Исповедь страждущего. Ужасы

Дар сватовства

Ровно в то мгновение, когда из-за разлапистых веток вылетел сонм потревоженных птиц, а отец жениха воскликнул: “Что-то они долго”, Рада поняла: быть беде. Она подняла голову над забором и в который раз взглянула на заросшую сухой травой подъездную дорожку. Поселок хранил гробовое молчание, и Раде отчего-то подумалось, что стылый октябрьский день больше подходит для поминок, чем для свадьбы сестры.

Мать, Зинаида Федоровна, в сотый раз поправила салфетки на столах, которые без конца расправлялись от ветра, выровняла приборы. От суеты на ее новом красном платье пошли складки. Женщина подняла глаза на мужа, курившего сигарету в сторонке (которую по счету?), и значительно кивнула. Василий Степанович понял жену без слов.

– Поеду-ка навстречу молодым, – объявил он малочисленным гостям. – Может, колесо спустило.

Зинаида Федоровна проводила мужа до гаража, переглянулась с дочерью молчаливым, напряженным взором. Ни она, ни Рада не произнесли вслух то, что было ясно, как божий день, и тревожно, как волчий вой в полнолуние: если бы у Златы с Романом спустило колесо, они первом бы делом сообщили родным о поломке или, на худой конец, ответили на звонки. Пока же в динамике слышались одни гудки – прерывные, нервные, громкие.

Рада снова оглядела лес, что окружал участок: высокие сосны с острыми верхушками, колющими небо, тонкие березы, широкие великаны-дубы. Деревья отчего-то не нравились Раде. Они будто мялись у двора, топтались с ноги на ногу, задумав неладное, но не решаясь войти. Приехав этим днем в домик на окраине сонного поселка, Рада удивилась, как кому-то могло прийти в голову променять город на жизнь в глуши. Два километра до ближайшего продуктового, половина домов используются как дачи и пустуют, густой мрачный лес на каждом шагу и то, что Рада в нем видела…

Отпраздновать свадьбу в карельском поселке, разумеется, было идеей Златы. Старшей сестре с детства не сиделось спокойно. Пока младшенькая, Рада, часами строила замки из кубиков, собирала пазлы и рисовала принцесс, старшая пинала мяч с дворовыми мальчишками, ходила на рыбалку с отцом и ловила жуков в бабушкином огороде. Даже жениха Злата встретила не в тихом городском парке, фойе театра или кофейне, а в соседней палатке на кемпинге. Год назад, когда Рада пережила болезненный разрыв с парнем, старшая сестра уверенно заявила, что слезы быстрее высохнут на ветру, а душа излечится суровой природой севера. Она снарядила рюкзаки, арендовала крошечный домик, больше похожий на хижину, захватила палатку и ураганом оптимизма затянула хмурую Раду в Карелию. Не прошло и двух дней, как общительная хохотушка-сестра подружилась с группой туристов, умчалась с ними в сплав, а к сестре вернулась под руку с новоявленным кавалером – Романом, застенчивым молодым человеком из Волгограда.

Неудивительно, что год спустя в порыве сентиментальности Злата решила расписаться в родном городе на Неве и в то же утро умчаться в Карелию в узком семейном кругу. Рада не разделяла энтузиазма сестры, хоть и искренне за нее радовалась. То, что они встретили в лесу год назад по дороге домой, должно было держать молодоженов – и Раду вместе с ними – подальше от карельских земель.

И все же Рада снова здесь, на прежнем месте, будто та встреча со странным, неземным (чем?) возле кричащего дорожного знака была лишь сном, что приснился ей одной. Из-за прихоти сестры Рада вынуждена сжиматься, косясь на деревянных исполинов с ржавой кроной, а Злата с Ромой… бог знает, где они сейчас. Конечно, зная сестру, рассуждала Рада, от нее можно ждать скоропалительных решений и смены планов – но не в день же собственной свадьбы.

Рада вернулась за стол, где не осталось места для новых блюд, склонилась над пустым бокалом. Темнело, становилось зябко, и лес словно подбирался ближе, окружая в кольцо.

 Климины, мать и отец жениха, оба низкие, полноватые, молча и неловко сидели напротив. Как и сын, родители не отличались бойкостью на язык. Насколько знала Рада, Климины приехали на один день и завтра уезжали обратно.

– Рома не звонил? – будто невзначай спросила Зинаида Федоровна сватью.

Климина покачала головой и поджала губы. Их с мужем тарелки с “селедкой под шубой” стояли нетронутые. Рада заметила в одном из салатов двух мушек: одна чуть трепыхалась, вторая сдохла.

За забором взвизгнули шины, цепляя траву. На подъездную дорожку влетел отцовский джип. Рада с матерью засеменили навстречу, обгоняя друг друга. Василий Степанович опустил стекло и, не выходя из машины, по-мужски скупо отчеканил:

– “Приора” Романа на обочине, в трех километрах отсюда. Двери открыты, внутри никого. Полицию я вызвал, скоро приедут. Садитесь в машину, поедем.

Зинаида Федоровна открыла рот и схватилась за сердце. Нетвердыми ногами, запинаясь в траве, она подошла к джипу и послушно села внутрь.

– Сбегай, сообщи им, – сказал отец.

Рада обернулась на Климиных. Муж с женой встали из-за стола. Издалека они казались двумя насупленными, отвергнутыми жизнью гномами, для которых закончилась сказка.

– Куда, мне сказать, им надо ехать?

– Пусть едут за нами. Если что, там рядом знак. Опасный поворот, вроде как.

Рада широко распахнула глаза, столбенея. В голове против воли наливалась цветом картина: ночь, карельский лес, дорожный указатель и высокая фигура на дороге – точно воспоминание совсем свежее, вчерашнее. Рома тормозит, Злата восклицает, а Рада… Рада напряглась и просит их не выходить из машины, но старшая сестра как обычно не слушает. Злата открывает дверь и опускает ноги на дорогу – медленно, осторожно, чтобы не спугнуть того, кто в растерянности застыл на асфальте.

И теперь Злата с женихом пропала, растворилась на том же месте, где вышла из машины год назад.

То, что она пыталась спасти, по всей видимости, саму ее настигло.

Раде вручили фонарик. Сквозь плотный лесной полог виднелись разрозненные куски синюшного неба, но здесь, среди частокола стволов и пышной листвы, уже царствовала ночь. Впереди, пригибаясь под низкими ветками, бежала рыжая овчарка, рядом с ней шагал полицейский. Крупная рука в синей латексной перчатке сжимала лоскут фатина с платья невесты. Зажатый дверью обрывок нашли при беглом обыске машины, в глянце кровавых капель.

Климовы старались не отставать, хотя семенили перебежками на задворках. Мать Романа мучила одышка, ее бледное скорбное лицо плыло в темноте чащи, точно вторая луна. Муж, строгий, собранный и нервный, тянул жену за руку.

Василий Степанович косо взглянул на новоиспеченных родственников. Они с Радой шагали чуть в стороне от поисковой группы, стараясь охватить больший периметр. Зинаида Федоровна давно отстала.

– Он мне всегда не нравился, этот Рома, – бормотал отец. – Отмалчивается, скромничает… Такие всегда что-то скрывают.

– Что скрывают? – спросила Рада. Она ускорила шаг, стараясь держаться ближе к крепкому брюнету в форме.

– Натуру маньяка, – заявил отец так громко и злобно, что полицейский внимательно на них поглядел.

Они шли уже больше получаса, не заметив ни единого следа молодоженов, однако поисковая овчарка уверенно двигалась вперед, явно что-то нащупав.

– Может, они просто решили прогуляться по лесу в романтическом порыве? – слабо спросила Рада.

Василий Степанович смерил дочь строгим, осудительным взглядом как когда-то в детстве. От его молчания веяло трагизмом и скорбью, словно Злата не только пропала, а давно была найдена мертвой, оплакана и похоронена. Словно за их спинами по иголкам, валежнику и листьям шагал ее труп.

“Интересно, – подумала Рада против воли, – кого из нас двоих папа предпочел бы видеть мертвой – меня или сестру?”

Разумеется, ни он, ни мать никогда бы не признались, что Злата – их любимица. Но Рада-то знала правду и, пожалуй, была с ними согласна. На фоне жизнерадостной сестры она с детства проигрывала: угрюмый гадкий утенок рядом с прекрасным лебедем.

Зычный лай овчарки возле высокой толстой сосны заставил их с отцом перейти на бег.

– Вот увидишь, если он хоть пальцем тронул Злату, я его убью, – зловеще прошипел Василий Степанович.

Овчарка поднялась на задние лапы и принялась звонко тявкать наверх, в лабиринт ветвей. Двое полицейских с фонариками бросились к ней. Вскоре они склонились над травой, усыпанной сухими шишками. Движения замедлились, меткий взор выискивал зацепки.

– Что там? Что вы нашли? – трясущимися губами спросил Василий Степанович и ухватился за ствол березы.

Рада вдруг поняла, что ее бесстрашный, грозный отец, супергерой беззаботного детства расплачется, стоит стражам порядка многозначительно на него взглянуть. Однако те не подняли голов и не ответили.

Рада обошла сосну. Широкий черствый ствол скрыл от нее отца и хмурых полицейских. Рада присела на корточки, направила луч света вниз. На клочке сухой земли блестело несколько бурых горошин. Они напоминали бусины, из которых сестры плели браслеты в начальной школе, однако, приглядевшись, Рада поняла, что бусины больше похожи на капли – капли крови.

Она медленно выпрямилась, поднимая руку с фонариком выше сантиметр за сантиметром. В круге света сосна будто вышла вперед – на сцену с прожектором, пока прочие деревья остались ждать за кулисами. Ее шершавый ствол, точно обгоревшая кожа, лоснился и кровоточил. Извилистые линии ярко-красной влаги тянулись от паутины ветвей к корням. Дрожь сковала колени и руки Рады. Фонарик едва не выскользнул из пальцев, влажных и холодных.

Полицейские разогнули спины и направили лучи света к чернеющей кроне. Массивная челюсть брюнета отвисла, из бледных губ вырвалось крепкое ругательство. Где-то рядом вскрикнула и упала на колени мать жениха. Ее пронзительный возглас ввел Раду в ступор. Овчарка лаяла и прыгала по ногам, действуя на нервы. Рада затаила дыхание и посмотрела наверх, в россыпь сухих веток и игл, которые подсвечивались холодным искусственным светом.

Сперва она не поняла, что видит – вернее, не хотела понимать. Очевидная догадка казалась настолько ужасной, что мозг судорожно придумывал альтернативы, но не нашел ни одной. На верхушку дерева, точно кусок мяса на шампур, был нанизан Рома. Рада узнала его по коричневому костюму-тройке, который Злата выбирала на сайте вместе с сестрой и матерью. Тонкие ручейки крови, уже почти высохшие, нитями спускались по стволу от сквозной раны в спине. По бокам свисали тошнотворно-серые кишки. Голова Романа с прилизанной прической оттопырилась, на месте глаз осталась кровавая жижа.

Сквозь ужас Рада даже удивилась, каким образом держится тело и почему не ломается на две части, как глиняная фигурка. Очевидно, ветки дерева надежно поддерживали хрупкие останки, коими теперь являлся мертвый жених.

Рада опустилась на колени, схватилась за живот. Ее вырвало праздничным салатом и куском свадебного пирожного. Кто-то тронул ее за плечо. Рада вздрогнула, посмотрела наверх. Испуганное лицо отца, его немые округлившиеся глаза вопрошали: “Если Рома мертв и мертв страшной смертью, где тогда Злата?”

Рада стиснула веки и покачала головой. Не все ли равно, где сестра, внезапно для себя подумала она. Смертный приговор был подписан им год назад и приводится в исполнение.

В четвертом часу ночи в холодный коттедж с черными окнами вернулись только Рада с отцом. Поиски Златы отложили до рассвета, – беспокойная овчарка наворачивала круги по проклятому лесу, пока окончательно не потеряла след и не вернулась к группе, поджав хвост. Зинаиду Федоровну увезли в больницу на скорой с сердечным приступом. Прошло не больше минуты, прежде чем женщина побледнела, закатила глаза и рухнула на землю, услышав новости о судьбе зятя. Василий Степанович подхватил жену в последний миг, хотя сам выглядел не лучше.

Полицейские посоветовали ему оставаться в арендованном доме на случай, если старшая дочь вернется, однако по его мрачному, безрадостному лицу Рада поняла: отец, как и она, с каждой секундой все меньше верит, что подобное случится. В его нервных, прерывистых движениях, растерянных глазах и трясущихся губах читались страшные подозрения: гибель жениха – мучительная, зверская и не поддающаяся осмыслению – равна смерти невесты.

Пока Рада с Василием Степановичем ехали в коттедж, родители Романа отправились в полицейский участок. Когда обезображенное тело их сына спустят вниз, объяснили Климиным оперативники, муж с женой вместо свадебного пиршества отправятся на опознание в морг.

По приезде Рада не знала, куда себя деть. Василий Степанович посоветовал дочери лечь спать, а сам закрылся на кухне, но сперва занес в дом с уличного стола все до одной бутылки с вином, водкой и шампанским. Пока стеклянное горлышко звонко бряцало о стакан, безмолвные комнаты наполнялись отчаянием. Их пестрые праздничные стены давно не ощущали горя и гнетущей тишины и оттого будто съежились и потеряли лоск.

Рада стояла на крыльце и глядела на красивый кирпичный дом с одним лишь светлым глазом-окном. Коттедж казался барским особняком по сравнению с ее миниатюрной студией в городе. Два этажа, пять спален, три ванные комнаты, сауна, гостиная, кухня, столовая – все брошено, затоплено в темноте и заражено чем-то похуже плесени – тяжелой родительской скорбью. Не слышно смеха молодоженов, громких тостов родителей, поцелуев на “горько” или звона бокалов. Вдобавок сахарная россыпь звезд на ясном небе, так поразившая Раду масштабом, с каждой минутой светила все бледнее и неохотнее, будто удалялась от Земли.

Рада постояла еще пару мгновений, глядя на праздничный стол, усыпанный желтыми листьями. Она рассудила, что может пойти в выделенную ей спальню, укутаться в одеяло и попытаться забыть о бренном мире – трюк, который Рада проделывала каждый вечер последние пару лет. Однако стражи порядка наказали ждать сестру. Значило ли это, что им с отцом стоит укрыться пледами на мерзлых лежаках, включить уличные фонари и до самого утра напряженно вглядываться в чернильные проемы между частых стволов? Отец-то явно имел другие планы на эту ночь. Рада, в свою очередь, готова была выполнить сестринский долг и не смыкать глаз до самого рассвета. Однако образ разорванного тела жениха преследовал ее, куда бы Рада ни шла, а догадки о том, кто мог сделать подобное, заставляли пятиться ближе к порогу. Когда она обернулась, напоследок окинув прощальным взглядом лес, ей показалось, что между сосен пронеслось нечто огромное, ростом с дерево. Рада тут же шмыгнула за дверь, повернула ключ в замке, а подумав, опустила и задвижку.

Она прошла по просторному затемненному коридору и ступила на деревянную лестницу, как вдруг ручку входной двери отчаянно задергали. Рада решила, что с новостями вернулись полицейские, и быстро спустилась, однако сквозь мутное дверное оконце на нее смотрело лицо безумца. Пятна грязи, царапины с засохшей кровью и гнездо растрепанных волос сливались с уличным мраком, но широко распахнутые серые глаза почти что светились, точно блуждающие огоньки на кладбище.

В коттедж вернулась Злата.

Рада открыла дверь. Старшая сестра пушечным ядром влетела внутрь и, не сказав ни слова, растворилась во тьме дома. Вместе с ней ворвался шлейф лесных запахов – сосновых иголок и сырой земли. Рада застыла от удивления, но быстро взяла себя в руки и отправилась вглубь дома. Проводником ей служил шорох свадебного платья.

Рада поднялась на второй этаж, заметила приоткрытую дверь с бумажным сердечком, – спальня молодоженов – встала на пороге.

– Не включай свет, они могут увидеть, – прошептала Злата.

Тянущаяся к выключателю рука упала на бедро и сжала вторую, не зная куда себя деть. Рада уставилась на широкую кровать у окна, что вздулась, точно гнойный нарыв: старшая сестра с головой спряталась под одеяло и не двигалась. Сотни кроваво-красных лепестков роз, которые должны были добавить романтики в первую брачную ночь, осыпались на холодный пол.

– Пойду скажу отцу, что ты вернулась… Надо позвонить в полицию. Они думают, ты…

– Да плевать мне, что они думают! Надо выбираться отсюда! – ощетинилась Злата. – Ты не представляешь, чего мне стоило сбежать от этих тварей…

– Что случилось? Ваша машина… Рома… Мне так жаль…

Озлобленное лицо старшей сестры выплыло из-под одеяла. Грязный подол ее оборванного платья свесился с матраса. Она растянула рот в злобной гримасе и проговорила, четко выделяя каждое слово:

– Скажи отцу, пусть заводит машину! Я сваливаю.

– Это он вас нашел – тот, кого мы встретили на дороге? – тихо спросила Рада

Тон и поведение сестры, воскресшей из мертвых, пугали. В дом вернулась не прежняя Злата – веселая, бойкая хохотушка – и даже не горюющая вдова. В дом пришло нечто качественно другое – существо звериной природы, напуганное до состояния лютой злости, готовое пойти по головам, чтобы выжить.

Злата не ответила, лишь продолжала буравить сестру, застывшую на пороге, вражеским взглядом.

– Хорошо, скажу папе. Только мама в больнице, и полиция нас вряд ли отпустит…

Злата уже не слушала. Она снова юркнула под одеяло и замерла, не издавая ни звука. Рада закрыла за собой дверь, чтобы сестра чувствовала себя в безопасности, и вернулась к лестнице. Очевидно, Злата заразила ее паранойей, ибо широкие панорамные окна вдруг вызвали у Рады приступ паники. Затылком она чувствовала чужой пристальный взгляд, хоть и была одна на ступенях.

Из-за кухонной двери слышались пьяные всхлипы, услышав которые даже побитые уличные псы поджали бы уши. Рада взялась за ручку и дважды постучала. Новость о том, что Злата вернулась, обрадует отца, подумала она, но добавит лишний повод промочить горло – уже по радостному поводу. Василий Степанович был в завязке четвертый год, и сегодняшний день, очевидно, положил конец его героической трезвости.

Отец шумно вытер слезы и сопли со щек, влажно откашлялся.

– Что там? Входи.

Рада замешкалась на секунду, раздумывая, в каких красках описать отцу ситуацию. Злата вернулась – и это прекрасно, но вернулась, явно будучи не в себе. Настаивать на немедленном возвращении домой, когда родные трясутся в панике, новоиспеченного мужа нашли зверски убитым, а в голове возникало так много вопросов, было, по меньшей мере, глупо, а по большей – жестоко. Когда Рада наконец толкнула ручку, на втором этаже разлетелось стекло, а через секунду истошно завопила Злата.

Несмотря на опьянение, Василий Степанович тут же распахнул дверь, больно толкнул Раду в плечо и бросился наверх, перепрыгивая через две ступени. Рада побежала следом за отцом, а, войдя в спальню, застыла. Василий Степанович успел включить свет. Древние инстинкты, переданные пращурами, приказали Раде замереть, притвориться мертвой, ибо то, чему она стала свидетелем, казалось ужасным настолько, что сознание не доверяло самому себе.

Большая часть оконного стекла разлетелась на осколки. Пластиковая рама ощерилась, точно акула, рваными зубьями обломков. Часть из них оказалась измазана кровью Златы. Ее изящные в кольцах пальцы крепкой хваткой цеплялись за зазубренные края рамы, что рассекали тонкую кожу, разрезали сосуды. Чьи-то костлявые, но сильные и нечеловечески длинные руки сжимали Злату поперек живота, изо всех сил тянули в глубокую ночь. Ее мокрые, полные слез и ужаса глаза молили о помощи, окровавленные губы вопили. У Златы не хватало двух передних зубов, а на месте носа краснела бесформенная мешанина из хрящей и разорванной кожи.

“Как они нас нашли? – спрашивала себя Рада. – Как запомнили?”

Василий Степанович бросился к Злате, схватил ее за лучевую кость в попытке затянуть в комнату.

– Помогай, Рада!! Давай!!!

Не успел отец договорить, а Рада прийти на подмогу, как недюжинная сила дернула Злату к себе и уволокла в беспробудную темноту, точно ребенок – капризного котенка. Ее надрывный протяжный вой постепенно затихал, терялся за высокими соснами. Будто выпь на болоте, она взывала о помощи, зная, что та уже не придет.

Хотелось закрыть уши, но Рада заставила себя слушать предсмертную агонию сестры. Последний знак уважения, пусть для Златы это ничего не значило.

Василий Степанович, разумеется, погнался следом, хотя количество выпитого дало о себе знать. На ступенях лестницы он запнулся и кубарем скатился вниз, а когда поднялся и выбежал во двор, то выплеснул содержимое желудка на газон. Рада не видела отца, но слышала надрывные харкающие звуки, доносившиеся из зияющей пасти разбитого окна. Затем отец заплакал – так печально и жалко, что сердце дочери переполнилось отчаянием.

Она рухнула на колени и скрючилась на полу, обнимая себя за плечи. Вопль сестры эхом звучал в перепонках, вызывая болезненные картинки из прошлого. Рада знала наверняка, кто утащил ее сестру, кто расправился над Ромой и кто, возможно, ждет момента, чтобы прийти по ее душу, и вспоминала, вспоминала…

То был последний день совместного отпуска в Карелии. В начале отдыха сестры верили, что за две недели станут ближе друг к другу, поделятся сокровенными тайнами, заполнят брешь, что образовалась со дня переезда каждой из отчего дома. Ничего подобного, однако, не случилось. Уже на третий день отпуска Злата заскучала, отправилась в сплав с группой туристов, а вернулась под руку с парнем – Романом. Вдвоем они отыскивали глухие экотропы, сплавлялись на рафте, устраивали свидания при Луне, пока Рада безучастно бродила в одиночестве по каменистому пляжу, наведывалась в поселок за провизией и жила затворником в крохотном треугольном домике в лесу. Она не роптала, не выговаривала сестре, однако дыра отчаяния в груди разрасталась. Ревность и зависть к чужому счастью обжигали нутро, точно красный перец, лишали сил.

Рада звонила матери, надеясь на поддержку, но та советовала следовать примеру сестры и искать пару среди приезжих. “В двадцать восемь не стоит воротить носом, – настойчиво поучала мать. – Златка-то метит в невесты, а ты когда встретишь суженого? За работу замуж не выйдешь, детей не родишь”.

Вечерело. На небе алел один из тех редких августовских закатов, когда хотелось ехать, высунув голову, словно собака, и напитывать душу прощальными красками лета. В окно залетал ветерок, игриво лохматил волосы. Рада сидела на заднем сидении Роминой машины, заткнув уши наушниками. Сестра без умолку о чем-то вещала, и влюбленный парень не мог отвести от нее глаз, выдавая редкие реплики. “Смотри на дорогу!” – хотела крикнуть Рада, но стискивала зубы и молчала. Сегодня она чувствовала себя почти счастливой и не хотела пробуждать раздражительность в себе и людях. В конце концов, Роман вез их домой, в любимый город на Неве. Больше никаких тайных ужимок “голубков”, их бесконечных поцелуев, бескрайнего леса и холодного прибрежного ветра. Только домашний уют, любимые хобби и надежная работа, которая, пусть и не даст любви, но не променяет на кого-то получше.

Небо стремительно темнело. Роман включил ближний свет фар, освещая узкую дорогу. От малинового заката осталась тонкая полоска багрянца на горизонте. Они выехали поздно, каких-то сорок минут назад, и Рада винила себя, что не поторопила сестру со сборами.

Роман пошутил, очевидно, удачно. Злата рассмеялась, и щеки парня раскраснелись – на зависть закату. Он уставился на Злату, мечтательно улыбнулся, как улыбаются, подумала Рада, только в начале отношений. Затем сестра взвизгнула, и Рада отметила про себя, что шутка вряд ли вышла настолько смешной, однако, когда Злата завопила: “Сто-ой!”, Роман и Рада перевели взгляд на дорогу.

– Там человек, блин! – воскликнула сестра. – Ты что, не видишь?

Роман захлопал ресницами и съехал на обочину. Злата смерила парня недовольным взором (к которому Рада мысленно посоветовала ему привыкать), открыла дверь и вышла.

– Может не будем? – слабо предложила Рада вдогонку.

Смущенный Роман нажал на кнопку аварийной сигнализации и вылетел следом.

Рада в отличие от него выходить не спешила. Фраза “человек на дороге” априори не вызывала в ней радостного предчувствия. Напротив, она представила кишки, размазанные по дороге, лужу крови, переломанные кости или, в лучшем случае, пьяную проститутку, выброшенную на трассу. На миг в ней шевельнулось сочувствие – кого бы ни занесло на дорогу, ему, возможно, требовалась помощь, но, наклонившись ближе к лобовому стеклу и вглядевшись в сумрак, в груди пробудилось нечто иное – холодное и вязкое, чему трудно было подобрать название.

Рада медленно вышла, осторожно ступила на траву. Уходить далеко от машины и захлопывать дверцу отчего-то не хотелось. Ее брови задумчиво, мрачно хмурились, лоб разделила ровная морщина.

На трассе, спиной к ним, возвышалась фигура – выше самого высокого мужчины, которого Рада когда-либо видела, на целую голову. Его непропорциональное, нескладное тело сплошь покрывали жесткие черные волосы, которые были единственной “одеждой” незнакомца. На щуплых ягодицах волос росло особенно много, и издалека их можно было принять за шерстяные шорты. Взъерошенная шевелюра незнакомца цвета прелой листвы царапала голые плечи; к шее, точно змея, тянулся шишковатый позвоночник. Человек стоял, широко расставив ноги и рассеянно глядя по сторонам, будто не вполне понимал, где находится.

– С вами все хорошо? – вежливо спросила Злата, приближаясь мелкими шажками. – Мы вас не напугали?

Незнакомец медленно повернулся на голос, расплылся в глуповатой улыбке. В ярком свете фар Рада разглядела узкую грудную клетку, стянутую ребрами, и половой орган, похожий на гигантского червя, который тянулся из колючего клубка лобковых волос до самых коленей. Однако Раду напугала далеко не эта часть тела. Страшнее всего было смотреть на лицо незнакомца. Оно одновременно напоминало как ребенка, так и подростка – с его пухлыми щеками, крупными красными прыщами, раззявленным ртом и наивными карими глазами. Назвать человека мужчиной не повернулся бы язык.

– Вы потерялись? Нужна помощь? – вопрошала Злата.

Роман стоял чуть позади и кисло улыбался. Если бы не сестра, подумала Рада, он промчался бы мимо оборванца без зазрения совести.

Незнакомец продолжал глядеть на троицу добродушно и отстраненно, как если бы они были не более, чем пылинками в воздухе. Он явно не понимал, что происходит вокруг, и был не в себе, но его придурковатое лицо, простодушный взгляд и тонкие кулачки не таили угрозу.

– Вызвать скорую? – спросил Роман.

Злата покачала головой.

– Прождем их часа два, если не больше. Бедняга озябнет. Нет, сами его отвезем. Помоги усадить на заднее.

Она бойко схватила незнакомца за руку и повела к машине. Макушка Златы едва доставала ему до мохнатых сосков.

– Мы отвезем вас в больницу, хорошо? О вас позаботятся. Садитесь, пожалуйста.

Незнакомец не отвечал и по-прежнему апатично глядел на людей, что желали ему помочь, однако с готовностью следовал за Златой и даже забрался на заднее сидение, куда Роман успел суетливо бросить плед. В машине незнакомцу оказалось тесно, пришлось склонить голову на грудь.

– Садись, – скомандовала сестре Злата и вернулась в машину.

Романа звать не пришлось. Едва он пристегнул незнакомца ремнем безопасности, как тут же юркнул на водительское кресло и положил ладони на руль.

Рада, однако, не торопилась садиться. Близость неизвестного мужчины – которого и мужчиной-то трудно было назвать, – влажный, землистый запах его голого долговязого тела вызывали отвращение, несмотря на жалость и желание помочь. Злата метнула в сестру, как стрелу, хмурый взгляд, и та послушно забралась в салон. Рада прижалась вплотную к холодному окну и оглядела незнакомца. К удивлению, тот, посмотрев на нее, оживился: широкий рот расплылся в неумелой улыбке, кривые желтые зубы выпятились, на подбородок потекла нитка вязкой слюны. Рада сморщилась от брезгливости, но тут же округлила глаза: член незнакомца, упругий и крепкий, как полицейская дубинка, приник к его животу, точно подпорка, мошонка набухла и расширила ягодицы.

Рада вскрикнула и, матерясь, вылетела из машины. Злата тут же высунулась из окна, раздраженно огрызнулась:

– В чем проблема?

Однако Рада больше не смотрела ни на машину, где ждал возбужденный уродец, ни на сестру, с ее пассивной агрессией и нездоровым милосердием. Нет, она вглядывалась в бескрайний ряд деревьев, что тянулся на десятки и сотни метров вперед. Поодаль от Роминой машины одна за другой качались сосны, словно там орудовал точечный ураган. Рада вдруг поняла, что стволы размером с римскую колонну раздвигались намеренно. В просветах между деревьями мелькали бурые пакли, похожие на метровые волосы, и отвисшие морщинистые груди длиной с человеческую руку. Раде показалось (она выбрала именно это слово), что к ним со скоростью пожара приближалась женщина, чья макушка заканчивалась там же, где верхушка ближайшей сосны.

Рада нагнулась и, глядя прямиком на Романа, закричала:

– Выбрасывай его на дорогу! Быстрее!

Роман растерялся, с молчаливым вопросом повернулся к Злате, изумленной не меньше его. Рада не стала дожидаться подмогу. Ведомая неизвестным порывом, она ринулась к задней дверце, за которой сидел незнакомец, дернула с такой силой, что едва не вырвала ручку, и потянула человека на трассу. Тот не сопротивлялся, а напротив, шире улыбнулся и провел длинным красным языком по слюнявым губам.

Из леса донесся болезненный крик – лишенный слов, но полный смысла.

Оставив незнакомца на трассе, Рада прыгнула в машину.

– Гони, блин! Быстрее!

Повторять дважды не пришлось. Роман повернул ключ в замке зажигания, выжал сцепление, нажал на педаль газа и без сожалений рванул вперед. Злата потеряла дар речи на мгновение – не могла поверить, что ее прямого приказа ослушались, – затем возмущенно запричитала.

Рада приникла щекой к стеклу и смотрела на долговязые стволы, оставшиеся позади, пока не затекла шея и спазм мышц не вызвал головную боль. Она видела, как в вечернем сумраке из леса вышла высоченная женщина и направилась к человеку на дороге, будучи в полтора раза выше него. С ее круглой головы на плечи длинным плащом свисали темные волосы; остальное тело, с обвисшими грудями и комковатым животом, бледнело наготой. Женщина схватила незнакомца за предплечье и подтолкнула в сторону чащи. И все то время, что Рада следила за странными людьми в окно, костлявая женщина следила за ней. Ее черные глаза не выпускали из поля зрения машину, несущуюся прочь, пока та не скрылась за поворотом – запоминая.

И вот, год с лишним спустя, Романа убили, Злату похитили, а Рада сжималась от страха в закутке огромного дома, что затерялся в бескрайнем карельском лесу.

Светало. По комнате бродили длинные серые тени. Рада глядела в одну точку, не издавая ни звука. Василий Степанович, едва затихли крики Златы, умчался в ночь. Оставшись одна, Рада боялась включить свет в комнате, справить нужду, попить воды и тем самым выдать себя. Из разбитого в соседней комнате окна в коттедж залетали шорохи и шаги со двора, которые, быть может, только мерещились.

“Меня, бл…, так легко не возьмешь”, – думала Рада и крепко сжимала взятый на кухне тесак.

Она сидела в углу спальни, выбранной ею будто не прошлым утром, а вечность назад. Широкая кровать с высокой спинкой стояла нетронутой, флисовый плед на ней съежился, комковатые подушки сдулись и осели. Сквозь просторное окно, закрытое шторами, просачивался, точно навязчивый призрак, бледный рассвет.

Поясница и колени ныли без движения. Бездействовать дальше Рада не могла. Она опустила нож на пол, встала, потянулась. Зеркало напротив отразило невысокую, чуть сгорбленную от долгого сидения девушку с копной разметавшихся по плечам кудрей. Ее стройную фигуру по-прежнему облегало синее платье с оборками, выбранное мамой в прошлые выходные.

Кто-то стряхнул обувь на крыльце, нерешительно потоптался. Затем во входную дверь постучали.

– Есть кто?

Звякнули ключи.

Рада выбралась из спальни, прошмыгнула через коридор, вместительную столовую и метнулась в прихожую. Сквозь дверное оконце на нее глядело, поджав губы, настороженное мужское лицо. Рада отперла замок. Кожу облепил холодный утренний воздух.

– Доброе утро, – поздоровался гость и внимательно оглядел потрепанную Раду с ног до головы. – Извиняюсь, что так рано. У вас окно сломано.

В удушающем запахе сигарет, что тянулся от пышных черных усов, Рада попыталась вспомнить имя мужчины. Он был хозяином коттеджа, который арендовала сестра. Рада видела его по приезде и слышала их с отцом вежливый разговор у ворот. Григорий, вспомнила она, вот его имя.

Помимо усов в глаза бросались блестящая лысина, низкий рост и крепкие мужицкие руки. Насколько Рада поняла, Григорий жил на соседнем участке – небольшом клочке земли – в рыжем кирпичном доме высотой в один этаж. Должно быть, жил он один, раз при встрече к ним не вышли ни жена, ни дети, ни внуки. С тяжелым, понурым взглядом и густыми насупленными бровями счесть его семьянином было и вправду трудно. За забором лишь взъерошенная пятнистая дворняжка с громким лаем ходила взад-вперед, не сводя преданных глаз с хозяина.

Григорий неловко почесал заросшую щетиной загорелую шею, ожидая пояснений, но Рада молчала.

– Случилось что? – продолжал он. – Заметил, вы вчера особо не праздновали. И народу, вроде как, не было. Дело, конечно, ваше, но окно…

– Мы возместим, – быстро сказала Рада. – Наверное…

Уверенность в том, что родители, где бы они сейчас ни были, обеспокоятся сломанным имуществом, казалась ничтожно малой. Говорить об этом хозяину дома напрямик Рада побоялась. Разбитое стекло смотрелось нелепо по сравнению с разбитыми сердцами родных. Вместе с тем, в данную минуту Григорий, пусть малость враждебный и чужой, был единственным живым человеком поблизости. Единственным, кто мог хоть как-то помочь.

Рада решила, что стоит узнать у мужчины, где находится ближайшая станция электрички, а затем попросить отвезти туда. При мысли, что уже к вечеру она выберется из лесных дебрей и окажется в безопасности бетонных стен мегаполиса, на душе полегчало. Однако затем Рада вспомнила про мать, от которой почти сутки не слышала вестей. Про обезумевшего от чувства вины отца. Про сестру, чья судьба по-прежнему мучила неизвестностью. Нет, Рада не могла их бросить, но, возможно, могла попытаться спасти.

– К нам кто-то вломился, – осторожно начала она.

– На второй этаж? – спросил Григорий – ровно и без удивления.

Рада кивнула. Мужчина бросил взгляд на дом за спиной, будто сомневаясь, стоило ли покидать его утром. Собака поднялась на задние лапы и, скуля, уткнулась носом в забор.

– Быть такого не может. У нас поселок маленький, тихий. Кому это нужно…

Рада заметила, как воровато и всего на секунду Григорий покосился на чащу. Его голова вжалась в шею, взгляд утонул в траве.

– Моя сестра пропала, – в отчаянии проговорилась Рада. – Может, вы знаете, кто ее забрал? Вы же здесь живете. – Она немного помолчала. – Я видела вчера человека в два раза выше вас. Он вышел из леса и выкрал мою сестру в день ее свадьбы. А жениха убил.

Григорий поежился, хоть и стоял на пороге в тяжелой кожаной куртке.

– Вы не из прессы? – спросил он вдруг.

Рада ответила изумленным взором.

– Тем лучше. Ну, пойдемте.

Мужчина развернулся и направился по протоптанной дорожке к кирпичному дому.

– Мне идти… за вами? – нерешительно спросила Рада и взглянула на широкий открытый двор, окаймленный подозрительно притихшими деревьями. – Может, поговорим здесь?

– Лучше показать, чем рассказать, – коротко бросил Григорий. – Кстати, лучше б вам переодеться. Сверкаете, как мишень в тире.

Домик Григория оказался вполне уютным, хоть и небольшим: панели из светлого дерева, чистые полы, потертые книги и забавные безделушки на полках. Охотничье ружье на стене. В прихожей их никто не встретил, с кухни не тянуло горячим завтраком. Дом одиноко поскрипывал и свистел, как легкие курильщика.

Григорий провел Раду в маленькую кладовую без окон, включил тусклый свет лампочки. В комнате от пола до потолка тянулись пыльные коробки. Тут и там хаотично лежали доски, ножки стола, стопки старых журналов и книг, сломанная стеклянная люстра и прочие вещи, отслужившие свой век. Григорий протиснулся вдоль небоскребов ненужного скарба в угол, где приютился допотопный брюхатый телевизор. Рада подумала, что для доставки таких громадин, должно быть, приходилось вызывать великанов из сказок. Тут же вспомнился жуткий переросток, что ночью забрал сестру, и созданная воображением картинка перестала казаться столь фантастической.

Григорий достал из тумбы со сломанной ручкой видеомагнитофон, поставил на телевизор, подсоединил длинные провода. Экран зарябил серыми хлопьями цифровой пурги. Григорий пошарил в нескольких коробках и на дне одной из них нашел нужную видеокассету. Белая этикетка на ней была помечена маркером – длинный человечек с крошечной головой.

– Сам я никогда их не видел. Не довелось, слава богу, – объяснял Григорий, пока вставлял кассету в разъем. – Но дед мой был повернут. Как вышел на пенсию – сорок лет проработал профессором, – весь день шатался по лесу. “Контакт налаживал”, так он говорил.

На экране зарябило умное лицо старика, усатого и лысого, как внук.

– Отец хотел его в дом престарелых сдать, но мать запретила.

Григорий прибавил громкость, и картинка на телевизоре обрела голос.

– … просто задавай по списку, – попросил профессор.

– Я тогда был подростком, – пояснил Григорий, пока второй голос за кадром откашливался. – Дед купил камеру, составил речь, написал вопросы. Попросил меня помочь ему с видео – в тайне от родителей, разумеется. Хотел отправить запись на телевидение, думал, прославится.

– Варфоломей Игнатьевич, – послышался вопрос юноши, чей тонкий голос еще не успел “сломаться”, – вы заявляете, что засвидетельствовали в лесах Карелии людей, прежде неизвестных науке?

– Науке они точно не известны, – уверенно заявил профессор, – но давно упомянуты и утверждены в карело-финской мифологии. Еще в шестнадцатых-семнадцатых веках местные давали им названия: пиру, хийси, лемпо. Кто-то нарекал их богами и хранителями леса, другие считали их демонами, мстительными великанами.

– Как бы назвали их вы?

– Нечто схожее с великанами из сказок у них и вправду есть. Они выше человека раза в два, а то и в три, не освоили речь, у них примитивное мышление, хоть и далеко не глупое. О, порой они очень хитры. Но все же я бы назвал этих существ людьми.

– Объясните почему?

– Охотно. Я считаю пи́ру – для удобства назовем их так – очень смышлеными и способными. Я изучаю их больше двух лет и нашел немало общего между ними и человеком. Как и первобытные люди, пиру строят примитивные жилища из палок и шкур, ведут кочевой образ жизни – в пределах леса, разумеется. Передвигаются ночью, живут небольшими группами. По правде сказать, я наткнулся всего лишь на одну группу и рискну предположить, что в нашем лесу нет других, а может, и не существует вовсе. Речи пиру не обучены, но обмениваются жестами и мычанием, имеющим определенное значение.

– Чем питаются пиру?

– В основном ягодами, кореньями, животным мясом. Правда, разводить огонь эти люди не научились, поэтому едят мясо сырым. Не научились они и шить. На время сна они укрываются шкурами, но в остальное время ходят нагими. Очевидно, у пиру особое строение кожи, которое позволяет телу не мерзнуть даже в минусовую температуру. А может, они просто закаленные, – добавил профессор со смешком.

Рада не смеялась. Под кожей будто бегали пауки.

– Как вам удалось завязать контакт с пиру и признали ли они в вас своего? – продолжал Григорий-подросток.

– О, уверен, что признали. Я приносил им свинину с сарая, украшения, безделушки, даже шубу покойной жены. Шуба понравилась особенно. Я показал женщине из племени, как засовывать руки в рукава, как застегивать пуговицы. Думаю, их интеллектуальное развитие пошло бы семимильными шагами, живи они среди нас.

– По вашему мнению, пиру не представляют для людей угрозу?

Варфоломей Игнатьевич задумался, направив взгляд в потолок. Рада задержала дыхание. Ответ на этот вопрос она знала.

– Думаю, что нет, – наконец ответил профессор, – если правильно себя вести, соблюдать их правила.

– Какие правила нужно соблюдать при общении с пиру?

Профессор принялся загибать пальцы:

– Не приходить на встречу с пустыми руками, не подходить близко, пока сами не подойдут, и самое главное – не прикасаться к молодняку.

– Не могли бы вы пояснить последний пункт?

– В племени пиру есть дети, – вздохнул профессор. – Я насчитал всего двух, мальчик и девочка. Пару недель назад я принес им игрушки: машинку, куклу, солдатиков. Собирался лично передать мальчику, который, кстати сказать, был ростом с меня. Взрослые сородичи завопили, а от матери я едва унес ноги, – старик изобразил руками беготню и рассмеялся. – Что поделать, в следующий раз придется принести больше подарков. Эти пиру скоро разорят бедного пенсионера.

Запись закончилась, экран вновь затянула серая пелена. Григорий выдернул шнур из розетки, и телевизор погас.

Вдвоем они вышли на кухню. Рада села за стол, покосилась на чайник со свистком в надежде на горячий чай. Григорий, однако, первым делом широко распахнул окно, зажег сигарету и крепко затянулся. От холода, что ворвался в комнату вместе со свежестью, Рада задрожала.

– Я долго не верил деду, – задумчиво сказал мужчина, глядя на верхушки сосен. – Отец говорил, он выдумывает, сходит с ума. Да только раз в год в лесу пропадали женщины. Некоторых из них находили живыми, чаще – мертвыми. Каждая была жестоко изнасилована. Те, кто выжили, говорили что-то про высоких людей. Одна молчит по сей день – в районной психбольнице. У трех женщин, насколько я знаю, родились дети – по слухам, гораздо крупнее обычных младенцев. Всех их позже выкрали из роддома. Кто и для каких целей – не знаю, но могу предположить.

Рада вопросительно подняла бровь.

– Похоже, у великанш проблемы с деторождением.

Григорий затушил сигарету о грязную банку и захлопнул окно.

– Если это утешит, твоя сестра может быть жива, – заключил он, – коли переживет брачную ночь.

Григорий прислонился к стене и засунул руки в карманы, как бы спроваживая гостью. Очевидно, разговоры о людях-переростках нервировали и тревожили его не меньше, чем Раду.

Рада поняла намек. Она прошла в прихожую, сунула ноги в отцовские ботинки, что натянула впопыхах перед выходом, и уже возле входной двери вспомнила вопрос, который вертелся на языке.

– Ваш дедушка еще виделся с пиру?

– Всего раз, – ответил Григорий. – После этой встречи от него осталась только ступня. Похоже, жрут пиру не только животное мясо.

Рада в ужасе разинула рот. Григорий пожал плечами и снова потянулся к пачке сигарет.

– До разговора с вами я свято верил, что деда убил медведь. Оказывается, может быть кое-что пострашнее зверей, – он горько усмехнулся. – Одного не понимаю: чем вы им насолили?

Рада рассеянно пожала плечами и быстрым шагом направилась к коттеджу. По пути она гадала, какую судьбу желает сестре: быть убитой из мести или изнасилованной. Пока выигрывало насилие, ведь тогда Злата могла остаться живой. Однако, когда Рада вдруг представила себя на месте сестры, она надеялась, что уйдет на тот свет как можно скорее.

День выдался пасмурный, поднялся ветер и принялся издевательски свистеть в окна. Пепельное небо с низкими тучами похоронило солнце и всеми силами приближало ночь. Рада сидела в столовой, глядя на беспокойную крону деревьев. Она доедала вторую тарелку салата и знала, что после примется за пирожные. Нервное состояние который час заставляло ее барабанить ногой по полу, покусывать щеку и время от времени заглядывать в холодильник. Григорий выходил несколько раз во двор, оставлял собаке еду и снова возвращался. На коттедж он не оглядывался.

Рада несколько раз звонила отцу, но тот не отвечал. В шестом часу вечера, когда за окном стемнело, а вокруг дома эхом раздавались шорохи, раздался звонок.

– Доченька, родная моя, как ты? – послышался в динамике слабый голос матери. – А меня перевели из реанимации в палату.

– Рада тебя слышать, мам. Все в порядке. Не знаешь, где папа?

– Здесь, со мной.

– Передай, пожалуйста, ему телефон.

– Хорошо-хорошо, сейчас. Ой, он, наверно, тебе не сказал? – воскликнула Зинаида Федоровна.

– Что не сказал? – спросила Рада. По внутренностям разлился холод тревоги.

– Златочку, звездочку нашу, нашли. Жива-здорова, только напугана, – счастливо выпалила Зинаида Федоровна. -В терапию положат, как обследуют. Папа сказал.

В который раз за день Рада раскрыла от удивления рот. Воистину пути Господни неисповедимы, подумала она. Хорошая новость, когда ее не ждешь, лишает дара речи так же, как плохая. Возможно, Рада ошибалась и лесные люди оказались не такими кровожадными. Возможно, они способны на сочувствие, а может, их даже не существует. Быть может, все, что случилось со Златой и Ромой, было частью жестокого свадебного розыгрыша с ходулями и кетчупом. У Златы всегда было ужасное чувство юмора.

Рада улыбнулась новостям. Необходимость скрываться во тьме пропала. Она повернулась и зажгла настенное бра в форме молочного шара.

– Передаю трубку папе, – заворковала мать. Ее оживленный голос отдалился. – Скажи дочуле, чтоб не скучала.

– Ладно, скажу. Привет, дочь, – устало ответил Василий Степанович. – А, что говоришь? Поговорить наедине? Сейчас выйду.

В динамике скрипнула дверь, послышались отдаленные женские голоса и топот ног в коридоре. Рада напряженно ловила звуки. Ее удивило, как ладно отец разыграл диалог, и встревожило. Дыхание в телефоне зазвучало громче, тяжелее. Отец тихо заплакал – так, как плачут дети в тайне от взрослых.

– Пап, ты чего?.. – голос Рады дрогнул. За широким окном по двору пролетел тощий силуэт. Или то был ветер?

– Злату нашли, – прошептал Василий Степанович, задыхаясь в слезах. – На дереве… – он заскулил и прикусил губу.

– Но мама сказала…

– Я ее обманул. У мамы обширный инфаркт, ей нельзя волноваться. Как поправится, скажу правду, – он помолчал немного. – Но как о таком сказать?..

Всхлипы отца сменились равнодушными гудками, и Рада снова осталась один на один с ужасом, рвущимся из глотки.

Рома мертв.

Злата мертва.

У мамы инфаркт.

Отец, сильный и крепкий, как кремень, сломался.

Рада, правда, жива и невредима, так что все не так плохо, но она снова осталась одна – один на один с пустым домом, черными тенями и бескрайним лесом, скрывающим мрачные тайны.

Словно в утешение к безрадостным мыслям в окне всплыло лицо – продолговатое, скуластое – в два раза длиннее обычного. Под густыми бровями горели черные глаза, растянутый рот обнажал желтые, в пятнах кариеса, зубы размером с волчий клык. С макушки беспорядочными патлами до колен свисали темные волосы. Они слегка прикрывали голое, непомерно высокое тело, что согнулось в три погибели, заглядывая на первый этаж. Тонкие, когтистые пальцы, грудная клетка и дряблый живот были вымазаны засохшими пятнами крови. Существо – женская особь, если судить по растянутой груди, похожей на бабушкин шарф – улыбалось, и улыбка эта не сулила ничего приятного.

Вытянутое лицо прижалось к окну, бледной луной повисло во мраке. Рада могла разглядеть каждую морщинку, каждое пятно на грязной коже. Она узнала гостью. Почудился даже смрадный запах немытого тела, который никак не мог проникнуть сквозь закрытую раму. Хищные пальцы великанши легли на стекло, подушечки прилипли, словно присоски. Существо осматривало Раду с плотоядной улыбкой хищницы. В уголке сухих губ копилась слюна.

Рада открыла рот, чтобы закричать, но издала лишь хрип. Да и кто придет на помощь в пустом доме? Григорий, едва услышав зов, выглянет в окно и махнет рукой. В лучшем случае – мысленно пожелает удачи и проверит замки. Нет, каждый сам за себя, и сейчас Рада понимала это четко как никогда. Она схватила вилку со стола и вытянула вперед в надежде, что существо примет жест за угрозу.

Однако великанша исчезла.

Слабый свет бра высветил пустой газон, а на нем – нечто черное, мешковатое, в комках грязи и сухих листьях. Рада подумала сперва, что существо притащило ей иссохшую тушку медведя, но затем заметила рукава, торчащие в стороны. Шуба. Женщина-переросток принесла ей шубу и положила перед домом. Зачем? Утешение за убитую сестру, в чьей крови убийца испачкала руки? Но разве желание утешить присуще убийцам?

Рада выключила свет и надолго задумалась. Пусть существо не убило ее, но знало, где она находится, и явно чего-то хотело. Быть может, помучить перед смертью, мелькая жуткой вытянутой мордой.

– Не дождетесь, – процедила Рада.

Она прождала полчаса, ходя на цыпочках по комнатам и ведя слежку за двором. Пес Григория заходился от лая, его цепь громко звенела. Сквозь разбитое окно спальни по полу разливался ветер, и Рада никак не могла согреться. Холод заполнял дом, размывая границу между жилищем и улицей.

Рада укуталась в шарф, натянула шапку на макушку, надела куртку. Последним штрихом стала дорожная сумка, что оттянула плечо. Когда Рада вышла на крыльцо, из-за рваного облака выплыла Луна и осветила пустынный двор. Слева, со стороны ближайших стволов, послышались шорохи. Рада не стала оборачиваться и ускорила шаг, боясь, однако, перейти на бег. Кто знает – быть может, эти существа реагируют на движение, как дикие псы.

На стене автоматически вспыхнул холодный глаз светильника, когда Рада поднималась по ступеням. После короткого стука Григорий открыл. Он глядел хмуро, но как будто не удивился визиту.

– Помогите мне, – с порога выдала Рада.

Мужчина медленно склонил голову набок, заглядывая ей за спину. Вздохнул.

Сбоку слабо тявкнул пес, заметив что-то в темноте. Он убежал в будку и тонко, жалобно заскулил. С сухого куста малины вспорхнула птица, и Рада наконец обернулась.

В двадцати метрах от них, на противоположном конце двора, высилась фигура. По росту и худощавости она могла сойти за дерево, среди которых стояла, если бы не блестящие глаза размером с яблоко и мантия волос, трепещущая на ветру.

– Пришли-таки? – Григорий покачал головой. – И чем вы им не понравились?

Они ехали в тишине уже сорок минут. Чернота салона скрывала напряженные лица и поджатые губы. Рада полулежала на заднем сидении, вжавшись в кресло. Темнота ночи и тонированные стекла скрывали ее от посторонних глаз и слегка ослабляли тревогу.

Рада следила за плотной стеной деревьев, что проносилась мимо вперемежку с фонарями. К счастью, их никто не преследовал и густой лес стоял неподвижно и тихо. Глядя в спину Григорию, Рада вспомнила, как долго пришлось умолять мужчину отвезти ее домой. В конце концов, она пообещала заплатить ему сорок пять тысяч: за услуги таксиста и за сломанное окно. Для ее кошелька сумма была внушительной, но лучше голодать в четырех стенах студии на Лиговском проспекте, чем провести следующие двадцать четыре часа на прозекторском столе.

Она не успела попрощаться с матерью, не сказала ничего отцу. Родителям не грозило то, что настигло дочерей, а значит, они бы ее не поняли.

Окруженная темнотой и спокойствием ночи, Рада прокручивала в голове прошлогоднюю встречу на дороге и без конца пыталась понять, где они с сестрой ошиблись, в какой момент подписали смертный приговор, какие правила нарушили. Она решила, что великанша, которая забрала парня-переростка год назад и вновь пришла этим вечером, была его матерью. Интервью профессора натолкнуло на вывод. И Злата, и Роман, да и она сама касались переростка. Должно быть, мать решила, что попутчики хотели забрать ее сына, а этот недоумок не смог или не стал объяснять, что брел куда глаза глядят, ведомый исключительной тупостью. Или половым инстинктом? Последняя догадка сразу показалась верной. Рада вспомнила налитый кровью орган с набухшими венами, слюнявую улыбку… Лучше бы Григорий не рассказывал ей о лишенных чести женщинах. Лишь за это можно было с чистой совестью поджигать чертов лес вместе с дьявольским отродьем.

– Может, подружиться хотела? – подал голос Григорий. Похоже, он, как и Рада, всю дорогу раздумывал. – Раз шубу подарила. Наверняка моей бабки…

– Эта тварь насадила сестру и ее жениха на ствол дерева, как шашлык. Своими руками вырвала из комнаты. Хотите сказать, этой суке вдруг стала нужна подруга для чаепития?

Григорий пожал плечами и замолчал. Рада закрыла глаза. Думать больше не хотелось, только мечтать о спокойствии. Она представляла, как едет в шумном вагоне метро, гуляет по оживленному Невскому, пьет ромашковый чай на крошечном балконе – в общем, находится там, где нет места гигантам из дремучих лесов.

А еще Рада скучала по сестре, оплакивала ее той частью души, что не дрожала от страха. Злата заслуживала быть любимой, счастливой, дожить до глубоких седин и отпраздновать золотую свадьбу в кругу детей и внуков. И если бы не ее безрассудное милосердие, так и случилось бы. Но Злата мертва, а Раде, несмотря на тревожность и горе, придется обхитрить судьбу. Ничего, подумала она, родители еще погуляют на свадьбе дочери. Белая полоса обязательно вернется, замаячит за ближайшим поворотом…

– А это что такое? – воскликнул Григорий.

Рада резко открыла глаза и всмотрелась вдаль. Впереди, ровно на середине однополосной дороги, выросла фигура. В сумраке ночи ее можно было принять за потухший фонарь, если бы не отсвет фар в черных зрачках.

– Объезжайте! – закричала Рада.

– Узко, не объехать…

– Тогда давите!

Из гущи леса на дорогу стали выходить и другие исполины – дюжина мужчин и всего пара женщин. Они неторопливо, но уверенно двигались к фигуре в центре, вставали стеной за рослой спиной. Издалека могло показаться, что ожили сосны и, вырвав с мясом родные корни, тронулись с места.

Оставалось не больше пяти метров до столкновения, однако исполины не отступали. Они вперили твердый взор в мчащийся на них автомобиль, стиснули кулаки и крупные челюсти. Их нагие грязные тела сливались с чернотой ночи, а патлатые путаные волосы – с ощетиненными, точно сороконожка, хвойными ветками.

– Нужно развернуться! Они не уходят! – закричала Рада.

Внезапно для нее машина остановилась. Григорий отпустил педаль тормоза, но продолжал напряженно сжимать кожаный руль. Он о чем-то напряженно думал, и его сосредоточенный взгляд бегал то влево, то вправо по приборной панели.

– Это был дар, – сказал он задумчиво. – Конечно. Дар сватовства.

– Что? О чем вы?

Рада мельком взглянула на Григория, но быстро отвернулась и уставилась в заднее стекло. Ее колени дрожали, но сознание сохраняло трезвость. Если выскочить из машины и прыгнуть в овраг, размышляла она, появится шанс затеряться в чаще, а позже – добраться до поселка. Злате удалось сбежать в первый раз, получится и у нее.

Рада поставила телефон на беззвучный режим, чтобы случайное уведомление не выдало ее, и стиснула ручку двери. Мышцы ягодиц напряглись, готовые к побегу.

На капот машины что-рухнуло. Рада повернула голову. Длинные руки, будто трещины в сухой земле, пересекали лобовое стекло, пыльный капот царапала копна черных волос, острые когти скребли по металлу. Опустилось и заглянуло в салон вытянутое женское лицо, которое Рада не спутала бы с чужим. Рот великанши-матери приоткрылся в надменном оскале.

– Выходи, – прошипел Григорий. Он обернулся и нервно заморгал. – Выходи! Они и меня убьют!

Не успел он договорить, как вторая пара тонких, как ветки, рук опустила на капот то, что Рада приняла сперва за мешок земли. Она наклонилась вперед и озадаченно присмотрелась. Из груди на свободу вырвался крик, но Рада поспешно запечатала его ладонями. На машине, в комьях грязи, лежало то, что, очевидно, некогда было человеком. Желтовато-бурые кости, тонкие и толстые, целые и сломанные, беспорядочной мешаниной лежали в шерстяном мужском пальто, чей цвет едва угадывался. В центре груды высился череп человека с насквозь проломленной лобной костью. Из его челюсти торчало три зуба.

– Боже… – прошептал Григорий.

– Что это? Чего они теперь хотят?!

– Это свадебный дар, – объяснил мужчина. Его покрасневшие глаза влажно блестели. – Они принесли останки дедушки, чтобы я отдал им тебя. Я узнаю пальто старика из тысячи. Наконец-то похороню по-человечески…

– Нет, Григорий, прошу вас…

– Как ты не понимаешь, – грустно ответил мужчина, – они без тебя не уйдут, а вот я еще могу выжить.

Он дернулся и за секунду распахнул заднюю дверь. Чьи-то крепкие пальцы тут же вытянули Раду из салона, закинули на жесткое плечо и бегом понесли в чащу. Скрипнули шины, и машина Григория вместе с мертвецом на капоте исчезла. Свет фар еще мелькал сквозь стволы, но вскоре исчез.

Очертания леса утонули во мраке. Рада больно билась о ветки, лишенная возможности видеть и уворачиваться. Сосновые иглы, будто звериные когти, царапали лицо, набивались в рот и ноздри. Она кричала, била похитителя по спине, кусалась. Однако тот держал Раду крепко и терпеливо сносил увечья, а может, и вовсе их не замечал. В руках четырехметрового гиганта она была не больше, чем визжащей шавкой.

Исполины двигались шумно, шелестя травой и листьями, но не обмениваясь словами или звуками. Куда они шли и как отыскивали путь в темноте – оставалось для Рады загадкой. В нос просачивался запах грязных, зловонных тел, и ее замутило. Когда глаза привыкли к мраку и разглядели ветви, стволы и голые спины существ резче, она разглядела впереди небольшую поляну, на которую они вскоре вышли. В окружении высокой пожухлой травы стоял массивный плоский камень, шириной с человеческий рост. На нем лежала толстая звериная шкура и сухие стебли полевых цветов.

Интуиция подсказала Раде, что на этом нехитром ложе она найдет свою смерть.

“Жертвоприношение, – в панике подумала Рада. – Эти дикари убьют меня и сложат по частям в мою же куртку, как дурачка-профессора”.

Она завертела головой, выискивая пути к отступлению. Когда она вырвется, решила Рада, то помчится в высокие заросли, откуда слышался тонкий шепот воды. Если идти вдоль речки, объяснял ей в детстве дедушка, придешь прямиком к людям.

Возле камня исполины остановились. Последние клочья облаков, точно по заказу, разлетелись в стороны, выпуская яркие звезды подсветить зловещие тени.

Рядом с Радой встала великанша-мать.

– О-хим-да-на, – по слогам приказала она сородичу, что держал пленницу.

Исполин опустил Раду на камень. Два его товарища молчаливо вышли из толпы. Один из них крепко, точно булыжником, прижал к холодной влажной шкуре ее лодыжки, второй принялся неумело стягивать куртку, джинсы и кофту, едва не свернув девушке шею. Рада брыкалась, угрожала матом, звала на помощь. Исполины не обращали внимания на крики, лишь птицы в чаще отзывались тревожной беспомощной трелью.

Через минуту Рада мерзла на осеннем ветру в одном нижнем белье, пригвожденная четырьмя конечностями к камню. Ее одежда затерялась в примятой траве по обе стороны от жесткого ложа. Холод сжимал мышцы и челюсть крепкой хваткой, лишая последней воли к протесту.

– Отпустите, пожалуйста! – заплакала Рада. – Я заплачу́! Дары, дары! – добавила она, надеясь, что профессор научил безмозглых тварей хотя бы этому слову.

Мольба сменилась отчаянием, когда над лицом склонилась великанша. Ее сухие волосы набились Раде в рот, защекотали веки и шею. Проворные узкие пальцы стянули трусы, оставив на коже зудящие царапины. Рада закричала.

Великанша выпрямилась, обвела довольным взором бледное тело.

– Ва-рухи-и-на! – гаркнула она, повернувшись к лесу.

Ее сородичи замерли, ожидая чего-то. Рада заерзала сильнее, надеясь сбежать, пока исполины отвлеклись, но лишь спустила на землю шкуру. Голые ягодицы и спина прижались к ледяному камню. Раде показалось, что она лежит в снегу на вершине скалы, откуда вот-вот скатится и разобьется вдребезги.

Ближайший кустарник зашевелился, колючие ветви раздвинулись. На поляну вышел новый самец, на две головы ниже сородичей. Его красные, усеянные прыщами щеки с жидкой черной порослью выделялись даже в сумраке. Самец был щуплым, шагал неловко, а его чуть раскосые глаза казались бестолковыми даже для такого примитивного существа, как пиру.

Рада мгновенно узнала переростка. Узнал ее и он. Непомерно длинный мужской агрегат, похожий на ножку стула, поднялся к животу при виде распростертой на камне пленницы. Мать-великанша нагло рассмеялась, сородичи подхватили горделивый смех.

Рада всхлипнула. Когда незнакомец подошел ближе, глуповато улыбнулся и лег сверху, она закрыла глаза, уверенная, что больше никогда их не откроет.

– Отпустите меня… Пожалуйста… – прошептала она напоследок.

– Мо-я же-на, – громко, по слогам проговорил незнакомец и расплылся в улыбке. Из его рта пахну́ло гнилыми зубами и кровью.

Переросток прижался горячим телом к холодной девичьей коже и резко вошел. И звезды, что отражались в ее серых глазах, померкли.

Из-за верхушек сосен вырвалась Луна и осветила усыпанную листьями бурлящую реку. Пара зеленых совиных глаз уставилась с ветки на одинокую путницу, что через силу брела к водоему. Ее тонкие бледные ноги блестели от крови, руки безжизненно болтались, бессмысленный взгляд плутал, а голая израненная кожа не замечала ветра. Когда путница подошла к реке, то на минуту закрыла ладонями лицо, стирая с щек остатки слез. Затем она опустила правую ногу в реку, пошатнулась от бурного течения, но быстро обрела равновесие.

– Река… к людям… – пробормотала она неслышно и погрузилась с головой под воду.

Обратно всплывать путница не стала.

Горюшко

“Горюшко ты мое, горе луковое”, – часто говорила ему мать. Ее усталые, в кружеве ранних морщин глаза при этом сужались, будто она готовилась заплакать вопреки улыбке. Будто она уже тогда знала, сколько женщин – молодых и не очень – утонут в бездонных глубинах невинных сыновних глаз, так похожих на ее, но лишенных совести.

И почему он вдруг вспомнил о матери? Жаркое солнце грело кожу, за спиной ласково шептались волны, а он вдруг помянул покойницу…

Ах, да. Удивительно, но так же, как в детстве мать, сейчас на него смотрела собеседница, едва знакомая женщина. Вместо привычных увлеченности, восхищения, огонька страсти, которыми горели глаза его спутниц, в умудренном взгляде новой знакомой читалось нечто незнакомое, тревожное. Пренебрежение? Насмешка? Заносчивость? Лев будто столкнулся с неведомым зверем и не понимал, как себя вести.

Они познакомились полчаса назад, на закате. Раздраженный Лев широким шагом вышел из бунгало. Очередная ссора с пассией: для него – Наденькой, для других – Надеждой Петровной, женой столичного банкира.

По правде говоря, Наденька порядком приелась Льву, и ее опухшее пьяное лицо в неряшливых разводах туши больше не вызывало жалости, а просило хорошей взбучки. Однако Лев был не из тех, кто поднимал на женщину руку, пусть это могло быть единственным, что заставило бы ее “собраться”. Он уже взял с любовницы, что хотел: украшения, дизайнерскую одежду, отдых за границей и, конечно, заметно “раздобревший” счет на карте . Он все чаще разглядывал богатеньких туристок на пляже, все меньше проводил время в бунгало и равнодушно отводил каменный взгляд, когда сорокашестилетняя “Наденька” рыдала и клялась наглотаться успокоительных, если он ее бросит.

Как и воспоминания о матери Лев прогнал прочь мысли о постылой любовнице. Сейчас его интересовала другая.

Полноватая женщина, слегка за пятьдесят, одиноко сидела в пляжном кафе за столиком и глядела на чистые воды моря, розовые от заката, когда Лев к ней подсел. Незнакомка на чистом русском представилась Элен. Лев и сам нередко величал себя за границей Леонардом, желая подчеркнуть свою исключительность и статус, однако его смазливому лицу подходило любое вычурное имя, в то время как Элен (а на деле какая-нибудь Елена Семеновна Чаплышкина, подумал Лев) с ее узкими бурятскими глазами, которые едва могли что-то разглядеть, тонкими губами и широким носом, настаивая на чужестранном имени, казалась смешной и нелепой.

И все же у Елены (или Элен, если угодно) деньги несомненно водились. С ее дряблых рук свисали нити золотых браслетов толщиной с мизинец, на толстых пальцах сверкали драгоценные камни, а со складок потной шеи ниспадала и тонула в вырезе майки россыпь жемчужных нитей.

“Безвкусица”, – в который раз подумал Лев. И тем не менее эта несуразная женщина манила его – легкой, быстрой победой и кошельком.

– Значит, вы у нас трейдер, – подвела итог Элен, выслушав неправдоподобно долгий и детальный рассказ Льва о себе – выдумку от начала до конца. Лев уловил в ее низком голосе насмешку и неприятно удивился.

– На криптовалюте сейчас можно хорошо “навариться”, – продолжил он как можно скромнее. – Правда, свои риски тоже имеются.

Он говорил эти фразы-приманки женщинам, которым хотел понравиться, не меньше двух десятков раз. И каждый раз те “клевали”. “ Этот парень красив, богат, успешен, – читалось на их влюбленных лицах, – так еще и храбр, как царь зверей!” И к тому моменту, когда Лев якобы неожиданно и бесповоротно терял на скачке акций свое состояние, сердобольные спутницы без сомнений протягивали руку помощи.

Однако Элен смотрела на него отстраненно и молчала, молчала. Лев почувствовал, как в груди с болью откололась песчинка с постамента его непреложной самоуверенности. Он еле заметно вздрогнул, несмотря на жару, и нахмурился. Под тяжестью пристального взора женщины по коже расползался мороз.

“Глядит, будто видит насквозь, – подумалось Льву. – Почему тогда не гонит?”

Кем-кем, а уж навязчивым Лев бы себя не назвал. По обыкновению спутницы в любой точке света выстраивались в очередь, лишь бы урвать приватный вечер. Так в чем же дело? На его лице появились первые морщины? Загар лег неровно? Набухли мешки под глазами?

Или Элен не такая набитая дура, как все прочие?..

Лев тихо вздохнул. Вот к чему он пришел. В самом центре райского уголка, среди белоснежных пляжей и небесно-голубых лагун его ждала лишь зареванная, “скисшая” рожа любовницы да хладнокровное лицо новой знакомой. И ведь Элен его даже не слушала. Все время, что Лев сочинял небылицы о прошлом, она глядела куда-то вдаль, погруженная в тяжелые мысли.

Лев поднялся, задвинул стул. В сандалии набился песок.

– Простите, что потревожил ваше уединение. Приятного вечера.

Элен прищурилась. Тонкая улыбка смягчила бесцветные губы.

– Вечер действительно приятный. Есть в вас что-то… Пройдемся?

Они дошли до конца острова, куда от природной лености Лев еще не забредал. У кромки моря в россыпи полусонных пальм растянулась роскошная вилла, равной которой в деревне не нашлось. Однако дом будто был мертв. Широкие окна и двери не подавали ни признака жизни. Бетонное нутро не грели лампы, наружность не освещали фонари. Лишь по стеклу жидкими красками расползалась вечерняя синева.

Элен уверенной походкой двинулась к воротам. Лев дошел до края насыпной дорожки и остановился. Словно бездыханный великан, вилла печально взирала пустыми глазницами в чернильное небо, куда утекла ее душа.

– Ты идешь? – подала голос Элен.

Лев молча обернулся к густым зарослям и прислушался. Сверчки сегодня словно обезумели. Их оглушительное стрекотание наводняло тревогой бескрайнюю ночь.

Должно быть, у тощих тварей брачный сезон, подумал Лев. Он не удосужился разобраться в повадках местной фауны. У тому же в тишине, вдали от шумной, под завязку заполненной туристами деревни любые звуки казались громче.

На террасе за домом вспыхнул мягкий свет, и Лев, точно блуждающий во мраке мотылек, двинулся на вспышку.

Когда он подошел, Элен лениво покачивалась в кресле-качалке, отталкиваясь ногой от пола. При каждом движении ее кожаные сандалии ворчливо скрипели. Напротив нее, окруженный по периметру подсветкой, монотонно гудел широкий бассейн. Его прозрачные голубые воды манили прохладой.

– Поплаваешь? – предложила Элен, будто прочитав его мысли.

Лев усмехнулся:

– Какому гению пришло в голову строить бассейн в паре метров от моря?

– Ты предпочел бы сейчас поплавать в море? – безмятежно спросила Элен.

Лев покачал головой.

– Тогда залезай, дружок. Ты наверняка вспотел, пока мы шли.

Элен приторно улыбнулась, ее черные радужки скрылись за веками. В расслабленной позе женщины читался дружелюбный настрой, и все же она казалась мало похожей на ту, кто приводит в дом первого встречного.

Лев стянул с себя и опустил на лежак джинсовые шорты и плавки. Губы Элен растянулись в улыбке. Она следила за Львом, как кошка за заплутавшей мышью.

– Знаешь, ты очень красив. Преступно красив.

Лев грациозно опустился в воду и голышом поплыл к Элен. В голове настойчиво мигал красным огоньком вопрос: почему он весь вечер плетется за этой молчаливой, надменной толстухой, к которой его даже не тянуло? Конечно, он любил быть в компании богатых женщин, любил чувствовать их неуверенность в себе, все возрастающую с каждым годом, и был рад компенсировать их печали вниманием в обмен на мирские блага. Однако Элен явно не сомневалась в себе и вряд ли нуждалась в альфонсе, пусть даже столь молодом и привлекательном. Так чего же она хотела?

– Знаешь, львенок, я весь вечер думала, какой подарок преподнести тебе первым.

Пустые тревоги и едкие мысли растворились в прозрачных водах бассейна. Богатая тетка поняла его правильно.

– Что скажешь, если я приведу на разговор твою мамочку?

Лев опешил.

– Я давно совершеннолетний, красавица, если ты об этом, – хохотнул он и отчего-то поежился. – Хочешь поиграть в мамочку?

 Элен сладко улыбнулась.

– Еще как. Александра Ивановна, правильно?

В желудке у Льва засосало. В бассейне будто стало холодно.

– Вы… Вас прислал кто-то из бывших?

Элен прикрыла глаза. Складки на ее лице расслабились, губы что-то зашептали. Толстые пальцы сжали крупное кольцо с печаткой.

Лев подумал, что пора высказать Элен все, что он о ней думал, и пойти домой, но в ту самую секунду за углом дома скрипнуло колесо инвалидной коляски.

– Она долго и мучительно болела, – пробормотала Элен, не открывая глаз, – пока ты отдыхал в Куршевеле с женой депутата. Мать тогда много чего тебе хотела сказать. Не успела.

Скрип вращающихся железных колес по песку нарастал. Лев с тревогой подплыл к бортику, готовясь в любую минуту «делать ноги».

Властный голос Элен остановил его.

– Не торопись, львенок. Разве тебя так учили? Уйдешь и не скажешь маме “привет”?

Из-за дальнего угла дома показалось колесо. Голубая подсветка бассейна черкнула по спицам и отразилась в мутных белках женщины, что сидела в кресле. Ее тонкие, почерневшие руки крепко стискивали и вращали колеса. Сухое серое лицо искажала гримаса злобы, на губах пузырилась слюна.

– Значит, вот каким ты стал, “сыночек”? – с издевкой прохрипела мертвая мать. – Берешь одну, другую, высасываешь кровь – и в расход?

Покойница злобно скрипнула зубами и направила кресло к сыну.

– Как вы… – фальцетом начал было Лев, но Элен звучно его перебила:

– Динь-динь! Другая гостья спешит на огонек. Позовем ее вместе? Степанида Петровна!

Лев прижался ледяной спиной к склизкому бортику. Страх грядущего мешал пошевелиться.

В пустой вилле что-то яростно звякнуло. В глубине дома послышался мучительный плач.

Элен сложила руки на груди и ухмыльнулась.

Через мгновение входная дверь с грохотом распахнулась. Из густой темноты на террасу выползла женщина в сорочке. Ее обесцвеченные волосы падали на лоб сальными патлами, бледные руки в глубоких порезах стискивали кухонный нож. Тонкие пальцы с поломанными ногтями оставляли на досках кровавые следы.

– А вот и жена депутата собственной персоной. Жалкое зрелище, не так ли? Ты променял ее на позабытую миром певичку, по совместительству – лучшую подругу.

Лев задержал дыхание и замер. Быть может, он бредит или видит кошмар? Значит, нужно подождать. Как только он испугается так, что сердце сделает сальто, а кишечник в голос забурлит, мозг подаст сигнал и тогда…

Тусклый свет террасы упал на белесую голову. Степанида Петровна подняла бескровное лицо. Никто и никогда за двадцать шесть лет не смотрел на Льва со злостью, сравнимой по силе с этой. Разъяренные зрачки в плетении лопнувших капилляров неотрывно глядели на замершую в бассейне фигуру, синие веки не моргали.

– Покончила с собой. Какая жалость, – притворно вздохнула Элен. – Зайка, скажешь что-нибудь нашему львенку?

Вместо слов покойница, точно гигантская ящерица, шустро подползла к кромке бассейна и нырнула в воду.

Подсветка бортиков резко погасла. Лев с тревогой уставился вниз, пытаясь разглядеть дно и то, что на нем затаилось.

За спиной скрипнуло ржавое колесо.

Лев отшатнулся, когда сухая, будто кора дерева, рука матери прикоснулась к его шее. Он отпрянул в сторону, пока пальцы не успели намертво стиснуть горло, и кролем поплыл к лестнице.

– Уже уходишь? – удивилась Элен. – Оставишь любимых дам в одиночестве? Потерянное поколение… А как же Маша? Про нее не забыл?

Под водой цепкая ледяная рука схватила Льва за щиколотку. Лев в ужасе задергался, закричал. Он отчаянно пытался высвободить ногу, вытягивая торс и барахтаясь в воде, как раненая рыба, но хватка мертвой любовницы была крепче наручников.

– Ты… не имеешь… права! – в отчаянии закричал Лев, захлебываясь. – Кто ты… такая, а? Думаешь… все можно?!

Поверхность воды за его спиной покрылась пузырьками. Позади медленно всплывал черный бугорок.

– Что тебе нужно? Деньги? Связи? Секс? Назови… цену!

 Элен безрадостно усмехнулась.

– Цену назовут они.

Чьи-то липкие пальцы коснулись плеча Льва. В то же мгновение ледяные цепкие руки на дне выпустили его ключицу.

Лев заметил, что вода в бассейне помутнела. В нос набился запах тины и болотной жижи. Ноги, к животному ужасу Льва, нащупали песчаное дно, усеянное липкими водорослями.

Он медленно обернулся.

Напротив него в холодной стоячей воде стояла девушка. Лев узнал ее даже сейчас, спустя восемь лет. Длинные черные волосы, ободок с бабочкой, желтое платье в горох. А вдобавок ко всему – распухшее синее лицо, закатившиеся зрачки и мутная пена на губах…

Маша.

Сердце горько заныло.

– Твоя первая жертва, – пояснила Элен. – Ты ведь ее вроде как любил?

Лев, дрожа, кивнул.

– Только ты уже тогда знал себе цену. Мальчик-красавчик, мальчик-любимчик! Девочка из бедной семьи не ровня, верно? Надо было найти кого-то популярнее, богаче…

Маша молча сделала шаг вперед.

– Например, ее тетка, – продолжала Элен. – Уж та-то была достойна внимания. Свой магазин, квартира, машина… А любовь – дело наживное. Так ты тогда думал? Ну что, нажил?

Голос Элен охрип от натуги.

Маша неторопливо шагала к Льву. На ее серые белки налипли мухи.

Бортик больно врезался в спину Льву. Сейчас или никогда. Лев сжался, напрягся, готовясь резким движением повернуться и выпрыгнуть на доски.

– Бедная Маша… Не смогла пережить предательство. А ты даже не пришел на похороны. Уехал. С глаз долой, из сердца вон, так ведь?

Кресло под Элен скрипнуло. Краем глаза Лев заметил, как она распрямилась и встала.

– Наверно, стоит сказать “прости” на прощание? Прости, львенок, не сдержалась. Посидела с тобой рядышком, послушала мысли, поглядела прошлое и поняла, что дар мой доброму делу послужит. Всех звать я не стану, не переживай. Да это и не нужно. И так несладко придется, уж поверь…

Элен подошла к стене у входной двери и щелкнула выключателем. Последний свет на террасе погас, вилла погрузилась в равнодушную темноту. Лев с трудом различил, как крупный женский силуэт исчез во мгле, шаркая подошвой.

В ту же секунду болезненная резь в промежности обожгла кожу и заставила согнуться. Ледяная, смрадная жидкость заполнила нос, уши и глотку, метя в легкие. Не дав передышку, острие полоснуло по шее.

Лев попытался закричать, но понял, что не может вдохнуть.

Где-то сбоку скрипели спицы инвалидного кресла и злобно рокотал материн голос:

– Горюшко! Горе луковое!..

Лев беззвучно заплакал, чувствуя, как из ран вместе с кровью вытекает жизнь. Новый удар лезвия пришелся на живот, и он с недоумением почувствовал подушечками пальцев скользкие петли кишечника. Лев устало закрыл глаза и приготовился умирать.

Смерть настигла его через мгновение, но перед тем, как исчезнуть в забвении, он ощутил на щеке еле заметное касание, будто мимо проплывала травинка. Лев приоткрыл бессильные веки и увидел в сантиметре от себя мертвое лицо Маши. Она нежно поцеловала его бескровными губами и провела распухшей рукой по волосам.

“Любовь исцелила прошлое, – будто говорила она, – теперь мы вместе, мы квиты. И все стало так, как и должно быть”.

Лев еле заметно кивнул и отключился, но перед этим с поразительной четкостью подумал: “Чертова Надя, чтоб ты сдохла…. Так и знал, что надо было выбирать сестру…”

И откроется дверь

Все началось во вторник, с открытой двери. Мама Саши, Антонина Петровна, пошла ночью в ванную комнату и растерянно уставилась на пустой чернильный проем. Тяжелая железная дверь в квартиру была широко распахнута. Нудный гул подъездного щитка и вой сентябрьского ветра эхом залетали в квартиру.

Щелкнул выключатель, и растрепанная голова Антонины Петровны появилась в спальне дочери.

– Ты, что ли, дверь не закрыла?

Саша с трудом разлепила один глаз и не сразу поняла, в чем дело. Она вернулась со смены два часа назад и после позднего ужина без чувств рухнула на постель.

– Какую дверь? – пробормотала она в подушку.

Мать что-то ответила, но Саша уже снова спала.

Ситуация прояснилась утром. Наспех проглатывая кашу с гренками, Саша глядела на мать и хмурила лоб.

– Дверь была открыта? – переспросила она.

– Да! – воскликнула Антонина Петровна и округлила глаза. – Ты, видимо, защелку не задвинула, и дверь от сквозняка открылась. А я иду мимо, в одних трусах и майке. Хорошо хоть, света в подъезде не было, никто не увидел.

Саша задумчиво вытянула шею и поглядела в коридор, где виднелся серый прямоугольник массивной железяки.

– Закрывала вроде… – промямлила она.

– Может, ограбить нас хотели, – беззубым ртом прошамкала бабушка, Тамара Матвеевна.

Антонина Петровна зачерпнула ложку каши и аккуратно приземлила ее матери в рот.

– Все может быть. Слава богу, обошлось. Но дверь теперь сама буду проверять.

Саша взглянула на часы, что висели на старомодных обоях в цветочек, и побежала одеваться. Смена в торговом центре начиналась через час и сорок шесть минут. Саша взяла контейнер с пюре и котлетами, попрощалась с родными и помчалась на выход, огибая небоскребы коробок с домашним скарбом. Если сегодня матери удастся разобрать хотя бы половину вещей, подумала она, передвигаться по узкой квартирке станет проще. Прошлым утром Саша повредила мизинец на левой ноге и локоть правой, прокладывая путь в ванную комнату.

Саша тряслась в душной маршрутке, а после – в переполненном метро, как заклинание повторяя про себя план на ближайших год: накопить деньги, пройти вступительные в институт, стать певицей с дипломом, завязать полезные связи, прославиться. Три месяца назад Сашу приняли на курс академического пения в

Санкт-Петербургский государственный университет, но, увы, лишь на платной основе. Средств у Саши, как и у мамы с престарелой бабушкой-инвалидом, не нашлось. Саша отчаялась и на целую неделю отгородилась ото всех в спальне, однако Антонина Петровна придумала решение: продать просторную четырехкомнатную квартиру в Приозерске, купить двухкомнатную на окраине северной столицы, скромно жить на пенсию бабушки, а Саше – работать и копить на мечту. План всех устроил. По счастливой случайности покупатель на родительскую квартиру нашелся уже через месяц. Три женщины в последний раз вытерли слезы, глядя на кирпичные стены родной хрущевки, и отправились в новую жизнь.

Мегаполис, конечно, не отличился радушием. На остановке у бабушки украли сумочку, вышитую бисером – подарок давно умершего мужа. Цены на квартиры оказались космическими и денег хватало разве что на однокомнатную. Саша ходила на собеседования с красным школьным дипломом и собирала отказы. Однако, в конце концов, все разрешилось: Саша снизила планку и устроилась кассиром в магазин одежды, Антонина Петровна отыскала скромную двухкомнатную квартиру на окраине, а бабушкина деменция помогла ей забыть о сумке. Два дня назад семейство получило ключи от нового жилища, спешно погрузило вещи в такси и с яркими надеждами на будущее въехало в район серых панельных девятиэтажек и заплеванных лестничных клеток.

Очередная рабочая смена плелась медленнее больной улитки. Саша вернулась домой на последнем автобусе, еле волоча ноги. От многочасового стояния икры гудели, будто трансформаторная подстанция. Пустынный двор и хлипкие скамейки давно скрылись в темноте. Острые ветки берез скреблись в потухшие черные окна. Тишина обостряла шум крови в сосудах.

Вдруг с крыши что-то громко рухнуло, послышался сдавленный вскрик. Мимо, тяжело дыша, пробежал полицейский. Саша сжала в кармане перцовый баллончик и вошла в подъезд.

Как и прошлым вечером, в тамбуре было темно и влажно, будто в желудке кита. Похоже, лампочки в управляющей компании были наперечет. Саша включила на телефоне фонарик и едва тут же не выронила: два огромных желтых глаза в дальнем углу горели неприкрытой злобой. Глаза моргнули и исчезли, и Саша убедила себя в том, что наткнулась на бездомного кота. Освещая путь фонариком, она стала подниматься по лестнице. Как сказали соседи, домовой лифт сломался пару месяцев назад и теперь стоял бесполезной глыбой.

На третьем этаже за спиной Саши возникла тень, послышались шаги – осторожные, крадущиеся, тревожные. Саша напрягла икроножные мышцы и ускорилась. Преследователь не отставал. На девятом этаже, когда сердце Саши бешено стучало у горла, звуки за спиной неожиданно стихли. Однако отделаться от чувства, что за ней следят, оказалось не так-то просто. Саша давила на дверной звонок и стучала, пока не онемели пальцы.

– Чего шумишь? Бабушка спит, – отчитала ее мать, едва распахнув дверь. – Ключом надо было открывать, забыла? Я на ночь запираю.

Антонина Петровна покачала головой и, кряхтя, вернулась к расправленному на кухне угловому дивану. Уже через минуту женщина сладко храпела.

Саша заварила пакетик чая, сделала нехитрый бутерброд, а перед сном дважды проверила входную дверь. На этот раз сквозняк или шайка грабителей могут сколько угодно тянуть за ручку – толк выйдет нулевой.

Саша смыла косметику, повесила на шаткий покосившийся стул рабочую одежду и почти сразу уснула.

Она проснулась в полной темноте, не вполне осознавая, где находится. Где-то за пределами спальни топало множество ног. Плакала женщина, смеялся ребенок. Его визг с каждой секундой звучал все громче, отражаясь от стен и углов гротескным раскатом.

Саша села, смахнула прядь со лба, опустила на пол стопы. Кожа ног ощетинилась колючими волосками: по низу, точно стылая вода, расползался холод. Он пах сыростью и грязными тряпками. Саша хотела встать, но уши сжались от пронзительного птичьего визга дверного звонка. На лестничной площадке громко рассмеялись.

Саша, скрипя зубами от злости, включила светильник у кровати, выглянула в прихожую и не поверила своим глазам. Вход в квартиру зиял пустотой, плескавшейся на глубине целого этажа. В темноте не раздавалось ни звука, однако Саша инстинктивно ощущала чужое присутствие. Она медлила секунду, затем с грохотом захлопнула дверь и до упора сдвинула защелку. Минуту стояла, прислонившись к глазку, и прислушивалась к звукам на лестничной клетке. Слышались то ли шорохи, то ли шепот.

“Накричать, чтоб больше не лезли”, – мелькнула мысль, но будить домочадцев не хотелось.

Саша знала, если бабушка проснется, до самого утра не сомкнет глаз и будет бродить по квартире, бормоча под нос, а Саша и без того наверняка не сможет уснуть.

“Как, вашу мать, они вскрыли замок? – в который раз задумалась она. – Может, стоит вызвать полицию?”

Трезвый рассудок остудил кровь, и Саша вдруг поняла, что замерзла. Ее босые ноги купались в ветерке, что дул из-под узкой дверной щели. Мокрая от пота футболка ледяными ладонями липла к подмышкам. Саша направилась в свою комнату, мечтая утонуть в теплом островке кровати, но из соседней комнаты выплыло бледное, как луна, лицо.

– Опять открылась? – просипела бабушка.

– Да. Завтра разберемся. Ложись.

Саша выдавила улыбку, чтобы успокоить старушку. После пережитого год назад инфаркта Тамара Матвеевна при каждом пустяке хваталась за сердце, и Саша с матерью, если и обсуждали что-то серьезное, то лишь за закрытыми дверьми.

Бабушка мялась на пороге, продолжая глядеть в темноту.

– Ты не видела там мальчика? Светленький такой. Беспризорный, наверно, – Тамара Матвеевна немного помолчала, пожевала губы, – иначе по ночам бы не шлялся. Может, надо было его позвать?

– Нет, бабуль, никого не видела. Иди спать.

Саша вернулась к себе, натянула одеяло до щек. Задумалась. В квартире по соседству пробежал ребенок и недобро хохотнул.

За завтраком Саша молчаливо глядела в одну точку и была еще угрюмее, чем накануне.

– Поможешь мне разобрать коробки? – спросила Антонина Петровна. – Саш, ты меня слышишь? Расслабь лоб немного, морщины пойдут.

Антонина Петровна вздохнула и отправилась мыть посуду.

Тамара Матвеевна этим утром также казалась потерянной. Она не глядела ни на дочь, ни на внучку. Рассеянный взгляд ее подслеповатых глаз блуждал по неказистой детской площадке.

– Эх, где сейчас бедный ребенок? – вздохнула она.

– Какой ребенок? – растерянно спросила Антонина Петровна.

Саша, закончив наконец что-то обдумывать, взяла со стола телефон матери и принялась листать список контактов.

– Кого ищешь? – удивилась мать.

Хорошее настроение, с которым Антонина Петровна проснулась, вместе с пеной утекало в сток. Хмурые лица родных, их странное поведение заставляли подозревать неладное.

– Виктору, – бросила Саша и, прикрыв за собой крашенную дверь, исчезла в коридоре.

Виктор Викторович был лысый, тучный мужчина – продавец квартиры. Он искрометно шутил при сделке, широко улыбался, по нескольку раз жал женщинам руки и первым предложил сделать скидку. С какой целью Саше потребовалось беспокоить бывшего владельца, Антонина Петровна не поняла, однако возразить она не успела – дочь закрылась в ванной. Женщина старалась прислушаться к разговору, но Саша то говорила слишком тихо, то срывалась на фальцет. Завывание ветра сквозь оконные дыры и частые вздохи старушки-матери не позволяли разобрать слова. Антонина Петровна покусывала щеку, с остервенением отмывала с раковины кусочки еды и тревожно поглядывала на дверь. Когда вся посуда и гарнитур блестели чистотой, а Тамара Матвеевна задремала, подперев рукой щеку, Саша вернулась и победно вскинула в воздух длинный ключ.

– От верхнего замка. Лежал на шкафу в прихожей. В единственном экземпляре!

Она тут же метнулась в прихожую и попыталась просунуть ключ в сердцевину, но тот застрял. Очевидно, верхний замок давно не использовался и потому заржавел. С трудом и не с первой попытки бородка ключа все же вошла до упора и с громким щелчком повернулась. Саша победно вскрикнула и даже подпрыгнула от радости. Пусть теперь домушники попробуют взломать дверь. Сам Копперфильд махнет рукой.

Остаток дня прошел для семейства спокойно. Антонина Петровна сходила в магазин, приволокла два пакета продуктов и, напевая, принялась варить борщ. Саша разобрала половину коробок: нашла теплую осеннюю куртку, семейный фотоальбом и мамин свадебный сервиз. Проходя мимо входной двери, она каждый раз останавливалась и с ожесточением глядела на нее, точно пыталась припугнуть железку, внушить стыд за халатность.

После заката, незаметно перешедшего в сумерки, вернулись мурашки. Массивная входная дверь вновь начала беспокоить, и Саша убеждалась каждые пять минут, что та крепко и неподвижно стоит на месте. Она чувствовала себя глупо, но ничего не могла с собой поделать. Дурное предчувствие подсказывало, что неприятности не закончились, но как еще обезопасить квартиру от взлома, она не знала. Саша по-прежнему пыталась разрешить загадку открытой двери, но получалось с трудом. Оба замка – верхний и нижний, открывались ключом, но продавец божился, что отдал два имевшихся комплекта новым жильцам. Однако даже при условии, что Виктор Викторович соврал, защелку можно было открыть только изнутри. Ни мать, ни бабушка и уж тем более Саша этого не делали. Целостность замка Саша проверила – его никто не срезал, не ставил зазубрин. Так отчего дверь открывалась вторую ночь подряд?

В кухню стремительно заползала темнота. Антонина Петровна включила абажур, надела очки на переносицу, принялась вязать спицами мешковатый свитер. Саша пила крепкий кофе и рассеянно глядела мимо строк в книгу. Каждая выпитая чашка бодрила, но вместе с тем добавляла нервозности. Пальцы теребили, мяли плотные страницы.

“Завтра будет еще один выходной, – подумала Саша, – высплюсь днем, а этой ночью не сомкну глаз”.

При малейшем шорохе на лестничной клетке она решила, что будет прогонять хулиганов криком и угрожать полицией.

В два часа ночи Саша заварила очередной пакетик крепкого чая и неспешно выпила чашку. Веки тяжелели и с трудом открывались. Желтый свет пыльного абажура подсвечивал пустую прихожую и тяжелую железную дверь. Антонина Петровна уже пару часов как спала. Саша всегда завидовала и удивлялась способности матери сохранять крепкий сон даже в те минуты, когда весь мир старался в этом помешать. Порой утром Саша гремела посудой, хлопала дверями, пела во весь голос, но ее мать лишь поворачивалась с бока на бок.

Сон бабушки заметно отличался. Тамара Матвеевна могла проснуться от слива воды в бачке, открытого крана или скрипа половицы за дверью. Этой ночью Саша сохраняла ради нее тишину и передвигалась по квартире на цыпочках.

Допив чай, она заглянула к бабушке – та мирно похрапывала, приоткрыв беззубый рот,  – еще раз проверила надежность замков и перекочевала в спальню. Дверь комнаты оставила нараспашку, чтобы время от времени выглядывать в коридор.

Саша устроилась на кровати, открыла автобиографию Шаляпина на странице с закладкой и под эпичную музыку Ханса Циммера в одном наушнике принялась читать. Взгляд плавно скользил по строчкам, пальцы наигрывали мелодию на скомканном одеяле.

Соседские дети в эту ночь вели себя тихо, как и полагается детям. Из подъезда не доносилось ни звука.

Саша взглянула на время: два тридцать шесть. Улыбка победителя отразилась на уставшем лице: сегодня она на страже спокойствия домочадцев, а значит, чужакам вход заказан.

Саша проснулась утром от яркого света, который пробивался сквозь веки. На подушке рядом с щекой дребезжала нитка наушника. Тонкий слух различил в нем ту же композицию, что звучала в ухе перед тем, как ее сморил сон.

Она услышала треск спичек на кухне и звон журчащей воды. Антонина Петровна мычала под нос мотив из девяностых, готовя нехитрый завтрак. Ее пушистые тапочки шуршали по линолеуму.

Саша скинула одеяло на пол, осторожно вышла в прихожую. Тревога, что проснулась вместе с ней, понемногу замолкала: входная дверь стояла надежно запертой.

– Мам, дверь не открывалась? – Саша прошла на кухню и с опаской взглянула на мать.

Антонина Петровна, продолжая мешать кашу в кастрюльке, удивленно моргнула.

– Конечно нет. Я же заперла ее перед сном.

Она повернулась к плите и вновь замурлыкала песню. Саша притулилась к стене, с облегчением выдохнула. Грозная буря, нависшая над семьей, оказалась надуманным миражом, безобидной тучкой, растаявшей при пристальном взгляде.

– Позови бабушку завтракать, – попросила Антонина Петровна, – и помоги ей одеться.

Саша вышла в коридор. От сливочного запаха манной каши заурчал желудок.

Саша заглянула в спальню бабушки и нахмурилась. Скрипучая кровать с пружинным матрасом была пуста, одеяло откинуто, подушка смята. Казалось, постель оставили минуту назад.

Саша вернулась в коридор, подошла к ванной комнате, прислушалась. На кухне по-прежнему пела Антонина Петровна, клацая ножом по доске. Из ванной не доносилось ни звука.

В груди проклюнулось семя тревоги.

– Ба?…

В ответ из вентиляции завыл ветер. Саша опустила голову и чуть сгорбилась – груз подозрений начал нарастать и давить на плечи. Она открыла дверь ванной комнаты и уставилась в беззвучную тьму. Для убедительности включила свет. Поток холодного воздуха бросился из решетки в лицо, покрывая тело колким слоем мурашек.

– Саш, вы чего там копаетесь? Бабушка встает? – послышался недовольный зов с кухни.

– Мам, – Саша тяжело сглотнула, – бабушки нет.

Из кухни с полотенцем в руках выскочила Антонина Петровна.

– Как это… – начала было женщина, но робкий стук в дверь прервал вопрос.

Мать с дочерью обернулись, готовые то ли кричать от испуга, то ли выдохнуть с облегчением. Бабушка, по какой бы причине она ни ушла, вернулась.

Однако за дверью их встретило чужое лицо. На грязной лестничной клетке стояла высокая женщина лет шестидесяти, тощая и серая, точно дохлая мышь, с короткими седыми волосами и длинными морщинистыми пальцами. Она казалась нервной и не совсем здоровой: отводила взгляд, теребила рукава выцветшего халата и часто-часто моргала.

– Здравствуйте, я тетя Нина, соседка из шестьдесят пятой. Прошу прощения, если помешала. Хотела зайти пораньше, но, думаю, не буду будить…

Антонина Петровна растерянно глядела на женщину, будто не вполне осознавая, реальна та или нет. Саша старалась не шевелиться и молча слушать.

Соседка продолжала:

– Разбудил меня громкий звук, как будто кричал кто, часу в пятом. Посмотрела в глазок, выглянула в подъезд – никого. Смотрю, у вас дверь открыта входная. Дверь-то я прикрыла, хотела вызвать полицию, да потом думаю, вдруг напридумывала. Так как, у вас все нормально?

Саша хотела ответить, но Антонина Петровна первой подала голос. Она сдавленно вскрикнула, и Саша увидела, как бледная, точно побелка, мать медленно скатывается по стене.

Через час Антонина Петровна сидела на скамейке у подъезда и раскачивалась. Рядом, сложив руки на груди, маршировала Саша. Она хмуро глядела то на мать, то на проезжавшие мимо машины. Жильцы дома неприязненно косились, проходя мимо.

Вскоре из-за поворота показался полицейский микроавтобус. Он остановился возле второго подъезда и выпустил на слякотную дорожку двух мужчин в форме. Один из них оказался худосочным, юным и рябым, с жидкой светлой бородкой на красных щеках. Второй был постарше – пухлый, с гладкой светлой кожей и холодными серыми глазами. Представители закона с первой секунды повели себя деловито и отстраненно, к женщинам шли не спеша, глядя в сторону.

– Оперуполномоченный Филиппов, а это участковый Красков, – представился толстяк и указал на товарища. – Что у вас случилось?

Антонина Петровна принялась в слезах рассказывать про исчезновение матери, вытирая платком мокрые щеки, а, как закончила, двинулась к крыльцу. Полицейские переступили с ноги на ногу и украдкой обменялись усмешками.

– Не торопитесь, Антонина Петровна. Всему свое время. Так в каком часу, говорите, заметили пропажу? – спросил Филиппов. Участковый Красков стоя заполнял бумаги.

Антонина Петровна остановилась, растерянно оглянулась на дочь. Саша ответила ей хмурым, смущенным взором.

– В половине десятого утра, дочь заметила…

– Во что была одета бабушка? Какая куртка, ботинки?

– Зеленые тапочки, голубая ночнушка в цветочек и синий халат…

– Понятно. Значит так. Ищите фотографию вашей старушки, желательно свежую, а мы с участковым поспрашиваем соседей, запросим данные с камер. Там видно будет, что делать.

– Хорошо, спасибо. Фотографий у нас полно, выберите сами, пожалуйста. Мы живем на восьмом, пойдемте. Лифт не работает, так что извините, придется пешком, – сказала Антонина Петровна и снова двинулась к подъезду. – Может, мы что-то не заметили… Да и соседка из шестьдесят пятой странная, ее бы проверить.

Саша кивнула – мать держалась хорошо, несмотря на волнение, – и двинулась следом, но на полпути обернулась. Оперуполномоченный и участковый смотрели им в спины, шмыгая мокрыми носами. Их бывалые равнодушные лица не выражали ровным счетом ничего.

– Мы к вам позже зайдем, – отрезал Филиппов. – Сперва осмотримся.

– Но ведь… Но… Хорошо.

Антонина Петровна пошла вперед, нерешительно оглядываясь. Саша взяла мать под руку и провела по ступеням.

– Они же не спросили номер квартиры… – спохватилась женщина.

– Разберутся, не переживай, – успокоила дочь.

В подъезде оказалось холоднее, чем на улице. На коже осел липкий промозглый воздух, нос заполнили запахи земли и нечистот.

Молча, в раздумьях, Саша следовала за матерью вверх по лестнице, но на третьем этаже мимолетно взглянула в окно. Возле скамейки худощавый Красков, щурясь, смотрел на верхние окна дома и крестился длинными паучьими пальцами.

В три часа дня беспокойство начало сводить Антонину Петровну с ума. Она шагала по узенькой кухне, не сводя глаз с безжизненного экрана смартфона, и сквозь приглушенные всхлипы молилась. Стражи правопорядка не объявились, местный отдел полиции не отвечал на звонки. Саша нервно кусала ногти, не зная, что делать. Наконец, она поднялась и заявила матери, что пойдет искать бабушку по окрестностям, пока мать ждет вестей от полицейских и обзванивает местные больницы.

Оставлять мать одну не хотелось. Саша с удивлением обнаружила, что больше не доверяет бетонным стенам, железным дверям и запертым окнам. Непонятно как, но те будто жили собственной жизнью: отворяли петли по первому желанию и заметали следы.

“Дура, напридумывала”, – отчитала себя Саша.

Она натянула шапку, захватила кожаную куртку и вышла из квартиры. На лестничной клетке с потухшей сигаретой в руках стояла тетя Нина. Она задумчиво глядела в открытую форточку, где распластался холодный серый день. Услышав шум за спиной, женщина резко обернулась.

– Ну что, есть новости?

Саша покачала головой.

– Плохо, плохо…

Тетя Нина вздохнула и прикрыла глаза. Саше хотелось бы знать, о чем та думает. Когда женщина вновь посмотрела на нее, в тяжелом мутном взгляде тети Нины мелькали проблески мрачных догадок.

– У нас тут чертовщина какая-то, – в отчаянии проговорилась Саша. – Двери сами открываются, на лестнице преследуют, а теперь еще и бабушка…

Сашин голос дрогнул. Из памяти выплыло невинное, в морщинках, старческое лицо, смешливые, в крапинку, глаза. С болью в груди Саша вспомнила, что в последний год бабушка стала забывать в какой руке и как правильно держать ложку, где находится ванная комната и какое сейчас время суток. “Если она ушла далеко от дома, – с горечью подумала Саша, – то вряд ли вспомнит дорогу обратно. Возможно, даже забудет, как ее зовут”.

– Чертовщина… – повторила тетя Нина. – Уже заметила?

Она стряхнула пепел в форточку, кинула бычок в банку из-под консервы и зашагала к своей квартире.

– Загляни ко мне, как вернешься. Поболтаем.

Три с половиной часа спустя Саша, пошатываясь от голода и усталости, вернулась домой. Ее мать молчаливым призраком сидела у окна. Тревожный взгляд Антонины Петровны, будто маяк, прощупывал темноту пустого двора.

– Узнала что-то? – с надеждой спросила мать.

Саша покачала головой.

– А ты?

Вместо ответа Антонина Петровна устало закрыла глаза. Она посидела так минуту, решаясь на что-то, затем стянула со стула одежду и принялась одеваться.

– Ты куда?

– Моя очередь.

– Мам…

– Саша! – Антонина Петровна вскрикнула от отчаяния. – Не могу я просто сидеть!

Она выскочила из квартиры, не сказав больше ни слова. После ее ухода Саша поняла, что больше всего на свете хочет упасть на кровать и забыться, пока прежний мир рушился. Плед тянулся ворсинками, подушка манила мягким объятием. Вместо этого Саша влезла в тапочки и вышла на лестничную площадку.

Тьма тут же накинулась, гася крошечные угольки света. Саше показалось на секунду, что она опустилась на дно океана и тонет.

Чья-то кисть легла ей на плечо. Саша вскрикнула и дернула на себя ручку соседской квартиры. Свет хлынул на лестничную площадку. Рядом не оказалось ни души.

В недрах многоэтажки, за закрытой дверью, горько рассмеялись. Саше показалось, что смеялась бабушка.

Они сидели втроем на маленькой кухне, так похожей на кухню за стеной, и молчали: Саша, тетя Нина и Вероника. Вероникой звали женщину лет сорока пяти, с глубокими морщинами на лбу и короткими тонкими волосами цвета куриного желтка. Она жила этажом ниже и тем вечером заглянула к старшей соседке на чай. Блеклое, окаменевшее лицо Вероники казалось маской робота, сотворенного чьей-то депрессивной фантазией.

– Я тоже через это прошла, – кивнула она, немного подумав. – Дверь по ночам без конца открывалась, затем исчез сын… Правда, после него все закончилось.

Вероника уставилась вдаль. Воспоминания увлекли ее.

– Сначала ждала его. Когда поняла, что не вернется, несколько лет пыталась продать квартиру, но покупатель не нашелся. Так и осталась здесь. Пока никто не трогает, – закончила женщина и метнула быстрый взгляд на тетю Нину.

– Боже мой… У вас пропал сын?

– Да, Кирюша, одиннадцать лет. Утром проснулась: дверь нараспашку, а сына нет. В полиции сказали, он сбежал и однажды объявится. Шесть лет уж прошло, а от него ни слова…

Саша задумалась. Утром, когда исчезла бабушка, она подумала, что во всем мире подобное несчастье постигло лишь ее семью. Сейчас же, после рассказа Вероники, вскрылся новый слой правды, но Саша никак не могла собрать факты и догадки в единую картину. Кто открывает замки и проникает в квартиры? Зачем? И куда делась бабушка? Саша задала вслух вопросы, мучившие ее, но соседки лишь переглянулись и пожали плечами.

– А еще эти дети… Каждую ночь играют, смеются, топают… Разве детям безопасно здесь жить?

– Моя хорошая, в подъезде давно не осталось детей, – печально ответила Вероника, – ни одного. Кроме…

– Кроме кого?

Саша ждала ответа, но Вероника прикусила язык. Она залпом допила остывший чай, поправила вязаную кофту и поднялась.

– Нина тебе все объяснит. Я плохой рассказчик.

Она исчезла в прихожей, но через мгновение просунула голову в щель.

– Совет напоследок: забудьте про бабушку и уезжайте. Сегодня же.

Саша нервно рассмеялась, не понимая, шутит женщина или нет. Тетя Нина вышла в коридор, прикрыв за собой кухонную дверь. Соседки о чем-то долго спорили, перескакивая с шепота на шипение и обратно. Затем тетя Нина вернулась.

– Значит, хочешь правду?

Саша кивнула. Тетя Нина задумалась и замолчала. Каждая мышца ее челюсти напряглась, противясь речи. Так, в оцепенении, женщина просидела дольше минуты. Когда нужные слова пришли, она придвинулась ближе к Саше и понизила голос.

– Нельзя, чтобы нас услышали, поэтому говорить будем тихо. Году в две тысячи третьем у нас был образцовый дом: семьи, дети – все, как полагается. Жил в нашем подъезде мальчик тринадцати лет, звали Егор. Не такой, как все. Мать каждый месяц водила его по врачам – диагнозы разные ставить. Жаловались на него соседи, мол, в квартиры чужие по ночам приходит, если на замок не закрыть, животных, игрушки ворует. Воспитывала его мать одна, отец умер почти сразу после рождения мальчика – спился. Ни в школе, ни во дворе дети его не принимали. Сразу видели, что он другой, “ненормальный”. Ты, наверно, знаешь, как дети бывают жестоки друг к другу, – тетя Нина вздохнула. – В школе Егор почти не появлялся, боялся местных драчунов: они страсть как любили за ним гоняться. Только мать проводит до класса, уйдет на работу, он – руки в ноги – и бегом домой. Вернее, как домой – на техэтаж. Обустроил там детскую комнату: рисовал, машинки катал, шалаши строил. Не знаю, почему ему там нравилось. Темень, холод, одиночество… Но говорили, Егор появлялся там чаще, чем в родной квартире.

Саша вспомнила детский смех за стеной и в который раз поежилась.

– Грустно вспоминать, что с ним стало, – продолжила тетя Нина. – Мальчик-то был неплохой. Отзывчивый, добрый. Ты ему улыбнешься, и он в ответ…

– С ним что-то случилось? – догадалась Саша.

– В один из дней отморозки из школы проследили за ним, нашли тайный уголок. Избили его там же, на чердаке – пинали, плевали, душили. А после, когда он остался чуть жив, сбросили с крыши. Полиции наврали, когда их нашли, мол, он сам. Их, конечно, посадили, но ненадолго. Отсидели пару лет в колонии для несовершеннолетних и вышли. Егор, само собой, умер. Но… не совсем.

– Как это – не совсем?

– Думаю, это он по ночам наведывается в чужие квартиры. Его дух, фантом или призрак. Ищет друзей, наверно. Или убийц.

Саша почувствовала кожей, что продрогла насквозь. Чтобы стало хоть немного теплее, она прижалась к спинке стула и натянула рукава толстовки на ледяные костяшки.

– Допустим, вы правы, и этот мальчишка…

– Егор.

– … Егор заходит к жильцам, как к себе домой. Но куда делась моя бабушка? Как они связаны?

Тетя Нина развела руками.

– Может, она на чердаке? – предположила Саша.

– Техэтаж проверяли сотню раз, после каждого пропавшего. Сейчас он закрыт на замок, а ключи есть только у участкового.

– Но ведь замки в этом доме открываются без ключей…

– Все возможно. Но где бы сейчас ни была твоя бабушка, наверху ее точно нет. Полицейские проверяли техэтаж час назад, я сама видела.

Саша почувствовала резкую боль в висках и стиснула голову. Мысли, одна страшнее другой, бились о черепную коробку, не находя решений.

– Хотя, может, никакой мистики здесь нет, и бабушка скоро вернется, – добавила тетя Нина будничным тоном. – А ты чем занимаешься? Почему переехала?

– Хотела стать певицей…

Саша представила на секунду раздутое бабушкино лицо, закатившиеся зрачки, вывалившийся из посиневшего рта язык, и мечты о славе показались смешными и дикими.

– И что, хорошо поешь? – оживилась тетя Нина. – А я вот никогда не умела.

Саша взглянула на круглые, в пятнах жира часы, нависшие над старой газовой плитой. Ночь неуклонно заглатывала город. Пора было возвращаться домой.

Саша встала, поблагодарила за чай и вдруг спохватилась:

– Можно взять ваш номер телефона? На всякий случай.

Когда Саша вернулась в квартиру, та по-прежнему оставалась пустой. Исчез даже терпкий запах маминых духов. Обычно он первым встречал ее дома.

Саша заперла входную дверь, включила яркий свет, но тревога не отпускала. Каждый шорох пугал, каждый скрип заставлял оглядываться. Старые шкафы кряхтели, половицы толкались, а оконные рамы вздыхали.

Саша уселась на подоконник и вгляделась в редких пешеходов, что копошились в темноте, точно клопы. Ни один из них не был похож силуэтом на Антонину Петровну. Саша забеспокоилась. Что, если она больше не увидит мать? Что, если бермудский треугольник проклятого дома засосал и ее?

Ночь налилась густым свинцом и проникала в спальню сквозь щели. Прижимаясь лбом к холодному стеклу, мучаясь от одиночества, Саша почувствовала себя как когда-то в детстве: будто ей снова стукнуло шесть, и мама все никак не вернется из магазина.

“А если я тоже исчезну? Затеряюсь в лабиринтах бетонной коробки?” – испуганно подумала Саша, но тут кто-то дернул снаружи дверную ручку.

– Кто там? – крикнула Саша.

Бесшумно, на цыпочках, она подошла к входной двери, заглянула в глазок. Выдохнула с облегчением, отперла замок.

Взмыленная Антонина Петровна ввалилась в прихожую и тут же рухнула на табурет. Она уронила голову на грудь и уставилась в точку на придверном коврике.

– Ходила по соседям, обошла почти всех, – устало сказала она. – Маму никто не видел.

– Мам, она, наверно, ночью ушла из дома, когда все спали…

– Нет, дочь. Не в этом дело.

Саша присела на тяжелый пыльный ковер напротив Антонины Петровны.

– Из полиции звонили. Получили записи с камер. Наша бабушка не выходила из подъезда: ни ночью, ни утром.

Саша нахмурилась.

– Что это значит?

– Это значит, что мама в доме.

После чая с ромашкой и чайной ложки корвалола Антонина Петровна взяла себя в руки и снова принялась трезвонить полицейским. Она умоляла, угрожала, плакалась, но в участке лишь разводили руками: все работники на вызовах, вашим делом занимаются, будем держать в курсе, всего хорошего. Антонина Петровна уронила голову на сложенные руки и в отчаянии разрыдалась.

Саша бросилась на помощь. Она приглушила свет в квартире, включила ночник у кровати. Взяла маму под руку и заботливо уложила. Антонину Петровну била дрожь, и Саше пришлось принести из бабушкиной спальни еще одно одеяло.

– Как такое может быть, дочь? Ну как?! Где она?

Саша укрыла маму до подбородка, крепко обняла и задумалась. Она никак не могла решить, стоило ли рассказывать о мальчике, что после смерти, по слухам, бродит по чужим квартирам в поисках – чего? Саша не была уверена на все сто, что поверила местной легенде, но в тот миг лишь рассказ престарелой соседки хоть как-то объяснял исчезновение бабушки.

Пока Саша мучилась в сомнениях, уткнувшись носом в мамино плечо, послышалось приглушенное сопение. Она отстранилась и заметила, что Антонина Петровна уснула. Глубокая борозда пролегла между бровей матери – женщина была беспокойна даже во сне.

Саша сидела на постели рядом – неподвижно, бдительно, – пока не затекли икры. Она знала, что этой ночью не сомкнет глаз. На этот раз ей даже не нужно было бесконечно заливать в себя миллилитры кофе: адреналин в крови и без того заставлял конечности нервно подрагивать.

После полуночи Саша встала и отправилась в туалет. По пути она вспомнила о старинной иконе Богородицы, что бабушка привезла из родной деревни и хранила рядом с кроватью. Через минуту икона стояла на дверной притолоке, жертвенно глядя вниз.

“Если это не поможет от полтергейста, то я не знаю, что”, – подумала Саша.

Она выпила стакан воды, постояла немного в прихожей, прислушиваясь к звукам. Тишина стояла такая, что Саша задумалась, не оглохла ли она. Многоэтажка казалась пустой, брошенной впопыхах, и даже дети наверху или то, что ими представлялось, хранило молчание.

Саша вернулась в ванную комнату – умыть лицо холодной струей, чтобы взбодриться. Когда лицо и руки заледенели, Саша выключила воду и взглянула в зеркало. То, во что она превратилась за пару дней, пугало: мешки под глазами размером со сливу, серая, точно из паутины, кожа, тусклые волосы-нитки. В таком виде она сама напоминала призрак из малобюджетного хоррора.

Странным образом холод покинул кончики пальцев и накинулся на стопы. Поток морозного воздуха из вентиляции усилился и стал барабанить в спину чувствительными толчками.

“На кухне окно открылось?” – подумала Саша и выглянула в прихожую.

Антонина Петровна, растрепанная, в мятой футболке, стояла на пороге и зачарованно глядела вперед. Широко распахнутая железная дверь обнажала зловещую черноту лестничной клетки. Невозможно было разглядеть чужой силуэт снаружи, но сквозь тишину доносилось чье-то частое дыхание.

– Мам, – жалобно позвала Саша, – закрой дверь…

Губы Антонины Петровны задрожали. Она беспомощно захныкала.

– Мама, мамочка…

– Нет, мам, пожалуйста, закрой…

– Но там же мама! И мальчик… Такой милый мальчик… Что? Мне идти к вам?

Саша протянула к матери руку, но Антонина Петровна уже сделала шаг вперед. Сантиметр за сантиметром темнота поглощала ее, оставляя Саше пустоту, ужас и отчаяние.

– Мам, вернись! – позвала она, но на зов никто не откликнулся.

Саша заметила движение краем глаза. Тьма зашевелилась. Некто за порогом хохотнул и шаркнул ногой. Из глубин черноты к замерзшим ступням покатился шар. Саша на мгновение подумала, что к ней летит отрубленная голова матери, но бледный свет из ванной очертил грязный резиновый мяч в спутанных нитях волос. Она вскрикнула и пнула мяч обратно. Силуэт на лестничной клетке рассмеялся, но смех вышел одиноким, грустным и бездушным, словно его носитель пришел прямиком из ада.

Во тьме подъезда вспыхнули два огонька. В сердце Саши затеплилась надежда, что вернулась мама, но огни превратились в два желтых человеческих глаза, горящих изнутри жаром злости. Они надвигались плавно, словно морской черт, заметивший приманку. На порог ступила щуплая нога в потертом кроссовке. Вперед потянулись пальцы с острыми черными ногтями.

Саша ринулась в ванную комнату, обратно к теплому свету лампы, заперла дверь на хлипкую ржавую щеколду. Вцепилась пальцами в ручку, собираясь держать оборону, даже если посинеют фаланги.

Снаружи неуверенно дернули дверь, затем еще раз, сильнее. Послышался озлобленный рык.

– Уходи! Пошел прочь! Иди на хер! – заорала Саша, надрывая связки.

“Показать, что не боюсь, напугать”, – напутствовала она себя, удивляясь, что самообладание не потеряно.

За дверью жалобно застонали. Незнакомец взвизгнул, как напуганная свинья, горестно всхлипнул и затих. В квартиру вернулась тишина – тревожная, протяжная и безысходная.

Саша не знала, сколько прошло времени. Она скулила, ревела, задыхалась, но делала это бесшумно, боясь, что тот, кто открывает двери, вернется. Ее плечи затекли, пальцы, не выпускавшие ручку, саднили, но страх столкнуться с чем-то необъяснимым и опасным был слишком велик.

Вдалеке, на улице, что-то тяжело рухнуло, послышался треск, напоминавший хруст веток. Или сломанных костей. Кто-то сдавленно вскрикнул. Возможно, мама.

Удивительно, но Саша почти перестала о ней думать. Куда бы ни затянуло их с бабушкой, Саша отказывалась следовать. Она хотела вырваться из предательской квартиры, почувствовать влажный ветерок на коже и знать, что богом забытая многоэтажка осталась далеко за плечами. Но как? Там, на лестнице, таилось злобное нечто, что всего за сутки лишило ее семьи.

– Что мне делать? – прошептала Саша и поняла вдруг, что начала говорить вслух.

Мысли двоились, троились, бились о черепную коробку и сводили с ума. Страх то прибавлял сил, чтобы действовать, то отнимал все до одной.

В вентиляционной шахте лязгнуло, словно внутрь бросили мешок с камнями. Кто-то, кому было тесно внутри, зашевелился и пополз.

Саша с ужасом уставилась наверх. Точно зачарованная она глядела на забитую пылью решетку. Мысли прекратили говор, ладони ослабили хватку, затекшие руки легли на холодный пол.

Грустный детский смех эхом прокатился по трубам.

Саша очнулась, принялась отпирать замок, но онемевшие пальцы не слушались. В одно мгновение шаткая щеколда превратилась в надежный швейцарский замок. Что-то заскрежетало позади, и Саша обернулась. В решетку вцепились вытянутые чумазые пальцы, комнату заполнил зловонный запах.

Крепким рывком Саша дернула на себя ручку, оторвав щеколду вместе с саморезами. Когда дверь наконец-то распахнулась, глаза ослепли от сияющего потока утреннего света. В центре белизны, точно Иисус с иконы, высилась фигура.

– Ты еще здесь? Надо уходить, – скомандовал голос.

Саша прищурила глаза и распознала в гостье Веронику. Соседка была одета в старомодную кожаную куртку, с плеча свисала пузатая дорожная сумка. Вероника решительно взяла Сашу под руку и потянула в сумрак подъезда.

– Я же просила Нину вас вывести, – проворчала она. – Хорошо, что решила сама проверить. Он почти тебя достал.

Вероника шустро летела вниз по грязной лестнице, Саша еле поспевала за ней. Девушка забыла поменять домашние тапочки на ботинки или взять с собой теплую куртку. Однако Сашу беспокоило не это. Ее тревожили шаркающие шаги и протяжный вой позади.

– Лучше на него не смотреть. Закрой глаза.

Лицо Вероники казалось жестким и невозмутимым, но обескровленные губы и кожа лица выдавали волнение. Саша послушно стиснула веки, ведомая соседкой, и открыла их, лишь когда заскрипела ветхая подъездная дверь, а тело погрузилось в утреннюю стужу.

Вероника добежала до дальней скамейки с облупившейся синей краской и остановилась.

– Все, надоело, хватит. Ноги моей здесь больше не будет, – сквозь зубы процедила соседка. – При жизни гаденыш был наглый и после смерти остался таким же, – она помолчала немного, дожидаясь, когда гнев немного отпустит, повернулась к Саше. – Есть куда идти?

Саша покачала головой. Она надеялась, что Вероника успокоит ее, объяснит, как жить дальше, но женщина бросила коротко:

– Так придумай. Всего хорошего!

Она поправила на плече лямку и отправилась по дорожке за угол дома, ни разу не оглянувшись. Саша растерянно следила за ней, точно брошенный щенок, пока соседка окончательно не скрылась за поворотом.

Саша обхватила себя руками, спасаясь от холода, обернулась и тоскливо взглянула на окна второпях покинутой квартиры. В узких стальных прямоугольниках отразилось тусклое небо, исполосованное тонкими шрамами-облаками. Окна смотрели вдаль холодно, бездушно, не представляя, сколько надежд разбилось о них, сколько горя поселилось внутри….

Карман спортивных штанов вздрогнул вибрацией. Саша давным-давно забыла про телефон, но сейчас была рада находке.

"Наверно, из полиции, – с надеждой подумала она, – нашли маму”.

На экране возникла фотография Юлии, менеджера из торгового центра. Саша нехотя ответила.

– Щукина, ты головой поехала? – завизжал в динамике недовольный голос. – Я что-то не вижу тебя на рабочем месте. Хочешь штраф? Увольнение? Ни стыда ни со…

Саша нажала “отбой” и бросила телефон в карман. Ее губы задрожали, взгляд оказался прикован к окну спальни, где у подоконника стояла не кто иной как Антонина Петровна. Саша подпрыгнула, помахала маме: сперва неуверенно, затем отчаянно, яростно.

Мимолетная вспышка радости родилась и затерялась где-то на полпути к голосовым связкам. Антонина Петровна не замечала дочь, несмотря на активную жестикуляцию той. Издалека выражение лица матери оказалось трудно прочесть, но это определенно была она.

Саша застыла в рассеянности. В голове мигал вспышками лишь один вопрос: “Что делать дальше?”. Теперь, чтобы встретиться с матерью, ей пришлось бы снова вернуться в подъезд, пройти с дюжину лестничных пролетов и войти в квартиру, из которой только что бежала.

Это было слишком.

– Мам, мама, я тут! – изо всех сил закричала Саша.

Антонина Петровна отвернулась от окна и ушла – равнодушно, неторопливо. Тьма поглотила ее, затянула без остатка, совсем как прошлой ночью.

– Отвести к ней?

Саша опустила глаза и увидела пожилую соседку. Тетя Нина стояла под козырьком на крыльце и глядела в окно, где секунду назад исчезла Антона Петровна. Сигарета в ее руке искрилась и заполняла пространство вокруг едким дымом.

– К моей маме?

Тетя Нина кивнула, возможно, слишком поспешно. Глаза женщины сузились, губы тонули в горьком воздухе. Ловким движением она отправила бычок в мусорный бак и, сгорбившись, вошла в подъезд. Саша разрывалась на части. Она переводила взгляд с пустого окна спальни на железную дверь, за которой секунду назад исчезла тетя Нина.

Невзрачная серая девятиэтажка стояла в окружении близнецов, пялилась хищными зрачками-окнами и будто спрашивала: “ Бросишь меня или вернешься?” И Саша поняла, что не сможет поступить по-другому. В целом мире у нее не осталось никого родного и близкого. Она грустила по бабушке, скучала по маме, и кто бы то ни был – галлюцинация воспаленного разума, призрак или Антонина Петровна во плоти, – Саша знала: увидев его, не сможет жить спокойно. Она должна была проверить квартиру еще раз, должна была убедиться в том, что осталась одна, прежде чем бежать.

Саша стиснула зубы и снова направилась к крыльцу. Шагнув в подъезд, она робко позвала соседку:

– Тетя Нина, вы здесь?

Женщина не отзывалась. Сумрачная площадка первого этажа напоминала бункер, в который много лет не ступала нога человека. За дверьми здесь не гремели тарелки, не звучали разговоры на повышенных, не слышалась беготня детских ног. В доме жила беспросветная тишина, которую Саша заметила лишь сейчас, впервые с новоселья. В голове, как сорняк, разрасталось отчаяние, но дрожащие ноги уже поднимались по ступеням.

Что-то шелохнулось позади, печально вздохнуло.

– Поиграешь со мной?

Саша вздрогнула и обернулась. В затемненном углу, рядом с пыльной метлой, возвышалась фигура. Сперва из тьмы выступили немытые лохматые патлы, грязная футболка на тощем высоком тельце и засаленные кеды. Затем фигура просунула голову в полоску серого света, и на Сашу уставилось лицо мальчишки в чернильных пятнах грязи. Желтые белки со вздутыми капиллярами горели ярче отсутствовавшей подъездной лампочки, но веяло от них отнюдь не теплом. Сухие губы в окровавленных корочках разъехались в глуповатой улыбке.

– Поиграешь со мной? – хладнокровно повторил мальчик.

Саша помчалась наверх. Позади заскрипели кроссовки. Мальчишка гнался за ней, но Саша бежала быстрее. Страх играл на руку и помогал двигаться быстрее преследователя. Тень позади была хищником, коршуном, что хотел вцепиться в жертву и пустить кровь. Саше же пришлось обрести скорость и ловкость ящерицы. Однако, приближаясь к квартире на девятом этаже, Саша ясно поняла одно: как ни старайся, в доме от мальчишки нигде не спрятаться.

Чужое дыхание ощущалось на коже все ближе, чужой запах – сильнее: смрадный, кислый и гнилостный. Саша не оборачивалась, пока бежала. Ближе к пятому этажу ноги начали дрожать от напряжения, и, когда она залетела в квартиру, то едва могла стоять. Перед тем, как запереть дверь на замки, Саша бросила быстрый взгляд на площадку. На этаже царствовал сквозняк и было пусто, будто погоня всего лишь ей привиделась.

Трясущиеся руки не с первого раза сдвинули защелку и повернули ключ, который по-прежнему торчал из замочной скважины. Саша попыталась заплакать, чтобы выплеснуть шторм эмоций, но не смогла. Сил хватило лишь на частое дыхание.

Она прислонилась к стене, безжизненно сползла на пол и вдруг вспомнила, зачем вернулась.

– Мама! Мам, ты здесь?

Саша кинулась в спальню, где минуту назад видела мать. Пусто. Проверила кухню, бабушкину комнату и крошечную ванную.

– Тебя здесь не было, – прошептала Саша и на этот раз горько расплакалась.

Слезы обернулись истерикой, и Саше начало казаться, что стены квартиры сжимаются, а кислород испаряется. Легкие словно сжались в невидимой крепкой хватке. Полноценно вдохнуть не получалось, и Саша осознала, что переживает первую в жизни паническую атаку, о которой читала когда-то. Она обняла себя за плечи и принялась раскачиваться, пытаясь унять приступ. Через несколько мучительно долгих минут дыхание вернуло прежний ритм. Саша решила, что пора спасаться, пока не лишилась рассудка. Дрожащие пальцы принялась искать в контактах номер оперуполномоченного Филиппова.

– Моя мама… ее забрали… здесь что-то творится… меня преследуют… – хрипло затараторила она.

– Понял вас. Оставайтесь на месте. Скоро будем.

Филиппов говорил с одышкой и через слово делал паузы. За окном Сашиной квартиры завизжала сирена скорой помощи. В динамике, из которого доносилось свистящее дыхание полицейского, она прозвучала громче.

Саше стало беспокойно. Держа телефон возле уха, она подошла к ближайшему окну и взглянула во двор. Щуплый Красков волочил по двору огромный серый мешок из брезента, что рисовал на асфальте влажный красный след. Упитанный Филиппов, отдуваясь, одной рукой помогал напарнику тянуть, второй – держал возле уха смартфон. Мужчины медленно, но уверенно продвигались к микроавтобусу, припаркованному у крайнего подъезда.

Саша вскрикнула и отбросила телефон на кухонный стол, словно тот в одночасье превратился в гранату. Филиппов обернулся и посмотрел вверх, прямо на нее. Саша прижалась к стене и зажала рот пальцами, чтобы не выдать себя криком.

Телефон на столике взвизгнул, ярко вспыхнул глянцевый экран. Саша осторожно приблизилась и заметила значок сообщения от контакта “Тетя Нина”.

“Ты тут? Пишу, чтобы нас не услышали”.

Саша взяла смартфон в руки. Черные угли мертвой надежды, что коптили душу, слегка разгорелись. Тетя Нина должна знать, как раз и навсегда выбраться из треклятого дома. Она живет в нем много лет, целая и невредимая, а значит знает, как безопасно его покинуть.

“Кто не услышали?” – с тревожным любопытством спросила Саша.

Секунды ожидания действовали на нервы.

“Мертвые”.

Саша постаралась взять себя в руки и на время диалога не давать волю эмоциям, но уколы страха, песчинка за песчинкой, собирались в свинцовый ком ужаса.

“Вы знаете, где мои мама и бабушка??” – лихорадочно напечатала она.

Соседка долго не отвечала. Саша успела откусить ноготь указательного пальца и острием, точно лезвием, водила по коже, оставляя красноватые следы.

“Знаю”.

Надежда в груди Саши принялась бороться со страхом за первенство.

“Вы можете отвести меня к ним?”

“Могу”.

Победила надежда. Саша облегченно вздохнула, но через секунду задумалась. Нечто в словах соседки обеспокоило ее, хотя Саша не могла понять – что.

“Они живы?” – наконец спросила она.

Тетя Нина не ответила. В ожидании прошла минута, три, затем еще пять. Саша подошла к стене, за которой жила соседка, прислушалась.

“Вы поможете мне забрать их и выбраться? Пожалуйста!!!” – в отчаянии отправила Саша.

Ответ пришел через секунду.

“Разве ты не хочешь остаться? Твои близкие здесь. Мой Егорушка здесь. Вы еще не подружились? Я ведь говорила тебе, какой он славный мальчик”.

Саша сдавленно вскрикнула. Ответы посыпались ушатом ледяной воды.

“Я рассказала ему, что ты поешь. Егорушка так обрадовался! Он так плохо спит по ночам… Совсем измучил. Споешь ему колыбельную?”

Саша хотела стиснуть веки, выпасть из реальности, но взгляд намертво приклеился к экрану.

“Твоя бабушка играет Егорушке на пианино, а мама смешит. Она просто душа компании…”

Телефон выскользнул из дрожащих липких рук и погас. Саша попыталась залепить ладонью рот, но дикий, животный крик все равно прорвался наружу. Она кричала и вопила, пока горло не стало саднить. Саша честно старалась быть сильной эти несколько дней, но темнота накинулась со всех сторон и с разгромным счетом победила.

– Иди к нему, – раздался из розетки елейный голос соседки. – Егорушка хочет дружить.

Саша опустила руки и засмеялась. Из глаз брызнули горькие слезы.

Из подъезда послышался топот ног. Саша подумала было, что к ней бегут полицейские, но время шло, а в дверь никто не стучал. Люди на лестничной клетке, кем бы они ни были, молча ждали.

Тихо взвизгнула и отъехала в сторону защелка в прихожей. Скрипнули петли железной двери.

Саша вытерла лицо рукавом, в последний раз взглянула на потертые стены, что не смогли защитить. Она смутно вспомнила чувство надежды, с которым заезжала в квартиру, мечты, которые питала, силы, что тратила, пытаясь найти свое место в мире. Каждый шаг на пути к “счастливой” жизни оказался ступенью к ловушке. И через секунду она грозила захлопнуться.

В стену гулко постучали. Саша поднялась и вяло побрела в прихожую. За вновь распахнутой дверью сгущалась непроглядная темнота. Саше почудилось на миг, что площадка пустынна и она сможет сбежать, но чьи-то холодные крепкие пальцы вцепились ей в запястье. Зрение Саши в мгновение стало рентгеновским. Она увидела людей, что ровным рядом стояли на лестнице: женщины, дети, старики. Все как один с безжизненными серыми лицами и равнодушным бессмысленным взглядом. Детей было больше. В толпе они казались манекенами из торгового центра, чье пластмассовое лицо никогда не узнает улыбки.

Саша повернула голову и увидела глуповатую ухмылку мальчишки. Егор. Сердце дрогнуло от испуга, но вяло, почти незаметно. Огромные желтые глаза вперились в нее так крепко, что невозможно было отвернуться. Саша почувствовала, как грудная клетка раскрылась, ребра будто треснули и выпустили из недр души огромную черную дыру. Сперва дыра поглотила эмоции: грусть, гнев, вину и страх, затем стало меркнуть сознание. “Кто я? Что здесь делаю? Кто эти люди?” – в последний раз подумала Саша.

Затем слова обратились в прах.

– Кр… пс… а… – вырвалось с трудом.

Долговязый мальчик взял Сашу за руку и повел по ступеням вверх. Она послушно следовала, не отводя взора от желтушного лица и горящих глаз-светлячков. Позади немые скорбные мертвецы шагали в ряд военным маршем. Они освещали мрак призрачными огоньками неупокоенных душ.

Перед входом на чердак ждала тетя Нина. Ее жидкие ресницы блестели от слез.

– Сколько вас, – улыбнулась она, затем потрепала грязную щеку сына и отошла в сторону, пропуская толпу.

На чердаке оказалось чуть больше света. Сквозь крошечные квадратные оконца пробивались бесцветные лучи осеннего солнца. Они подсвечивали извилистые трубы, ржавые вентили и застывший птичий помет. На бетонном полу валялись косточки птиц и крошки хлеба.

Егор остановился, пригвоздив Сашу к месту жгучим гипнотическим взором. Его светящиеся глаза проглядывали из-за длинных сальных патл, точно луна из-за веток. За его плечами живой изгородью выстроились мертвецы – то ли защищая его, то ли сторонясь. Среди них стояли и Антонина Петровна с Тамарой Матвеевной. Их лица, как и лица прочих, ничего не выражали, а глаза смотрели в пустоту.

Саша вспомнила что-то из прошлой жизни и ощутила, как по щеке катится слеза. В голове вновь родились слова, но пересохший язык едва ворочался.

– Ма… Ба…

Горячая рука обняла Сашу. В поле зрения возникло сердобольное лицо тети Нины.

– Ты среди друзей, Сашенька. Тебе нечего бояться.

– Я хо-чу… Хо-чу уй-ти…

Тетя Нина с укором покачала головой, нежно взглянула на сына.

– Не обижай Егорушку. Больше никто его обидит.

Она подняла руку и поместила на горло Саше, сжала: сперва мягко, почти заботливо, затем сильнее и тверже.

“Так это она убивает, не мальчик”, – осознала Саша.

Она вырвалась из забытья, двинула локтем тете Нине в ребро и помчалась к широкой полосе света. Метрах в пяти от нее примостилась железная лестница, ведущая на крышку. Дверца наверх оказалась открыта и с лязгом дребезжала. Не оглядываясь назад, не тратя время на раздумывания, Саша бросилась вверх по ступеням.

Стылый ветер хватал ее растрепанные волосы, царапал кожу под одеждой, ранил – или то были руки преследователей. Саша не сдалась и вскоре ступила на широкую бетонную площадку крыши. Кое-где в углах она заметила осколки стеклянных пивных бутылок и заброшенные ветром желтые листья.

– Нет! Саша, стой!

Тетя Нина торопливо вскарабкалась следом. Она боязливо оглянулась по сторонам и осталась у входа.

– Сашенька, вернись. Ты расстроена и не понимаешь…

Саша подошла к низкому железному парапету, за которым разверзлась глотка пропасти. Внизу, не поднимая голов, апатично сновали редкие прохожие. Они напомнили Саше о том, что скучать по ней будет некому. На сиротливую, засыпанную стылой землей могилу, что сулила ей, не придет ни один человек, не всплакнет, не оставит венок. Мечта о лучшей жизни в прямом смысле убила ее.

Печальный взгляд упал на стальной микроавтобус и двух полицейских, что стояли с торца дома. Грузный Филиппов неотрывно глядел на Сашу.

– Эй! Я здесь! Помогите! – закричала она и замахала руками. – Сюда!

Филиппов несколько секунд безмолвно глядел на нее. Затем повернулся к напарнику и что-то ему сказал. Красков кивнул, но голову не поднял. В его руках блестел пустой брезентовый мешок.

– Я отпустила его, – сказала тетя Нина, мотнув головой вниз, – полицейского. Егорушка забрал его жену, а Филиппова я спасла. Вывела из дома, все объяснила. Теперь он помогает мне немного с… – она замялась.

– С телами?

Тетя Нина кивнула.

– Доплачиваю ему немного. А второму просто нравится.

Саша вспомнила кровь, тянущуюся по асфальту стройной линией…

– Они избавились от моей мамы?

Соседка тяжко вздохнула:

– Бабушку, упокой ее Господь, закопали вчера. Там за котельной, в лесочке, такое место хорошее есть… Отнесу цветочки на днях. Какие она любила? Понравились вы Егорушке, что сказать. Очень уж дружная семья у вас. У нас такой не было…

Саша скосила взор на люк, из которого попала на крышу. Косматые волосы и огромные желтые глаза виднелись из недр чердака. Егор неотрывно следил за ней.

Путь к отступлению однозначно оказался отрезан.

Саша прошла вперед и прильнула к парапету. Твердая металлическая решетка врезалась в бедра.

“Другого выхода нет, – с сожалением поняла Саша. – Один прыжок, и все закончится”.

Она закрыла веки и склонилась над решеткой. Тетя Нина сорвалась к ней, но Саша уже летела вниз, размахивая руками. Почти сразу ее сердце больно сжалось от страха и остановилось. Удивительно для себя Саша уходила из жизни с радостным чувством. Она обыграла безумную старуху и ее мертвого сына-живодера. Ряды мертвецов с бесцветными лицами не пополнятся ею. Саша жила и умирала на своих условиях.

Высоко в небе вспыхнул свет. Низкие серые облака озарились белизной и расступились, открывая путь к небесам. Саша услышала хор голосов, должно быть, ангельских, что доносился из слепящих глубин. Мама, с ее молитвами и церковным календарем, была права.

Саша поднялась и в последний раз взглянула на землю. Внизу на асфальте распласталось переломанное тело – ее тело. Возле раскрытых белых губ в лужице крови валялся передний зуб. Ноги и левая рука неестественно вывернулись. Она выглядела жалко: нелюбимая кукла злого ребенка.

Полицейские с мешком уже торопились к ней. Бесплотная оболочка Саши потешалась над суетящимися на земле, точно муравьи, крошечными фигурками. Знали бы они, насколько ничтожной казалась их жизнь после смерти!

Душа Саши, точно перышко, легко и медленно взлетала ввысь. Она закрыла фантомные глаза и отдалась силе небесного притяжения.

Через мгновение лететь стало тяжелее. Что-то сдавливало тело, тянуло вниз. Саша с удивлением оглянулась и увидела перед собой грязную патлатую голову и фосфоресцирующие глаза. Егор смотрел на нее с довольной глуповатой ухмылкой и молча тянул обратно – к унылой серой многоэтажке. Тощие руки крепко сжимали добычу, ноги барахтались, плывя по воздуху.

Яркий свет за облаками начал меркнуть. Егор открыл рот, полный гнилых зубов, и присосался губами к бестелесному Сашиному лбу. Саша почувствовала, как бурный поток энергии устремился из пальцев ее рук и ног, живота и головы прямиком в чужой липкий рот. Она начала брыкаться, желая освободиться от душных объятий, но картинка в глазах постепенно меркла и превращалась в черное пятно, а границы тела размывались и растворялись.

“Боже, это не похоже на смерть”, – с горечью подумала Саша и провалилась во тьму.

Чердак пропитался розовыми лучами закатного солнца. Взрослые возбуждено сновали, дети бегали вокруг них и смеялись. Бойко и весело звучало пианино, задавая тон шалостям. Тамара Матвеевна который час вспоминала любимые мелодии и бренчала по клавишам. Антонина Петровна играла с ребятней в прятки, делая вид, что не находит их. Малыши визгливо смеялись и прятались за широкими спинами взрослых.

Саша подошла к бабушке.

– Что-нибудь спеть?

– Давай мою любимую, – попросила Тамара Матвеевна.

Саша кивнула и запела, любовно глядя на поникшего лучшего друга. Она всем сердцем желала вызвать его улыбку и каждый раз пела как в последний.

Егор стоял возле узкого окна и задумчиво смотрел на новых жильцов у подъезда.

– Бедняжка, – вздохнула Тамара Матвеевна, – грустит без новых друзей.

Когда приходит Вера

«Mortius vivos docent»

(Мертвые учат живых)

Савелий кладет спортивную сумку на койку. Уютным словом “кровать” ее трудно назвать: сколоченная из разномастных брусков и фанеры, с комковатым грязным матрасом, который нисколько не смягчает жесткий каркас. Они снова переехали, третий раз за месяц, и с каждым разом, замечает Сава, его новая комната, как и вся квартира, становится меньше, грязнее и вонючее. Мама, конечно, попытается навести порядок: постирает занавески, отмоет рыжий налет в ванне, пройдется по полу с мыльной тряпкой, но разводы на мятых обоях, плесень на потолке и рваные полосы на старом линолеуме останутся и будут беспрестанно мозолить глаза.

Папа заходит в комнату. Он разулся, но еще не снял куртку. Обветренное лицо раскраснелось, глаза цвета дождевой тучи лихорадочно блестят. В его руках – шуршащий пакет с продуктами, в котором, знает Сава, только макароны, растительное масло, водка, дешевый куриный фарш и лук. Папа не работает уже месяц, и очередной переезд заметно ударил по их кошельку.

Папа брезгливо глядит на койку, замечает увесистую паутину в углу и шаткий письменный стол. Однако сегодня он торжествует и, несмотря на унылый облик съемной “двушки”, искренне улыбается.

– Не переживай, Савка. Здесь она нас не найдет.

Отец выходит из комнаты, довольный собой. Очень скоро он напьется так, что не сможет выговорить ни слова, но Сава знает: водка не спасет их от того, кто придет ночью. И уж тогда переживать придется не ему одному.

Мама наливает воду из ржавого чайника в чашку со сколом, достает из сумки крошечную белоснежную таблетку и кладет на язык. Она всегда приободряется, когда пьет перед сном снотворное. Тонкие руки треплют сыну-подростку волосы, на лице витает сонная улыбка, однако Савелий не улыбается в ответ. Через пятнадцать-двадцать минут, знает он, таблетка подействует, и мать проспит до утра крепким, но дерганым сном со вздохами, всхлипами и криками. Отец, возможно, тоже задремлет. Трезвым и проживающим страх до дна останется один Сава.

Отец, шатаясь, заходит на кухню. Мамина улыбка гаснет.

– Спокойной ночи, – говорит она, касается губами макушки сына и уходит в гостиную, где для нее раскрыл объятия продавленный диван.

Савелий чувствует в носу едкий запах спирта и стискивает зубы. Дать бы отцу по морде, чтоб собрался.

– Возьми этот, – говорит отец и кивает головой на потертый стул с кожаной спинкой и железными ножками, похожий на больничный, – он покрепче. Если услышишь что – не выходи.

Его веки моргают медленно, сонно. Он идет в прихожую, бренчит замком и падает на колени, потеряв равновесие. Савелий нехотя приходит на выручку: подает отцу руку и подтягивает его к дивану. Мама отворачивается к стенке, накрывает лицо одеялом, чтоб не видеть, как муж мешком картошки валится на постель.

Савелий возвращается в свою новую комнату, подпирает дверь стулом, а на стул кладет дорожную сумку с вещами, чтобы утяжелить. В деревянной оконной раме, с которой пеплом слетает краска, свистят дырявые щели, по ногам ледяной волной струится ветер. Батареи по-прежнему холодные. Мама сказала, что отопление в городе обещали дать через неделю, поэтому впереди вереница зябких ночей. Сава натягивает шерстяные носки, второй свитер сверху и ложится на койку. Спина будто упирается в булыжник, поясница ноет – в его-то возрасте! Он укрывается тонким одеялом, которое едва прикрывает вытянувшиеся за лето ноги. Завтра в школе его ждет новый враг – контрольная по биологии, к которой он едва успел подготовиться. Похоже, он снова забыл, чем Пресмыкающиеся отличаются от Земноводных, и заработает очередную тройку в четверти. Зато в классе будет тепло, с третьего ряда нет-нет да улыбнется веснушчатая Даша, а за партой окажется не пьяный отец, а лучший друг, готовый пошутить обо всем на свете. И ни одной жуткой твари за стенкой…

Сава ежится на стылой, влажной простыни. От невыносимого, собачьего холода невозможно уснуть. Он на секунду прислушивается. Кажется, в доме спокойно и можно сбегать за курткой. Сава встает на цыпочки, тихонько шлепает в коридор. Пол под ногами предательски скрипит, но родители не просыпаются. На диване по-прежнему раскатисто храпит отец, от кошмарного сна стонет мама.

В темной прихожей звякает цепочка шпингалета. Сава, укутанный мраком, не видит замок, но знает по опыту, что через секунду защелка двери откроется. Он замирает на мгновение, обездвиженный паникой. Ржавые петли визжат, на порог, в болезненном свете подъездной лампочки, ступает труп, обтянутый гнилостной зеленой кожей.

Сава задерживает дыхание, хватает толстый отцовский пуховик и ныряет обратно в спальню. Его сердце часто колотится, с болью отзываясь в ребрах. Он бесшумно притворяет дверь, подпирает ее стулом. Чужие босые ноги шагают, прилипая к линолеуму, и внезапно останавливаются за порогом Савиной комнаты. Дыхание незваного гостя не слышно, ведь Сава знает наверняка: то, что стоит в коридоре, не дышит. Лишь глухо хрустят суставы и лопаются газы в кишках. Сава считает секунды: один, два, три… Еще немного, и смерть пройдет мимо. Через бесконечно долгую минуту голые влажные пятки шлепают дальше, и Сава вновь начинает дышать. Он вытирает пот с мокрого лба и прижимается ухом к дверной щели. Что будет дальше, он знает наизусть.

Отец на диване пьяно ворочается, что-то мямлит заплетающимся языком во сне, но вскоре просыпается со сдавленным криком. Через секунду, когда возле подлокотника загорается лампа, он начинает реветь – обреченно, жалобно, точно брошенный мамой ребенок.

– Опять нас нашла? Ах ты мразь…

Сава ложится на койку, накрывается тяжелой папиной курткой и, несмотря на дрожь в конечностях, пытается уснуть. Научиться бы перематывать время до рассвета, где ждут школа, друзья и нормальная жизнь, а тень в ночи покажется дурным сном, который привиделся и больше не повторится.

За окном льет и размывает очертания панельных домов косой дождь. Ветер громче задувает в щели, точно свисток тренера. Савелий пишет в тетрадь последнее слово и облегченно вздыхает. Сочинение про бедного чиновника в повести “Шинель” едва не лишило его последних нервных клеток и ногтей. Один заусенец на пальце до сих пор кровит, но Сава считает, что буквально отделался малой кровью.

Он смотрит на экран древнего смартфона, защитное стекло которого треснуло по диагонали. Время близится к полуночи. Сава и не думал, что сочинение задержит его допоздна. Он вприпрыжку несется на кухню, прямиком со сковородки жует вчерашние макароны и бежит умываться, но перед этим украдкой заглядывает в гостиную к родителям. Мать уже час как спит, убаюканная спасителями-медикаментами. Отец лежит на спине и хмуро глядит на полосы от фар, что изредка мелькают на черном потолке. Сегодня он кажется на удивление трезвым.

– Будем переезжать? – робко спрашивает Сава. – Вера нашла нас.

– Она всегда находит, – фыркает отец.

– Может, тогда вернемся домой?

Сава с надеждой глядит на отца. Дома, в «трешке» на улице Советской, ждут теплое одеяло, компьютер и аквариум с золотыми рыбками, а школа всего через дорогу. Не нужно выходить на полчаса раньше и тащиться с нагруженным учебниками рюкзаком с другого конца города. А еще там двойной замок (пусть и бесполезный как защита от Веры), свежий ремонт и работающая стиральная машина.

Отец поворачивается к сыну спиной, оставляя без ответа. Что ж, нужно спешить. Савелий шустро заходит в ванную комнату, круговыми движениями размазывает мыльную пену по лицу, а по зубам – дешевую мятную пасту. Когда он сплевывает пенистую воду в раковину, язык нащупывает кусочек лука между двумя жевательными, но времени его вычищать уже нет. Сава быстро вытирает грубым полотенцем лицо и бежит в прихожую за отцовской курткой. Сегодняшним вечером в квартире еще холоднее, чем было вчера.

Сава тянется к выключателю, но чуткий слух различает хрип в соседней комнате, и поднятая рука замирает на половине пути. Он медленно поворачивает голову. Из гостиной на Савелия глядит пара мутных белков с черной радужкой. Глаза Веры, как обычно, не выражают ничего, кроме смертельного равнодушия. Раздутые, в черной корочке губы оттопырены, как у умственно отсталой. В спутанных рыжих волосах что-то копошится – должно быть, черви. Когда Вера делает решительный шаг. Сквозь зеленую кожу оголяются серые коленные чашечки, на которых расплодились опарыши.

– В комнату, живо! – кричит отец.

Сава захлопывает разинутый рот, срывается с места и забегает в темную крошечную спальню. Его дрожащие руки нащупывают стул, но тот валится на бок.

– Когда ты отстанешь от нас?! – слезно вопит отец. – Чего ты, господи, хочешь?

Вера только хрипит в ответ – говорить после смерти она не умела. Сава считает, это из-за гнилого, распухшего языка, который едва помещается в рот.

– Чего ты хочешь, Вера? – снова голосит отец. – Прикончить нас? Прикончить свою семью?!

Покойница не отвечает. Савелий не уверен, что Вера сама еще помнит ответ.

Сава старательно вычерпывает ложкой последние крупинки манной каши, а после, когда тарелка сверкает чистотой, обсасывает ложку. Он тянется к чашке черного чая без молока, и мама услужливо двигает к нему печенье. Оно дешевое и несвежее, во рту чувствуется прогорклый привкус маргарина, но Сава закидывает сухие кусочки один за другим. Сегодня мама не даст деньги на обед в столовой, а потому он старается наесться до отвала.

Сама мама долго, неохотно справлялась с завтраком и сейчас, отодвинув тарелку, задумчиво глядит на пасмурное небо. Похоже, ее снова мутит от таблеток, и Сава начинает переживать оттого, как быстро мама теряет вес. Крупный представительный пиджак банковского работника нынче висит на ней, будто снят с отцовского плеча.

Мама вздыхает молчаливым тягостным мыслям и опускает взор. Под глазами разрослись опухолью синие мешки, в уголках губ шелушится кожа. Раньше по утрам она спрашивала, как сын спал прошлой ночью и что ему снилось. Теперь перестала.

– Сегодня ночью будешь ночевать у бабушки, – объявляет она.

– Может, не надо? – просит Сава. – Вера ко мне не заходит…

– Подождем, пока зайдет?

Баба Валя, папина мать, была, мягко говоря, не в себе, сколько Сава ее помнил. Она видела в грозовых тучах лик дьявола, гоняла по ночам бесов, которые зарились на ее «бессмертную душу» и «честь», ругалась через зеркало с мужем, который повесился еще до рождения Савы. Отец обзывал бабушку матерным словом, обижался на нее и при любом удобном случае звал «чокнутой шизофреничкой».

– Может, тебе там будет спокойнее, – заключает мать и убирает со стола тарелки. – На уроки завтра пойдешь от нее, не забудь взять учебники.

По дороге в школу, обходя лужи на неровном асфальте – осенние ботинки прохудились неделю назад, – Савелий готов бесповоротно отчаяться. В детстве ему всегда казалось, что сильный папа и серьезная мама найдут выход из любой ситуации, решат любую проблему. Месяц назад Сава открыл для себя, что его слепая вера – всего лишь заблуждение, и родители запутались не только в своей судьбе, но и запутали его, а как распутать – не знали.

Он окидывает пристальным взором всю свою короткую жизнь – благо дело, времени, пока он шлепает по мокрому асфальту до школы, предостаточно.

Сава знает, что к моменту, когда мама встретила папу и родила Савелия, она рассталась с нерадивым бывшим мужем и осталась с трехлетней дочерью – Верой. К старшей сестре Сава с детства относился двояко: иногда настороженно, а порой – с восхищением. Он никак не мог разгадать ее спокойное, умное лицо, прочитать мысли в бездонных карих глазах и узнать, как сестра поведет себя дальше. Вера часто была молчаливой, хоть и относилась к младшему брату по-доброму: не ругала, не поднимала руку, но иногда как бы отстранялась и уходила в себя, если тот не слушался.

Лучше всего Вера относилась к маме, но время чаще проводила с братом. К отчиму, насколько Сава мог судить, теплых чувств она не питала, как и он к падчерице. Правда, в последний год их отношения стали понемногу улучшаться, чему сильно радовалась мама. Отец стал давать Вере деньги на косметику и модную одежду, на Новый год купил новый смартфон, а летом, когда Вере исполнилось шестнадцать, разрешил поехать в подростковый лагерь за городом. И вот тут-то все в их жизни пошло наперекосяк.

Сава часто представлял, как останавливает сестру солнечным августовским утром, когда видит ее, ухоженную и разодетую в белый сарафан, на пороге прихожей.

– Не уезжай! Останься дома! – кричит он в фантазиях.

И Вера упрямится, но остается, а следом наступают спокойное лето и осень: без переездов, страха до тошноты и сладковатого запаха гниющей плоти.

Однако тем жарким солнечным утром Сава даже не проснулся. Он лениво спал до обеда, а после натянул шорты и побежал с друзьями на речку. Вечером папа вернулся и доложил маме, что доставил Веру в лагерь в целости и сохранности. Сава тогда все еще дулся, что на его путевку денег не нашлось, но вслух не высказал жалобу. В своем худшем расположении духа отец мог влепить затрещину.

Вера звонила им пару раз, говорила устало и нехотя, как будто была без сил. Равнодушно, буднично описывала песни у костра и танцы на дискотеке. Мама просила рассказать о лагере чуть больше, но Вера быстро прощалась и прерывала звонок.

Через две недели Веру привез домой папа. Он казался нервным и хмурым, хоть и пытался неловкими шутками разрядить обстановку. Поводов для переживаний в тот день действительно было хоть отбавляй. Из детского лагеря Вера вернулась чужачкой: на острые плечи, точно сено, спускались немытые тусклые волосы, бледные щеки сливались со стеной, в нитку сжимались серые губы. Сквозь ее тонкий сарафан просвечивали лиловые и темно-зеленые синяки. На руках и ногах их было особенно много. При первом же взгляде на Веру Сава с удивлением подумал, что больная раком мамина тетя Тамара выглядела краше, чем его юная сестра.

Но хуже всего оказалось смотреть в Верины пустые, потерянные глаза. Раньше в них ярко блестели лучи умных мыслей и глубоких раздумий. Теперь же внутри потухшего взгляда не осталось и уголька прежней искры.

– Матерь божья, что случилось?! – с порога заверещала мама и в ужасе прижала ко рту пальцы.

Вера молча прошла мимо нее в свою комнату, с хлопком закрыла дверь.

– Андрей, звони в полицию! Что они с ней сделали?! Детский концлагерь!..

– Она сбежала из лагеря, Лида, – тихо ответил отец и опустил на пол желтый Верин чемодан, – еще в начале смены.

– Куда сбежала?!

– Вожатый говорит, к парню. А где уж они были и что делали две недели, я не знаю…

Тем же вечером приехал папин старший брат, дядя Леня, подполковник внутренней службы. Мама слезно умоляла его возбудить уголовное дело, но дядя с прискорбием заявил: пока Вера не заговорит, дело не состряпаешь.

Вера же упорно молчала – весь вечер, следующий день и два дня, что шли за ними. Она не брала в рот ни крошки с тех пор, как приехала. Мама и сама перестала есть – шаткие нервы сдавали.

– Что он с ней сделал? – тихо плакала мама, сидя на кухне. – И что нам-то с ней делать?

Папа барабанил пальцами по столу и напряженно думал. Его громкая, беспокойная дробь раздражала Савелия, но мальчик молчал, стиснув зубы. Перебивать мысли отца и вмешиваться в разговор взрослых было наказуемо. Сава хлебал горячий чай мелкими глотками и радовался, что ему разрешено если не вставить слово, так хотя бы “погреть уши”.

– Купи ей эклеры, ну, те, с заварным кремом из «Кренделя». Помнишь, как она на день рождения их уплетала? Хандра быстро пройдет.

Мама приосанилась, чуть улыбнулась: “и как я раньше не додумалась”? Накинула халат и бросилась в подъезд в шлепанцах.

Едва дверь за мамой закрылась, случилось чудо Господне – Вера выбралась на кухню. Савелий с отцом уставились на девушку, не зная, что делать. Вера сильно похудела за эти три дня, стала еще более растрепанной и нелюдимой, похожей на бродячего пса. Ее воспаленные белки со вздутыми капиллярами навевали мысли о бешенстве, и Сава впервые задумался, не больна ли сестра.

– Плов положить? – спросил отец и кивнул головой в сторону плиты. – Как раз тебе на тарелку осталось. Скоро эклеры подкатят.

После Сава не раз изумлялся, как стремительно все произошло. В одно мгновение Вера стояла на пороге и крупно дрожала, а в следующую секунду уже впивалась зубами отчиму в глотку, пытаясь прокусить артерию. Нужно было оттащить сестру, закрыть в комнате и спасти отца, но робкий двенадцатилетний Сава всего лишь стоял и думал: “Откуда в тощей Вере столько сил?”.

Казалось, отец впал в транс вместе с ним, а может, попросту растерялся. Он с трудом скосил взгляд на напряженный, потный Верин лоб, расширил изумленные глаза. Затем во взгляде отца пробудилось нечто новое – холодное и металлическое, что напугало Саву не меньше Вериной атаки. Он схватил падчерицу за волосы, приподнял и молниеносным движением ударил ее виском об угол стола, затем еще раз и еще. Вера слабо вскрикнула, сползла на пол и затихла. На уголке кружевной скатерти отпечатался кровавый след. Его первым делом заметила мама, когда через минуту вернулась домой.

Отец, разумеется, давал показания. Мама тоже давала – спутанные, истеричные. В какой-то момент она призналась полицейскому, точно священнику на исповеди, что ничего не знала про свою дочь, заплакала и заперлась в спальне Веры. Действия отца списали на самооборону. Его брат-подполковник подписал нужные бумаги, позвонил нужным людям и тихонечко замял дело. Сава думал сперва, что мать будет против, но она не возражала. В утешение материнскому горю она в тот же вечер придумала секту сатанистов, в которую попала Вера, затем решила, что дочь заразилась вирусом, ломающим психику, или подсела на накротики. Под конец она начала бормотать что-то про вампиров, когда в одиночестве говорила сама с собой, и стала напоминать Савелию его не вполне здоровую бабушку.

Вечером после похорон безмолвие опутало квартиру невидимой паутиной, сквозь которую было тяжело пройти. Сава без цели бродил по квартире, хотя ноги заплетались от усталости. Время от времени из комнаты Веры выходила мама. Она шаркала на кухню под руку с папой и с трудом опускалась на стул. Папа поменял скатерть на прозрачную клеенку, но мама все равно буравила взглядом злосчастный уголок каждый раз, как садилась перекусить или выпить воды.

В полночь, неожиданно для всех, железная ручка входной двери с лязгом дернулась. Савелий поднял с подушки голову и тревожно прислушался. Отец уже час как храпел, убаюканный бутылкой кагора. Мать вздыхала, повернувшись к стенке. Гостей никто из домочадцев не ждал.

Пол в прихожей протяжно скрипнул. Потянуло нечистотами из канализации. Сава сморщил нос, встал, бесшумными перебежками прошлепал к порогу. Стоило крикнуть отца, но тот не очнулся бы вовремя, и Сава решил, что первым бросится на вора. Пусть порой он , как мальчишка, любил попинать мяч во дворе, раздразнить девчонок в раздевалке и “порубиться” в шутеры, в душе он все чаще ощущал себя мужчиной – сильным, смелым и решительным.

Однако к тому, что ждало за дверью, Сава оказался не готов. Когда он широко распахнул дверь комнаты и вгляделся в сумрак, то увидел стоящую на пороге Веру – призрачно бледную, в черном траурном платье с пуговицами, отражающими лунный свет. Савелий заметил, что сестра не моргает, и с ужасом решил, что какой-то шутник притащил в квартиру восковую статую покойницы, сделанную с поразительной точностью. Совпадала даже корочка ранки на виске. Затем статуя захрипела. Ее серый язык беспомощно вывалился на сухие губы, и Вера шагнула к брату.

Савелий заорал высоким крикливым визгом, но тут же осознал, что кричит не он. В гостиной зажегся свет, в коридор в смятой ночнушке метнулась мама. Она ринулась к Вере, но в полуметре от нее застыла, с ужасом осматривая труп и не веря глазам. Через мгновение от воплей жены хмуро очнулся отец. Когда он заметил гостью, Вера как будто тоже вспомнила об отчиме и так быстро, как могли двигаться ее окоченевшие ноги, бросилась вперед. Она встала у изголовья дивана, точно безмолвный страж, и бурыми зрачками впилась в испуганного мужчину.

Мама бегала вокруг Веры всю ночь, рыдала, беспомощно роняла руки, но мертвая дочь оставалась безучастной и продолжала стоять, пригвожденная к месту одной ей известным мотивом. Отец прижался спиной к холодной стене и тоже застыл, переводя взгляд с жены на оцепеневшую падчерицу, словно надеясь, что кто-то из них опомнится и все объяснит.

Под конец мама совсем помешалась. Она решила, что нужно уложить Веру спать, и потянула дочь в ее прежнюю комнату. Кровоточащее материнское сердце не стало задавать вопросы, а решило позаботиться о ребенке, пусть тот часом ранее восстал из могилы.

Вера не поддавалась. Ее жесткая синяя рука со стиснутыми пальцами вырывалась из материнской хватки и прижималась к боку по стойке “смирно”. Мать села на диван и забилась в истерике. Савелий осторожно, не подходя близко к сестре, взял маму под мышку, отвел в свою спальню и уложил в постель. Они провели вместе целую ночь, рассеянно глядя в одну точку и прислушиваясь к звукам. В доме, однако, поселилась гнетущая тишина, которую лишь изредка нарушали растерянные папины покашливания.

Перед рассветом Вера ушла так же безмолвно, как явилась накануне. Весь день отец убеждал жену, сына и самого себя, что они стали жертвами коллективной галлюцинации, зачитал им научную статью по психиатрии (откуда и узнал термин) и посоветовал выбросить полуночный кошмар из головы. Только в ту же ночь, когда каждый из домочадцев украдкой поглядывал на часы и прислушивался к шагам соседей на лестнице, ручка входной двери повернулась, замок без сопротивления щелкнул, железные петли пискнули и из тускло освещенного подъезда в темноту квартиры прошмыгнул черный силуэт.

В этот раз отец, как оказалось, подготовился к приходу покойницы. Едва Вера зашла в гостиную и нависла над головами родных, он вытащил из-под подушки нож, заточенный перед сном, и вонзил острие сперва падчерице в глотку, а после несколько раз – в набухший живот. Из кишечника послышалось раздраженное бульканье, воздух заполнился трупным зловонием.

Вера не шелохнулась. Ее стеклянный взгляд медленно опустился вниз, осмотрел дыры на разорванной коже, сквозь которую просочились скудные капли густой вонючей крови. Затем взор снова вернулся к отчиму и застыл на его омраченном лице.

Нож из себя Вера так и не вытащила. Это сделала мама – со слезами на глазах перед тем, как дочь снова ушла. Мать оставила на стуле в прихожей чистое платье – бархатное синее, в котором дочь так любила вертеться перед зеркалом, но Вера на него даже не взглянула.

С тех пор она неизменно возвращалась каждую ночь, стояла возле постели родителей и исчезала за час до рассвета. Вера нашла их даже в дешевой гостинице, проскользнув мимо спящего администратора, на даче маминой тети и на первой съемной квартире. Феноменальное чутье помогало ей отыскивать родственников, где бы они ни находились, и вовремя пробуждаться из могилы. Савелий не уверен, но полагает, что днем сестра обитает именно там, будучи всегда запачканной черноземом.

Он случайно наступает в лужу и, шипя, чертыхается. За полчаса пути Сава вспомнил все, что знал о жизни сестры после ее смерти, но вновь не сумел придумать, как помочь Вере умереть целиком и полностью. А теперь, вдобавок к бесконечной, сосущей жизненные соки тревоге и ночевке с сумасшедшей бабушкой, добавились промокший ботинок и мокрый носок.

“Отлично, – думает он, – день обещает быть таким же паршивым, как и прошлая ночь – как и вся моя жизнь”.

Бабушка высовывает в форточку острый подбородок, на котором с последней их встречи вырос еще один черный волосок, и громко зовет кота:

– Рыжик! Домой! Рыжу-уля!

На скамейке недобро смеются и что-то бормочут подростки. Сава не может разобрать слов, но это и не нужно. Он с детства знает, как называют бабушку местные отморозки. Слышал он, и какие слухи те распускают. Сколько Сава себя помнит, у бабушки всегда водились коты и кошки: Барсики, Рыжики, Дымки и Мурзики… Она ходила по дворам, сердобольно собирала бродячих, больных котяр, выхаживала, откармливала. А те, набрав массу и пушок, исчезали, не вернувшись однажды с прогулки.

– Пап, может, поищем Снежка? – как-то спросил отца восьмилетний Сава, когда потерялся его любимый белоснежный бабушкин кот. – Вдруг он сейчас где-то плачет, зовет нас…

– Там, где Снежок сейчас, его уже не достать, – коротко отрезал отец. – Уж бабушка об этом позаботилась.

Значение его слов Савелий понял только спустя годы. Дворовые мальчишки помогли.

Баба Валя ставит тарелку с поздним ужином прямо внуку на тетрадь. Сава глядит на нее тяжело, но сдерживает крепкую ругань. Бабушку не переспорить и не упрекнуть, это он знает наверняка, а вот отправиться в конце ссоры ночевать в холодный вонючий подъезд – проще простого.

Сава убирает тетрадь с учебниками в рюкзак, с отвращением принюхивается к еде. Гуляш из куриных сердечек был фирменным бабушкиным блюдом. Она готовила его на церковные праздники, дни рождения и к приходу гостей. И хотя гуляш из куриных внутренностей блюдо само по себе отвратительное, он получался катастрофически тошнотворным, когда его готовила баба Валя.

– А вчерашний суп не остался? – с натянутой улыбкой спрашивает Сава.

Бабушка округляет хитрые глаза и притворно посмеивается:

– Как съешь ужин, наложу и супчик. Разогреть-то недолго.

Она с горкой плюхает гуляш в еще две тарелки. Одну ставит себе, а вторую – на стол перед пустым стулом.

– Иди позови Лариску. Совсем исхудала, доска несчастная.

Савелий оборачивается и уныло глядит в сторону гостиной. Лет пятнадцать назад в той самой комнате умерла от инсульта незамужняя бабушкина сестра, тетя Лариса. Когда бабушка прекращала пить препараты, которые ей прописывал врач, то снова начинала видеть давно усопшую, нелюбимую родственницу.

Савелий с кислой миной давится едой, когда в прихожей противно верещит звонок.

– Ленечка, наверное, – вскрикивает бабушка и, хромая, шлепает к входной двери.

На кухне всплывает округлая глыба живота, следом за ней вырастает дядя Леня. Его лицо покраснело после подъема на пятый этаж, рот тяжело и часто дышит. Дядя Леня который год борется с лишним весом, но тот с разгромным счетом побеждает. Белая рубашка жадно стягивает дядин плотный живот, ремень на строгих классических брюках скрипит от натуги.

– Что, Савка, бабушку пришел проведать? Хорошее дело.

Дядя Леня плюхается на старый кухонный диванчик, который недовольно хрустит под его пятой точкой. Взор проницательных черных глаз пристально, с прищуром осматривает племянника, словно тот – преступник на допросе.

– Кушать будешь, Лень? – воркует бабушка и встает у плиты.

– Как собака голодный.

Баба Валя накладывает пахучий ужин в глубокую суповую тарелку. Ее довольное сморщенное лицо румянится.

– Кушай, кушай, Ленечка, – приговаривает она. – Всегда говорила про тебя, великим будешь! Великим! А Андрей с его выкрутасами… Тьфу, давно бы засадил гада!

– Родню не судят, – говорит дядя Леня. Куриное сердечко с хлюпаньем соскальзывает с жирных губ и исчезает во рту.

– А вот его надо бы. Бедная Верка… Может, его в роддоме подменили, а, Лень?..

В половине двенадцатого ночи Сава ставит телефон на зарядку и идет умываться. От трехчасовых игр на мобильнике в глазах плавают мушки и гудят пальцы рук. Вода в кране холодная, – бабушка всегда закручивает вентиль горячей воды, когда он приходит.

Сава возвращается в темную гостиную, где будет сегодня спать, с онемевшими ледяными ладонями и стучащими зубами. Хорошо, что на диване ждет старое, дурно пахнущее, но теплое верблюжье одеяло. Щели в окнах в три слоя запечатаны малярным скотчем, поэтому сегодня он заснет без раздражительного свиста сквозняка.

Сава опускает голову на широкую перьевую подушку, укрывается одеялом до подбородка, блаженно закрывает глаза. Пролетает минута, две, три… Сон не идет. Его ресницы широко распахиваются, зрачок вглядывается в блеклый свет фонаря, который пятнами пробивается сквозь кружевную занавеску. На улице туман или, может, мелкий дождь, и Сава не может думать ни о чем, кроме блуждающей в пасмурной ночи покойнице. Он надеется и почти что уверен, что сегодня Вера к нему не придет, а значит, он получил заветный шанс выспаться – без тревоги, частых пробуждений от шорохов, дурных снов и дрожащих коленей. Однако – вот парадокс – без ночного страха и шагов за дверью Сава не может уснуть.

Он снова смотрит на экран смартфона и сверяет время. Пятнадцать минут до полуночи. Он встает на пол. Доски под ногами недовольно визжат, будто их сон потревожили. Сава прислушивается, не проснулась ли бабушка, не начнет ли ворчать о “полуночных шатаниях”, но в ее комнате за стеной тихо.

Он подходит к окну, двигает в сторону занавеску, бесцельно глядит на пустую дорогу. Где-то громко, надрывно лает бродячий пес, и Сава отчего-то снова мерзнет. Из-за угла соседнего дома выступает пьянчуга. У него съехавшая на ухо шапка, расстегнутая, в пятнах свежей грязи джинсовка, заплетающаяся походка и навык сверхъестественной балансировки ног. Пьянчуга идет быстро, пусть и не совсем уверенно. Бессознательный автопилот, знает Сава, безошибочно приведет его по улицам города к родному дому, у стен которого он, возможно, и “отключится”.

За пьяницей неуклюже бредет растрепанный силуэт. Собутыльница, думает Сава и собирается вернуться в постель, как вдруг замечает в искаженном женском облике знакомые черты: черное платье до колен, раздутый живот, распухшие конечности и тусклые рыжие патлы. Сава не знает – то ли открыть окно и позвать Веру по имени, то ли забиться в укромный уголок и молиться, чтобы сестра не заметила его, не пришла. Однако время идет, а Сава не двигается с места. Отчаянный, истлевший, полуразрушенный облик сестры наряду со страхом вызывает жалость. Сава любил ее, пусть Вера и осталась для него загадкой. Что за злобный ухажер увел сестру из лагеря? Куда? И что с ней сделал? Быть может, думает Сава, мифы про вампиров не врут и Вера стала жертвой кровопийцы? Но в таком случае ее жестоко обманули. Бесконечная жизнь после смерти – с разлагающимся телом, кишечным зловонием и трущимися друг о друга костями – кажется проклятием, а не бесценным даром.

Внутренним чутьем Вера замечает брата. Она останавливается напротив панельной “хрущевки” и безразлично глядит на Саву. Кажется, за прошедший день сестра раздулась еще больше, точно испуганная жаба. В сумрачном свете фонаря ее зеленая кожа кажется черной и влажной.

Их безмолвный контакт прерывается так же внезапно, как начался. В какой-то момент Вера поворачивается на нетвердых ногах, с трудом удерживаясь от падения, и делает шаг.

“Когда суставы высохнут и больше не смогут поддерживать кости, будет ли Вера добираться до нас ползком? – задумывается Сава. От представленного образа его мутит. – А когда останутся лишь кости и череп?..”

Вера неторопливо идет вдоль дороги – хромая, кособочась. Скоро она завернет за продуктовый магазин, закрытый в столь поздний час, знает Сава, и отправится в сторону снятой родителями квартиры – туда, где маму снова укачало снотворное, а папу – бутылка дешевого пойла; туда, где Вера снова ничего не добьется и под утро уйдет, оставив за собой шлейф зловоний; туда, где ей больше не рады.

Сава закрывает занавеску, ложится на диван и спокойно закрывает глаза. По крайней мере, этой ночью он имеет право забыть о родственниках – живых и мертвых. А завтра настанет новый день и, быть может, все само разрешится.

Папа снова отсыпается. Его громкий храп с запахом спирта заставляет пустую фарфоровую чашку на столе трусливо вздрагивать. Сава убирает ее в раковину, и без того заполненную тарелками с засохшими кусочками лука и кетчупа, выходит из кухни и прислоняется к обоям в гостиной. Подошва его носков и пол усеяны земляными крошками. Сава, однако, обеспокоен не грязью, не храпом, похожим на крик бегемота, который Сава однажды слышал на уроке биологии, и даже не затяжным запоем отца. Он тревожно и с подозрением глядит на спящую мать. В свинцовом свете скупого октябрьского солнца она сама похожа на труп: бледная кожа, фиолетовые круги под глазами, бледные губы. Саве кажется отчего-то, что мама не дышит, хотя как расслышать тонкое дыхание, когда по соседству беспрестанно громыхают раскаты пьяного храпа?

А еще Сава нашел сгустки желтой рвоты в раковине, когда вернулся со школы за учебниками и отправился первым делом мыть руки. Сперва он подумал, что вырвало пьяницу-отца (что случалось нередко), однако такая же засохшая слизь обнаружилась на губах спящей матери и ее белой хлопковой ночнушке. Как Саве не хотелось избежать этой участи, настало время будить отца, пусть даже с риском для жизни.

– Пап! – громко зовет Савелий и первым делом глядит на мать – проверить, вздрогнет ли та от крика.

Мама не шелохнулась. Отец, обмотанный задранной простыней, будто мертвец в саван, ворочается.

– Пап! – зовет Сава громче. – Мам!

Отец поднимает заплывшее веко, с минуту наводит взором фокус на сына.

– Ты чего не в школе?

– Полтретьего уже. Уроки закончились.

– Ну делай домашку. Чего будить?

Сава неловко кивает головой в сторону мамы и опускает взгляд. Смотреть на ее бледные щеки и губы по-прежнему тяжко.

– Мама заболела. Может, вызвать скорую?

– Мама? – глухо повторяет отец. – Она ж на работе.

Он поворачивает голову вбок и открывает второй красный глаз, присматривается к жене.

– Ее вырвало, – продолжает Савелий. – Надо сбегать в аптеку, купить что-то от рвоты.

Взгляд отца стекленеет, но Сава не хочет задумываться, почему. Отец кладет два пальца на бледную шею жены. Савелий отворачивается и бежит в прихожую надевать ботинки.

– Возьму что-нибудь недорогое. Расплачусь с накопленных, – тараторит он.

Сава вспоминает мамины слова, которые она частенько повторяла: “Если начать что-то делать, проблема разрешится. Если ничего не делать – останется”. Раньше он отмахивался от материнских наставлений, но в нужный момент они пришлись кстати. Когда мама очнется, думает Сава, она будет рада услышать, что сын ее не подвел.

– Она не дышит.

В коридоре вырастает широкая фигура отца с опущенной головой. Его голос хрипит, в горле что-то булькает.

– Ты пока вызови скорую, – просит Савелий. – Я быстро.

– Мама умерла, Сав, – говорит папа, и в его голосе слышатся обреченность и грусть.

Он вытирает влагу из носа волосистым запястьем, но уже через мгновение нотки ранимости тают в его хриплом голосе, словно первые снежинки на асфальте. Бас становится жестким, деловитым:

– Позвоню дяде Лене, он все устроит.

Савелий тяжело опускается на пол. Куртка, которую он успел надеть, смешно шуршит, будто дразнит. Сава не знает, что делать. Мама умерла, сказал отец. Папина мама или Савина? Но нет, бабушку он видел утром – в добром, затянувшемся здравии. А вот маму не видел со вчерашнего дня…

Папа что-то путано бормочет в трубку:

– … напилась таблеток… Я не при чем… Ты же знаешь, она переживала…

Из динамика смартфона едва ли не громче отцовского звенит дядин голос:

– … опять тебя покрывать!.. Мать пожалей… моя карьера…

Сава запечатывает кулаками уши и тихо плачет. Среди сотен мыслей, что рождаются и вихрем проносятся в его голове, ясно выделяется одна.

“Если сегодня ночью Вера снова заявится, – думает он. – Я убью ее, как она убила маму. Раз и навсегда”.

В подъезде зябко и темно. С подоконника тянет табаком от жестяной банки с окурками, в углу гниет прозрачный пакет с чужим мусором. Савелий сует правую руку в карман и нервно теребит отцовскую зажигалку, а левой крепче сжимает бутылку с растительным маслом. Он в сотый раз прокручивает план в голове, но волнения в груди не становится меньше. Как только он услышит шаги в подъезде и увидит на лестнице сестру – такую же гниющую и токсичную, как заплесневелые продукты в мусорном пакете, то сразу польет ее маслом, достанет зажигалку и спалит труп дотла. А если огонек не разгорится или быстро погаснет, в другом кармане у Савы припрятаны отцовские спички.

Сегодня Вера буквально сгорит от стыда, думает он, и как только ее разлагающееся тело вспыхнет, Сава расскажет ей о матери – о том, как она решила свести счеты с жизнью, не в силах смотреть на полуистлевший призрак дочери; как она мучилась от рвоты и судорог перед смертью, по словам фельдшера скорой; как папа провел в участке четыре часа, давая показания о смерти жены, и как ревел дома у бабушки Сава, когда прочувствовал каждой клеточкой тела, каждым нервным окончанием свое беспросветное, окончательное одиночество. Пьяница-отец, полоумная бабка и мертвая сестра – вот вся родня, что по воле Веры у него осталась.

Сава глядит из окна в темный двор. Желтые листья березы беснуются на ветру, скрывая от любопытных глаз свет фонарей и дорожку к подъезду. Этим вечером они с отцом вернулись в квартиру на Советской, откуда еще летом Сава выбегал поиграть с дворовыми в футбол, мама с папой уходили на работу, а Вера, разодетая и надушенная, вприпрыжку спускалась на прогулку с подружками, и ее чистая и мягкая, как персик, кожа еще не покрылась трупными пятнами, белки глаз не высохли, а в треснувших ранах не копошились черви.

Веру нигде не видно, хотя время ее обычного визита подходит. Сава уверен: сестра уже знает, где сегодня ночуют те, кого она жаждет помучить. Безошибочный дьявольский навигатор приведет ее прямо по адресу, а упрямый демонический дух склеит кости и придаст силы остаткам мышц.

На секунду в груди Савы возникает горькая надежда: что, если своим еженощным присутствием мертвая сестра добивалась маминой смерти и теперь, получив свое, больше не вернется? Может, Вера питала тайную обиду на мать и, довольная местью, оставит младшего брата с отчимом в покое? Однако в то самое мгновение, когда Сава вспоминает, как ощущается среди беспросветного отчаяния луч надежды, на первом этаже пронзительно визжит железная дверь и слышатся изможденные, заплетающиеся шаги.

Вера снова бредет к семье.

Сава достает из кармана зажигалку, поднимает липкую руку с маслом. Ни мать, ни отец не смогли найти управу на злобную тварь и сдались, а Савелий не сдастся. Он больше не будет жить в страхе, вздрагивать от шорохов и слышать пьяный отцовский плач. Хватит.

Спустя несколько долгих минут сестра добирается до третьего этажа. Она закидывает опухшую ногу на ступеньку, следом подволакивает вторую. Ходячее зомби – вот кто Вера теперь, думает Сава. Зеленая кожа на ее голых ногах потрескалась, словно чешуя, которую пришло время скинуть. За два дня, что Сава не видел сестру, зловонный запах от ее кишок стал резче – или это Сава успел отвыкнуть?

Его руки трясутся, несколько жирных капель падают из бутылки на грязную плитку. Вера не останавливается, не поворачивает назад – то ли остатки ее деформированного мозга не распознали опасность, то ли мутные, будто тронутые ржавчиной, белки уже ничего не видят. Сава достает из кармана зажигалку, жмет трясущимся пальцем на кнопку. Из фитиля неуверенно поднимает голову желтое пламя.

Вера преодолела уже половину лестничного пролета. Она поднимает распухшую голову-тыкву и чернотой полуистлевших глаз вглядывается в застывшего брата.

– Мама умерла! – кричит Сава, в порыве бешеной злости забыв о задуманной экзекуции. – Довольна?! Довела ее!..

Что-то в груди Веры вздыхает, или то лопаются вредные газы в желудке. Мертвая сестра останавливается. Сава ставит бутылку на подоконник, выпускает из руки зажигалку и закрывает пальцами лицо. Горечь отчаяния сдавливает грудную клетку и заставляет соленую влагу брызнуть из глаз. Он больше не может сдерживаться. Вера должна понять, сколько боли она принесла семье и младшему брату. Как Сава любил ее, восхищался, с малых лет во всем слушался и по иронии судьбы как страдает теперь! Он и сейчас опускает руки не в силах предать память о сестре, отправив ее холодный труп на тот свет. Нет, он не убийца, понимает вдруг Сава, даже если убить мертвеца – поступок, за который не осудит и закон.

– Если т-ты пришла за мн-мной, то не с-стесняйся, – заикается Сава. – Заб-бери и м-меня…

Сквозь крепко сжатые веки он представляет, как растянется в длину человеческой ладони гнилой Верин рот, в котором копошатся личинки, и черные зубы вонзятся ему в глотку. Быть может, так Вера и превратилась в ходячую тварь. Быть может, так превратится и он, и следующей ночью в родительскую квартиру на Советской вернутся уже двое гостей.

Сава стискивает челюсть и задерживает дыхание. Вот-вот все случится. Он уже чувствует липкий смрад в ноздрях и ледяные склизкие губы на натянутой шее.

Секунды пролетают одна за другой, а жуткая смерть не наступает.

Сава раздвигает пальцы в стороны, обнажая широко распахнутый глаз. Лестничная клетка перед ним пуста, а шею холодит ветерок из оконных щелей. Вера исчезла, о ее недавнем присутствии напоминают лишь разбросанные по ступеням земляные крошки да дюжина раздавленных опарышей. Грязная цепь следов ведет в квартиру шестьдесят четыре, дверь в которую приоткрыта, и Сава понимает, что сестра не отступит. Вера снова на всю ночь застынет над отчимом, проклинающим бога и дьявола. Когда не станет и его, наступит ли очередь Савелия смотреть по ночам в черные глаза и душу покойницы?

Дверь в квартиру вновь распахивается. Вера медленно выходит из темной прихожей и, хромая, спускается вниз. Сава видит клочок линованной бумаги, очевидно, вырванной из его школьной тетради, в безобразных, неловких пальцах. После долгого, напряженного спуска Вера встает рядом с братом и протягивает бумагу, которая вылетает из ее ладони и неспешно опускается на плитку, будто осенний лист. Сава поднимает клочок, недоверчиво поглядывая на сестру. Вера терпеливо ждет и качается на нетвердых ногах, словно лодка, привязанная к причалу.

“Очень жаль маму”, – карандашом начеркано на листке широкими печатными буквами. Почерк совсем не похож на Верин прежний – округлый, мелкий и витиеватый, – однако писала определенно она.

Сава отвечает сестре печальным взглядом. Ее расплывчатое, раздутое лицо ничего не выражает.

– Мне тоже жаль, – говорит Сава и поворачивает бумагу.

“Я не была в лагере”.

Мальчик испуганно ахает. Вопросы один за другим борются на языке за первенство.

– Тогда где ты была? Кто сделал это с тобой? Почему ты приходишь?..

Вера поворачивается назад, с усилием поднимает ногу над высокой ступенькой. Она хочет вернуться домой и написать ответ, понимает Сава, но не может отпустить сестру, когда на поверхности тайн проступила правда.

– Не уходи! – кричит Сава и лихорадочно думает. Догадки, точно фигурки в тетрисе, медленно собираются в ровную картинку. – Тебя кто-то похитил?

Вера неторопливо возвращает ногу на прежнее место. Похрустывая шейными позвонками, кивает.

Савелий стискивает пальцами виски. “Думай, думай!” – приказывает себе. В голове болезненным вихрем проносятся воспоминания о Вере, которая с улыбкой уезжала с папой в лагерь, по прибытии вцепилась зубами ему в горло, а после, мертвая, застыла статуей над изголовьем его кровати… Нет, это слишком смело, жестоко и неправильно. Савин папа не причинил бы вред падчерице. Пусть он семейный тиран, пьяница и порой сумасшедший, но отродясь не насильник. Ведь так?

– Ты была с папой? – горестно спрашивает Савелий.

Вера кивает.

– Он над тобой издевался?

Энергичный кивок.

Сава отчего-то вспоминает влажный отцовский гараж, заходить в который никто, кроме отца, не любил. В нем хранились мешки с картошкой и время от времени чинилась ржавая “девятка”.

Савелий прижимает кулак к животу и сгибается. Суровая правда ударяет под дых так, что становится трудно дышать.

– Ты пришла отомстить ему? Убить?

Мертвая сестра печально мотает головой. Савелий озадаченно хмурится, но через мгновение понимает:

– Ты хочешь помучить его? Чтобы он раскаялся?

Вера снова кивает, и последний пазл жуткой картины встает на место. Савелий охватывает мысленным взором жестокий расклад. Полоумная, бездушная бабка-живодер воспитала такого же сумасшедшего сыночка, которому, как и ей, все сходит с рук… Что же сделать, как разрешить страдания сестры, что поднимали из могилы ее ледяные кости даже после смерти?

Одно было ясно, как божий день. Отец должен понести наказание, пожалеть о том, что сделал с Верой – со всей их семьей. Но как это устроить? Дядя Леня, должно быть, “отмазал” отца связями. Значит, вот на какой грех отца намекала бабушка в разговоре с любимым сыночком в погонах. Яблоко от яблони…

– Если я заставлю его пожалеть, что обидел тебя, ты больше не придешь?

Вера задумывается на секунду, затем слабо кивает. Что-то в ее раздутом теле и перекошенных плечах расслабляется. Лицо, будто нарисованное ребенком, светлеет.

– Тогда стой здесь, ты все услышишь.

Груз преступного решения уже давит на детские плечи, но Сава знает, что не отступит от решения. Справедливость должна восторжествовать, как в оскароносных фильмах. Он берет с подоконника бутылку с растительным маслом, поднимает с плитки зажигалку и, уронив подбородок на грудь, тяжелым шагом бредет в квартиру.

Отец по-прежнему спит, развалившись на широкой кровати. От его храпа дребезжит набор фарфоровой посуды в стеклянном шкафу. Сава разглядывает бесполезное, обрюзгшее тело родителя и горько усмехается. Сам того не зная, сегодня отец поможет устроить собственную смерть. На покрывале, у крепкого волосатого локтя, тлеет черный окурок. Уголек прожег круглую дырку в толстой ткани покрывала, из которой тонко струится дым. Через мгновение огонек погаснет, быстро думает Сава, но если подлить масло в огонь…

Должно быть, он до конца своих дней не забудет крики отца и запах обожженной, пузырящейся кожи. Как и не забудет скверно пахнущий, приходящий по ночам труп сестры… Когда Сава набирает номер экстренной службы, отец еще катается по пылающему ковру и вопит так, что в стену громко и недовольно стучат соседи. Его красные, обгоревшие глаза с ужасом глядят на сына, пока не лопаются, точно разбитое яйцо.

“Что бы ни нашла полиция, – думает Сава, – дядя Леня выручит. Он всегда помогает своим”.

Крики отца затихают, превращаясь в булькающий стон. Квартиру заполняет дым, от которого невозможно дышать. Савелий выбегает на лестничную клетку, перепрыгивая через две ступеньки, спускается на первый этаж. Он надеется застать Веру, чтобы рассказать ей, как умирал отец, и сердечно попрощаться, однако сестра исчезла до того, как он вернулся. Саве хочется верить, что Вера успела услышать агонию отчима и получить удовольствие от долгожданной мести.

Он выбегает во двор и садится на скамейку – ждать приезда экстренных служб. В горле першит, легкие выплевывают дым, мир вокруг блекнет и кружится, но в душе Савы вопреки всему рождается покой. Сегодня он покончил с насильником, ночными страхами и ходячим мертвецом – одним выстрелом убил целых трех зайцев. Сегодня он может искренне гордиться собой, а завтра – оплакивать утраты, залечивать раны и размышлять о туманном будущем. Завтра он будет горевать и, возможно, жалеть о смертном грехе, но главное – завтра он будет крепко спать, как и его бедная, многострадальная старшая сестра.

– Покойся с миром… – шепчет Сава и, глядя на пылающие огнем окна отчей квартиры, обмякает на скамейке.

Савелий машет тете Шуре, которая ждет его на водительском сидении. Его приемная мама и по совместительству жена дяди Лени улыбается и машет в ответ. Она привезла его в это родительское воскресенье на кладбище, передала искусственные цветы для могилок, крупу и конфеты в пакете. Сава знает, что тетя Шура сильно жалеет приемного сына и расстроилась, когда тот попросил отпустить его на кладбище в одиночку.

Стыдно сказать, но Сава отлично устроился и за полгода искренне привязался к приемной семье. Каждое утро тетя Шура кладет ему в рюкзак вкуснейшие домашние пирожки с мясом и плюшки, смазанные маслом и посыпанные сахаром. Дядя Леня водит его на бокс три раза в неделю и учит водить новенький “фольксваген” за городом. Сава не помнит, когда в последний раз ему было так радостно, уютно и спокойно ложиться спать и вставать по утрам.

Он идет по протоптанной дорожке, ловко обходя широкие лужи. Сквозь слякотную, рыхлую грязь уже пробивается первая трава, и Сава счастливо представляет, как летом впервые в жизни поедет на море.

Вот и Верина могилка. Сава решил навестить ее последней. Он не был здесь с самых похорон и сейчас немного побаивается. Он и сам не знает, что ожидал увидеть – черный склеп, глубокую яму или свернувшийся на могиле скелет? Встречает его, однако, обычная крашеная оградка, засыпанная землей высокая могила и влажный деревянный крест.

Сава открывает калитку, проходит по хлюпающей под ногами жиже и встает рядом с крестом. Земля здесь осела и обнажила неглубокую ямку, откуда, должно быть, выбрались после зимней спячки мыши.

– Покойся с миром, – ласково шепчет Сава.

В ямке под землей что-то тихо шевелится, пробуждаясь от долгого сна. Вялый голос прискорбно мычит.

Савелий бросает в яму пакетик с конфетами, крупу, спешно закрывает калитку и, не оглядываясь, уходит прочь с кладбища, прямиком к заведенной машине. Тетя Шура радостно улыбается при виде его, и Сава просит поскорее ехать.

Не стоит зазывать Веру и вести за собой – вернее то, что от нее осталось.