Героическая топика чистой совести

Вступительное слово

Что такое совесть? С этого вопроса, который однажды как-то поутру, днём, или ночью (сказать точно теперь едва ли возможно), я задал себе, берёт начало мой философский роман, или роман с собственной персоной, и несмотря на то, что он, по всей вероятности, длится до сих пор, я спешу представить его вашему вниманию, дорогой друг. Специфика моего философского «романа» в том, что, начинаясь на страницах произведения, которое будет представлено, он имеет продолжение в «реальной жизни», приглашая читателя к соучастию в нём, предлагая возможность что-то добавить, что-то додумать самостоятельно. Моя задача состоит не столько в том, чтобы развлечь, сколько в том, чтобы побудить мыслить, активизировать философское мышление, цель которого – самопознание. Мой роман, как и самое время, потраченное на него, обладает некоторым налётом академической философии, но подчиняется при этом только лишь моему демону, что выступает для меня в качестве руководящего начала. Потворствуя воле к тому, что я называю «обратимость», я вновь и вновь возвращаюсь в то утро, в тот день или вечер, в котором имел смелость или неосторожность обратиться к своему демону (демону философии) – к Совести. Тем самым она, то есть совесть моя, этот демон, стала для меня неким словом-ключом, которым я открыл двери познания – познания Добра и Зла.

Задавая вопросы, и вовсе не для того, чтобы найти на них быстрые и лёгкие ответы, я обращаюсь отнюдь не к праздным вопросам, среди которых: возможно ли пустить время вспятьили каким-то образом «победить» самое время? Возможна ли (а если возможна, то как) «обратимость»? О том, что для тех, кто рождён в мире, существует единственный закон – закон необходимости, предписывающий в должное время жить и умирать, более-менее известно всем и каждому. У меня же есть идея или желание немного посмеяться над этой необходимостью. Моя совесть, что по-прежнемувзывает из собственного, то есть неотчуждаемого, времени, из моего персонального ада, говорит об обратном – о том, что всё (о, решительно всё!) возможно, и никто, кроме меня самого, не даст мне ответы на те вопросы, которые она настойчиво ставит передо мной, заставляя искать самостоятельно. Так обстоят дела в мире, вечным спутником в котором является для меня, да, в принципе, и для каждого, его совесть.

Вопрошание о совести находится среди «проклятых» вопросов, то есть относится к их числу, которое, в общем, всем известно. Совесть вопрошает о себе: что я такое? Многие считают, что знают ответ на этот вопрос, даже не задаваясь им всерьёз (впрочем, так обстоит дело касательно и других вопросов). Причиной такого безразличия во многом является уверенность в незыблемости собственного существования. Но вопрос совести о том, что онаи откуда она, важен для понимания своей собственной природы – своих страхов и желаний. Можно сказать, забегая вперёд, что совесть не только спутник для страждущего в дольнемэтом мире, но и напоминание о мире ином, о мире горнем. Совести отводится религиозная, восстанавливающая и собирательная функция: она восстанавливает мистическую целостность человека. Я рассматриваю совесть как антропотехнику, как некоторую такую искушённость в нравах.

В повседневном словоупотреблении слово «совесть» встречается нередко, но с изменённым, либо же зачастую и вовсе вывернутым наизнанку смыслом. В общем употреблении совесть выступает в качестве синонима «вины» и «стыда». Но совесть – это самостоятельный духовный феномен, зовущий изнутрик истокам. И никем она обычно не рассматривается в качестве проводника фундаментальных экзистенциальных возможностей. Поэтому «чистая совесть», о которой в основном идёт речь в «Героической топике чистой совести», есть совесть иного рода, что постигается только экспериментальным путём – в отрыве от собственных начал и истоков, но с ориентиром на них, с имением их ввиду. Совесть соединяет повседневное сознание с сознанием высшим, которое характеризуется мной как полнота знания. Надо сказать, что всегда чувствуется фальшь и подвох, когда слово «совесть» звучит в общественном употреблении, где она, как правило, предстаёт как компромисс. Что до нечистой совести, то она допускает компромисс, когда чистая совестьподразумевает устремление к абсолютному, и в этом смысле – бескомпромиссность. Чистая совесть – это полнота бытия. Однако тот, кто выбирает стратегию чистой совести, в отличие от того, кто идёт на компромисс со своей совестью, сильно рискует – он рискует потерять рассудок на этом пути, что неизбежно с ним и происходит. Так или иначе, совесть, эта странная химера, в мире иллюзий и заблуждений, постоянно выдаёт себя за что-то другое – за то, чем она не является, тем самым, однако, лишь обнажая противоречия «этого мира». Меня интересует онтология совести, её бытийный и экзистенциальный статус.

В общественном и политическом измерении совесть, часто принимая весьма отвратительные формы, служит прикрытием для ханжей, моралистов и пропагандистов всех мастей. У меня нет задачи и никакого желания становится в позицию судьи и вершить суд над нравами чужого для меня времени, но, тем не менее, есть стойкое желание провести расследование на тему того, чем она, так сказать, является, разобраться в её истоках. Это желание спровоцировано не насущной необходимостью, нообходимостью («необходимостью наоборот», которой руководствуется и герой чистой совести). Амбивалентное желание, желание совести, крайне противоречиво по своей структуре. Это желание граничит с отвращением и рассматривается как «самое сильное чувство» или «внутренний голос», взывающий из глубины. Как «голос» или «зов», на который не может не откликнуться наше сокровенное «я», она служит для личности как бы «точкой сборки». А как «самое сильное чувство», она является как бы «триггером» распада самой личности, которая в принципе двойственна, а значит множественна. Это самое желание, как воля к истокам, актуализирует совесть как процесс, актуализирует совещание, что мы и называем «романом с собственной персоной», который представляется здесь как наглядная демонстрация этого процесса.

Совесть, как самое сильное чувствоили как внутренний голос, есть одновременно субъект и объект исследования, и в этом смысле она «размыкает» привычный круг бытия. Область исследования, в рамках которой проводится наблюдение, есть область философской антропологии. В обыденной жизни «совесть» часто понимается едва ли не как синоним «стыда» и «вины», что, безусловно, связанные, но не тождественные, понятия.

Действительно, у многих совесть ассоциируется с некой нравственной реакцией на совершение ошибок и, следовательно, понимается как своего рода «работа над ошибками». В определённом смысле это так, но лишь в «определённом смысле»: это смысл, который определяется сознанием или же чувством вины – своей личной или коллективной. Но бессознательноесовести –это, как говорится, другое (на что и указывает название самого исследования «Героическая топика чистой совести»). Меня интересует, прежде всего, скрытое и «не-проявленное» совести: каков её запах, её цвет, вкус? Я задаю эти вопросы вовсе не для того чтобы дать на них конкретные очень ответы, но – для того, чтобы, задавая вопросы, снова и снова, я приблизился в этой игре с собой к постижению некоего смысла, что в принципе есть великая ценность. Смысл – драгоценен, и он никогда не лежит на поверхности: до него, как до дна бездны, не достать, не дотянуться, не «докопаться». Но мы всё же попробуем. Совесть требует от соискателя полной самоотдачи и самоотрешённости. Ещё с самого начала, предпринимая исследование, результатами которого желаю поделиться, я не понимал, но, пожалуй, предчувствовал насколько глубока и нежна эта моя ночь размышлений, в которой теряется и обретается совесть (и в которую мне тогда ещё только предстояло окунуться – с головой).

Условное начало моему «роману» было положено летом 2015 года, когда только с третьей, если не изменяет мне память, попытки я поступил в аспирантуру института философии Санкт-Петербургского государственного университета, ставшего к тому времени для меня своего рода Alma mater. Итак, утвердив «совесть» в качестве темы своего научного интереса (мне было тогда 26 с половиной лет), я принялся за работу… Научным руководителем тогда стал профессор Вячеслав Юльевич Сухачёв, а в качестве неформального наставника выступил Николай Борисович Иванов (которомуя по гроб жизни благодарен за увлекательнейший экскурс в Метафизику Ада). В качестве «официального» научного руководителя, под руководством которого защита моей кандидатской диссертация всё-таки состоялась (а случилось это 2 Ноября 2021 года), стал доктор философских наук, профессор Б. В. Марков (при его содействии я опубликовал нужное количество статей в научно-философских журналах). Тема диссертации, с которой я вышел на «защиту», получила тогда следующее название: «Совесть как религиозно-философская проблема: экзистенциально-антропологический анализ». Это название весьма неплохо характеризует суть исследования.

По прошествии какого-то времени после «защиты» и до сих пор у меня остаётся чувство незавершённости, что диктуетжелание изложить результаты исследования в более-менее свободной форме: вне рамок, налагаемых форматом кандидатской диссертации, то есть в «собственной форме» (что и представляет здесь моя «Героическая топика чистой совести»). Само название «Героическая топика чистой совести» возникло спонтанно и сразу – как некая цельная концепция ещё той самой осенью 2015 года. И если данная работа есть нечто вроде «работы над ошибками», или – «над ошибкой», то изначальная диссертация есть, собственно, совершение фундаментальной «ошибки», что определило дальнейшее преступление, совершаемое ради своевременного исправления, которым я занимаюсь теперь (исправление – не самоцель, но средство познания, средство для достижения столь нужного и не-обходимого опыта). Проще, быть может, было бы вовсе не браться за это дело, но будучи полон искрометных сомнений и желаний, я не мог не попробовать… Кандидатская диссертация, послужившая «основой» для «героической топики», содержит в себе элементы исповеди и проповеди (а в той мере, в которой исповедь является собой, она является и проповедью). Потребовалось немало времени, взятого взаймы у вечности, для того, чтобы прожить этот свой опыт, который, вопреки всему, я решился извлечь на свет и предъявить в качестве некоего артефакта собственного времяпрепровождения. Добавлю, что заглавие работы отсылает к эзотерической традиции, но, по неизвестной причине, имеет скорее несколько гротескно-пародийный характер.

Предисловие

Если рассматривать совесть как технику, мы имеем дело с определённой искушённостью, которая как и любая искушённость в чём бы то ни было(например, в образе жизни), предполагает определённый опыт у того, кто в этом смысле искушён. Однако среди живых и живущих таковых найти не так и легко. Поэтому всякий опыт, дающий какое-то знание его обладателю, предполагает прохождение через испытания, и это является условием для извлечения опыта. Испытанием в этом смысле являетсяспособность отнестись непредвзято к чему бы то ни было, а тем более к тому, что является чем-то близким и дорогим (например, к самому себе). Сложность непредвзятого отношения к самому себе состоит в том, что критерий нравственной объективности определяется всегда с известной долей условности, а извлечение опыта (изнутри – наружу) требует жертв (человек жертвует чем-то очень для себя важным). Но когда речь идёт об опыте совести, тогда мы имеем дело с такой формой опыта, в которой объект и субъект едины, совпадают (поскольку субъект совести есть то, что испытывает, и то, что испытывается одновременно). Опыт совести –опыт жизни и смерти, или опыт путешествия по внутренним мирам с последующим возвращением назад – наружу. Отсюда можно констатировать, что опыт совести, о котором здесь и далее идёт речь, есть опыт трансцендентальный, опыт пограничный и сквозной.

Если чистая совестьподразумевает отсутствие всякого опыта, то есть опирается на априорные чувствования, она вся – неискушённость. Однако, поскольку речь всё-таки об опыте, опыте совести, мы имеем дело с тем, что можно было бы назвать искушённостью в совести, или в вопросах совести, что обязательно предполагает опыт. Жизненная мудрость, которая базируется на личном опыте взаимодействия со Вселенной, с творением Творца, как правило, имманентно свидетельствует о том, что человек пойман этим миром в ловушку. Жизненная мудрость, или умудрённость, как хорошо замаскированная нечистая совесть есть результат компромисса с самим собой (что подразумевает отказ от прежнего решения, ход на попятную), что формирует на промежуточном этапе психологический потрет личности. Она свойственна людям опытным, которые немало повидали на этом свете (людям, которым многое довелось повидать). То, что я определяю как «чистая совесть», некоторыми исследователями вопроса трактуется как «заядлая форма лживости».

Чистая совесть в основном более свойственна детям, нежели взрослым. Прибегая к библейской метафоре, можно сказать, что «чистая совесть» соответствует «времени разбрасывать камни», то есть времени игры, верной себе (когда«время камни собирать» соответствует другому времени – времени взросления). Некоторые всячески желают избежать попадания в ловушку, которая связана со взрослением и с его традиционными атрибутами, ведь взросление сопряжено с обманом или самообманом. Попасть в ловушку очень просто, другое дело – выбраться из неё. Дети взрослеют, когда получают опыт «сбора камней», если воспринимают это как свой долг, который внушается им нечистой совестью коллективного сознания или коллективного сна, что им приходится разделять с другими (по мере собственного отпадения от чистой совести, свойственной Творцу).

Совесть возникает и заявляет о себе в результате нарушений обычаев и традиций, которые базируются на многочисленных причинно-следственных связях этого мира, пытаясь «починить» вышедший из строя элемент, и в то же время служит проводником тому, чтовне всяких связей, то есть проклятому и благословенному – тому, что всегда находится вне привычных рамок и правил (в том числе и языка). Совесть призывает к свободному творчеству. Жизнь общества подчинена психосоциальным причинно-следственным связям, и тот, кто идёт против необходимости или целесообразности, находится как быне под законом.А тот, кто находится не под законом, есть преступник, уклонившийся от обычаев чуждого для него мира, в котором он не находит для себя места, поскольку правила назначаются временем, или – духом времени. Дух времени связан с внутренним духом, и от страждущего в этом смысле требуется лишь овладеть этим лёгким духом, овладев собой. Тот, кто обладает собой в полной мере, контролирует и самое время.. Тот, кто идёт против устоев и обычаев, идёт навстречу такому умению, что, однако, не гарантирует успех. Таким образом, если что-то верно и справедливо для одних, оно может быть в корне не верно для других, ведь равенства между всеми не было, и нет.

Чистая совесть, которой вдохновлено данное исследование, есть, согласно терминологии И. Канта, не столько феномен, сколько ноумен, что постигается на уровне априорного, то есть, скажем так, доопытного чувствования. К чистой совести мы приходим через «нечистую», двигаясь как бы «от противного» – от бытия к небытию, или от бытия – к чистому бытию. Но если сам опыт, об извлечении которого идёт речь, по определению уже предполагает некоторую искушённость, о какой же тогда спонтанностиможет идти речь? Разве может спонтанность быть искушённой, а искушённость – спонтанной? Разве одноне исключает другое? Разве можно, например, пойти погулять, оставаясь при этом на месте? Может ли искушённостьбыть доведена до автоматизма? Может ли быть спонтанной сама искушённость в чём-то или же она требует работы над собой? Искушённость в неискушённости есть непредвзятость, под которой я понимаю свободу от суждений, что как знание о незнании, в глазах рассудка предстаёт как парадокс, или абсурд.

Чистая совесть, как искушённость в праздности, представляется как некое невымышленное состояние ума, вечное сияние, чистый свет, преисполненный искренностью. Об опытах, связанных с «оборотничеством», когда физическое тело находится в одном месте (например, дома в постели), а астральное – в другом, свидетельствуют множество различных источников, достоверность которых проверить едва ли возможно (разве что на своём собственном опыте, в котором совесть выступает как инстанция, голос которой свидетельствует о чём-либо – как о достоверном или призрачном. О какой, собственно, совести идёт речь? О потерянной, забытой и оставленной? Или, быть может, о совести как неискушённости в спонтанных проявлениях – в мыслях, словах, желаниях?

Принять какое-нибудь из определений совести и успокоится –для нас, как для пытливых исследователей, просто неинтересно, да и сама совесть, как топика, как «общее место», заслуживает куда большего внимания и куда более трепетного к себе отношения (как со стороны учёных, так и со стороны простых людей). Онане нуждается в определениях, которые сужают её, сводя к какому-то условному общему знаменателю, что, безусловно, искажает смысл. Поэтому к совести мы подходим с любовью, и никакиначе. Проблема и «парадокс» совести в том, что тот, кто представляется наиболее искушённым в её делах, тот и наиболее чужд ей: с совестью всё всегда с точностью до наоборот, и, как ни крути, она всегда есть что-то не то, чем кажется на первый взгляд. Она находится в оппозиции к искушённостив принципе, она свободна, её трудно поймать. Как с ней быть? Замазать чёрным или принять как данность? Что же касается самого философа, то он принимает как есть, потому что тот или иной сугубо внешний продукт, в данном случае –текст, который перед Вами, есть лишь следствие чего-то другого, скрытого и не-проявленного.

Опыт совести предполагает искушённость в поиске ответов на вечные вопросы, которыми задаётся разум и на которые его же собственная природа не позволяет дать вполне ясный ответ. Проклятыевопросы метафизики, к которым мы можем отнести вопрос наш о совести, есть вопросы, которые ещё называют «праздными»,«пустыми», делают искушённым соответственно в праздности того, кто ими задаётся, и это логично. Спроси свою совесть о том, если ты не пуст внутри. Искушённогов этом смысле можно сравнить с тем, кто, попав в ловушку небес, которыми полон чудесный мир, нашёл в себе силы вернутся назад – спуститься с небес на землю для того, чтобы просто жить. Стало быть, небеса(как метафизическая величина или субстанция)–это ловушка для того, кто искушаем совестью. Но что значит быть искушённым совестью –в этом ещё предстоит разобраться на примере личного (здесь надо сказать, что в той мере, в которой опыт по-настоящему личный, он и по-настоящему общий).

Вопрос о совести представляется практичным –в смысле, что, несмотря на всю свою выспреннюю теоретичность, он оказывает влияние на судьбу человека. Известно, что жить по совести значит жить честно, то есть делать что-то не только ради того, чтобы что-то«получилось», ради некоего «внешнего эффекта», или сиюминутной, краткосрочной выгоды, но ради пользы для души, коль скоро душа – это главная ценность, перед сиянием которой меркнет остальное. Но едва ли тот, кто задаётся вопросами о природе совести, желая познать что она такое, живёт по совести. Для того, чтобы узнать, что она, совесть, есть на самом деле, следует поставить эксперимент над собой, а для этого выйти из непосредственности. Непосредственность хороша, когда совесть чиста, однако трудно жить с чистой совестью и оставаться свободным, ведь радость от простоты в каком-то смысле может быть «сыром в мышеловке» – об этом не стоит забывать. Если, как гласит высказывание Уильяма Шекспира, вся «жизнь –театр и люди в нём актеры», то и философ –есть лишь одна из ролей (среди всех прочих).

В свете вышесказанного так называемая «светская жизнь» представляется неким тотальным маскарадом, или спектаклем, где всё действо – сплошное притворство, имитация, подражание… И если это всё есть имитация, подделка, копирование, то, стало быть, есть и первоисточник – оригинал, который в этом отношении не есть всё, но есть что-то ещё. За кулисами мирового театра, на сцене которого разворачивается трагикомедия-фарс становления Абсолютного Духа, быть может, нет вообще ничего, что чистая совесть и имеет ввиду. И если здесь и сейчас оригинала вещей, первоисточника нет, то это не значит, что где-то он обязательно есть. Непостижимый этот антимир чистой совести полон сладких грёз и мечт несбыточных. Оригинал, или идеал, таится в грёзах и снах, а задача Творца, которому подражает и с которым соревнуется наш философ-герой, то есть герой моего романа с собственной персоной, и состоит в том, чтобы воплотить этот несбыточный идеал, создав его пустой макет, который, безусловно, служит компроматом на реальность, где всё сплошь притворство и макет. В этом плане творчество может быть не только целью, но средством к тому, чтобы покинуть наконец царство грёз или теней, под которым подразумевается сумрачный мир нашей сумрачной ирреальности. Но и мечты бывают качественно разные: я различаю настоящие и ненастоящие мечты. Настоящие мечты –это те, которые несбыточны. Если мечта сбылась, то это, скорее всего, ненастоящая мечта. Тем не менее, мечты есть для того, чтобы «сбываться», и в этом их парадокс, который только кажется неразрешимым. Мечты сбываются, когда мы дарим их тому, кто их достоин. Непостижимый и мрачный антимир наших снов, как любимая игра, или игрушка, является «преступным», когда он открывается нам и когда мы открываемся ему, ведь тогда (и только тогда!) и преступается та роковая черта, которую преступать рассудку не положено. Но попробуй приблизиться к подлинному, что сокрыто в малом – в твоём собственном мирке. Подлинное – это свет природы, который призывает тебя вспомниться –обрести себя вновь.

Антимир, который мы понимаем как скрытую возможность мира, – это не мир и не война, но нечто, что человек может позволить себе, если научиться как следует желать. Антимир – это парадоксальная возможность, что сообщается посредством совести, то есть – персональным богом, или – демоном, который, будучи скрытым, желает веселится, рискуя несказанно. Антимир, скрытый за завесой этого мира, мира сделок и компромиссов, мира пошлых дельцов, где мораль, контролирует мышление и поведение миллионов, объявляет войну себе и, тем самым, войну миру. Этот Антимир есть вопиющая ошибка, которой быть не должно, но которая, тем не менее, есть. Важный момент стоит отметить, что, будучи противником Бога, сатана не является противником человека, и то учение –ложно, которое говорит об обратном. Фрагменты «иного» проступают сквозь внешнюю облицовку мира, стражи которого предохраняют от слияния с антимиром, поскольку справедливо опасаются, что пошатнутся устои, которые оберегают этот мир от падения в бездну, в пропасть (и от последующего его растворения в ней). С целью сокрытия очевидного, человеку внушается, что он «раб божий» (и всё в этом духе). Но на деле всё это уходит прочь, когда человек начинает ощущать себя свободным от призрачных миражей, не существующих на самом деле.

Многое несуществующее и химерическое претворяется существующим в этом мире, чтобы «запудрить» мозги народов, «наследство» которых, как писал А. С. Пушкин, «ярмо с гремушками да бич». Таким образом, налицо тенденция всеобщей«карнавализации» бытия. Тем не менее, жизнь –опасный карнавал, где всё происходит как бы «по-настоящему» (и ведь каждый, наверное, знает, что если в нём отрубают голову, то восстановить её не так просто, но и не невозможно). Цель героя, цель героя романа с собственной персоной, это слияние миров ради вселенского праздниканепослушания. Философ, что часто рассматривается как антипод и как побратим героя, придерживается, как правило, скептических взглядов – он сомневается во всём, и в этом его, философово, дело. Он циничен – вплоть до того, что иногдасомневается в самой реальности или же в её объективности, например. Философ, надо сказать, –это не герой, а герой –не философ, несмотря на их диалектическое единство, что проявляется на уровне архетипа. Философ есть некто, словно герой, вывернутый наизнанку. Философ есть пародия на героя во вселенском смысле, он – герой наоборот, он – существо ре-активное.

Совесть героя, или, как вариант, антигероя –безупречно чиста, философ же полон сомнений и тягостных размышлений (причём самых нелепых –например, о судьбе бытия). В самой жизни, что протекает в постоянной игре, которая разворачивается на сцене мирового театра, где все то и делают, что занимаются излюбленным своим занятием (лицедействуют, претворяются, играют), времени на размышления отводится не так и много (пусть и не очень мало), поскольку время постоянно уходит или вовсе –убегает (не склонны «лицедействующие» задаваться вопросами метафизического толка, ведь польза от них, как известно, не очевидна, а вред возможен, если не безусловен). Кто же сегодня, в настоящее время, которое куда-то всё время бежит, несмотря на нецелесообразность и всяческие предрассудки, связанные с формальными требованиями этого мира, будет предаваться не потехи ради метафизическим опытам своим? Герой, или, может, философ? Поскольку последний не боится жить в собственном обособленном ритме (и в собственном времени), он тоже в некотором смысле – герой. Кто он, этот герой? Быть может –это Я, быть может – Ты? Это может быть кто угодно, кто осмелился жить по совести, не взирая на постоянно изменяющиеся симптомы и приметы времени, не взирая на устои и обычаи общего –того как принято и как дозволено. На сегодняшний день хорошо известно, что так называемые «условности этого мира» всем, кто хочет быть героем, стоит презреть, не опасаясь при этом возмездия (тот, кто, встал на героическую стезю, должен отринуть сомнения и страх, коими преисполнен философ). Философы же, например, киник Диоген или Сократ, являются героями своего времени (героями своевременности) постольку, поскольку их время – эзотерическое.

Так или иначе, тот, кто слишком увлекается собственной персоной, находясь в поисках ответов на вопросы, которые могут казаться со стороны ничтожными по своему масштабу, отворачивается от всего мира, поворачиваясь к нему спиной, выпадая из общего времени, из со-временности, становясь претендентом номер один в герои (или в антигерои, аутсайдеры). При этом наш герой, образ которого расходится с привычным, тиражируемым в масс-культуре, образом, больше походит на злодея. Быть может он и не герой вообще, но пафос в том, что герой –это каждый демон, который скрыт внутри (героическое актуализируется тогда, когда скрытый демон становится внешним по отношению к нему, становится его инобытием как вещи). Да, мы действительно можем быть героями, пусть и хотя бы на день, и этот момент, который может длиться вечность, если мы того по-настоящему пожелаем, есть момент нашего настоящего (моего и вашего). Но поскольку всё не всегда есть то, чем кажется на первый взгляд, то «злодей» может обернуться героем, а герой злодеем. Героическая топика чистой совести, как измерение становления героического начала, предполагает различные инверсии, которые, впрочем, должны преодолеваться своевременно. Герой – это вовсе не тот, кто ориентируется на вечно ускользающую и призрачную в сути своей современность с характерным для неё настроением «тараканьих бегов», но тот вечно другой (или – всё тот же), который ориентируется на время, которое имеет первоочередное для него значение, ведь оно, самое это время, как некий драгоценный ресурс, может быть продано, а может быть конвертировано в золото, что не продается. Отсюда – он или она (герой или героиня), есть явление, или порождение, своевременности, которая, как понятие или как умозрительный концепт, я ставлю во главу угла «героической топики» (во главу одного из углов, коих пять или больше). Что она такое, эта героическая топика, мы будем разбирать далее, но сразу надо отметить, что своё времяесть у каждой живой души и для меня, как для автора, важно, чтобы каждый, кто ей обладает, захотел обнаружить это своё время, и объять его как своё необъятное. Герой чистой совести –герой своего времени, а значит, это – обычный человек, своего времени продукт, что пытается найти уникальное в себе, открыть душу, которая обнаруживается как сюрприз (ведь реальность полна сюрпризов). Герой чистой совести, таким образом, есть персонаж странный, но его непонятность (и, прежде всего, для себя) является залогом его становления, что говорит о том, что он в пути, что он не сдался (и не сдастся). Таков герой, с которым автор, понятное дело, себя самого не отождествляет.

Ещё недавно известные философы, собравшись за круглым столиком в Петербурге, задавались вопросом – а зачем они, поэты и философы, нужны этим «скудным временам», то есть самому этому времени, которое, с их точки зрения, по определению, скудно («не скудное» время в этом смысле и есть то, что я бы обозначил в этом смысле как вечность).

Время, которое является сугубо здешним, нуждается в собственной скудости, но не нуждается ни в свободе, ни в возвышенной мечте. Время скудное –это время «чужое», то есть время не своё, («своя» в этом смысле, причём «в доску», – вечность, в которую мы, то есть я и ты,играем, мой друг). В основном «времена» скудны, но случаются исключения в виде праздников, которые представляются возможностями выхода за собственные пределы, и за пределы вообще. То, что мы здесь называем «праздниками», случается не просто так, но по каким-то причинам, из-за каких-то событий. Грезящие поэты и философы не нуждаются в «скудных временах», а они не нуждаются в поэтах и философах, просто потому что между ними, как между землёй и небом, идёт настоящая и нешуточная война, которая, если и прекращается, то лишь на какое-то время – для восстановления сил и ресурсов. Герой стремится обрести своё настоящее, но – обрести его не по ту сторону, что противоположна этой, но по эту, что скрыта, но, случается, раскрывается на сугубо праздничной основе. Герой наш, существование которого есть общее место моей героической топики,стремится раскрыться, став собой. Он стремится раскрыться миру, но при этом он не знает как это сделать. Беспримерная ориентация на собственное время, что не понимается, но постигается только субъективно, включает в себя мистическое пробуждение, которое может трактоваться как акт трансгрессии, что не даёт никаких гарантий в отношении тех иллюзий, которые есть лишь возможности иного.

Из двойственности мира, где на каждое «нет» есть своё «да», возникают две ключевые стратегии –одна заключается в том, чтобы начать менять себя, подстраиваясь и прогибаясь под этот мир, то есть меняться в соответствии с требованиями внешними по существу (что на деле есть абсурд и капитуляция перед реальностью), или, напротив, начать менять мир в соответствии со своими представлениями и замыслами о нём, что значит – попробовать сыграть в Бога. Первое проще и, в отличие от второго, не требует подвигов героизма и жертв. Компромисс между двумя стратегиями совести – не для героя: герой не идёт на компромиссы, и его совесть чиста. Для него «компромисс» означает поражение перед своей же версией себя, что означает одновременно и победу – с другой стороны. Однако, есть две стороны, или, иными словами, – реальность дуалистична.

Назвавшись философом, поэтом, сверхчеловеком или пусть даже самим Иисусом Христом – Тем, Кто принёс миру Меч, человек бросает вызов себе и миру, если исходить, что сказанное не всуе слово обладает колоссальной силой воплощения. Меч –универсальный символ героического начала. Меч способен разделить единоенадвое, чтобы дванаконец-то смогли стать одним, и это есть выражение мистического опыта постижения себя и мира (или, как вариант, – себя как мира). Становление, таким образом, предполагает распад одного, во имя которого предпринимается путешествие на край – туда, где всё обращается в ничто. Этот край есть край крушения всех надежд и отчаяния. Герой, что чувствует себя словно «не от мира сего», будучи раздвоен, обнаруживается в этом странном-странном мире, где всё не то, чем кажется, и где всё постоянно и безостановочно меняется, обнаруживая в переменах драгоценное постоянство.

Поскольку речь о некоем героическом пути, метафорой которого является героическая топика, стоит упомянуть, что мерой героического является «риск». Поскольку герой – фигура промежуточная, полубог-получеловек, получеловеки полуживотное, он рискует всем и ничем: рискует быть поверженным в битве с монстром, что возникает из сна разума и как сон разума. Герой отчасти и сам является монстром, ведь поскольку он объявил войну себе (и этому миру), он борется с собой. В качестве «награды» (в случае победы над «врагом»), могут быть дарованы и власть, и слава, и богатство, и сердце красавицы, и всё это может быть расценено им как атрибуты счастливой жизни. Заполучая их себе в награду, герой как бы уходит в «отставку», оставляя свой героизм в прошлом, кладя его на полку как заслуженный трофей. Получая что-либо в награду, герой обретает спокойную жизнь и, следственно, становится обывателем. Но пока он на «коне», ему не страшно быть никем(низкий страх не свойственен герою, ему свойственен высокий страх – священный ужас и трепет, что, переполняя его, делает его ближе к Богу). Но разве перспектива стать обывателем не есть пугало героя, разве это не есть кошмар?

Если мир – театр (или, как подчас бывает, просто балаган), то правда в том, что тот, кто живёт честно, в согласии лишь со своей совестью, тот рискует попасть в прескверную ситуацию, став жертвой заговора или хитрого обмана. Отсюда значит, что быть честным в мире, где, по известному высказыванию Петрония Арбитра, «все занимаются лицедейством», есть определённо вызов, который не может не принять тот, кто решился быть (не то, чтобы быть кем-то, но просто быть, что немало на самом деле). Коль скоро «мир –театр, а люди в нём актёры», то и актёр –это не профессия, а призвание. Профессиональный актёр – лицедей, имитатор, притворщик, и в этом он, как человек, наиболее откровенен, поскольку не скрывает то, что прячут другие – те, которые не актёры (он не прячет, но наоборот показывает то, что жизнь есть игра), а мир – имитация сцены (ему, напротив, свойственно стремление ко всякой открытости, к искренности, к правде, и он занят тем, что разоблачает, –не только других, но и себя самого). Таким образом, если притворство более-менее свойственно миру, который есть тот ещё лицедей, то тот, кто не желает притворяться, выпадает из мира, что есть для него (то есть для меня) лишь условность. Тот, кто словно я, ты, или нам подобный, выпадает из этого механистического мира, тот имеет возможность обратиться к иному,что скрыто и не лежит на поверхности. Притворство служит прикрытием «скудных времён», а искренность в этом смысле есть явление праздничное. Жертвуя благополучием и успехом, а также статусом живого среди живых, те, что выбирают жить честно и по совести, выбирают тем самым для себя нередко путёвку в загробную страну, чтобы обозреть красоты ада.

Итак, что есть чистая совесть? Этому вопросу, в общем, посвящено и вдохновлено философское исследование, к которому мы, надеюсь, приступили. Тот, кто бросает вызов («Не мир пришёл Я принести, но меч»), тот, прежде всего, принимает вызов – вызов реальности, многосложной и противоречивой; тот подвергается страшному риску (быть может, самому страшному, о котором страшно даже говорить – не то, что молчать). Несмотря на известные перемены во времени, универсальный герой, принёсший миру меч и распятый на кресте, провозгласивший, с одной стороны, идею борьбы с миром и, парадоксальным образом, воплотивший идею принятия мира, по сей день есть актуальный героический архетип, что, как и во времена оны, идёт против мира, который всё так же возводит лицемерие в принцип, продавая и предавая.

Во второй четверти XXI века мир отчётливо погружается в состояние «Нового Средневековья», и ключевую в этом контексте идею конца времени, или – конца времён, разрабатывавшуюся на протяжении веков, никто не в состоянии отменить, поскольку необходимого знания о времени нет (то есть нет такого знания, что могло бы дать субъекту этого знания власть над временем!) Это знание предстоит ещё только как-то получить. Мы не знаем, что такое время, но мы не знаем и о вечности – о том, что она такое? Но время нам помогает понять вечность, а вечность – самое время. Эти два понятия находятся в союзе. Как и столетия назад, сегодня также всё имеет начало и конец и даже развитие искусственного интеллекта в этом отношении ничего не меняет. Так и самое время, победа над которым однажды, как говорят, уже состоялась, есть большая или малая иллюзия, в которую мы с головой погружены. Таким образом интригующая концепция «конца времён», что знаменуют Апокалипсис и Страшный Суд, взывает к совести, которая, с другой стороны, заставляет нас вспомнить о грядущем.

Совесть, которую мы понимаем как голос или зов (зов природы, вещей), обращается ко мне в режиме присутствия, напоминая о чём-то большем, чем то, что представляет собой, по выражению Просперо, «наша маленькая жизнь». Как некий таинственный голос, совесть выступает в качестве посредника, или связующего звена между сознательной и бессознательной сторонами того самого целого, что есть наша во многом таинственная и неизвестная жизнь. Как самое сильное чувство, совесть состоит из противоречивых ощущений, которые все вместе и по отдельности составляют оказывают воздействие на сознание как одновременное чувствованиевсего того, что переживается как различное, разное, разрозненное – как тепло и холод, например. Совесть прививает вкус к противоречиям, которые, как замечал Ф. Ницше, свойственны высшим натурам («аристократам духа»). Совесть возвышает, даруя уникальную возможность взглянуть отстранёно на мир и на всё, что вокруг. Более того, каждый человек раскрывает индивидуально в себе дары, которые преподносит ему его совесть, если он преждевременно не становится заложником тупости и невежества, связанных с ограничениями восприятия во времени и пространстве. Я же желаю воспеть эту странную химеру, как свой собственный антипод, что по своей многосложности – с одной стороны, и простоте – с другой, приближается к Премудрости-Софии. Птица-совесть, проявляясь во множественности вещей мира, во всём, что происходит с нами, и с другими, то есть не с нами, в смуте времён, и неизменно толкует об одном –о простоте, о чистоте души, о полноте вещей… И толкует так, что в её присутствии теряется дар речи даже у самых искушённых грешников.

Что же, всё-таки, собой представляет мой философский роман? Что он такое – философский трактат, монография или сборник эссе? В значительной степени, абстрагируясь от всякой конкретности, можно сказать, что данное произведение есть по существу солилоквий – речь, обращённая к себе, своего рода исповедь и проповедь. Совесть, какой она видится мне, с одной стороны, одобряет простоту в отношениях к себе и к миру, но с другой – она – зверь, что таится на потаённой глубине; она вся –потерянность, заколдованность, и желает она одного: желает играть с нами в игру, правило которой мы постигаем в процессе этой игры. Подходя строго феноменологически, можно сказать, что в той мере, в которой совесть есть голос, она имеет своей целью дать высказаться вещам, разумным и безумным, призывая слушать и слушаться. Но постольку, поскольку она затрагивает потаённые глубины (что бы это ни значило), она описывается на собственном языке (и в этом состоит философия совести, если угодно). Можно добавить, что совесть есть своего рода «основа» философии как таковой, в отношении которой действует правило двух «нет»: нет совести – нет философа.

Любовь к совести, как и любовь к мудрости, или Премудрости-Софии, подразумевает честное отношение к ощущениям, мыслям, желаниям, словам и делам, и исключает легкомысленное отношение к себе и к другим: поскольку всё связано, и этот мир, и другой. Совесть –не какое-то, пусть и сколько угодно сильное, чувство, но чувствование, что даётзнать себя: даёт чувствовать себя тем, кем ты являешься в соответствии со своей волей (ещё она даёт испытать на себе пропасть между тем, кем ты являешься в реальности и в идеальности). В зависимости от культурного кода, в котором находится «совещающийся» (так мы обозначаем фигуру совести, что находится в фазе эксперимента над собой), совесть трактуется по-разному, но, тем не менее, откликаясь на её зов, человек, идентифицирующий себя как того же самого, кем он был вчера и кем, как он предполагает, будет и завтра, обращается к другому «я», к своему Alter Ego, к демоническому началу, к сокровенному «я», что, будучи практически «ничем», желает быть при этом «всем», в точном соответствии со своим проектом бытия, который есть мечта, что формируется через пробуждение воли. В этом желании сказывается сама природа чистой совести, то есть – природа превосходящая.

Исследование моё имеет философско-антропологические основания, но имеет при этом ещё и экспериментальный характер: мы не знаем и не можем знать заранее к чему придём, но всё-таки мы идём, а совесть, которую мы избрали путеводной звездой, светит нам и тем, кто с нами в этой ночи держит путь к всеобщему рассвету.

Пробуждение цветов и запахов: два вида мудрости

Философия, как весёлая наука, берёт своё условное начало от Демокрита Абдерского, предпочитавшего смеяться над глупостью рода человеческого, нежели, подобно Гераклиту Эфесскому, плакать над роковой его безысходностью. Философская интуиция «досократиков», будучи формой непосредственного восприятия, была обращена к природе, которая, как заметил Гераклит, любит прятаться. Когда что-то обнаруживается, тайное становится явным, – тогда природа бывает с нами весьма откровенна. Ведь, как гласит народная мудрость, кто ищет – тот всегда найдёт (имеется ввиду, что тот, кто ищет, делает это откровенно, честно, а не так – лишь для вида). В зависимости от того кто ищет и кто вопрошает, постигаемая нами как «правда о себе» истина будет представляться по-разному (всё зависит от того, кто смотрится в её зеркало). Отсюда истина постигается не как что-то конкретное и одинаковое, но как то, что дано постичь каждому, кто решился взглянуть в зеркало своей души. Природа таким образом играет с тем, кто слышит её зов и кто способен в той или иной форме откликнуться на него.

Хорошо известно правило из детской игры в догонялки или, как вариант, – в салочки. Согласно этому неписанному правилу, «водит» тот, кого поймали, догнали, или, если это игра в прятки, – нашли. Существует немалое количество считалок, суть которых сводится к тому, что кто-то должен прятаться или убегать, а кто-то – «водить» (и наоборот). Кто водит, то есть догоняет, тот и есть вода. Философ или художник по отношению к самой природе вещей находится в позиции такого воды, поскольку он водит – догоняет. Водит ли в каком-либо виде сама природа, если бывает обнаружена или поймана, не известно, но, с определённой долей осторожности (природа требует трепетного отношения к себе), можно предположить, что некоторым образом она тоже водит. В языческом плане природа может быть отождествлена с богом Паном. Водят, например, духи природы (достаточно подробное описание которых встречается в работе Парацельса «О нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах и о прочих духах»). Задача философа-метафизика – проверить, испытав на себе все прелести игры, предположение, согласно которому природа – водит. Если это действительно так, то она даёт о себе знать как отражение твоих мыслей, слов и снов. Для того, чтобы природа водила, заявляя о себе, достаточно идти против фундаментального закона, который констатируется как закон природы. Имеется ввиду закон необходимости. Если игра в прятки, как и любая игра, имеет определённые правила, которые хорошо должны быть известны всем участникам процесса, то игра, в которую играет философ, имеет, как мы уже упоминали, экспериментальный характер, и правила проясняются в процессе игры. Отсюда сама по себе игра предшествует правилам, которых изначально нет, и, стало быть, правила в этой игре определяются игроками в процессе самой игры. Когда правила, как своего рода предписания, определяют игру, то у игроков всегда есть стимул что-то нарушить, что-то разрушить – для того, чтобы постичь свободу. Тогда, когда что-то нарушено, появляется смотрящий, что наблюдает за тем, кто «водит», и за тем, кто прячется или убегает. Это может быть воспитатель, взрослый, что находится по ту сторону игры – вне игры. Так или иначе, «третий» – это фигура контроля. Познание природы вещей, подобно игре, и оно так же самозабвенно и обусловлено чувством священного трепета перед ней, что испытывает тот, кому удаётся заглянуть за завесу тайны.

Нарушение границ дозволенного всегда есть преступление, но без этого никуда, если мы желаем познать себя и природу, отражением которой в известном смысле и являемся. Ужас, который испытывает при столкновении с чем-то непонятным человек является его «защитной функцией». Это – священный ужас. Страсть к нарушению границ, преступлению, есть «тёмная» страсть, что З. Фрейд обозначал как «влечение к разрушению», «деструдо». На этом пути раскрытия тёмной страсти все правила, моральные догмы и табу, как и всё традиционное, воспринимается как то, что подлежит преодолению. Если один водит, а другой прячется пока другого один не поймает, то это значит, что правила исполняются. Если правила не соблюдаются, тогда – торжествует хаос и происходит то, что называется «сбой в системе». Но когда происходит сбой, ошибка, поломка, – тогда в игру вступает третий, который, как известно, лишний. Итак, по правилам игры, когда некто бывает найден, пойман или мёртв, водить приходится ему самому, а кто водил так, что поймал, тот – прячется, и так по кругу. В этом, как круговая порука, сказывается справедливость бытия, где мёртвые и живые водят хоровод.

 Символом вечности является круг. Изречение Гераклита гласит, что вечность – это ребёнок, который занят тем, что играет сам с собой. Вечность – ребёнок, который никогда не повзрослеет за игрой. Если дитя воспринимается как образ вечности, как неопределённое во времени пребывание в одном и том же состоянии игры, несерьёзности, то взрослости, как таковой, соответствует время более-менее фиксированное и определённое, то есть распределённое, или расписанное по часам и минутам. Взрослое время воспринимается как ресурс и, даже более того, согласно известной поговорке «время – деньги», – оно конвертируется в деньги (денежки, деньжищи, деньжата). Отсюда игра, которая имеет соревновательный характер (игра с собой, с другим или, как вариант, с самим собой как с другим), есть основа для взаимодействия с целым миром. Эта игра есть игра в себя, в которую никто не знает как правильно играть, правила которой не известны. Правила изобретаются игроком в процессе. В эту игру, которую мы называем игрой в себя, играют в основном взрослые, но и дети умеют и любят в неё играть. В поисках своевременных ответов на извечные вопросы, которые ставит перед собой и перед своими адептами метафизика, мы, взрослея, пытаемся понять правила этой игры, которая, по мере погружения в неё, представляется настолько своей, что сомневаться в том, что эта игра иллюзия не приходится. При этом метафизический вопрос что есть всё (как и другие «проклятые» вопросы) требует более внимательного отношения и более тонкого наблюдения за тем, что или кто прячется, говорит, и что или кто, затаившись, хранит молчание (ведь известно, что если «время – деньги», то «молчание – золото»). Итак, кто водит, тот и философ, творец, что подобен охотнику в желании знать, где сидит фазан (фазан символизирует таинство природы). Ответом может удовлетвориться не каждый, поскольку через одно неизвестное можно объяснять лишь другое неизвестное. Гераклита называли «Тёмным» не просто так, а потому что его размышления казались непонятными. Таковыми они для большинства и сегодняшних современников. Но делает ли непонятность эти размышления менее ценными? Природа играет в странные игры, и для того, чтоб получить ответ о себе, разум обращается в собственную противоположность, то есть – в безумие (чтобы, убедившись, что всё самое невероятное, что мы можем желать, находится в мире, который скрыт от нас, поскольку мы скрыты от него, вернуться назад – к безумию). Разуму предстоит отречься от себя и облечься в свою мнимую противоположность, называемую безумием, чтобы попробовать получить ответы на свои же вопросы. Когда наш разум задаётся вопросом о своём истоке, он обращается в хаос, в безумие, в нечто непонятное, ведь тогда открывается в нём нечто, что он может не только желать, но чем он может стать (во снах и в грёзах, которые бывают реальнее реальности). Разум – это не только явь, но и сон – о себе, или – о чём-то большем…

Для описания так называемой «вселенной» наука прибегает к таким понятиям как «тёмная материя» и «тёмная энергия», что вполне в духе изречений Гераклита о природе. То, что материя и энергия – тёмные, а не светлые, свидетельствует, что природа в сущности неизвестна, таинственна, то есть «спрятана». Не изменяя себе и своему нраву, она, то есть наша матушка-природа, по-прежнему любит прятаться, как и во времена Гераклита. Нет, конечно, человечество вышло, как говорят, из стадии своего детства, и мы не будем занимать «обскурантскую» позицию или же пытаться как-то опровергать очевидные «победы» цивилизации, но то, что в сущности человеческая цивилизация остаётся островком света в тёмном океане вселенной признаёт и современная наука. Тьма, таким образом, заполняя собой, проникает человеческое бытие. Современная наука стремится «просвещать», «освещать» путь, а значит тьма, которой пытаются дать всевозможные определения, есть субстанция материи и энергии. Тьма предшествует свету. Есть ли познающий, что водит, наблюдает, сам лишь часть этой системы? Природа любит прятаться – во Тьму, что служит покровом. Природа играет в прятки, или в догонялки, с тем, кто играет с ней. Свет мыслится как возможность познания, сознания, знания, и чем больше пространств и времён освещает Свет разума, тем больше наша возможность убедиться в том, что природа или вселенная, есть своего рода океан, а человек в этом отношении подобен рыбе, плывущей просто так в океан.

Согласно натурфилософскому подходу, взгляд на отношение человека и мира, человек – микрокосм, а вселенная – макрокосм, и человеческая структура, микрокосм, согласно данной аналогии, есть зеркальное отражение макрокосма – структуры вселенной. Микрокосм состоит из пяти аспектов. Его символ – пентаграмма, пятиконечная звезда. Макрокосм, символом которого является шестиконечная звезда, вопреки расхожему представлению, это не зеркальное отражение микрокосма, но, как говорил известный исследователь «аутсайда», философ-эзотерик Е. В. Головин, есть «структура враждебная микрокосму». Микрокосм содержит в себе как свой ключевой элемент частицу Духа, который не тождественен ничему из проявленного в мире. Частица Духа Святого – это частица инородная. Макрокосм (природа, вселенная) стремится объять всё. Таково действие вселенской энтропии: змея кусает свой хвост. В определённом смысле история мира есть история бунта твари-творения против своего Творца (причиной которого можно назвать свободу человеческой воли, познание добра и зла и, как следствие, разделение). Согласно принципу соответствия всего со всем, мир есть продолжение Творца, что делим до бесконечности. Тогда между Творцом и миром нет противоречия.

О «глине» как о некой «субстанции творения» говорится в авраамической традиции, но так или иначе, если Огонь, или Дух, есть творческий или активный принцип, то глина в этом смысле есть субстанция творения, материал. Николай Бердяев писал, что Бог-Творец призывает человека к со-творчеству во вселенной, то есть Он, Создатель, сам создал мир, а человеку, созданному Им по Его же образу и подобию, он оставил как бы этот мир доделывать (в этом творческом процессе находит себя идея сотрудничества человека и Бога и человека и Сатаны). Человеческое положение в космосе таково, что человек, сын божий, не имеет права изменять базовые параметры первородной субстанции, изменять состав глины. Изменение свойств материи предполагает изменения и в сущем. Только изменяя и, следовательно, познавая себя, творец способен изменять сущее. То, что у человека нет «авторского» права изменять структуры сущего, не означает, что у него нет такой принципиальной возможности. Тот, кто не под законом, действует на уровне индивидуального проекта, раскрывая потенциал экзистенциальной свободы, которая, как высшая неопределённость, наиболее выражается в монологе Гамлета. На «сына человеческого» возложена особенная ответственность за соучастие в достройке мира. И, сегодня, из нынешнего состояния смертности выход найти не так и просто потому, что его ищет тот, кто этот выход имеет в себе, и он лежит через его совесть (речь идёт именно о «тёмной» совести, которая и есть чистая). Кто объявил войну Богу, тот стремится к предельной (запредельной) свободе, которую ищет и находит в саморазрушении, разбивая в вдребезги свои зеркала. Запредельная свобода предполагает обращение к нулевой стадии творения, к полной свободе, что христианский мистик Я. Бёме называл «меонической бездной». Меоническая «тёмная» свобода – свобода полная и безусловная. Герой стремится к невозможному, что им столь желанно (ведь только невозможное может быть по-настоящему желанно). Мера невозможности определяется для каждого героя индивидуально. Поэтому герой сам становится невозможным, уподобляется тому, к чему сам стремится всем своим существом – к другому себе. Но что тогда есть человеческий индивид, который в отличие от Творца, есть нечто неделимое? Ему предстоит его тёмная совесть, а также – змеиная мудрость, которая учит разделять и различать тонкое и грубое, горькое и сладкое, светлое и тёмное, влажное и сухое, твёрдое и мягкое, красивое и уродливое. Стремление к запредельной свободе, что скрыта во Тьме, которая предшествует Свету, имеет тенденцию сказываться разрушительным образом на том, кто к ней стремится (но этот образ, несмотря на то, что он разрушителен, прекрасен, потому что он созидателен). Средством на пути к заветной цели может стать всё, чем стремящийся готов пожертвовать на этом пути (а то, чем он пожертвовать не готов или, так или иначе, не может, определяет меру его человечности).

Слово «философия» переводится дословно – как «любовь к мудрости». Но мы не можем не спросить: что такое мудрость? Имеет ли она начало и конец? Быть может, она начинается с осознания себя как мира или же с чего-то другого? Или же с аутсайдерского и с наивного, по меркам взрослого человека, философского удивления – как здесь я или что я здесь делаю? Так или иначе, мудрость предполагает некое знание, а философия предполагает дружелюбное отношение к этому знанию. Философия имеет отношение к вечности, что, словно некая потаённая дверь, приоткрывается лишь во сне. Любовь к мудрости способствует приближению к идеалу (у всего свой черёд, а одновременность – чистое безумие), и это проявляется как усиление одновременного чувствования причин и следствий, что трактуется по-другому – как пробуждение цветов и запахов.

В трактате Парацельса «Astronomia Magna или полная разумная философия великого и малого миров» сообщается, что есть «два вида мудрости в этом мире – одна из них вечная, а другая – преходящая. Вечная мудрость проистекает непосредственно от Света Духа Святого, другая же прямо от света Природы. Та, что происходит от Духа Святого, бывает одного лишь рода – а именно мудрость праведная и безупречная. Та же, что происходит от света Природы, бывает двух родов – добрая и злая. Добрая мудрость причастна вечности, злая – проклятию». Добавим от себя, что два эти вида мудрости тесно переплетены в мире и в человеке, и различить их очень не просто, поскольку мир, как и само сознание, имеет двойственную (множественную, сложную) природу. Философия не ограничивается «сухими» формулировками и «мёртвыми» схемами, а является практикой, своеобразной и универсальной аскезой. Её цель – поиск золотой середины, нахождение которой предполагает равновесие, баланс, что понимается как «симметрия относительно центра», который находится в той точке, в которой нарастают и снимаются противоречия – это диалектическая точка единства одного и другого. В этом плане наша совесть выступает в качестве как бы «связного», благодаря которому концы с концами сходятся (если сходятся). В контексте культурных поисков она указывает на универсальный культурный архетип, коим является мифическая Ось мира (Axis mundi), которая изображается как вертикаль – столб, лестница, гора, дерево (эта «ось» находится в самом центре – в середине мирового пространства и пронизывает собой все пространства и времена прошлого, грядущего и, конечно же, настоящего). Центр – середина, что понимается как переход между мирами, междумирье, или мифическое не-место, где разрозненные фрагменты вселенной, мозаики, предстают как загадка загадок. Таким образом срединный мир знаменует собой выпадение из континуума пространства-времени, знаменует собой остановку, стояние на месте. Срединный мир – точка, или пятно, которым становятся прямые совести. Это метафизическое пятно и есть то, что мы называем героической топикой чистой совести. Герой в этом смысле – каждый, кто исследует пространства тёмной материи и тёмной энергии, освещая их своим внутренним светом. Таких героев больше, чем принято считать. Герой – истинный доброволец, который исследует свою внутреннюю вселенную.

Совесть, в зависимости от контекста, понимается, как было уже сказано, различно: она есть спутник, демон, ангел-хранитель, и посредник, и связной, и мост над бездной, и радуга над миром, и самый верный друг, и самый злейший враг… Она – всё, что угодно. Неизменным же в этом смысле остаётся то, что она наиболее явственно проявляется в ситуации неопределённости, в ситуации выбора. Совесть, как тайный знакомец или друг, что даёт силы верить в себя. Она сопровождает героя на протяжении всего путешествия. В психологическом аспекте она раскрывается как диалог низшего «я» с высшим «Я» (с «лучшей версией себя»). Внутренний диалог героя, оказавшегося в ситуации выбора, что даётся в отсутствии выбора – в ситуации самоопределения, что способствует высвобождению героя (герой – это демон, или тот, кто отважился познать себя и быть собой): «что говорит твоя совесть? Ты должен стать тем, что ты есть» – гласит известное высказывание Ф. Ницше. Получается, что если совесть и говорит что-то, то единственно призывая быть собой. Но что это значит и как это возможно в мире заимствований, передразнивания и передёргивания?

В книге Екклисиаста сказано, что есть время разбрасывать камни и есть время собирать камни. Это два разных времени, но вместе они составляют две стороны одного и того же процесса. Предположим, разбрасывать камни значит причинять пользу или вред, то есть совершать поступки, а собирать камни, таким образом, значит постигать «совесть», что подразумевает работу над совершёнными ошибками. Работа, связанная с исправлением ошибок или с очищением совести, трудна и подобна толканию камня вперёд себя (под камнем скрывается змея, которая ужалит того, кто сдвинет камень с места). Отсюда, рассуждая о природе совести, мы понимаем, что совесть есть феномен многообразный, и если нечистая совесть «очищается», то чистая, напротив, имеет тенденцию к загрязнению, она загрязняется по мере погружения во всевозможные жизненные обстоятельства, в болото жизни. Таким образом «камни», как, собственно, и «глина», – это не только «строительный материал» для дома (который ты строишь, а, может быть, нет), но и более глубокая метафора, отсылающая к материи, к самой «субстанции сна». Если то, что мы называем «глиной», свойственна вязкость, пластичность, то «камень», или «булыжник», в этом отношении обладает противоположными свойствами – он твёрд и неподатлив. Разбрасываться камнями – легко, а собирать камни – трудно. Поскольку Змей или Змея – символ «злой мудрости», то сама «любовь к мудрости», совесть, или философия, предполагает любовь к «вечному возвращению», что символизирует Уроборос – змей, кусающий себя за хвост. Мудрость, символом приобщения к которой является Змей (Змея), даёт возможность посмотреть с разных сторон на одно и то же: при одном взгляде оно есть, при другом – нет. Для того же, кто сдвинул камень, под которым спрятана змея, возомнив себя героем, важно помнить о том, что таит змеиный укус. Поэтому важно уметь слышать и слушать совесть, что, помимо прочего, предупреждает о потаённой опасности, которую таит в себе Ночь (но именно в ночи голос совести и слышен, и можно даже сказать, что голос тёмной совести – это голос самой Ночи). Разбрасываясь камнями, человек зарывается глубже в землю, в материю, в саму реальность, в иллюзию снов, глину слов, из которых соткан мир. Жизнь героя совести стихийна и спонтанна, на первый взгляд, но она подчиняется ритму вселенной и предполагает столкновение с ужасами ночи – с одной стороны, и её странной нежностью с другой. Тот, кто «разбрасывается камнями» в этом смысле, лишь провоцирует бытие на то, чтобы оно явило себя во всей красе (если «заклинание» срабатывает, бытие может явить что-нибудь неожиданно приятное).

Совесть может трактоваться как «самое сильное чувство», или голос, но так или иначе она проходит по «ведомству» сердца – того самого органа, который отвечает за печали и радости, а также за эмоции, чувствования, воображения, грёзы и сны, за всё прекрасное в нас, вдохновляющее на то, чтобы бы действовать. Печали и радости, как и душевные дела, соответствуют водной стихии, что есть определённый «срез» всепоглощающей Ночи, субстанции сна, что есть очень ликвидная субстанция (известна их способность оборачиваться, изменять форму). Во снах формы изменчивы и непостоянны: и то, что казалось одним, незаметно меняет свою форму и становится другим, и всё во снах ровно то, чем кажется, и в этом прелесть. Бывают кармические сны, такие, которые спровоцированы обстоятельствами, но бывают и другие, свободные сны, которые называются «вещими». Вещие сны – это сны, которые предвещают что-то, что ещё только случится потом (они вещают о том, что случится, как об уже случившемся). Природа таких снов, как и природа чистой совести, сакральная, и проводить эксперименты с этой природой, – дело опасное, если не святотатственное. В психоаналитическом плане сновидения часто трактуются в качестве некоей «компенсации» того самого желанного, что так и не сбылось с нами в действительности. Но компенсаторная функция не объясняет мир сновидений (говорят, побег от реальности свойственен мечтателям). Бывает во сне, что одно – это сразу же и что-то другое. Бывает и что Я – это не-Я, а не-Я парадоксальным образом – это Я. Грани идентичности, как своей, так и чужой, во сне размываются. Известное высказывание Шекспира, которое мы читаем в пьесе «Буря», гласит: “We are such stuff as dreams are made on, and our little life is rounded with a sleep” (или, в переводе на русский, – «мы состоим из того же вещества, что и сны, и наша маленькая жизнь сном окружена»). Чего только не встречается во снах, в которых полёт фантазии не ограничивается ничем! И если во сне не все грани идентичности стираются, то многие всё же стираются, и всегда остаётся что-то из реальности, за что можно «зацепиться» и за что и цепляются – это наша живое «эго», позволить умереть которому, значит, понять, что мир снов есть мир между миром мёртвых и миром живых. Однако что нам даёт это понимание? Границы этих миров условны (и они размываются водами мифа, или – временем сна). Итак, сны размывают грани миров, и в этом смыкаются с совестью, которая есть мечта, что – не просто слово, но слово такое, что служит «спусковым крючком», при нажатии на который, происходит что-то, что заставляет вспомнить себя спящим (и что даёт возможность восприятия образов из бессознательного). Но есть ли выход из лабиринта снов, или же сама мысль о выходе есть лишь иллюзия? Каждый смертный, так или иначе, смотрится сквозь призму своих иллюзий. Быть может, выход лежит через совесть.

П. Д. Успенский, ученик эзотерика и философа XX века Г. И. Гурджиева, утверждал, что «совесть – это способность чувствовать одновременно всё, что мы обычно чувствуем в разное время». Когда мы спим, находясь во сне, мы можем чувствовать и переживать нереальное как нечто реальное, а когда бодрствуем, наоборот, мы можем ощущать и переживать «реальное» как «нереальное». Таким образом сказывается совесть, что, возникая, привносит сумятицу, которой характеризуется амбивалентное или пограничное состояние сознания. Во время бодрствования удержанию подобных состояний, которые ещё можно назвать «призрачными», также способствует наша совесть, что в этом смысле есть призрачная химера. Как определённая техника или искушённость, она подразумевает работу на контрастах, умение балансировать на грани одного и другого. Понятая, таким образом, как некоторое «одновременное чувствование» всего того, что обычно воспринимается как «абсурд» и «парадокс», совесть есть преступление против обыденности, и в этом её риск. Обыденность может отомстить, причём весьма подлым образом. За те праздники необычного и странного, что «дарует» совесть, приходится «расплачиваться», что неизбежно. Но это стоит того, ведь на кону всегда что-то большее, а значит цель оправдывает средства. Как форма чувствования наоборот, совесть может быть бездной безумия, из которой трудно выйти и которую трудно принять. Опыт совести, извлекаемый из эксперимента над ней, сам по себе есть опыт погружения в безумие. Отсюда экзистенциальный выбор существовать или не существовать, быть или не быть, остаётся открытым как дверь. Открытость есть территория тотального эксперимента, в котором, словно во сне наяву, размываются границы, ведь сама жизнь есть эксперимент в каком-то смысле, поскольку таит в себе множество секретов. Само настоящее ускользает от поверхностного взгляда – от взгляда, что всегда со стороны, и в этом смысле он может расцениваться и как призрачное. С другой стороны, для внимательного взгляда призрачное может быть весьма чем-то настоящим.

Воля к открытости способствует проявлению гения, демона, который, будучи единым с природой, как было сказано, любит прятаться. Говоря о некоем демоническом начале, мы имеем ввиду своевременность, что, словно некий секретный механизм, ключ к которому в руках у совести, обращается словами оракула – «познай себя». Наша воля, как источник собственного мифа о себе в форме перевёрнутой «8», распускается из сна наружу. Словно мистический цветок (символ единения двух ипостасей единой цельной личности, которая желает стать собой), она растворяет ложное «эго», запуская процесс обратимости, высвобождая стихийные энергии хаоса к присутствию, что и выражает данный текст.

Художник, или просто творческий человек, хотя бы один раз в жизни, оказывается перед выбором, что имеет принципиальное значение для становление его собой. Оказавшись перед сложным выбором, он внимает внутреннему голосу, который испытывает его, и поскольку ему не известен источник «голоса» – откуда он приходит и куда уходит, он подвергается риску. Как служить двум богам, делать выбор и не делать его одновременно едва ли невозможно, ведь «одиночество» есть условие, в котором многое становится возможным из того, что иначе попросту невозможно. А возможно в этом смысле всё, что пожелаешь всем сердцем. Тот, кто перекладывает на внешние авторитеты, в качестве которых выступают различные объединения компромиссного свойства и характера, предаёт свою совесть, что есть поступок, который лучше не совершать. Но совесть пребывает в чистоте тогда, когда свободна от воздействий на неё извне – со стороны. Преданная, отравленная и оставленная, совесть обманчива, но она может быть, и – бывает. Она становится собственностью, отчуждается, в то время как чистая совесть свободна от форм собственности в этом смысле. Проблема ещё и в том, что «чистая совесть», как пресловутая высшая ценность, может быть утеряна. Однако, то, что может быть утеряно, может быть восстановлено (но потерять легче, чем восстановить, а только терять и бесконечно терять, не нуждаясь при этом в восстановлении, есть «высший пилотаж», свойственный лишь героям – героям чистой совести). Она может потеряться и теряется тогда, когда пытаются поймать сразу «двух зайцев». Одновременность, как совесть, для того, кто призывает её к присутствию, требует невероятной удачи, чтобы удержаться «на плаву». Но если что-то потерялось, то, согласно закону сохранения энергии, где-то что-то и нашлось. Известное выражение гласит: каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Если философ, позволим осторожное сравнение, подобен охотнику, то фазан, в этом смысле, и есть сама совесть, существо потустороннее и неведомое, но предвкушаемое и вожделенное, становящееся идеей-фикс для того, кто играет в прятки. Словно мираж, что по мере приближения, дрейфует и опять оказывается чем-то «не тем», чем кажется изначально, мы пытаемся постичь чистую совесть как природу, которая любит прятаться, то есть любит играть в прятки. Так происходит – словно во сне мы можем, будучи навечно друг другу чужими, быть вместе. Но сон есть лишь временное состояние, всё может измениться, когда сон станет явью. Эта «игра» вовсе «не стоила бы свеч», если бы нечто, что представляется невозможным было бы таковым, но ничего невозможного нет. Именно невозможность чего-либо побуждает нас по-настоящему желать что-либо. Это желание требует от нас самоотверженности и чистоты, поскольку природа, о которой заходит речь, не терпит нечистоты, кроме чистейшей грязи.       Согласно закону Ньютона, действие порождает равное себе противодействие. Поэтому на порыв взлететь, возникает, как расплата, ответная реакция – нечистая совесть, что действует как тотальное сомнение – в себе, в реальности вещей, то есть вообще решительно во всём. Однако это не так и страшно для того, у кого есть обратный билет: ему просто предстоит получить свой опыт, а потом постараться вспомниться – вспомнить себя. Как реакция, она, словно очередной круг ада, не даёт оторваться, оставляя за собой право «пригвоздить» к земле страждущего. В то время как Земля есть субстанция, от которой бегущий отталкивается, чтоб взлететь. Страх – это реакция на полёт (как головокружение). Таким образом, когда убегаешь с волшебным цветком в руках или летишь высоко, не стоит оглядываться вниз и назад. Страх, что возникает из-за призрачного и не до конца исчезнувшего «эго», провоцирует страждущего проснуться, приземлиться, почувствовав тяжесть мира. Если, по Декарту, мыслить, значит, существовать, то ловушка, жертвой которой ощущает себя тот, кто не может стать собой, будучи наполовину богом, наполовину животным, есть ловушка мышления философского, что на уровне совести выражается как работа тотального и всепоглощающего сомнения. Мыслить, в этом смысле, и значит, быть человеком…  Человеку свойственно ошибаться, errare humanum est – гласит крылатое латинское выражение. Отсюда следует, что сама по себе ошибка есть некое фундаментальное свойство, присущее более-менее роду человеческому вообще. Отними у человека это, и это уже не человек. Но, быть может, сверхчеловек? Ошибка возникает как ошибка после раскаяния, то есть – с признанием вины (ошибка возникает как следствие «явки с повинной»). Но, как гласит известное выражение, кто не пойман, тот и не вор. Главный грех, с точки зрения чистой совести, это, собственно, раскаяние в своих «злодеяниях». Если допустить, вслед за этим утверждением, что быть человеком, значит допускать ошибки – «грешить», то здесь же вполне закономерно возникает другой вопрос: возможно ли, оставаясь в пределах человеческого, быть настолько безупречным, чтобы не совершать ошибки вообще? Где пролегает та грань, за которой начинается нечеловеческое, да и есть ли эта грань в принципе? На этот вопрос пытается дать ответ в широком смысле метафизика и, в частности, философская антропология. Некоторые полагают, что единство совести есть ни что иное, как призрак или химера, иллюзия, мираж, но при этом именно она, как некая неосуществимая и причудливая идея фикс, или мечта, и есть совесть (философ искушён в призрачном и в химеричном). Он знает, что в мире укоренён парадокс – ошибка, которую не в состоянии разрешить человеческий разум. Тем не менее, ошибка может быть использована как техника «наоборот» для прорыва за пределы земного и воспарить. Отсюда – целеустремлённая ошибка как, скажем, усердствование во грехе, во грезе, может быть приравнена к попытке прорваться за земную стратосферу, за горизонт. Очень героический порыв, редко находящий реальное воплощение. Чистая совесть – всегда непосредственна, и в мире безумной посредственности, ставшей нормой, воспринимается как ошибка в то время как для чистой совести этот мир, в котором «царствует» виноватое сознание, что, будучи раздвоенным, постоянно раскаивается в несовершенстве, подобен чистилищу (чистая же совесть есть совесть небожителя). Всякое несоответствие нормам и кодам номинальной культуры, воспринимается поэтому как не-должное, не существующее или, по крайней мере, не существенное здесь, в этом мире, где всё наоборот. Нечистая совесть чувствует себя виноватой, потому что она просто есть то, что она есть. Отсюда – она есть то, что должно быть освобождено, и, возникая как нечистая, она на самом деле – фундаментальная возможность, постижение которой в каком-то смысле равносильно её исполнению.

По определению чистой совести, каждый свободен быть в соответствии со своей волей, творить самостоятельно свою волю, то есть – самого себя. Чистая совесть, по определению, свободная. Ты свободен делать то, что ты хочешь – гласит закон чистой совести. Всегда есть что-то, что определяет, то есть стремится определять героя, который не может смириться с тем, что его лепят чьи-то руки. Внешнее определение или формирование героя, помимо его воли, есть насилие над ним, что он не может терпеть. Полёт на грани яви и сна, который он хорошо усвоил, что стал его экзистенциальным опытом, есть полёт нормальный: это полёт на грани безумия (его-то и совершает наш мечтатель-герой). Он, как тот самый загадочный цветок из архетипического сна, или свой демон, творением которого себя ощущает. Он, парадокс, ощущает себя собственным творением (и всё благодаря его безумной любви). Он есть сам своё же собственное творение и произведение, что формирует его.

Отвечающая за динамку душевной и духовной жизни, совесть исключает всякий автоматизм (в мышлении, в словах, в поступках). Чистота совести – свойство не столько человеческое, сколько она свойственна демонам, богам, нечеловеческим существам, которые, впрочем, живут среди людей. Разве это не есть радостная новость, такая возможность и такой полёт? Тень или двойник есть искажение порядка вещей, с которым сталкивается герой. Проблема в том, что он сам по отношению к себе, воспринимается как двойник, оригинал, или первоисточник, божество. То есть проблема в том, что сложно не запутаться в себе в состоянии перманентного кризиса идентичности, через который необходимо пройти для того, чтобы заложить основы субъектности. Свободный странник использует противоречия для того, чтобы выйти за пределы себя. Таким образом, тот, кто доверился животному и божественному инстинкту своему, сумев его в себе предварительно распознать, тот, доверившись самому сильному чувству – совести, внял корневому зову, и он сделал это вопреки всем земным препонам (среди которых мораль, цирковые авторитеты, общественные организации). Это не оправдание.

Внутренний голос, источником которого является – гений, демон, наша любимая или нелюбая игрушка, в сущности и есть настоящий голос, который мы не всегда распознаём сразу как свой собственный (если вообще распознаём). Всё дело в том, что человек пребывает в крайне запутанном относительно своих собственных оснований положении, и это есть то, что можно назвать, ничтоже сумняшеся, «дикостью». Из основного правила соответствовать собственной природе вытекает другое, не менее известное, которое гласит «делай, что хочешь». Но следует отличать то, что на самом деле «соответствует» тебе (или таким, как ты сам) от того, что только притворяется, что соответствует, а на деле не соответствует (однако «претворение» может интерпретироваться как попытка вещей соответствовать себе). В конечном счёте человеческое Я есть то, что Г. Джемаль называл «точкой нетождества», что не соответствует вообще ничему (и это призрачное несоответствие даёт шанс не увязнуть в «социальной петле»). Соответствовать в этом смысле – соответствовать несоответствию, освобождая разум от навязываемых не только извне, но и изнутри, моделей поведения (ведь далеко не всё, что приходит изнутри, всегда правильно и благостно). Чтобы обрести независимость (в теории и на практике), следует достичь простоты и непосредственности.

Стоит ли героически следовать наперекор всему, что кажется очевидным и называется «нормой», если борьбой со стереотипами выстлана дорога к мечте на метафизический край – на Север – туда, где приборы навигации традиционно врут, а реальность забывается в мечте, где погибает человек и рождается бог? Об «успехах» или «не успехах» продвижения в направлении «Север» сообщает всё время усиливающееся или, наоборот, ослабевающее чувство эйфории, сопровождающее героя более-менее постоянно. Чувство божественного говорит с каждым на его собственном, интуитивно понятном, языке. Благодаря этому руководящему чувству, что представляется очевидным, я понимаю собственное единство со всем в мире и в то же время свою обособленность от него. Этот парадокс и эта двоякость становится основой существования, мышления и т. д. Путь к цели подразумевает прохождение кругов Ада, кругообразное движение – по спирали вниз, к центру Земли: этот путь выстраивается сообразно логике спиралеобразных концентрических кругов. В центре круга наш путник, или герой, сталкивается с тем, что мы, вслед за Г. Джемалем, называем «Великим Существом», что имеет обыкновение принимать облик того, кто в него, словно в зеркало, слишком смотрится (но, как правило, с изменённым на противоположный полом – оно очень чувствительно к полу). Природа «Существа», имя которому легион, – не что иное, как проявление игры энергий в пустоте.

Итак, если прислушиваемся к совести – она толкует всё о том же неизменно: следуй тому, что по нраву тебе – следуй зову своей природы. Зов совести в данном случае может быть трактован как «зов великого существа». Человек, что себя не знает, может себя узнать посредством любви, внимательности к окружающему – к тому, что внутри, не боясь при этом безумия, что есть мудрость, София, о которой узнаётся через ощущения и видения – через то иманнентное, что мы называли пробуждением цветов и запахов. Усиливающаяся эйфория присутствия, что переживается как ощущение вечного бодрствования, как некое транс-субъективное чувство, поджигает субстанцию жизни и сна, вследствие чего у субъекта возникает катастрофическое обоняние, которое иногда предстаёт как шестое, или – шестьсот шестьдесят шестое – чувство. Возгораясь внутри, это пограничное чувство неизменно свидетельствует об иллюзорности времени, реальность которого имеет свойства разжижаться и затвердевать – подобно той самой глине. Будучи производным от этой «субстанции сна», наш не до конца ещё пробудившийся герой романа с собственной персоной стремится раствориться в иллюзии: он купается в ней, утопает в ней, пробуждается в ней… Иллюзия, которая длится как полёт и кажется бесконечной, заканчивается приземлением на пористую и податливую землю. Экзистенциальное пробуждение, о котором толкует герой или героиня сна, мы пытаемся идентифицировать, будучи уже кем-то другим.

Проблема идентификации имманентных ощущений, цветов и запахов, становится проблемой, когда мы пытаемся разгадать, что есть «мы», или, что есть самосознание. И это – проявление таинственных свойств самой матушки-природы, по отношению к которой человек занимает неоднозначную позицию. Место, или же – не-место, время, не-время, где мы есть, напоминает о себе как героическая топика чистой совести. Она взывает к нашему присутствию, напоминая о самом главном – о том, о чём мы забыли, но не совсем. Об это не нужно кричать, а можно говорить тихо и даже шёпотом. Можно сказать, что пограничная зона, о которой постоянно здесь и заходит речь, есть состояние ума, что можно определить словами «естественное» и «невымышленное». Борьба, которую герой ведёт с собой и со всем миром, предстаёт пред ним как зеркальный коридор, по которому предстоит пройти и, как в лабиринте иллюзий, не заблудиться. Проблема не только в том, что мы, как и он, себя не знаем, но в том, что мы и не желаем знать и даже вовсе забыли как это – желать и/или знать. Но «проблема» может обернуться неожиданным преимуществом – свободой от того, что значит знать себя. Отсюда следует, что наше философское существо, совесть, есть пограничное желание, которое представляется химерой, фантазмом – то есть чем-то нереальным.      Следуя «приказу» пифии-прорицательницы стать тем, что ты есть, мы, то есть наш герой, неизбежно сталкиваемся с вопросом: а что значит быть собой или кем-то другим? В этой связи, чтобы прояснить ситуацию, представляется уместными процитировать высказывание, которое мы находим в статье М. Хайдеггера «Письмо о гуманизме»: «Изречение Гераклита гласит: «Свой особенный нрав – это для каждого человека его даймон». Словом «этос» именуется открытая область, в которой обитает демон. Открытое пространство его местопребывания позволяет явиться тому, что касается человеческого существа и, захватывая его, пребывает в его близости. Местопребывание человека заключает в себе и хранит в себе явление того, чему человек принадлежит в своём существе. Это, по слову Гераклита, есть его «даймон», или «бог». Следовательно, даймон, как совестный феномен, обретается в открытой области, что подразумевает совершение поступков незаурядных, невынужденных, то есть – свободных ходов: только так явит нас нам. Отсюда – этос, как открытое пространство, является местом «встречи» с демоном, и, по-совместительству, топосом – открытым пространством, открытость которого позволяет почувствовать полноту бытия, а также его невозможную возможность. Даймон, как агент совести, как посредник, пребывает на границе миров, размытость которой позволяет локализовать её как пятно междумирья, что не там и не здесь, но – в точке пересечения разных времён: бывшего и не бывшего (что есть по-истине чудное мгновение).

Человек, существо противоречиво-неоднородное. Как неопределённость, незавершённость, он сам есть словно химера (памятен ответ Эдипа на загадку, которую загадал ему Сфинкс). Сокровеннейший «топос» представляет собой фундаментальный концентрический круг, девятый круг ада (его центр – Ось мира, а обод – колесо, круг, что есть универсальный символ года, судьбы, времени, вечности). Сокровенное наше «Я» совпадет с Великим Существом, что, в зависимости от того, кто смотрится в его волшебное зеркальце (облик может быть искажён, а может быть и приукрашен), меняет обличье. Его «зеркальце» вносит сумятицу в простоту вещей, «замутняет» чистую воду. Отсюда – то, что мы называем открытым пространством (к которому принадлежит человек), представляет собой процесс – со-вещание, что, впрочем, может выражаться и, например, как песня. В сущности совесть и есть чистая песня, которая, если прислушаться, звучит внутри. В процессе со-вещания усваивается нечто, что, по мере усвоения, освобождает от какой бы то ни было целесообразности – в мышлении, словах, поступках (целесообразность заменяется спонтанностью как главным принципом). Без этой свободы не никто не может (хотя бы в минимальных дозах она должна присутствовать). Поэтому наиболее аутентичная философия, то есть наиболее философия в принципе – это со-вещание, диалог. Родоначальником этой формы, этого жанра считается по праву Сократ. Сегодня, спустя столетия-века, Сократ, живущий на страницах диалогов Платона, всё так же выступает совестью для многих, кто желает приобщиться к философии, выступает он проводником в мир, по отношению к которому действительность по-прежнему представляется своего рода театром теней, и это – не просто метафора.

Так называемые «топосы» представляются своеобразными концентрическими кругами размышлений с радиусами опорных точек, в качестве которых выступают образы, мечты, грёзы, грехи, что служат ориентирами героического. Совесть, таким образом, отвечает за формирование ориентиров, образов, мыслей, идей, ролей. Оттеняемые сугубо внешним миром этосы и топосы присутствия являются «зазорами» между мирами – временами, которые, по мере своего обнаружения и выявления, актуализируют переживание тех, кто отважился мыслить их и, тем самым, существовать.

Человек как «мера всех вещей»

Высказывание древнегреческого философа Протагора, представителя «софистов», гласит: человек есть мера всех вещей. Данное высказывание легло в основу философского и научного мировоззрения, согласно которому человек, как познающий окружающий мир и самого себя субъект, есть как бы «хозяин смысла», что наделяет смыслом или же лишает смысла то, что, собственно, и познаёт. То, что не опознано, временно находится за гранями смысла. Человеческий индивид, как часть некоего целого (часть общества, например), будучи потерян в обществе, пытается противостоять ему, чтобы вспомнить себя, вспомнить своё Предназначение. В этом противостоянии для него открывается возможность смысла. То, что мы называем «миром», есть сугубо человеческая концептуализация, некая условность, что, парадоксальным образом, безусловна (по крайней мере представляется таковой). Стало быть, познающий имеет дело с миром как с некой безусловной условностью, что открывается для него как возможность, отказаться от которой полностью невозможно, а использовать в полной мере – страшно. Человек, как известно, есть существо парадоксальное. Более того человек, как проект, принципиально не завершён: завершённый, или – совершенный, человек едва ли может быть назван человеком. Но кто тогда он? Мир вне человека не имеет значения, или попросту не существует, поскольку существование предполагает поиск, которым денно и нощно занят человек. Иногда он отдыхает, но вопрос о смысле его не покидает. Смысл открывается как нахождение предустановленной гармонии между миром и человеком. В ряду существ иного порядка, то есть среди ангелов и демонов, например, человек обладает свободой ввиду своего несовершенства (или же, напротив, совершенства). Человеку свойственна неопределённость, что есть мера его свободы, в которой и сказывается, собственно, пафос самого человеческого существования. Именно человеческая рефлексия, рассматривание себя в зеркале сознания, наделяет мир драгоценным значением, которое предполагается обнаружить. В суете дней мир часто кажется брошенным, серым, пустым… Но несмотря на обособление от своих истоков, мир есть порождение истоков или начал, которые находятся в фокусе внимания метафизики (под «истоками» она подразумевает «архэ» – первоначала). Мир существует или же имеет смысл постольку, поскольку имеет связь с этими началами, которые вне времени, но пребывают, как вечность, всегда. Метафизические начала есть параллельные начала. Познавательные способности, которыми обладает человек, делают его положение в мире особенным, если не сказать «обособленным»: человек познает и, тем самым, наделяет то, что познаёт, смыслом (а познаёт он, не в последнюю очередь, сами эти условия познания). Смысл, таким образом, может рассматриваться как некий промежуток, в котором находится (если находится) индивид, который выпадет из социума, что представляется «выпадающему» этаким, с позволения сказать, «механическим животным». Познающий, который выпадает из того «частного», что стремится представляться «общим», приобщается к великому смыслу, который имеет отношение к нечеловеческому порядку – к «божественному». Иногда мы этот смысл называем «Великий смысл бессмысленности». В противном случае, если человек не приобщается к смыслу, он деградирует, становясь заложником «механического зверя», которым является социум. Человеческий индивид, как мыслящий субъект, таким образом, существует постольку, поскольку он не соответствует ничему из проявленного, поскольку он таит в себе элемент непроявленного, чистого ничто. Познающий же субъект, находясь на пути к себе, как бытие в становлении, как то, что существует, приходит к известной мысли о тождестве мышления и существования, к той мысли, которая была высказана ещё Рене Декартом в «Метафизических размышлениях». Совесть в этом отношении выступает в роли медиума, посредника или опосредствующего звена между человеком и миром.