Узелки

Дуняша (предисловие)

Дуняша

(вместо предисловия)

Канун Благовещения 1889 год. Санкт-Петербург

Васильевский остров.

Дуняша прижимала к груди с каждой минутой тяжелеющий сверток.

– Крошечка ты моя, погоди, потерпи маленько, сейчас уж скоро, – она с опаской смотрела на большие дома, широкие улицы… А вот и река… каменный, с узорчатой оградой, мост… Проехали по мосту, а где же остров-то? Кучер оглянулся:

– Ну, вот тебе остров Васильевский, а дальше-то куды?

– Так к барину, графу Василевскому, аль к Эрнесту Васильевичу, – Девушка растерянно смотрела по сторонам. Казалось, со всех сторон на нее надвигались страшными глазницами громады зданий.

– Сказывай, какая улица, тут все дома барские… – Ванька недавно работал на извозе, но чувствовал себя завсегдатаем.

– Так сказывал – на острове… а тут целый город…

Ванька смотрел на деревенскую, замотанную в шаль молодуху: «Едут, ничего не знают, а денежки-то небось припрятала»

– Все, девка, слазь – некогда мне с тобой лясы точить. Давай плати. – Он остановился на углу 8-й линии и Малого проспекта.

– Я же уже платила, – Дуняша достала припрятанный узелочек со своими девичьими сбережениями: добрый барин то на бусики, то на платочек даст, а она копила – хотела сапожки лаковые… вот как теперь пригодились! Отсчитала три копеечки, остальное спрятала на груди.

– То при посадке, а теперя на месте, – отвел жуликоватые глаза извозчик. Подсобил молодухе, обхватившей двумя руками младенца, слезть с повозки, подал ей узелок.

– Вон там будка городового, видишь: дядька в форме ходит – он те подскажет… а у тебя докУменты есть?

– Какие? ты что? … мы погорели…

– Без документов он тебя в участок заберет! А ребенок-то чей?

– Говорю же тебе: погорельцы мы….

– Ой, девка, плохи твои дела: как пить дать заберут. – Ванька с чувством выполненного долга подтянул потуже кушак, забрался на облучок.– Прощавай! Но-о-о! Пошла, родимая…

Колеса уходящей повозки застучали по брусчатке. Дуняшка осталась стоять посреди улицы. Мелькали редкие прохожие, никто не здоровался…

– Вечерние новости! Вечерние новости! – пробежал мальчишка.

Дуня увидела, как дядька, которого извозчик назвал городовым, повернулся в ее сторону. Еще и правда заберет… отвернулась и двинулась прочь… подальше…

Неподалеку виднелись купола церкви. Скорее туда! Но устала, ноги не держат… Решила зайти во двор – передохнуть, однако дорогу ей преградил детина в кожаном фартуке:

– Ты к кому?

– Я барина ищу, Эрнеста Васильевича…

– Тут нет такого. Адрес знаешь?

– Не знаю… – девушка посмотрела в лицо детины, из-под лакового козырька на нее смотрели добрые глаза.

– ТемнАет уже, где ночевать-то будешь? – гулко прозвучало в ушах.

– Не знаю… мне бы дите покормить … в тепло, – у Дуняши все поплыло перед глазами.

– Ой, девка, пойдем… – крепкая рука дворника поймала ее под локоть, – в каптерке переночуешь… У тебя деньги-то есть? Да ладно уж – нешто не люди мы? Иди за мной… – мужик направился вглубь двора; девушка, пошатываясь от усталости, двинулась следом.

– Давай, проходи, у меня тут кипяточек есть. Ребятенка-то успокой, титьку дай…

– Не кормлю я, мне всего шестнадцатый годок…

– Не боись, я тебя не трону. У меня дочка – такая же дурочка, как ты… Меня Прохором кличут, а ты чья будешь?

– Я, Дуняша, у графа Василевского в имении жила…

– У графа, говоришь?

– Ага. Сперва в комнатах помогала, потом вот нянькой, а теперь –не знаю… Куда мне? Усадьба сгорела… Я выскочила… дите схватила, тут вот молочко от кормилицы… – мысли у Дуняшки путались. – Нужно покормить же…– Она размочила в молоке припасенный хлебный мякиш, закрутила в тряпочку – младенец успокоился, посасывая хлебушек.

– Меня граф сироткой подобрал, в дом пристроил. Уже три года тому… Мои-то мамка с тятькой угорели, а я в сенках спала – Господь уберег… Хороший барин: сам-то он по службе уехал, а сосед Эрнест Васильевич приезжал, навещал… он тут на острове живет… и где этот остров? На реку смотрела – не видела острова… Извозчик высадил: вот те остров, а где?

– А фамилия как у этого Эрнесту?

– Да я и не помню – не русская. Он тоже на службе, у него имение с нашим рядом…

– Так чего ты, дуреха, не туда, а в город-то подалась?

– Так там, это… Степка… он нехороший… лезет… боюсь… Ты меня не мучь, дяденька… Ох, и натоплено у тебя, душно…

– Да у тебя никак жар? – Прохор подошел, глянул на девушку: глаза затуманены, щеки горят, на лбу испарина.

– Нет-нет, дяденька Прохор, это я устала, а трясет меня, потому как я озябла… Хорошо, вот кофту и шаль успела схватить… Я тут для ребеночка сберегла – это карточка, хозяин прислал жене своей… Дяденька, ты меня не гони… у меня копеечки есть…

– Девка, а если у тебя заразная кака болезнь? Я работу не хочу терять, тебе в лазарет нужно…

– А дите? Как же малютка без меня? – Дуня привычно пеленала младенца.

– А какой толк от тебя, если ты не кормишь? – Прохор задумался. Он посмотрел на красивую карточку, на богатое одеяльце ребенка. «Не врет, похоже, про графа…»

– Как, говоришь, графа величать?

– Сергей Александрович…

– А дите, значит, графское?

– Да-а, а ты чего удумал? – Девушка из последних сил рванулась к двери.

– Куды, дуреха, сказал же: не обижу… Тебе в лазарет нужно, а ребенка, чтобы не помер с голода, пристроить надобно… Я что подумал: вот на карточке этой имя напишем и отдадим в приют, а как твой граф найдется, аль сам будет искать – то все и образуется.

– Ты что, дяденька – в приют? Нет, я из деревни потому ушла – полицай грозился в приют ребеночка отдать…

– Так ты что же? Украла дите? – Прохор сел на лавку. – Документы у тебя есть?

– И ты про документы… – Дуняша совсем обессилев, опустилась на приступок у порога.

Прохор подошел, взял ребенка: на него смотрели, словно васильки в поле, глазки…

– Глазищи-то! Ты что-то совсем ослабела, едва на ногах стоишь… Он поднял ее, усадил на лавку.

– Как крещен младенец?

– Симочка, Серафима… барин? Вы? – Дуне вдруг послышался голос барина… Это его ласковая рука гладила ее по голове… – А мы вас искали… горим, горим… Симочка…

– Все ложись, вот постелил тебе…– Прохор уложил вконец обессилившую Дуню и притихшего младенца на широкую лавку, заботливо укрыл лоскутным одеялом, – о-ох, в лазарет надобно…

Прохор когда-то ходил в церковно-приходскую воскресную школу и был обучен грамоте. И хотя он где попало ставил «ять», слыл грамотеем, а потому произведен в старшие дворники и был человеком уважаемым. Он отвечал за порядок во внутреннем дворе и прилегающих улицах своего квартала. А еще – вел учет всех работ во дворе. В подчинении – три дворника, да еще в четырех парадных сидели вахтеры, а это аж семь человек! Кроме того, старший дворник должен следить за тем, чтобы не было больных и бродяг, о коих обязан был сразу докладывать городовому. Величавую гордость испытывал, доставая для особо важнецких записей настоящий чернильный карандаш, подаренный на Рождество барыней из второй квартиры.

– Сейчас напишем, а завтра отправлю: тебя в лазарет, ребенка – в приют.

Девушка бредила: «Барин, вы возьмите… не трожь меня, Степка, ты гадкий, я барину пожалуюсь… горим!»

Прохор взял карточку, карандаш, посмотрел на мечущуюся в бреду девушку: «Где ты, дочка? Не уберег я тебя… и мамку твою не уберег…» Пригладил бороду, устроился поудобнее за столом: «Может, барин и отблагодарит, что приютил вас, горемычных… Бог даст, и мою дуреху – Марусю – кто пожалеет, без крова не оставит…».

Вооружившись карандашом, послюнил его и на обороте красивой карточки, где были линейки для письма, начертал: «Крещена Серафима. Сергеева дщерь»

– Вот незадача! Фамилию-то так и не сказала… Дуня, а фамилия-то как будет? – девушка только простонала в ответ.

Прохор положил карточку на стол, загасил лампу и вышел из каптерки: «Утро вечера мудренее. А сейчас пора к воротам – служба». Он тихонько прикрыл за собой дверь.

Дуняша проснулась от детского плача. «Где это я? Ах, да, Прохор … в приют… нет-нет только не приют» Перепеленала ребенка, накормила остатками молока…

– Симочка, деточка, разве Сергей Александрович простит меня, что не уберегла тебя… Да как же в приют? Меня граф в приют не отдал, как же я его дите отдам… Здесь церковь недалеко, сегодня праздник… там Боженька о тебе позаботится… Вот я тебя умою, а это покров твоей матушки, подарочек барина… И карточка… дядька тут написал похоже имя твое… В приют! Ишь чего захотел! Вот ты какая умница, тиш-ш-ш… что же это ты такая тяжелая стала?… Ничего… Боженька тебя сбережет… – она выскользнула из каптерки. Во дворе никого, тишина… Ворота открыты… Небо уже посветлело, скоро и зорька… А вон и колокольню видать…

Дуня, пошатываясь, двинулась по пустынной улице. Временами казалось – земля уходит из-под ног… Она останавливалась, прислонившись к стене, потом шла дальше. Вот и церковная ограда, вдали монах подметает дорожки… «Увидит тебя, зорьку ясную, тише… тут лавочка… простите меня, Симочка… Сергей Александрович…». Дуня положила дитя на скамью и вышла за ограду… спряталась за столбик… услышала как заплакала деточка… Видит: и монах прислушивается к плачу… Хватаясь за ограду из последних сил, Дуняша отошла подальше, повернула в какой-то двор и упала. В сознании мелькнуло: «Теперь Боженька позаботится… мамочка… тятечка… родненькие»

Прохор вернулся из булочной: «Как же это я ворота не запер? Кажись, тишина… Зорька занимается – хлеб разнесу по господским квартирам, покуда теплый, тогда пойду уж будить деваху… как она там?» Он разнес хлеб и пошел к себе в каптерку; во дворе уже подметали, подъехала молочница. «Вовремя»… Взял лишнюю крыночку молока: «Чем дите кормить будет… спит, не заботится…»

– Вот я вам тут молока и хлебушка припас, – Прохор зашел в каптерку. Пусто…

– Дуняша? – Растерянно поискал глазами: может, схоронилась куда?

– Выходи, это я, Прохор…

Подошел к столу. Там лежал пятачок, постель на лавке прибрана… «Ушла. Куда же тебя понесло, дуреха? Вот я, балбес старый! Запереть ее надо было, куда она больная-то … И здесь не уберег»

Он хотел было рвануть к городовому… «Нет. Не можно. Скажет: почему не заявил, куда делись? Теперь уж помалкивать надобно – за такое по голове не погладят: больная, да еще дите краденое! Все! Забыть, как и не было ничего!.. Молоко зачем? А себе! Что-то худо – вот, в груди …»

Прохор быстро убрал пастель.

«Хорошая видать девушка: «копеечки у меня есть» – целый пятак оставила. Точно – дите графское… Забыл, забыл, ничего не видал, не слыхал…» – положил пятак в карман, еще раз оглядел каптерку: нет ли каких следов…. Чисто. У ворот звякнул колокольчик: «Кого принесло? Может, Дуня вернулась?» Он поспешил к воротам.

* * *

– Захарыч, пойду звать городового. Глянь: то ли больная совсем, то ли мертвая…

– Молчи ты! Потом измытарят допросами… беги за извозчиком, и чтоб ни гу-гу…

Быстро пошарил по карманам кофты, нашел на груди лежавшей навзничь девушки узелок с монетками: «Бедолага, тебе уже и не понадобятся». Зажал пятак в кулаке, остальное сунул себе в карман.

К воротам подъехал тарантас. Захарыч уложил бесчувственную девушку, сунул извозчику пятак:

– Отвезешь в лазарет. У ней документов нет. Только молчи, что здесь нашли, скажи: на дороге подобрал… Пятак тебе даю! Слышь, что велено?

– Да, ладно… – извозчик взял монету. «Это ж цельный пятак, да с самого утра – подвезло!» – в Покровскую отвезти?

– Тебе говорю: подальше, подальше вези, а то в Управе насидишься… Давай, гони!

Извозчик хлестнул лошадей. «Учи ученого! Чай, не дурак, понимаю…» Он знал: в Мариинской, что на Литейном, принимали бедноту, а ему как раз по пути – на Выборгскую сторону: там и конюшня, и барак для извозчиков.

Подъехав к лечебнице, растолкал больную:

– Слышь?! Ты как там? – в ответ послышался стон…

– Жива… Давай, слазь, вон в ту дверь иди…

Он поставил Дуняшу на ноги и легонько подтолкнул к входу в лечебницу. Девушка, пошатываясь, побрела… открыла дверь… Едва переступив через порог, рухнула без чувств.

На шум вышла дежурная:

– Анюта, беги за доктором и санитаров пришли. – Она склонилась над больной: жар. Проверила – документов нет. Вскоре подошли санитары, уложили легкую, как перышко, девушку на носилки.

Появился доктор.

– На тиф не похоже, – он достал трубку, послушал. – Вся грудь свистит – простыла сильно. Отнесите ее в третью палату… Или не нужно – пусть тут лежит, на глазах. Откуда привезли?

– Сама пришла, одна. В дверях и упала… ни документов при ней, ничего…

– Если придет в себя – расспросите, да все запишите… Лед приготовьте, а ноги уксусом разотрите, чтобы жар сбить… Огнем горит…

Доктор оставил больную на попечение сестер, вечером справился:

– Что новенькая?

– Бредит в горячке, так в себя и не приходила…

– Поите ее водичкой, поите… Будем ждать, все в Божьей власти… Да батюшку разбудите – пора причастить страдалицу…

Отец Георгий вскочил с жесткого топчана, услышав стук в дверь, оправил рясу. Все поняв без слов по скорбному лицу санитарки, прихватил требник и отправился к болящей.

– В третьей? – осведомился батюшка, туда клали всех ненадежных, близких к концу.

– У двери на низкой койке. – Санитарка заспешила по своим делам.

Войдя в палату, священник сразу понял, к кому вызвали: девушка металась в горячечном бреду, неразборчиво бормотала что-то…

Ударил басовито большой колокол Спасо-Преображенского храма. Тут же отозвался с Фонтанки Пантелеймоновский собор. В заутренний звон вступали все новые голоса близких к лечебнице церквей, созывая народ к службе. Отец Георгий знал каждый колокол – не первый год при лечебнице. Так под колокольный звон и причастил несчастную.

Приняв причастие, девушка открыла глаза, встрепенувшись, вслушалась в хор колоколов… Взглянула на батюшку светлым взором и прошептала: «Простил Господь, уберег дите… благослови меня …»

Батюшка осенил ее крестом, пригладил упавшую на подушку голову:

– Совсем плоха…Пора читать на исход души…

Ночью бедняжка, снова впав в беспамятство, тихо отошла. Наутро дежурный лекарь записал в журнале: «Скончалась неизвестная девица в приемном покое от легочной простуды…»

Глава 1 Подкидыш

24 марта 1889год. Васильевский остров.

Храм Благовещения Пресвятой Богородицы.

– В Божий праздник и заря радостная! – Молодой человек в рясе до пят взглянул на розовеющее небо, перекрестился и сошел с крыльца. Тонкий ледок похрустывал под его шагами, вторя тихой молитве. Вот по тропинке скачет любопытный воробей, выискивая то ли крошки, то ли перышко для своего гнезда. Рыжий кот Дорофей притаился и наблюдает.

– Ах, ты хитрец, бестия! – батюшка легонько хлопнул в ладоши. Пташка встрепенулась и отлетела на заиндевевшие ветки сирени.

Оправив рясу, нащупал маленький сухарик в глубоком кармане рясы, достал и протянул на ладошке в сторону поглядывающего черными бусинками воробья. Тот, не долго думая, сорвался с ветки, подлетел, но никак не решался сесть на раскрытую теплую ладонь. Батюшка затаил дыхание и отвернулся; подняв ладонь повыше, ощутил цепкие коготки на пальце. Мгновение. Храбрец получил свою награду: сухарик зажат в клюве. Воробей улетел под крышу иерейского дома.

Дорофей проводил упорхнувшую добычу грустным взглядом и вышел из укрытия.

– Ничего, и у тебя будет праздник – сегодня рыбу дозволено.

Батюшка отряхнул крошки с ладоней и двинулся дальше по тропе, пытаясь сосредоточиться на молитве.

– Господи, спаси и помилуй, раба Божьего… – и, вдруг до него донесся плач.

– Причудилось… Господи, спаси и поми… – плач повторился. Батюшка остановился и огляделся по сторонам, но никого не увидел, кроме монаха Феодора, подметавшего в отдалении дорожки; тот тоже прислушивался.

Плач не утихал. Теперь было ясно: он доносится с дальней скамейки, что стоит почти у выхода со двора… там лежит какой-то сверток. Оба метнулись туда:

– Господи, младенец!

– Подкидыш, – пробасил Феодор.

Отец Николай взял на руки ребенка, завернутого в теплое атласное одеяло.

– Федор, я с дитем в паломническую, а ты беги за матушкой – она знает, что делать. Да, глянь за калиткой: нет ли кого?

– Батюшка, в паломнической не протолкнуться – праздник же! Ступай ко мне в сторожку… – Феодор двинулся к выходу.

– Никого не видать, пустая улица… – из калитки пробасил монах.

– Ступай скорее, приведи матушку …

– Я мигом, батюшка, мигом! А ты иди, – он махнул рукой, уже отмеряя свой широкий шаг, – сторожка-то открыта.

Николай совсем недавно стал отцом не только паствы, но и собственного чада. Бережно понес младенца, поспешая во флигелек, уединенно стоящий в глубине сада. «Может кто–то из паломников отлучился… но оставить дитя вот так…» Ребенок, почувствовав ласковую руку, притих. Батюшка приподнял кружевной уголок покрывала и был изумлен голубизной смотрящих на него глаз; розовый ротик почмокал и растянулся в улыбке. «Какое милое дитя…»

– Господи, что же это такое? … в такой день… что же с нами происходит …

Неожиданно как из-под земли перед ним выросла юродивая.

– Ой, дитятко! Батюшка, это твое дитя… – счастливо улыбаясь, пролепетала стоявшая на дорожке блаженная Наташа.

Подойдя под благословение, протянула свои пухлые ладошки и склонила голову:

– Благослови, батюшка. Хорошее дитя – девочка, много радости тебе принесет, – вещала Наташа.

– Благослови тебя Господь, чадо…– он перекрестил склоненную голову. Теплые ладошки поймали сложенную в троеперстие руку, Наташа приложилась губами к кресту на поручах.

– Перстень-то пошто не надел? – спросила она, весело глядя на него.

– Ты, Наташа, меня с отцом Василием спутала, он протоиерей и у него дочка, а я еще не в звании…

– И ничего я не напутала, и Егорушку твоего помню… – она пристроилась рядышком и вприпрыжку проводила до самой сторожки:

– Молитвами отец наших… – перекрестясь, открыла дверь, пропуская вперед священника.

Вошли в маленький коридорчик: в углу дворницкий инвентарь, а дальше дверь в горенку, больше напоминавшую тесную келью.

Жилище монаха было весьма скромным. В красном углу мягкий свет лампады освещал лик Богородицы. Широкая лавка с чуть поднятым изголовьем служила ложем, постелью – единственное лоскутное одеяло, памятка о матери; над лавкой полка с нехитрой утварью, у небольшого окошечка – стол из широкой доски на крепких ножках, на нем кувшин с водой, стопка книг и тетрадей, чернильница и несколько перьев; под столом – табурет.

Наташа перекрестилась на красный угол, поклонилась в пол:

– Боженька, помилуй мя! Матушка Божия, благослови! – повернулась к батюшке, в детских глазах – радость, улыбается.

– Ты доченьку-то на стол положи, вот и матушка на пороге…

В открывшейся двери показался милый сердцу силуэт: в наскоро накинутом платке Аннушка почти вбежала, за ней втиснулся Феодор.

– Матушка, душенька моя, возьми младенчика.

Как только Анна взяла ребенка, он снова разразился плачем. Положив младенца на стол, она ловко развернула одеяло; под ним оказалось красивое шелковое покрывало и … почтовая карточка. Она недоуменно протянула ее мужу.

– По всему видать, из благородных, – ласково шептала молодая женщина, стараясь успокоить плачущего ребенка; распеленала – освободившиеся маленькие ручки и ножки тут же пришли в движение.

– Девочка. Какая шустрая…

– А я что говорила?… – Блаженная помогала Анне управиться с ребенком.

Анна ловко обтерла младенца мокрой салфеткой, завернула в чистые, принесенные с собой, пеленки и приложила к груди, присев на скамью. Маленький ротик с жадностью припал к упругой, полной молока груди.

– Какая ты, однако, сильная, – залюбовалась она девочкой, – ничего, молока хватит и на двоих. Как же ты одна-то осталась?

– Пойду Феофанушку извещу… – Наташа, убедившись, что каждый занят своим делом, направилась к выходу. Иеромонах Феофан с благословления настоятеля распоряжался в недавно открытом при храме приюте для детей-сирот.

Хлопок входной двери, затворившейся за юродивой, прервал раздумья Анны. Она посмотрела на мужа: тот держал в руке карточку и растерянно глядел в окно вслед убегающей вещуньи.

– О чем это она? – Анна кивнула на дверь, за которой скрылась блаженная. Наслышана была про юродивых и в тайне немного побаивалась Наташи.

Николай наклонился к окну, чтобы получше рассмотреть покрывало и открытку. Он взял в руки струящуюся шелковую ткань небесного цвета: на одном из углов вышит вензель: «СВ», а в середине буквы «С» вырисовывалась изящная «Е».

– Здесь вензель вышит, наверное фамильный, – поделился он своими открытием с женой. – Три буквы эс, вэ и е… Открытка, скорее всего, индивидуального заказа… Знаешь, модно нынче собственное имение на карточке печатать. Смотри, Аннушка: красивый сквер с фонтаном и прогуливающимися парами, а в отдалении виднеется дом, на замок похож.

– Может еще найдется ее мамочка… – вон, какая малютка ухоженная: пеленки, даже испачканные, духами пахнут…

Отец Николай повертел открытку: ни названия местности, ни владельца поместья не было обозначено, только в расчерченных для письма строчках неуверенной рукой написано: «Крещена Серафима. Дщерь Сергеева».

– Здесь надпись: Крещена Серафима. Аннушка, похоже – не найдется ее мамочка…

С минуту они оба молчали, каждый думая о своем. Анна невольно залюбовалась девочкой и не заметила, как муж подошел и тоже смотрит, а девчушка, закрыв глазки, чмокает, стараясь изо всех сил. Матушка даже вздрогнула, когда он коснулся ее плеча.

– Аннушка, я отца Феофана буду просить, чтобы благословил нам взять девочку. Ты же не против?

– Конечно, проси, – улыбнулась, глядя на младенца, жена.

Девчушка, будто поняв, что речь идет о ней, открыла свои синие глазки и посмотрела прямо Анне в глаза. Не выдержав пристального взгляда ребенка, женщина смутилась, отвела взгляд и снова заговорила с мужем:

– Думаешь – разрешат?

– Наташа тут блажила – сразу сказала: мол, это наша дочка, много радости нам принесет…

В дверях снова показалось улыбающееся лицо юродивой.

– Батюшка Николай, тебе велено на раннюю литургию в Иоанно-Предтеченский придел сегодня идти, а матушке твоей благословили кормить дитё…

Наташа подбежала, накинула на голову шелковое покрывало, словно платок:

– Печалится, ох, как печалится, – закачала она головой, – увидит ли дитя свое… ох, пташка… улетела…улетела…

– Наташа, о ком ты? Где матушка младенчика, что ты видишь? – батюшка протянул блаженной карточку.

– Так матушка кормит доченьку, аль ты не видишь? Да ты ступай, радость-то неси… ждут тебя, батюшка, – замахала руками, взяла протянутую карточку, приложила к сердцу и начала баюкать, раскачиваясь посередине горенки.

– Ох, что с тебя взять-то… блажишь, – батюшка ласково посмотрел на Наташу, на жену, склонившуюся над ребенком, и вышел.

Только за батюшкой закрылась дверь, Наташа запричитала:

– Беречь, беречь тебя надобно, – гладила она открытку, словно успокаивала плачущего младенца, – а как сберечь-то? Как!?

Вдруг она съежилась, будто укрываясь от опасности, замахала руками, вскрикнула:

– Как!? Как в таком пожаре… – на лице блаженной отразился ужас и тут же сменился блаженной улыбкой, – Ангел на крылах вынес…

Анна слушала юродивую и не могла справиться с накатившим на нее страхом… она прижала ребенка к груди, словно им и впрямь грозила опасность. А Наташа тем временем, совсем уже повеселев и успокоившись, подошла к Анне, присела у ног, голову на колени положила. Казалось, затихла, но снова зашептала чуть слышно:

– Сбережет ли, сохранит ли ниточку… вьется, вьется, на клубок наматывается, … береги, не рви ее, ниточку… сплетай в кружево … в узор жизни сплетай, да в клубочек сматывай.

Она заглядывала Анне в глаза:

– Матушка, ты не смущайся… научи дочку ниточку хранить… от дочки к дочке кружево сплетаться будет.

Вдруг поднялась, покрывало шелковое и карточку ей на колени положила:

– Ты завяжи узелок-то на память, завяжи… Ах, ты… руки-то заняты, и все-то вы чем-то заняты… – сама взяла кончик покрывала, завязала узелок.

Отбежала на несколько шагов, погрозила пухлым пальчиком:

– Учи дочку вязать узелочки, учи дочку… – глянула в оконце, – Праздник-то какой сегодня! Благую весть принес Архангел, посланник Божий, Гавриил… И нам, убогим, Господь знамение посылает… Слышите?

И сама запела тихонько, чистым детским голосом:

Маленькая птичка села на окошко…

На окошке – кошка!

Маленькая птичка, спой мне песню звонко,

Пряжу пряли тонко,

Сеть сплетали ловко…

Маленькая птичка, улетай скорее –

В голубых просторах песнь твоя милее…

Взгляд блаженной был устремлен к иконе Богородицы, на губах заиграла улыбка, по щекам одна за другой покатились слезы-росинки. При последних словах Наташа как-то печально вздохнула, голова ее опустилась на грудь. И тут вдруг выгребла из карманов передника пшено, подбросив его вверх, рассыпала по всей горнице. Смеющимися глазами обвела горницу, отряхнула с ладошек прилипшее зерно и заспешила к выходу:

– Ох, и захлопоталась я тут с вами, а меня птички ждут… – выбежала прочь, пташкой-певуньей выпорхнула навстречу утреннему солнышку.

Изумленная Анна посмотрела на монаха, не проронившего ни слова за все это время. Феодор пробасил успокаивающе:

– Спроси ее сейчас, поди-ка и не вспомнит свою песенку. Неведомо нам, чаво они видят и чувствуют… Истинно Божьи дети. А ты, матушка, не пужайся – все cладится.

Девочка между тем выпустила из ротика сосок – наелась. Глядела на Анну синью своих глазенок, уже успела высвободить ручку, затихла… и снова заулыбалась. Анна почувствовала мокрое тепло на ладошке.

– Молодец, все дела сделала? – беззубый ротик снова расплылся в улыбке, – меня врасплох не застанешь. Знаю я вас, умельцев! – она заново перепеленала ребенка.

– Теперь и домой можно. Поможешь нам, Федор?

Сохраняя молчание, дворник-монах помог собраться, взял сумку, готовый следовать за матушкой.

24 марта 1889 года Васильевский остров

Дом Свешниковых на 8-й линии

День разгулялся солнечный, сверкающие поутру льдинки переливались прозрачными лужицами, по дну канавок зажурчали веселые ручейки, в голубой высокой сини неба появились первые барашки пушистых легких вестников лета. Аннушка застелила стол нарядной скатертью в синюю клетку, в центре отдыхал на резной доске пирог с рыбой, стопки фарфоровых тарелочек стояли на краю стола, ожидая гостей. Самовар попыхивал ароматным чаем, варенье аппетитно розовело в вазочках. Оглядев всю эту красоту, Анна осталась вполне довольной. В нетерпении она глянула в окно: послышался колокольный перезвон. «Сейчас птиц будут выпускать» Из окна их комнаты была видна Благовещенская церковь, и матушка любила смотреть на сверкающие в солнечных лучах купола.

Она представила, как в этот момент по команде настоятеля детишки открыли клетки… И тут с церковного двора взмыла ввысь стая выпущенных на волю пташек. Сделав благодарственный круг над церковными куполами, птицы разлетелись в разные стороны, только небольшая стайка голубей продолжала кружить над колокольней. То ли от праздничного трезвона, то ли от радости, взыгравшей в сердце матери, проснулись малыши: Егорушка, покряхтывая, силился высвободить ручки, а Симушка вертела головкой, высматривая, откуда льется яркий свет.

– Тесновато вам вдвоем, – Анна качнула люльку, ее взгляд остановился на синеглазой малышке. Тревожные мысли вновь и вновь возвращались, стоило ей только посмотреть в эти синие глаза.

Вечером, когда все дневные дела были улажены, батюшка заметил, что обычно приветливая и ласковая жена молчалива и отводит взор.

– Аннушка, родная, что тебя смущает, ты не хочешь кормить эту несчастную? – как можно спокойнее начал он разговор.

– Нет, не в этом дело, – жена повернулась к нему спиной, делая вид, что прибирает на столе.

– Прошу тебя, присядь, давай поговорим. – Она покорно села на краешек стула.

– Скажи, что так расстроило тебя? – он взял ее за руку, нежно перебирая пальцы.

Анна отстранилась, высвободив руку, закрыла лицо ладонями и тихо заплакала.

– Боже мой, Анна, что случилось, почему ты плачешь? – он растерялся: неужели чужой ребенок настолько в тягость?

– Батюшка, скажи, ты имеешь отношение к этому ребенку?

– Что? – он был ошеломлен. – Как ты могла такое даже просто подумать?

– Николушка, прости, я не знаю, что это на меня нашло… – Анна бросилась в ноги к мужу.

Он обнял ее, усадил рядом, поцеловал в заплаканные глаза.

– Глупенькая, я так тебя люблю. – Они помолчали, успокаиваясь.

– Николенька, а что ты решил с девочкой? Ты когда ушел, блаженная такие странные вещи говорила, велела дочку научить узелки завязывать и еще что-то про ниточку… Я ничего не поняла… Она, как назвала девочку твоей дочкой, так я… – она опустила глаза. И тут же встрепенулась:

– Ты Федора расспроси, он тут же в горенке был, потом мне помог все домой принести.

– Обязательно расспрошу… А пока давай рассудим. Смотри: богатая одежда, покрывало с вензелем … девочка наверняка из благородных. И не могу я поверить, что ребенка бросили. Скорее – хотели, чтобы кто-то нашел, а во двор принесли – видать, про наш приют наслышаны…

– Почему ты так думаешь?

– Вензель – как знак принадлежности. Карточка – на ней имя записано «Крещена Серафима» и даже написали чья дочь, правда мы так и не поняли: дщерь Сергеева. Надпись делал не господин, почерк грубый. Думаю: хотели, чтобы ее нашли, только вот умения не хватило.

– Бедная малышка… – Аннушка смахнула слезу.

– Настоятель благословил заявление в участок написать, велел оформить девочку в приют. Я едва смог уговорил его отдать нам её под опеку – пока младенец, а там видно будет. Завтра пойду в участок… Еще думаю: надо дать объявление в «Ведомости» – может, этот ребенок украден, теперь его ищут?

– Боже сохрани, это такое горе, – Анна подошла к колыбельке, где мирно спали ее сынишка Егорушка и девочка Серафима. «Слава тебе, Господи! Ниспослал нам, грешным, на Благовещение в пополнение семейства такого ангелочка» – Николай нежно обнял жену за плечи.

В вечерней тишине разливался колокольный звон, наполняя все вокруг благодатью и призывая к полуночнице.

Апрель 1889 года,

Санкт-Петербург, Сыскное отделение полиции.

…Шло время, но никто не отозвался на объявление, в полицейском участке тоже не проявили особого рвения в поисках.

– Дело это зряшное, – прямо сказал следователь, – пристав готовит определение девочки в приют при вашем храме.

– Зачем же? Господин следователь, пусть девочка поживет в моем доме. Матушка кормит ребенка наравне со своим, можете не сомневаться, девочке у нас хорошо, – отец Николай, волнуясь, теребил в руках скуфью.

– Батюшка, это не ко мне, запишись к участковому приставу на прием, – посоветовал следователь, – а я дело уже сдаю, – он потряс тоненькой папочкой. Из папки вылетела карточка – та, что была при младенце.

– И что за грамотей тут писал? – следователь повертел карточку в руках.

– Не могу знать, ваше благородие, – отец Николай растерялся.

– Забери-ка это, от греха подальше, – протянул следователь карточку и убрал папку в сейф.

Батюшка последовал совету чиновника и записался на прием к участковому приставу, но очередь подошла только уже через неделю.

В назначенный день отец Николай, помолившись и попросив у Господа вразумления, одевшись в лучшую свою рясу, отправился в управу.

Начальник участка, Никодим Пантелеевич Кораблев, внушительного вида господин с опущенными пышными усами и тщательно замаскированной плешью, принял его сдержанно, снял с носа пенсне и жестом пригласил присесть к столу.

– Отец …

– Николай, с вашего позволения, – привстал проситель со стула.

– Отец Николай, скажите: а что вы думаете по этому делу? – Он постучал пенсне по открытой папке, лежавшей перед ним. – На объявление были отклики?

– Никак нет, ваше высокоблагородие… никто не откликнулся, а почитай месяц уже прошел… – И поспешил добавить, – я вот с ходатайством пришел…

– Хорошо, давайте ваше ходатайство, – не дослушав, перебил его, по всему видать спешивший закончить дело, чиновник.

– Извольте, ваше высокоблагородие… – Священник встал и протянул бумаги. Начальник, взяв документы, нацепил пенсне и начал их просматривать: «Дело-то пустяшное. Ишь, как волнуется – молоденький совсем… сердобольный…»

– Хотел бы просить оставить ребенка у нас с матушкой на попечение до совершеннолетия, – проситель замялся, – ну, хотя бы до отрочества. В приходной книге записали, как в карточке было указано: Серафима, фамилию дали в честь праздника двунадесятого – Благовещенская, родители неизвестны… Пусть растет в нашей семье…

– Неизвестны? Из представленного дела я вижу: имя отца было написано на карточке.

Отец Николай смутился:

– Да, ваша высокоблагородие, ваша правда… там было написано, только не разобрать: имя то или фамилия….

– И что же? – Кораблев посмотрел на просителя сквозь пенсне.

– Написано было: дщерь Сергеева

– И что тут не понятного? Раз вы фамилию Благовещенская дали, впишите имя отца Сергей.

– Так и сделаю ваше высокоблагородие…

– Ваше ходатайство, – чиновник снова в нетерпении постучал по столу, но одобряюще улыбнулся в усы, – мы рассмотрим… думаю, сложностей не возникнет, а делом вашим займется мой секретарь, – он позвонил в колокольчик. В кабинет вошел уже немолодой мужчина с бородкой клинышком.

– Ефим Петрович, вот у батюшки есть ходатайство о ребенке, – он протянул папку, – помогите ему с документами, не откладывайте это дело.

– Будет исполнено, – секретарь взял папку под мышку, ожидая дальнейших распоряжений, однако их не последовало.

– Поручаю ваше дело моему лучшему помощнику… – Начальник при этих словах, давая понять, что разговор окончен, вышел из-за стола, «Сердешный ты больно», по отечески взял за плечи молодого просителя, посмотрел в лицо.

– Ступайте с миром, – махнул он своим пенсне на дверь: «И поможет тебе Бог».

Николай почтительно склонил голову, тронутый душевным приемом, вышел вслед за секретарем.

Оформление бумаг и соблюдение всякого рода формальностей отняло у молодого священника немало сил, но это не было в тягость, скорее наоборот: его радовало, что все, наконец, определилось.

Так в семье отца Николая появилась дочка – Серафимушка.

Их с Аннушкой семья росла, детки не заставляли себя ждать. Серафиму воспитывали наравне с другими чадами, она стала любимицей батюшки за веселый и добрый нрав.

Вскоре молодого иерея назначили попечителем в приют, на место почившего отца Феофана.

Глава 2 На "Малом озере"

Лето 1889 года. Карельский перешеек

Усадьба «Малое озеро»

После проливных июльских дождей колеса легкого экипажа то и дело застревали в топкой колее, Сергей Александрович уже жалел, что согласился на уговоры друга и отправился в путь. Они миновали Белоостров, теперь путь напрямую лежал в усадьбу «Малое озеро». Эрнест Васильевич Коверт, не находя слов утешения, по большей части молчал. Уже подъезжая к усадьбе, он решился заговорить:

– Сергей у нас есть еще надежда, поверь – не все потеряно. У меня в усадьбе гостит один мой давний приятель, он служит в жандармерии, каким-то начальствующим чином. У него большая агентура, опыт… Думаю, сможет помочь в нашем деле. Кстати, он с племянником, юноша поступил в первое Павловское военное училище. Собственно, ради племянника я согласился устроить завтрашнюю охоту.

– Эрнест, прошло уже почти пять месяцев…

– Дружище, не стоит опускать руки, бесследно ничто не исчезает – отыщется и здесь след…

– Даже если и так… Ты, видать по всему, еще не знаешь о моем новом назначении.

– Нет, и куда в этот раз?

– На Дальний Восток, пока Хабаровск, а оттуда скорее всего Китай, Манчжурия.

– Вот так новость! И это после Франции?

– Как только к Государю пришли документы на бракоразводное дело, моя карьера закончилась. Ты же знаешь, как его величество относится к подобного рода вещам. Честь русского дипломата… Елена с Паникеевым в Париже… Не только двор, но и Париж гудят как осиный рой. «Вам бы не то что из дипломатов – из столицы бы убраться…» Только благодаря заступничеству и ходатайству самого Николая Карловича Гирса остался в ведомстве. А иначе – отставка.

Коляску очередной раз тряхнуло на ухабе.

– Сколько раз эту канаву засыпал, – Коверт в сердцах отпустил крепкое словцо, – все равно размывает…. Что тут сказать… Может и к лучшему, так легче будет это все пережить… А вот и усадьба показалась, приехали наконец.

Вскоре экипаж остановился, друзья вышли из коляски.

– Сергей, я распорядился приготовить для тебя комнату на втором этаже…

На крыльцо вышел господин в легком льняном костюме, болтающемся парусом на худых высоких плечах. Его тело больше походило на сухую, но прочную жердь. За ним следом показался юноша с правильными, даже мягкими чертами лица и ярким, как у девушки, румянцем. Полотняные брюки, заправленные в короткие сапожки и рубаха из выбеленного льна с малоросским орнаментом, однако весьма сдержанным, не могли скрыть крепкого телосложения.

– Эрнест Васильевич, голубчик, мы вас ждали к обеду, вот тут с Данилой самовар поддерживаем, так сказать, наготове.

– Доброго вечера. Дорога оказалась размытой, лошади нас, – он указал на приехавшего с ним военного, – еле вытянули. Позвольте вам представить: мой друг и сосед – граф Сергей Александрович Василевский. Граф, а это приехал поохотиться мой давний приятель, ныне полковник жандармерии Степан Алексеевич Деревенчук. Ну, а сей богатырь – его племянник Данила Прокопьевич.

Мужчины обменялись рукопожатиями и прошли на веранду. На столе, застеленном чайной скатертью, сверкал начищенным пузатым боком недавно вошедший в моду латунный самовар.

– Однако, не помешает и согреться.

Из стоявшего на веранде буфета хозяин достал темную пиратского вида бутыль с яркой наклейкой: белозубая мулатка изогнула стройный стан, танцуя перед толпой портовых зевак, в которой выделялся белый берет с красным помпоном, выдававший бравого морячка; сургуч на пробке был уже разбит. Ловко подбросив и поймав бутыль одной рукой, Эрнест Васильевич поднял ее над головой, как флагшток победного знамени:

– Память о прошлогоднем походе на Карибы! Ох, и поход был, я вам скажу! Удивительной красоты страна, вот только зимы у них нет.

Следом на столе появились рюмки черненого серебра:

– Господа, предлагаю выпить за знакомство, – хозяин разлил напиток по рюмкам и обвел взглядом гостей, – за удачу! Она нам ой, как нужна!

– За знакомство, – Степан Алексеевич разом опрокинул рюмку.

– За удачу, – Данила последовал примеру дядюшки… Но тут же дыхание у него перехватило, из глаз покатились слезы.

Дядя костлявой рукой похлопал по могучей спине племянника:

– Держись казак, атаманом будешь!

Василевский лишь слегка пригубил и поставил рюмку на стол:

– Извините меня, господа: пойду, разберу свой саквояж.

– Конечно, Сергей Александрович… Ефрем, проводи графа в его комнату.

Деревенчук в замешательстве посмотрел на приятеля:

– Эрнест, тебе тоже, наверное, хочется отдохнуть с дороги…

– Нет.

Коверт подождал, пока за графом закроется дверь, и продолжил:

– Понимаешь, у графа большое горе, и мне хотелось бы как-то отвлечь его от тяжелых мыслей. Кстати, позволь попросить твоего содействия или хотя бы совета как раз в этом деле.

– Эрнест, ты же знаешь: я всегда помогу, ежели смогу!

– Знаю, потому и обращаюсь к тебе… Дело тут непростое, я бы даже сказал – деликатное.

Эрнест Васильевич пригласил гостей расположиться на диване, и начал раскуривать трубку. Степан не торопил приятеля, подошел к столу, постучал пальцем по бутыли:

– Повторим?

– Ты наливай себе, мне не нужно. – Коверт опустился на мягкий кожаный диван, попыхивая трубкой.

– Грех отказаться, уж больно хороша огненная водица! – Степан Алексеевич полюбовался наклейкой, наполнил и лихо опрокинул рюмку.

Данила при одном взгляде на это поперхнулся, вспомнив свое знакомство с пиратским напитком. Степан же Алексеевич, довольно крякнув в кулак, передернул острым плечом и, закинув ногу на ногу, опустился в кресло напротив друга, готовый слушать.

– Дело вот какое, – начал в раздумье хозяин, – у Сергея Александровича пропала дочь, младенец… вместе с девушкой, которая воспитывалась в его доме. По-видимому, девушка унесла ребенка – она была при младенце нянькой. Но вот куда? На беду, ни Сергея, ни меня не было в то время в усадьбах: служба, понимаете ли… служба, – Коверт глубоко затянулся, выпустил целое облако ароматного дыма. Собравшись с мыслями, продолжил:

– А началось все с того, что в имении случился пожар … почти все сгорело… но это неважно. Главное – именно после этого пожара исчез ребенок вместе со своей молоденькой нянькой. Я сам обошел окрест все деревни, усадьбы, расспрашивал – ничего. Была, правда, зацепочка: вроде видели Дуняшу – это девушку так зовут, на вокзале в Белоострове. Полиция тоже, разумеется, что-то делала, но… – Эрнест Васильевич развел руками и погрузился в раздумья, выпуская клубы дыма, то и дело постукивая трубкой.

На веранду вошел Ефрем с зажженной лампой и поспешил закрыть окно:

– Комар вмиг налетит… Ваше высокоблагородие, – повернулся он к хозяину, – ужин в гостиной накрыли, его сиятельство там вас дожидаются.

– Спасибо, Ефрем. Прошу вас, господа, отужинаем. Потом продолжим наш разговор.

В ярко освященной гостиной был накрыт стол: в центре красовалось большое блюдо с возвышающейся горой запеченных на вертеле румяных перепелов, обложенной по краю мочеными яблоками. С обеих сторон этого великолепия на продолговатых блюдах уложена обжаренная корюшка, да так искусно, что на первый взгляд казалась судаком, запеченным целиком; в дополнение стол уставили различными закусками из соленостей и свежих овощей. Возле тарелок – свернутые кувертами накрахмаленные салфетки.

Василевский стоял у темного окна и любовался, как белый туман, цепляясь рваными клочьями за кусты, подбирается все ближе к дому, зависая молоком на полянах. Шумная компания прервала невеселые мысли графа. Стараясь не показать вида, он откинул назад падающую на лоб прядь и к столу подошел, уже улыбаясь.

– Господа, рассаживайтесь, кому где нравится. – Рокотал Эрнест и даже: «Благословит Господь пищу нашу» звучало, как команда.

– Граф, дорогой мой, я знаю: ты обделен в заграницах исконно русскими щами, но это завтра, а сегодня – вот полюбуйся: моченые яблочки, капустка, огурчики, любимая твоя корюшка.

Василевский хоть и знал хлебосольную натуру друга, но все ж был удивлен изобилием стола. Потирая ладони, он опустился на стул против горки из корюшки.

– Степан Алексеевич…

– Ба! Перепела! – полковник был искренне озадачен: как заядлый охотник, он знал, что перепел в этих краях, что называется, птица редкая – не каждый год гнездится и далеко не в изобилии.

– А ты налегай! Таких, как у меня, нигде не отведаешь… Данила – смелей, не тушуйся: бери руками… мы тут по-домашнему, без лишних приборов обходимся.

– Одним словом, по-мужски, – подхватил Василевский, накладывая снедь в свою тарелку. – Степан Алексеевич, это действительно вкусно. Данила, да ты не стесняйся.

– Откуда такое редкостное угощение? – сразу парочка пернатых перекочевала в тарелку полковника.

– Это пока вы тут с Данилой ружья снаряжали да самовар караулили, мы с Сергеем Александровичем по пути из Питера постреляли… потому и задержались, – на полном серьезе выдал Эрнест Васильевич.

Деревенчук знал своего приятеля – любителя всякого рода розыгрышей, но все ж готов был уже поверить, предвкушая счастливую охоту.

– Дядюшка, какая нежданная удача! Нас ждет перепелиная охота?! – глаза Данилы вспыхнули.

– Увы, мой юноша, увы, сия добыча с перепелиной фермы, – остудил его пыл хозяин. – Есть тут одна неподалеку, оттуда и доставили в честь дорогих гостей.

Коверт был явно горд тем, что шутка его удалась, а хлопоты замечены и оценены по достоинству.

– Предлагаю дружно расправиться со всем этим изобилием.

– Постойте, корюшка в июле? – опять изумился Степан Алексеевич, – очередной розыгрыш? Это мы сейчас отведаем, кого вы тут корюшкой обзываете.

– Уверяю вас, полковник, – Василевский положил в рот очередную золотистую рыбку, – это точно корюшка.

– Но как?

– Это секрет нашего капитана. Эрнест, что с ней делаешь?

– Как что? Ты же сам сказал: секрет!

Ужин прошел в оживленной беседе: об охоте, о Карибах с прелестными мулатками, о весеннем нересте корюшки…

Все гости разошлись по комнатам, в притихшем доме только старинные напольные часы отстукивали получасовые стклянки. Эрнест Васильевич по обыкновению, прежде чем идти в постель, обходил дом, словно корабль. В лунном свете у окна веранды он увидел друга:

– Сергей?! Не спится?

– Да, знаешь ли…

– Когда отбываешь?

– В ближайшее время, документы уже готовы… А ты что лунатишь?

– Да по привычке… пока весь дом не обойду – не усну.

– Все же нужно поспать: с утра – охота.

–Тут можешь быть покоен, места у нас знатные, кабанчика загоним…

Данила по привычке встал с рассветом и отправился на прогулку. Утренний туман уже упал росой на травы, золотисто-розовый диск солнца предвещал погожий день. Проходя по узкой аллее сада мимо беседки, увитой виноградной лозой, он услышал голоса: один он узнал сразу – дядюшка, а второй, приглушенно-спокойный – скорее всего граф.

– Для меня это очень важно… Я уже не слишком надеюсь, что дочь моя, моя Симочка, отыщется, но хочу быть уверен, что сделал все возможное.

– Граф, я возьму это дело под свой контроль, можете не сомневаться. Но, если позволите, хотел бы кое-что уточнить.

– Конечно, полковник, спрашивайте.

– Мать девочки: она могла забрать ее?

– Помилуйте сударь, она оставила грудного ребенка! Даже дикие звери не бросают своих детенышей, пока не выкормят, а эта … – голос графа сорвался, – и ради чего? Ради этого пройдохи Паникеева!? Нет, исключено. Не тратьте на это время.

– Извините, граф… вам больно об этом говорить.

– Мне больно, потому что я так и не увидел своей дочери. – Графу явно стоило огромных усилий успокоиться и продолжить, – Елена… она слишком молода, и, видимо, ей оказалась не по силам такая ответственность… Ее веселость, наивность обернулись легкомыслием, безрассудством. Мы ведь совсем мало с ней были вместе, я вынужден был оставить ее на время… разве ж мог я предположить, чем разлука обернется… Нет, молодость – не оправдание низкому предательству.

Голоса смолкли. Даниле было неловко, что он стал невольным свидетелем приватного разговора, и чтобы остаться незамеченным, пошел к озеру.

История о брошенном младенце до глубины души тронула молодого человека. Он вырос в большой дружной семье, и хотя не был избалован роскошью, семья всегда жила в достатке. Данила родился третьим из пяти детей, как говаривала его маменька – «золотая серединка». Он был старшим сыном и особенно любим матерью. Отец, ждавший рождения непременно сына после двух дочерей, не скрывал гордости и возлагал на него большие надежды, как продолжателя своего дела – служения Отечеству. Потому тятенька не жалел средств для его образования. Данила учился усердно, старался не огорчать отца и мать. И даже когда отца два года назад не стало, он продолжал делать то, что могло бы порадовать его. Так, исполняя отцовский завет, он пошел в военное училище. Стремление юноши поддержал дядя, Степан Алексеевич, посоветовав поступить в первое Павловское военное училище.

При зачислении директор на последнем собеседовании с будущими курсантами, уловив в речи малоросский акцент, поинтересовался:

– Откуда будете родом? Кто ваши родители?

– Так Черниговский, из Чернигова. Дед – герой обороны Севастополя, за мужество и заслуги перед Отечеством получил личное дворянство; отец, Прокопий Алексеевич Деревенчук – участник Турецкой войны, закончил ее в звании полковника гвардии, также жалован личного дворянства, царствие ему Небесное. Он меня всегда наставлял: “Служи, сынка, Отечеству, оно тэбэ нэ оставит, отблагодарит”. Был не последний человек в Дворянском собрании, только вот после ранения сделался здоровьем слаб. Мать из мещанского сословия, Оксана Фроловна – урожденная Триска.

– Вы выдержали все экзамены, показав хорошие знания, комиссия также учла заслуги вашей семьи – вы зачислены. Поздравляю вас.

– Рад служить Отечеству и Государю! – молодой человек не мог сдержать радости и гордости, охвативших его. Ведь он частенько слышал со стороны: «Малороссов у нас редко берут, не жалуют вашего брата…» или «… Зачем тебе в столицу было ехать, есть и в Киеве, и в Харькове училища, а здесь и без вас, малороссов, желающих хватает…»

Данила был благодарен дядюшке за участие в его судьбе: поддержал, помог с жильем, а теперь вот устроил такие шикарные каникулы…

Как же жалко этого графа: потерять ребенка! Да как можно такое пережить… наша матушка тоже совсем молодой вышла замуж и вниманием отца не была избалована – тот вечно в полку! Но весь дом на ней держится. Старшие сестры выданы замуж, младшие учатся, в доме всегда согласие и порядок… Только сейчас Данила начинал осознавать, скольких трудов, усилий стоило его дорогой и любимой маменьке все это благополучие… Он просто не мог вообразить, чтобы мать могла оставить их, своих детей, без внимания хотя бы на день, не то что бросить на произвол судьбы – пусть даже и в богатом доме, полном прислуги и нянек, как водится у высшего сословия. Понятно, почему граф так удручен… Я бы сгорел со стыда, не смог бы жить после такого предательства.