Аннушка

Все события и персонажи вымышленные. Любое сходство с реальными событиями случайно.

Пролог

Зима 1897 года выдалась суровой. Снега не было до конца ноября, а морозы жали к тридцати. Жители села Ёлошное с тревогой смотрели на глубокие трещины в земле, опасаясь, что плодовые деревья и кустарники вымерзнут, трава на следующий год не взойдет, и тогда жди мор и голод в селе. 30 ноября, будто внемля молитвам людей, с утра пошёл снег. К вечеру обернулся сильной метелью и за пару часов укрыл исстрадавшуюся землю белым покрывалом. Метель выла, металась по селу, стучалась в окна и двери, а в доме Шабалиных хозяйка в муках рожала седьмого ребёнка. Спешно вызванная на роды повитуха, которую жители села за глаза называли Повилика, отряхивая снег с одежды, ворчала на хозяина дома – сорокалетнего, кряжистого да с чёрной бородой, Егора Васильевича:

– Дал бы чуток отдохнуть бабе своей, ведь седьмого рожает! Почитай, все погодки – ни отдыху, ни продыху.

Хозяин, понуро опустив голову, молчал. Роды были тяжёлыми, и любимая жена мучилась уже несколько часов.

– Вы уж помогите, Мария Ильинична, – слёзно просил он гостью, провожая её в закуток, отделённый от остальных помещений куском ткани, и грозя кулаком детям, притаившимся на печи и полатях.

– Проводил бы ты дитёв к соседям, Егор Васильевич, – сказала Повилика, бегло осматривая роженицу. – Пусть там и переночуют, – скомандовала она, доставая из холщовой сумки мешочки и пузырьки.

Мария Ильинична была необычной повитухой, не из тех, что водит роженицу по комнате, мнёт ей живот, опрыскивает заговорённой водой и открывает настежь двери, сундуки и печную трубу. Она обладала иными знаниями. Получив их в своё время от собственной матери, Ильинична разбиралась в травах, заговорах и лечила наложением рук. В Ёлошном было несколько повитух – на каждой из шести улиц. И, хотя принимать роды у женщин, не живущих там, где и повитуха, было не принято, роженицы предпочитали Повилику, считая, что рука у неё легкая, а тот факт, что при ней не случалось смертей в родах, лишь подтверждал это мнение.

Метель разошлась ещё пуще. Хозяин вернулся весь в снегу, но никто не обратил внимания ни на мужика, ни на метель. Повилика работала споро и умело: то прикрикивала на растрёпанную, измученную Любу; то заставляла хозяина дома приносить то горячую воду, то тряпки; то гнала Егора Васильевича за перегородку, не давая посмотреть на процесс родов.

К утру Люба разрешилась девочкой. Повитуха, как положено, отрезала пуповину на веретене, спрятала детское место, чтобы после закопать, обмыла ребенка и внимательно рассмотрела.

– Красивая девка будет, – сказала она. – Только вот… – и замолчала.

– Что там? – тихо спросила роженица, страшась ответа.

– Хромоногой будет. Одна нога короче другой.

– Вытянуть нельзя? – спросил, заглянувший в закуток Егор Васильевич.

– Нет, – мрачно ответила ему Повилика. – Колченогой быть судьба её, последняя она у вас. Больше рожать твоей жене нельзя, Василич, лоно не выносит, умрёт в следующих родах. А девка справная станет, видишь знак на спине?

Она показала на необычное родимое пятно.

– Знатной травницей станет, людей лечить будет. Хотя и нелегко ей в жизни придётся, много испытаний на её долю выпадет.

– На всё воля Божья, – сказала Люба, проваливаясь в благодатный сон, – а я всё равно дочь любить буду… – прошептала, зная, что Повилика ещё на три дня останется рядом.

Глава 1. Анна I

Богатое купеческое село Ёлошное стояло аккурат на Сибирском тракте, который в России называли «великим кандальным путём». Славилось оно ярмарками, ремёслами и тем, что вокруг него располагалось целых шесть озёр: Ёлошное, Угловое, Лысаново, Коноплёное, Конево и Снегирево. Старики поговаривали, что название своё село получило от ели. Мол, единственная росла среди берёз, осин и кустарников, встречавших на берегу озера первых поселенцев. Жили в селе купцы, владеющие каменными магазинами с подвалами, состоятельные люди, державшие двадцать ветряных мельниц, торговые лавки, шесть кузниц, маслобойные заведения, и ямщики – тем работы хватало. Процветало в Ёлошном ремесло, засеивались поля, а скот лоснился блестящими боками. Не бедствующий люд на собственные средства выстроил сначала одну церковь, а в 1915 году другую, каменную, взамен сгоревшей.

Двенадцатого сентября в селе случился праздник – поднятие крестов на вновь построенный, величественный храм. День был приурочен к святому Симеону Верхотурскому. В Ёлошном в тот день открылась ярмарка, так что к девяти часам утра – к началу литургии – в каменный храм набилось народу: и из местных, и приехавших в село из соседних приходов.

Восемнадцатилетняя Аннушка Шабалина к литургии не поспела и тихонько пристроилась у входа, оглядывая лица прихожан. Статная, красивая, с чёрной косой через плечо и с улыбкой на полных губах она притягивала взгляды. Одни смотрели на девушку с вожделением, другие с завистью – всем взяла, да вот только разные по длине ноги не давали Аннушке стать желанной невестой.

Литургия закончилось, и над головами прихожан раздался колокольный звон. Начался крестный ход вокруг храма. День был солнечным, но больно уж ветреным, и Аннушка с тревогой наблюдала за тем, как освящённый крест поднимают вверх, на колокольню, где, сидя на лесах, ожидает его Анин отец. Работа ему предстояла трудная – установить крест на шпиль колокольни, – но он с присущим ему спокойствием подхватил груз и водрузил на место. Стоявшие внизу ахнули в едином порыве.

– Бог пособил, – перекрестилась Аня, боявшаяся, как бы сильный ветер не сбросил отца.

Сзади раздался обычно сопровождавший её свист парней, но Аннушка не обернулась. Строительство храма всё ещё продолжалось, а потому леса облепили не только колокольню, но и стены храма. Хромая, Аннушка поспешила встретить отца.

– Что, голуба моя, перепугалась? – спросил Егор Васильевич, прищуривая правый глаз.

– Думала, сердце разорвётся, тятя, до того я испужалась.

– Бог миловал, – улыбнулся он и добавил: – А братья твои, сестры где?

– Так на ярмонку убежали, там медведя привезли. Говорят, он пляшет и на балалайке играет.

– Так уж играет? – рассмеялся отец. – А ты чего ж не ушла?

– Тебя дождаться хотела. Эвон как ты высоко забрался, прямо к небу самому, боязно мне стало.

– Ах ты, ласточка моя, – скупой на ласку, он растрогался и сунул в руки дочери монетку. – Иди, присмотри чего-нибудь себе на ярмарке, а я пока инструмент приберу да с мужиками покалякаю. Узнаю новости, что там в Москве творится, да каковы наши успехи в войне проклятой.

Отец с болью посмотрел, как дочь переваливается с ноги на ногу, словно утка, и подумал о том, что не видать ей ни семьи, ни детей. Участь калек на селе была не завидна: вечная бобылка, приживалка в семье успешного брата или сестры. Егор Васильевич встряхнулся, выбрасывая дурные мысли из головы, и поспешил к группе что-то громко обсуждающих односельчан.

Ярмарки в Ёлошном были привычным явлением. На них съезжались люди со всей округи и приезжали купцы аж с самого Кургана, привозя с собой всякое добро. Не отставал и местный люд, предлагая на продажу молотилки, веялки, сортировки и пимы на разную ногу и, конечно же, масло с собственных маслобоен.

Аннушка спешила на площадь, когда её окликнула постаревшая Повилика. Повитуха сидела на лавочке возле каменного магазина.

– Что-то ты, душенька, совсем про меня забыла. Отчего не заглядываешь боле? – сказала она, пристально глядя в глаза девушки.

– Работы много по дому, – оправдалась Анна, с тоской поглядывая на торговые ряды.

Повилика проследила за её взглядом.

– Не о том думаешь, девка! – рявкнула сурово. – Пора тебе ремесло в руки брать! Жду завтра с утра, да пораньше.

– А тятя как же? – запротестовала Аннушка.

– А с ним разговор будет отдельный! – отрезала собеседница и добавила снисходительно: – Иди уже. Вижу, как тебе не терпится!

Оставшись одна, Повилика прошептала:

– Скоро судьба твоя переменится, Аннушка. А, впрочем, и наша тоже.

И, сжав ладонями батожок, о чем-то крепко задумалась.

Анна и не собиралась ничего покупать на ярмарке, знала, как нелегко даются деньги её отцу; а вот поглазеть на приезжих, послушать разговоры – это мило дело. Заглядевшись на яркие отрезы ткани, она споткнулась и, больно ударившись рукой, упала наземь. Из раны на руке хлынула кровь.

Тут же заплясал возле неё, дразнясь и размахивая руками, соседский пацанёнок Гришка:

– Бабка-Ёжка,

Костяная ножка,

С печки упала —

Ножку сломала!

От боли Аннушка растерялась. Сами собой хлынули слёзы…

– А ну пошёл отсюда, сиська овечья, – раздался мужской голос, и сильная рука подняла Аннушку с земли.

Разлепив мокрые от слёз ресницы, она увидела перед собой Якова, жившего на соседней улице. Двадцатидвухлетний парень женой к своим годам не обзавелся и батрачил на Паршукова – местного зажиточного крестьянина, владеющего тридцатью десятинами земли, десятком коров и лошадей, да овцами без счета. Парень оторвал подол своей рубахи так, что получился внушительный лоскут, и перемотал Аннушке руку.

– Смотри под ноги, так и зашибиться недолго, – улыбнулся он, будто не замечая уродства.

– Спасибо, – тихо ответила Анна, прижимая окровавленную руку к груди. Привыкшая к тому, что вслед ей обычно улюкают, бросаясь обидными словами, она не могла поверить, что эта добрая улыбка предназначалась ей.

– Вот ты где, – дернула за здоровую руку сестра Аксинья, со стороны заметив падение Анны. – Мамка тебя обыскалась, там сваты к Евдокии пожаловать должны, а вы с тятей как сквозь землю провалились! Не знаешь, где он?

– У храма стоял только что, с мужиками разговаривал.

– Бежим искать его, а то всё пропустим!

Обернувшись, Анна улыбнулась Якову, и поспешила за сестрой.

Спустя час она с трепетом наблюдала, как в дом их входят старшие Маркеловы со свательщиком. Оглядевшись, гости уселись под матицу и начали торг:

– У вас есть цветочек, у нас есть садочек. Так ваш-то цветочек нельзя ль к нам в садочек перенести? – затараторил свательщик, а отец Анны, принимая правила игры, степенно отвечал:

– Так молода ещё невеста да и делать ничего не умеет.

Евдокия, прячась в в кути1, зажала рот ладошками и алела щеками, волновалась. Зряшно, конечно, ведь промеж родителей давно всё было согласовано.

– Дуня, выйди к людям, – скомандовал Егор Васильевич, отодвинув занавеску, и невесту под руки вывели сестры.

– Согласна ли ты взамуж выйти? – спросил её отец, любуясь розовым румянцем на щеках дочери.

– Да, тятя, – тихо ответила Дуня и, повинуясь движению брови отца, вновь ушла за занавеску.

Егор Васильевич довольно крякнул и, крестясь, зажег свечу перед иконой в красном углу.

– Что ж, настало время, сватьюшки, расходы на свадьбу обговорить да подарки для невесты вырядить. Мать, накрывай на стол, тащи самовар. Да поживее! – весело гаркнул он, потирая руки. – А чтобы новая семья была крепкой ударим–ка мы, сватьюшки, по рукам, как деды наши делали да прадеды, – добавил он, подавая старшему Маркелову платок.

– Вот так-то лучше будет. А теперь дозвольте сказать, что Дунюшке нашей ботиночки положены, шаль да подшалок, платье, рубашка, кольцо и цветы на голову, чтоб краше всех она в этот день была!

– А с приданным что, Егор Васильевич? Всё ли готово? – уточнил сват, показывая глазами свательщику, чтобы тот разливал принесенное с собой вино.

– Обижаешь, Матвей Иванович! Как на духу: перина пуховая, подушки из пера гусиного да пара сундуков с отрезами, посудой, всё как положено.

Сваты довольно улыбнулись друг другу и договорились сыграть свадьбу сразу после Покрова.

Как же Аннушка радовалась за сестру! И как волновалась… Уж не первый птенчик вылетел из гнезда Шабалиных: сыновья были женаты, дочери пристроены, последняя вот-вот вылетит из дома в замужнюю жизнь. Анна прижалась к сестре, жалея, что скоро придётся расстаться.

– Что ты, Аннушка, – обняла её Дуня и шепнула на ухо: – Я прибегать к вам буду.

– У Маркеловых не забалуешь. Говорят, что свекровка твоя – злыдня, старшую сноху поедом ест, нет у девки ни сна, ни отдыха, – отвечала ей Аннушка, стараясь сдержать слёзы.

– На всё Божья воля, милая, на-ко, – Дуня вытянула из волос своих ленту. – Возьми кра́соту на счастье, авось и тебе оно улыбнется.

За занавеской слышались громкие разговоры – сваты всё ещё спорили о приданном, – а в кути пахло берёзовым дымом, сдобным хлебным духом и с приходом холодов забравшимися в дом мышами. Аннушка вдруг вспомнила, как смотрел на неё сегодня Яков, и сердце в груди забилось, затрепыхалось. Пропуская подаренную ленту сквозь пальцы, она отдалась мечтам и, засыпая, сжимала в руках дар его, словно стараясь удержать своё призрачное счастье.

Рано утром мать подняла Аннушку и, велев поскорее умыться, засуетилась у печи. Студеный пол холодил ноги, и Анна сунула их в маленькие подаренные отцом полу-валеночки.

– Поспешай, дочка! Сегодня к Повилике идёшь помощницей. Волосы прибери да спрячь под платок. Она старуха суровая, старой закваски, ежели что не понравится – пиши пропало!

– А если мне не хочется?

– А это ты тяте своему разлюбезному скажи, его распоряжение. Только дома его ты не найдешь – ещё затемно к храму подался, хочет до первого снега управиться. А ты пошевеливайся, Повилика ждать не любит.

Вздохнув, Аннушка подчинилась. Быстро сполоснула лицо под рукомойником, ухватила со стола вареную картофелину и выскочила из дома.

Сентябрь выдался на удивление теплым, холодными были только ночи, да и то не все. Аннушка спешила по главной улице – Барабе, как ее называли, – кивая встречающимся знакомым. Стояло обычное, ничем не примечательное утро: пастух гнал стадо коров за село, лаяли собаки, сосед возился с телегой, рядом крутились помощники – сыновья мал мала меньше, шмыгая, поджимали босые ноги на холодной траве.

– Аннушка! – Одна из сестер, живущая на Барабе, выглянула из-за забора. – Куда это ты в такую рань собралась?

– Матушка к Повилике отправила, – ответила Анна.

Подумав секунду, остановилась поболтать.

– Уж не рожать ли собралась она? – пошутила сестра, выкручивая и развешивая на веревки исподнее мужа.

– А хоть и родит, что с того? – поддержала шутку Анна. – Помнишь, наша бабка в сорок семь родила, так что матушка ещё и понести может.

– Может-то может, – ответила сестра, – вот только надо ли?

Жила Повилика в доме на соседней улице, в самом её конце, где через поле – рукой подать! – уже начинался лес. Хозяйства большого не держала: десяток курей, да задиристый петух с мясистым, малиновым гребнем тут же погнался за Аннушкой, загнав беднягу на скамейку у дома.

– Тётка Маша! – отчаянно выкрикнула Анна, глядя на то, как петух загребает мощными лапами землю, намереваясь запрыгнуть на скамью.

– Ах ты ж охальник! – выкрикнула хозяйка, выскочив из дома на крик и понужая противную птицу полотенцем. – Завтра же в суп отправлю! – пригрозила она петуху и помогла гостье спуститься.

– Не бойся, милая, он только с виду грозен, а как палку в руках увидит, бежит прочь со двора. Проходи, не стесняйся. Половики бы выхлопать, да всё недосуг, – пожаловалась хозяйка, провожая Аннушку в дом.

Повитухи в селе были в почёте, но и стать одной из них могла не любая. Во-первых, женщина должна была родить. Единственная дочь Повилики жила в соседнем селе, но перенимать материнский опыт не хотела, а после того, как её отец скончался, и вовсе наведывалась к матери редко. Во-вторых, репутацию повитухе нужно было иметь безупречную, ведь ей доверяли новую жизнь. Односельчане ревностно следили за её бытом, и если замечали в неверности мужу или в иных прегрешениях, то уже не приглашали её принимать роды. Напротив, уважаемая в народе повитуха, состарившись, могла рассчитывать на помощь – ведь женщины, у которых она принимала роды, кормили её, всячески помогали и угощали пирогами по праздникам.

Повилика отличалась от прочих сельских повитух. В Ёлошном она появилась случайно. Оставленная матерью у дороги, она не помнила кто она и откуда. Исполнилось ей в ту пору только пять, но всё её прошлое до появления в в селе скрывала плотная пелена белого тумана. Был ли её отец ссыльным? Или по этапу шла её мать? Что побудило родителей – а она была уверена, что оставили её родные люди – бросить неразумное дитя на милость местных жителей? Чьего она роду-племени? И откуда в ней сила, обнаруженная в пятнадцать лет? Эти вопросы не давали ей покоя всю жизнь, но ответы на них она не нашла, а после смирилась.

Девочку приютила простая крестьянская семья, едва сводившая концы с концами, а в избе, как говорится, семеро по лавкам сидело. Долгое время девочка не разговаривала, молча наблюдая за тем, что происходит, и отзываясь на имя Маша. А когда произнесла своё первое слово, взрослые тут же засыпали её вопросами, но не дождались ответов – память найдёнки была чиста, как выбеленный холст. С тех пор и прикипело к ней прозвище Повилика, ведь она укоренилась в Ёлошном, словно сорная трава.

Аннушка осмотрелась. Ничего особенного в избе старухи она не заметила, разве что травы, пучками развешанные в сенках, да маленький шкафчик с тёмными пузырьками.

– Ну что застыла, словно оловянная? Проходи, присаживайся, – скомандовала хозяйка.

– А что делать-то надоть? Может, половички схлопнуть? Полы помыть?

– Это опосля, а пока дай-ко мне свои руки, – Анна повиновалась, и Повилика сжала её ладони. Держала долго, что-то нашептывая себе под нос, а потом спросила: – Что чувствуешь, голубка?

– Жар, как будто руки огнём опалило, а боли нет! – удивленно ответила гостья.

= Значит не ошиблась я, правильно выбрала, – довольно улыбнулась Повилика, выпуская девичьи ладони.

– В чем не ошиблись, Мария Ильинична? – спросила Аннушка. Ей вдруг стало страшно, словно студеной колодезной водой окатили в жаркий полдень.

– Быть тебе ведуньей, – буднично ответила старушка, снимая с пояса мешочек с завязками и передавая гостье. – Носи не снимая, береги от чужого взгляда и рук, да и сама в него не заглядывай, рано тебе ещё, придёт его час и время. Да зови меня тётка Маня, а уж если Повилику из твоих уст услышу, не взыщи, накажу. Знаю, что имя мне такое, бесовское, дали мелкие людишки. Да что с них взять-то? Ну, чего расселась? Половички сами себя не выхлопают, бери голик да на двор ступай, а коли баба какая явится в дом – не заходи! Снег ли, дождь, всё едино – жди во дворе знака от меня. Ступай себе, а я самовар пока взгрею, чайком побалуемся.

С этого самого дня и началось то странное услужение, когда начала передавать Повилика знания свои Аннушке, обучая настои травяные составлять, мази делать да раны с болезнями лечить.

После Покрова пришёл черёд сестры Аннушки прощаться с девичеством. Накануне венчания собрались подруги в бане Шабалиных и, расплетая Дунину косу, пели:

– Ой, полетела да девья красота

Во широко чисто полюшко:

Ей уж тут не местечко.

Улетела девья красота

Да во Божью церкву-матушку:

Уж ей тут да местечко.

Аннушка вжалась в уголок. Слова песни вызвали слезы, но счастливая сестра их не замечала. Жених был справен, красив и люб, и даже суровая свекровь её не пугала. Накануне, согласно обрядам, принятым в их селе, отец свозил к жениху за веником, а сегодня утром парень привез ей вехотку да мыло.

– Полетела девья красота

На все четыре стороны,

На мелкие на кустики.

«Не будет у меня бани с венчанием, – с грустью думала Анна, наблюдая за сестрой. – И в кого я такая уродилась?» Воспользовавшись тем, что всем было не до неё, она потихоньку ускользнула в дом.

Утром в дом Шабалиных явился жених с дружкой и роднёй. У родителей невесты было уже всё готово, накрыт стол, и ждал своего часа выгонный пирог с рыбой. Весёлый дружка с вышитым полотенцем через плечо балагурил, Дуня волновалась и краснела, а мать её вытирала слёзы. Егор Васильевич довольно улыбался и, взяв в руки икону, приготовился благословлять молодых, вставших перед ними с Любой на колени. Вот и пришел последний день Дуни в доме родителей, а дальше – иная жизнь со своими заботами и хлопотами.

– Аннушка, – позвала Дуня сестру, угощавшую гостей пирогом. – Ехать пора. Поспешай да причешись, чисто растрепа, да накинь что-нибудь на себя, студено сегодня.

В церковь молодые поехали отдельно, а пока суд да дело, родственники Дуни повезли в дом жениха глухой возок с приданым, где истребовали выкуп с родственников и развешали приданое: полотенца, скатерти, половики, подушки; разложили да бросили на кровать-перину.

– Не хуже, чем у людей, – гордо заявила постельная сваха, оглядывая избу Маркеловых с накрытыми столами, ожидающими возвращения молодых из церкви.

Каждый раз венчание вызывало в Анне дрожь во всём теле. Свечи, громкий голос священника, дрожащие губы невесты. Вот только стоять ей было тяжело, и она присела на скамейку у стены, не забывая осенять в нужных местах молитвы лоб. Девушка с любовью смотрела на родных, на серьёзного отца со свечой в руках, на моложавую мать рядом с мужем. Вдруг что-то тёмное, страшное почудилось ей: картинка, то, что было перед глазами, будто бы рассыпалась, и Анна увидела перед собой тот же зал, но оставленный и разрушенный – окна выбиты, иконостаса нет, а стены в чёрных следах, оставленных огнём. Анна сдавленно ахнула и закрыла рот ладошкой, укусив до крови. Ощутив металлический привкус во рту, очнулась, и увидела, как молодые целуют икону.

«Что это было?» – с ужасом подумала она, не зная, что пришло время дара, данного ей Богом: видеть и предвидеть будущее.

Она встала, высасывая ртом кровь от укуса, и глазами поискала Повилику. Повитуха, словно почувствовав взгляд, обернулась и, сразу же поняв, что произошло, быстро поднесла палец ко рту – молчи, мол. Аннушка согласно кивнула и обессиленно плюхнулась обратно на скамью, чувствуя в ногах необъяснимую слабость.

В доме Маркеловых было шумно, перед застольем молодую жену закрыли от гостей шалью и быстро заплели две косы – знак её нового положения. После усадили за стол рядом с молодым мужем. На столе перед ними стояла только одна тарелка и одна вилка на двоих, весь вечер они должны были пользоваться одним набором, показывая гостям своё единство. Гармонист, почётный гость свадьбы, разодетый в вышитый фартук с нагрудником и киковые штаны, раздувал меха, выдавая весёлые мелодии. Воспользовавшись тем, что гости заняты, Аннушка подсела к Повилике.

– Тетка Маня, поговорить бы, – сказала она, прижимаясь губами к её уху.

– После, голубка моя, после, – старушка показала глазами на гостей и, сунув Анне в руки хворост, велела присоединиться к родственникам.

Шумное свадебное застолье продолжалось: пришло время подарков молодым. Хитрые гости подбирали их так, чтобы перед другими не посрамиться и своему двору урона не нанести. Покупное не дарили, ведь все они старались жить от своих рук. Анна, озабоченная своим видением в церкви, особо подарки не рассматривала, но краем глаза видела холсты и дорожки, назалавочники и подзалавочники, разную живность: баранчика с ярочкой, телёнка, птицу. Дарили ложки, плошки, поварёшки, скалки, мялки, глиняные латки, кружки, горшки, корчаги, изготовленные здесь же, в Ёлошном. На минутку она выпустила Повилику, сидевшую за столом, из вида и не заметила, как старуха потихоньку ушла домой. Она рванула было за ней, но тут молодых начали провожать в малуху, отвешивая в их адрес шутки, и Аннушке пришлось остаться.

Пьяненький Егор Васильевич обнимал Маркелова, глядя молодым вслед.

– Наследники у нас будут, сват, крепкие, красивые, здоровые! – говорил он чуть хвастливо, гордо выпячивая грудь.

– Егорушка, домой пора, завтра смотрённый день, – звала его жена, натягивая на мужа лопотину.

– Твоя правда, Любушка, – покорно соглашался он, просовывая руки в рукава зипуна.

Далеко за полночь Шабалины, собравшись все вместе, небольшой толпой поспешили по своим домам.

Ранним утром они уже стояли во дворе Маркеловых, наблюдая, как сваха будит молодых. Мать Анны крестилась и молила Бога, чтобы не случилось позора, и посветлела лицом, когда сваха дала понять, что ночь прошла удачно.

– Слава тебе, Господи, – прошептала Люба, посмотрев глазами полными слёз на Анну, – сложилось у молодых!

Взявшись за руки, новобрачные пошли к бане, истопленной с раннего утра. Шли по тканной дорожке, брошенной им под ноги. Перед ними скакала на кочерге свекровь, вымазанная сажей и одетая в старую шубу, вывернутую наизнанку. Когда за молодыми закрылась банная дверь, все тут же остались ждать: всем было интересно, как они выйдут из неё. Накрытые шубой с головой, как единое целое, или по одиночке, что означало, что молодой муж жену не принял. Анна оглядывалась вокруг в поисках Повилики, но отвлеклась, когда скрипнула дверь, а гости громко закричали – большой, лохматый тулуп скрывал молодых с головой.

– Где же Мария Ильинична? – нервничала Аннушка, не видя её среди родни, поспешившей в дом.

Вот знакомый платок повитухи мелькнул у крыльца. Анна не выдержала и, дернув старуху за руку, выдернула из толпы гостей.

– Экая ты настырная, – укорила её Повилика. – Сказано: потерпи, не порть сестре праздник. А тебе всё неймётся!

– Да как же терпеть, я такое видела!

– Цыц! Не смей при всех об этом говорить! Вот отгоски проведёте и послезавтра до петухов приходи, да так, чтобы тебя никто не видел! А теперь идём в избу, не то благословение пропустим!

Нарядная Дуня вместе с мужем стояла перед свекровью и спрашивала у неё:

– Мамонька, благословите веник взять.

– Господи, благослови, дочушка, – отвечала свекровь.

– Мамонька, благословите сор мести, – продолжала молодая жена.

– Господь благословит, – подавала свекровь веник, чтобы Дуня мела сор, а сама схватила с печи подушку и бросила на пол. Уселась прямо на подушку и, упираясь ногами, так на ней и проелозила пару метров. Вокруг лежада солома, так называемый сор, на который гости бросали свои подарки. Раскрасневшаяся Дуня ловко орудовала голиком, сметая солому в кучу. Управившись с заданием, девушка пригласила гостей к столу.

После третьего дня свадьбы, так называемых отгосок или отводин, проходивших всегда в доме невесты, Анна наконец-то выбралась к Повилике. И хоть встала она рано, но на площади возле храма уже стоял обоз в город Курган. Так местные жители и женщины в том числе собирались на отхожий промысел.

– Анна, – окликнул её Яков.

– Уезжаете? – спросила Аннушка, разглядывая тощую котомку за плечами парня. Она знала, что денег на дорогу у таких, как он, обычно не водилось, и в путь отходники брали толокно, чтобы распарить его в дороге.

– Да вот на сплав позвали, к весне вернёмся, – ответил юноша, глядя Аннушке в глаза.

Сама не зная почему, она сунула в руки Якова тряпицу с завернутым в неё шматом солёного сала. То мать передала гостинец для Повилики.

Яков развернул тряпицу и улыбнулся.

– Спасибо, – просто сказал он Анне и, оглянувшись на обоз, прошептал: – Век не забуду милости твоей! Привезу тебе гостинчик из города, жди!

И, подмигнув ей, поспешил к остальным.

Аннушка едва не бежала по улице и ладонью пыталась удержать рвущееся из груди сердце. Волнение короткой встречи не давало дышать, теснило грудь в радостных предчувствиях.

– Что-то ты сегодня сама не своя, – сварливо заметила Повилика, недовольная пустыми руками девушки. – Мать, навроде, сала обещала передать? – спросила она, наблюдая за мечтательным выражением лица гостьи.

– Забыла, наверное, – ответила Аннушка.

Пора было возвращаться после мечтаний на грешную землю.

– Завтра принесу, – пообещала она. – Я ведь что пришла: мне в церкви почудилось страшное. Так ясно, как наяву. Что это было, Мария Ильинична?

– Знак на тебе особый с рождения был, можешь ты будущее видеть, указывать на то, что случится. Не всегда это будет ясная картина, иногда муть одна, а ты должна догадаться, уберечь других. Чего ревёшь, дура?

– Боязно мне, а ну как смерть вашу увижу! Или родителей своих, братьев, сестёр.

– Она и так по следу ходит, не спрячешься от неё, не укроешься в дремучем лесу. А ты, девонька, теперь с ней навеки связана. Слёзы вытри да домой ступай, про видения свои никому не говори, только мне знать положено. Проговоришься – пеняй на себя, худо будет всем. Завтра жду тебя, мазь варить будем, да про сало не забудь, – напомнила Повилика, выпроваживая гостью.

Прошло два месяца. Зима полноправной хозяйкой правила в Ёлошном и его округе твёрдой рукой, подсылая крепкие морозы и сильные снега. Настало время мастеров и мастериц. Освободившись от полевых работ, они ткали ковры, половики, холсты, пряли кудель, ладили корзины и короба, оковывали железными обручами деревянные бочки. Заметённые на много верст дороги не позволяли дурным новостям проникнуть в село, и идущая где-то война казалась далёкой и ненужной. Собираясь в избе Маркеловых, мужики покуривали самосад и яростно били ладонями по коленям, споря о насущном.

– Взаправду бают, что в Москве бабы гольными телесами отсвечивают, плечи оголяют? – блестя глазами, спрашивал крепко стоящий на ногах Архипка, имеющий собственную лавку и выводок ребятишек мал мала меньше.

– Брехня, – лениво отвечал ему Меркулов, попивая потихоньку бражку собственного приготовления.

– А вот и не брехня! – спорил с ним Архип. – Гимназистками их кличут.

– Кличут Шельмой твою собаку, а барышни городские не для таких, как ты!

– Это ещё почему? – продолжал хорохориться Архипка.

– Дураку хрустальный хрен ненадолго – ещё и руки порежет, – спокойно ответил ему хозяин дома.

Громкий смех мужиков спугнул задремавших под крышей воробьев. Птицы стайкой взлетели и осели на ближайшем дереве, осыпав изморозью проходившую мимо Аннушку. Она вздрогнула от попавшего за шиворот снега и, втянув голову, поспешила прочь. Что-то страшное, коварное и непредсказуемое надвигалось на тихое и безмятежное Ёлошное, а она не знала, когда его ждать.

Долгой зиме, казалось, не было ни конца, ни края. Анна каждый день пробиралась по сугробам к дому Повилики, чтобы день за днём набираться мудрости и знаний. На роды старуха её не брала, да и кто допустит незамужнюю и нерожавшую девку к таинству рождения? Но лёгкие раны она уже могла залечить, да и ряд болезней были ей не страшны. Быстро писать Анна не умела, хотя и посещала в своё время церковно-приходскую школу – приходилось многое запоминать. Переполненная знаниями, как бочка с льющейся поверх дождевой водой, она плохо спала, а в коротких снах видела странные видения, которые тщательно пересказывала Повилике. Старуха, выслушав, обычно замирала, будто прислушивалась к чему-то извне, шевелила губами да всё чаще обращала свой взор на иконы в красном углу.

– Спаси и сохрани, – шептала она и осеняла лоб крестным знамением.

На Страстной неделе в Ёлошное вернулся Яков. Анна узнала об этом случайно, весть принесла располневшая Дуня, ожидающая первенца. Была Страшная среда и Шабалины поливали скотину талой водой, приправленной «четверговой солью», чтобы оградить свой двор от всякого «напуска» на целый год. Дунька, румяная и весёлая, прибежала по поручению свёкра.

– Слыхали? – весело крикнула она родным, открывая калитку. – Отхожие люди вернулись! Бают, с ними солдаты, Васька Кудряш без ног возвернулся!

Любопытный Егор Васильевич заелозил ногами, готовый бежать, но присел под суровым взглядом жены.

– Телят ишшо полей, – повернулся он сердито к Анне, – чтоб никакая зараза к ним не пристала!

Аннушка спряталась за коровой, чтобы никто не заметил, как залилось румянцем её лицо. Яков приехал! Ликовало её сердечко и частило в груди, не давая дышать.

– Хорош на сегодня, – скомандовал отец, загоняя домочадцев в дом. Ему уже не терпелось узнать последние новости, привезенные отходниками.

Раздав указания, подхватив зипун и сунув ноги в валенки с галошами, он рысью рванул со двора.

На следующий день, в четверг, помогая матери пережигать в печи соль, смешанную с квасной гущей, Анна неотступно думала о Якове и мечтала его увидеть.

– Аннушка, растолки соль в ступке, да после убери её на божницу, – попросила мать, недомогавшая в последнее время. Роды, тяжелый труд очень рано истощили её тело, избороздили лицо морщинами, согнули спину.

– Хорошо, матушка, – покорно ответила Анна.

– Не забудь вечером косу подрезать, – напомнила мать, гладя дочь по голове. – Пусть растёт длиннее, да гуще, – она вздохнула, пытаясь поудобнее прилечь на широкую лавку. – Полежу немного, пока отец во дворе колготится. Слабая стала, дыху не хватает.

– Положите под голову, матушка, думочку, ловчее отдыхать будет, – сказала Анна, пристраивая под головой матери маленькую подушку.

– Ласковая ты, Аннушка, поскребыш наш, тебе нас с отцом и дохаживать. Сбегай-ка до Повилики. Худо что-то мне, пусть травы какой-нибудь даст.

Анна и сама могла бы помочь, но побоялась навредить и, как могла, поспешила к повитухе.

Выходя из проулка она нос к носу столкнулась с предметом своих мечтаний. Пред ней стоял похудевший, отрастивший бороду и усы Яков.

– Далеко ли собралась, красавица? – спросил он, преграждая девушке путь.

– По поручению матушки, – быстро ответила она, оглядываясь по сторонам, не видно ли где отца.

– А я ведь подарок тебе привёз, как обещал. Ждала? – он схватил её за руку.

– Пусти! Спешу я! – Анна сделала шаг в сторону. – Не досуг мне лясы точить, поспешать нужно!

– Я ведь не отступлюсь, люба ты мне, смотри, сватов зашлю! – весело бросил Яков вслед.

– Сваталась, сватались, да все попрятались, – отшутилась она в ответ, спеша к Повилике.

То ли настои повитухи имели силу, то ли Люба, не привыкшая лежать, сама справилась, но в субботу в доме Шабалиных всё было как у всех: стряпались пасхи, красили яйца, готовили мясные угощения. Утром, собрав яйца, хозяйка не забыла про Иисуса Христа, положила дары на божницу, за иконы, отправила дочь к церкви с яйцами для нищих, разложила в переднем углу на белых вышитых льняных полотенцах пасхи да куличи, готовясь к светлому дню. В ночь великой субботы Шабалины неспешно шли в церковь на пасхальную службу. Анна плелась позади родителей, шла с тревогой, боялась, как бы снова не настигло видение, но опасалась напрасно – Бог миловал. Местный священник три раза с иконами обошел церковь, люди ждали его внутри. Возвращаясь каждый раз, он повторял «Христос воскрес» и собравшиеся отвечали ему «Воистину воскрес». После молитвы батюшка осветил принесенные пасхи и крашенные яйца, лежавшие на столах возле храма, и Шабалины вернулись домой, чтобы, помолившись, начать разговляться.

Утром Анна с матерью взобрались на пригорок возле дома, ждали солнце. Девушка загадала: если день будет ясным, а солнце чистым, быть в этом году её свадьбе. Она стояла зажмурившись, пока мать не позвала её:

– Идём домой, донюшка, лето хорошим будет, урожайным, – довольно сказала она, и Анна, открыв глаза, увидела в небе нежное солнце в переливах яркого света.

«Ну что ж, так тому и быть!» – подумала она и счастливо улыбнулась.

Собрав гостинец Повилике, Анна спешила к наставнице, когда путь ей снова преградил Яков.

– На-ко, – протянул он яйцо. Отказаться было нельзя. Оглянувшись, не видит ли кто, Аннушка протянула ему своё.

– Христос воскресе! – сказала она.

– Воистину воскресе! – ответил Яков с троекратным поцелуем.

– Жди сватов, – шепнул он и довольно улыбнулся, глядя как зарозовели щеки Аннушки. Опасаясь дурных языков и отцовского гнева, она не стала задерживаться возле парня и, беспричинно улыбаясь, пошла к ожидающей её Повилике.

Старухе было достаточно взгляда, чтобы всё понять. Но как сказать Аннушке, что сердце не тому радуется, что не принесёт ей счастья семейная жизнь? Не для того она рождена и выпестована родителями, ждёт её иная судьба, какую сладкой не назовешь. Приняв из рук гостьи гостинцы, она отпустила девушку домой, ведь впереди был первый пасхальный вечер. Ходили ёлошевцы по домам, поздравляли хозяев. Вот и к Шабалиным заглянули, присели за стол, угостились. Бойкая бабёнка завела громким голосом волочёбную песню:

Хозяйнюшка, наш батюшка!

Ты спишъ-ляжишъ со своей женой,

Со своей женой, с бояронёй,

Открой окно, взгляни в гумно.

Христос воскрес, наш батюшка!

В твоем гумне три праздничка,

Христос воскрес, три праздничка.

Первой праздник – Христов денёк,

Христос воскрес, наш батюшка.

Второй праздник – Егорий-свет,

Ты спишъ-ляжишъ со своей женой,

Со своей женой, с бояронёй.

Тритий праздник – Илья Пророк,

Ты спишъ-ляжишъ со своей женой,

Со сваей женой, с бояронёй.

Там сноп сожнешь и клад складешь,

Хозяйнюшка, наш батюшка!

Егор Васильевич подал гостям сдобу и яйца, отсыпав в ладонь поющей немного монеток.

Шумную компанию словно ветром сдуло, – домов в Ёлошном немного, но обойти всех надобно. Светлый, радостный праздник, словно теплый лучик солнца, обогрел, расправил морщины на лицах ёлошенцев, напитал надеждами и силами.

Засыпая, Анна думала о Якове, мечтательная улыбка не сходила с её полных губ, оберегая сон.

Весна 1916 года в Зауралье выдалась быстрой. Снег сошёл за несколько дней, и озёра, окружавшие Ёлошное, окутались нежной, зеленой дымкой. Упоительный воздух кружил голову, а бездонное небо манило своей синевой, но жителем села было не до здешних красот.

Крестьянской работы прибавилось, мужики спешно готовили плуга и бороны, осматривали запасы посевного зерна. Как правило, в сезон полевых работ отходники, не имевшие земли, тоже уходили на заработки, но Яков был из семьи батраков, – не имея земли, они нанимались к богатым односельчанам и зажиточным людям для выполнения разных работ. Батрачил не только он, но и его родители, братья и сестры; боясь покинуть село, они искали работу здесь. Яков выделялся. Большой по меркам Ёлошного город манил его и привлекал, да и платили там не в пример больше. Поэтому, несмотря на увещевания родных, он, как правило, на лето уезжал… но не в этот год. Любовь к Анне заставила его остаться. Он нанялся пасти скот и не упускал момента, чтобы лишний раз увидеть возлюбленную. Встречались они случайно: на посиделках и вечерках, у колодца и на улице, но каждый раз, встретившись глазами, замирали, чувствуя, как жар заливает их лица.

Несмотря на то, что Анна с детства была калекой, брак между ними можно было представить с трудом. Шабалины относились к зажиточным людям, имели в хозяйстве лошадь, несколько коров и много разной мелкой живности. Мастеровитому Егору Васильевичу, несмотря на возраст, ещё перепадали заказы, а собственная кузня приносила неплохой доход. Конечно, на брачном рынке невест Анна проигрывала по всем статьям: крестьяне настороженно относились к различным изъянам, боясь, что они передадутся детям, но и на брак с Яковом её родители вряд ли бы согласились.

Тем временем любовь между молодыми людьми брала своё.

Поначалу Анна даже смотреть на парня стеснялась, но чем чаще они разговаривали, тем ближе становились друг другу. В одну из встреч Яков сунул ей в руки искусно вырезанный из кости гребень, который привез для неё из города. Анна бережно завернула его в тряпку и спрятала под крышей бани, чтобы не увидел отец. Время от времени она доставала подарок, гладила его и вспоминала, как улыбается, щурит глаза и смешно морщит нос любимый. В том, что это любовь, она не сомневалась, ведь сердце начинало трепыхаться в груди каждый раз, стоило подумать о Якове.

Повилика, видя, как мечтательно улыбается, замешивая очередной травяной состав, ученица, лишь хмурила брови да сердито прикрикивала, заставляя работать быстрее. А вскоре и вовсе, воспользовавшись отсутствием Анны, пришла в дом к Шабалиным.

– Здрав будь, Егор Васильевич, – поприветствовала она хозяина, заходя в избу. Поклонившись святым образам и перекрестив лоб, она добавила: – Мир вашему дому.

– И тебе не хворать, – растеряно ответил хозяин, пытавшийся починить свои видавшие виды опорки. – Ты по делу или так, языками почесать? – перекусил он зубами нитку.

– По делу, Егор Васильевич, да ещё по какому делу! – ответила Повилика, присаживаясь на скамью, спешно протертую хозяйкой дома.

– Ну говори, коли так, навроде надобности в тебе сейчас нет, никто не рожает, разве что кошка, – попытался он пошутить, но, увидев её серьезное лицо, осёкся и продолжил: – Говори, коли пришла, недосуг мне лясы точить, в поле пора.

– А Аннушка ваша где?

Повилика начала разговор издалека.

– Скотину в пастушню угнала, – ответила Люба.

В глазах ее застыл вопрос. Как всякая мать, она чуяла неладное, а за младшую дочь переживала особенно.

– В пастушню, – протянула гостья и сама прекрасно знавшая, где находится девушка. – А там пастух.

– Ну пастух, и что? – всё ещё не понял Егор Васильевич, хотя его жена, кажется, начала догадываться, о чём пойдёт речь.

– Молодой, красивый, холостой, – продолжила гостья.

– Это Яшка-то? Пустобрех, ни кола, ни двора, только одна радость и есть, что отходник, деньги зарабатывает, да всё не впрок, скотинешку даже завести не могут.

– Подожди, Егор, – остановила его жена и, уже зная ответ, приказала гостье: – Говори конкретно, не ходи кругами вокруг да около.

– Ну как же, у вас товар, а он купец! – продолжила Повилика, опасаясь при этом гневливого характера хозяина.

– Тьфу! Бабы! – заругался Егор Васильевич. – Слова в простоте не скажите, не то, что мы, мужики: сказал как отрезал!

– Да что ты, Егорушка, и впрямь не поймёшь? Похоже, слюбились наша Аннушка да Яков, – ответила ему жена, потеряно присаживаясь на лавку рядом с Повиликой. – То-то смотрю глаза её ярче стали, улыбается, поёт. А это любовь к ней пришла.

Люба тихо отёрла подолом юбки вдруг набежавшие на глаза слёзы.

– Да разве ж это худо? Всяко разно лучше, чем бобылкой всю жизнь жить, да примаком по чужим домам скитаться, – продолжила она.

– Яшка Тайболин да с нашей Анной? – удивился Егор Васильевич. – А ты куда смотрела? – сердито спросил он у жены, вставая с табурета и отшвыривая опорки прочь.

– Да разве за ними уследишь? Кто ж знал, что наша хромоножка кому-то понравится? Сам знаешь, таких в жёны не берут. Как будто клеймо на них или прокаженные они. А ведь Анна ласковая, как телок, кто поманит – она и рада!

– Не берут, но и такого жениха нам не надоть! У него вошь в кармане да блоха на аркане. Бедному жениться – и ночь коротка, – резко ответил отец Анны. = Браку этому не бывать, уж я о том позабочусь!

Повилика облегченно вздохнула. Именно этого и добивалась она, придя к родителям своей помощницы: отвадить Анну от Якова, уберечь от того, что её ждет впереди. Зная Егора Васильевича и деревенские порядки, была уверена, что девушка отныне будет сейчас под приглядом родителей. Но разве задавишь, перешибёшь плетью любовь? Она, как бледный росток в голбце, тянется к свету, пробивается, цепляется и всё равно расцветает, давая новую жизнь потомству своему.

Запрет родителей на встречи с Яковом только подзадорил Анну. Она научилась врать и изворачиваться, придумывая повод увидеть любимого. Лето прошло в обмане и жаркой страсти, хотя внешне всё выглядело благопристойно и даже вездесущие деревенские сплетницы так ничего и не узнали. Повилика, успокоенная скромным поведением девушки, внимание к проблеме ослабила, а зря. Любовь, ведь, если понадобится, рушит все препятствия. Вот и Яков уговорил Аннушку бежать из села, чтобы в городе обвенчаться и стать мужем и женой.

– Страшно мне, Яша, без родительского благословения твоей суженной становиться. Не по- людски это, нехорошо, – плача, говорила она любимому, прижимаясь к его груди.

– А меня потерять не страшно? Отец твой свадьбы нашей не допустит, а в городе – свобода. Ты работать в дом купеческий пойдешь, да и я без дохода не останусь.

– А жить-то где?

– На постой попросимся к какой-нибудь старушке или в бараке при заводе или руднике поселимся. Не бойся, голубка, не так страшен город-то, как о нём рассказывают, везде люди живут. Ты вот только узел приготовь, одежу какую-никакую прихвати, съестного на первое время, пока устраиваемся, а там – заживём! Ребятёнка родим, отец твой отмякнет сердцем, тогда и прощаться приедем.

– Ой, боюсь я, Яшенька, но и без тебя жить не смогу, – вздохнула Анна, вытирая слёзы со щек. – Когда едем-то?

– А сразу после Филиппова заговенья с обозом уйдём. Ты в волостном правлении бумажку возьми, я скажу какую, и в добрый путь. А пока веди себя ниже травы, тише воды, чтобы родители не об чем не догадались, да старухе своей ничего не рассказывай! – наказал он, заключая Аннушку в объятия.

– Не мы первые, не мы последние, – добавил он. И был прав.

Браки убёгом заключались в Ёлошном и раннее, и тому были разные причины: несогласие на брак родителей, желание сэкономить, таким невестам приданое было не положено, да и задаток женихом невесте в таком случае остается у молодых, а это приличная сумма. Но факт, что она не первая, вовсе не утешал Аннушку, родителей она искренне любила и знала, как огорчится отец, узнав о том, что дочь вышла замуж «самокруткой», убёгом.

Тем не менее, она потихоньку начала собирать узел, вынося из дома и пряча под крышей бани свои вещи. Не забыла и про травы, маленькие холщовые мешочки ждали своего часа, а тот, что подарила Повилика, был надёжно спрятан там же, под крышей, в металлической коробке из-под конфет, купленных как-то отцом в городе.

Настал ноябрь, приближался день Филиппова заговенья, всё чаще с тоской смотрела Анна на родные лица, обнимала при встрече сестёр, сдержанно здоровалась с братьями, стараясь запомнить их черты, опасаясь, что никогда не вернётся больше в Ёлошное. Неизвестная городская жизнь пугала, а новый статус жены наводил страх: а ну как она не справится?

Обоз в Курган уходил рано утром, Яков ждал её возле дома. На цыпочках она пошла к выходу. Чуткая мать проснулась:

– Доня, куда ты?

– До ветру, мама, – ответила Анна, едва сдерживая слёзы.

Успокоенная мать снова прилегла, а дочь, прихватив с печи валенки, выскочила из избы.

– Готова? – целуя, спросил её Яков, и забирая из рук узел с вещами.

– Погоди, Яша! – Анна развернулась, вбежала в дом и тихонько взяла маленькую иконку, стоявшую в красном углу. Родители спали, отец громко храпел, мать в такт подсвистывала ему. Перекрестив их, она вышла.

Город Анне не понравился. Хотя она с любопытством оглядывалась по сторонам, люди показались ей неприветливыми, их лица хмурыми, улицы серыми, а дома некрасивыми. Яков чувствовал себя здесь как рыба в воде.

Быстро договорился с батюшкой о венчании, нашёл работу себе и невесте: отныне ей предстояло нянчить ребёнка в доме купца Дозморова, владельца нешуточного магазина. Магазин занимал первый этаж большого каменного дома, а на втором жил сам купец с семьей. Имелся при доме богатый подвал с запасами для магазина, флигель для прислуги, конюшня и хозяйственные постройки. Стоял дом на главной улице на берегу реки, по которой, по словам Якова, летом ходили баржи и небольшие суда.

Тщедушный, худенький и слабый Васятка от роду трёх лет был любимым и единственным ребёнком Дозморова. Предыдущие дети, не прожив и дня, уходили в мир иной. Такая же тщедушная и блёклая Лукерья Демьяновна, жена купца, не могла родить здоровое дитя, но, тем не менее, сподобилась на Васятку и теперь души в нём не чаяла.

Не быть бы Анне нянькой вовеки веков, ведь Дозморовы с подозрением смотрели на её короткую ногу, но золотушный Васятка сам протянул к ней ручки и охотно заковылял к девушке на своих кривоватых ножках. Подошёл к сидевшей на витиеватом стуле Аннушке, покачался и попросился на колени.

– Ах ты Господи, – удивилась хозяйка. – А ведь обычно он к чужим людям не подходит. – Он ткнула локтем в бок толстого, отдышливого, с красным лицом мужа и сказала ему:

– Берём её! Она подходит!

Пётр Филиппович, трепетно любивший жену, согласно кивнул и, облегчённо вздохнув от того, что проблема решена, оставил женщин и спешно ушёл по делам.

Васятка улыбался на коленях Анны, трогал руками её лицо и косу, показавшуюся из-под платка.

– Вы не беспокойтесь, Лукерья Демьяновна, я с детства детей нянчила, когда страда начиналась. В поля меня не брали, – она показала на ногу, – а детей деревенских оставляли. Золотушку можно вылечить, – добавила она, улыбаясь в ответ ребёнку. – Череда нам в помощь, купать будем и вовнутрь принимать. Как рукой снимет!

– Ты и в травах понимаешь? – удивилась хозяйка.

– Есть немного, – сконфузилась гостья, боясь, что её знания придутся не по нраву Лукерье Демьяновне.

– Так тебя сам Бог послал! – воскликнула она. – Васенька животиком мучается, пучит его и газики. Можно помочь?

– Попробуем, – ответила Анна, незаметно разглядывая комнату.

Жили Дозморовы на широкую ногу. Резная дубовая мебель, обтянутые красивым материалом кушетка и диван, гардины на окнах и большое растение в кадке с жёсткими большими листьями. Как это всё отличалось от её родного дома! Аннушка будто попала в другой мир – красивый, богатый, – где чувствовала себя совершенно чужой.

– Жить станете во флигеле. Яков сказал, что вы не венчаны? – спросила её хозяйка.

– Убёгом ушла, – тихо ответила Анна, заливаясь краской от стыда.

– Ах, как это романтично! И прекрасно! Любовь против родителей сатрапов!

Анна не поняла, что означает последнее слово, но согласно кивнула, чтобы не обидеть хозяйку.

Лукерья Демьяновна была не от мира сего. Воспитанная родителями в духе романтизма, лёгкая, словно бабочка, летающая от цветка к цветку, но при этом болезненная и слабая: малейшая простуда укладывала её в кровать на несколько дней. Практичный Петр Филиппович на её фоне смотрелся неотесанной глыбой, но неприлично большое приданное Лукерьи смирило его с некими странностями супруги.

– Но вы же обвенчаетесь, правда же? Жить в грехе неправильно, нехорошо!

– Конечно! – с жаром ответила Анна. – Яков договорился уже!

– Вот и хорошо. Иди, устраивайся, и завтра утром я жду тебя в детской!

– Слушаюсь, Лукерья Демьяновна! – Аннушка сняла с колен ребёнка, передала его матери и поспешила во двор, где ждал её суженый, подрядившийся на работу грузчиком при магазине Дозморовых.

– Вот видишь, а ты боялась, – сказал он ей, открывая скрипучую дверь в маленькую, тёмную комнату, где из всей мебели и было, что кровать с тюфяком и подушками, стол да пара табуреток.

Он повернулся к Анне и поцеловал её, увлекая к кровати, но девушка упёрлась в его грудь руками, сопротивляясь.

– Сначала венчание! – сказала она, отворачивая голову от его жарких поцелуев.

– Хорошо, – ответил Яков, тяжело дыша. – Но после не отвертишься, – зло добавил он и, хлопнув дверью, ушёл за вещами.

Анна осмотрелась. Комнатка была крошечной и какой-то неуютной, небольшое окно пыльным, белёные стены в пятнах от размноженных клопов. Вздохнув, она вышла из флигеля и, поймав за руку первую попавшуюся краснощёкую девку, спешащую куда-то с ведром, спросила, где взять извести и мочало.

– Ты что-ли новая нянька хозяйского сынка? – спросила любопытная деваха, поблескивая голубыми глазами и ставя ведро на землю.

– Ну я, – призналась Анна.

– Намаешься ты с ним. Больной он насквозь, то лихорадка бьёт его, то кашель мучает. Ни одна баба возле него не задержалась. Чуток заболеет, и всё, пиши-пропало, хозяева няньку – вон! – дескать, она в том виновата, и новую ищут, – собеседница с жалостью посмотрела на Анну.

– Поглядим, – ответила Аннушка. – Тебя как зовут?

– Машкой кличут, прачка я да самой прислуживаю.

– А я Анна, родители Аннушкой звали.

– Твой? – кивнула Машка на подходившего к ним Якова и выпрямилась, выпячивая грудь. – Красавчик, – шепнула, прихорашиваясь и одёргивая своё старое платье.

– Так ты мне скажешь, где извести взять? – перебила её Анна, показывая знаками Якову, чтобы не заносил пока вещи во флигель.

– Пойдём к хозяину, он здесь всем распоряжается, – скомандовала собеседница и, покачивая бёдрами, поспешила вперёд.

За пару часов Аннушка выбелила комнату, вымыла окно, завесила его задергушками из приданого, что прихватила с собой, украсила кровать подзором, который сама и вышивала длинными зимними вечерами. Отдельно пристроила иконку, привезённую из родительского дома, соорудив импровизированный красный угол. Позже поужинала холодной картошкой да яйцами, что принесла ей Машка, желающая рассмотреть Якова поближе. Анна в комнату её не пустила, угощение приняла на пороге и отправила восвояси.

Позже, уставшая, прилегла на кровать. Рассерженный Яков ушёл ночевать на конюшню, а Аннушка задумалась о том, как помочь маленькому Васятке, – уж больно мальчик ей понравился. Заснула мгновенно, но среди ночи проснулась, резко села, хватая воздух: увидела во сне широко открытый Васяткин рот, вытаращенные от ужаса глаза, как будто сквозь толщу мутной, зеленой воды. Заплакала жалобно, понимая, что дар её только что показал судьбу ребёнка, незавидную и печальную. Встала босыми ногами на холодный пол, побрела к окну, чтобы остудить стеклом горячий лоб.

– Я не хочу! Боже, прошу, ослобони меня от сего дара, тяжела ноша, боюсь, не сдюжу, – взмолилась она. Ответом ей были тишина да яркая луна в небе, равнодушная и неприступная.

Утром, наскоро перекусив оставшейся картошкой, она поспешила в дом, так и не увидев Якова.

Васятка в длинной белой рубашке сидел посреди комнаты и громко плакал, размазывая слёзы по золотушным щекам.

– Кто тут у нас плачет? А? Маленький, иди ко мне, – сказала Аннушка, поднимая невесомого ребёнка на руки. – А мы сейчас кашку поедим, сил наберемся и гулять пойдём!

Нянечка ворковала, а сама ощупывала, осматривала замолчавшего мальчика.

– Ты ж мой сердечный, да чем же тебя кормили, раз ты таким хворым стал? Ну ничего, я тебя подлечу, на ноги поставлю, будешь ты у нас здоровее всех здоровых, – Анна достала захваченный с собой пузырек. – Вот сейчас мы умоемся росой серебряной, лунным светом наполненной, и будет у нас личико чистое, тельце крепкое, волосики кудрявые, ножки сильные.

Учёба у Повилики не прошла для неё даром. Знания, накопленные поколениями, выпестованные и проверенные временем, сейчас ей ой как пригодились.

За несколько дней Анна избавила ребёнка от золотухи, привела в порядок живот, вернула аппетит и здоровье. Малыш на глазах начал выправляться, щёчки налились, его весёлый смех наполнил дом, а Дозморовы не могли нарадоваться на новую няньку.

Через неделю Яков и Анна обвенчались. Не таким она представляла себе этот день, хотя с детства знала, под венцом ей не быть. Мучило её то, что пошла она замуж против отцовской воли, не получив родительского благословения. Но сейчас, глядя в глаза любимого, забыла она обо всём на свете. Благодарные за Васеньку Дозморовы дали молодой семье свободный день, который провели они в своей крохотной комнатке, упиваясь друг другом. О любви не говорили. А зачем? Ведь без слов и так всё было ясно – стоило лишь посмотреть на сияющие от счастья глаза Анны, её припухшие от поцелуев губы и нежный румянец, всякий раз окрашивающий щёки, когда Яков шептал ей сокровенные слова на ушко.

С того дня потекла её бабская жизнь, как неторопливая река меж двух берегов. Анна округлилась, расцвела, гордо носила свою красивую голову, расправив плечи. Лукерья Демьяновна обожала новую няньку: Анна и ей помогла, исправив травяными настоями проблемы хозяйки со здоровьем. Относилась она к няне нежно, многое позволяла, чем вызывала неприкрытую зависть дворовой прислуги, коей в доме было немало.

– За какие такие услуги жене дозволено с господами вместе обедать, а? – наседала на Якова Машка, припирая парня крутым бедром к сараю.

– А тебе что, завидно? – отшучивался он, жадно шаря руками под юбкой.

– Охолони чуток, – отвечала Машка, равнодушно сбрасывая его руки.

У дальновидной девицы были иные планы. Она метила в полюбовницы к самому Дозморову, да вот только вечно больная, а теперь повеселевшая и хорошо выглядевшая Лукерья Демьяновна спутала ей все карты.

– И на кой чёрт принесло вас в Курган, – шипела она, глядя на улыбающегося Якова. – Сидели бы в своём Ёлошном да жизнь порядочным людям не портили!

– Это ты-то порядочная? – усмехался он. – Не по себе сук рубишь, девка! Знаю, знаю, куда ноги навострила, да только как бы одной тебе не остаться!

– А это не твоя печаль! Шагай к своей калеке да милуйся с ней пуще охоты! Видать, не шибко сладка семейная жизнь, раз мои ноги завлекательнее.

Машка громко рассмеялась и пошла прочь, покачивая бедрами.

– Ничё, придёт и мой час, – пригрозил он ей вслед. – Попомнишь ишшо Якова Тайболина!

С 17 июля 1917 года началась в Ёлошном очередная ярмарка, Ильинская, на которую засобирался и Дозморов. Прознав про это, Анна умолила взять её с собой. Уж очень хотелось ей повидать родителей, сестёр и братьев. Яков с ней не поехал. Всё больше времени по вечерам он проводил в городе, приходил слегка пьяным и рассуждал о царе, о свободе, заперев дверь и занавесив окно шалью жены, показывал какие-то газеты, которые долго читал, шевеля толстыми губами. Анна ничего в этом не понимала и сердилась на него за длительные отлучки. Разговоры о том, что царя нужно свергнуть, её пугали. Как можно? Заступника и кормильца да так охаивать? Но она молчала, не споря с мужем, зная своё место, предназначенное ей ещё при рождении.

Перед поездкой она купила родным подарки и набрала узел одежды с плеча хозяйки, справедливо полагая, что сёстрам всё пригодится. Дорога была долгой, три дня тряслась Анна в телеге, глотая пыль, но не замечала этого, ведь сердце рвалось домой.

С волнением и трепетом она смотрела на родные улицы Ёлошного: за прошедшее время здесь ничего не изменилось, но против города всё казалось маленьким, ветхим, и лишь находившийся посреди села храм, поблескивая куполами, продолжал поражать своим величием.

С трудом отворив калитку, она вошла в родной двор, и мелкая собачонка Жулька меховым шаром бросилась ей под ноги, приветствуя хозяйку. Анна поднялась по ступенькам крыльца, глубоко вдохнула и решительно толкнула дверь.

Подхвативший жесточайшую грудницу Егор Васильевич в забытии, укрытый полушубком, лежал на печи. Постаревшая мать при виде дочери ахнула и бросилась обнимать неожиданную гостью.

– Радость-то какая, донюшка, да как же ты, откуда, – растерянно спрашивала она дочь, не веря глазам своим. – Вот отец захворал, вторую неделю лежит, не встаёт; я уж и врача звала, а толку ноль.

– А Повилика что ж, не может помочь? – удивилась Аннушка, подходя к печи и отбрасывая в сторону укрывавший отца тулуп.

– Так померла она. Вскоре, как ты с обозом ушла, она и преставилась. Дом её волостное правление к рукам прибрало, а рожают теперь у других повитух. Отец тогда сильно зол на неё был, всё думал, что она тебя с ума свела травами своими, лишь, когда мужики с работы приехали да весточку от тебя привезли, мол, мужняя жена при богатом доме живёт, успокоился маленько.

– Жаль Повилику, – сухо ответила Анна, не отвлекаясь на излишние чувства. – Ты вот что, мамаша, созови-ка брательников, пусть баню затопят да отца с печи спустят, попробую с болячкой справиться. Да немедля, времени совсем нет.

Люба всплеснула руками, перекрестила лоб у красного угла и поспешила выполнять указания дочки.

Сама же Анна прошла к тайнику своему, где спрятаны были заветные мешочки с травами. Схорон её никто не нашёл, и всё оставалось в целости и сохранности, в том числе и мешочек, что подарила ей когда-то Повилика. Нужные травы нашлись сразу. Перетирая их в ступке, Анна с грустью думала о повитухе, только сейчас поняв, какую силу и власть над людьми она передала ученице. Вспоминала славные моменты их общения и наказы, что оставила после себя старушка.

Розовый после бани и выпоенного ему с ложки настоя трав Егор Васильевич тихо спал на кровати, а мать и дочь шептались, обнявшись и склоняя головы друг к другу, чтобы не разбудить отца.

– А дитя, что ж, не получается у вас? – по деревенской привычке спросила Люба прямо и открыто.

– Не получается, – ответила Аннушка, умолчав, что с недавнего времени начала принимать специальные настои, чтобы избежать зачатия. И дело было вовсе не в том, что она разлюбила мужа. Нет. Страшные видения собственного будущего отшептали от ребёнка.

– Не время ещё, маменька, о дите думать.

– Да как же так? – удивилась Люба. – Чай не молоденька уже, двадцатый год идёт. Или Яков порченный попался?

– Ну что ты, как можно, он у меня хороший, заботливый. Видишь, какой перстенек подарил?

– Ну, а в Ёлошное возвращаться вы не собираетесь? Стары мы с Егором стали, с хозяйством не справляемся.

– Скоро, маменька, весьма скоро вместе будем, а там – как Бог распорядится. А пока погощу у вас, тятю на ноги поставить надобно, ярмонка пять дней идти будет, успею родным воздухом надышаться да с тобой наговориться.

Егор Васильевич зашевелился, забормотал что-то во сне.

– Простит ли меня тятенька? Ведь против его воли пошла, – задумчиво сказала Аннушка, глядя на Егора Васильевича.

– Так давно простил, всё ждал, что с обозом по весне вернёшься, а оно вона как обернулось.

– Ты ложись спать, а я возле него покемарю. Вдруг ему ночью чего понадобится, а я рядом.

– И твоя правда, я-то вряд ли чем помочь смогу. Разве что воды подать, тебе ж сподручнее, – согласилась мать, с трудом поднимаясь на печь.

Тихая ночь опустилась на Ёлошное. Яркие звёзды перемигивались в небе, лениво брехали собаки, колыхая ночную тишину, где-то за околицей была слышна гармонь, и лёгкий девичий смех рассыпался по округе серебряными колокольцами. Далёкое от Москвы и Санкт-Петербурга сонное Ёлошное ещё не знало, какая каша заваривается там в крутом кипятке и как придётся расхлебывать её всей большой стране.

Утром, убедившись, что отец спокойно спит, Анна поспешила по холодку на кладбище, чтобы попрощаться по-людски с Повиликой. Деревенский погост был пуст, лишь равнодушные белые облака плыли по небу, да берёзки, высаженные вдоль ограды с её внешней стороны, переговаривались друг с другом. И тишина. Такая безжизненная, до боли в ушах и учащённого сердцебиения, враз обрушилась на кладбище, как только Аннушка прошла через ворота. Могилу Повилики она нашла быстро: ухоженная, трава выполота, сбоку вкопана скамейка и небольшой деревянный столик, – это постарались бывшие роженицы, памятуя о том, скольких детей приняла повитуха. Анна присела на скамью, положила на столик гостинчик, шанежки, что так любила старушка. Сложив руки на колени, просто смотрела на могильный холмик, мысленно разговаривая с Повиликой.

– Вот сподобилась, Мария Ильинична, приехать в Ёлошное, а как маменька рассказала о вас, прямо с утра и пришла. Вы уж простите, не знала я, что отошли вы в мир иной, и простите за то, что уехала, не попрощавшись. Возвертать бы всё назад, иначе поступила бы, осталась при вас. Чужая я в городе, дыху мне там не хватает, давит, словно на груди камень тяжёлый лежит. В Ёлошном хорошо мне, спокойно, но долг замужней бабы велит мне быть при муже. Скучаю по вам, Мария Ильинична, очень, советы ваши все помню и даже применяю потихоньку, только сны одолели страшные, выть хочется. Неужто правда всё, что я вижу в них? Знаю, слышите вы меня, знак какой подайте, как жить мне с этим?

Тих и безмолвен погост, молчит Повилика, завершившая земные дела. Что ей до страданий людских? Она теперь в райских кущах, где нет боли, страха, ненависти. Не слышит она Анну и знака не подаст больше.

Поняв это, девушка поднялась и медленно побрела прочь, так и не ощутив успокоения собственной душе.

Вся в слезах и душевных терзаниях Анна вернулась домой. Отец не спал и смотрел на мир чистыми глазами – болезнь отступила.

– Тятя, – Аннушка присела к нему на кровать. – Я прощаться приехала к тебе.

– Бог простит, дочка! А зятёк-то новоявленный чего не явился, не пал в ноги, или прощение не для него? Чего покраснела? Не знаешь, что соврать? Ладно, не реви, Бог ему судья. А ты надолго к нам или только на несколько деньков?

– Как ярмарка закончится, уеду, – тихо сказала Анна.

– Значит, надо кошели тебе собрать. Приданое увезешь? Не сладко, поди, на казённом-то спать?

– Пусть, тятя, приданое дома живёт, авось, вернёмся ишшо. Не могу в городе жить, Ёлошное манит.

– Ну-ну, дело твоё. Что там в городе бают? Чего нам тут в Ёлошном ждать?

– Я, тятя, не знаю ничего, но Яков говорит…

Она оглянулась – мать возилась у печи – и, приблизив губы к отцовскому уху, зашептала.

– Значит, куда ни кинь, всюду клин? – задумчиво произнёс Егор Васильевич. – Ничё, мы всякое видали да выживали. Ты мне лучше скажи, ждать нам с матерью внука или нет?

– Да что ты, отец, – вступила в разговор Люба. – Замаял девку в конец, дай вот хоть молочка холодного испить да отдохнуть немного. Всю ночь подле тебя она просидела, а ты талдычишь: то да потому! Вот оклемаешься чуток, тебе всё мужики нашенские и расскажут. Они уж все сапоги на ярмонке стоптали, чешут языками, словно бабы!

– Но-но, ты говори да не заговаривайся! Знай своё место, – рыкнул было Егор Васильевич и тут же закашлялся, хватаясь руками за грудь.

– Тоже мне вояка нашёлся, – засуетилась Люба. – Ну-ко молочка горяченького, из печи, испей да медком заешь, оно сразу легче станет.

Анна наблюдала за родителями, и наконец-то тихая радость от увиденного поселилась в её сердце, даря надежду на то, что всё останется по-старому и жизнь пойдёт по накатанной колее, без ям и кочек.

Через несколько дней, обняв родителей на прощание и загрузив в телегу гостинцы, отправилась она обратно в город, оглядываясь, пока не скрылись за поворотом маленькие фигурки отца и матери…

Якова дома не оказалось. Вездесущая Машка доложила, мол, взял он у хозяйки расчёт и уехал.

– Куда? – растерялась Анна.

– А мне-то откуда знать? – дёрнула плечом Машка. – Мужик твой, сама за ним и следи.

Ничего не понимающая Анна выгрузила гостинцы, занесла Васятке свистульки, что привезла в подарок с ярмарки, вернулась во флигель и с удивлением увидела, что большая часть их вещей исчезла.

– Вот те раз, – подумала она. – Мало того, что ушёл, так и вещи общие с собой унёс.

Сил на слёзы совсем не осталось, и Аннушка, уставшая, легла спать. Тёмной ночью в окно их комнаты постучали.

– Нюрка, – раздался знакомый шёпот Якова, – выйди во двор.

Накинув на плечи платок, Анна вышла в небольшой сад возле флигеля.

– Яша, что случилось? Почему ты уволился? А как же я? – зашептала она, обняв мужа.

– Ну, затарахтела, – недовольно проворчал он, отрывая от себя жену. – У тебя забыл спросить!

Яков оглянулся, будто боясь, не следит ли за ним кто-нибудь.

– Значит так! Завтра берёшь у Дозморова расчёт, собираешь вещи и идёшь на улицу Береговую. Там найдёшь Ольгу Ивановну Курочкину, живёт в самом конце. Если что, поспрашаешь. Отныне жить тама будем, в подвале; невесть бог что, но жить можно, не хуже, чем здесь. Забыл совсем, ни одной душе не говори нового адреса, никому!

– Да как же так? А Васятка как же? А работать я где буду?

– Дался тебе этот болезненный, о своём думать пора! Делай, как я сказал, и не переспрашивай! Ум ещё не дорос, чтобы с мужем спорить, поняла! Работу я тебе нашёл, за хозяйкой убираться станешь.

– Поняла, – покорно ответила Аннушка. – А ты что же, не зайдешь?

– Недосуг мне, жду тебя завтра на Береговой! – бросил Яков и исчез в темноте.

Анна смотрела ему вслед и ничего не понимала. Внезапно дрожь прошла по её телу и она, также, как тогда, в церкви, увидела вдруг красный флаг над домом Дозморовых и солдат, с ружьями в руках его охраняющих. Анна вздрогнула, очнувшись, и поспешила в комнату.

Утром, получив расчет и обняв на прощание заплакавших Васятку и Лукерью Демьяновну, собрав немногочисленные пожитки, она поспешила в своё новое жильё. Лишь в одном она ослушалась мужа, пообещала бывшей хозяйке навещать их и прошептала адрес своего нового жилья.

В комнате, которую нашёл для них Яков, не было даже окна. Это была просто затхлая, пахнущая сыростью комнатёнка в полуподвале под большим каменным домом, стоявшем практически пустым. Лишь в трёх из всех комнат проживала та самая Ольга Ивановна Курочкина, вдова какого-то генерала.

– Как же здесь жить? – спросила она мужа, чувствуя, как задрожал её голос от слёз.

– Чай не барыня, – сердито ответил он, занося её вещи.

– Некогда разлёживаться будет. Новая хозяйка немощная, горшок из-под себя вынести не может, вот и прислуживай, а я уеду сегодня!

– Да куда же?

– Агитатором меня посылают в деревню одну, только ты об этом молчок, не то худо нам будет!

– Что, уедешь и даже про родителей наших не спросишь? Видела я и твоих тоже.

– А, вернусь – расскажешь! Давай, устраивайся тут, но для начала с Ольгой Ивановной познакомлю.

Хозяйка дома была стара и слаба, но обладала властным характером и цепким взглядом. Она сидела в большом кресле у окна, укрытая пледом. Оглядев Анну с ног до головы, поджала губы: девушка ей не понравилась.

– За такую комнату девку и поздоровше мог бы привести, – заскрипела она, тыкая в сторону Анны клюкой. – С этой какой спрос? Тьфу, одно название!

– Купец Дозморов и супруга его сильно довольны были её работой, – подобострастно ответил ей Яков. – Она аккуратная и исполнительная, а ещё лечить может, – затараторил он, – и знает секрет долголетия, – добавил, понизив голос.

Старуха с интересом уставилась на Анну.

– Ступай себе, – махнула она рукой на Якова. – Без тебя разберёмся! А ты подойди!

Аннушка подошла ближе.

– Рассказывай, какими знаниями владеешь? – приказала хозяйка, не предложив Анне присесть.

– Разное могу, – уклончиво ответила она, заметив мокнущие пузырьки на руках хозяйки. – Вот, например, распёрицу вашу могу вылечить. Через неделю забудете о ней, как будто и не было её никогда, – сказала Аннушка, взяв руки старушки в свои, чтобы рассмотреть язвочки поближе.

– Ну хорошо, коли не шутишь, – подобрела хозяйка. – Можешь пока идти, позову, коли понадобишься, – и, отняв свои руки, спрятала их под плед.

Сначала Анне показалось, что в большом доме вдовы больше и не было никого, но она ошиблась. Здесь проживала растрёпанная, толстая кухарка Параша и муж её Аким, служивший дворником и по совместительству исполняющий обязанности управляющего старым домом.

– Акимка! – обычно кричала хозяйка, пытаясь его дозваться, но, вечно подвыпивший, он не откликался, отсыпаясь на чердаке. – Выгоню к чертям собачьим! – бесновалась Ольга Ивановна, но при этом сама же понимала, что новый работник может быть ещё хуже.

А Аким и Прасковья служили ей верой и правдой ещё с тех времён, когда муж её был жив. Поэтому Аким совершенно её не боялся и делал, что считал нужным. Единственной, кого он побаивался, была его жена. Она при случае могла и отоварить чем-нибудь тяжёлым…

Чуть позже, когда необъяснимый кашель сотрясал её худое тело во сне, вдова выделила молодым одну из комнат большого дома, чтобы Аннушка была поближе. От кашля старуха просыпалась и часто, не в силах больше уснуть, вызывала к себе Анну, заставляя слушать бесконечные рассказы о своей юности, муже и о своих так и не рождённых детях. Была она весьма образована и нередко днём читала вслух, подслеповато щурясь и перелистывая страницы книг. Парашка в таких случаях сразу засыпала и, всхрапывая, тут же просыпалась, делая вид, что слушает, а Анне всё казалось интересным. Она с большим удовольствием слушала хозяйку, с жадностью впитывая новые знания.

Жизнь Аннушки в целом можно было считать неплохой. Правда, Якова она видела всё реже и реже, иногда только вечером, да и то не каждый день. Работал он на большом заводе и там каким-то образом подвизался к новой власти, оказался в нужном месте и в нужный час и наслаждался выпавшей ему возможностью подняться выше своих бывших хозяев. Он сильно изменился, и Анна не видела больше в нём того ласкового Яшу, который признавался ей когда-то в любви.

Жила она заботами Ольги Ивановны, привычная к тому, чтобы помогать, и тайком встречалась с Лукерьей Демьяновной и Васенькой. Каким-то чудом новая власть их пока не тронула, но бывшая хозяйка похудела, подурнела и постоянно плакала, опасаясь за свою семью.

– Неспокойно в городе, Аннушка, незнамо что нас ждёт, засыпаю и молюсь, чтобы живой утром проснуться, – жаловалась она, гладя рукой прижимающегося к ней сына. – Говорю Петру, давай уедем, а он сердится, говорит, что не может бросить нажитое. Слышала, исполком издал приказ о наложении на местную буржуазию контрибуции в два миллиона рублей. Может, ты что слыхала, Аннушка? Яков, говорят, теперь большой человек?

Анна отрицательно качала головой, не решаясь рассказать Лукерье, как зол он на всех, кто сумел когда-то достичь богатства.

– Тюрьма и расстрел, – свирепо кричал он и бахал кулаком по столу, выпивая с Акимом. – Хватит, нажировались на нашем хребте, кровопийцы!

Аким помалкивал, боясь гнева, что прорывался в Якове всё чаще и чаще.

Анна не знала, как помочь Лукерье Демьяновне, ибо и её судьба висела на волоске. Новый, изменившийся Яков её пугал, чувствовалось в нём что-то звериное, словно оскалившийся зверь смотрел на Аннушку. Одна радость – страшные сны исчезли, словно и не бывало их никогда. Может, и потому, что длинные одинокие ночи Анна проводила у постели хозяйки?

Вечерами она сидела с Прасковьей и Ольгой Ивановной. Вдова мастерски раскладывала карты, гадая на будущее, и всё-то у неё выходило сладко и гладко. Правда, гадалкой она оказалась вовсе никудышной.

1 июня 1918 года в город пришла беда откуда не ждали – начался белочешский мятеж. До этого Яков, беседуя с Акимом, рассказывал, что чехи, следовавшие составами на дальний восток, подняли мятеж и захватили власть в свои руки в тех городах, где находились. Пришла очередь Кургана.

Яков возвращался домой чернее тучи, а через несколько дней и вовсе исчез. Встревоженная Анна бросилась к Дозморову, который, торжествуя, сообщил:

– Кончилась советская власть, девка, баста, отмучились мы! Муженька твоего если не заарестовали, значит, прячется где-нибудь в деревне, отсиживается под бабской юбкой. Думали, так легко нас под себя подмять? На-ко, выкуси! – он выбросил вперед руку с дулей и повертел ею перед лицом Анны. Она отшатнулась, увидев перед собой толстый палец, поросший чёрными волосами.

– Беги к городской тюрьме, мабуть, там скажут, куда твоего паршивца определили, а коли нет – считай себя вдовой, сгинул Яшка навеки! Мишка! – закричал он приказчику. – Вели готовить телегу для господ чехов, провиант повезем!

Дозморов отвернулся, потеряв всякий интерес к разговору и к Анне.

Несколько дней она не знала ничего о судьбе мужа, пока пьяненький, как всегда, Аким не принес весть о том, что при городской Думе образована следственная комиссия для того, чтобы рассмотреть правильность произведенных арестов большевиков во время чешского мятежа.

– Тама твой муженек, ждет решения комиссии. А что его ждёт, одному Богу известно! Позабирали людишек, говорят, человек пятьсот взяли, а что делать с ними – не знают. Эх, грехи наши тяжкие, теперь и не знаешь, как жить дальше! Не сегодня-завтра дом этот отберут, старуху в приют какой-нибудь определят и останемся мы с Прасковьей не у дел.

Он махнул рукой и, как-то враз постарев, сгорбившись и шаркая ногами пошел от неё прочь.

Через несколько дней, под вечер, Яков вернулся домой. Заросший черной щетиной, с кругами под глазами и рассеченной губой, быстро побросал вещички в котомку, прихватил краюху хлеба и сахара кусками и сказал жене:

– Уезжать тебе из города надобно.

– Да куда же, Яша? А ты как же?

– Да хоть в Ёлошное, к родителям, а я к нашим присоединюсь. А когда эту нечисть из города вычистим, приеду за тобой! Ты пока в город не суйся, в Ёлошном как у Христа за пазухой будешь. Послезавтра в ту сторону обоз отправляется, ну и ты с ними. На меня зла не держи, авось свидимся ещё.

Он подошел к ней, прижал и как-то грубо, жёстко, поцеловал.

– Смотри у меня, – бросил он, выходя из комнаты.

Обессиленная, Анна рухнула на стул, глядя на закрывшуюся за мужем дверь. Сотни мыслей роились в её голове, но при этом – ни одной дельной.

На следующий день она собрала кое-какие вещи и поспешила попрощаться с Лукерьей Демьяновной и Васей. Встретились они возле флигеля, где когда-то жили Анна с Яковом. Услышав об отъезде, хозяйка переменилась в лице, побледнела и вдруг рухнула перед ней на голени, протягивая в мольбе руки.

– Христом Богом прошу, Аннушка, возьми с собой в Ёлошное Васеньку. Неспокойно мне на душе, чувствую аукнется моему мужу его помощь чехам. А ну как большевики вернутся? Говорят, в Москве они при полной власти! Лес рубят – щепы летят, да как бы сыночка моего не зацепило. А в Ёлошном ему привольно будет, на молочке и маслице выправится мальчонка мой.

– А вы как же? Хозяин ваш не простит, может, с нами поедете? – спросила Анна, поднимая просящую с колен. Она ни на минуту не сомневалась в своём решении забрать мальчика, которого полюбила всем сердцем.

– Мне судьба при муже быть до конца, – твердо заявила Лукерья Демьяновна. – Думаю, смогу убедить его в том, что в селе нашему сыну будет лучше. Приведу его завтра куда скажешь, денег дам и вот ещё: есть у меня фамильные драгоценности, от матери доставшиеся, возьмешь с собой на сохранение. Если с нами случится беда, пусть сыну нашему достанутся. В честности твоей не сомневаюсь, чиста ты, как вода родниковая. Эх, не хотела тебе говорить, да, боюсь, можем не увидеться больше. Муж твой с Машкой спутался, шмыгал тут, думал не заметит никто, а вчера забрал её с собой. На сносях она, – тихо добавила Лукерья, глядя на побелевшее лицо Анны. – Прости, как сестра ты мне стала, не могла не рассказать тебе, видя, как любишь ты подлеца этого. Заклинаю тебя, что бы не случилось меж вами в будущем, не бросай нашего сына!

Со двора послышался голос Дозморова, и Лукерья Демьяновна, оглянувшись на звук, обняла Анну и крепко сжала в своих объятиях.

– Увидимся завтра, – шепнула она и поспешила к мужу.

Анна шла по улицам города, стараясь держаться поближе к заборам и домам, не видя вокруг вооруженных людей, не слыша привычных городских звуков. Слова Лукерьи Демьяновны набатом звучали в её голове: «На сносях! На сносях! На сносях!» Какой-то военный задел её плечом, что-то пролопотал не по-русски, раскланиваясь и сняв с головы фуражку, но она, как сомнамбула, прошла мимо не глядя. В комнате своей, рухнув на топчан, дала волю слезам, оплакивая незавидную свою бабью долю и семейную жизнь, так и не принесшую ей счастья.

Лукерья Демьяновна не стала рассказывать мужу о своих планах. В последнее время он был зол – смутное время и события, творившиеся вокруг, выбили почву из-под ног его. Прочно стоявший на ногах купец, сколотивший своё богатство на торговле, не знал, что ожидать от нынешней власти. От того и напивался по вечерам, чтобы хоть немного уменьшить боль от страшных предчувствий.

Вечером Лукерья собрала свои личные украшения, доставшиеся ей от матери, и, сложив их в холщовый мешочек, повесила на шею сыну.

– Васенька, береги мешочек-то, – шептала она, укладывая мальчика спать. – Никому-никому про него не рассказывай, а как доберетесь до Ёлошного, передай Аннушке, но так, чтобы ни одна живая душа не видела!

– Мамочке, я не хочу в село ехать, – хныкал в ответ Вася, протягивая к ней руки.

– Ну что ты, милый! В Ёлошном тебе хорошо будет, там молочко парное, коровки на лугу пасутся, только ты не рассказывай никому чей ты сын, назовись Васей Маткиным. Помнишь, грузчик у нас такой работал? Вот и побудь немного его сыном, а как потише станет, мы с отцом тебя заберем. Не любят деревенские-то купцов, вот и ты промолчи. Держись Анны, она в обиду тебя не даст, и помни, всегда помни, как мы тебя любим! А теперь закрывай глазки и спи.

– Мам, а ты рядом посидишь?

– Конечно, мой хороший.

– А спой мне песенку, ту, что пела раньше.

– Баю, баю, баю, бай.

Ты, собаченька, не лай,

А ты, волк, не гуди,

Мою детку не буди.

Моя детонька, усни,

Сладкий сон тебя возьми.

Запела тихонько Лукерья Демьяновна, изо всех сил сдерживая слёзы. Чуяло материнское сердце беду, старалась насмотреться напоследок она в родное лицо сына. Как не тешила себя надеждами, понимала – возврата к старому не будет и тихая, спокойная жизнь в их купеческом доме закончилась. Убедившись, что сын заснул, она прошла в свою спальню, где дала волю слезам. Плакали в эту ночь в разных домах две женщины: каждая о своём, но связанные в единое целое ребёнком, невинно спящим в своей кровати.

Утром Лукерья надела на сына старые портки и рубаху, чтобы не привлекать внимания, собрала котомку с харчами, узел с зимней одеждой. Две фигуры незаметно выскользнули из ворот купеческого дома и направились к месту встречи…

Аннушка в это время прощалась с Ольгой Ивановной. Та вцепилась сухой ладошкой в её юбку, не отпуская.

– Богом прошу, заклинаю тебя, останься, Аннушка. Схлынет муть эта, как мусор с водной гляди, и заживём как прежде.

– Ольга Ивановна, миленькая, никак нельзя. С вами Аким и Прасковья остаются, присмотрят ежели чего.

– Помру я скоро, – безжизненным голосом сказала вдова, выпуская из своих рук юбку Аннушки. – Только ты меня и спасала, без тебя грудница мигом задавит.

– Ну что вы, Ольга Ивановна, я травяные сборы вам оставила и рассказала, как их готовить, Прасковья и заварит. Дай Бог и мы с вами свидимся ещё, – ответила Анна, пятясь спиной к двери, не зная ещё, что дом у вдовы отберут, саму её переселят в тот самый подвал, в котором Анна когда-то жила с Яковом, где и уйдёт старушка в мир иной на руках верного Акима и плачущей Прасковьи.

Но это будет потом, а пока спешила Анна на небольшую торговую площадь, с которой и начинал свой путь обоз по Сибирскому тракту в далекий Омск.

Получив благословение от Лукерьи Демьяновны, оплатившей поездку, умостились они с Васей на одной из телег, стараясь не привлекать к себе внимания. Всю дорогу Анна была в страшном напряжении, всего опасалась и выдохнула, лишь оказавшись на родной площади перед храмом. Путешествие их было окончено, Аннушка вернулась домой.

Тревожно и неспокойно было в Ёлошном. Бабы у колодцев языки в кровь смолотили обсуждая происходящее в стране и видя дурной знак в иконе, внезапно упавшей на храмовый пол с иконостаса.

Егор Васильевич, забросивший ремесло, возвращался домой подавленным и о чём-то долго молился. Стоя на коленях, глядя на тёмный лик в красном углу, он шептал и неистово крестил лоб, как будто от этого зависели жизни его близких.

Васятку родные поначалу приняли настороженно и даже осудили дочь, повесившую себе на шею чужое дитя, но вскоре отмякли сердцем и полюбили славного, ласкового малыша, как собственного внука. Егор Васильевич обучал его премудростям своего дела, находя Васятку смышлёным не по годам.

Тяжельче пришлось Аннушке. Языкастые ёлошинские бабы полоскали её на каждом шагу, не стесняясь задавать каверзные вопросы о городской жизни. Но после того, как она сумела принять тяжёлые роды у своей сестры, сохранив жизнь и матери, и ребёнка, потянулись в дом Шабалиных просильцы с разными болячками, с лечением которых не могли справиться даже фельдшерица и врач, ведущие приём в земской больнице, находившейся в соседнем селе.

Егор Васильевич поначалу ругался, потом смирился и выделил дочери малуху, где и принимала она больных.

О Якове не было ни слуху ни духу, и даже родители его ничего о сыне не знали. Так и жила Анна – ни жена, ни вдова, – заботясь о родителях и Васеньке, пока однажды в тоскливый ноябрьский вечер не раздался осторожный стук в окно их дома.

– Егор, глянь, кого там черти принесли на ночь глядя? – сердито сказала мать Аннушки.

Люба отлёживалась на тёплой печи, подтопленной по случаю холодного дождя.

– Вот ведь люди, – ворчала она, укрывая сверху теплой овчиной спящего рядом Васю. – Никакого уважения нету. Ночь на дворе, а они прутся, нет чтоб до утра потерпеть… – договорить она не успела, когда гость, шагнувший за порог дома, заставил её замолчать.

– Мир вашему дому, – наклонился он, чтобы пройти через низкую дверь.

– С миром принимаем, – отозвалась Люба, силясь рассмотреть в свете керосиновой лампы лицо вошедшего.

– Мне бы жену свою, Анну Егоровну повидать, – смиренно произнес Яков (а это был именно он), снимая с головы фуражку. Был он в шинели, зарос бородой, чёрный когда-то чуб повис на мокром лбу невразумительным клоком.

– Егор, Анну позови! В малухе она, мазь для Прокопьевны от чирий делает, – приказала хозяйка, сползая с печи. – Явимшись, значит, зятёк, – ехидно процедила, усаживаясь на скамейку, – не запылимшись, по дражайшей супруге соскучимшись. А мы тут вас ждём-поджидаем, глаз не смыкаем!

– Зачем вы так, Любовь Прокопьевна? Война идёт, тяжёлое время, где как не у родителей укрыться дочери?

– А ты, значит, сбоку припёка? – сердито парировала мать Анны.

– Ну почему же? Муж я ейный, законный, между прочим! – с вызовом ответил гость, но продолжить не получилось.

В избу вошла Анна.

– Ну, здравствуй, душа моя! – обратился он к ней.

– И вам не хворать, – ответила Анна не думая, удивленная столь неожиданным визитом.

– Чего встали, девки? – вмешался в разговор Егор Васильевич. – Не знаете, что делать? Гость на пороге, накормить бы надобно с дороги, потом допросы чинить! А ты разболокайся да проходи! Давно нам встретиться надобно было, да всё не судьба! Мать, чего застыла? Щи доставай, картоха с ужина осталась, щас сала принесу, с прошлой зимы сохранил. Свежего нынче не видать, как своих ушей.

Яков снял сапоги, размотал портянки. В доме потянуло гнилью, а на ноги было страшно смотреть – сукровица сочилась прямо на пол.

– Мама, тёплой воды приготовь, – сказала Анна. – Я сейчас.

И убежала обратно в малуху.

Проснувшийся Вася свесил любопытную голову с печи, наблюдая, как взрослые мечутся по избе, помогая гостю. Бабушка Люба спешно накрывала на стол, дед Егор тащил бутыль самогона, а Аннушка, омыв ноги гостя водой, обмазала их мазью и перебинтовала чистыми тряпками.

– Спасибо, – шепнул ей Яков. – Нам бы переговорить. Наедине, – добавил он, показывая глазами на Шабалиных.

– Отужинай сперва, – ответила Анна, вынося грязную воду из избы.

Яков ел молча, жадно откусывая от хлеба большие куски; глотал, почти не жуя.

– Не слишком сладки, видать, казённые харчи, – сказала Люба, по известной женской жалости сочувствуя гостю.

– Ты вот что скажи мне, мил-человек, с какого ты фронту, коль шинель на тебе? С Колчаком аль с этими, христопродавцами, что в село наше недавно пришли?

– С ними, отец, – ответил Яков, залпом выпивая кружку молока.

– Ясно всё с вами, не по той, значит, дорожке ты пошёл, мил-человек!

– А у нас одна дорога теперь – к светлому будущему! – твёрдо ответил гость, доставая кисет для махорки.

Не куривший Егор Васильевич поморщился недовольно, и Анна спросила у мужа:

– Ты поел? Идём в малуху, там и покуришь, и поговорим заодно.

– Вот-вот, ступайте. Думаю, вам есть, о чем побалакать, а мы уж с тобой утром разговор продолжим, – сказал Егор Васильевич, спешно пряча бутыль с самогоном под лавку.

– Не хватало ещё нам в семье большевика, – ругался он, прикрывая бутыль дерюжкой.

В малухе было тепло: отец изладил небольшую печь, которая хорошо отапливала небольшую комнату, где Анна принимала больных. Места здесь было немного, но хватило для кровати, стола, небольшого шкапчика для разных снадобий, баночек и трав, да пары полок на стене. Имелись тут также зеркало, красный угол, скамья, рукомойник в углу, половички на полу.

Яков осмотрелся и, бросив шинель у порога, присел у стола, поглаживая рукой его деревянную поверхность.

– Лечишь. значит, – сказал он, показывая на ступку и пузырьки на столе.

– Стараюсь понемногу, – немногословно ответила Анна, усаживаясь на кровать.

– И роды, стало быть, принимаешь? – продолжал расспросы муж.

– Приходится. А вы, Яков Алексеевич, надолго в Ёлошное или так – на ночку заскочили?

– А это от тебя зависит, Аннушка.

– От меня? Да неужто?

– А ты как думала? Жена ты мне венчанная.

– А Машка что ж, надоела?

Гость не ответил на вопрос. Встал, морщась от боли в ногах – поверх тряпок проступили кровавые пятна, – и сказал, глядя в глаза:

– А постели-ка ты нам постель, жёнушка. Муж домой вернулся, наскучавшись.

Анна, рассердившись, попыталась выйти из малухи, но Яков схватил ее железной рукой за косу. Намотав косу на руку, он прошипел, раздувая ноздри, ей прямо в лицо:

– Я вижу, ты совсем разучилась мужа уважать?

– Пусти, больно мне! – простонала Анна.

Яков тут же освободил косу и толкнул жену на кровать, развязывая верёвку на штанах.

– Будешь противиться, только хуже себе сделаешь, а меня кто осудит? Муж я тебе! Перед народом и Богом – муж!

Ледяное ноябрьское крошево сыпалось с неба, припорашивая их следы во дворе. Люба с тревогой вглядывалась в тёмное окно, ожидая возвращения дочери, а на кровати в малухе, прижав ноги к груди, тихо плакала Аннушка, испытывая горечь от того, что только что произошло между ней и Яковом.

Яков смолил самокрутку, сидя у печи, и смотрел равнодушно на ту, кого называл женою.

– Хватит сопли лить, – грубо бросил он, высыпая остатки табака в кисет. – Как будто первый раз мужику дала. Не убудет от тебя, не бойся, не истрётся твоя… – проговорил он матерное слово. – Ступай спать в избу, утром переговорим, дело у меня к тебе есть.

Анна встала с кровати, поправила на себе одежду и, накинув на плечи платок, молча выскользнула из малухи.

Яков прошел к шкапчику, проверил пузырьки, открывая их и нюхая, и, отыскав спирт, довольно крякнул от удовольствия, отправляя содержимое в глотку.

– Дурою была, дурой и осталась, – бормотнул он, укладываясь прямо в одежде на кровать.

Такое пренебрежительное отношение к жене с его стороны объяснялось легко. Изначально Яков сделал ставку на приданое Анны. Будучи бедняком, иного пути выбраться из нищеты он не видел, зная, по деревенским слухам, что Егор Васильевич неплохо добавлял деньжат в приданое своих дочерей. Колченогая Анна была никому не нужна, поэтому он и рассчитывал на быстрое обогащение, в мечтах строя большой дом и заводя собственное хозяйство, чтоб не хуже, чем у других. Но он просчитался. Шабалин был против их встреч и вовсе не жаждал видеть его своим зятем. Тогда Яков решился на убёг, справедливо полагая, что отец Анны смягчится и простит, а там уж и он развернется.

Впрочем, опытный Егор Васильевич сразу раскусил планы жениха и денег Яков так и не увидел. А сейчас они и вовсе были ему без надобности. Хаос, творившийся в стране, смена власти открыли перед вчерашним батраком совсем иные двери. Словно зверь, почуяв добычу, он был готов бежать, рвать, рычать, защищая добытое, чтобы прочно встать на ноги и почувствовать себя в этой жизни значимым человеком. Он давно бы бросил Анну, но нуждался в ней для ещё одного дела. Повернувшись набок и положив ладони под щёку, он заснул, похрапывая и вздрагивая во сне, когда касался случайно больными ногами спинки кровати…

Аннушка тихо зашла в избу – в закуток, ограждённый занавеской, где спала на топчане, когда в малухе было не топлено. Мать её, успевшая взобраться на печь, тут же слезла и скользнула неслышно к дочери, стараясь не разбудить мужа с Васей. Дочь сидела на топчане, сложив руки. Лучина, горевшая в светце (керосин экономили), отбрасывала странные тени на стену дома.

– Донюшка, а Яков где? – шёпотом спросила она, присаживаясь рядом.

– В малухе ночевать остался, – ответила Анна и беззвучно разрыдалась, прикусывая зубами свой кулак.

– Что ты, милая, – засуетилась Люба, обнимая дочь. – Али неладное что случилось?

– Ничего, мама, ложись спать, нечего тут со мной полуночничать, – срывающимся от слёз голосом ответила Анна. – Ещё тятю разбудим, достанется нам на орехи.

– Утро вечера мудренее, доня, и ты ложись. После расскажешь, если захочешь. Ох, грехи наши тяжкие, принесла нечистая Яшку. Чую, только беды от него нам прибудут.

Люба перекрестила свой рот, открывшийся в зевке, и, оставив дочь одну, подалась на печь, поближе к Васеньке.

Анна вытерла подолом юбки слёзы и прилегла, как и Яков, прямо в одежде. Сон всё не шёл, и, лишь когда первые петухи закричали, она смогла ненадолго заснуть.

Утром хмурый Яков быстро позавтракал вчерашней картошкой и молоком, не отвечая на вопросы Егора Васильевича, и приказал Анне:

– Одевайся и идём со мной!

– Да куда же ты её, Яков, зовёшь? – спросила беспокойная Люба, перебирая руками края фартука.

– Не бойтесь, верну, – ответил он, глядя исподлобья на Шабалиных. – Друг мой ранен, помочь надо бы, – объяснил он.

Анна молча надела душегрею и, прихватив с собой корзинку с необходимым, поспешила за мужем.

Мелкая крупа продолжала падать с неба, жёсткий ветер морозил щёки, выбивал слёзы из глаз. Яков, несмотря на больные ступни, шагал широко. Анна не поспевала за ним и задохлась от быстрого шага. Правда, идти пришлось недалеко – в дом его родителей. Наклонившись под низкой притолокой, она зашла в тесную избу и отшатнулась, увидев на широкой лавке лежащую без сознания Машку. Ту, с кем Яков сбежал из Кургана.

– Где ты шляешься? – злобно спросила морщинистая старушонка, мать его, ровесница, между прочим, Любы.

– Всю ночь стонет она и кричит. Повитуха нужна, видать, самой не опростаться ей будет.

– Не кричи, Нюрку вот привёл, она и поможет! – отмахнулся от неё сын, припадая губами к ковшу с колодезной водой.

– Что встала? – прикрикнул он на жену. – Делай что надобно, не видишь – рожает баба!

– Бесстыжие твои глаза! – возмутилась Анна. – Не стыдно тебе! К полюбовнице своей привёл!

– Стыд не дым, глаза не ест! Ты повитуха, в помощи отказать не можешь, иначе тебя бабы деревенские со свету сживут. Вот и помогай!

Тут Машка разлепила глаза и, морщась от боли, увидев Анну, сказала:

– Нет мне прощения, знаю, но ради Бога, помоги, сил терпеть мочи уже нет, – и закричала страшно, натужно, голосом, охрипшим от боли.

Анна как будто очнулась, почувствовав её боль. Послала мать Якова за водой. Начала осматривать роженицу. Роды предстояли, судя по состоянию роженицы затяжные, сложные: плод повернулся на ножку. Машка тяжело дышала, Анна, вытирая её мокрый лоб, успокаивала. Ей не приходилось принимать такие роды, и она велела Якову найти лошадь, чтобы привезти врача из соседнего села. Тот, недовольно ворча, ушёл и больше в доме не появился, предпочитая переложить заботу о роженице на жену.

Промедление могло стоить жизни и матери, и ребенка. Помолясь, Анна приступила. То ли бессонная ночь сказалась, то ли что другое, но она вдруг ясно услышала голос Повилики, почувствовала присутствие наставницы:

– Не торопись, девочка, но поспешай, – говорила Повилика. – Медлить нельзя.

Анна повиновалась указаниям голоса, и спустя время наконец-то услышала плач ребёнка. Родилась крупная девочка, и, обмыв, Анна завернула её в старую юбку. Растрёпанная Машка, слабая после родов, только улыбнулась, увидев дочь.

– Вылитый отец, – сказала она. – Жаль, что не мальчик, – добавила шепотом и провалилась в сон.

По деревенским обычаям повитуха должна была находиться при роженице несколько дней, смотреть за новорождённым, помогать матери ребёнка, но Анна не смогла себя пересилить. Закончив дела, она тут же ушла из дома родителей Якова, так и не дождавшись отца ребёнка.

Через три дня Яков и Мария исчезли из Ёлошного, словно и не было их здесь никогда. Мать Якова пожимала плечами на вопросы о нём, не зная, куда уехал сын. С Шабалиными он не попрощался и про жену не вспомнил, растворившись на просторах страны. Анна была рада. После той ночи в малухе и родов Маши она вовсе не жаждала увидеть Якова.

Жизнь вошла в привычное русло, зимние заботы поглотили ёлошенцев, думающих о том, как сохранить нажитое в условиях гражданской войны. Крутившаяся меж больными, как белка в колесе, Анна не сразу заметила, что стало тянуть её в сон без особой причины, а по утрам поначалу появилась легкая тошнота, усиливавшаяся от запаха пищи. Аннушка округлилась в талии, и первой, кто заметил в ней изменения, была мать, родившая семь детей.

– Донюшка, – остановила она дочь, проходившую мимо неё как-то утром, – а давай-ка пошепчемся немного да вот хоть здесь, у стола, пока отец лошадь запрягает. Скажи, а ты ничего необычного за собой не замечаешь?

– Да вроде нет, мама, а что?

– Ох, горе ты моё горькое, роды принимаешь, за младенцами смотришь, а что дитя под сердцем своим носишь, не увидела, не почувствовала. Ну что ты плачешь, дурёха? Чай не в девках родила, а от законного мужа. Поговорят в деревне да успокоятся – худое к тебе не прилипнет, ты себя бережёшь, фамилию не посрамила, наоборот, на почёте и уважении сейчас. Или ты дитю не рада?

– Ой, мама, нет хуже плода, который никогда не зреет, но и дитя – не нужно мне это!

– Окстись, бесстыдница, не гневи Бога, деток родить – это тебе не веток сломить! Или я не знаю чего?

– Не любит меня Яшка и не любил никогда, полюбовницу в дом родительский привёл, на всё село опозорил. Что ж я ребёнка без любви рожать должна?

– А ты на что? А мы с отцом твоим? Разве мы любить его не станем? Разве не вырастим хорошим человеком? Не знаю о какой такой любви ты говоришь, нас с Егорушкой родители просватали, не спросили. Не люб он мне был. На свадьбе нашей слёзы сдержать не могла, после ночи – возненавидела, до того он мне противным казался. В свой дом зашли, тятя твой ремеслом занялся, первенца родили, тут я и успокоилась. Попривыкла к нему, стерпелась и слюбилась. А теперь уж что? Помирать пора, одного боюсь: чтоб раньше меня не ушёл, пропадёт ведь.

Женщины не выдержали и расплакались, обняв друг друга.

– Вроде, вёдро сегодня обещали, – сказал Егор Васильевич, заходя в дом со двора вместе с Васей, – а вы слезами избу залили. За соломой едем али как? Гнедого распрягать?

– Едем, – хором ответили ему дочь и жена.

– Готовься, дед, летом внука тешкать станешь: понесла наша Аннушка, – сказала Люба, поднимаясь со скамьи.

– У кого детей много, тот не забыт от Бога, – растерянно сказал Егор Васильевич, не обрадовавшись известию.

Хоть и принял он Якова в доме своём как дорогого гостя, но нутро волчье спрятать тому не удалось, хоть и улыбался натужно хозяевам. Наделал дел блудоум и в кусты, а дитя на ноги поднять нужно. А как это сделаешь, когда ноги не держат, в руках слабость?

– Пошавеливайтесь, а то вечерни не управимся, – приказал он домочадцам, выходя из дома.

– Вроде как тятя и не рад вовсе, – обидчиво сказала Анна, натягивая валенки.

– Дай ему время обмозговать всё, а живы будем – и это дитё поднимем. Ты бы поспешала, дочка, негоже отца заставлять ждать.

Накинув тёплые платки на головы, они вышли во двор.

К осени 1919 года родившая девочку Анна переселилась в дом Повилики. И неспроста. Перед самыми родами явилась к ней во сне повитуха, присела на краешек кровати, улыбнулась приветливо, пригладила рукой мокрые от пота волосы девушки.

– Не бойся, милая, – ласково сказала она. – Девочка твоя в срок родится, назовешь её Анною, как себя, быть ей ведуньей, только силы в ней поболе твоих будет, смышлёная она у тебя. В доме родительском жить не моги, в мой перебирайся да не бойся ничего, все испытания сдюжишь и награду за усердие своё от Бога получишь. Всё по заслугам – как служили, то и получили!

Анна вскрикнула и проснулась от боли, тесным обручем охватившую поясницу.

– Мама! – позвала она Любу. – Началось!

Как и предсказала Повилика, родилась красивая, спокойная девочка, которую, несмотря на сопротивление родителей, нарекли Анной, а, чтобы не путаться в именах, называли по-простому Нюрой. Молодой матери пришлось выдержать ещё один бой с родителями, но, настояв, она съехала в дом Повилики, забрав с собой обоих детей…

Жизнь в Ёлошном вовсе не была спокойной в тот период, село постоянно занимали военные: то белая армия, то красная. И те, и другие вели себя одинаково, требовали еды, лошадей, фураж и сено. А ещё приходило много раненых, и Анне приходилось лечить. Она не делала различий между людьми, для неё важнее было помочь и облегчить страдания. Васенька с Нюрой находились при ней, и мальчик очень рано приловчился помогать Анне, подавая нарезанные на полосы тряпки вместо бинтов. Двухмесячная Нюра была на удивление спокойным ребенком, особых хлопот не вызывала. Улыбалась и пускала пузыри при виде родных лиц. Несмотря на то, что родила от ненавистного ей человека, Аннушка любила дочь трепетно и беззаветно. Целовала её маленькие пальчики на здоровых ножках, любовалась красивыми глазами, тетешкалась и игралась, словно сама вдруг стала ребёнком.

Никто в Ёлошном Анну не трогал. Слишком велик был страх пред её силой, с помощью которой вырывала она из рук смерти одной ногой стоящих в могиле. Как только какой-нибудь отряд заходил в село, за Анной тут же посылали, но многие заявлялись прямо в дом в любое время суток.

Поэтому, когда в очередной раз раздался стук в дверь, она не сомневаясь открыла и замерла. Перед собой она увидела мужа, а за спиной его маячили люди и какой-то мужик, державший на руках молодого парня.

Яков сильно изменился: постарел, поседел, глубокие морщины избороздили лоб.

– Что застыла? Али не признала? – знакомый голос заставил Анну очнуться.

– Признала, Яков Лексеич. Какими судьбами? – спросила она, оглядывая гостей.

Вот уже два месяца возле Ёлошного стоял фронт и село несколько раз переходило из рук в руки. В данный момент в домах ёлошенцев квартировали красногвардейцы.

– На крыльце балакать будем или в дом пустишь? – поинтересовался гость.

– А что в моём доме вам надобно, Яков Лексеич, или в родительском вам не рады?

– Но-но, заговорила! Забыла кто ты есть?

– Я-то помню, а вот вы позабыли малость!

– Да я, – Яков размахнулся, чтобы ударить её, но вмешался пришедший с ним товарищ. Посадив раненого на скамью возле дома, он поднялся на крыльцо.

– Полегче, Яша! – сказал он, перехватывая занесенную для удара руку. – Простите нас, хозяйка, но помощь ваша нужна. Друг наш ранен, кровью исходит. Слыхали бой вчера был тут рядом?

– А у нас тут каждый день бои, так что ж? Где ваш болезный? Несите в дом, да не шумите особо, дитё только заснуло, – сказала Анна, повернувшись к гостям спиной. Сердце её билось, словно овечий хвост тряслось, боль былой обиды затопила, вызвала злость, но Анна быстро взяла себя в руки.

Яков и его товарищ внесли в дом раненого. Светловолосый парень, по виду ровесник хозяйки, стонал, держась руками за живот.

– Ложьте на лавку, – приказала Анна. – А вас попрошу на выход, в лечебном деле мне доглядаи не нужны.

– Я не уйду, – твёрдо сказал товарищ мужа и добавил: – А ты, Яша, иди, тебя дочь дожидается. Анна при этих словах вздрогнула.

– Вы что ж, Яков Лексеич, с женой и дочерью совместно воюете? – спросила она гостя, но тот не ответил, лишь полоснул её тяжелым взглядом, выходя из дома.

– Померла жена его два месяца назад от сыпного тифа, – сказал мужчина, помогая ей снять одежду с раненного. – Мы тогда в одном селе стояли, там и похоронили. У Якова лишь дочь и осталась, он сейчас её к родителям определил.

– Надо же, видать Бог не Ярмошка – видит немножко, отлились Машке мои слёзки! Безсоромна баба, – в сердцах сказала Анна, согнувшись и осматривая рану.

– Злой человек не проживёт в добре век, – тихо ответил ей гость. – Сейчас много людей гибнет, что ж вы так не по-доброму-то о Марии отзываетесь, ведь о покойном либо хорошо, либо ничего…

– Кроме правды, – добавила Анна, распрямляясь. – Чего ж ко мне тогда заявились, к плохой? Или Яков не рассказал?

– А что он рассказать должен? Сказал, что лекарка вы, в травах понимаете, лечить умеете.

– Лекарка, значит? Ну, ну. Товарищ твой не жилец, рана кишки задела, к утру преставится, так что можете забирать – тут я вам не помощница!

– Брат он мне младший, – гость не смог сдержать дрожь в голосе, – поскребыш наш. Все остальные померли, одни мы с ним на белом свете остались. Выходит, не уберег, – он сел на табурет возле брата, сжимая в руках фуражку с козырьком. – Макаром меня родители нарекли, а это Семён. Сёмушкой его мать называла.

В это время в маленькой комнатке подала голос Нюрка – есть захотела. Заскочил с улицы Вася, бегавший с поручением к деду.

– Не на улице же ему помирать? – просительно посмотрел Макар на Анну, взявшую дочь на руки.

– Оставайтесь, – чуть помедлив, ответила хозяйка.

Тихие сумерки опустились на Ёлошное. В редких окнах показались огоньки, мало кто полуночничал в это время, на улицах не слышны были ни девичьи голоса, ни пела гармошка – слишком неспокойное время наступило. К тому же часть жителей, недовольных постоем красногвардейцев, ушли на болота, окружавшие село и увели с собой скот, чтобы сохранить его на жухлой осенней траве от посягательств кого бы то ни было. Точно также поступали они, если в деревне появлялись колчаковские отряды. Всем военным нужны были еда, лошади, сено, разве ж на всех напасёшься? Отсиживались и в урочище Берёзовый Рям, расположенном в пяти километрах, в месте, где осенью ёлошевцы собирали клюкву. Болото это расположилось на торфяных залежах, заросло осокой и берёзой пушистой, окаймлённое плотным ивняком. Это было особенное болото, появившееся на месте бывшего озера, поросшее кустами багульника, молодыми берёзками да соснами. Время от времени прятавшиеся на болотах люди посылали в село детишек: разведать обстановку да принести еды в надежде, что в деревне чужих нет.

Родители Анны в силу своего возраста оставались дома, да и брать у них было уже нечего. Коровушки попустились еще раньше, а лошадей забрали недобрые люди в первые же дни лихолетья. Егор Васильевич сильно сдал после этого, да и годы тяжёлого труда брали своё, и тело, поддерживаемое лишь настоями дочери, отказывалось жить. Люба с тревогой смотрела на то, как угасает муж, но что она могла сделать? Детей разбросало по свету, дочери оставались рядом – в Ёлошном и соседних сёлах, а вот сыновей и зятьёв жизнь поделила на два лагеря. Одни поддержали новую власть, другие, не смирившись, присоединились к белым. Отчаянно молилась Люба и за тех, и за других, прося у Бога вразумления людям и скорейшего окончания войны. Так и жили они тихонько, не высовываясь особо, опасаясь потерять единственное, что осталось – свой дом, собственными руками выстроенный и выпестованный. Ладный пятистенок в центре села.

В доме Анны было тихо. Потрескивала керосиновая лампа, в закрытое ставнями окно стучался ветер, раскачивая куст сирени во дворе. Нюрку она отправила с Васей к родителям (ни к чему дитям видеть смерть), Макар сидел возле брата, впавшего в незабытье, а она, вглядываясь в тёмное окно, думала о том, как коротка человеческая жизнь: иной раз уходит словно песок сквозь пальцы, и с этим ничего нельзя поделать. Вспоминала Аннушка, как началось её услужение Повилики в этом доме, как определила она силу её.

– Быть тебе ведуньей, – сказала она тогда, снимая с пояса мешочек с завязками и передавая Аннушке. – Носи не снимая, береги от чужого взгляда и рук, да и сама в него не заглядывай, рано тебе ещё, придёт его час и время.

С тех пор хранился её дар под крышей бани в родительском подворье, и, следуя наказу, Анна его так и не открыла.

«И как я пойму, когда придёт время, чтобы посмотреть, что в нём,» – подумала Анна и подышала на окно. В туманной дымке, появившейся на стекле, мелькнул огонёк, как отблеск от лампы, и проскакали кони, топча ногами человека, и зажглась вдруг звезда в тёмном небе. Анна отпряла от окна и оглянулась – Макар не шелохнулся, неотрывно глядя на Семёна.

– А ведь это знак и есть, – вдруг поняла она и, поднявшись на ноги, прихватив с крючка у двери старенькую плюшевую душегрею, заспешила в дом родителей.

В тёмной бане нащупала свечу, зажгла и с нею, подвинув скамью, заглянула в тёмное пространство подкрышья. Мешочек лежал там же, где был оставлен ею в последний раз. Развязав тугие завязки, увидела Анна иконку с пол-ладони, тёмную от времени, с ликом, казавшимся живым при свете свечи. Мудрые глаза смотрели на неё, как будто утешая, давая надежду и говоря: «Иди и делай, я с тобой!»

– Вот оно что, – подумала Анна. – Вот в чём сила моя!

Бережно спрятала она иконку обратно в мешочек, прицепив его к поясу юбки.

– Теперь посмотри, смертушка, кто кого, – прошептала она, задувая свечу.

Толстая, вальяжная луна, помощница ведуний, залила светом тропинку, по которой торопно шла Анна, спеша домой – теперь она знала, как помочь умирающему Семёну.

– Помоги мне, – попросила она Макара, зайдя в избу и бросив душегрею у порога.

– Что? Что мне делать? – растерялся он, уже смирившийся с уходом брата.

– Раздень его донага, положи на пол и принеси воды, много воды. – Анна и сама не заметила, как перешла с гостем на «ты». – Поспеши, времени совсем мало осталось! Если он сегодняшнюю ночь переживёт, жить ему долго. Только бы успеть, – сказала она, разворачивая на столе тряпку с инструментами и раскладывая пузырьки и баночки.

Анна не была уверена, что состав трав, который она хотела использовать, поможет, но и просто ждать смерти после того, как увидела лик на иконе, она не могла.

К утру, уставшие от ночного бдения возле раненого, они задремали: он на табурете, она на скамье возле стола. Синие тени полукружьем легли под её глазами, щёки ввалились, а лоб покрылся потом от постоянного обтирания больного травяным настоем.

Первый робкий луч пробился сквозь плотную, серую пелену туч и закрытые ставни, прогулялся по щелястому полу, коснулся щеки Семёна. Дыхание парня выровнялось, щёки порозовели; смерть отступила, сдалась и чёрным дымом уползла в подпол, решив, что время парня ещё не пришло.

Первым от дремоты очнулся Макар, встряхнул головой, отгоняя остатки сна, и не поверил глазам, глядя на брата. Сам он в Бога давно не верил, с тех самых пор, как прошлась по его селу проклятая оспа, забравшая с собой всю семью: родителей, жён, детишек малых. В ту пору работали они с братом в Кургане, на железной дороге – клали шпалы, болезнь их миновала, а вот в Боге он изверился; но сейчас по давней привычке перекрестил лоб и прошептал: «Спасибо, Господи!» Оглянувшись, увидел он Анну, замер: луч солнца высветил над головой девушки нимб, словно корону надел.

– Должник я твой, милая, до гроба помнить буду милость твою, – прошептал он, готовый отдать всё, что у него есть, даже жизнь, лишь бы она улыбалась.

Никто не знает, как появляется любовь, откуда она приходит, заставляет вдруг сердце биться чаще, не даёт дышать и делает тебя счастливым. Иные ждут её всю жизнь, не замечая тех, кто находится рядом, другие, потеряв, не надеются встретить вновь.

Макар очерствел сердцем, когда, вернувшись из города, увидел земельные холмики, оставшиеся от тех, кого он так любил. Жена его была тихой, незаметной. Просватанные родителями они так и не смогли полюбить друг друга, жили, как чужие, растили детей, строили дом. Привычка и долг держали их сильнее всяких узд, и здесь, на кладбище, он не сдерживал слёз, понимая, что лишился сейчас даже иллюзии семьи. Он и брат – вот и всё, что осталось от большого когда-то семейства, переселившихся за Урал из центральной России. Именно тогда он отрёкся от Бога, запретив себе даже думать о том, что может быть ещё счастлив.

Анна смешно сморщила нос во сне, и внезапно щемящая душу нежность вошла в сердце Макара – затопила до края, скрывая под собой боль от утраты родных. Он осторожно встал, стараясь не скрипеть, подобрал у порога брошенную Анной душегрею, чтобы укрыть её, и вышел во двор. Солнце спряталось за тучи, серое, промозглое утро расползалось по тихому Ёлошному. Не лаяли собаки, не мычали коровы и не слышался щёлкающий звук кнута пастуха, собирающего коров на пастушню.

– Не к добру такая тишина, – пробормотал Макар, спеша навестить своих товарищей, расположившихся в разных домах деревни.

Отряд красногвардейцев, расквартировавшихся в Ёлошном, был небольшой: человек сорок, не больше. Двигались они по тракту для воссоединения с основой армией, но здесь пришлось задержаться и принять бой. Затишье было временным, командир отряда это знал, но и солдаты измучились – поэтому он принял решение остановиться ненадолго, чтобы позволить им всем отдохнуть.

– Как думаешь, Яков, надолго мы здесь? – спросил Макар своего сослуживца, встретив того у дома его родителей.

– Сдается мне, что нет, – ответил он, сплевывая на землю кожуру от семечек. – Белые совсем рядом, местные бают, что в соседнем селе – верст десять отсюда будет, так что погонят нас дальше, словно стадо коров на случку.

– Дочь здесь оставишь? – спросил Макар. Последние слова ему не понравились.

– Да кому она нужна, докука? Разве что жене подкинуть.

– Постой, она вроде как умерла у тебя.

– Машка-то? Не жена она мне, так… Миловались, сами не заметили, как дитё появилось. Таскалась за мной, как кошка шелудивая, покоя не знала.

– А жена что ж, молчала?

– На то она и жена, чтобы молчать! – схохотнул Яков. – Уходить будем, девку ей оставлю, пущай кормит. Хотя, говорят, пока меня не было, она тоже родила, девку. Нюркой, вроде, назвали.

– Нюркой? – переспросил Макар, догадываясь уже о ком идёт речь. – Так Анна, к которой мы вчера за помощью обратились, и есть твоя жена? А Вася? Он чей ребенок?

– Моя, – ответил Яков. – А мальчонка – сын купца Дозморова, служили мы как-то у них. Сказывали люди, что приехала она в село с ним из Кургана, но ничего, доберусь до неё и разберусь. За всё ответит.

– Дурак ты, Яшка, – в сердцах ответил ему Макар, чувствуя, как растет отвращение к собеседнику. – Такую бабу на кошку блудливую променял!

– А ты никак глаз на зазнобу мою положил? На-ко, выкуси! – взбеленился Яшка. – Я, может быть, жизнь на колченогую положил, так что шагай подобру-поздорову куда шёл!

– А ты не петушись, не петушись передо мной, – сказал Макар. – Я не таких ещё видывал, муштровал да место своё указывал. Ты жену при мне оцыганил, а она людей лечит да спасает. Грош цена тебе за это, и не друг ты мне больше!

Макар развернулся и, широко шагая, поспешил прочь от Якова, ругая себя за то, что не вмазал он по его сытой и довольной роже.

Прошло два дня. Отряд так и продолжал столоваться в Ёлошном. Белогвардейцы хоть и были недалеко, но тоже не спешили, расквартировавшись в соседнем селе: отмывались в банях, выводили вшей, стригли заросшие головы, попутно выявляя среди местных жителей сочувствующих советской власти и устраивая их публичные порки в центре села.

Макар, не теряя времени и наскучавшись по крестьянской работе, подправил крыльцо и забор, переложил на свой лад поленницу дров. Семён был слаб, но в сознании, конфузился, когда Анна меняла ему повязки, и смотрел на девушку детскими, беззащитными глазами. От этого взгляда щемило сердце. О его быстром восстановлении и речи не шло, скорее всего, ему пришлось бы остаться в Ёлошном, и Макар размышлял, как бы ловчее это сделать, чтобы не напрягать особо хозяйку дома присутствием брата. Как будто услышав его мысли, Анна вышла на крыльцо и, оглядев работу, сказала:

– Премного благодарствую вам, Макар Силантьевич, уж как я боялась за ступеньку эту – а ну как обвалится под ногой? А сейчас любо-дорого посмотреть, как новая!

– Да чего уж там, – ответил он, испытывая почему-то неловкость от её похвальбы. – Обычное дело, всякому мужику доступно.

– Всякая работа мастера хвалит, а я к вам за советом. Сдаётся мне, что недолго вам в Ёлошном быть. Что ж с Семёном будет? Ему дороги не перенести. А ну как белые придут? Сколь раз уже власть в селе менялась, разве ж утаишь от них, что постоялец у меня живёт?

– Не знаю, Анна Егоровна, как и быть мне, вот думу думаю, да всё выхода не вижу.

– На болотах сейчас наши ёлошевцы живут, шалаши у них построены, плохонькие, но от ветра и дождя укроют на первое время, а там, глядишь, и переменится всё.

– А что комсомольцы, есть в селе? – спросил Макар.

– А как не быть-то? Всех понемногу имеется, – ответила Анна, спускаясь с крыльца и подходя к гостю. – Гришка Соловцов, Матвей Притыкин в селе обретаются, только слышала я, с вами они уйти хотят, нельзя им здесь оставаться.

– Так и тебе опасно, Аннушка, ты же нам помогла, выходит, советской власти пособница.

– Нету надо мной власти, один Бог надо мною властен, но правда ваша, Макар Силантьевич – из-за злобы людской могу пострадать. За себя не боюсь, за родителей и детей тревожно.

– Значит, надо на болота перебраться. Сейчас найду комсомольцев, покумекаем что и как, а ты подсобирывайся, голуба, потихоньку. Дай срок, мы нечисть эту всю изгоним, вот тогда и вернётесь в Ёлошное.

За полдня Макару удалось не без помощи комсомольцев соорудить на дальнем болоте большой шалаш из берёзовых жердей, укрыв его сверху осокой. Он сколотил какие-никакие нары, чтобы перевезти сюда со всякими предосторожностями брата, Анну с ребятишками и её родителей. Они решили остановиться отдельно от ёлошенцев, чтобы никто не смог указать на место их укрытия.

– Оставляю, дед, на тебя детей малых и женщин. Перекантуетесь здесь денёк-другой, а там, глядишь, и основная часть нашей армии подтянется.

– Не тебе, Федосья, обирать чужие колосья, а я могутный ещё, – ответил ему Егор Васильевич, потрясая сухоньким кулачком. – Сунется кто, покажу где раки зимуют.

Макар улыбнулся невесело, глядя на седого, слабого старика.

– Ну ты силён, дед! – сказал он уважительно и отвёл Анну в сторону.

– Лишний раз в село не ходите, – предупредил он её. – Тут в лесочке неподалёку ручей есть – значит, с водой будете. С кострами поосторожней, зазря не жгите и больших не распаляйте, хоть и далеко отсюда Ёлошное и лес между вами и селом, но дым заметить могут. Картохи вам хватит, на печёнках проживёте, козы при вас, значит, молоко тоже будет. Солнце вчера ясное село, значит, погода побалует теплом, а там, глядишь, и мы вернёмся.

– Берегите себя, Макар Силантьевич, – тихо сказала Анна и добавила: – Возвращайтесь, мы вас ждать будем.

– Эх, голуба моя, привязан я теперь к Ёлошному на веки вечные и, как есть, вернуться обязан, – ответил он, разворачиваясь и уходя к телеге, оставленной на степной дорожке.

Анна смотрела, как шёл он, сбивая жухлую траву, впечатывая ноги в сапогах в земельную степь, и молча крестила вслед, шепча про себя молитву…

Три дня на болотном стане было спокойно. Козы паслись, Васятка носился по болотным кочкам с маленькой собачонкой, прихваченной из дома, женщины готовили еду и отвары для Семёна, Егор Васильевич, вспомнив былое, ставил силки на зайцев. Что происходило в Ёлошном, им было неведомо, и от этого становилось на сердце ещё беспокойнее. К вечеру третьего дня к весело пылающему костру вышел вдруг из темноты человек. Залилась лаем кудлатая собачонка, сорвались с места испуганные козы, Анна и Люба вскочили на ноги, обняв друг друга.

– Чего всполошились, как куры на насесте? – сказал Яков, вступая из темноты в круг света. – Чай не проходимец какой-то, законный супруг явился.

На руках у Якова спал ребёнок, завёрнутый в обрывок ткани, за спиной болталась винтовка.

– Как ты здесь? – удивился Егор Васильевич, выглядывая из шалаша.

– Хреновый из тебя служака, дед, проспал всё на свете! – гость присел на чурбачок у костра.

– Возьми девку да обиходь, – приказал он Анне. – С утра не жрамшая, криком кричит.

Аннушка мигом протянула руки и приняла спящего ребёнка – маленькую, худенькую до такой степени, девочку, что веса в ней было, как у собачки, крутившейся под ногами.

– Дай её мне, доня, – попросила Люба и унесла малышку в шалаш.

– Хорошо устроились, Макар расстарался? – спросил Яков, закуривая самокрутку. – Сам бы не нашёл, хоть и местный, чудом набрёл. Удачное место выбрали. Кто не знает, никогда не найдёт.

Он замолчал, глядя на огонь костра.

Белые ворвались в Ёлошное внезапно, ночью, когда все спали. Утром отряд должен был уйти, но решение задержаться в полупустом селе стало роковым для их командира. Несколько винтовок красногвардейцев против сотни – смех да и только. Кого на месте порешили, кого в исподнем из домов вывели и в сарае закрыли, чтобы утром повесить, а Яков участи этой избежал. Не спалось ему в эту ночь, ибо возвращался он домой от одной вдовушки, принимающей у себя одиноких да и женатых мужчин. Успел в дом родительский вбежать, да винтовку свою схватить, а тут маманя на плечах повисла – ребёнка, мол, забери, изведут девку, лиходеи. Грея руки у костра, вспоминал, как из Ёлошного выбирался, как смотрел на догорающий родительский дом и дома односельчан; как скитался по болотам, наблюдая, как белые на следующий день нашли схорон ёлошенский на болотах и забрали скот, избивая прикладами воющих баб; как пытался успокоить плачущую дочь, от крика которой болела голова и звенело в ушах.

– С Макаром что? – тихо спросила Анна, понимая по выражению лица Якова: произошло что-то страшное.

– Не знаю, – хриплым голосом ответил он. – Видел только, как людей в сарай вели – тот, что у Петункиных стоял – а что там дальше было, мне неведомо.

Анна встала с чурочки и отошла в сторону от костра, чтобы увидеть небо. Яркие звёзды сияли далёким, холодным светом, и лишь одна поблёскивала, как золотой камушек, словно подмигивала ей.

– Жив Макар, – поняла она, испытав облегчение. Перекрестившись, вернулась к костру.

Взрослые в эту ночь не спали: прислушивались к ночным звукам, ёжились от ночной прохлады, встревоженные вестями, что принёс им гость. Да и днём оглядывались по сторонам, опасаясь, что и их найти смогут. Слаб человек – спасая собственную жизнь, запросто чужую продать может. Ближе к вечеру Васятка, дежуривший возле леса, запыхавшись от быстрого бега, примчал на стан.

– Аннушка, там пыль над дорогой, скачет кто-то! – выкрикнул он, подбегая.

Анна отреагировала мгновенно.

– Мама, тятя, берите Нюрку и Васятку, бежите в лес поскорее! – скомандовала она, вглядываясь в степь.

– А ты как же? – с тревогой спросила её мать.

– Не медли, поспешай! Я с Семёном останусь, меня не тронут. А, может, нас и не заметят! – добавила она, глядя как три фигуры исчезают в лесу.

– А ты что встал? Бери дочь и беги! – крикнула она растерявшемуся Якову, суетливо хватающему то котомку, то винтовку. Девочка, испуганная действиями отца, громко расплакалась.

– Вот сучка, – вызверился Яков, став невменяемым от накатившего на него страха. – Она же нас выдаст!

Прихватив ребёнка, он рванул к воде, где бросил её в болотную муть, удерживая руками бьющееся в попытке жить тельце.

– Что ты делаешь, изверг! – закричала Анна, рванув к нему, но, не заметив травяной кочки, она упала, хрустнула кость, и страшная боль пронзила её тело. Царапая землю руками, рыча от боли, она ползла к болоту, чтобы помешать безумцу, но сознание покинуло её. Последнее, что увидела Анна, это жёсткая, жёлтая трава, летящая ей навстречу…

Она очнулась на топчане в шалаше. Над головой шелестела осока, эхом отдавались в голове чьи-то голоса.

– Эй, – позвал её Семён, – ты как?

– Нога болит, – простонала она, пытаясь сесть, но боль вернула её на место.

– Тётка Люба, – позвал Семён, – Анна очнулась!

В шалаш заглянула мать:

– Донюшка моя, как ты меня напугала!

– Мама, Нюра где? Где Вася?

– Да тут они, у костра сидят. Белые по округе рыскали, а нас не нашли, слава Богу! Отвел Всевышний, метров пятьсот не доехали, мы из леса видели.

– Яков где? – внезапно осипшим голосом спросила Анна.

– Да бес его знает, – в сердцах ответила Люба. – Мы когда возвернулись, его уж не было и дочь с собой прихватил.

Анна отвернулась в сторону. Прозрачная слезинка скользнула по её щеке. Только она и знала, что упокоилась малышка в болоте, не пожившая совсем, не познавшая любви, навечно маленькая, худенькая, одна в безжалостной, бездонной, холодной воде.

Макар разлепил спёкшиеся от крови ресницы, пытаясь рассмотреть, что происходит вокруг. В темноте кашляли, стонали люди.

– Кто здесь? – спросил он, пытаясь пошевелить связанными, жутко затёкшими ногами и руками.

– Макар, это я, Григорий Соловцов, мы балаган на болотах с тобой делали.

– А ещё тут кто?

– Красноармейцы, тут нас немного – человек шесть.

– Остальные где?

– Думаю, и в живых уже нет. Прямо в кроватях добивали, гады. Да и нам недолго осталось – утром повесят, как пить дать. Так сказать, в назидании другим.

– Ну уж нет! Живым я им не дамся! Что это за помещение?

– Сарай Петункиных, кулака местного, он здесь приспособы разные держал, а теперь вот для нас благословил, гнида недобитая. Я раньше к дочке его захаживал, ох и горяча была девка! Частенько с ней здесь обжимались! Главное, знаешь что? Тут в стене дыра имеется, вон там, у пола; сейчас не видать конечно, а раньше была. Я её старой телегой прикрыл, чтобы незаметно к дочке Петункина захаживать.

– Выходит, что отсюда сбежать можно?

– Можно-то можно, только как? Стреножили нас, как лошадей в ночном, пальцем не шевельнуть.

– Ты вот что, Гриша, сможешь на бок лечь?

– Зачем это?

– Увидишь!

Извиваясь, словно червяк, Макар подполз к парню, приник губами к толстым верёвочным узлам на его руках. Тёплая кровь, сочившееся из его губ, израненных грубой верёвкой, наполнила рот. Он сплёвывал и вновь вгрызался в узлы. Макар не помнил, сколько прошло времени, но в сарае стало светло, когда он освободил руки комсомольца. Тот охнул, растирая онемевшие пальцы.

– Поспеши, паря, теперь мне развяжи, – сказал Макар, оглядывая сарай. У дальней стены лежал командир. Лежал без сознания, дышал тяжело, с хрипами, булькала в его легких кровь.

– Подожди. Петункин, жлоб, обломки кос тута складывал, – Григорий, опираясь на руки, пополз к деревянному ящику. – Вот они, родимые, – радостно прошептал он, разрезая одним из обломков верёвки на своих ногах и освобождая руки Макара.

Увидев его действия, красноармейцы зашевелились в надежде.

– Тише, товарищи! У двери пост, слышите, храпят? Дисциплинка у них, конечно, ни к чёрту! – вполголоса сказал Соловцов, помогая избавиться от пут остальным.

– Светает, – прошептал Макар. – Куда выходит дыра?

– Прямиком в огород, а за ним огород соседей с той улицы. Правда, сейчас голо на них, как на ладони будем.

– Ничего, прорвемся. Давай телегу двигать. Братцы, выручайте, подмога ваша нужна, – обратился Макар с остальным. С превеликими предосторожностями, стараясь не шуметь, они освободили путь на волю.

– С командиром вашим что делать будем? – спросил Гришка.

– Тут оставим, – вмешался один из красногвардейцев. – Всё равно не жилец он!

– Я тебе оставлю! – сжал кулаки Макар. – С собой возьмём! Через огород волоком, а там на руки подхватим! Ну что застыли? На висельницу захотели? Живо в дыру!

Видимо, не суждено было умереть им в этот момент: плотный, молочный туман киселём стоял на улицах Ёлошного, рваными клочками висел на заборах и кустах, давая шанс людям уйти. До ближайшего колка мимо озера – рукой подать – ни одна собака не тявкнула им вслед, когда спешили они, неся командира, по заулкам села.

– В одном исподнем мы далеко не уйдём, – сказал Григорий, останавливаясь у богатого дома.

– Куда ты, чёрт, – ругнулся ему вслед Макар, видя, как скользнул он в чужую подворотню. Чуть позже из-за забора полетели разные вещи: цветные полушалки, штаны, рубахи, сапоги.

– Хватайте, – приказал товарищам Макар, подхватывая с земли пиджак.

– Хвалю, – коротко сказал он вернувшемуся, уже одетому, но с босыми ногами Грише с котомкой за спиной. – Откуда про вещи узнал, али и сюда к бабёнке какой захаживал?

Парень усмехнулся, не отвечая, но по плутовской улыбке его и без слов всё было ясно как божий день. Запыхавшиеся, кто в чём одет, добрели они до первого колка и увалились, тяжело дыша, на жухлую траву.

– Долго лежать здесь нельзя, колок редкий, найдут, – сказал товарищам Макар.

– Ну и куда мы дальше? – спросил кто-то из них.

– Пока на дальних болотах отсидимся, топи нас прикроют. Я прав, Григорий? – тот кивнул. – А после – наших искать пойдём, основные части где-то рядом, утром я звуки боя слышал.

Он скинул с плеч пиджак, застегнул на пуговицы, сунув в рукава небольшие берёзовые жерди, невесть как оказавшиеся на поляне.

– Так командира легче нести будет, – пояснил он, показывая на тропинку, пересекающую степь. – Значит так, двигаемся максимально быстро, эти, – он показал рукой в сторону деревни, – скоро очухаются, искать начнут. Несём по очереди, меняя друг друга! Всем ясно?!

– А чего это ты раскомандовался? – один из красногвардейцев, мужик с рыжей бородой, независимо сплюнул на траву. – Командиром тебя не назначали! Товарищи, кого мы слушаем? Надо в соседнюю деревню идти, там белых нет. Укроемся у местных, а там и наши подойдут!

– Да ты… – рванул к нему Гришка, но остановленный рукой Макара, замер.

– Кто так же считает, товарищи? – спросил Макар других.

Красноармейцы, переглядываясь, неуверенно взметнули вверх руки.

– Дело ваше, товарищи, а мы с Григорием на болотах отсидимся. В деревнях сейчас опасно, могут выдать недовольные советской властью.

Но его слова упали в пустоту. Четверо мужчин, кто в женской юбке и полушалке, кто в душегрее поверх исподнего, уходили прочь. Макару и Грише не суждено было с ними больше увидеться: на берегу одного из шести озёр, окружавших Ёлошное, они были схвачены белогвардейцами и тут же расстреляны на месте без суда и следствия.

– Придётся нам с тобой, Григорий, раненого самим тащить. Но ничего, уйти бы подальше, а там лес да болота нам в помощь. Ну что ж, давай показывай дорогу, сам-то я её никогда не найду.

День, отдыхая и забываясь коротким сном, замерзая и накалывая босые ноги, перехватывая на коротких остановках хлеб и сало, добытое Гришкой в богатом доме, несли они на своих руках умирающего человека к Анне в надежде на то, что им удастся его спасти. Серым утром второго дня Макар увидел разгладившееся, умиротворенное лицо командира. Преставился ещё ночью.

– Отмаялся, сердешный, – прошептал он, закрывая рукой глаза командира.

Забросав тело ветками и запомнив место, они, обещая вернуться, пошли дальше, чтобы вскорости окольными путями выйти к стану, где прятались Шабалины и Семён. Лёгкий дымок вился над костерком, пахло едой, блеяли козы, и ветер качал кроны берёз.

Люба, шедшая от ручья, охнула от испуга и выронила бидон из рук, когда увидела обезображенное лицо гостей с разбитыми губами, сломанными носами и расечёнными бровями.

– Свои, тётка Люба, свои, – остановил её крик Гришка. – Не кричи, медведя разбудишь, – попытался он пошутить, присаживаясь у костра и протягивая к огню озябшие, обмотанные разорванным женским платком, ногами.

– Как вы тут? Живы-здоровы? – спросил Макар, оглядывая стан.

– Да какое там, – махнула рукой Люба. – Пойди вон в балаган, сам посмотри.

На топчане спала бледная Анна, обнимая и прижимая к себе Нюрку. Сломанную ногу её привязали тряпками к двум крепким палкам.

– Не буди её, – тихо сказал Семён, не скрывающий радости от того, что видит брата. – Только недавно заснула.

– Да что тут у вас такое произошло? – удивился Макар, думая о том, что зря считал стан на болотах безопасным местом.

Через день, отлежавшись и отмывшись, Макар оставил Гришку, Шабалиных и Семёна дожидаться прихода частей Красной Армии. Первый пытался возражать, но был тут же остановлен:

– После того, как тут белые шастали, не могу их одних оставить. Всё-таки двое лежачих, а ты какая-никая подмога. Ежели чего, в лесу переждёте, да посматривай вокруг, не дремли, мало ли худых людей на свете. Головой за них отвечаешь! Понял?!

– Как не понять, Макар, не дурнее барана. Я тут все тропы знаю, потихоньку разведаю, мож, еды какой-то добуду. Отощали тут все, я смотрю.

– Башкой своей не рискуй зазря, и, как только село свободным станет, тут же в него возвращайтесь! – наказал старший товарищ, поворачиваясь к отцу Анны.

Дед Егор на прощание изладил для них доморощенную обутку, чтобы защитить ноги от колючей травы, шипов и камней.

– Сколько подюжит, а там уж как придётся, – сказал он, как будто извиняясь и протягивая своё творение Макару и Гришке.

– Благодарствуйте, Егор Васильевич, спаситель вы наш, – с чувством поблагодарил его Гриша.

– Да чего уж там, – смутился старик. – Главное, жизнь свою сохрани, а мы уж тут как-нибудь сами. Попрощался с братом-то? – спросил он, обращаясь к Макару. Тот мотнул головой в ответ и поспешил в балаган. Поговорить с Анной ему не удалось. При Семёне сантименты разводить не станешь, а вставать она не могла – нога не позволяла.

– Ухожу я, – с трудом выдавил он из себя, стараясь не смотреть в её сторону.

– Жаль, что с тобой не могу уйти, братка, – сказал заросший бородой Семён, пожимая слабой рукой его ладонь. – Уж я бы им показал!

– Лежи, ужо, вояка, – усмехнулся старший брат и, пересилив себя, повернулся к Анне.

– Счастливо оставаться, Анна Егоровна, – пробормотал он, наклоняя лохматую голову в уважительном поклоне.

– И вам не хворать, – тихо откликнулась Аннушка, мучаясь от боли в ноге. Хоть и пила она настой от боли, но ногу выкручивало, рвало, как будто кто-то ежеминутно вгрызался в неё большими, острыми зубами.

– Возьмите-ка памятку, – протянула она Макару махонький беленький платочек с вышивкой по углам, – пусть охраняет вас по дороге, бережет от пули и штыка.

– У сердца носить его буду, – пообещал Макар и, развернувшись, вышел.

– Раньше памятки любимым дарили, – задумчиво сказал Семён, глядя на Анну.

– Глупости всё это, – сердито ответила она, не смотря в его сторону. – До любви ли теперь, когда кругом такое творится?

– Любовь всё побеждает, – добавил он и сильно закашлялся. Студёные осенние ночи делали своё дело.

Неугомонному Гришке не сиделось на месте, да и скудноватый рацион наводил на думы. Для начала пробежался он по окрестностям, поймав в силки несколько диких перепелок и зайца, позже, как стемнело, отправился в Ёлошное. Пробравшись огородами, прошерстил несколько чужих амбаров, принеся на стан немного муки, мёда, сушённой рыбы, десяток яиц.

– Всё ж повеселее будет, – сказал он, лузгая семечки.

– Поберегся бы ты, Гришка, – сказал Егор Васильевич, рассматривая принесённое им богатство. – Что там Ёлошное, живо ещё? Много домов порушено? – спросил он.

– Хватает, – неохотно ответил парень. – Виселица у храма, бабку Притыкинскую повесили.

– Господи, спаси и сохрани, да что ж это делается? – схватилась рукой за сердце Люба, услышав его слова. – Старуха-то чем им помешала?

– А Матвей-то, сын, у неё кто? То-то же оно! Если бы Макар вас здесь не спрятал, висеть бы Анне рядом с ней!

Все замолчали, каждый думая о своём, не зная, что проживут на стане они целый месяц, и, лишь когда первые «белые мухи» упадут на землю, смогут вернуться в разграбленное село, чтобы начать жизнь сызнова, подстраиваясь под быстро меняющийся мир вокруг.

Пришла зима, суровая, голодная, а о Макаре никаких известий не поступало. Семён, потихоньку начал выходить на крыльцо и по мере своих возможностей помогать Анне. Тихо и незаметно ушёл Егор Васильевич, не переживший простуду, подхваченную на болотах; Люба перебралась к дочери – в большом доме без хозяина стало ей тяжело и тоскливо. Окна заколотили, скотину, ту, что удалось сохранить, перегнали в дом Повилики. Жили мирно, помогая друг другу и с тревогой наблюдая за тем, что творилось в Ёлошном. Крестьянская душа ныла, видя, как реквизированное большевиками зерно, которое негде было хранить, быстро бушерело и подводами вывозилось за село в ямы на выброс.

– Это что, – докладывал Гришка, заскочивший в гости после того, как вернулся из Кургана. – В городе с едой плохо совсем, спекулянты и мешочники цены взвинтили, не подступишься!

– Ну а мою просьбу ты выполнил? – тихо спросила его Анна, оглядываясь, нет ли поблизости Васи. Мальчишка в другой комнате увлечённо рассматривал свистульку, подаренную гостем, а после и вовсе начал высвистывать мелодию, выплясывая перед Нюркой, которая весело смеялась, глядя на его странные движения. Люба, сидевшая рядом с ней, хлопала в ладоши, а Семён отбивал на коленке ритм деревянными ложками.

– Весело тут у вас, – усмехнулся гость и, наклонившись к Анне, тихо сказал: – В доме нет никого, поговаривают, что арестованы Дозморовы за пособничество чехам, а где содержатся, никто не знает. Может, и нет уже в живых никого. А ты помалкивай, мало ли что – не ровен час, узнает кто, мало не покажется.

– Бедное дитя. Он же засыпает с игрушкой тряпичной, взятой из дома, во сне маму зовёт. Теперь уже не спрашивает, когда домой вернётся, но по глазам вижу, скучает очень.

– Так-то оно так, но сколько детей красногвардейцев, расстрелянных белыми, не увидят своих отцов?

– Разве ж дитя может отвечать за своих родителей?

– Ты, Анна, разговоры эти прекращай! Сама знаешь, я комсомолец, мне твои речи поперёк сердца! Да и у стен бывают уши! Пойду я. Зайду на днях, попроведаю, как тут у вас: всё ж не один день на болотах вместе баланду хлебали.

Гость нахлобучил на голову лохматую ушанку, сшитую из шкуры волка, и вышел из дома…

Зима полноправной хозяйкой заняла Ёлошное, завалила дороги снегом, укрыла сгоревшие дома от людских глаз белой пеленой, вдарила морозами да вьюгами, сменяющими друг друга. Прикрыв нос варежкой, Анна с Васей спешила домой с общего сельского собрания, проводимого в церкви. Смеркалось, снежная позёмка змеёй крутилась по дороге, создавая барханы из снега. Васе было всё нипочем: весело скача с ножки на ножку, он шёл впереди, что-то напевая. У закрывшегося каменного магазина в центре села расположились сани, стояла толпа людей, одетых кое–как: были там и женщины, и даже дети. Уже не в первый раз видела Анна подобное – перевозила новая власть через село их по Сибирскому тракту врагов своих в Казахстан. Опустив голову, чтобы не видеть эту картину, она попыталась ускорить шаг, но плохо сросшаяся кость на ноге подвела: Анна споткнулась и чуть не упала. Едва удержалась, вскрикнув от боли. Крик заставил людей в толпе, до которых было метров сто, оглянуться, и она вдруг увидела знакомое до боли лицо Лукерьи Демьяновны. Мгновение, и женщины узнали друг друга. Васятка, убежавший вперёд, вернулся к ней и спросил весело:

– Аннушка, ты идёшь или нет? Кушать очень хочется!

Анна посмотрела на мать мальчика. Столько муки, горя было в её глазах, ведь она увидела своего сына. Первым порывом Лукерьи было желание броситься к нему, чтобы прижаться, почувствовать родной запах, расцеловать любимые щёчки, но она сдержалась, зная, что поступок этот может повредить сыну. Слёзы бежали по её впалым щекам. Она никак не могла насмотреться на него, стараясь запомнить каждую чёрточку любимого лица.

– Как же ты вырос, сынок, – шептали её губы, – как похож ты на своего отца!

Мужа своего она не видела с момента ареста, знала лишь, что по приговору суда был он расстрелян и похоронен в общей могиле, безымянной и неизвестной.

– Васенька, ты не жди меня, беги домой да скажи бабушке, чтобы самовар вздула, замерзла я шибко, – сказала Анна, присаживаясь перед ребёнком на корточки и поправляя на нём шапку. – А я следом, тихонько пойду, – продолжила она, разворачивая Васятку в сторону от Лукерьи Демьяновны.

– Хорошо, Аннушка, поспешай, а то бабуля нас заждалась уже! – ответил ей мальчик и не оглядываясь поскакал в сторону дома, так и не заметив мать.

Анна выпрямилась и, дождавшись, когда маленькая фигурка скроется в сумерках, решительно пошла к осуждённым.

– А ну стой! – крикнул ей хриплым, простуженным голосом солдат, охранявший людей. – Стой, кому говорю! Стрелять буду!

Прицелился в неё из винтовки.

– Да подожди ты стрелять, – раздался голос Гришки, оказавшегося здесь же, он обсуждал что-то с начальником караула. – Местная это, лекарка, травами лечит, может, и твоё горло вылечит.

Анна молча подошла к осуждённым и, встав напротив Лукерьи Демьяновны, начала снимать с себя тулуп, валенки, тёплый платок с головы.

– Тю, да она у тебя оглашённая, – сказал солдат, показывая на неё пальцем.

Анна также молча подала тулуп и валенки Лукерье Демьяновне, дрожавшей от холода в тонкой осенней одежде и туфлях.

– Спасибо, – одними губами сказала женщина, и обе они знали, что речь идет не об одежде.

– Нет, ты и впрямь дура набитая, – ругался Гришка, сбрасывая себя тулуп и накидывая ей на плечи.

Затем, глядя как перебирает она ногами в шерстяных носках по ледяной дороге, приказал:

– Живо домой, пока не простыла.

Прогулка не прошла для Анны даром, её ослабленное долгим нахождением на болотах и переломом ноги тело не смогло сопротивляться, и девушка свалилась в горячке. Следом за ней, как косточки домино, повалились домочадцы, в здоровых остались только дети, которых Гришка вовремя отвёл к своей матери. Сам он метался между тремя взрослыми, обтирая тела и насильно поя с ложечки каждого из них. Слабая от болезни Анна успела рассказать, чем лечить их, и он старался изо всех сил, падая с ног от усталости. К сожалению Люба пережить болезнь не смогла, возраст и лишения последних лет сделали своё дело. С помощью соседей Григорий изладил гроб, вырыл яму на местном кладбище, покойницу тайно отпел священник, и укутанная в сто шуб Анна, которую он привёз на кладбище на санках, потому что силы оставили её, смогла попрощаться с матерью согласно обрядам Ёлошенского.

Да уж пройдёт-то зима лютая,

Да и стают снеги белые,

Придёт весна красная…

Слушая, как причитают над могилой соседки, пыталась она выдавить из себя слезу, но не сумела, словно враз вытекли из неё все жизненные соки.