Ну что, князь? Как ночь прошла? А то я что-то смутно помню…»

«Ночь прошла так, Денисов, как и должна проходить ночь у настоящих гусар, – хмыкнул Федька, поправляя волосы. – С пьянством, песнями и… ну, ты понял. Главное, что живы остались. И голова на месте. Хотя вот за это я бы поспорил».

Он огляделся по сторонам. Лагерь потихоньку оживал. Солдаты пили утренний квас, дымились костры, и вдалеке слышались команды офицеров. Несмотря на вчерашний разгул, чувствовалось, что война не дремлет. Она ждет. И скоро она покажет свое истинное лицо, куда менее веселое, чем этот гусарский кутеж. Федька это понимал. Но пока… пока он наслаждался моментом. Он был здесь, среди этих бесшабашных парней, далеко от скучного Петербурга и надменных аристократов. И это было, черт возьми, почти счастье. Почти.

Глава 4: Перед бурей

Нарастающее напряжение перед Бородинским сражением ощущалось в воздухе так же явно, как запах навоза и несвежего супа в гусарском лагере. Каждый день приносил новые слухи, одни страшнее других, другие смешнее первых, но все они сводились к одному: скоро будет мясорубка. Или, как выразился Денисов, «такая ебатория, что даже черти в аду подавятся». Федька, с его циничным складом ума, не мог не согласиться с такой формулировкой.

«Ну что, братцы, – вещал он вечером у костра, потягивая из фляги нечто подозрительно похожее на разбавленный спирт, – вот и дождались мы, дураки, момента истины. Или, как говорят философы, кульминации этого абсурдного балагана. Завтра, по всей видимости, нас будут бить. Или мы будем бить. В общем, кто-то кого-то побьёт. И, чувствую я, это будет не пикейный жилет, а что-то посерьёзнее».

Гусары смеялись, но смех этот был нервным, как предгрозовой ветер, завывающий в прогнивших трубах. Разговоры о Кутузове и Наполеоне не смолкали ни на минуту. Кутузов, старый, грузный, с одним глазом, казался для них не то мудрым дедом, не то хитрым лисом, который точно знает, что происходит, но не торопится ни с кем делиться своими мыслями.

«А Кутузов, говорят, спит большую часть дня, – заметил кто-то. – Может, он во сне с французами договаривается? А мы тут, как лохи, в бой лезем».

«Да он просто старый лис, – отмахнулся Денисов. – Ему и спать не надо, он и так всё про всех знает. И про Наполеона, и про нас, и про то, куда завтра наш Федька от пуль прятаться будет».

Федька же, услышав это, картинно возмутился. «Не смей, Денисов, богохульствовать! Я – человек чести! Я буду прятаться не от пуль, а от бессмысленной смерти. Разницу, надеюсь, улавливаешь? Одно дело – геройски погибнуть за Отечество, другое – получить свинца в задницу от какого-нибудь занюханного французского крестьянина, которому Наполеон наобещал золотых гор. Это, брат, унизительно. И крайне неэстетично».

Он размышлял о предстоящей бойне с абсолютным нежеланием в ней участвовать. В его глазах война была лишь абсурдным фарсом, где люди убивали друг друга по приказу тех, кто сам сидел в тылу, потягивая шампанское и выдумывая новые звания.

«Вот Наполеон, – продолжал Федька, – он же, черт побери, гений. Гений по части того, как убедить миллионы людей отправиться на верную смерть ради его величия. И ведь идут, как бараны! А потом их жрут черви, а он сидит в своем дворце и жрёт устрицы. Справедливость, мать её, налицо».

«Да уж, князь, – протянул один из гусар, – вам бы в философы, а не в гусары. Только завтра ваша философия вам пулю в лоб не остановит».

«А вот это мы ещё посмотрим, – усмехнулся Федька. – Моя философия, брат, – это выживание. И я, знаешь ли, умею выживать. Похлеще любого таракана. Потому что таракан, он тупой, он лезет на свет. А я – я спрячусь в самую глубокую щель. И вылезу, когда вся эта катавасия закончится».

Но несмотря на весь его цинизм, напряжение витало в воздухе, словно невидимая пелена. Каждый гусар, каждый солдат понимал, что завтрашний день станет проверкой на прочность. Некоторые нервно курили, другие чистили оружие, третьи просто молча смотрели в огонь. Федька, хоть и продолжал отпускать свои едкие замечания, внутренне ощущал то же самое предвкушение. Он не любил войну, презирал её, но знал: завтра он будет там. И никто не знал, выберется ли он живым. Эта неизвестность, эта висящая в воздухе угроза, на самом деле, даже немного возбуждала его. Как азартная игра, где ставка – твоя собственная жизнь. А Федька, как известно, был большим любителем азартных игр. Особенно если они были на грани фола.

Глава 5: Бородино. Хаос и нелепость

Утро Бородина наступило с предательской тишиной, словно сама природа затаила дыхание перед неминуемой катастрофой. Туман, густой и едкий, стелился над полями, скрывая от глаз многотысячные массы войск, готовых вцепиться друг другу в глотки. Федька, с похмельной тяжестью в голове, но с привычной иронией на губах, наблюдал за этим из своей позиции. Воздух пронзила артиллерийская канонада. Загрохотало так, что, казалось, земля разверзлась.

«Ну, началось! – прохрипел Федька, прячась за невысоким бруствером. – Вот она, черт возьми, оперная увертюра к великому спектаклю под названием «Нахуя мы здесь?!» Красота-то какая, а? Прямо как фейерверк на именинах у императрицы, только вместо конфетти – чугунные ядра. И, заметьте, никто не танцует».

Рядом с ним Денисов, несмотря на вчерашние возлияния, выглядел на удивление бодро. Его глаза горели лихорадочным блеском. «Держись, князь! Сейчас начнется такое, что не забудешь!»

«Я и не собирался забывать, Денисов, – Федька пригнулся, когда рядом просвистел осколок. – Я даже запишу это в своих мемуарах, назвав главу «День, когда Федька Щукин понял, что он не любит грохот». Хотя, если быть честным, я это понял ещё в детстве, когда нянька уронила на меня медный таз».

Хаос Бородинского поля был невообразим. Дым от пушек и ружей окутал всё вокруг, превращая окружающее в сюрреалистическое полотно. Временами сквозь завесу проглядывали силуэты несущихся кавалеристов, вспышки выстрелов, падающие солдаты. Звуки сливались в один оглушительный рёв: крики раненых, лязг штыков, топот тысяч ног, команды офицеров, тонущие в этом аду.

Федька, оказавшись в самом пекле, пытался выжить, проявляя нелепую отвагу, граничащую с безумием. Он перебегал от одного укрытия к другому, избегая столкновений, но при этом умудряясь выглядеть так, будто он на поле боя – всего лишь случайный зритель, зашедший на экскурсию и слегка заблудившийся. В какой-то момент он увидел, как прямо на него несётся группа французских кирасиров.

«Ох, ебать-колотить! Вот это поворот! – пробормотал он, прикидывая варианты. – Бежать? Сражаться? Или притвориться мёртвым? Последнее, пожалуй, самое благородное. Но форма новая, жалко марать».

И тут Федька, повинуясь какому-то необъяснимому импульсу, выхватил саблю и, нелепо размахивая ею, бросился в сторону ближайшего кирасира. Тот, опешивший от такой наглости и, вероятно, решивший, что перед ним какой-то сумасшедший русский барин, на мгновение замешкался. Этого мгновения хватило Федьке, чтобы проскользнуть мимо лошади, увернуться от удара палашом и оказаться за спиной противника. Откуда ни возьмись, на помощь подоспел Денисов с несколькими гусарами, и кирасир был сбит с коня.

«Ты что, князь, совсем чёртовулся?! – крикнул Денисов, отбиваясь от другого француза. – Куда ты лезешь?!»

«А я, Денисов, – Федька тяжело дышал, – я изучаю местную фауну! И, знаете ли, французские кирасиры – существа на редкость агрессивные. Но, как я погляжу, легко пугающиеся!»

Описания битвы через призму его восприятия были абсурдны, полны боли и случайностей. Вот русский солдат споткнулся и упал прямо под копыта лошади, вот французский офицер, весь в орденах, нелепо поскользнулся на грязи и рухнул, словно мешок с дерьмом. А вот рядом с Федькой, откуда ни возьмись, появился какой-то оборванный мужик с вилами и с совершенно безумным криком бросился на строй французов.

«Вот это, Денисов, истинный патриотизм! – прокомментировал Федька, уворачиваясь от очередной пули. – Не то что мы, со своей водкой и бабами. А ведь мог бы сидеть дома, пить самогон и трахать жену. Нет, полез, черт побери, на амбразуру. Уважаю».

Чем дольше длилась битва, тем отчетливее Федька понимал всю её бессмысленность. Тысячи людей умирали за клочок земли, за чьи-то амбиции, за эфемерные идеалы. И всё это было приправлено грохотом, дымом, криками и вонью, от которой сводило живот. Он вдруг почувствовал себя чужим на этом празднике смерти, нелепым, не вписывающимся в общую картину разрушения. Ему хотелось одного – чтобы это поскорее закончилось. Чтобы можно было вернуться к привычной праздности, к женщинам, к водке, к картам. К тому, что он считал настоящей жизнью. А это… это было лишь мерзкое, бессмысленное, кровавое марево.

Глава 6: Шальная пуля и новый горизонт

Грохот канонады начал стихать, уступая место стонам раненых и далеким крикам торжествующих или отступающих. Дым рассеивался, открывая жуткую картину поля, усеянного телами и обломками. Федька, чувствуя себя так, словно его пропустили через мясорубку, пытался подняться, когда вдруг его пронзила острая, жгучая боль. Он едва успел почувствовать, как что-то горячее обожгло бедро, а затем мир завертелся, и темнота поглотила его. Шальная пуля. Идеальный финал для такого абсурдного дня. Нелепая отвага, граничащая с безумием, привела к вполне ожидаемому результату.

Он провалился в странное, вязкое небытие, где не было ни боли, ни страха, ни даже привычных мыслей о водке и женщинах. Это была пустота, глубокая и всеобъемлющая, но не пугающая, а скорее умиротворяющая. Словно он растворился в мировом океане бытия, где нет ни начала, ни конца, ни причин, ни следствий. Были лишь смутные, ускользающие образы: то ли бальные танцы в Петербурге, то ли запах сирени в мае, то ли смех какой-то девицы, то ли звон карточных фишек. Все это смешивалось в неразличимый поток, текущий сквозь него, не оставляя и следа. Это было что-то, что выходило за рамки обыденного восприятия, нечто, что можно было бы назвать «пост-смертным» опытом, хотя Федька всегда считал себя слишком прагматичным для таких эзотерических вывертов. Словно Пелевин, мать его, подкинул ему пару страниц из своего черновика.

Сколько времени он провел в этом состоянии, Федька не знал. Вечность? Мгновение? В этой пустоте время потеряло всякий смысл. Он был никем и всем одновременно, наблюдая за миром, но не участвуя в нем. Это было, как говорил Кузьма, «хуже, чем похмелье, но лучше, чем смерть».

В какой-то момент, сквозь эту блаженную бесформенность, начали проступать звуки. Сначала глухие, неясные, затем более отчетливые. Чьи-то голоса, скрип телеги, хлюпанье грязи под ногами. И, самое главное, ноющая боль в бедре, которая возвращала его к проклятой реальности.

«Вот же ж, черт возьми, – пронеслось в голове Федьки, – неужто выжил? А я уж настроился на вечный покой. А тут опять эта земная суета и, что самое мерзкое, боль».

Он попытался открыть глаза. Веки казались свинцовыми, но он все же сумел разглядеть что-то неясное. Размытые силуэты, тусклый свет. Он был в движении, ощущая мерное покачивание. Словно его куда-то везут. И эта мысль, как ушат холодной воды, мгновенно привела его в чувство. Если везут, значит, он не на том свете. А если не на том свете, то, скорее всего, в плену. Французы. Ну, конечно. Иначе и быть не могло. Какой же дурак будет тащить раненого русского барина, да ещё и в бальной форме, куда-то, кроме вражеского стана?

Он застонал. Голос его был хриплым и слабым.

«Очнулся, каналья!» – раздался над ним грубый голос, произнесенный с характерным французским акцентом.

Федька с трудом сфокусировал взгляд. Над ним склонилось небритое лицо французского солдата. Глаза солдата были полны любопытства и легкой брезгливости.

«Где я, ёж твою кочерыжку?» – прохрипел Федька, пытаясь приподняться. Боль пронзила его с новой силой.

Солдат рассмеялся, обнажив щербатые зубы. «Где, где… В плену, монсеньор. В плену. У нас, у французов. А куда же ещё? Не на бал же вас везти, верно?»

Мир Федьки, только что бывший эфемерной пустотой, вновь обрел отчетливые очертания. И эти очертания пахли французскими солдатами, грязью и неминуемым геморроем. Он был в плену. Ну, что ж. Теперь, когда худшее (то есть, смерть на поле боя) миновало, можно было подумать и о том, как извлечь из этого положения максимальную выгоду. А Федька, как известно, умел извлекать выгоду из любой, даже самой безнадежной ситуации. Особенно если она была связана с женщинами и алкоголем.

Глава 7: Пробуждение в плену

Федька пришел в себя окончательно. Голова гудела, а нога ныла так, словно по ней прошлась вся французская гвардия. Он лежал на чем-то жестком и скрипучем, отчего-то пахнущем соломой и немытыми телами. Вокруг стоял приглушенный гомон, смешанный с запахами сырости и чего-то кислого. Он был в плену у французов.

«Ну что, проснулся, мосье русский?» – раздался над ним голос, не то насмешливый, не то участливый. Федька с трудом разлепил веки и увидел над собой лицо молодого французского солдата. У того были веснушки, и он грыз какую-то травинку.

«Проснулся, будь он неладен, – прохрипел Федька, ощупывая повязку на бедре. – А куда вы меня, мать вашу, притащили? В Париж, что ли? Я слышал, там бордели знатные».

Солдат хохотнул. «В Париж? Да, конечно! Прямо к Наполеону на чай с булочками! Мы сейчас в какой-то заднице мира, мосье. В обозе. Раненых везем, а заодно и таких вот… ценных экземпляров». Он кивнул на Федьку, явно имея в виду его аристократический вид, несмотря на помятую форму.

Федька попытался сесть, но боль пронзила его. «Твою дивизию! Да что ж это за ранение такое? Мне казалось, меня всего лишь поцарапали».

«Поцарапали, – фыркнул француз. – Да вам, мосье, повезло. Пуля прошла навылет, не задев кость. Заживет, как на собаке. Только хромать будете. Ну, первое время, пока привыкнете к мысли, что вы теперь… э-э-э… инвалид войны».

«Инвалид? – Федька нахмурился. – Да я на этой войне и не воевал толком! Я больше по части дипломатии, понимаешь? Развлекать женщин, вести светские беседы… А тут, черт возьми, пули, кровь, грязь. Отвратительно!»

Он огляделся. Рядом с ним, на соломе, лежали другие раненые. Русские, французы – все перемешались в общей куче страданий. Некоторые стонали, другие тихо бредили. Комичные попытки понять, где он и что происходит, перемежались с ощущением полного абсурда.

«Так, значит, мы едем куда-то… вглубь Франции, я так понимаю?» – уточнил Федька.

«Да, на восток, – подтвердил солдат. – А потом, может, и в Париж. Кто знает, что с вами Бонапарт сделает. Вы же, говорят, князь какой-то там? Аристократ?»

«Князь, будь он неладен. Князь Щукин. И что с того? Разве князьям не положено нормального обращения? Мне бы водочки. И, если можно, кого-нибудь из медсестер. Желательно молоденьких и не слишком уродливых».

Француз недоуменно поднял бровь. «Водки? Медсестер? Мосье, вы, кажется, не совсем понимаете, где находитесь. Это плен. Здесь дают что дают, и благодарят, что живы остались».

«Это вы не понимаете, милейший, – усмехнулся Федька. – Если человек привык к комфорту, то отсутствие комфорта для него хуже смерти. Так что, будьте любезны, подумайте о моем душевном состоянии. Мне вот что-то подсказывает, что я для вашего Наполеона могу быть очень даже ценным кадром. Иначе зачем бы меня тащили? А ценные кадры, как известно, требуют особого отношения. Вы же не хотите, чтобы я сбежал?»

Последняя фраза прозвучала с такой искренностью и обезоруживающим обаянием, что солдат на секунду задумался. Этот русский был не похож на других пленных. В его глазах плясали бесенята, а в голосе сквозила такая непринужденная наглость, что это подкупало.

«Сбежать? Вы, раненый? Куда?» – он наконец усмехнулся.

«Куда глаза глядят, милейший. Главное, чтобы там были бабы и водка. А остальное – дело техники. Ну так что? Бутылочка найдётся?»

Солдат покачал головой, но в его взгляде уже не было той прежней брезгливости. Скорее, удивление и легкое восхищение. Похоже, Федька начинал осваиваться в новой для себя роли – «интересной диковинки» при французском дворе. Или, по крайней мере, в французском обозе. А это уже что-то. Начало пути к свободе. И, возможно, к новым приключениям.

Глава 8: Дорога вглубь

Дорога вглубь французских территорий оказалась нудной и однообразной. Федька, хоть и предпочитал движение застою, не выносил однообразия. Их везли в грязных, скрипучих повозках, в компании таких же несчастных пленных, а вокруг расстилались бескрайние поля, которые казались ему до омерзения одинаковыми. Единственным развлечением были редкие остановки в деревнях, где можно было хоть на кого-то посмотреть, кроме замурзанных солдат и тоскливых лиц сокамерников.

Условия содержания пленных были, прямо скажем, не царскими. Кормили баландой, от которой воротило даже его, привыкшего к изысканным яствам. Спали на голой земле или, в лучшем случае, на тонкой охапке соломы. Но Федька не унывал. Его природный гедонизм и неискоренимая вера в то, что даже из дерьма можно выжать каплю нектара, не давали ему пасть духом.

«Ну что, братцы, – обращался он к окружающим, – как вам эта французская кухня? По мне, так она хуже, чем свиной хрящик без соли. А ведь говорят, они там, в Париже, лягушек жрут! Ужас, мать его!»

Пленные, как русские, так и французы (среди них были и дезертиры, и просто несчастные, попавшие под горячую руку), иногда слушали его, иногда отмахивались. Но Федька не требовал внимания. Ему достаточно было самого процесса вещания.

Его острый ум и неистребимое обаяние вскоре принесли свои плоды. Во время одной из остановок, в небольшой деревеньке, Федька заметил молоденькую девушку, дочь местного мельника, которая с любопытством разглядывала пленных. В её взгляде не было ни страха, ни брезгливости, лишь чистое, незамутненное любопытство.

«О! – воскликнул Федька, поднимаясь с земли, несмотря на ноющую боль в ноге. – Вот это я понимаю! Наконец-то хоть кто-то, кто не пахнет порохом и мерзостьм! Мадемуазель, позвольте представиться. Князь Федор Щукин. К вашим услугам. Или, скорее, к вашим коленям, ибо стоять в полную высоту не могу, ногу подстрелили, чтоб ей пусто было».

Девушка покраснела, но не отвернулась. «Вы… вы говорите по-французски?» – спросила она, слегка запинаясь.

«Не просто говорю, мадемуазель, а пою! – Федька расплылся в своей самой обезоруживающей улыбке. – Мой французский так же прекрасен, как ваши глаза, и так же свободен, как птица в небе. В отличие от меня, хе-хе. Я, к сожалению, сейчас нахожусь в гостях у вашего императора, и, как вы видите, он не слишком церемонится с гостеприимством».

Он начал отпускать комплименты, полные двойного смысла и легкого флирта. Рассказывал ей о своей якобы трагической судьбе, о том, как его, несчастного поэта и любителя женских сердец, загребли на эту бессмысленную войну. Девушка слушала, раскрыв рот, и, кажется, искренне ему сочувствовала. Федька же, пользуясь моментом, незаметно выудил из кармана какую-то мелкую безделушку – старинную запонку, которую чудом не отобрали при обыске, и протянул ей.

«Это вам, мадемуазель, в знак моего глубочайшего уважения и восхищения вашей несравненной красотой. И, возможно, в качестве залога того, что, когда я вернусь в Петербург, я обязательно напишу о вас сонет. Или даже оду. Если вспомню ваше имя, конечно».

Девушка, очарованная, взяла запонку. Ее отец, мельник, наблюдавший за этой сценой издалека, поначалу хмурился, но потом, видимо, решив, что безобидный флирт лучше, чем бунт пленных, лишь махнул рукой.

Попытки Федьки найти выгоду в своём положении не ограничивались флиртом. Он внимательно слушал разговоры солдат, пытаясь уловить хоть какую-то полезную информацию. Кто-то говорил о передвижении войск, кто-то – о нехватке провианта, кто-то – о том, что Наполеон очень зол на русских и, возможно, собирается их наказать. Федька мотал всё это на ус. Ему это могло пригодиться. Чем больше информации, тем легче будет вывернуться из этой «золотой клетки».

Однажды, когда они остановились в относительно крупном городке, к их повозке подошел французский офицер, немолодой, с проницательным взглядом. Он долго разглядывал Федьку, который в это время, казалось, задремал, но на самом деле внимательно следил за ним.

«Мосье, – произнес офицер, – говорят, вы князь Щукин. И весьма образованный человек. Говорите на нескольких языках, к тому же обладаете… э-э-э… необычайным красноречием».

Федька приоткрыл один глаз. «Образован, офицер, как сама богиня мудрости, только, к сожалению, не настолько красив. А красноречие… это дар, который я использую исключительно для того, чтобы уболтать женщин и выторговать себе лишнюю бутылку вина. А вы что, хотите меня нанять в качестве придворного шута? Или, может, хотите пофилософствовать о бренности бытия? Только предупреждаю: я на голодный желудок не философствую. И без водочки – тоже».

Офицер лишь усмехнулся. «Не шута, мосье. И не философа. На вас обратили внимание. Вы, похоже, не так просты, как кажетесь. И ваше знание языков, и ваш… характер… могут быть полезны. Очень полезны. Для кого-то весьма влиятельного».

Федька внутренне ликовал. Кажется, его план начинал работать. Он улыбнулся своей самой обезоруживающей улыбкой. «Ну что ж, офицер, я всегда к услугам тех, кто ценит таланты. Особенно когда эти таланты могут быть оплачены. И, желательно, бутылкой хорошего французского вина».

Офицер кивнул. «Посмотрим. А пока… приготовьтесь. Ваше путешествие скоро закончится. И начнется нечто… гораздо более интересное».

Федька закрыл глаза, скрывая торжество. Дорога вглубь принесла свои плоды. Он, кажется, нашел свой путь к свободе. Или, по крайней мере, к более комфортному плену. А это, по его меркам, уже было победой. Большой победой над этой бессмысленной, отвратительной войной.

Глава 9: Неожиданное приглашение

Путешествие закончилось так же неожиданно, как и началось. Повозка, в которой везли Федьку и других «ценных экземпляров», остановилась у ворот какого-то большого, внушительного дома. Он был не так роскошен, как петербургские дворцы, но и не походил на лазарет или тюрьму. Скорее, это было нечто среднее между поместьем и военным штабом. Воздух здесь был чище, а вокруг царили относительный порядок и дисциплина, от которых Федька уже успел отвыкнуть.

Тот самый офицер, который намедни беседовал с ним, подошел к повозке и жестом приказал солдатам выгрузить Федьку.

«Вы, мосье князь, теперь наш гость, – произнес офицер с едва заметной усмешкой. – И, смею заверить, условия здесь будут несколько лучше, чем те, к которым вы, должно быть, уже привыкли».

Федька с кряхтеньем выбрался из повозки, стараясь не показать, как ноет раненая нога. Он огляделся. Его аристократический статус и знание языков, похоже, действительно привлекли внимание высшего командования французов. Ну, или его неимоверное обаяние, в чем он сам был абсолютно уверен.

«Гость, говорите? – Федька усмехнулся. – Надеюсь, ваш хлеб-соль включает не только баланду, но и что-нибудь покрепче. И, желательно, с женским обществом. А то я, знаете ли, уже начал забывать, как выглядят приличные женщины, не измазанные грязью и потом».

Офицер лишь хмыкнул. «Ваши пристрастия, мосье князь, нам известны. Но сейчас вам предстоит встреча. С весьма… важной персоной».

Федьку провели по длинным коридорам, обитым гобеленами, которые явно повидали лучшие времена, но все еще хранили следы былой роскоши. В воздухе витал запах старой пыли, воска и чего-то неуловимо официального. Они остановились у массивной двери.

«Приготовьтесь, мосье, – сказал офицер, открывая дверь. – И постарайтесь вести себя… достойно».

Федька лишь хмыкнул. «Достойно? Это вряд ли. Я обычно веду себя так, как мне вздумается. Но попробую. Если там будет что-нибудь интересное».

В кабинете было просторно и светло. За большим столом, заваленным картами и бумагами, сидел человек, чью внешность Федька узнал бы из тысячи. Невысокий, но внушительный, с проницательным, цепким взглядом. Наполеон Бонапарт. Или, по крайней мере, один из его ближайших приближенных, кто-то из тех, кто дышал императорской волей и служил её воплощением.

Это была первая встреча Федьки с кем-то из высших эшелонов французской власти. Он ожидал увидеть надменность, высокомерие, но вместо этого встретил взгляд, полный холодного расчета и… легкой усталости.

«Мосье Щукин?» – произнес человек за столом, его голос был низким и властным, но без лишней театральности. – «О вас ходят… интересные слухи. Вы, говорят, не промах. И умеете извлечь выгоду из любой ситуации».

Федька поклонился, насколько позволяла раненая нога. «Ваша Светлость… или как там вас принято называть… Слухи, они как девки легкого поведения – никогда не врут полностью, но и правды всей не скажут. Я – человек скромный. Но, признаюсь, талантами не обделен. Особенно, когда речь заходит о выживании и… ну, вы поняли».

Человек за столом позволил себе легкую улыбку. «Понимаю. Ваше… непринужденное общение с нашими солдатами, ваше знание языка. Всё это не осталось незамеченным. Мы, мосье Щукин, ищем людей, которые мыслят… нестандартно. И вы, кажется, из таких».

«Нестандартно? – Федька усмехнулся. – Да я вообще, если честно, полный абсурд. Но, как показывает практика, в этом мире абсурд часто бывает куда полезнее здравого смысла. Особенно, когда речь идет о войне. Или о женщинах».

«Женщины пока подождут, мосье. А вот война… Война – это серьёзно. Мы предлагаем вам… сотрудничество. Не воевать, нет. Но быть… полезным. Возможно, при дворе. Вы, говорят, весьма… обаятельны».

Федька внутренне ликовал. Его интуиция не подвела. Из простой жертвы обстоятельств он превращался в нечто большее. В инструмент. А инструмент, который хорошо себя зарекомендовал, всегда получает лучшую смазку и самый комфортный ящик.

«Сотрудничество? – Федька сделал вид, что глубоко задумался, хотя на самом деле уже предвкушал все прелести жизни при французском дворе. – Ну что ж. Я человек гибкий. И, как говорится, за хороший стол и красивые женские глаза готов на многое. А условия? Я, знаете ли, к аскетизму не приучен».

Человек за столом вновь улыбнулся. «Условия будут. Весьма привлекательные. Вы скоро отправитесь в Париж. И там… там мы обсудим всё подробно. А пока… отдохните, мосье Щукин. Привыкайте к мысли, что ваша жизнь в плену будет не такой уж и плохой».

Федька кивнул. Париж. Придворные интриги. Возможно, новые знакомства. И, кто знает, может быть, даже какие-нибудь незамужние фрейлины. Война войной, а жизнь, как известно, продолжается. И Федька был готов продолжать её во всей красе. Особенно если это означало избежать грязи и скуки фронта.

Глава 10: Под крылом Императора

Путь в Париж оказался долгим и, как ни странно, вполне комфортным для Федьки. Его везли не с обозом пленных, а в относительно приличной карете, что уже было знаком особого расположения. За окном проносились аккуратные французские деревушки, ухоженные поля и редкие, но живописные леса, порой сюрреалистичные в своем спокойствии, словно мир вокруг замер в ожидании чего-то неизбежного. Контраст с выжженными русскими землями и хаосом Бородинского поля был разительным и, признаться, весьма приятным. Здесь не пахло смертью и гарью, только свежим хлебом и виноградниками.

Наконец, показался Париж. Город предстал перед Федькой во всей своей поразительной роскоши, разительно контрастирующей с суровым российским фронтом. Величественные здания, шумные улицы, элегантные экипажи и толпы праздно одетых людей – всё это ошеломило его после месяцев лишений и военных будней. Федька, хоть и был аристократом, давно уже отвык от такой демонстративной роскоши.

Его доставили не в тюрьму и не в казарму, а в один из особняков, принадлежащих, как ему объяснили, кому-то из приближенных Наполеона. Здесь его встретили как если не гостя, то, по крайней мере, как весьма ценный экспонат. Комнаты были просторными, мебель – дорогой, а еда – изысканной. Правда, за ним постоянно приглядывали, но Федька уже привык к тому, что его свобода всегда была лишь иллюзией.

«Ну что, князь Щукин, – обратился к нему один из офицеров, принесший вино и свежие фрукты, – теперь вы под крылом самого Императора. Можете считать себя… интересной диковинкой при дворе. Вами заинтересовались. И не только как пленником».

«Диковинкой, говорите? – Федька откусил сочную грушу. – Что ж, я не против быть диковинкой, если диковинкам дают есть, пить и, желательно, спать не одному. А то я, знаете ли, к одиночеству не привык».

Следующие несколько дней Федька провел, изучая свое новое положение. Он был своего рода пленником почетным, но все же пленником. Его никто не запирал на ключ, но каждый его шаг ненавязчиво отслеживался. Тем не менее, ему позволяли прогулки по саду, чтение книг из обширной библиотеки и даже, к его несказанной радости, доступ к винным погребам. Он даже умудрился флиртовать с одной из горничных, которая, кажется, была не прочь ответить на его заигрывания.

«Ну, хоть что-то хорошее в этом чертовом плену, – бормотал он себе под нос, отпивая глоток прекрасного бургундского. – Бабы, вино, а не эта вонючая баландой. Жизнь налаживается, мать ее!»

Его аристократический статус, природное обаяние и умение вести светские беседы (даже если эти беседы были полны цинизма и крепких слов) сделали его объектом любопытства при дворе. Его приглашали на приемы, где он с блеском демонстрировал свое остроумие, шокируя дам и забавляя мужчин. Он стал своего рода аттракционом – диким русским князем, который не боится сказать правду-матку, даже если эта правда не совсем соответствует придворному этикету. Его "крепкое словцо" всегда к месту и подчеркивало его цинизм, иронию и отстранённость от общепринятых норм.

На одном из таких приемов, который проходил в каком-то пышном салоне, Федька впервые увидел её. Загадочное появление Марии-Луизы. Она стояла чуть в стороне от основной толпы, окруженная свитой, но при этом казалась удивительно одинокой. Светлые волосы, голубые глаза, часто задумчивый или слегка печальный взгляд. Она была элегантной, утонченной, но без показной роскоши, более сдержанной и хрупкой по сравнению с яркой Жозефиной.

Федька, привыкший сразу оценивать женщин по их внешности и потенциальной доступности, был озадачен. В ней не было той броской красоты, к которой он привык, той разудалой страсти, что так притягивала его в русских и французских куртизанках. Но в её глазах, полных какой-то скрытой печали, он увидел нечто большее. Нечто, что заставило его, закоренелого циника, на мгновение забыть о вине и легких интрижках.

Это было лишь первое, мимолетное впечатление. Он не знал, кто она, но чувствовал, что эта женщина не такая, как все. В ней была загадка, некое обещание чего-то неразгаданного. И Федьке, который ненавидел скуку больше, чем смерть, это было куда интереснее, чем любая придворная сплетня или карточный долг. Он почувствовал, как в его душе, привыкшей к поверхностным удовольствиям, зарождается что-то новое, странное. Это было предвкушение. Предвкушение чего-то большого и, возможно, опасного.

Он поднял свой бокал, провожая её взглядом. «Ну что ж, Франция, – прошептал он, – похоже, ты приготовила для меня нечто большее, чем просто вино и бордели. И, чувствую я, это будет чертовски интересно». Он еще не знал, что эта женщина станет катализатором его внутренних изменений и символом запретной, но истинной страсти. Пока же он просто предвкушал новую игру. А Федька, как известно, был лучшим игроком в этом чертовом мире.

Глава 11: Золотая клетка

Париж встретил Федьку, как потаскуху знатного рода – со всей своей показной роскошью и тонким расчетом. Дворец, куда его поселили, был воплощением французской вычурности: позолота лезла изо всех щелей, херувимы с наглыми мордами скакали по потолкам, а каждый предмет мебели кричал о своей несусветной стоимости. «Твою ж мать, – думал Федька, потягиваясь в мягчайшей постели, обтянутой, кажется, самим императорским бархатом. – Вот это я понимаю, плен. Не то что на родине, где даже в собственных хоромах порой пахнет если не навозом, то, сука, квашеной капустой».

Его статус "интересной диковинки" при дворе Наполеона оказался куда приятнее, чем любая свобода, которую он знал. Он не был заперт, но и не мог просто так выйти за ворота, словно на прогулку по Невскому. Это была золотая клетка, но чертовски удобная. Еда была настолько изысканной, что Федька поначалу даже стеснялся привычно чавкать. Вино лилось рекой, а горничные, хоть и были под присмотром, явно не страдали от недостатка внимания со стороны русского князя. Он осваивался, как старый кот в новой сметане, изучая каждый уголок своего нового мира.

Его дни протекали в приятной праздности. Утром – поздний завтрак с бриошами и кофе, от которого почему-то несло чем-то горьким, вроде смолы или недожаренных грехов. Днем – прогулки по дворцовым садам, где каждая кустовая роза казалась вымученной избытком внимания. Он наблюдал за придворными, за их вечными интригами, за их притворными улыбками и ядовитыми шепотками. Федька, с его циничным взглядом на человеческую натуру, быстро понял, что этот двор – та же Бородинская битва, только без крови и пушек, но с гораздо большим количеством лицемерия. И тут, и там люди бились за что-то эфемерное, только вместо родины тут была власть, а вместо чести – место под солнцем Наполеона. «Пиздец, – думал он, – да тут даже интриги скучные. Где кровь? Где страсть? Где хоть какая-то ебаная искренность?»

Вечера были посвящены приемам. Федька блистал. Его острый язык, его матерные афоризмы, его небрежная элегантность, даже его расхлябанность – все это делало его центром притяжения. Дамы хихикали и краснели, мужчины восхищались его наглостью, а Наполеон, кажется, видел в нем забавную диковинку. «Этот русский – он как медведь, который научился танцевать менуэт, – однажды услышал Федька обрывок фразы кого-то из генералов. – Он неотесан, но чертовски обаятелен».

Федька же наслаждался моментом. Он флиртовал без устали, пил за здоровье императора, а затем за его погибель, когда никто не видел. Он играл в карты, выигрывая порой целые состояния у незадачливых маркизов, которые не могли понять, как этот дикарь так блефует. Скука, его главный враг, пока отступила. Но где-то на задворках сознания, под слоем винного хмеля и женских улыбок, маячила та загадочная дама, которую он мельком увидел на первом приеме. Та, в чьих глазах была не броская красота, а нечто иное, что-то, что заставило его, циника до мозга костей, задуматься. Он ждал следующей встречи, не зная, что это ожидание станет началом его самой безумной и, возможно, самой опасной авантюры.

Он был в золотой клетке. Но кажется, клетка эта начала медленно раскрывать свои запертые двери, пропуская нечто, что навсегда изменит его жизнь.

Глава 12: Императрица. Первый взгляд.

Дни текли, словно дорогие французские вина, оставляя за собой легкое, но настойчивое послевкусие ожидания. Федька, с его врожденным чутьем на интересное, знал, что где-то поблизости бродит та самая загадка, которую он мельком увидел на балу. Он не искал ее целенаправленно, ибо истинные авантюры, по его глубокому убеждению, всегда находили тебя сами, как муха – липкую ленту.

И она нашлась. На очередном приеме, куда его, как обычно, пригласили в качестве "придворного шута", Федька заметил ее в небольшой группе дам. Мария-Луиза. Она не смеялась громко, не кокетничала с молодыми офицерами, не блистала умом в пустых светских беседах. Напротив, она стояла чуть в стороне, ее светлые волосы падали на плечи, а голубые глаза были устремлены куда-то в пустоту, полные той самой меланхолии и застенчивости, что Федька подметил при первой встрече. В ней не было напускной помпы Жозефины, лишь утонченная хрупкость.

«Ебать-колотить, – подумал Федька, отпивая шампанского. – Да эта мадам скучает так, что пыль столбом стоит». Он всегда был экспертом по скучающим дамам, ибо сам страдал от этого недуга хронически. Он видел в её взгляде не просто печаль, а нечто глубже – внутреннее одиночество, запертое за ширмой придворного этикета. Наполеон, этот низкорослый гений войны, кажется, был слишком занят завоеванием Европы, чтобы заметить, как его собственная жена увядает в золотой клетке. «Да он, сука, с ней обращается как с политическим инструментом, а не как с бабой», – пронеслось в голове у Федьки.

Он подошел ближе, делая вид, что направляется к столу с закусками. Её свита состояла из пожилых, чопорных дам, чьи лица выражали непоколебимую скуку и преданность придворному протоколу. Они напоминали Федьке старых тетеревов, которые только и знали, что кудахтать о правилах.

«Мадам, – обратился он к ней, слегка склонив голову, – могу ли я предложить вам… нечто, что сможет хоть на мгновение разогнать эту парижскую тоску, которая, как мне кажется, укрыла ваш взор плотной вуалью?»

Мария-Луиза вздрогнула, словно только что очнулась от глубокого сна. Её голубые глаза удивленно распахнулись.

«Прошу прощения, князь… Щукин?» – проговорила она, её голос был тих, но в нем прозвучала легкая дрожь, словно струна, которую только что тронули.

«Он самый, ваше величество, – Федька усмехнулся своей фирменной, слегка циничной усмешкой. – А точнее, просто Федька для друзей, если вы не против таких вольностей. И да, я не ошибся, назвав ваше настроение тоскливым. Ваши глаза, мадам, выдают вас с потрохами. В них столько же радости, сколько в промокшей пороховой бочке».