Плач погребённых Богов

1. Тихий город Стилмонт

Пыль.

Она стояла в воздухе плотной, вечной пеленой, как проклятие забытого бога. Не просто пыль – это была кожа горы, тончайшая, как пепел, въедливая, как ржавчина. Хайс Харроу выплюнул ее комок, ощущая скрип на зубах. Его язык был похож на наждак. Еще один день. Еще одна пустая вагонетка, которую нужно было сделать полной.

«Бесполезная» – так укоризненно называли Штольню №7 местные управляющие в конторах Стилмонта, одну из последних, что не были выкуплены их длинными руками. Это значило: темно, сыро, и жила ушла глубже, если она вовсе не иссякла. Там, где когда-то звенели кирки и смех оглашал своды, теперь царил только монотонный стук его собственного кайла да вечное пение плачущей воды.

Кап… Кап… Кап…

Звук падал с высоты, где каменные своды терялись во мраке, пробитом лишь жалким светом его шахтерской лампы. Капли ударялись о камень, разлетаясь на микроскопические брызги, или – если ему везло – попадали в грубо сколоченный деревянный стаканчик, стоявший на уступе рядом. «Бодрящая вода». Ирония названия заставляла его усмехнуться сквозь пыль. Ничего бодрящего в ней не было. Только холодная, прозрачная влага, пробившаяся сквозь толщу породы, пропитанную чем-то древним и спящим. Она впитывала вкус камня и тишины. Но пить ее было нужно. Горло пересыхало так, что казалось – вот-вот треснет, как пересушенная глина.

Хайс присел на корточки, отставив кайло. Лампа, притороченная к кожаному ремню на груди, бросила его искаженную тень на стену – огромную, сгорбленную, будто сам камень пытался подняться. Он протянул руку к стакану. Дерево было холодным и влажным от постоянной сырости. Внутри на донышке плескалось меньше половины. Слишком медленно сегодня. Он взглянул на свод. Там, в расщелине меж двух пластов темного сланца, висела тяжелая капля, наливаясь светом его лампы. Она дрожала, тяготея вниз, к своему брату в стакане. Хайс замер, наблюдая. Его дыхание замедлилось, слившись с ритмом капели. Кап. Капля упала. Чисто. Попала. В стакане прибавилось еще на толику отчаяния перед концом смены.

Он поднес стакан к губам. Вода обожгла холодом пересохшие губы, скользнула по языку – горьковатая, с металлическим привкусом, как будто кто-то растворил в ней старые гвозди и печаль. Он сделал маленький глоток, чувствуя, как влага с трудом пробивается вниз по иссушенному пищеводу. Облегчения не было. Только временное утоление жажды, которая вернется через полчаса с новой силой. Но ритуал был важен. Это была его благодарность горе. Его маленькая сделка с молчаливым богом штольни.

Смена подходила к концу. Вагонетка, которую он толкал перед собой по узкоколейке, скрипя и пошатываясь на стыках рельсов, была наполовину пуста. В очередной раз – никакой «магической жилы», на поиски которой тратятся труды последних шахтёров. Никакого блеска богатой руды. Только серый, бесполезный сланец. Отчаяние, знакомое и тупое, сжало грудь. Стилмонт умирал. Шахты в его владении истощались. Заводы на поверхности пыхтели все тише. Большую часть руды вывозили в промышленные центры Империи. И он, Хайс Харроу, двадцати лет от роду, чувствовал себя последней канарейкой в этой угасающей угольной клетке. Только вместо газа его убивала медленная, каменная безысходность.

Он погасил лампу. Свет пожирал драгоценное масло. Во тьме штольня ожила. Тени сгустились, шелест капель стал громче, а скрип его сапог по камням – зловещим. Каждый звук отдавался эхом, будто горы шептались за его спиной. Иногда ему чудилось, что в этом шепоте есть смысл. Но это, конечно, была лишь усталость. Или «плачущая вода», просочившаяся в мысли.

Хайс выбрался наружу, морщась от резкого вечернего света. Солнце, садившееся за гряду Плачущих Гор, окрашивало небо в грязно-оранжевые и багровые тона. Воздух здесь, на поверхности, был гуще пыли в штольне, но пылью другого рода – копотью, гарью, запахом расплавленного металла и гниющего сена с полей, которые еще пытались кормить город. Он глубоко вдохнул, и знакомый спазм сжал грудь. Кашель вырвался сухим, лающим, выворачивающим наизнанку. Он наклонился, опираясь о холодный металл вагонетки, и выплюнул комок слизи, густо замешанной на черной пыли. На ладони, которой он вытер рот, остался серый налет. Он разглядывал свои руки. Кожа на костяшках была грубой, местами потрескавшейся, с вкраплениями чего-то темного, будто мельчайшие осколки угля вросли в плоть. И правая рука… она всегда была сильнее левой, но теперь тяжесть в ней чувствовалась иначе. Будто кости наливались свинцом. Или камнем.

С отвращением и привычкой давней практики он опрокинул вагонетку. Камни с глухим стуком покатились на отвал – груду такого же серого, бесплодного щебня, что росла здесь годами. В последних лучах солнца что-то блеснуло на одном из обломков – крошечная, как бисер, черная песчинка? Или просто слюда? Хайс не стал всматриваться. Надежды – это роскошь для шахтера Штольни №7.

Дорога домой лежала через Поля Обещаний. Ирония, опять же. Когда-то эти поля кормили весь Стилмонт золотистой пшеницей. Теперь они были лишь жалким подобием былого величия. Колосья чахлые, редкие, пробивающиеся сквозь землю, отравленную стоками с Литейного ряда и пылью с отвалов. Запах стоял тяжелый – смесь прелой соломы, кислого дыма и химической горечи, которую ветер гнал с заводов. Хайс шел по краю поля, стараясь не смотреть на убогие всходы. Его мысли, как стадо усталых овец, брели в одном направлении: мать и опоздание.

«Опять опоздаю, – думал он, ускоряя шаг. Сапоги вязли в рыхлой земле. – Опять ее глаза, полные немого укора. Опять холодная похлебка.» Мать, Айла Харроу, была живой летописью упадка Стилмонта. Когда-то она ткала лучший лен в долине. Теперь ее руки, скрюченные артритом и годами стирки бель, едва держали иголку. Ее мир сузился до стен их покосившегося дома и ожидания сыновей. Старшего – Хайса, шахтера. И младшего… Рена. Имя брата укололо Хайса острой, знакомой болью. Рен. Умный. Красивый. Не такой как я. Уехавший искать удачу в Империю и приславший лишь два письма за четыре года.

Городские ворота – громадные, когда-то могучие створы из дуба, окованные потемневшей медью – зияли, как провал в зубном ряду. Одна створка висела криво, вторая и вовсе отсутствовала, замененная грубым забором из шпал. У ворот, опершись на древко алебарды, чей наконечник тускло блестел в сумеречном свете, стояла Лейра Вент. Детство, проведенное вместе – лазанье по отвалам, купание в горячих источниках у подножия Плачущих Гор, потасовки с мальчишками из Литейного ряда – казалось сном из другой жизни. Теперь Лейра носила кожаную кирасу городской стражи с выцветшим гербом Стилмонта – скрещенные кирки на фоне величественной горы. Ее лицо, когда-то открытое и смешливое, заострилось, в уголках губ залегли небольшие складки. Но глаза, когда они встретились с Хайсом, смягчились на мгновение.

– Харроу, – кивнула она, голос был немного хрипловатый от городской копоти. – Ты поздно. Штольня №7 опять подкинула пустых камней?

Хайс остановился, чувствуя, как пыль с его одежды оседает на уже чистые сапоги Лейры. Он неловко сглотнул.

– Все знают, что жила давно ушла, Лейра. Или ее никогда и не было. Кто их знает, этих геологов. – Он попытался улыбнуться, но получился лишь оскал. – Мать ждет. Опоздал.

Лейра окинула его оценивающим взглядом – с головы, покрытой слоем серой пыли, до тяжелых, пропитанных грязью и потом сапог.

– Выглядишь хуже, чем наши ворота, Хайс, – сказала она без улыбки. – Кашляешь. Снова?

– Пыль, – отмахнулся он, чувствуя знакомый зуд в груди. – Всю жизнь ее глотаю.

– Это не только пыль, – Лейра понизила голос, ее взгляд стал пристальным, почти тревожным. – По городу шепчутся. О «каменной немощи». О тех, кто слишком долго копал в старых штольнях, особенно в «плачущих». Ты слышал? У кузнеца Баррона с прошлой луны рука… закостенела. Совсем. Как статуя. – Она недоверчиво ткнула пальцем в его правую руку. – А у тебя? Совсем недавно ты проговорился мне о тяжести в пальцах.

Хайс инстинктивно отдернул руку, спрятав ее за спину. Тяжесть в правом предплечье пульсировала тупой болью.

– Чушь, – буркнул он. – Баррон старый. У него артрит. А у меня… усталость. Да и копался в этих горах он в разы дольше меня.

Лейра смотрела на него, и в ее глазах читалось недоверие и что-то еще… жалость? Это было хуже всего.

– Береги себя, Хайс, – сказала она наконец, отводя взгляд к закопченным силуэтам труб на горизонте. – Город всё ещё меняется. Скоро не узнаешь. Новые хозяева шахт… Они не такие, как был старик управляющий. Жадные до денег. А его сын позволяет им делать всё, что им заблагорассудится. – Она помолчала. – И Рен… он вернулся? Слышала слухи.

Холодный комок сжал горло Хайса сильнее пыли.

– Слухи – они как пыль, Лейра. Ветер подул – и нет их, – он резко повернулся. – Мать ждет. Спокойной смены.

Он зашагал вглубь города, не оглядываясь, чувствуя ее взгляд на спине. Как раскаленный гвоздь. Рен. Почему она вспомнила о Рене?

Стилмонт встретил его привычным хаосом и смрадом. Улицы, вымощенные булыжником, давно погребенным под слоем грязи и отбросов, вились между вереницами домов – покосившихся, с облезлой штукатуркой, с окнами, затянутыми грязной тканью или забитыми фанерой. Воздух гудел от грохота молотов в кузницах Литейного ряда. Огненные всполохи вырывались из открытых дверей, освещая лица кузнецов – изможденные, закопченные, вечно злые, но всё ещё приветливо машущие руками, замечая проходящие мимо знакомые лица. Запах раскаленного металла, горящего угля и пота висел плотной пеленой. Дальше начинался Заводской квартал. Тут дышали трубы – толстые, как башни, изрыгающие в небо столбы едкого, желтовато-серого дыма. Земля под ногами вибрировала от работы паровых молотов и станков. Грохот стоял такой, что заглушал мысли. Здесь пахло серой, машинным маслом и чем-то химически сладким и тошнотворным. Запах прогресса. Запах конца Стилмонта как города шахтеров и землепашцев. Всё больше людей уходило в шахты, выкупленные Империей, теряя надежду найти «магическую жилу», уставая годами вытаскивать на солнечный свет пустые камни. А крупы из её аграрных регионов стоили в разы дешевле местных, что сократило число местных фермеров почти до нуля. Хайс шел, пригнув голову, как под градом. Он ненавидел этот квартал. Здесь даже пыль была другой – маслянистой, липкой, въедающейся в поры.

Его путь лежал в Старый Город – уцелевшее ядро Стилмонта, где еще сохранились дома из добротного камня, с черепичными крышами и даже крошечными палисадниками, в которых отчаянно пытались выжить жалкие цветы. Здесь было тише. Но тишина была гнетущей. Траурной. На одной из площадей, перед полуразрушенной статуей какого-то забытого городского героя, стояли Стеклянные Статуи. Их было три. Человеческие фигуры, застывшие в последних судорогах агонии, вылитые из темного, мутного стекла. Никто толком не знает, откуда они взялись. Говорили, их привезли с гор давным-давно, как предостережение. Согласно слухам, это были единственные «счастливчики», нашедшие заветную жилу, но совершенно не готовые к этому. Хайс всегда старался не смотреть на них. Сегодня его взгляд невольно скользнул по ближайшей – фигуре мужчины, застывшей в попытке закрыть лицо руками от чего-то ужасного. Стекло казалось теплым, живым изнутри, будто в нем тлели угли. Он почувствовал, как тяжесть в его правой руке усилилась, отозвавшись тупой болью в кости. Он резко отвернулся, зашагав быстрее.

Дом Харроу стоял в конце улочки, упирающейся в подножие самого старого отвала. Небольшой, каменный, с покосившейся дверью и двумя окнами, в которых тускло светила лампа. Дымок из трубы был жидким и робким. Хайс остановился у калитки, сделанной из старых шахтерских стоек. Сердце бешено колотилось. Не от ходьбы. От предчувствия. От мысли о холодной похлебке и укоризненных глазах матери. И от тяжести в руке, которая теперь горела, будто раскаленный металл влили под кожу.

Он толкнул дверь. Скрип петей прозвучал громко в тишине маленькой кухни. За столом, спиной к двери, сидела Айла Харроу. Ее тонкая, согнутая спина была напряжена. На столе стояла миска со скудной похлебкой. Разумеется, уже холодной. Пар от нее не шел. Она не обернулась.

– Мама… – начал Хайс, запинаясь.

Она медленно повернула голову. Лицо ее, изборожденное морщинами, как сухой ручей, было неподвижным. Но глаза… В них не было укора. Была пустота. Глубокая, ледяная пустота отчаяния, которое уже перешло все границы и стало просто фоном.

– Что стоишь, – сказала она ровным, безжизненным голосом. – Холодная. Как всегда. – Она не спросила о работе. Не спросила, устал ли он. Она просто указала на миску худой, трясущейся рукой. – Ешь.

Хайс подошел к столу, с трудом опускаясь на табурет. Его правая рука ныла так, будто ее сжимали тисками. Он протянул левую, чтобы взять ложку. Его взгляд упал на каменную поверхность стола рядом с миской. Лежало письмо. Конверт был дорогой, из плотной бумаги, с печатью – стилизованная орлиная голова. Адрес был написан четким, знакомым почерком. Имя получателя… Хайс Харроу. Старый Город. Стилмонт.

Ледяной ужас обжег ему внутренности. Он узнал этот почерк. Рен. Значит слухи не врали – сейчас он в городе, или уже совсем рядом с ним, раз торговцы с трактов успели донести разговоры о нём до ушей Лейры. Сердце упало куда-то вниз, в ледяную бездну. Мать смотрела на письмо тем же пустым взглядом, каким смотрела на холодную похлебку.

Хайс схватил ложку левой рукой. Деревяшка болезненно впилась в ладонь. Он опустил ложку в похлебку, пытаясь зачерпнуть. Его пальцы дрожали. Правая рука горела огнем и тяжелела с каждой секундой, будто превращаясь в кусок горы. Он сжал кулак под столом, ногти впиваясь в ладонь, пытаясь подавить боль, страх, предчувствие беды, которое висело в воздухе гуще заводского дыма.

Ложка звякнула о край миски. Он не попал. Хайс стиснул зубы. Тяжесть, огонь, письмо брата, пустота в глазах матери – все слилось в один тугой, невыносимый узел где-то под ребрами. Он с силой опустил кулак правой руки на стол. Глухой удар. Миска подпрыгнула. Холодная похлебка расплескалась. На грубом дереве стола, рядом с его кулаком, остались крошечные серые крошки камня, осыпавшиеся с его костяш