Плач погребённых Богов

1. Тихий город Стилмонт

Пыль.

Она стояла в воздухе плотной, вечной пеленой, как проклятие забытого бога. Не просто пыль – это была кожа горы, тончайшая, как пепел, въедливая, как ржавчина. Хайс Харроу выплюнул ее комок, ощущая скрип на зубах. Его язык был похож на наждак. Еще один день. Еще одна пустая вагонетка, которую нужно было сделать полной.

«Бесполезная» – так укоризненно называли Штольню №7 местные управляющие в конторах Стилмонта, одну из последних, что не были выкуплены их длинными руками. Это значило: темно, сыро, и жила ушла глубже, если она вовсе не иссякла. Там, где когда-то звенели кирки и смех оглашал своды, теперь царил только монотонный стук его собственного кайла да вечное пение плачущей воды.

Кап… Кап… Кап…

Звук падал с высоты, где каменные своды терялись во мраке, пробитом лишь жалким светом его шахтерской лампы. Капли ударялись о камень, разлетаясь на микроскопические брызги, или – если ему везло – попадали в грубо сколоченный деревянный стаканчик, стоявший на уступе рядом. «Бодрящая вода». Ирония названия заставляла его усмехнуться сквозь пыль. Ничего бодрящего в ней не было. Только холодная, прозрачная влага, пробившаяся сквозь толщу породы, пропитанную чем-то древним и спящим. Она впитывала вкус камня и тишины. Но пить ее было нужно. Горло пересыхало так, что казалось – вот-вот треснет, как пересушенная глина.

Хайс присел на корточки, отставив кайло. Лампа, притороченная к кожаному ремню на груди, бросила его искаженную тень на стену – огромную, сгорбленную, будто сам камень пытался подняться. Он протянул руку к стакану. Дерево было холодным и влажным от постоянной сырости. Внутри на донышке плескалось меньше половины. Слишком медленно сегодня. Он взглянул на свод. Там, в расщелине меж двух пластов темного сланца, висела тяжелая капля, наливаясь светом его лампы. Она дрожала, тяготея вниз, к своему брату в стакане. Хайс замер, наблюдая. Его дыхание замедлилось, слившись с ритмом капели. Кап. Капля упала. Чисто. Попала. В стакане прибавилось еще на толику отчаяния перед концом смены.

Он поднес стакан к губам. Вода обожгла холодом пересохшие губы, скользнула по языку – горьковатая, с металлическим привкусом, как будто кто-то растворил в ней старые гвозди и печаль. Он сделал маленький глоток, чувствуя, как влага с трудом пробивается вниз по иссушенному пищеводу. Облегчения не было. Только временное утоление жажды, которая вернется через полчаса с новой силой. Но ритуал был важен. Это была его благодарность горе. Его маленькая сделка с молчаливым богом штольни.

Смена подходила к концу. Вагонетка, которую он толкал перед собой по узкоколейке, скрипя и пошатываясь на стыках рельсов, была наполовину пуста. В очередной раз – никакой «магической жилы», на поиски которой тратятся труды последних шахтёров. Никакого блеска богатой руды. Только серый, бесполезный сланец. Отчаяние, знакомое и тупое, сжало грудь. Стилмонт умирал. Шахты в его владении истощались. Заводы на поверхности пыхтели все тише. Большую часть руды вывозили в промышленные центры Империи. И он, Хайс Харроу, двадцати лет от роду, чувствовал себя последней канарейкой в этой угасающей угольной клетке. Только вместо газа его убивала медленная, каменная безысходность.

Он погасил лампу. Свет пожирал драгоценное масло. Во тьме штольня ожила. Тени сгустились, шелест капель стал громче, а скрип его сапог по камням – зловещим. Каждый звук отдавался эхом, будто горы шептались за его спиной. Иногда ему чудилось, что в этом шепоте есть смысл. Но это, конечно, была лишь усталость. Или «плачущая вода», просочившаяся в мысли.

Хайс выбрался наружу, морщась от резкого вечернего света. Солнце, садившееся за гряду Плачущих Гор, окрашивало небо в грязно-оранжевые и багровые тона. Воздух здесь, на поверхности, был гуще пыли в штольне, но пылью другого рода – копотью, гарью, запахом расплавленного металла и гниющего сена с полей, которые еще пытались кормить город. Он глубоко вдохнул, и знакомый спазм сжал грудь. Кашель вырвался сухим, лающим, выворачивающим наизнанку. Он наклонился, опираясь о холодный металл вагонетки, и выплюнул комок слизи, густо замешанной на черной пыли. На ладони, которой он вытер рот, остался серый налет. Он разглядывал свои руки. Кожа на костяшках была грубой, местами потрескавшейся, с вкраплениями чего-то темного, будто мельчайшие осколки угля вросли в плоть. И правая рука… она всегда была сильнее левой, но теперь тяжесть в ней чувствовалась иначе. Будто кости наливались свинцом. Или камнем.

С отвращением и привычкой давней практики он опрокинул вагонетку. Камни с глухим стуком покатились на отвал – груду такого же серого, бесплодного щебня, что росла здесь годами. В последних лучах солнца что-то блеснуло на одном из обломков – крошечная, как бисер, черная песчинка? Или просто слюда? Хайс не стал всматриваться. Надежды – это роскошь для шахтера Штольни №7.

Дорога домой лежала через Поля Обещаний. Ирония, опять же. Когда-то эти поля кормили весь Стилмонт золотистой пшеницей. Теперь они были лишь жалким подобием былого величия. Колосья чахлые, редкие, пробивающиеся сквозь землю, отравленную стоками с Литейного ряда и пылью с отвалов. Запах стоял тяжелый – смесь прелой соломы, кислого дыма и химической горечи, которую ветер гнал с заводов. Хайс шел по краю поля, стараясь не смотреть на убогие всходы. Его мысли, как стадо усталых овец, брели в одном направлении: мать и опоздание.

«Опять опоздаю, – думал он, ускоряя шаг. Сапоги вязли в рыхлой земле. – Опять ее глаза, полные немого укора. Опять холодная похлебка.» Мать, Айла Харроу, была живой летописью упадка Стилмонта. Когда-то она ткала лучший лен в долине. Теперь ее руки, скрюченные артритом и годами стирки бель, едва держали иголку. Ее мир сузился до стен их покосившегося дома и ожидания сыновей. Старшего – Хайса, шахтера. И младшего… Рена. Имя брата укололо Хайса острой, знакомой болью. Рен. Умный. Красивый. Не такой как я. Уехавший искать удачу в Империю и приславший лишь два письма за четыре года.

Городские ворота – громадные, когда-то могучие створы из дуба, окованные потемневшей медью – зияли, как провал в зубном ряду. Одна створка висела криво, вторая и вовсе отсутствовала, замененная грубым забором из шпал. У ворот, опершись на древко алебарды, чей наконечник тускло блестел в сумеречном свете, стояла Лейра Вент. Детство, проведенное вместе – лазанье по отвалам, купание в горячих источниках у подножия Плачущих Гор, потасовки с мальчишками из Литейного ряда – казалось сном из другой жизни. Теперь Лейра носила кожаную кирасу городской стражи с выцветшим гербом Стилмонта – скрещенные кирки на фоне величественной горы. Ее лицо, когда-то открытое и смешливое, заострилось, в уголках губ залегли небольшие складки. Но глаза, когда они встретились с Хайсом, смягчились на мгновение.

– Харроу, – кивнула она, голос был немного хрипловатый от городской копоти. – Ты поздно. Штольня №7 опять подкинула пустых камней?

Хайс остановился, чувствуя, как пыль с его одежды оседает на уже чистые сапоги Лейры. Он неловко сглотнул.

– Все знают, что жила давно ушла, Лейра. Или ее никогда и не было. Кто их знает, этих геологов. – Он попытался улыбнуться, но получился лишь оскал. – Мать ждет. Опоздал.

Лейра окинула его оценивающим взглядом – с головы, покрытой слоем серой пыли, до тяжелых, пропитанных грязью и потом сапог.

– Выглядишь хуже, чем наши ворота, Хайс, – сказала она без улыбки. – Кашляешь. Снова?

– Пыль, – отмахнулся он, чувствуя знакомый зуд в груди. – Всю жизнь ее глотаю.

– Это не только пыль, – Лейра понизила голос, ее взгляд стал пристальным, почти тревожным. – По городу шепчутся. О «каменной немощи». О тех, кто слишком долго копал в старых штольнях, особенно в «плачущих». Ты слышал? У кузнеца Баррона с прошлой луны рука… закостенела. Совсем. Как статуя. – Она недоверчиво ткнула пальцем в его правую руку. – А у тебя? Совсем недавно ты проговорился мне о тяжести в пальцах.

Хайс инстинктивно отдернул руку, спрятав ее за спину. Тяжесть в правом предплечье пульсировала тупой болью.

– Чушь, – буркнул он. – Баррон старый. У него артрит. А у меня… усталость. Да и копался в этих горах он в разы дольше меня.

Лейра смотрела на него, и в ее глазах читалось недоверие и что-то еще… жалость? Это было хуже всего.

– Береги себя, Хайс, – сказала она наконец, отводя взгляд к закопченным силуэтам труб на горизонте. – Город всё ещё меняется. Скоро не узнаешь. Новые хозяева шахт… Они не такие, как был старик управляющий. Жадные до денег. А его сын позволяет им делать всё, что им заблагорассудится. – Она помолчала. – И Рен… он вернулся? Слышала слухи.

Холодный комок сжал горло Хайса сильнее пыли.

– Слухи – они как пыль, Лейра. Ветер подул – и нет их, – он резко повернулся. – Мать ждет. Спокойной смены.

Он зашагал вглубь города, не оглядываясь, чувствуя ее взгляд на спине. Как раскаленный гвоздь. Рен. Почему она вспомнила о Рене?

Стилмонт встретил его привычным хаосом и смрадом. Улицы, вымощенные булыжником, давно погребенным под слоем грязи и отбросов, вились между вереницами домов – покосившихся, с облезлой штукатуркой, с окнами, затянутыми грязной тканью или забитыми фанерой. Воздух гудел от грохота молотов в кузницах Литейного ряда. Огненные всполохи вырывались из открытых дверей, освещая лица кузнецов – изможденные, закопченные, вечно злые, но всё ещё приветливо машущие руками, замечая проходящие мимо знакомые лица. Запах раскаленного металла, горящего угля и пота висел плотной пеленой. Дальше начинался Заводской квартал. Тут дышали трубы – толстые, как башни, изрыгающие в небо столбы едкого, желтовато-серого дыма. Земля под ногами вибрировала от работы паровых молотов и станков. Грохот стоял такой, что заглушал мысли. Здесь пахло серой, машинным маслом и чем-то химически сладким и тошнотворным. Запах прогресса. Запах конца Стилмонта как города шахтеров и землепашцев. Всё больше людей уходило в шахты, выкупленные Империей, теряя надежду найти «магическую жилу», уставая годами вытаскивать на солнечный свет пустые камни. А крупы из её аграрных регионов стоили в разы дешевле местных, что сократило число местных фермеров почти до нуля. Хайс шел, пригнув голову, как под градом. Он ненавидел этот квартал. Здесь даже пыль была другой – маслянистой, липкой, въедающейся в поры.

Его путь лежал в Старый Город – уцелевшее ядро Стилмонта, где еще сохранились дома из добротного камня, с черепичными крышами и даже крошечными палисадниками, в которых отчаянно пытались выжить жалкие цветы. Здесь было тише. Но тишина была гнетущей. Траурной. На одной из площадей, перед полуразрушенной статуей какого-то забытого городского героя, стояли Стеклянные Статуи. Их было три. Человеческие фигуры, застывшие в последних судорогах агонии, вылитые из темного, мутного стекла. Никто толком не знает, откуда они взялись. Говорили, их привезли с гор давным-давно, как предостережение. Согласно слухам, это были единственные «счастливчики», нашедшие заветную жилу, но совершенно не готовые к этому. Хайс всегда старался не смотреть на них. Сегодня его взгляд невольно скользнул по ближайшей – фигуре мужчины, застывшей в попытке закрыть лицо руками от чего-то ужасного. Стекло казалось теплым, живым изнутри, будто в нем тлели угли. Он почувствовал, как тяжесть в его правой руке усилилась, отозвавшись тупой болью в кости. Он резко отвернулся, зашагав быстрее.

Дом Харроу стоял в конце улочки, упирающейся в подножие самого старого отвала. Небольшой, каменный, с покосившейся дверью и двумя окнами, в которых тускло светила лампа. Дымок из трубы был жидким и робким. Хайс остановился у калитки, сделанной из старых шахтерских стоек. Сердце бешено колотилось. Не от ходьбы. От предчувствия. От мысли о холодной похлебке и укоризненных глазах матери. И от тяжести в руке, которая теперь горела, будто раскаленный металл влили под кожу.

Он толкнул дверь. Скрип петей прозвучал громко в тишине маленькой кухни. За столом, спиной к двери, сидела Айла Харроу. Ее тонкая, согнутая спина была напряжена. На столе стояла миска со скудной похлебкой. Разумеется, уже холодной. Пар от нее не шел. Она не обернулась.

– Мама… – начал Хайс, запинаясь.

Она медленно повернула голову. Лицо ее, изборожденное морщинами, как сухой ручей, было неподвижным. Но глаза… В них не было укора. Была пустота. Глубокая, ледяная пустота отчаяния, которое уже перешло все границы и стало просто фоном.

– Что стоишь, – сказала она ровным, безжизненным голосом. – Холодная. Как всегда. – Она не спросила о работе. Не спросила, устал ли он. Она просто указала на миску худой, трясущейся рукой. – Ешь.

Хайс подошел к столу, с трудом опускаясь на табурет. Его правая рука ныла так, будто ее сжимали тисками. Он протянул левую, чтобы взять ложку. Его взгляд упал на каменную поверхность стола рядом с миской. Лежало письмо. Конверт был дорогой, из плотной бумаги, с печатью – стилизованная орлиная голова. Адрес был написан четким, знакомым почерком. Имя получателя… Хайс Харроу. Старый Город. Стилмонт.

Ледяной ужас обжег ему внутренности. Он узнал этот почерк. Рен. Значит слухи не врали – сейчас он в городе, или уже совсем рядом с ним, раз торговцы с трактов успели донести разговоры о нём до ушей Лейры. Сердце упало куда-то вниз, в ледяную бездну. Мать смотрела на письмо тем же пустым взглядом, каким смотрела на холодную похлебку.

Хайс схватил ложку левой рукой. Деревяшка болезненно впилась в ладонь. Он опустил ложку в похлебку, пытаясь зачерпнуть. Его пальцы дрожали. Правая рука горела огнем и тяжелела с каждой секундой, будто превращаясь в кусок горы. Он сжал кулак под столом, ногти впиваясь в ладонь, пытаясь подавить боль, страх, предчувствие беды, которое висело в воздухе гуще заводского дыма.

Ложка звякнула о край миски. Он не попал. Хайс стиснул зубы. Тяжесть, огонь, письмо брата, пустота в глазах матери – все слилось в один тугой, невыносимый узел где-то под ребрами. Он с силой опустил кулак правой руки на стол. Глухой удар. Миска подпрыгнула. Холодная похлебка расплескалась. На грубом дереве стола, рядом с его кулаком, остались крошечные серые крошки камня, осыпавшиеся с его костяшек.

2. Чёрный песок

Письмо лежало на столе, как горящая свеча на стоге сена. Конверт с орлиной печатью давил на сознание Хайса тяжелее каменной руки. Он не тронул его. Предчувствие висело в воздухе гуще заводского дыма – Рен был близко. Раскрыть конверт означало запустить хаос в своей голове раньше времени. Он сунул письмо в ящик старого комода, под грубые холщовые рубахи, словно хоронил. Мать, Айла, молча убрала расплесканную похлебку, ее движения – механические, призрачные. Ее взгляд скользнул по его правой руке, сжатой в кулак, но она ничего не спросила. Пустота в ее глазах была страшнее любых слов.

Сон не пришел. Хайс лежал на жестком соломенной тюфяке, чувствуя, как тяжесть в предплечье пульсирует в такт ударам сердца. Боль стала глухой, постоянной спутницей, как шум в ушах после взрыва. Иногда ему чудилось, будто под кожей шевелятся крошечные каменные жернова, перетирающие плоть. Он вглядывался в потолок, закопченный дымом очага, и видел в тенях очертания стеклянных статуй – их застывшие в ужасе лица. «Счастливчики», нашедшие жилу… Голос Лейры возвращался, как назойливая муха. Он сжал кулак до хруста костяшек, пытаясь подавить страх грубой силой. Бесполезно. Боль внутри была сильнее.

Утро встретило его не лаской, а холодным укусом тощего солнца сквозь гарь. Мать, вопреки ожиданиям, подала ему узелок из грубой ткани. Внутри – кусок черствого хлеба, посыпанный солью, и крошечная луковица. Ее жест был лишен тепла – ритуал отчаяния, а не заботы. «Береги силы, сынок», – пробормотала она, глядя куда-то мимо него. Хайс кивнул, комок застрял в горле. Эта крохотная подачка скудного пайка резала больнее насмешки.

Дорога к воротам пролегала мимо Центральной площади, где когда-то шумели ярмарки. Теперь здесь царило уныние и грязь. У подножия полуразрушенной статуи городского героя, на небольшом деревянном помосте, стоял Элрик Вейн – управляющий Стилмонтом. Человек, чья харизма когда-то могла зажечь толпу. Сейчас он выглядел жалко: дорогой, но поношенный камзол, трость с медным набалдашником в виде крошечной кирки, лицо, от которого отступала плоть, обнажая острые скулы и тени под глазами. Перед ним кучка шахтеров – последние верные, те, кого Империя еще не переманила хрустящими купюрами или угрозой. Человек сорок. Лица – вымотанные, их глаза – пустые колодцы. До ушей Хайса донёсся обрывок его очередной отчаянной речи.

– …и мы обязаны верить! – голос Вейна пытался взлететь, но срывался в хрипоту. Он стучал тростью о влажные доски. – Штольни во владении города ещё могут дать руду! Геологи также указывают на аномалии! «Магическая жила» – она рядом! Она ждет лишь вас, сильных духом! – Он говорил о гордости, о наследии отцов, о том, что Стилмонт поднимется до прежнего величия и даже выше. Но слова буквально тонули в грязи под ногами.

– Аномалии? – истощённый голос из толпы, старый шахтер с лицом, как смятый пергамент. – Мой сын, Эрвин, копал в «плачущих» штольнях. Теперь у него нога… как рука Баррона. Камень. Это твои аномалии, Вейн?

В толпе прошел ропот, глухой, как подземный толчок.

– Хлеба, Вейн! – Крикнула женщина с младенцем на руках, завернутым в грязную тряпку. – Нам не нужна твоя жила! Мы просим еды и лекарств! Имперцы платят деньгами, за которые на южном рынке можно купить что угодно! А мы глотаем пыль в штольнях и умираем от голода из-за твоих пустых обещаний, сколько мы ещё должны копать?

Вейн замер. Его взгляд скользнул по лицам, ища хоть искру отклика, нашел лишь стену голодного безразличия и злобы. Харизма треснула, обнажив усталость и страх. Из всей толпы его взгляд остановился на Хайсе, медленно бредущего мимо площади. Их взгляды встретились на мгновение. В глазах управляющего мелькнуло что-то. Надежда? Упрек? Хайс отвернулся. Верить в жилу после ночи с каменным кулаком? Это было выше его сил. Он брел дальше, к воротам, оставляя Вейна тонуть в трясине упрёков отчаянной толпы. Шепот за его спиной был громче криков:

– Канарейка… Смотрите, канарейка идет…

Канарейка… Это прозвище всегда было как кость в горле. Да, в детстве Хайс часто навязывался к отцу в глубинные шахты. Но каждый раз, почти у самого конца – терял сознание. Конечно же каждый раз выносить маленького недоумка приходилось его коллегам или ему самому, бубня себе под нос «чёртова канарейка», вот и привязалось. Навсегда.

Мысли о прошлом растворились, когда он встал перед входом в привычную подземную обитель. Штольня №7 поглотила его, как старая, зловещая утроба. Знакомый мрак, пыль, вечный плач воды. Рутина затупила остроту утра. Удар. Скрип вагонетки. Удар. Скрип. Пустота породы, отвечающая глухим эхом на его усилия. Тень на стене от лампы танцевала, как демон. Тяжесть в руке стала привычным фоном, как шум в ушах после каждого взмаха кайла.

В перерыве он присел на корточки у своего уступа. Стакан с «бодрящей водой» был почти полон – капли сегодня лились щедро. Он взял его. Дерево было ледяным. Вода внутри – чернее обычного? Или это игра света от лампы? Он поднес стакан к губам. Горько-металлический вкус ударил в нёбо, знакомый и отвратный. Он сделал глоток. Потом второй. Хотел запить горечь хлеба из узелка матери.

И тут мир качнулся.

В висках застучало – глухо, навязчиво, будто кто-то бил кувалдой по наковальне внутри его черепа. Он зажмурился. Шёпот. Не извне. Изнутри. В правом ухе. Холодный, сиплый, будоражащий, как скрежет камня по камню. Не слова. Зов. Импульс. Тягучее влечение, исходившее из глубины штольни, из той самой боковой ветки, что всегда вызывала у него иррациональный страх. Узкий, сырой проход, куда не доходил свет, поросший склизким лишайником. Место, где воздух пахнет гнилью и древностью.

– Н-нет. – зашипел Хайс, стискивая голову руками. Гул в висках усиливался. Шёпот становился настойчивей, влеча за собой, как магнит железо. Он встал. Ноги сами понесли его. Прочь от родного уступа с водой, в пасть темного ответвления. Страх сдавливал горло, но тяга была сильнее. Как будто камень в его руке тянул его к чему-то родному и одновременно страшному.

Он вошел. Холод и сырость обволакивали, как саван. Лампа выхватывала из мрака лишь жалкие куски стены, покрытые черной слизью. Он шел, спотыкаясь, ведомый шепотом и пульсацией в руке. Инстинкт кричал: «Беги!» Но тело не слушалось. Он дошел до тупика – грубой сланцевой стены. Здесь шепот стал громче, почти криком в уме. «Здесь! Копай!»

Хайс схватил кайло. Мускулы напряглись, камень в руке горел. Он занес инструмент. Ударил. И еще. И еще. Сланец крошился легче, чем должен был. С каждым ударом шепот нарастал, сливаясь с гулом в висках. Он копал слепо, яростно, одержимый. Внезапно кайло провалился. Голос разом затих. Раздался сухой треск. Перед ним зияла темная полость размером с кулак.

И оттуда хлынул песок.

Не золотой. Не серебряный. Черный. Темнее ночи в штольне. Мерцающий тусклым, зловещим блеском в свете лампы, как масляная пленка. Он лился не просто сыпуче. Он струился, как темная кровь горы, густой, тяжелой волной, заполняя выемку, осыпаясь на сапоги Хайса, опутывая их вокруг как голодный змей, с тихим, шелестящим звуком, похожим на смешок. Запах… Сладковато-гнилостный, с примесью серы и чего-то древнего, запредельного. Он ударил в ноздри, заставив задохнуться.

На секунду Хайс замер, завороженный. Блеск, движение, шепот, слившийся в торжествующий гул… Он протянул руку, не свою, каменную, к струящейся тьме…

И тут как обухом по голове: инструкции! Вбитые в голову каждому шахтеру, они вгонялись с каждым новым инструктажем всё глубже: «Признаки магической жилы: неестественный блеск, аномальное течение субстанции, посторонний запах, звуки… НЕ ПРИКАСАТЬСЯ! НЕ ВДЫХАТЬ! НЕМЕДЛЕННО ПОКИНУТЬ ЗОНУ И ДОЛОЖИТЬ!»

Ужас, чистый и леденящий, смыл наваждение. Он ринулся назад, зажимая рот и нос грязной рукавицей. Глаза жгло. Он спотыкался о рельсы, падал, вставал, бежал сквозь мрак, гонимый шелестящим смехом Чёрного Песка в ушах.

Он вывалился из штольни на свет, ослепленный, задыхающийся, покрытый черной пылью. «Жила!» – хрипло закричал он стражнику, дремавшему на своём посте, тыча пальцем в седьмую штольню. «Черный Песок! Доложить! Сейчас же!» В его глазах читалась такая дикая смесь ужаса и исступленной надежды, что стражник, не раздумывая, бросился к сигнальному колоколу.

Геологический центр Стилмонта был похож на умирающего ученого – пыльные карты на стенах, сломанные приборы, запах плесени и разочарования. Геологи, мужчина и женщина в засаленных халатах, сначала отнеслись к истощенному, черному от пыли шахтеру с презрительным скепсисом. «Черный Песок? Бред. Миф. Выдумка отчаявшихся». Но когда Хайс, задыхаясь, описал мерцание, течение как жидкость, запах и шепот, их лица побледнели. Допрос стал жестче, детальнее. Они тыкали пальцами в его каменную руку: «Это из-за него? Ты трогал? Вдыхал?» Хайс отрицал, но в их глазах читались трепет и азарт. Азарт могильщиков, нашедших кладбище сокровищ.

– Останься здесь и жди указаний! – бросила женщина-геолог, лихорадочно собирая приборы в рюкзак. Мужчина же заблаговременно отправил гонца в мэрию, который уже успел вернуться: «Управляющий требует тебя. Немедленно».

Дорога в мэрию была кошмаром. Весть распространялась со скоростью пожара. «Канарейка нашел Жилу! Черную!» Люди высыпали на улицы. На Хайса смотрели как на призрака, на мессию, на прокаженного. В глазах читалось: надежда, зависть, страх. Он шел сквозь толпу, чувствуя себя выставленным напоказ уродцем, его правая рука горела под взглядами. И тут он увидел Его.

В толпе зевак, у входа в трактир «Ржавый Котел». Лицо, знакомое до боли, но изменившееся. Рен. Брат. Дорогая одежда, уже слегка поношенная, модная стрижка, но глаза… Глаза были огромными, полными немого удивления, а под ним – животного, первобытного страха. Он смотрел не на Хайса-брата. Он смотрел на Хайса-вестника, на Хайса-ключ. Их взгляды встретились на долю секунды. Рен не кивнул, не улыбнулся. Он резко отвернулся и растворился в темном проеме трактира, как крыса в нору. Предатель. Должник. И теперь… Свидетель. Холодный комок обиды был проглочен и упал ему в желудок.

Кабинет Управляющего Вейна был островком былой роскоши в море упадка: дубовый стол, кожаное кресло, портрет какого-то важного предка в пыльной раме. Сам Вейн сидел, опершись лбом на сцепленные пальцы. Он выглядел изможденным, но глаза горели лихорадочным огнем.

– Рассказывай, Харроу. Все. Каждую деталь. – голос был тихим, но со стальным стержнем внутри.

Хайс рассказал. Снова. О воде. О зове. О страхе. О полости. О Черном Песке, струившемся как кровь. Он умолчал только о шепоте и гуле в голове – это звучало бы как безумие. И о Рене. Вейн слушал, не перебивая. Его взгляд сверлил Хайса, ища слабину, ложь, скрытую угрозу.

– Твоя рука… – спросил он вдруг. – Это из-за него?

– До него. – буркнул Хайс, пряча руку в рукав. – Старая шахтерская хворь.

Вейн долго смотрел на него. Казалось, взвешивает каждое слово. Потом откинулся в кресле. Огонь в глазах стал холоднее, расчетливее.

– Через три дня. На площади. В полдень. Ты получишь Золотую Кирку Героя Стилмонта. Постоянный титул. Пенсию. Дом получше. – Он говорил ровно, но в голосе слышалась стальная хватка. – Ты станешь символом, Харроу. Символом того, что Стилмонт выжил и вновь воспрянет! Что наша вера была не напрасна! И мы немедленно объявим всем о твоей находке. О нашем… будущем. – Он встал. – Теперь отдыхай. Скоро наступит твой день.

Это был не совет. Приказ. Хайс кивнул, оглушенный. Герой? Символ? Ему хотелось зарыться в землю. Стоило ему подойти к двери кабинета, как она отворилась сама собой, резко, как искра из-под удара кайла, чуть не ударив его по носу.

– Гоподин Вейн! Мне донесли чудесные новости, ресурс вновь найден – я немедленно запускаю производство и…

Краем глаза Хайс заметил лицо управляющего и палец, прислонённый к его губам. Из-за створки двери выглянуло знакомое лицо. Человек в длинном белом халате, пахнущем формалином и чем-то химически резким. Поверх которого свисал чёрный плащ с золотой вышивкой герба Империи. Торн. Главный учёный города, приставленный сюда нашими покровителями для развития «прогресса города»., лаборатория которого была кошмаром для суеверных шахтеров. Его глаза, увеличенные толстыми линзами очков, жадно впились в Хайса, как щупальца. На его смуглом лице проступила хищная улыбка.

– А-а! Харроу! Минуту! – голос Торна был шипящим, полным нездорового возбуждения. Он схватил его за рукав, чуть выше каменной руки. Хайс едва сдержал вскрик – прикосновение было холодным и цепким, как у голодного ястреба. – Песок… Черный Песок… Опиши его точно! Тек как вода? А блеск? Он был… живой? Чувствовал ли ты… присутствие? – Торн наклонился ближе, его дыхание пахло металлом и горечью.

Хайс отшатнулся, вырвал руку. Безумные глаза ученого были отвратительнее возбуждения геологов.

– Я… я уже все сказал Управляющему. Мне нужно идти к матери.

Он почти выбежал из мэрии, чувствуя на спине пристальный, голодный взгляд Торна, словно учёный видел в нем не человека, а интересный образец, который нужно вскрыть, растереть, растворить – изучить. Задокументировать и поставить на полку с остальными исследованиями.

Дом. Узкая улочка. Покосившаяся дверь. Хайс вошел, захлопнув дверь, как щит от внешнего мира. Облегчение было кратким.

«Мама!» – его голос дрожал от нахлынувших эмоций – остатков гордости, страха, усталости. «Мама, ты не поверишь! Управляющий… он… я Герой! Через три дня! На площади! Золотая Кирка! Пенсия! Дом!» Он говорил быстро, захлебываясь, пытаясь вдохнуть в холодную кухню хоть каплю тепла этой невероятной вести. «Я нашел! Нашел Жилу! Черную! Они сказали… Стилмонт наконец-то спасен! Мной! Мы…»

Айла сидела у очага, спиной к нему. Она не обернулась. Не вскрикнула от радости. Ее плечи были неподвижны.

И тут дверь распахнулась.

Сквозняк погасил пламя в камине, впустив промозглый сумрак улицы. В проеме, залитый грязноватым светом умирающего дня, стоял Рен. Его дорогой камзол был в пыли, волосы растрепаны. В руке он сжимал ещё один конверт с орлиной печатью. Его лицо, когда-то красивое и самоуверенное, было бледным, искаженным. Но не радостью встречи. В глазах, широко раскрытых, горели неуемная жадность и первобытный, леденящий страх. Он смотрел на Хайса не как на брата. Он смотрел на источник неведомой силы и невероятной опасности.

«Брат…» – прохрипел Рен. Голос был чужим. – «Ты… ты нашел её? Правда?» Его взгляд скользнул по каменной руке Хайса, и страх в его глазах вспыхнул ярче. Он сделал шаг внутрь, дверь захлопнулась за ним с гулким стуком, отрезая последний путь к обычной жизни.

Тишина в доме стала гробовой.

3. Разговор

Тишина в доме Харроу была не отсутствием звука, а отрицанием жизни. Она висела плотным, спрессованным пластом, впитывая треск угасающих углей, скрип половиц под ногами Рена, даже собственное биение сердца Хайса – все глушилось этим вакуумом отчаяния. Айла, застывшая у очага спиной к сыновьям, казалась еще одной Стеклянной Статуей – хрупкой, прозрачной, вечно застывшей в позе немого вопроса. Рен стоял у порога, пальцы впились в конверт с орлом так, что ногти побелели. Его взгляд, мечущийся от каменной руки брата к острым лопаткам матери, выдавал внутреннюю бурю: страх тонул в болоте жадного любопытства, стыд горел углями под пеплом расчета.

Он открыл рот. Воздух с хрипом заполнил легкие, губы дрогнули, обнажая белесую кайму напряжения. Первое слово – оправдание, ложь, мольба – застряло в горле.

Хайс перебил. Голос – низкий, сдавленный, как скрежет вагонетки по ржавым рельсам в мертвой штольне:

– Почему?

Пауза повисла тяжёлой гирей между двух братьев. Луна за окном, пробиваясь сквозь гарь, бросила холодную полосу света на каменные костяшки его правой руки.

– Почему именно сейчас? После всех этих лет молчания, изредка прерывающимися письмами с твоими извинениями и достижениями? После долгов? После похорон отца в пустом гробу, на которых тебя не было? – Он сделал шаг вперед. Тень от его фигуры накрыла Рена, как саван. – Я видел твой взгляд у «Ржавого Котла». Ты смотрел не на брата. Ты смотрел на… на добычу. На вещь. Как всегда!

Рен отпрянул, будто его ударили по лицу. Страх в его глазах вспыхнул, сгорел, оставив пепел гнева:

– Ты ничего не понимаешь! Я лишь пытался…

Хайс вскинул левую руку – резкий, рубящий жест, заставивший брата замолчать. Его каменная правая рука бессильно дернулась:

– Не понимаю? – Хриплый смешок сорвался с его губ, похожий на звук лопаты о щебень. – Я понял, когда ты уговорил маму и отца продать последнее, фамильные сережки, даже дедову кирку – все, что могло быть продано хотя бы за крохотную цену! Чтобы отправить тебя в столицу! «Учиться!» – Хайс передразнил высокомерный тон брата. – «Великое будущее для всех нас!» А знаешь, сколько стоило твое «великое будущее»? Больше, чем ты только можешь себе представить!

Он шагнул еще ближе. Запах пота, пыли и горечи «плачущей воды» ударил Рена в лицо.

– А через полгода после твоего отъезда… В тот день перед обедом была тряска, содрогнувшая весь город, через пару часов после которой пришло извещение от геологического центра. «Обвал до самого основания. Гибель всей смены. Тела не подлежат извлечению». Нам пообещали, что ты тоже получишь извещение – помнишь эти строки, братец? Отец навсегда остался в «Сверхглубокой». Его раздавило, как жука. А вместо тела нам прислали клочок бумаги. Даже не его личные вещи. Бумагу с «искренними» соболезнованиями. – Голос Хайса набрал силу, стал звонким, как удар кирки о сланец. – И знаешь, что ТЫ прислал? Записку! «Мне очень жаль. Учеба чрезвычайно важна. Не могу прервать её и вернуться сейчас». И подпись! Каракуля!

Рен попытался вставить слово, но Хайс был неумолим. Его каменная рука вырвалась из кармана, тяжело опустилась на спинку стула – дерево затрещало:

– А потом пришли долги! Твои долги, Рен! Конверты с орлами! Один за другим! Как вестники чумы! За жилье в столичной трущобе! За книги, которые ты, наверное, даже не открывал! За твои «необходимые материалы»! За твою проклятую, никчемную, эгоистичную «судьбу»!

Хайс задохнулся. Грудь ходуном ходила под засаленной рубахой. В углу Айла содрогнулась. Тихий, леденящий душу стон вырвался из ее сжатых губ.

– Я… я пахал на Имперских шахтах, как вьючное животное! Отправили в Штольню №3 – «Душную бездну». Туда, куда и каторжников не гонят! Копал по восемнадцать часов в узких норах! Дышал пылью, что крошит легкие в труху! Но твои долги… они росли, как плесень на хлебе! Быстрее, чем я мог заработать! Мама… – Голос Хайса дрогнул. – Мама стирала чужое белье в ледяной воде. До крови. До костей. Руки… ее руки…

Он не смог договорить. Посмотрел на скрюченную спину матери.

– А ты? Ты пировал в столице? Играл в кости с такими же бездельниками? Строил воздушные замки из наших костей? Пока не пришел Вейн.

Рен нахмурился. Его пальцы разжали конверт, оставив на нем влажные вмятины:

– Вейн? Новый управляющий? При чем тут он?

Хайс плюнул на пол. Слюна, черная от пыли, легла звездочкой на грязные доски:

– Он пришел, когда Имперские стервятники уже кружили над нашим домом. Когда пришли люди в серых мундирах с пустыми глазами и бумагами о выселении. Он выкупил твой долг. Весь. Гора бумаг с орлами… – Хайс сделал жест, будто смахивал паутину. – Исчезла. Но цена… – Он ткнул себя пальцем в грудь. – Я. Моя свобода. Моя жизнь. Я бросил Имперские штольни и деньги что мог там заработать. Стал копать городские могилы – вроде Седьмой. Жить на подачки Вейна. Стал его тенью. Его пугалом для таких же отчаявшихся, как я. – Хайс горько усмехнулся. – Вот цена твоей «великой учебы», братец. Вот чем ты нам отплатил. Моим рабством. Моей превращающейся в камень плотью.

Айла содрогнулась снова. Не просто вздрогнула – ее худое тело затряслось в немом припадке горя. Плечи ходили ходуном, челюсть сжалась так, что выступили желваки. Звука не было – лишь беззвучный вопль, разрывающий тишину изнутри. Стул под ней заскрипел жалобно.

Рен замер, глядя на мать. Его лицо исказилось – стыд, ужас, беспомощность. Он протянул к ней руку, но не сделал и шага.

Хайс стиснул зубы, чувствуя, как камень в руке пульсирует в такт ярости:

– На улицу. Сейчас же. Здесь… здесь нельзя.

Они вышли, хлопнув дверью. Звук гулко прокатился по улочке. Ночной воздух ударил в лицо – холодный, влажный, пропитанный вездесущей гарью заводов и сладковатой гнилью Полей Обещаний. Но после удушья дома он казался нектаром. Братья отошли к покосившемуся забору из шпал. Луна, бледная и тощая, как лицо голодающего, пробивалась сквозь вечную дымку Стилмонта.

Молчание повисло снова, но теперь оно было другим – тяжелым, усталым, липким от невысказанного. Не враждебным, но и не родным. Пропасть между ними зияла глубже любой штольни.

Рен заговорил первым, его голос потерял напускную уверенность, стал глухим, земляным:

– Рука… – Он кивнул на скрытую в кармане правую руку Хайса. – Это… из-за штолен? Или… – Он запнулся, в его глазах мелькнул тот самый «азарт ученого», что так пугал Хайса у трактира. – …из-за того, что ты нашел?

Хайс уперся взглядом в черную громаду ближайшего завода. Трубы изрыгали в небо желтоватый дым:

– До того. – Отрывисто. – Началось давно. Сначала – просто тяжесть. Будто камень привязали. Потом – боль. Тупая, ноющая, как больной зуб. Теперь… – Он выдернул руку из кармана. В лунном свете огрубевшая кожа, темные вкрапления, неестественная бугристость костяшек выглядели чужеродно, страшно. – Теперь это часть меня. Камень. «Каменная немощь». Проклятие шахтера. – Он горько усмехнулся. – Ирония судьбы? Нашел Жилу – источник жизни для города? А сам гнию заживо. Но да. Нашел. В той самой… проклятой боковой ветке Седьмой. Туда меня… – Он замолчал, подбирая слово. – …потянуло. Как железо к магниту. Сквозь страх.

Рен насторожился. Его поза стала жестче, взгляд – острее, изучающим:

– Потянуло? – Он произнес слово с оттенком научного любопытства. – Что ты нашел, Хайс? Что это за Жила? Геологи в столичной академии… Имперские лаборатории… Никто не говорил ни о чем подобном. В архивах, в библиотеках – ни единого упоминания о «магических жилах» как о реальности. Это миф. Сказка для тех, кто уже отчаялся увидеть свет. Но ты… – Он шагнул ближе, забыв об осторожности. – Ты нашел что-то материальное. Что именно?

Хайс повернулся к брату. Лунный свет падал на его лицо, высекая из него резкую, каменную маску страдания и одержимости:

– Песок. – Выдохнул он. – Черный. Темнее самой глубокой ночи в заброшенной штольне. Он… не просто лежал. Он струился. Как густая, тяжелая кровь из раны горы. И блестел… – Хайс зажмурился, вспоминая. – …мертвым, маслянистым блеском. Как глаза дохлой рыбы. И запах… – Он сморщился. – Сладковато-гнилостный. С серой. С чем-то… древним. Чуждым. И шепот, Рен. – Хайс открыл глаза, в них горел немой вызов. – Шепот внутри черепа. Не смей говорить, что я спятил. Я трезв. Но он… он был живой. Или то, что от него осталось. Оно звало. Оно знало меня.

Рен отступил на шаг. Его лицо в лунном свете стало пепельно-серым. Он долго молчал, переваривая услышанное. Когда он заговорил, в его голосе не было ни насмешки, ни недоверия – только ледяная тревога:

– Черный песок… – Он произнес это словно заклинание. – Ничего. Ни в одном трактате. Ни в одном отчете Имперской Георазведки. Это… – Он оглянулся резким движением головы, вглядываясь в темные провалы переулков. Его голос упал до шепота, едва слышного над далеким гудежом заводов: – …это очень плохо, Хайс. Очень. Что-то происходит. Странное. Опасное. Город… сжимается. Как кулак перед ударом. Стражников на улицах – вдвое больше за последние дни. Не городских – чужих. Наемники с арбалетами и пустыми глазами. Литейные – все дымят, как перед большой войной. День и ночь. Молоты бьют без перерыва. И к каждому цеху – охрана. Не для порядка. Для устрашения.

Рен сделал паузу, его дыхание участилось.

– Мой… источник. Человек, который еще помнит старые времена… Он сказал, что на твою церемонию награждения через три дня съедутся все «сливки». Вейн, его покровители. Торн, этот… жрец в имперском плаще, тоже там будет. Возможно, даже представители Имперского гарнизона из Форта «Стальной Коготь». Это будет не чествование героя, Хайс. Это – смотр. Инвентаризация ресурса. Или… аукцион.

Хайс нахмурился, пытаясь осмыслить:

– «Сливки»? В этом дерьме? Какие сливки? Здесь только грязь, ржавчина и отчаяние.

Рен покачал головой, нервно поправил воротник дорогой, но поношенной рубахи:

– Сила, Хайс. Остатки влияния. Те, кто держит нити. И мне… – Он снова оглянулся, его движения стали резкими, птичьими. – …мне здесь не рады. Эти новые стражи… они следят. Их взгляды – как иголки в спину. Я чувствую, что если задержусь… если меня увидят рядом с тобой в день церемонии… Это принесет беду. Тебе. Мне. Маме. – В его голосе прозвучало искреннее, почти отчаянное сожаление. – Я не могу быть там, Хайс. Прости.

Тишина снова опустилась между ними, но теперь она была пронизана не только горечью, но и нитями тревоги, протянутыми от брата к брату. Рен тяжело вздохнул, словно готовясь к прыжку в бездну. Его пальцы разжали смятый конверт с орлом. Затем, медленно, почти ритуально, он засунул руку за пазуху камзола и вытащил небольшой, плотный бумажный пакет без единой надписи. Он протянул оба предмета Хайсу.

– Прочти, – сказал он, и в его тихом голосе зазвучала стальная решимость. – Оба письма. Сначала то, что пришло на дом. Вчерашнее. Потом… это. – Он легонько постучал пальцем по конверту с орлом. – Потом загляни в сверток. Там… извинения. Надеюсь, ты поймешь. Почему я… почему все так. Прости меня. Еще раз. И еще раз… за то, что ухожу. Сейчас. – Он сделал паузу, глотая ком, подступивший к горлу. Глаза его блеснули влагой в лунном свете. – Обними маму. За меня. Крепко. Скажи ей… скажи, что я…

Хайс перебил. Его голос был как удар обледенелой ветки по лицу:

– …что ты даже посмотреть ей в глаза не смог? После восьми лет? После смерти отца? После ее слез? – Он почти вырвал письма и пакет из рук брата. Бумага конверта с орлом была гладкой, холодной, как чешуя змеи. Пакет – шершавым, неприметным, но тяжелым невесомостью тайны. – Трус. Жалкий, чертов трус.

Рен содрогнулся всем телом, будто его хлестнули плетью. Его лицо исказила гримаса – смесь вины, боли и бессильной ярости. Он открыл рот – губы шевельнулись, пытаясь выбросить поток слов: оправданий, обвинений, проклятий. Но лишь беззвучный стон вырвался наружу. Он сжал кулаки так, что костяшки побелели, резко развернулся и зашагал прочь. Его шаги по булыжнику сначала гулко отдавались в тишине, потом стали тише, сливаясь с ночным гулом Стилмонта, пока его фигура окончательно не растворилась в грязно-желтом тумане мрачных переулков старого города. Будто его и не было.

Хайс стоял неподвижно, сжимая в левой руке письмо, в правой – таинственный пакет. Камень в предплечье ныл тупой, неумолимой болью, напоминая о своей власти. Он повернулся и толкнул дверь.

Айла сидела там же. Угли в очаге почти погасли, окутывая ее сгорбленную фигуру в зыбкие тени. Трепет ушел, но скорбь, застывшая в каждой линии ее тела, была громче любого плача.

– Рен передавал привет, – произнес Хайс, и его голос прозвучал чужим, механическим, даже в его собственных ушах. – И просил тебя обнять. За него. Крепко.

Он подошел. Запах пепла, немытого тела и старой тоски ударил в ноздри. Он положил свою левую руку – еще человеческую, теплую, но уже отмеченную тенью будущей окаменелости – ей на костлявое плечо. Легкое, почти невесомое прикосновение. И тут он увидел. В тусклом багровом отсвете тлеющих углей: две тонкие, извилистые, уже высохшие дорожки на ее впалых щеках. Следы слез, пролитых в беззвучной агонии, пока он и Рен выясняли отношения у забора. Его зубы стиснулись с такой силой, что боль пронзила челюсти, а в висках застучало. Злоба – черная, густая, как вытекший из Жилы Песок – поднялась комом в горле, горячая и удушающая.

– И зачем он только пришел… – прошипел Хайс сквозь стиснутые зубы, глядя поверх головы матери в черную прорубь окна. – Напугал тебя… всколыхнул старое… набросал слов… и смылся. Как крыса.

Он убрал руку. Бережно, но с неумолимой твердостью помог матери подняться. Ее тело было легким, как связка хвороста. Он проводил ее до узкой кровати в углу, застеленной выцветшим, заплатанным одеялом. Она не сопротивлялась, не произнесла ни звука. Ее глаза были открыты, но смотрели не на него, не на комнату – куда-то вглубь, в бездонный колодец утраты и боли. Он поправил одеяло, потушил последний огарок сальной свечи на тумбоке рядом с ней. Ее дыхание было поверхностным, едва слышным.

Потом он подошел к столу. Положил перед собой конверт и невзрачный бумажный пакет. Подошел к старому комоду, у которого когда-то чинил снаряжение отец. Открыл ящик со скрипом. Запах лаванды и нафталина – слабый призрак прошлого. Он запустил руку глубоко, под грубые холщовые рубахи, нащупал вчерашний конверт – тот самый, с орлом, что лежал на столе после расплесканной похлебки, как неразорвавшаяся бомба. Вытащил его и вернулся к столу. Положил все три предмета в ряд на грубую, исцарапанную поверхность.

Сердце колотилось где-то в горле. Тяжесть в правой руке пульсировала, будто живой камень предупреждал: Не открывай! Он взял нож – старый, затупленный, с костяной ручкой, единственная ценность отца, уцелевшая после распродаж. Лезвие тускло блеснуло в слабом свете. Он поднес острие к краю вчерашнего конверта. Того, что пришел с Имперской почтой. Того, что он боялся открыть больше, чем зов Черного Песка.

Лезвие вонзилось в бумагу. Разрез – резкий, как крик. Хайс вытащил сложенный лист. Развернул. Глаза упали на первые строчки четкого, бездушного почерка.

Пишу с чувством глубочайшей радости и гордости. Академия позади! Диплом с отличием лежит передо мной – ключ к лучшей жизни. Скоро, очень скоро я вернусь в Стилмонт! Обниму вас крепко-крепко, как никогда не обнимал. И мы уедем. Прочь от дыма, копоти и этих… штолен. На южную границу! Где солнце греет, а не слепит сквозь гарь. Где трава зеленая, а не чахлая, как на Полях Обещаний. Я куплю дом. Маленький, светлый. С садом. Мы заживем…»«Дорогой брат, Мама.

Хайс сморщился, будто от удара по лицу. Слова жгли ложью. «Обниму… уедем… дом с садом…» Где объятия Рена сегодня? Где хоть слово об отъезде? Вместо этого – побег в ночь. Взгляд его скользнул к бумажному пакету, манящему тайной, но рука потянулась ко второму конверту – от Рена. Тому, что был ещё теплым от его дрожащих пальцев.

Почерк здесь был иным – нервным, скачущим, буквы сползали со строк, будто писались на ухабах дороги.

«Брат! Я уже близко, всё что я написал ранее… Я лгал. Себе. Вам. Хотел верить, что смогу все бросить, приехать и просто ЖИТЬ с вами. Тихо. Спокойно. Но как только я получил диплом… ко мне пришли. Имперские Наблюдатели. В черных мундирах. Без лиц, только глаза за стеклами очков.

Они спрашивали обо всем. О моих планах. "Куда? С кем? Зачем?" Всё, что я сказал – о маме, о тебе, о юге – их НЕ УСТРОИЛО. Мне "предложили" пути: ученый в Институте Теллура, преподаватель в глубинке, наблюдатель в Новых Землях.

Каждый путь – клетка. Позолоченная, но клетка. Я ошибался, Хайс. Был слеп. Поступая в Академию, я уже попал в зубастую пасть Империи. Они ни за что не позволят знаниям страны утечь сквозь пальцы. Каждый выпускник – их собственность. Работаешь под присмотром до гроба. Без права на выбор. Без права на семью. Я хотел свободы… для нас всех…

Как я рыдал, получив известие об отце! Клянусь! Но я… не мог приехать. Тогда я еще глупо верил, что диплом даст силу что-то изменить. Сломать их систему. Наивный дурак! Прости. Прости меня, Хайс. Прости, мама. Я сделал единственное, что мог – вырвался. Сбежал. Ценой… всего.

– Рен»Возьми содержимое свёртка. Спрячь. Потрать. Но прими это. Хоть какую-то плату за мою глупость. Надеюсь… вы сможете простить. Не ищите меня после того, как я уйду. Это… прощание. Для вашей жизни. Без меня.

Глаза Хайса метались по строчкам, как перепуганные птицы в небе. «Вырвался… Ценой всего… Не ищите…» Сердце бешено колотилось. Он схватил нож, вспорол бумажный пакет. Плотная бумага расступилась, обнажив лицо Императора. Десятки раз. На хрустящих банкнотах самого крупного номинала – по десять тысяч крон. Пачки. Толстые, плотные, пахнущие дорогой бумагой и властью.

Непроизвольно рот Хайса открылся. Сумма… ее хватило бы чтобы купить половину Стилмонта. Вылечить маму. Уехать в любой уголок мира. Жить без страха.

«Кретин! – Мысленный удар был яростным. – Он думает, мы злимся из-за денег? Рен, ты… идиот! Слепой, эгоистичный идиот!»

Он схватил пачки в левую руку. Тяжелые. Холодные. Чужие. Повернулся к очагу. Угли еще тлели розоватым светом. Он занес руку, чтобы швырнуть туда эту кровь Империи, эту плату за предательство…

Но рука не бросила. Она разжалась сама. Пачки скользнули, банкноты, словно осенние листья в шторм, закружились в воздухе и упали на грязный пол, веером мертвой роскоши вокруг его стоптанных сапог.

«Кого я обманываю?» – мысль пронзила ярость, холодная и горькая. Он смотрел на разлетевшиеся деньги. «Рен… Нам… Маме… Они нужны. Чтобы выжить. Чтобы не сдохнуть здесь. Но не такой ценой!»

Он представил Рена, исчезающего в ночном тумане у южных ворот. «Если бы ты сказал: "Это прощание. Навсегда. Возьми деньги" – я бы впился в тебя мертвой хваткой! Затолкал бы в дом! Приковал к печке! Силой! А эти бумажки… воткнул бы тебе за пазуху! Так нельзя! Просто смыться?! Бросить мать с ее пустотой? Меня с камнем в руке? Скоро церемония, черт! Надо найти его! Вернуть! Заставить смотреть ей в глаза!»

Стиснув зубы до хруста, Хайс опустился на колени. Собирал банкноты одну за другой. Каждая была как пощечина. Он не считал. Сгреб в пачки. Подошел к старому комоду – тому самому, где хранились рубахи и вчерашний конверт. Отодвинул его со скрежетом. На полу под ним – неприметная половица с чуть темным сучком. Дедов тайник. Старик, переживший три обвала, доверял только дереву и камню.

Хайс надавил на сучок – не вниз, а вбок, с хитрым поворотом. Раздался тихий щелчок. Штифт внутри отозвался. Половица приподнялась. Внизу – неглубокое углубление, выдолбленное в балке, пахнущее столетиями пыли и древесной смолой. Он сунул туда деньги. Все. Сверху прикрыл половицей. Надавил – щелчок. Штифт зафиксировал ее на месте. Комод вернул на место.

Тайник знали только дед, отец… и он. Теперь Рен. «Вот где твои "подарки", брат. В могиле нашего прошлого».

Беспокойство гнало его по комнате. Мысли метались: Рен… церемония… каменная рука… мать… Черный Песок… Имперские Наблюдатели… Зубастая пасть… Он подошел к кровати матери. Она лежала на боку, лицом к стене. Дышала ровно, но слишком тихо. Как кукла. «Спит? Или просто закрыла глаза от мира?»

Изнеможение, тяжелое, как пласт породы, навалилось на него. Он погасил лампу. Повалился на свой тюфяк. Темнота поглотила комнату. Но не мысли.

За закрытыми веками всплывали образы:

· Рен, растворяющийся в тумане у ворот.

· Черный Песок, струящийся из стены, обволакивающий его сапоги змеиной тяжестью.

· Лица Императора на банкнотах, сливающиеся в одно, бездушное, с глазами полными презрения.

· Мать, плачущая беззвучно, а слезы ее – не вода, а мелкие осколки стекла.

Шепот. Не Рена. Не ветра. Знакомый, сиплый, из глубин штольни. «Мар-телл…» – прошелестело в правом ухе. Камень в руке пульсировал в такт, будто вторя. Боль стала глуше, но… умнее. Настойчивее.

Хайс ворочался. Сон не шел. Он тонул в море бумажных банкнот с лицом Императора. Они обволакивали его, как Черный Песок, лезли в рот, в нос, в уши… А сверху, с высоты, на него смотрел Рен, в мундире Имперского Наблюдателя, с лицом холодным, как сланец. «Не ищи меня, брат» – звучал голос, но губы не шевелились. «Ты – ресурс. Я – надсмотрщик. Таков порядок».

Хайс проснулся с резким вздохом. Холодный пот покрыл лоб. За окном – первые, грязно-серые полосы рассвета. Где-то далеко, на площади, застучали молотки – возводили помост для церемонии. Звук отдавался в его каменной руке тупой болью. И в кармане куртки, валявшейся на полу, щепотка Черного Песка, украденная в штольне, едва уловимо теплела, будто чувствуя приближение грядущего.