Алексей и неудачник

История дикой степи

Летом 1237 года Бату-хан с огромным войском монголов и кипчаков подошёл к великой реке Итиль. Уже была пройдена большая часть пути к землям урусутов, и хан повелел сделать большой привал в степи.

–Будем варить шурпу и пить кумыс,– сказал он приближённым ханам и нукерам из личной сотни. – Кто знает, когда еще мы сможем отдохнуть. Пошлите по отряду из каждой тысячи в степь, пусть пригонят для пира жеребцов и баранов из половецких кочевий. Тех, кто не захочет отдать скот и подчиниться мне, убейте.

Его вечно голодных нукеров не нужно было уговаривать искать пищу. К вечеру в степи загорелись тысячи костров, и к аромату горьких степных трав примешался запах варёного мяса. Вернулись все посланные отряды, и только сотня однорукого багатура Сундэ пропала,– не вернулся ни один человек из его отряда.

Ночью из степи пришли четыре чёрных от пыли нукера, повалились в ноги начальнику тысячи и завопили о несчастье, постигшем их товарищей. Они зашли за курганы к югу от великого караванного пути и поскакали к долине, показавшейся им обитаемой. Проехав полдня, они не встретили ни одной живой души, даже степные лисицы и сурки не повстречались им на пути.

Всадники спустились в низину у смрадного оврага. Их мучила жажда, но никто – ни кони, ни люди- не решился пить жёлтую тухлую воду. Нукеры спешились и повели лошадей под уздцы. Лощина, где они оказались, показалась им мёртвой и зловещей. Они пошли по каменистому берегу, не надеясь уже повстречать здесь живую душу и помышляя только о возвращении в лагерь. Гнилой ручей, питавший овраг, сделал вдруг крутой поворот в сторону каменной пещеры. На её пороге сидел мальчик, одетый в богатое персидское платье. Нукеры подошли поближе и увидели, что это был не мальчик, а безобразный карлик, с лицом таким же зелёным, как тина в овраге. Он не мигая посмотрел на них, и холод наполнил сердца воинов.

– Оставьте коней у входа и проходите внутрь, – приказал карлик. – Долго же я ждал вас! Вам оказана великая честь – я приглашаю вас на ужин. Вы наедитесь здесь до конца ваших жизней, а кому повезёт, – старик зло захихикал,– тот возвратится домой и расскажет близким об этом вечере.

Никто из нукеров не отважился спросить у карлика, кто он и что он делает один в этом пустынном месте. Они прошли в пещеру. Жилище карлика оказалось холодным гротом. В глубине его был виден крутой подъём из каменных ступеней, заканчивавшийся совершенно отвесной стеной, которая уходила вниз на бог весть какую глубину. Вдалеке, где-то у края подъёма, был слышен шум, как будто великан с грохотом швырял в бездну камни. Карлик поманил нукеров, и они пошли за ним по каменной лестнице. Они едва различали силуэты идущих впереди товарищей, – в пещере была непроглядная тьма. Неожиданно карлик остановился и отпрянул в сторону. Три нукера, шедшие следом за ним и так внезапно потерявшие его из виду, шагнули вперед и с криком упали в бездну, а карлик, вынырнувший из мрака, оглядел сбившихся в кучу на краю пропасти воинов и загнусавил:

– Не будем думать о них. Если они были храбрецами, Сульдэ уже принял их, и они вечно будут пребывать в его летучей рати, не видимой для живых. А если они лишь жалкие трусы, тем более не стоит их вспоминать! Их слабые тени будут блуждать по берегу сонного ручья, в тоске по живым и не принятые мёртвыми. Даже последняя степная крыса не позавидует им. А сейчас я приглашаю вас на ужин. Ведь вы, конечно, голодны.

Сказав это, старик ринулся на стоящих ниже нукеров, и те в ужасе побежали вниз по лестнице. Скудные отблески мерцающего света, шедшего из глубины грота, временами выхватывали их фигуры из мрака, создавая огромные тени на стенах, и пещера от этого казалась еще призрачней и ужасней.

Посредине грота нукеры едва разглядели каменный круглый стол, по-восточному низкий. Поверхность его была гладкой и блестящей, словно зеркало. Ровный свет, шедший от него, приковал взгляды нукеров, и они, как зачарованные, окружили стол и уставились в его мерцающую волшебным огнём столешницу. Четырём из них не хватило места за столом, и они встали позади товарищей. Вот чудесный свет вспыхнул особенно ярко, и нукеры, стоявшие позади всех, увидели, как зеркало стало пожирать отражения тех, кто имел несчастье взглянуть на него. В немом ужасе они наблюдали, как одновременно с отражениями исчезают и сами смотревшие в зеркало: оно медленно поглощало их головы, руки, и они, ещё живые, исступленно вопили, видя, как живьём съедает их адский свет. Нукеры, оставшиеся невредимыми, сумели оторваться от жуткого зрелища и в полном беспамятстве ринулись к выходу из пещеры. Карлик злобно кричал им вдогонку, что они не уйдут от него, но те его не слышали, – ноги сами понесли их к дороге, ведущей в степь, вон из зловонной лощины. Никто из них не помнил, как прибежал в лагерь.

Выслушав рассказ нукеров, начальник тысячи рассвирепел.

– Значит, багатур Сундэ, которого сам Бату назвал своим братом, погиб от рук какого-то урода, прячущегося от людей?– спросил он.

– Это так, наш господин, – ответил один из нукеров.

– Ни одно из слов, которые я услышал от вас, не может быть правдой. Вы, собаки, просто бросили свою сотню, а затем лишились коней и оружия, – наверное, свора таких же, как и вы, трусливых бродяг напала на вас в степи и отобрала всё. А теперь вы в страхе за свои жалкие жизни всё свалили на какого-то карлика! А ну-ка,– тысячник обратился к двум дюжим нукерам своей охраны,– взять этих псов, отрезать по уху и дать сотню палок каждому! Если подохнут, туда им и дорога, – мне не нужен безлошадный сброд!

Тысячник ожидал, что после его слов эти четверо завоют в один голос, как это обычно происходило с теми, кого приговаривали к подобному наказанию. Но, вопреки его ожиданиям, нукеры лишь молча понурили головы и вздохнули, как показалось тысячнику, с облегчением. Ничего подобного он никогда не видел в своей жизни. Хан задумался на минуту, а затем спросил нукеров, отчего же они не воют и не просят у него пощады. Тогда один из них встал с коленей, вышел вперёд, почти поравнявшись с ханом, и, глядя прямо ему в глаза, сказал:

– Я видел, как мёртвое отражение пожирает живого человека, и этот человек кричал так, что и покойники, будь они там, встали бы из своих могил. Я видел, как смерть ест жизни моих товарищей. Неужели ты думаешь, мой начальник, что после такого меня испугают какие-то палки и отрезанное ухо? Да прикажи ты сейчас меня повесить, мне всё равно будет лучше тех, кого сожрали заживо!

Его товарищи согласно закивали головами и стали просить хана поскорей наказать их, чтобы боль на время затмила их жуткие воспоминания. Тысячник решил, что эти лживые собаки, видимо, накурились в степи сонной травы, а сейчас наплели ему про то, что привиделось им в их воспаленных от дурмана головах. Но не могло же всем четверым привидеться одно и то же! К тому же никто из сотни, кроме этих оборванцев, не вернулся в лагерь. Как бы там ни было, а без злого духа здесь не обошлось. Тысячник решил отпустить всех четверых с миром, обязав их достать лошадей к началу переправы через Итиль.

Вскоре вся разноплемённая орда Бату переправилась через реку и пошла на Рязань. Они разграбили множество русских городов, встречая где смятение русских, а где и отчаянную их смелость и готовность погибнуть за свой дом, изумлявшие татар. Четверо нукеров, избежавших смерти в убежище карлика, сражались отчаянно, с каким-то холодным исступлением, чем заслужили смешанное с неосознанным страхом уважение своих товарищей.

Они словно искали смерти, но та не брала их. Под Козельском один из них кинулся на копья русских, и татары, засевшие в осаде за холмами, с замиранием сердца ожидали увидеть воздетое на острия копий его мёртвое тело. Но случилось невероятное – ни одно копьё не угодило в него, и он живым и невредимым очутился у стен города. «Он сын злого духа, – шептались после боя нукеры,– или сам Сульдэ дал ему защиту, потому что ни один человек не избежал бы смерти, окажись он на его месте». Сам же герой ходил мрачнее тучи и на вопросы товарищей о причинах своего отчаянного поступка не отвечал, лишь мотал головой и клял вполголоса какого-то урода, оставившего ему жизнь.

«Ты остался жив – радуйся!– говорили ему. – Хан наградит тебя за твою храбрость».

И в самом деле, тысячник дал ему за отвагу хорошего коня и кольчугу убитого русского дружинника, но этот щедрый подарок не обрадовал странного нукера. До самого окончания похода в земли урусутов не раз ещё он проявлял отчаянную смелость, но всегда оставался невредим. Удача в бою словно шла за ним, и он вернулся домой с четверкой подаренных ханом коней, в богатой одежде и со славой лучшего конника тысячи.

Дома доблестный воин повёл себя еще более странно, чем в походе. Он обзавёлся тремя молодыми женами, но семейной жизни как будто был не рад, несмотря на ласку и заботы своих юных красавиц. Соседи втайне завидовали его благополучию, а он ходил угрюмый и вечно чем-то недовольный. С родными он бранился по каждому пустяку, детей, которых у него народилось семеро, не баловал отеческой заботой и частенько даже поколачивал. Дети стали избегать сварливого и скорого на расправу отца и после каждой очередной взбучки бежали в слезах к своим матерям, вопя на всё кочевье, что в их родителя вселился бродячий дух.

Родители несчастного нукера всё же жалели его, рассказывая соседям, что он не в себе от всего пережитого в походе. И действительно, он вёл себя всё более странно. Часто он стал уходить один к далёким курганам и там проводил два-три дня; это повергало домочадцев в неописуемый ужас. Что он там делал, никто не знал. Однажды Ильдар, младший его сын, мальчик ласковый и приветливый, попросил отца взять его с собой к курганам.

– Не возьму, ступай к своей матери, а лучше займись лошадьми, – буркнул ему нукер мрачно.

– Отец, не отказывай мне,– одному ведь там жутко, а я боюсь за тебя, – умолял мальчик.

– Ступай, говорю тебе! И не хнычь напрасно! Я не желаю тебе своей судьбы, пусть урод только из меня высосет жизнь, а ты живи, как живут все!– прокричал он сыну с яростью и в гневе хлестнул его плетью по руке.

Мальчик взвыл от боли и обиды и побежал прочь от отца, крича ему на бегу, чтобы отныне он не смел называть его сыном и что не родился ещё на свет человек глупее его.

Когда Ильдар скрылся из виду, отец сел на землю, уставился бессмысленным взглядом себе под ноги и зарыдал. Волна безнадёжной тоски захлестнула его, и он впервые за долгие годы дал волю слезам, не сдерживая себя.

– Мой любимый сын назвал меня дураком,– говорил он сам себе сквозь слёзы. – Пусть так! Лучше будет, если он вовсе забудет меня!

Нарыдавшись, он встал, отряхнул пыль со своего нарядного чапана и пошёл в сторону курганов. С той поры никто его не видел.

Прошли годы, и люди стали постепенно забывать дикого своего соседа, пропавшего без вести. Шаман, живший отшельником неподалёку от улуса, однажды ушёл в дальнее кочевье к больному табунщику. Вернувшись, он рассказал людям, что табунщик умер от невиданной болезни. Этот несчастный будто бы увидел у подножия курганов странного всадника. Табунщик подъехал поближе, чтобы рассмотреть его, и остолбенел от ужаса. Всадник смерил его мёртвым взглядом, стегнул плетью коня, и тот понёс своего седока в сторону холмов, окутанных предрассветным туманом. Табунщик клялся и божился, что чем дальше от него удалялся призрачный всадник, тем огромнее он казался, как будто бы тень, отбрасываемая им в блеклом свете луны на землю, увеличивала в размерах его самого.

В беспамятстве табунщик вернулся домой, слег и, едва дождавшись шамана, испустил дух. Но перед смертью он успел рассказать шаману о своём видении.

– Это наш Тенгиз,– зашептались люди, когда шаман закончил свой рассказ. – Точно, это он, пропащая душа! Искал покой на этом свете, но и на том не нашёл его.

Шаман, услышав эти разговоры, вдруг страшно рассвирепел.

– Дурачьё вы несчастное!– заорал он на своих соплеменников. – Будь моя воля, поотрезал бы всем вам ваши глупые языки! Это не какой-то там Тенгиз, а сама чёрная чума объявилась, и если вы не прекратите болтать попусту, она приберёт всех вас, уж не сомневайтесь. Расходитесь сейчас же, и если я услышу от кого-нибудь из вас хоть слово про мёртвого всадника – берегитесь! Хан сдерёт с вас живых шкуру, а я не скажу ни слова в вашу защиту.

Угрозы шамана подействовали, и кочевники в страхе разбежались по улусу. Степь, покрытая ярким ковром молодой травы, в одно мгновение помертвела в глазах людей, испуганных страшным предзнаменованием. Первыми пришествие чумы заметили мальчишки, помогавшие родителям пасти табуны. Они разглядели в густой траве мёртвых лисиц и крыс. Сначала их было немного, но к концу недели степь стала напоминать огромный могильник под открытым небом,– так много лежало в ней мёртвых животных. В первое утро после полнолуния задул восточный ветер. Он нагнал в степь тучи бурого песка и земли, и от зелёного степного покрывала за час ничего не осталось – всё покрыл густой пыльный слой, укрывший останки мелких зверей. Когда же буря затихла, люди с облегчением вздохнули, но никто из них ещё не знал, что дышат они уже отравленным чумой воздухом. Вскоре безжалостное поветрие добралось и до них. Чума без разбора выкосила всё степное кочевье, не пощадив ни ханского рода, ни простых табунщиков. Край вольного ветра на долге годы обезлюдел. Даже птицы сторонились его, и лишь изредка мёртвую тишину степи нарушали тревожные крики сокола или чёрного ворона, по неосторожности или незнанию залетавших в это убитое место.