Когда дождь не кончается

ГЛАВА 1. Дождь.

Утро в Тбилиси ползло медленно. Не начиналось – а просачивалось. Как мёд, забытый на ложке. Как туман, впитавшийся в старую ткань.

Город не торопился просыпаться. Свет не проливался. Звуки не спешили. Только дождь был – беззвучный, уверенный, старый. Как память без даты. Как дыхание без усилия.

Он стекал по водостокам. Ложился на крыши. Барабанил по простыням, развешанным на балконах, будто усталые флаги мира.

Город принимал дождь. Не спорил с ним. Не прятался. Он дышал им.

Она шла по переулку. Не спеша. Не целясь. Как идут в снах – когда ноги несут раньше разума.

Вера. Имя было – как якорь, к которому она сама не чувствовала привязанности. Как чужая подпись под собственным письмом.

Зонт она не взяла. Забыла – или отказалась. Сейчас не имело значения. Влага впитывалась в ткань. Волосы прилипли к щекам. Шея вздрагивала, когда тонкие капли находили воротник.

Но она не ускорялась. Словно внутри не шла – стояла. А ноги просто шагали, потому что город так просил.

Шаг. Камень под ногой. Тень – вытянутая, чужая. Как эхо того, что ещё не сказалось.

Она свернула в переулок, где никогда не бывала. Или – бывала, но не запомнила. Память – не карта. Это запах. Взгляд. Движение воздуха.

Здесь пахло прелыми листьями. Дымом. Сладким вином, которым поят грусть. И домом. Которого нет. Или был.

На перекрёстке – старый тополь. Под ним – лавка. На лавке – только мокрая газета. Заголовок на грузинском: «მეხსიერება». Воспоминание.

Вера остановилась. Не села. Закрыла глаза.

Что-то стучало. Не сердце – оно молчало. Стучала память. Без слов.

Дальше – тишина становилась гуще. Переулок сузился. Балконы нависали, как если бы дома слушали. Решётки на окнах – как раны. Капли – как реплики в диалоге, которого никто не вёл.

В конце переулка – деревянная вывеска. Надпись на грузинском: "ხის ხელობა". Под ней по-русски – выцветшее: «Деревянное ремесло».

Мастерская. Под навесом – мужчина. Рука строгает доску. Не как дерево. Как мысль.

Плавно. Молча. Сосредоточенно. Он высокий. Фартук. Рубашка с закатанными рукавами.

Лицо – не красивое, но живое. Сильное. Смотрит – не в глаза, а внутрь.

И в этот момент – всё остановилось. Город стал беззвучным. Время – неподвижным.

Она – неподготовленной.

– Доброе утро, – сказал он. Голос тёплый. Шершавый.

– Вы кого-то ищете?

Она открыла рот. Но слова… застряли в горле, как сон, который не рассказывается.

Он заметил.

– Простите, – мягко. – Здесь редко бывают незнакомцы. Особенно под дождём.

Она кивнула. Словно не знала, как иначе быть.

Он показал рукой на дверь.

– Это мастерская. Мы делаем мебель. Игрушки. Иногда – дома. Если хотите, заходите. Просохнете.

Его голос – не тёплый, не холодный. Он был как ключ, который подходит к замку, но ещё не поворачивается.

Она не двинулась. Потом – шаг. Потом – ещё один.

– А вы… давно здесь? – её голос тише, чем дождь.

Он пожал плечами. Положил инструмент. Говорит почти буднично:

– Почти два года. С тех пор, как… оказался здесь.

– Оказался?

Он опустил взгляд.

– Авария. Где-то на границе. Очнулся – ни имени, ни прошлого. Люди помогли. Сказали – останься. Имя выбрал сам. Николоз.

Её дыхание сбилось. Пальцы дрогнули.

– Вы… очень похожи на одного человека, – прошептала.

Он поднял глаза.

– Иногда мне снятся сны. Поезда. Женщина в белом пальто. Я не знаю, кто она. Но когда просыпаюсь… сердце болит.

Она выдохнула.

– Белое пальто…

Он кивнул. Как будто узнал – не её. Себя рядом с ней.

– Это… странно?

Капли дождя усилились. Он снял зонт. Протянул ей.

– Возьмите. Промокли.

– А у вас?

– У меня есть ещё. Этот город умеет давать зонт тем, кто потерял дорогу.

Она взяла. Пальцы соприкоснулись. И всё внутри – как от удара. Не больно. Узнаваемо.

– Мы встречались раньше? – он спросил тихо.

Она смотрела на него. Долго.

– Нет, – сказала.

И ушла.

Он не окликнул. Только смотрел ей вслед. До тех пор, пока тень не растворилась в тумане.

Вера шла быстро, но не спеша. Переулок растаял за спиной. Шаги гулко отдавались в голове. Зонт в руке казался не зонтам, а чем-то большим – как будто ключом. Или напоминанием.

***

Она свернула за угол, вышла на улицу с трамвайными рельсами. Повернула не туда, куда шла раньше. Все пути вдруг потеряли направление. Она знала город. Но сейчас – будто шла впервые. Под ногами – отражения фонарей, как золотые монеты. На стекле витрин – лица, которых нет.

Когда она дошла до гостиницы, было уже почти темно. Ночь не наступила – просто день сдался.

В номере было тепло. Не уют, а укрытие. Она положила зонт на стол. Посмотрела на него. Медленно сняла куртку. Пальцы дрожали. Не от холода. От чего-то другого.

Открыла сумку. Достала старую записную книжку. На развороте – рисунок. Дом. Небольшой. Балкон, виноградная лоза. А рядом – мужская фигура. В размытых штрихах. Без лица. Только силуэт.

Она смотрела на него долго. Потом провела пальцем по страницам. И слова всплыли в памяти: «Ты умеешь строить, – говорил он. – А я умею быть рядом, пока ты строишь».

Она прикрыла глаза. И впервые за много лет – позволила себе почувствовать. Боль. Надежду. Страх. И – возвращение.

***

На другой стороне города, в мастерской, Николоз зажёг лампу. Свет лёг на стружку, инструменты, недоделанный стул. Он сел. Не начал работать. Просто сидел. Смотрел на свои руки. Долго. Как будто искал на них ответ.

На полке – маленький деревянный дом. Модель. Он не знал, когда её сделал. Она просто… была. Сначала – детали. Потом – стены. Потом – окно. В нём – фигурка женщины. С чашкой.

Он протянул руку. Взял. Повернул. И вдруг – в памяти вспыхнуло: Тот дом. В горах. С балконом. Где пахло дровами и персиками. Он не вспомнил всё. Только запах. Но этого было достаточно. Чтобы понять – он не один.

***

Следующее утро началось с тумана. Не с рассвета – с молчания.

Вера сидела в кафе. Маленьком. С одним столом у окна. На подоконнике – герань. На стенах – фотографии Тбилиси до войны.

Кофе был крепким. Горьким. И правильным.

Она смотрела в окно. А в отражении – себя. И рядом с собой – его. Но не здесь. В прошлом. На том же месте. Когда он ещё был. Когда они были.

– Можно присесть? – спросил голос.

Она вздрогнула.

Подняла глаза. Перед ней – девушка. Молодая. Худощавая. В руках – альбом.

– Извините, – сказала та. – Я… узнала вас. Вы – архитектор, Вера Мельникова, да?

Вера кивнула. Сдержанно.

– Я учусь в Академии. Мы читали о вас. Ваш проект – «Город как память». Он… потрясающий.

Вера не знала, что ответить.

– Простите, – смутилась девушка. – Я просто хотела сказать… Спасибо. Я тоже потеряла кого-то. И ваш проект – помог. Потому что он о том, что не всё уходит.

Она протянула альбом.

– Посмотрите, пожалуйста. Если… есть время.

Вера открыла. На первой странице – дом. Но другой. Современный. Простой. Светлый.

И вдруг – слёзы. Не от проекта. От того, как точно этот дом был похож на их дом. Тот, где они жили до…

Девушка заметила. Опустила глаза.

– Простите. Я не хотела.

Вера закрыла альбом. Встала.

– Спасибо. Вы… напомнили.

Она вышла. Не потому что не могла сидеть. А потому что тело требовало – идти.

Куда? Она уже знала.

***

Он был в мастерской. Работал. На этот раз – не с деревом. С воспоминанием. Он сделал каркас. Стены. Крышу. И только начал делать окно – как понял. Он не выдумывал. Он вспоминал. Это был тот дом. Тот самый. Где они были. Где он ушёл. Где она осталась. Он поставил инструмент. И в этот момент – дверь открылась.

Она стояла на пороге. В пальто. С зонтам – тем самым.

Он не удивился. Только кивнул.

– Доброе утро, – сказал.

– Я не могла не прийти, – ответила она.

Он кивнул снова.

– Я делаю дом, – сказал он. – Тот, что из сна. Или… из прошлого.

Она подошла. Посмотрела на модель.

– Это не сон. Это был наш дом.

Он посмотрел на неё. Долго.

– Ты Вера, – сказал он.

Она кивнула.

– А ты – Николай. До того, как стал Николоз.

Он опустил глаза.

– Я не знаю, что чувствую. Но когда ты рядом – мир становится… тише.

– Это и есть память. Не слова. Не факты. А тишина, в которой кто-то остаётся.

Он отвёл взгляд от модели и снова посмотрел на Веру. В его глазах не было паники, как у тех, кто слышит о себе то, чего не знает. Там была сосредоточенность – редкая, жгучая.

– Когда ты говоришь «наш дом», у меня в груди что-то откликается, – произнёс он тихо. – Но это не знание. Это… как будто я иду в темноте и узнаю запах.

Вера стояла молча. Она боялась нарушить этот хрупкий миг. Он не помнил, но чувствовал. Этого уже было достаточно, чтобы не уйти.

– Мы действительно жили там, – сказала она. – Это была старая дача в Мцхете. Ты переделал чердак под мастерскую. А я чертила проекты на веранде. Мы спорили, смеялись. Молча пили чай.

Он сел. Пальцы сжались в замок.

– Почему мне так больно, когда ты это говоришь? Я не должен знать. Но тело… – он потряс головой. – Тело помнит. И всё сжимается внутри.

Она села напротив. Между ними – модель. Как мост. Или как то, что могло бы снова стать домом.

– Потому что мы были близки, – ответила она. – До боли. До исчезновения. Ты исчез не в первый раз. Ты исчезал и раньше. Эмоционально. Словами. Молчанием. И в какой-то момент – физически. Я думала, ты погиб.

Он молчал. Только глубоко вздохнул.

– Что тогда случилось? – спросил он. – До аварии? До потери памяти?

Вера замерла. Как будто вопрос был ножом.

– Мы поссорились. Из-за ерунды. Как всегда. Я сказала, что не могу больше жить в Москве. Что ты стал другим. Ты начал кричать. Потом – хлопнула дверь. Я ждала. А потом… ты исчез.

– И ты… жила дальше?

– Нет. Я просто не умерла. Это не одно и то же.

Он кивнул. Глаза снова упали на модель.

– Я боюсь, что был человеком, который мог причинить боль.

– Ты был. Но ты был и тем, кто любил. Глубоко. Неудобно. Иногда жестоко – но по-настоящему.

Он встал. Сделал пару шагов. Подошёл к окну. За стеклом всё ещё моросил дождь.

– Почему ты пришла ко мне, если знала, что я не помню?

– Я не пришла. Я просто шла. Ноги принесли. Сердце вывело. А когда увидела тебя… всё закричало. Тело вспомнило раньше головы.

Он повернулся.

– Я хочу… вспомнить. Но боюсь.

– Не надо. Не обязательно вспоминать, чтобы быть.

Он подошёл ближе. Остановился. Между ними – ещё шаг. Но они не делали его.

– Можно я просто… останусь? Пока. Здесь.

– Здесь – это не мастерская. Это я.

Он не ответил. Только закрыл глаза. И в этот миг – небо снова разрывается дождём. Как будто подтверждая: всё действительно начинается.

***

Тем вечером Вера вернулась в отель и впервые не чувствовала одиночества, несмотря на пустой номер. Она достала зонт и поставила у двери. Как символ. Как знак.

В углу стояла чашка, оставленная с утра. Она не стала её мыть. Просто села на подоконник, обняв колени. Вера взяла в руки старую открытку с подписью его рукой, и прижала к губам.

Тбилиси светился мягко. Желтыми пятнами окон, тёплыми силуэтами деревьев, шелестом уличных разговоров, будто весь город был в состоянии ожидания.

Она вспоминала, как он смотрел. Не глазами. Сердцем. Это было не воспоминание – это было новое чувство. И где-то внутри неё проснулась мысль, от которой стало страшно: а вдруг он снова исчезнет?

***

А в мастерской Николоз сидел в полумраке. Рядом – лампа. На коленях – тот самый дом. Он держал его осторожно, как будто от веса этой модели зависело его настоящее. Слова Веры – «Ты исчезал и раньше» – звенели в голове.

Он встал. Открыл ящик. Там – старый блокнот. Не его. Но был в ящике с тех пор, как он начал здесь работать. Он открыл. На обложке – инициалы «Н.М.»

На первой странице – набросок руки. Женской. С подписью: «Рисую, чтобы не забывать». Он закрыл глаза. И почувствовал: да, это его. Его прошлое. Его боль. Его выбор. Он взял карандаш. И начал рисовать. Сначала – балкон. Потом – силуэт женщины. А потом – свои руки, протягивающие ей чашку.

Утро снова пришло не как начало, а как продолжение – словно ночь не уходила, а просто надела другую одежду. Тбилиси был всё так же обволакивающе мокрым, но теперь дождь не казался чужим. Он стал частью ритма, дыхания, тембра – как аккомпанемент к внутреннему состоянию.

Вера проснулась не от будильника, не от стука, не от света. А от тишины. Она была другая. Не напряжённая, не звенящая. Она была как дыхание рядом.

Но в комнате никого не было. И всё равно – было ощущение: он где-то близко.

Она встала, накинула кофту, босиком подошла к окну. За ним – город. Умытый, стряхнувший с себя вчерашние тревоги. Люди шли по делам. Машины двигались плавно. Пахло хлебом. Жизнь продолжалась – без пафоса, без драм.

На столе – записка. Короткая. Чёрными чернилами. Почерк неровный, но живой: «Приходи, если сможешь. Я доделал крышу». Без подписи. Но не нужно было.

Она оделась быстро. Без макияжа, без лишнего – всё в ней было устремлено к одному: быть там, где крыша. Там, где он. Там, где, возможно, начнётся не просто утро – новое всё.

***

Мастерская встретила её запахом дерева, кофе и дождя. Он стоял у окна. Лампа не горела – всё было в полусвете. На верстаке – модель. Дом. Теперь с крышей. Он не повернулся, когда она вошла. Только сказал:

– Я не спал. Всё думал.

Она не ответила. Приблизилась.

– В этом доме есть всё, что я помню. Хотя я этого не помню. Понимаешь? – он усмехнулся. – Словно я был там не мозгом, а кожей.

Она посмотрела на модель. Там было окно. Балкон. Маленький двор.

– Мы всегда ссорились у окна, – произнесла она. – Потому что ты уходил, а я оставалась.

Он кивнул.

– Теперь я знаю. Я не исчез случайно. Я исчезал постепенно. Сначала – из разговоров. Потом – из тела. А потом – просто физически.

Он повернулся. В глазах – не извинение. Ответственность.

– Мне страшно просыпаться и не знать, кем я был. Но ещё страшнее – стать снова тем, кто может уйти.

Она подошла ближе. Осталось всего полшага.

– Тогда останься, – сказала она. – Но не из долга. Не из страха. А потому что… хочешь быть рядом.

Он шагнул. Этот шаг не был случайным. Он был – решением.

И они стояли рядом. Не обнимались. Не прижимались. Просто стояли. Дождь за окном шёл. Беззвучно. В мастерской было тепло. Не от радиаторов. От их присутствия. Он взял её за руку. Осторожно. Как будто впервые.

– Я не знаю, что дальше.

– Это и есть жизнь, – ответила она. – Не помнить всё. Но быть готовым идти.

Они молчали. Долго. Потом она посмотрела на дом. На крышу.

– Он всё ещё не окончен.

– Нет. Но теперь… – он повернулся к ней, – теперь я знаю, с кем хочу его достроить.

***

Они сидели на полу. Пили чай с корицей. Вера рассказывала, как они впервые ехали на дачу и заблудились.

– Ты отказался спрашивать дорогу. Сказал, что мужчина должен знать, куда ведёт машина.

Он рассмеялся.

– Какой идиот.

– Ты был упрям. Но красивый. До жути. И когда мы, наконец, приехали, оказалось – дача стоит на холме. Там росли дикие персики. Ты сорвал один, протянул мне и сказал: «Если хочешь – останься. Если нет – я уйду».

Он замер. Как будто слово «персики» что-то разблокировало.

Он закрыл глаза. И произнёс:

– Я тогда испугался. Не тебя. Себя. Потому что понял, что могу остаться. И что, возможно, впервые – не уйду.

Она накрыла его руку своей.

– Не надо бояться быть рядом. Это не слабость. Это выбор.

Он сжал её пальцы. Осторожно.

– Тогда я выбираю быть здесь. С тобой.

– Даже если дождь не кончится?

Он посмотрел на окно. Капли стекали вниз, создавая ритм.

– Особенно если он не кончится.

***

Вечером они вернулись в гостиницу. Вера вошла первой. Он – за ней. Он не остался на ночь. Только подал пальто.

– Мне нужно немного одиночества. Но не чтобы уйти. Чтобы остаться – внутри.

Она кивнула.

– Я подожду.

– Не надо. Просто… живи. А я догоню.

Он ушёл. Она осталась. Села у окна. Открыла створку. Дождь зашептал. И впервые за долгое время она улыбнулась без боли. Потому что даже если завтра всё начнётся заново, этот день был настоящим. И в нём они были. Пусть и на расстоянии. Но были.

Глава 2. Чай с корицей.

С утра в Сололаки было необычно тихо. Но не той городской тишиной, за которой прячется движение, а другой – впитанной в стены, застывшей в стыках между плитами, растворённой в листьях плюща. Это была тишина, похожая на старую песню без слов – её нельзя услышать, но можно почувствовать, если остановиться и закрыть глаза.

Тбилиси дышал. Он не спал, не бодрствовал – именно дышал. Ровно, глубоко, с выдохом после дождя. В переулках пахло сырыми каштанами, камнем и дымом из печей. Где-то скрипела старая дверь, в другой части города цокали каблуки, и кто-то пел на грузинском – не для публики, а для себя. Но всё это звучало сквозь толщу покоя, как эхо из другой эпохи.

Вера стояла перед той самой дверью. Массивной, деревянной, с облупленной краской и тяжёлой кованой ручкой. Вчера она ушла оттуда с замиранием внутри, с вопросом, который не задался, и с воспоминанием, которое не подтвердилось. Но сегодня она пришла. Не потому что решила – потому что не смогла иначе.

Дождя почти не было. Только тонкие капли стекали с балконов, собираясь в ритмичные звуки на жестяных карнизах. Воздух пах деревом. И корицей. Это её и удивило.

Она коснулась ручки. Металл был прохладным, но живым. Она не постучала – просто приоткрыла дверь. Та поддалась с лёгким скрипом, будто не удивлялась её приходу.

Внутри было тепло. Не от батарей – от дерева, от рук, от дыхания. И – от присутствия.

Николоз стоял у верстака. На нём – чашка, из которой поднимался пар. Он поднял глаза. Его взгляд был спокойным. Не нейтральным, не настороженным – именно спокойным, как будто её приход был логичным продолжением вчерашнего.

– Доброе утро, – сказал он.

Голос его был чуть ниже обычного, хрипловатый – как будто он ещё не говорил ни с кем с тех пор, как проснулся.

– Доброе, – ответила Вера, заходя внутрь.

Он указал на крючок у стены:

– Можете повесить пальто. Идите сюда. Я сделал чай. С корицей. Надо же чем-то согреваться.

Она повесила пальто. Прошла мимо полок с фигурками, миниатюрными окнами и домами. У всех этих моделей были закрытые ставни – как символы памяти, которую ещё нельзя распахнуть.

– Вы делаете миниатюры? – спросила она, разглядывая один из крошечных деревянных балконов.

– Иногда. Чтобы не сойти с ума. Это как медитация. Или как письмо, которое никто не прочитает, – он поставил перед ней чашку. – Попробуйте. Без сахара. Но с мёдом.

Она взяла чашку. Пар обжёг нос. Запах был родной. Настолько родной, что у неё перед глазами на миг вспыхнул фрагмент: кухня, окно, метель за окном. Он, смеющийся, ставит перед ней чашку. Та же корица.

Она чуть вздрогнула. Он заметил.

– Простите, крепко сделал?

– Нет. Просто… воспоминание. Вкус.

Он кивнул.

– Интересно, как запахи умеют хранить больше памяти, чем слова.

Они молчали. Он сел рядом. За окном в этот момент залаяла собака. Где-то капнула капля с крыши. Всё вокруг будто перестало быть фоном – стало соучастником их разговора.

– Вы вчера… – начал он, – сказали, что я похож на одного человека.

– Да.

– Которого вы знали?

– Которого я любила.

Он не опустил глаз. Только кивнул, как будто внутри него что-то согласилось.

– Я хотел бы его вспомнить.

– А если он был не очень хорошим человеком?

Он усмехнулся. Тихо.

– Тогда, может быть, мне не стоит его вспоминать. А стоит стать лучше, чем он был.

Она посмотрела на него. И в этот момент поняла: он говорит это искренне. Без защиты. Без позы.

– Вчера вы сказали, что вам снятся поезда. И женщина в пальто.

– Да. Белое пальто. Платформа. Люди. Я не знаю, было ли это со мной. Или я всё выдумал.

– Это было. – Она сказала это так, будто вспоминала вслух. – Я провожала тебя на поезд. Мы ссорились. Ты улетал на неделю, а вернулся через полтора года. Сначала – мёртвым. Потом – живым. Но другим.

Он опустил голову. Пальцы обвили чашку.

– Я никогда не хотел исчезнуть. Если исчез – значит, что-то во мне не выдержало.

Она кивнула.

– А я не выдержала пустоты.

Тишина снова села между ними. Но на этот раз она не разделяла. Она соединяла.

– Хотите посмотреть кое-что? – спросил он через минуту.

– Конечно.

Он встал. Прошёл вглубь мастерской. Снял с полки старую коробку. Открыл. Достал домик – тот самый. Она узнала его мгновенно.

– Это… дача. Наша дача.

– Я не знал. Просто однажды проснулся – и начал его собирать. Как будто кто-то внутри вел меня.

Она взяла дом в руки. Пальцы дрожали. Она коснулась окна. Там была фигурка – женская. Маленькая. Но точная. В ней было всё: осанка, жест, поворот головы.

– Ты сохранил это, даже не зная.

Он смотрел на неё. Долго. Глубоко.

– Наверное, не всё уходит. Даже если ты всё забыл.

Она кивнула. Поставила модель на полку.

– А знаешь, что ты говорил про наш дом?

– Что?

– Что хочешь, чтобы однажды в него вернулась тишина. Не как молчание. А как покой.

Он закрыл глаза. Сделал вдох.

– Тогда, может быть… всё ещё можно построить такой дом. Даже если с нуля.

***

Они долго молчали, просто сидели рядом – не как незнакомцы, и не как те, кто знает друг друга. А как люди, между которыми натянута тонкая нить, ещё не признанная, но уже существующая. И каждый знал: если дернуть – может порваться, но если удержать – может остаться.

За окном шорох ветра перешёл в завывание. Дождь то затихал, то возвращался, как колеблющееся воспоминание. Внутри мастерской было почти уютно. Но не от декора – от того, что здесь были двое, решившие не притворяться.

– А вы… – начал он, будто примеряясь к вопросам, – где жили всё это время?

– В Москве. Потом – в Ереване. Читала лекции. Писала статьи. Делала, что могла, чтобы забыть.

– Удалось?

– Частично. Я научилась не ждать. Но не научилась не помнить.

Он кивнул. Лёгкое движение, в котором было гораздо больше, чем в длинной исповеди.

– Я… – сказал он, – за эти два года пытался сложить себя, как мозаику. Люди, запахи, жесты. Мне казалось, если соберу правильную комбинацию – вспомню. Но ничего не складывалось. Только дерево – в нём было что-то, что отозвалось сразу. Когда я держал его в руках, мне становилось легче. Как будто я говорил на языке, который знал раньше, чем стал человеком.

Вера улыбнулась уголками губ. Грустно. Тепло.

– Ты и раньше был такой. Иногда словами нельзя было сказать – ты молчал. Но руками – мог всё. Чинить. Творить. Даже, если внутри был разбит.

Он посмотрел на неё внимательно. Глубоко. Без защиты.

– Я делал тебе больно?

Она не ответила сразу. Сделала глоток чая. Поставила чашку. Пальцы остались на ободке, будто удерживали равновесие.

– Иногда. Но не специально. Просто ты часто уходил – даже находясь рядом. В мыслях, в раздражении, в молчании. Я стучалась в тебя, как в закрытую дверь. А ты – не открывал. Не потому что не хотел. А потому что не слышал.

Он сжал губы. Медленно. Не от вины – от понимания.

– Мне кажется, я снова у двери.

– Но теперь ты слышишь.

– Да, – тихо. – И если ты всё ещё готова постучать…

Она подняла взгляд. Тот самый – острый, но не жестокий. Женский, живой, горький, но добрый.

– Я больше не стучу. Я жду.

И в этой фразе было всё: уставшее достоинство, несломанная нежность, память о боли и желание не повторять её.

Николоз встал. Прошёл вглубь мастерской. Принёс деревянную рамку. Внутри – кусок стекла и бумага.

– Я не знаю, почему сделал это. Просто… однажды руки начали. И вот.

Она взяла. Внутри – простая зарисовка: женщина и мужчина. Они сидят на крыльце. Между ними – чашка. Тишина. Ветер. Но они смотрят в одну сторону. Не друг на друга. Но вместе.

– Это мы?

Он пожал плечами.

– Не знаю. Может быть. А может – то, что я хочу, чтобы было.

– Ты хочешь, чтобы мы снова стали теми?

Он замер. Подумал. Ответил не сразу.

– Нет. Я хочу стать тем, кто может быть с тобой теперь. Не из вины. Не из прошлого. А потому что ты – настоящая.

Она посмотрела на рисунок. И в какой-то момент – почувствовала: он уже не чужой. Он уже не только похож. Он – возвращённый. Но другой. Как книга, забытую главу которой ты перечитываешь заново, зная, чем закончится, но всё равно испытывая чувство, будто это – впервые.

– А если память вернётся?

– Тогда я скажу себе: ты не стал другим, ты стал глубже.

Они молчали. Ветер за окном усилился. Где-то заскрипели ставни. Одна капля стекла по стеклу, будто подчёркивая паузу.

– Можно остаться ещё немного? – спросила она, как будто боялась спросить.

Он улыбнулся. Спокойно.

– Конечно. Но чай уже остыл.

– Тогда сделаем новый. Вместе.

***

Они стояли у плиты. Он резал имбирь. Она держала баночку с корицей. Смеялись над тем, как по-разному помнят рецепты. Он насыпал слишком много. Она разбавляла. Он спорил. Она усмехалась.

Это была сцена, которую они могли бы назвать банальной, если бы не знали, что она – единственная настоящая между всеми воспоминаниями, утратами и страхами.

Кухонная лампа светила ровно. На полках стояли фигурки. Тишина – больше не пряталась. Она сидела с ними, рядом, как старая знакомая, которой снова можно доверять.

– Ты остался, – сказала она, ставя чашки на стол.

– Я только начинаю оставаться, – ответил он.

Они пили чай. Медленно. Не потому что ждали. А потому что не спешили. И это – было важнее всего.

Ночь опустилась на город мягко. Не как финал, а как приглашение. Дождь стих, но улицы остались влажными – будто Тбилиси не до конца выплакал что-то важное. Где-то наверху, на балконах старых домов, ветер шевелил бельевые верёвки. За стенами чужих квартир включались лампы. Горели жёлтые пятна, будто кто-то оставлял маяки: «здесь живут», «здесь ждут», «здесь помнят».

Вера сидела у окна мастерской, укрывшись пледом. Николоз подал его молча, без комментариев. Просто подошёл и накрыл её плечи. Внутри него что-то оттаивало – не быстро, не с облегчением, но с удивлением. Он наблюдал за её лицом, за движениями рук, за тем, как она касается кружки обеими ладонями, словно боится, что тепло уйдёт.

– Тебе часто снятся сны? – спросила она, не глядя на него.

Он задумался.

– Нет. Не с тех пор, как я здесь. До этого – были обрывки. Поезда, женщины, запахи. А здесь – только дерево. Стружка. Иногда музыка. Никогда – лица.

– Ты бы хотел вспомнить всё?

Он не ответил сразу. Сделал пару шагов, взял с полки старый фотоаппарат, подержал его в руках, вернул обратно.

– Честно? Не знаю. Иногда мне кажется, что память – это не то, что мы вспоминаем, а то, что выбираем помнить. Если я вспомню, что был другим – вернётся ли тот, прежний я? А если он вернётся – не потеряю ли я этого?

– А если тот ты был хуже?

– Тогда, может быть, эта потеря – и была спасением.

Она долго молчала. Потом сказала:

– Мы были разными. Очень. Я – закрытая. Ты – шумный, быстрый. Я любила план. Ты жил в импульсе. Иногда это сводило меня с ума. Но… всё равно – я любила.

Он сел рядом. Почти не касаясь. Между ними снова была тишина – но не разделяющая. Наполняющая.

– А сейчас? – тихо спросил он. – Ты чувствуешь, что этот человек… это я?

Она посмотрела на него. Внимательно. Как будто заново. Лоб, скулы, родинка у уха, веко, чуть дрожащие пальцы.

– Я не знаю, – ответила. – Но я знаю, что я чувствую рядом с тобой. Это не страх. Не тень. Это… возможность.

Он кивнул.

– Тогда давай не спешить. Не строить заново старое. А построим то, чего не было. Вместо того, чтобы вернуть – создадим.

– Как этот дом?

– Да, – он улыбнулся. – Только из других материалов.

Она улыбнулась в ответ. Глаза стали мягче.

– Главное, чтобы был чай с корицей.

– Обязательно. Я уже почти научился не пересыпать.

Они смеялись тихо, по-настоящему. Как смеются люди, у которых больше нет защиты между словами.

Потом он включил старый проигрыватель. Пластинка немного шипела, но сквозь треск пробился голос – мужской, грузинский, с лёгкой тоской. Песня была о женщине, ушедшей в дождь, и мужчине, который строил дом в её ожидании.

Они молчали под эту песню.

Когда музыка стихла, он снова заговорил:

– Я боюсь. Не исчезнуть. А остаться. Потому что тогда я снова смогу что-то разрушить. Я снова стану тем, кто…

– …может сделать больно, – закончила она. – Знаю. Но и тот, кто может это – может и вылечить.

– А если не получится?

– Тогда, по крайней мере, я не буду жалеть, что попробовала. Я слишком долго жила в страхе снова довериться. Больше не хочу.

Он посмотрел на неё. И в этот момент хотел только одного – остаться в этой комнате навсегда. Не из-за страха выйти. А из-за желания быть с ней. Просто быть.

Он накрыл её руку своей. Медленно. Она не отдёрнула.

И этого касания было достаточно, чтобы в комнате стало тепло. Даже если за окном снова начнётся дождь.

Утро пришло без предупреждения. Без яркого света, без птиц, без театра. Просто – сменилось. Тьма ушла, и комната снова наполнилась светом, не броским, а рассеянным, почти застенчивым.

Николоз проснулся первым. Он не знал, сколько проспал, но тело не болело, голова не гудела. Наоборот – всё было удивительно тихим, как будто внутри него выровнялась линия пульса, и в каждом дыхании была простая, спокойная «да».

Вера спала на диване. Плед соскользнул с плеч, волосы упали на лицо. Он подошёл, поправил её прядь, не разбудив. Долго смотрел. И понимал: он не знает её заново. Он её узнаёт как будто впервые – но именно такой, какой хотел бы помнить.

Он надел рубашку, вышел тихо, чтобы не разбудить. Прогулялся до пекарни внизу, купил хлеб и кофе. Вернулся. Она уже сидела на подоконнике, босиком, в его рубашке, с чашкой в руках. Улыбнулась:

– Ты ушёл так, как будто больше не вернёшься.

Он поставил пакет на стол.

– Я ушёл так, как будто знал, куда и зачем. И, главное, к кому возвращаюсь.

Они позавтракали молча. Тишина не пугала. Ни один из них не чувствовал, что должен говорить, чтобы быть понятым.

После завтрака Вера открыла старый альбом. Показала ему фотографии: поездка в Кахетию, дача, день рождения, свадебный снимок, сделанный не в ЗАГСе, а дома, на кухне. Он смотрел. Медленно. Словно пил из чашки, в которой каждое фото – глоток.

– Я… не помню себя на этих фотографиях. Но знаю, что был там. Что-то откликается внутри. Как запах, знакомый с детства.

Она кивнула.

– Это нормально. Не обязательно помнить лицо. Иногда достаточно вспомнить чувство.

Он перевернул страницу. На ней – открытка. Написано рукой:

«Если ты исчезнешь – я всё равно тебя построю. Потому что люблю даже в отсутствии».

– Это ты?

– Это ты.

Он всмотрелся в почерк. Пальцы дрожали.

– Я не знал, что могу быть таким.

– Мог. И был. А теперь – можешь снова. Если сам захочешь.

Они отложили альбом. Он взял её руку.

– Я не знаю, как быть с прошлым. Оно как чердак – пыльный, с сундуками. Иногда лучше не открывать. Но, может быть… ты пойдёшь со мной?

– Куда?

– В себя. Во всё это. Посмотришь со мной, что хранится. Что стоит оставить. А что – выбросить.

Она кивнула. Медленно. Уверенно.

– Если ты будешь держать фонарик.

Он улыбнулся. Такой улыбкой, которой улыбаются только те, кто больше не боится быть уязвимым.

– А ты – будешь рядом?

– Буду.

***

Они отправились в старый дом – не на машине, а пешком. Медленно, по старым улицам, среди влажных балконов и гудящих окон. На каждом углу – запахи: кофе, специи, вино, дождь.

Дом стоял на месте. Обветшал. Закрытые ставни. Замок, покрытый ржавчиной. Но он был. Он – ждал.

Они открыли дверь вместе. Пахло плесенью, но не смертью. Скорее – заброшенной надеждой.

– Здесь пахнет тем, что мы не сказали друг другу, – произнёс он.

– Тогда давай говорить.

Они начали убирать. Молча. Он – поднимал упавшие книги. Она – мыла окна. Он – открывал ящики. Она – разбирала коробки. И в каждом жесте было: «я с тобой». Без слов. Без клятв. Просто – рядом.

В одной коробке он нашёл рубашку. Вера взяла её, прижала к груди.

– Я спала в ней всё то лето. После тебя. Потому что пахла тобой.

Он смотрел. Не говорил. Просто подошёл. Обнял.

В этот момент не было прошлого. Было только теперь. Комната, солнце сквозь пыль, её плечо. И – он, целиком, в этом мгновении.

–

Вечером они сидели на веранде. Пили вино. За дверью – дождь. Снова. Мягкий, тёплый. Не грозный – домашний.

– Думаешь, мы сможем построить дом? – спросила она.

Он не сразу ответил.

– Думаю… если каждый будет держать за один угол крыши – выдержим.

– Даже если снова пойдёт дождь?

– Особенно тогда.

Они замолчали. Пили вино. Дождь усилился. Он взял её руку.

– Я не обещаю, что не забуду снова.

– А я не обещаю, что не испугаюсь.

– Но…

– Но мы оба останемся. Потому что теперь знаем, как выглядит тишина, в которой можно жить.

***

И в эту ночь они остались в доме. Без мебели. Без света. На матрасе, брошенном прямо на полу. Под пледом. С чашкой чая с корицей.

Потому что если любовь и правда существует – она начинается не с признаний.

Она начинается с того, что кто-то остаётся.

Даже когда дождь снова начинает идти.

Глава 3. Пока дождь не кончится.

Вечер в Авлабари спускался на город почти бережно, как руки матери, укрывающей спящего ребёнка. Закат растягивался над крышами, окрашивая всё в медово-красные оттенки, и даже самые обшарпанные стены вдруг становились старинными. Не ветхими – а выдержанными. Не облезлыми – а мудрыми. Этот город умел делать с вещами то, что не умел ни один другой: он превращал потертое в трогательное, а забытое – в бесценное.

Николоз стоял у открытого окна. Снизу доносились голоса: продавщица спорила с клиентом о цене томатов, кто-то звал собаку, кто-то играл на аккордеоне. Всё это сливалось в общий гул жизни, на фоне которого его тишина казалась ещё громче. Он держал в руке чашку, но не пил. Только вдыхал пар.

– О чём думаешь? – спросила Вера за его спиной.

Он не обернулся. Просто улыбнулся – не той улыбкой, что для мира, а той, которую не выбирают. Короткой. Усталой. Настоящей.

– О том, что вчера я не знал, как ты выглядишь, – сказал он. – А сегодня знаю, как ты молчишь.

Она подошла ближе. Осторожно. Всё ещё было хрупким – как поверхность воды, в которую нельзя прыгнуть с разбега.

– Это плохо?

Он покачал головой.

– Это… близко.

Пауза. Он сделал глоток.

– Я сегодня проснулся и впервые не испугался.

– Почему?

– Потому что ты дышала рядом.

Она коснулась его руки. Его кожа была тёплой, чуть шершавой, с занозами и следами стружки. Руки, которые делают. Но сегодня – просто держат.

– Я тоже не испугалась, – сказала она. – Но не потому что было не страшно. А потому что… даже страх можно пережить, если ты не один.

Он поставил чашку.

– Пойдём? – предложил он.

– Куда?

– Хочу показать тебе одно место.

– Мы ведь ещё даже не договорились, кто мы теперь.

– Тогда пусть это решится по дороге.

***

Они шли пешком. Авлабари провожал их сдержанным светом фонарей, запахом выпечки и мокрой земли. Улицы здесь были не маршрутом, а хроникой – в каждой стене кто-то оставил голос, в каждом балконе – взгляд.

– Я давно здесь не гуляла, – призналась Вера. – Раньше всё больше метро, такси, привычные кафе. А теперь… всё по-другому.

– Может, ты впервые идёшь не по привычке, а по себе.

– По себе?

– Ну… туда, где тепло, а не правильно.

Она засмеялась. Нежно. Без надрыва.

– Звучишь, как человек, у которого была терапия.

– У меня была кома. Почти та же глубина.

Они свернули в боковой переулок. Мимо церкви, где кто-то ставил свечу. Мимо уличной художницы, которая, сидя прямо на асфальте, рисовала акварелью пейзажи с выдуманными горами. Николоз остановился, купил одну картину. Без слов.

– Это зачем?

– Она нарисовала то, чего нет. А значит – поверила, что оно может быть.

– И ты?

– Я тоже верю. Хотя бы иногда.

Он протянул ей рисунок. Она взяла. На нём была пара – их силуэты, на фоне холмов, которых в Грузии никогда не было. Но они стояли рядом. И это было правдой.

***

Место, куда он её привёл, оказалось неожиданным: старая терраса, заброшенный ресторан, на крыше многоквартирного дома. Здесь давно никто не ужинал. Пыль, осколки стекла, но оттуда открывался лучший вид на город: мост, храмы, улицы. Вся Тбилиси – как на ладони. Но не туристический. Настоящий.

– Я приходил сюда, когда не мог дышать, – сказал он. – Не знаю, почему. Просто… здесь легче.

– А теперь?

– А теперь мне хочется, чтобы ты знала, где мой воздух.

Она подошла к перилам. Ветер трепал волосы. Он встал рядом.

– Можно тебя кое о чём спросить? – произнёс он.

– Конечно.

– Если я вдруг снова исчезну. Не умышленно. Просто… мозг выключится, и я не узнаю тебя. Что ты сделаешь?

Она не отвела взгляда от горизонта.

– Я снова найду тебя. Даже если ты станешь другим. Потому что теперь я знаю, как искать.

Он сжал её ладонь. Долго не отпускал.

***

Но этот вечер был не только их. Где-то недалеко, в том же квартале, в квартиру №9 на первом этаже вернулась женщина – тонкая, с короткими светлыми волосами и папкой документов в руках. Её звали Екатерина Гринберг, и она была не просто новым персонажем – она была той, кто знала Николоза ещё до того, как он исчез. Но он не знал её.

Катя открыла ноутбук, набрала в поисковике его имя – то, которое она знала: Александр Орбеладзе.

Но результатов было всё меньше. Лишь одна старая заметка: «Пропал архитектор. Машина найдена на обрыве. Предположительно – погиб».

Она прикрыла глаза. И сказала в пустоту:

– Ты жив. Я чувствую. Но если ты забыл всё – значит, я должна напомнить. Даже если ты теперь – чужой.

Авлабари, вечер. Квартира №9. Екатерина.

Катя положила ноутбук на стол и прошлась по квартире. Всё казалось меньше, чем она помнила. Потолки ниже, стены туже, запах другой. Лишь окно всё ещё выходило на тот же двор, где когда-то вешали мокрое бельё на старую верёвку, а вечером дети гоняли мяч, пока матери кричали из окон, чтоб шли есть.

Она открыла папку. Там были старые фотографии: конференция в Вене, их с Сашей проект – те самые модели с окнами, которые он так любил. На обороте одной – его надпись: "Каждый дом – это попытка построить свою душу снаружи."

Катя сжала снимок. Он был её. Не влюблённым, не романтическим, но – ей доверял. После аварии, когда всё исчезло, она искала его почти полгода. Потом – отпустила. Формально. Но внутри что-то не отпускало.

Её научили: если хочешь найти – ищи. Но если находишь – будь готова, что не узнаешь.

И сейчас… он здесь. Она уверена. Но его зовут Николоз, и у него другая женщина рядом.

Вера. Катя уже знала имя.

Катя включила телефон, открыла голосовые записи.

– Саш, это Катя. Ты не обязан помнить. Но я обещала, что скажу, если однажды снова услышу о тебе. Ты жив. Ты здесь. И я рядом. Просто… когда будешь готов.

Она нажала "Сохранить". Но не отправила. Пока.

***

В мастерской.

Вера проснулась на кресле. В комнате пахло лавандой и лаком – странное, но тёплое сочетание. На столе лежал плед. Николоза не было. Она вышла на улицу. Дождя не было, но воздух всё ещё хранил его влажность. Внизу, у двери, стояла женщина – та самая. Незнакомая, но с лицом, в котором было что-то… знакомое. Не визуально. В энергетике. В опасности.

– Доброе утро, – сказала она, спокойно. Без фальши.

– Утро, – коротко ответила Вера. Слова шли не из рта, а из позвоночника.

– Я… ищу одного человека. Возможно, он сейчас здесь. Его зовут Александр Орбеладзе.

Но, кажется, теперь его зовут Николоз.

Тишина резко загустела. Как будто воздух стал водой.

– Он спит, – сказала Вера. Чётко. Сухо.

– Я не собираюсь его будить. Я… просто должна была увидеть. Что он действительно жив. Что он здесь. Что он – не выдумка.

– Вы кто?

– Екатерина. Мы работали вместе. Я была тем, кому он доверял, когда не доверял никому. Он исчез. Я искала. Год. Потом – не смогла больше. Но теперь… я увидела статью. Лицо. Почерк рук. И поняла: он не умер. Просто стал другим.

– Он не помнит. Ни вас. Ни работу. Ни имя.

– Я знаю. Я не за памятью. Я – за честностью. Если он хочет остаться новым – пусть.

Но он должен знать, откуда пришёл. Только тогда он по-настоящему сможет выбрать, кем быть.

Вера кивнула. Медленно. Но в глазах – сталь.

– И вы думаете, что имеете на это право?

– Нет. Но я имею знание. А знание – ответственность.

– Или власть?

Екатерина впервые на секунду отвела взгляд. Но только на секунду.

– Я не враг. И не соперник. Я – часть его прошлого. А прошлое не спрашивает, удобно ли оно.

– И всё же вы пришли. Сейчас. Когда он впервые начал… быть.

– Да. Потому что правда не выбирает удобного времени. Иначе – это не правда, а утешение.

Обе замолчали.

– Он проснётся, – сказала Вера, – И я скажу ему, что вы были.

И что не требовали. Но оставили тень.

– Я не против его новой жизни, – тихо, – Я просто не хочу, чтобы старая стала ложью.

Она протянула маленький конверт. Вера не взяла. Тогда Екатерина положила его на перилло.

– Внутри – фотография. И записка. Без давления. Только дверь, если он захочет открыть.

Потом она пошла. Не обернулась. Вера осталась стоять. С одной мыслью: какая же это странная форма любви – напомнить о человеке, даже если он теперь чужой.

***

Он вернулся ближе к полудню. Промок. В руках – бумажный пакет с хлебом. Лицо – сосредоточенное. Вера уже ждала.

Он вошёл в мастерскую. Ощущение – как будто воздух сгустился ещё до его прихода.

Она стояла у окна. Спина прямая. Пальцы – сцеплены. Он почувствовал это до слов.

– Что случилось?

Она не повернулась сразу.

– К тебе приходила женщина.

Пауза. Он поставил пакет. Тихо.

– Екатерина?

Теперь она обернулась. Медленно.

– Ты знал, что она придёт?

– Нет. Но знал, что кто-то однажды появится. Из прошлого.

Он подошёл ближе.

– Что она сказала?

– Что ты – Орбеладзе. Архитектор. Пропал. Что она тебя искала. Что не претендует. Только хочет, чтобы ты знал, откуда ты.

Он закрыл глаза. Медленно вдохнул. Сел на край стола.

– Я боялся этого момента.

– Почему?

– Потому что память – как огонь. Согревает. Но может и сжечь.

– Ты хочешь узнать?

Он посмотрел на неё. Глубоко. Прямо.

– Не знаю. Если узнаю – исчезну ли я, которым стал?

– А если наоборот – ты вернёшься?

Он молчал.

– Она оставила конверт. Фотография. Записка.

Он кивнул.

– Покажи.

Она достала его с полки. Протянула.

Он не взял сразу.

– Ты боишься? – тихо.

– Не того, что узнаю. А того, что… это станет выбором. А я не готов выбирать между прошлым и тобой.

– Тогда не выбирай. Просто открой. Посмотри, кто ты был. А потом – решим, кто ты есть.

Он взял конверт. Открыл. Достал фото.

Трое на фоне макета. Он. Екатерина. Ещё кто-то – неразборчиво. Он в очках. Улыбается. Легко. Как будто тогда не знал, что исчезнет.

Он поднёс фото ближе. Лицо – знакомое. Руки – его. Но внутри – тишина.

– Я не помню.

– Это нормально.

Он опустил фото. Посмотрел на неё.

– Но когда я смотрю на тебя – я не вспоминаю. Я – чувствую.

Она кивнула. Глаза блестели. Но не от слёз. От ясности.

– Тогда это и есть то, что важно.

Он вздохнул. Глубоко.

– Я не хочу жить без прошлого. Но не хочу жить без тебя – ещё сильнее.

Она подошла. Встала рядом.

– Мы найдём способ. Без спешки. Без фальши.

Он взял её руку. Не крепко. Просто – чтобы быть.

И этого было достаточно.

***

Следующее утро выдалось не дождливым, но предчувствие влаги витало в воздухе, как нерешённый разговор. Николоз проснулся раньше, чем обычно. Внутри него было странное ощущение: будто он открыл старую книгу, которую когда-то сам написал, но не помнил – ни начало, ни конец. Только интонацию.

Он сел за верстак. Руки автоматически потянулись к дереву, но не выбрали доску. Он просто сидел, слушал тишину. И в ней было что-то чужое.

Через час он всё же начал работать – модель старой церкви, с трещиной на крыше. Но глаза не видели. Всё внутри было на «вчера»: на её словах, на имени – Орбеладзе, на лице Екатерины, в котором было что-то… безопасное и опасное одновременно.

Когда пришла Вера, он уже не притворялся.

– Я хочу её увидеть, – сказал он сразу.

– Я знала, что ты скажешь это, – ответила она спокойно.

– Но я боюсь. Не её. Себя рядом с ней.

– Потому что ты можешь оказаться другим?

Он кивнул.

– А если наоборот? Если ты окажешься таким же – но не с ней?

Он поднял взгляд. И впервые – не как человек, который что-то ищет. А как человек, который понял: выбор – это не то, что возвращается. Это то, что делается здесь.

– Тогда, возможно, мне придётся быть честным с двумя женщинами. Но сначала – с собой.

***

Катя ждала в кафе на площади Орбелиани. Заказала чай с бергамотом. Руки дрожали – она не курила, но сейчас бы закурила, если бы это могло снять внутреннюю дрожь.

Когда он вошёл, она узнала его сразу. Он – нет.

Они сидели долго. Он молчал. Она говорила.

О проекте в Ереване. О поездках. О его смехе. О его тишине. О том, как он говорил:

"Архитектор не должен быть гениальным. Он должен быть честным. Иначе дом рухнет на тех, кто в нём поверит."

Он слушал. И с каждой фразой – будто вспоминал своё тело. Свою походку. Свою печаль. Но не чувства.

– А Вера? – спросил он. – Ты знала её?

Катя замялась.

– Мы не были близки. Но я знала, что она важна. Что ты её любил. Даже когда не признавался. Даже когда исчез.

– Я исчез?

Она кивнула.

– Без записки. Без объяснений. Мы думали – авария. Потом – бегство. Я искала. Вера… сдалась. Но я – не могла.

– Почему?

Катя долго смотрела на него. Потом сказала:

– Потому что я не любила тебя как женщина. Я любила тебя как возможность. Как идею, что человек может быть лучше, чем думает о себе.

– А теперь?

– А теперь я вижу: ты – стал.

Они сидели долго.

Потом он сказал:

– Я должен уйти.

– Я знаю.

– Я не вернусь. Не к тебе. Но – к себе.

Катя кивнула. Без слёз. Без сцены. Только с фразой:

– Тогда, пожалуйста… не забудь меня. Не имя. А то, что я – была рядом, когда ты исчез. Я хотела найти тебя. Но теперь не уверена, что имею право.»

Он ушёл. За окном моросил дождь.

***

Он вернулся поздно. Вера сидела у окна. Глаза – тревожные, но не напуганные. Он сел рядом.

– Я вспомнил голос. Свой. Старый.

– И?

– Я не хочу его обратно.

Она кивнула. Он взял её руку.

– Я сделал выбор. И это не между женщинами. Это – между жизнью и прошлым. Я не отрекаюсь. Но не возвращаюсь.

– Тогда останься.

– Навсегда?

– До следующей памяти. До следующего дождя. До тех пор, пока ты снова не забудешь. И тогда – я снова буду.

Он наклонился. Поцеловал её ладонь.

В этот миг – всё стало правдой. Всё стало настоящим.

***

За стеной мастерской, в той же ночью, Екатерина вышла из квартиры. В руке – билет. На поезд. Уходит. Но не из-за поражения. Из-за свободы.

Она оставила письмо. В нём – только одна строчка:

«Некоторые люди строят дома, чтобы остаться. А некоторые – чтобы уйти, не оставив обломков.»

***

Тбилиси. Раннее утро. Дождь снова вернулся. Не ливнем, не бурей – а тем упорным, почти невидимым присутствием, с которого всё началось. Он струился по стеклу мастерской, капал с балок, впитывался в землю. Город не промокал – он вспоминал.

Вера сидела на полу у верстака. Николоз – рядом. Между ними – чашки, фотоальбом и обломок старого проекта: модель с отломанной крышей. Он держал её в руках.

– Это мы, да? – спросил он.

– Это были мы, – ответила она. – До того, как всё сломалось.

Он взял деталь. Осторожно. Как хирургию воспоминания. Подогнал угол. Почти совпало. Почти – потому что так и должно быть.

– Я не хочу возвращаться туда, – сказал он. – В прошлое. Но я готов взять из него то, что спасает.

– А что именно?

Он не сразу ответил.

– То, как ты ждала. Не меня – а того, кто смог бы быть рядом и остаться.

Она улыбнулась. Не через губы – глазами.

– Тогда, может, пора построить что-то настоящее?

Он кивнул.

И так родилась идея: дом. Не модель. Не фигура. Настоящий. Маленький. С террасой. С окнами. Со светом.

Не чтобы жить в нём. А чтобы сказать: «мы всё ещё умеем начинать заново».

***

Спустя месяц. За городом.

Они вдвоём – среди пустыря, с купленным участком, досками, планом на бумаге. Вера в джинсах и кожаных перчатках, Николоз с молотком и зарубками на ладонях.

– Почему именно здесь? – спросила она.

– Потому что здесь ничего нет. А значит – всё возможно.

– И что мы построим?

– Не стены. Покой.

Она кивнула. Забила первый гвоздь.

***

В тот же день. На крыше старой мастерской.

Они принесли стол. Положили хлеб. Нарезали сыр. Поставили вино. Смотрели вниз: город всё ещё жил в шуме, но здесь – была тишина. Их тишина. Общая. Выстраданная.

– Иногда я всё равно боюсь, – признался он. – Что память вернётся. Что я снова стану тем, кем был. Циничным. Заносчивым.

– А если ты станешь? – спокойно спросила она.

Он молчал. Смотрел на дождь.

– Тогда ты уйдёшь?

Она подошла ближе. Положила ладонь на его грудь.

– Тогда я напомню тебе – вот так.

Он закрыл глаза. Вдохнул.

– Я не знаю, что будет завтра. Но я знаю, что сегодня я тебя люблю. И этого достаточно.

Она улыбнулась.

– Пока дождь не кончится?

– Даже если не кончится никогда.

***

Тем временем. Екатерина – в поезде.

Смотрит в окно. Пальцы касаются стекла. В руках – фотография: он, Вера, и дом в макете. Она улыбается. Не от боли. От прощания.

Некоторые истории не о том, чтобы победить. А о том, чтобы не мешать другим обрести своё.

***

Тбилиси. Вечер. Дом за городом.

Они стоят у фундамента. Капли дождя ложатся на доски. Стены ещё не подняты. Но очертания – есть.

Он держит план. Она – молоток.

– А знаешь, – говорит она, – в старом проекте не было окна на запад.

– Исправим?

– Уже.

Он чертит линию. Она – ставит отметку.

И вот они – снова вдвоём.

Не как прошлое.

Как выбор.

Как те, кто снова нашёл себя – и друг друга.

Глава 4. Слово, которое не сказалось.

Парк на Мтацминде дышал особенно. Неспешно, как человек, который сидит на скамейке и больше никуда не торопится. Воздух был густой, как настоявшийся чай. Пахло сосной, тёплой пылью, старыми листьями и чем-то ещё – неуловимым, как забытый голос. Деревья наклонялись не от ветра, а от внимания. Каждая ветка будто слушала.

Вера шла медленно. Пальто не застёгнуто, шарф развязан. В руке – кружка с кофе из бумажного стакана. Вторая – в кармане. Лицо её было спокойным, но внутри неё что-то кричало.

Николоз шёл рядом. Руки в карманах, взгляд вниз. Он не знал, как начать. Не потому что не было слов – а потому что каждое слово, которое он собирался сказать, казалось неправильным.

– Ты здесь бывал? – спросила она наконец.

– Один раз. Сразу после… – он замолчал. – После того, как оказался в этом городе.

– И что почувствовал?

– Что мир слишком тихий.

Она кивнула. Не глядя. Он не был уверен, согласна ли она. Или просто не хотела спорить.

Они подошли к скамейке. Сели. Между ними – полметра. Не расстояние. Граница.

– Вчера, – начал он, – я пытался вспомнить, о чём мы не говорили тогда. До всего. Что я не успел спросить. Что ты не успела сказать.

– Думаешь, это имеет значение?

– Думаю… именно это и определяет, кем мы были.

Она отпила кофе.

– А теперь?

– А теперь… я хочу знать, кем мы можем быть. Если договорим.

Она смотрела вперёд. На город внизу. Свет от фонарей казался живым – как улей, как дыхание чего-то большего.

– Тогда спроси, – сказала она.

Он обернулся.

– Почему ты никогда не просила меня остаться?

Она не удивилась. Только глубже вдохнула.

– Потому что знала, что если мужчина уходит, когда его не держат, – он уйдёт, даже если его держать.

– Я думал, ты сильная. Что тебе не нужно, чтобы тебя умоляли остаться.

– А ты не подумал, что сильные – просто те, кто слишком много раз не был услышан?

Он молчал. Это был не упрёк. Это была правда.

– А ты? – спросила она. – Почему не сказал, что боишься?

– Потому что думал, что страх делает меня слабым. А слабость – непривлекательной.

– А теперь?

Он улыбнулся. Беззвучно.

– Теперь я знаю: слабость – это когда молчишь, хотя сердце просит крикнуть.