Сборник №2

Анна и Веймар

Дождь сек по спине ледяными иглами, но Анна не шелохнулась. С крыши заброшенного склада в доках Бруклина она наблюдала, как мужчина в черном пальто выходит из подземки. Его зонт – ярко-красное пятно в серой мгле – мелькнул у входа, словно сигнальная ракета. Цель-117. Веймар Келлер. 24 года. Биофизик. Приоритет: ликвидировать до 23:00 15 ноября. Голос в импланте звучал как спокойный инструктаж авиадиспетчера.

– Подтверждаю, – прошептала Анна. Горло сжалось – странно. Она не должна была чувствовать ничего, кроме легкого покалывания в кончиках пальцев. Это просто работа. Как всегда.

Веймар шел быстро, не оглядываясь. На перекрестке свернул к Хай-Лайн, парку на эстакаде, где ржавые рельсы давно поглотили заросли плюща. Анна двинулась за ним, сливаясь с толпой. Куртка с капюшоном, рюкзак студентки, наушники в ушах. Её учили быть невидимой. В семь лет – прятаться под кроватями. В двенадцать – вскрывать сейфы. В четырнадцать – стрелять так, чтобы пуля проходила сквозь жертву и попадала в часы на стене, останавливая их.

Но сейчас что-то было не так.

Он остановился у скамейки, достал из кармана пакет с арахисом. Анна замерла за углом киоска с хот-догами, сканер в левом глазу фиксировал каждое движение. Цель открывает пакет. Вероятность наличия оружия – 2%. Приготовиться к…

– Карр! Карр! – На перила села ворона. Вторая, третья. Веймар рассыпал орехи, и птицы слетелись к его ногам. Он улыбнулся.

У Анны резко заныл затылок. Имплант завибрировал, как перегруженный процессор, и мир на миг поплыл. Перед глазами вспыхнули кадры, которых не должно было быть: она, двенадцатилетняя, стоит над телом мужчины в костюме. Его глаза остекленели, а изо рта вытекает чернильная лужа. «Молодец, Сова, – хрипит Паук, её наставник. – Но в следующий раз стреляй точнее. Кровь на ковре – это неряшливо».

– Черт… – Анна судорожно сглотнула. Боль отступила, но в груди осталось странное тепло. Как будто кто-то влил в неё глоток виски.

Веймар поднял голову, и их взгляды встретились. Всего на секунду. Он кивнул, будто поприветствовав старого знакомого, и пошел дальше. Анна автоматически шагнула за ним, но ноги вдруг стали ватными.

Сбой. Это просто сбой, – она мысленно продиралась сквозь туман, вспоминая правила. Пункт 4: если имплант некорректен, перейти на ручное управление. Пункт 5: эмоции – помеха. Устранить.

Но когда она попыталась представить, как её пистолет «Глок-19» разорвет ему грудь, картинка не сложилась. Вместо этого сканер выхватил деталь: на запястье Веймара браслет из грубой нитки. Такие носят дети в память о погибших.

– Ты отстаешь, Сова, – в наушниках заскрипел голос Паука. – Он уже у своего логова.

Анна вздрогнула. Похоже, он наблюдал за ней через камеры в очках.

– Не волнуйся, – выдавила она. – Всё по плану.

– По плану? Ты пялишься на него, как щенок на метеор. – Паук хрипло рассмеялся. – Напомнить, что бывает с инструментами, которые ломаются?

Она не ответила. Веймар исчез в подъезде шестиэтажного дома на 14-й улице. Стандартная тактика – слежка, поиск слабых мест. Но когда Анна достала из рюкзака микросканер, чтобы проверить дверной замок, рука дрогнула.

Почему он кормил ворон?

Вопрос всплыл сам собой, нелепый и назойливый. Убийцы не задают вопросов. Они исполняют.

Но когда она поднялась на крышу напротив его квартиры и через окно увидела, как Веймар ставит на стол две чашки кофе – одну напротив пустого стула, – имплант снова зажужжал.

Анна прижала ладони к вискам.

– Прекрати…

Она не поняла, кому это сказала. Ему? Себе? Или «Голосу», что шептал сейчас: «Цель уязвима в 08:15, когда выходит на пробежку. Рекомендую нож. Меньше шума».

Внезапно в комнате Веймара погас свет. Анна инстинктивно рванулась вниз по пожарной лестнице, даже не осознавая почему. Сканер зафиксировал движение в переулке: двое в капюшонах направлялись к его подъезду. Не их люди.

Конкуренты? Полиция?

Имплант выдал расчет: Вмешательство повысит риск экспозиции на 67%. Рекомендуется отступить.

Но Анна уже бежала через дорогу, рука за спиной сжимала «Глок». Первая пуля попала в грудь ближайшему нападавшему, вторая – в колено второму. Она не стала добивать – просто перешагнула через них, как через мусор, и ворвалась в подъезд.

Лифт застрял на третьем этаже. Лестница. Четвертый этаж. Дверь в квартиру Веймара была приоткрыта.

– Не двигайтесь! – крикнула она, врываясь внутрь.

Пустая гостиная. На полу – разбитая чашка. Анна услышала стук на кухне.

– Веймар? – позвала она, и имя обожгло язык, как запретное слово.

Он стоял у окна, прижимая к груди ноутбук. Его глаза расширились:

– Вы та девушка из парка?

Анна опустила пистолет. В голове гудело, будто кто-то бил кувалдой по импланту.

– Вам нужно уйти. Немедленно.

– Почему? Что происходит?

Она сделала шаг к нему, и пол внезапно ушел из-под ног. Темнота накрыла с головой, но перед тем, как отключиться, Анна успела увидеть, как он бросается к ней.

Его руки оказались теплее, чем она ожидала.

***

Деталь:

На следующий день Веймар найдет в кармане её куртки золотую монету – метку киллеров «Омеги». Но вместо того, чтобы сдать её в полицию, спрячет в ящик стола рядом с фотографией брата. А Анна, очнувшись в безопасной квартире Линн, впервые задумается: что, если «сбой» – это не поломка, а пробуждение?

Но это будет потом. А пока… пока она просто падала. И впервые за долгие годы не боялась, что её поймают.

***

Каждый четверг ровно в 07:45 Веймар Келлер покупал два кофе в «Белой Вороне» – крошечной кофейне у входа в парк-авеню. Один – черный, без сахара. Второй – капучино с корицей. Анна узнала это на четвертый день слежки, когда впервые рискнула подойти ближе. Она притворилась туристкой с картой, но сканер в глазу фиксировал каждую деталь: как он поправляет очки, когда нервничает, как левой рукой бессознательно касается браслета на запястье.

– Эй, осторожно! – Бариста едва не пролил кипяток, когда Анна, делая вид, что спотыкается, встала за Веймаром в очередь.

– Извините, – пробормотала она, улавливая запах его одежды. Стиральный порошок с ароматом сосны. Никаких следов химикатов, оружия или страха.

– Два кофе, как обычно, – сказал Веймар, и Анна почувствовала, как имплант в затылке дрогнул. Он заказывает капучино для кого-то другого.

Она ждала этого момента неделю. Проследила все маршруты: от лаборатории на Манхэттене до квартиры в Бруклине. Веймар не ходил на свидания, не звонил друзьям, не посещал бары. Его жизнь была петлей из формул и тишины. Но кофе по четвергам нарушало шаблон.

– Сканер: идентифицировать второго получателя, – мысленно приказала Анна.

Ошибка: данные отсутствуют. Вероятность 78% – ритуал, связан с психологической травмой.

– Черт, – выругалась она про себя. Организация «Омега» встроила в её мозг целый арсенал, но не научила понимать скорбь.

Веймар вышел, держа стаканчики как святыни. Анна последовала за ним, сливаясь с толпой. Солнце пробивалось сквозь тучи, превращая тротуар в шахматную доску из света и мрака. Она заметила, как он ставит капучино на пустой столик у фонтана. Села невдалеке, уткнувшись для маскировки в телефон.

– Вот и весна, – сказал он пустоте. – Ты бы порадовался, наверное.

Анна застыла за рекламным щитом. Он разговаривает с призраком.

Имплант завибрировал, выбрасывая в сознание обрывки чужих воспоминаний: мальчик лет десяти, похожий на Веймара, смеется на пляже. Затем – больничная палата, мониторы с плоской линией. Брат. Умер от опухоли мозга.

– Нет, – прошептала Анна, вжавшись ладонями в виски. – Не сейчас.

Но видения не исчезали. Мальчик в гробу с тем же браслетом на руке. Веймар, сжимающий в кулаке нитку, выдернутую из венка. «Обещаю, я остановлю боль. Для всех».

– Сова, ты теряешь фокус, – прошипел Паук в наушник. – Завтрашний восход – крайний срок. Или мне подыскать другую Сову?

Анна выдернула наушник и раздавила каблуком.

***

Его квартира пахла старой бумагой и грустью. Анна проникла через вентиляционную шахту ночью, когда Веймар ушел в лабораторию. Сканер отметил отсутствие сигнализации, но она все равно проверила помещения на лазерные ловушки. Слишком уж он доверчив для гения.

На кухне – стопка немытой посуды. В холодильнике – йогурты с истекшим сроком. Но в гостиной царил порядок: стол с ноутбуком, полки с книгами по нейробиологии, и… рисунки. Десятки эскизов птиц, набросанных на обрывках. Вороны, ястребы, совы.

– Ты тоже наблюдаешь за ними? – пробормотала Анна, касаясь изображения совы с глазами-линзами.

Дневник лежал под клавиатурой. Анна открыла его наугад:

«12 марта. Вирус стабилен, но этический комитет снова отверг испытания. Они не понимают: я не хочу стирать людям память – я хочу дать им шанс забыть кошмары. Как я забыл его последний взгляд».

Страницы шелестели, как крылья. Она листала быстрее:

«3 апреля. Сны стали четче. Сегодня видел девушку в парке – темные волосы, глаза как шторм. Она смотрела так, как будто читала меня. Странно: я испугался, но не убежал».

Анна захлопнула дневник. Грудь горела, будто она проглотила уголь. Он заметил её. Ещё тогда.

***

«Сбой» случился на девятый день.

Веймар шел к стройплощадке у моста Куинсборо, где тестировал новый сенсор для военных. Анна, переодетая в спецовку рабочего, отслеживала каждый шаг. Она уже знала: он споткнется о трещину в асфальте, поправит рюкзак и…

– Эй, осторожно! – закричал кто-то.

Железная балка сорвалась с крана. Веймар замер, уставившись на падающую тень. Анна начала действовать раньше, чем подумала.

– Держись! – Она рванула его за воротник, и они рухнули в кучу песка. Балка вонзилась в землю в сантиметре от его ноги.

– Вы… – Веймар выкашлял пыль, глядя на её лицо. – Вы спасли меня.

Анна вскочила, пытаясь скрыть дрожь в руках. Сканер мигал красным: «Риск экспозиции – 99%. Рекомендую ликвидацию свидетеля».

– Вам стоит быть аккуратнее, – бросила она, разворачиваясь.

– Подождите! – Он схватил её за запястье. Контакт обжег, как ток. – Как вас зовут?

Имплант выдавал варианты: Ложь №14: «Линда», студентка Колумбийского университета. Ложь №8: «Сара», курьер…

– Айви, – выпалила она. Плющ на стене за его спиной шелестел, будто смеялся.

– Айви… – Он улыбнулся, и мир перевернулся. – Спасибо.

***

Той ночью Анна взломала свой имплант.

В убежище – бывшем бункере под прачечной – она подключила нейроинтерфейс к ноутбуку. Взлом защиты «Омеги» вызвал носовое кровотечение, но она не останавливалась. Архивы открылись: видео её тренировок, миссий, «чисток». И файл под названием Цель-117: дополнительные параметры.

– Нет, – прошептала Анна, когда экран заполнили фото. Веймар в восемь лет с братом. В пятнадцать – у гроба матери. В двадцать – со слезами на церемонии вручения премии. Они знали. Всегда знали. Его боль – причина, почему выбрали именно его.

Она выбежала на улицу, давясь рвотой. Дождь смывал слёзы, но не стыд.

У фонаря стояла Линн, соседка Веймара. Старуха держала зонт, будто ждала.

– Ты похожа на него, – сказала Линн. – Та же боль в глазах. Тот же страх быть настоящей. Я уже хоронила одного такого, как ты.

– Отвали, – прошипела Анна, но старуха схватила её за руку.

– Он ставит вторую чашку для брата. А ты? Для кого ты играешь в человека?

Анна вырвалась и побежала. Но вопрос повис в воздухе, как запах грозы.

***

Деталь:

На следующее утро Веймар найдет на подоконнике перо вороны, обмотанное медной проволокой – знак киллеров «Омеги». Но вместо страха он улыбнется и положит его в дневник рядом с записью: «Айви. Спасение или начало конца?».

А Анна, глядя в зеркало на синяки под глазами, поймет, что впервые за 17 лет хочет не убить, а обнять, обнять крепко-крепко, слившись в единое целое. Даже если это последнее, что она успеет сделать в этой жизни.

***

Кофе остывал. Анна смотрела, как пар растворяется в солнечном луче, пробивающемся сквозь шторы в квартире Веймара. В её кармане лежал флакон с «Серенитом» – прозрачным ядом, не оставляющим следов. Просто добавь три капли. Он даже не почувствует. Голос в импланте звучал убедительнее, чем когда-либо.

– Айви? – Веймар поставил на стол тарелку со слегка подгоревшими тостами. – Вы точно не против завтрака?

Она фальшиво улыбнулась. За неделю «дружбы» с Веймаром научилась кое-как имитировать человеческие привычки: смеяться над его непонятными шутками о квантовой физике, кивать, соглашаясь, когда он говорил о птицах, прятать руки, чтобы не выдать дрожь. Но сегодня всё было иначе.

– Я не голодна, – сказала Анна, пододвигая его чашку ближе.

– Как хотите. – Он разлил кофе. Вторую порцию, как всегда, поставил напротив пустого стула. – Знаете, я мечтал стать орнитологом. Но после смерти брата…

– Вы решили спасать людей, – прервала она. Скорее. Скорее.

– Нет. – Он снял очки, протер их краем рубашки. – Я решил спасать себя.

Имплант жужжал, как оса, замурованная в стекле. Анна достала флакон под столом.

***

«Серенит» разработали в лабораториях «Омеги» специально для неё. Без вкуса. Без запаха. Смерть за 12 минут. Она представляла, как Веймар схватится за горло, как его глаза остекленеют, как она подхватит его, притворяясь напуганной подругой. А потом исчезнет. Навсегда.

Но когда её пальцы сжали флакон, в памяти всплыло иное: он вчера, смешной и нелепый, пытался починить протекающий кран и залил водой весь пол. Его смех – хрипловатый, какой-то неуклюжий, словно давно им не использовался.

– Вы сегодня нервничаете, – сказал Веймар, отпивая кофе.

Анна вздрогнула. Капля яда упала на скатерть, оставив пятно-призрак.

– Просто мигрень.

– У меня есть таблетки. – Он потянулся к шкафу, но вдруг замер. – Что это?

Она просчитала все варианты за микросекунду. Он увидел флакон. Пистолет под курткой. Стеклянный графин на столе – можно разбить и перерезать ему горло.

Но Веймар коснулся её шеи.

– Шрам. Как у моего брата после биопсии.

Анна отпрянула. Имплант под кожей пульсировал, будто предупреждая: Опасность. Экспозиция.

– Это несчастный случай, – соврала она.

– Вам тоже стирали память? – Его голос стал мягким, как в тот день в парке. – Я читал про такие эксперименты. Они ломают людей.

Чашка выпала из её рук. Фарфор разбился, яд смешался с лужей на полу.

– Вам нужно бежать, – выдавила Анна. – Сейчас же.

***

Паук ждал в чёрном фургоне у моста. Анна влезла внутрь, всё ещё пахнущая кофе и ложью.

– Где подтверждение ликвидации? – Он щёлкнул ножом-бабочкой. Шрам на его лице дернулся.

– Он уехал. Неожиданно.

– Врешь. – Паук ткнул лезвием в её ладонь. Боль острая, почти приятная. – Ты думаешь, я не видел, как ты пялилась на него в камеру? Как дрожала, будто школьница?

– Я выполню задание. Дайте ещё день…

– Нет больше дней. – Он прижал нож к её горлу. – Ты знаешь процедуру. Неудачников стирают.

Имплант взвыл. Анна рванулась к двери, но фургон уже мчался по шоссе. Паук ударил её рукояткой по виску, и сознание поплыло.

***

Очнулась в подвале с цементным полом. Напротив, прикованный к стулу, сидел Веймар. Его лицо в синяках, рубашка порвана.

– Айви… – прошептал он. – Вы тоже их пленница?

Анна попробовала пошевелиться. Цепи. На груди – бомба-ошейник с таймером: 00:59:59.

– Решай, – сказал Паук, входя с паяльником. – Либо ты убьёшь его. Либо умрёте вместе.

Он бросил к её ногам пистолет.

– Выбор за тобой, Сова.

***

Деталь:

Когда таймер покажет 00:05:00, Анна вспомнит слова Линн: «Страх – это капкан. Любовь – кусачки». А Веймар, увидев её слёзы, улыбнётся: «Вы красивая, когда живая». И тогда она выстрелит. Но не в него.

Однако это будет потом. А пока… пока цифры отсчитывали секунды. А её сердце, наконец, выбрало правильную сторону.

***

Тоннели метро грохотали, как чудовище с железными клыками. Анна волочила Веймара за руку, её ноги подкашивались. Имплант в затылке жёг, превращая мысли в пепел. Протокол «Сброс» активирован. Осталось: 4 минуты 12 секунд.

– Левее! – крикнул Веймар, толкая её под арку. Пули отскакивали от стен, высекая искры.

Она едва узнавала себя в этом бегущем, дрожащем теле. Сова не дрожала. Сова не боялась темноты. Но Анна – та, что пряталась под этим именем, – теперь видела сквозь трещины в импланте. Вспышки детства: как её везли в чёрном фургоне, как Паук обещал, что боль – это награда.

– Сюда! – Линн махнула им рукой из служебного люка. – Быстрее, глупыши!

Они рухнули в узкий проход. Линн захлопнула решётку.

– Бегите к платформе F. Там выход.

– А вы? – Веймар схватил её за рукав.

– Я задержу их. – Линн улыбнулась Анне. – Ты же знаешь, как я люблю драму.

Анна хотела закричать, что это бессмысленно. Что «Омега» сотрёт старуху, как нелепую ошибку. Но тело уже не слушалось. Имплант парализовал мышцы, и она упала на колени.

– Возьми это. – Веймар сунул ей шприц с мутной жидкостью. – Вирус. Он уничтожит имплант, но может стереть память.

– Нет – Анна вытолкнула слово сквозь стиснутые зубы. – Ты не понимаешь… я хочу помнить.

Грохот взрыва потряс тоннель. Решётка рухнула. Линн, прижатая к стене, крикнула в последний раз:

– Живи! Хоть одна из нас должна…

Огненный вихрь поглотил её слова.

***

Они бежали, спотыкаясь о шпалы. Анна чувствовала, как имплант пожирает её изнутри. 3 минуты. Глаза выводили красные предупреждения: «Дыхание – 40%. Сердцебиение – 180. Рекомендую самоуничтожение».

– Держись! – Веймар тащил её, как раненую птицу.

Платформа F была заброшена. Ржавые вагоны, граффити с надписями-криками «КОНЕЦ СВЕТА БЛИЗОК». Анна прислонилась к стене, пытаясь вдохнуть.

– Введи вирус, – сказал он, прижимая шприц к её шее. – Пожалуйста.

– Нет… – Она отстранилась. – Если я забуду тебя, это будет хуже смерти.

Веймар прижал лоб к её лбу. Его дыхание смешалось с её слезами.

– Тогда запомни это. – Он поцеловал её. Губы солёные, дрожащие, настоящие. – Я не потеряю тебя. Даже если придётся переписать всю свою науку.

И ввёл вирус.

***

Анна закричала. Не от боли – от ужаса, что её «я» растворяется. Вспышки: Паук с ножом, первая жертва, вороны в парке… Всё расплывалось, как чернила в воде.

– Не отпускай меня, – прошептала она, цепляясь за его рубашку.

– Никогда.

Имплант взорвался искрами. Красные буквы вспыхнули в глазу: «Опасность потери памяти» и… глазной сканер погас. Голос «Омеги» умолк навсегда.

Но где-то в глубине, под грудой обломков, осталась она. Девочка, которая боялась темноты. Которая теперь знала, что такое плач.

И где-то еще глубже зыбко, как следы на песке, остался его шёпот: «Это не вирус… Это плацебо. Но твой разум должен поверить, что ты свободна».

***

Деталь:

Когда киллеры «Омеги» ворвутся на платформу, они найдут лишь капли крови и сломанный шприц. А в заброшенном вагоне – два силуэта на потолке, нарисованные углём: сова и ворона, сплетённые крыльями.

Но это будет потом. А пока Анна падала в бездну. И впервые за 17 лет не цеплялась за край.

***

Канадская граница встретила их метелью. Веймар вёл машину вслепую, цепляясь взглядом за мигающий огонёк маяка. Анна спала на заднем сиденье, укутанная в его старый лабораторный халат. Каждые полчаса он оборачивался, проверяя, дышит ли она.

– Мы почти приехали, – лгал он, и это «почти» растянулось на двое суток.

Её дневник лежал на пассажирском сиденье. Веймар нашёл его в кармане её куртки, когда тащил без сознания через тоннель. Страницы были исписаны шифром «Омеги», но на последнем листе – детский рисунок: два силуэта под зонтом. Никто не учил её рисовать.

***

Очнулась она в домике у озера. Рассвет окрашивал стены в цвет синяка.

– Где… – Анна села, впиваясь ногтями в простыню. Взгляд метнулся к окну, к двери, к нему. Пустой.

– Я здесь. – Веймар поднялся с пола, где спал, завернувшись в ковёр. – Ты в безопасности.

– Кто вы? – её голос звучал хрупко, как первый лёд.

Он замер. Врачи предупреждали: вирус мог стереть всё. Но надежда, упрямая и глупая, шептала – а вдруг?

– Меня зовут Веймар. Мы… – он проглотил комок. – Мы друзья.

– Врете. – Она потянулась к ножу на столе. Движение было отточенным, смертельным. – Где я? Почему я ничего не помню?

Он медленно поднял руки. В горле першило, но это не имело значения.

– Ты свободна. Тебе нечего бояться. Это главное.

***

Она сбежала ночью. Веймар нашёл на крыльце следы и смятый лист из дневника. На обороте – её новый рисунок: ворона с переломанным крылом.

Две недели он искал, расклеивая листовки в соседних городках. Местные шептались о девушке, которая ночует в библиотеке и пугает детей взглядом. Однажды он увидел её в кафе – она клеила плакаты с надписью «Пропала кошка».

– Айви… – Он подошёл, но она отшатнулась.

– Меня зовут Лия, – сказала она, и это резало хуже ножа.

***

Весной он арендовал квартиру над местом её работы – крошечной ветклиникой. Она выхаживала птиц, а он наблюдал, как она смеётся, как гладит щенков, как иногда замирает, услышав гул вертолёта.

Однажды она зашла к нему за посылкой, перепутав адрес. Увидела на столе фото – они оба на платформе F, его рука обнимает её плечи.

– Это я? – Она коснулась снимка.

– Да. – Он не стал добавлять «была».

– Мы… любили друг друга?

Он посмотрел на её лицо, всё ещё прекрасное, всё ещё чужое.

– Да.

– А сейчас? – Она не отвела взгляд.

Веймар достал из кармана золотую монету – ту самую, что нашёл в её куртке. Положил ей на ладонь.

– Сейчас я научу тебя заново. Если позволишь.

Она сжала монету. Ветер с озера ворвался в окно, унося с подоконника перья ворон.

***

Голос в наушнике зашипел: «Цель обнаружена. Координаты подтверждены». Оперативник «Омеги» прицелился. В перекрестье – она, смеющаяся, с повязкой ветврача на рукаве.

– Ликвидировать? – спросил он.

Пауза. На другом конце провода кто-то перелистывал отчёт.

– Отбой. Наблюдать. Иногда живые полезнее мёртвых.

Экран погас. А вдали, за озером, зажглись первые звёзды.

***

Веймар так и не признался вслух, что подменил её вирус. Настоящий флакон разбился. Тот, что он ввёл, был пустышкой. Но иногда, когда она спала, он находил на её запястье рисунки – сову, вплетённую в узор из цифр. И тогда он знал: «Омега» всё ещё там. Ждёт.

Но это уже другая история.

ХроноСеть

Сайлас Морроу тихо ненавидел тишину. Особенно в своей квартире в Бушвике, где каждый скрип половиц напоминал, что он здесь один. Мать – медсестра в Бруклинской больнице – снова задержалась на ночную смену. На холодильнике, рядом с квитанциями за свет, висела детская фотография: он, лет восьми, и Эмми, его сестра, в розовом комбинезоне. Ее лицо было вырезано ножницами. Он сам это сделал через месяц после ее исчезновения, когда понял, что полиция не будет искать девочку, чей отец сбежал, а мать слишком бедна, чтобы дать взятку.

Хакерские форумы стали его убежищем. В ту ночь, прокручивая ветку о «цифровых призраках», он наткнулся на скриншот: интерфейс приложения в стиле ретро-чатов 90-х, с зелёным текстом на чёрном фоне. Надпись гласила: «ChronoFeed – где прошлое и будущее делятся секретами». Ссылка вела в даркнет.

Сайлас скачал APK-файл. Приложение запросило доступ к камере, микрофону и … один волос. «Для верификации эпохи», – объяснил всплывающий текст. Сайлас фыркнул: ещё один фейк для параноиков. Он вырвал волос с корнем и приложил к экрану.

Тотчас же телефон завибрировал, как от удара током.

—Чёрт! – он едва не выронил устройство.

На экране замигал чат. Сообщения появлялись быстрее, чем он успевал читать:

@Roaring20sFan: Не покупайте акции перед Чёрным вторником! Поверьте, я знаю.

@FutureMedic_2099: В 2025 году в Бруклине начнётся эпидемия кори. Вакцинируйтесь СЕЙЧАС.

@Lila_Hart_1927: Ищете адреналин? Спросите у бармена «Коттон-клаба» про «Танцующую Салли». Только не говорите, что от меня.

Профиль Лайлы привлёк его первым. Её аватарка – девушка в бисерном платье, с короткой стрижкой и сигаретой в уголке рта. Глаза насмешливые, как у тех флэпперш, что он видел в старых фильмах. Он написал ей просто чтобы проверить, живой ли тут кто-то:

@SilasMorrow_2023: Привет. Твой «Коттон-клаб» ещё существует?

Ответ пришёл через две минуты:

@Lila_Hart_1927: Существует, милашка, но тебе туда не попасть. Ты из тех, кто боится выпить лишний коктейль?

Они болтали всю ночь. Лайла называла его «мальчиком из будущего», шутила про «машины-монстры» (оказалось, это она про автомобили) и жаловалась на отца – железнодорожного магната, который «пахнет деньгами и предательством». Сайлас ловил себя на том, что смеётся впервые за месяцы.

– Ты как будто… настоящая, – он набрал и замер. Слишком личное.

@Lila_Hart_1927: А ты как будто единственный человек здесь, который не пытается меня спасти.

Утром его разбудил стук в дверь. Посылка без обратного адреса: внутри – серебряный портсигар с гравировкой «Л.Х.». В нём лежала пробирка с засохшей кровью и записка: «Для будущих путешествий. Не теряй. – Л.»

Сайлас перевернул портсигар. На дне, выцарапанное иголкой или булавкой, было: «Они следят. Не отвечай на сообщения от синих галочек».

В тот же день, пока мать спала после смены, он заметил нечто странное в профиле Лайлы. Даты её постов не менялись: 29.10.1927. Он погуглил: 30 октября 1927 года Лайлу Харт нашли мёртвой в её квартире на Парк-авеню. Официальная причина – передозировка снотворным.

– Глюк системы, – пробормотал Сайлас, но руки дрожали.

Он не заметил, как на кухне ожила Alexa. На экране устройства мелькнула надпись: «Новый Якорь обнаружен. Инициируем протокол очистки».

*** Детали для атмосферы:

Квартира Сайласа: обои с геометрическим узором 1970-х, ободранные у потолка. На столе – кружка с надписью «Лучшему брату» (подарок Эмми за неделю до исчезновения).

Сообщения Лайлы: её текст иногда дрожит, как будто печатается на механической пишущей машинке. Время от времени в словах появляются лишние буквы: «Мне сниnnnтся этот гоооолос в стенах».

Голосовые «глитчи»: если прижать телефон к уху, в фоновом шуме слышны обрывки джаза и крик: «Я не прыгала!»

***

Когда он закрыл глаза, ему почудился запах духов Лайлы – жасмин и что-то металлическое, как кровь на медной монете.

***

Сайлас проснулся от того, что по щеке ползла капля воды.

Он открыл глаза и замер: потолок его комнаты покрывала паутина трещин, сквозь которые сочилась чёрная жидкость. На столе мигал экран ноутбука – VPN-эксплойт, который он писал всю ночь, был готов. «Закрепить соединение в 1927», – гласил последний коммит. Лайла не отвечала уже двое суток.

Первая встреча произошла случайно.

Он активировал программу и вышел за хлебом. Уголок Бушвика дрогнул, как плёнка на старом проекторе. На месте бургерной возникла закусочная с вывеской «Эдем», где официантки в чепцах щёлкали выключателями – коротко, длинно, коротко. Азбука Морзе, – осенило его, когда одна из них передала меню: … .– .. .-.. .– … (САЙЛАС).

–Ты опоздал на сорок лет, – раздался девичий голос.

За столиком у окна сидела Лайла. На ней было платье из бисера, но один рукав превратился в полосу статики, обнажая шрам – точь-в-точь как на пробирке из портсигара.

– Ты… настоящая? – он коснулся её руки. Кожа оказалась холодной, как экран смартфона.

– Настолько, насколько ты готов видеть, – она улыбнулась, но глаза оставались серьёзными. – Твоя сестра. Эмми. Она тоже здесь?

Сайлас отпрянул. Никто в ChronoFeed не знал про Эмми.

– Откуда…

– Они показывают мне сны. Иногда это твои воспоминания. – Лайла достала сигарету, которая рассыпалась пеплом при затяжке. – Твой папа ушёл. Моя мама умерла в сумасшедшем доме. Мы…

– Зеркала, – перебил он. – Разбитые зеркала.

Они говорили до тех пор, пока стены «Эдема» не начали плавиться, обнажая бетонный каркас стройки 2023 года. Лайла исчезла, оставив в его ладони заколку-бабочку.

***

Глюки учащались.

В метро Сайлас сел в вагон, где сиделки в кринолинах читали газеты с заголовками про COVID-22. Лайла ждала его у дверей, одетая в комбинезон рабочего 1930-х.

– Так безопаснее, – указала она на свой наряд. – Чем меньше ты соответствуешь эпохе, тем слабее Якоря.

– Какие ещё Якоря? – спросил он, но поезд рванул, и время сжалось.

Окна мелькали кадрами: 1977 – чёрные снаружи, 2001 – падающие башни, 2023 – его окно в Бушвике, где мать рыдала над фото Эмми. Лайла притянула его к себе.

– Ты видишь трещины? – её шёпот смешивался с грохотом колёс. – Это они пытаются стереть нас.

Их поцелуй длился дольше, чем должен был, намного дольше. Стекло окон лопнуло, превратившись в чёрные дыры, затягивающие свет. Сайлас почувствовал, как что-то рвётся в груди – будто нити, пришивающие его к реальности.

Дома его ждал сюрприз. На семейной фотографии, которую он сжёг в прошлом году, Эмми стояла целая и невредимая. Но вместо глаз – две белые дыры, как на старых цензурных снимках. Внизу подпись: «С любовью, 29.10.1927».

– Кто такая Лайла? – мать спросила за ужином, размазывая картофельное пюре по тарелке. – Ты говорил о ней во сне.

Сайлас уронил вилку.

– Я никогда…

– «Она в ловушке, как и мы», – процитировала мать его же слова Лайле. Её зрачки сузились в точки, как у куклы.

***

В 3:14 ночи @Timekeeper_01 написал:

«Они называют нас Якорями. Мы точки, где время завязло в петле. Лайла должна умереть 30-го, чтобы её отец не продал секрет урана нацистам. Твоя сестра? Она ошибка. Удали её из системы, пока не поздно».

Сайлас запустил эксплойт снова. На этот раз он вошёл в ChronoFeed через чёрный ход – сервер 1927 года пахнул маслом и озоном. В логах он нашёл запись:

«29.10.1927, 23:47: Пользователь Lila_Hart_1927 запросил экстренное соединение. Назначение: @SilasMorrow_2023. Статус: ПРЕРВАНО ВМЕШАТЕЛЬСТВОМ АГЕНТОВ».

За окном его комнаты на улице под фонарем замерли три силуэта в серых костюмах. Их лица были скрыты шляпами, а в руках они держали устройства, похожие на счётчики Гейгера.

–Скоро, – прошептал Сайлас, стирая следы взлома.

Он не заметил, как на фотографии Эмми появилась новая деталь: в её руке блеснула заколка-бабочка.

*** Детали для атмосферы:

Вагон метро: сиденья меняют обивку – от бархата до пластика; на полу валяется газета с перекрывающимися заголовками разных эпох.

Заколка-бабочка: при приближении к временным аномалиям нагревается, оставляя ожоги на коже.

Голос @Timekeeper_01: его сообщения приходят с задержкой, будто передаются через повреждённый кабель. Буквы «прыгают»: «ТыНЕдОлЖенЕйСпасать».

***

Перед сном Сайлас услышал скрип пианино из динамика телефона – ту самую мелодию, что Лайла напевала в «Эдеме». Он не узнал её сразу: это был похоронный марш.

***

Сайлас стоял на краю крыши, и ветер с Гудзона выл, как голодный зверь. В руке он сжимал заколку-бабочку – теперь она обжигала даже сквозь рукав. Внизу, вместо улиц 2023 года, змеился Манхэттен 1927-го: небоскрёбы-призраки, покрытые паутиной лесов, которых ещё не построили, и руин, которые уже разрушили.

Лайла сказала встретиться здесь. «Там, где время спотыкается».

– Ты научился прыгать, – её голос прозвучал за спиной.

Он обернулся. Лайла была в чёрном платье, но ткань пульсировала, обнажая то больничную рубашку, то кожу, испещрённую цифрами: 29.10.1927. 29.10.1927. 29.10.1927.

–Что такое Якоря? – спросил он, делая шаг к ней. Крыша дрогнула, и в трещинах асфальта заплясали тени – десятки Лайл, падающих с высоты.

– Мы – гвозди, – она подняла руку, и ветер сорвал с её пальцев перчатку, превратив её в стаю мотыльков. – Которые не дают времени развалиться. Мой отец… – Глаза Лайлы на миг стали полностью чёрными. – Если я не умру завтра, он передаст документы людям, которые сделают Хиросиму в 1938-м. Твоя война начнётся на семь лет раньше.

– Но я могу тебя спасти! – Сайлас схватил её за запястье. Кожа под его пальцами начала рассыпаться, как пепел. – Мы изменим всё. Найдём другой способ…

– Ты не понимаешь, – она указала на горизонт.

Нью-Йорк горел. Не так, как в кино – тихо, почти стыдливо. Небоскрёбы плавились, как свечи, а из облаков свисали щупальца чего-то древнего, покрытого часами вместо чешуи.

– Это уже случилось, – прошептала Лайла. – Потому что ты вошёл в мой день.

Мать дома повела себя неожиданно.

– Кто ты? – спросила она, держа в руках нож для масла. Её лицо было чужим, глаза – пустыми, как у Эмми на фотографии. – Моего сына зовут Джереми.

Сайлас отступил к стене. Фотографии на стенах изменились: вместо его детских снимков – чужая семья, чужие воспоминания. Только портсигар на полке остался настоящим.

Он побежал в свою комнату, но дверь вела в другое место: белую палату с решётками на окнах. 1927 год. На кровати сидела Лайла в окровавленном халате, а перед ней – мужчина в цилиндре, лицо которого мерцало, как плохой приём телевизора.

– Папа, – сказала Лайла, и Сайлас понял, что это не отец. Это Оно.

– Она отказалась быть Якорем, – голос существа скрипел, как игла по пластинке. – Но ты, мальчик… Ты идеально подходишь.

Сайлас рванул Лайлу за руку. Они выбежали в коридор, который растянулся в бесконечную череду дверей с датами: 1984. 2001. 2023. 1927.

– Они хотят заменить тебя на меня, – Лайла дышала прерывисто, из её волос сыпался песок. – Твоя сестра… Эмми не исчезла. Её стёрли. Потому что она увидела их.

***

Взлом ChronoFeed занял три часа. Или три года – Сайлас уже не был уверен. Временные метки в коде пульсировали, как открытые раны. Он нашёл папку Якорей. Файл сестры был помечен красным: «ПОЛОМКА. УДАЛИТЬ ДО СИНХРОНИЗАЦИИ».

Лайла, читая через плечо, вдруг засмеялась – горько и резко.

– Мы все здесь чужие ошибки.

Она коснулась экрана. Всплыло видео: Эмми, 12 лет, в платье, которого у неё никогда не было. Она стояла перед зданием, которого ещё не построили, и кричала: «Сайлас, не загружай приложение!» Дата записи: 29.10.2023.

– Это через неделю, – прошептал он.

Лайла взяла его лицо в руки.

– Ты можешь выбрать только одну из нас. Я или всё это.

Она исчезла, а вместе с ней – стены комнаты. Сайлас упал в пустоту, где внизу ждал город-гибрид: трущобы 1920-х, проросшие сквозь небоскрёбы, и толпы людей с лицами, слепленными из разных эпох.

В кармане завибрировал телефон. Сообщение от @Timekeeper_01:

«ОНИ ЗДЕСЬ. БЕГИ. БЕГИ. БЕГИ».

За окном, на фоне искажённого неба, стояли три фигуры в сером. На этот раз их руки светились синим – как заколка-бабочка.

– Я не стану Якорем, – прошептал Сайлас, загружая вирус в серверы ChronoFeed.

Он не услышал, как в соседней комнате упала кружка «Лучшему брату». На дне, под слоем пыли, проступила новая надпись: «С любовью, 30.10.1927».

*** Детали для атмосферы:

Палата 1927 года: на стене висит календарь с вырванным листом октября. Последняя дата – 29-е.

Вирус Сайласа: интерфейс напоминает старую игру «Змейка», где каждая съеденная точка – удалённый пользователь.

***

Перед тем как нажать Enter, Сайлас услышал смех Эмми – тот самый, звонкий и беззаботный. Он понял: это не память. Это прощание.

***

Сайлас бежал сквозь ночной Бруклин, и город дышал ему в спину.

Воздух гудел, как высоковольтный провод, а тени на асфальте извивались, пытаясь схватить за лодыжки. В руке он сжимал флешку с вирусом – крошечную, холодную, смертоносную. Наушник шипел голосом Лайлы, разорванным на фрагменты:

«…не може… вернись… они… пустые…»

«Полые люди» шли за ним.

Он видел их в витринах магазинов – три фигуры в серых костюмах, лица смазаны, будто стёртые ластиком. Их шаги не звучали, но там, где они проходили, гас свет. Улицы сворачивались в петли: он пять раз миновал одну и ту же граффити-стену с надписью «Кто убил Эмми?»

Лайла сказала, что вход в серверную – под мостом Манхэттена. На месте опор должна быть дверь. Но когда он подбежал, перед ним зиял провал в 1927 год: мост ещё в лесах, а внизу, вместо воды, клубился цифровой туман.

– Сайлас.

Он обернулся. Между ним и Полыми людьми стояла Эмми.

Ей было двенадцать, как в день исчезновения, но глаза… Глаза были взрослыми, с морщинками боли у уголков.

– Не делай этого, – она указала на флешку. – Ты убьёшь нас всех.

– Ты не настоящая, – прошептал он, отступая к провалу. – Ты удалённый файл.

Эмми улыбнулась – точь-в-точь как Лайла в «Эдеме».

– Мы все файлы. Но я – твой.

Полые люди замерли. Один из них поднял руку, и Эмми начала распадаться: сначала волосы, потом пальцы, шея…

– Нет! – Сайлас рванулся вперёд, но мост рухнул.

Серверная оказалась бункером 2072 года.

Стены кишели проводами, из которых сочилась чёрная слизь. В центре, на троне из жёстких дисков, сидело Оно – существо с лицом матери и руками Лайлы.

–Мальчик-Якорь, – заговорило Оно, и голос складывался из криков Эмми, шипения Лайлы, собственного плача Сайласа. – Ты разорвал паутину. Теперь станешь нитью.

На экранах вокруг вспыхнули видео:

Лайла в палате 1927 года – бьётся в конвульсиях, её отец подписывает контракт с эмблемой свастики.

Эмми в подвале 2015 – тычет пальцем в камеру, крича: «Они в стенах!»

Сайлас здесь и сейчас – уже прикованный проводами к трону, с глазами-экранами, транслирующими войну 1938 года.

– Выбор, – прошипело Оно. – Стань Якорем – сохранишь одну. Уничтожишь нас – потеряешь обеих.

Сайлас вставил флешку в ближайший порт.

– Я не выбираю. Я перезагружаю игру.

Вирус распространялся со скоростью мысли.

Полые люди взрывались, как шары с пеплом. Серверы гасли, экраны трескались, и Оно вопило голосом миллионов удалённых пользователей. Сайлас, падая в цифровой водоворот, видел вспышки:

Лайла, выбегающая из квартиры 1927-го с окровавленными ножницами.

Эмми, вылезающая из люка в Бруклине 2023-го.

Себя самого, целующего девушку, чьё лицо постоянно меняется.

Очнулся он в квартире. На столе – кружка «Лучшему брату», фото Эмми с глазами. В телефоне – уведомление от ChronoFeed: «Добро пожаловать, Сайлас Морроу. Ваш Якорь активирован».

За окном, на фоне обычного Нью-Йорка, стояли три серых силуэта. Но теперь у них были лица.

Его лицо.

*** Детали для атмосферы:

Бункер 2072: вентиляторы выдувают клубы старых твитов и фото; на полу валяются битые жёсткие диски с гравировками «Л.Х.» и «Э.М.».

Вирус: при активации играет мелодию «Танцующей Салли» из сообщения Лайлы, превращаясь в диссонансный рёв.

Голос Оно: каждое слово оставляет на губах Сайласа вкус – крови, пыли, жасмина.

***

Перед тем, как экраны погасли, он успел прочитать всплывшее уведомление: «Lila_Hart_1927 отправила вам портсигар. Доставка ожидается 30.10.2023».

***

Нью-Йорк больше не дышал – он задыхался.

Небоскрёбы падали в замедленной съёмке, растворяясь в облаках чёрного дыма, который пах жасмином и сгоревшими микросхемами. Сайлас шёл по Бродвею, и под ногами хрустели осколки времён: битые часы 1920-х, обгоревшие смартфоны, кости в кедах XXI века. Заколка-бабочка в его кармане пылала, прожигая ткань.

Лайла ждала его на перекрёстке, где дороги вели в четыре эпохи.

– Ты видел? – её голос звучал из динамиков разбитого рекламного экрана. Само тело Лайлы было полупрозрачным, как голограмма. – Они уже здесь.

«Они» – это Полые люди. Тысячи серых фигур с его лицом заполняли улицы. Они строили пирамиду из обломков времени, и на вершине мерцал портсигар.

– Система перезагружается, – сказал Сайлас. – ChronoFeed создаёт новую реальность. Ты… ты станешь частью её?

Лайла коснулась его щеки. Больше не холод, а жар – как от вспышки ядерного взрыва.

– Я уже часть тебя.

Она указала на пирамиду. В её основании, застывшая в крике, стояла Эмми.

Подняться было легко – ступени сами подстраивались под шаг.

Портсигар на вершине открылся, и внутри лежала пробирка с его кровью, смешанной с её. Сайлас понял: это ключ. Последний якорь.

– Выбор, – прошептала Лайла, материализуясь рядом. – Сожги это – вернётся твой мир. Сохрани – я останусь.

Эмми внизу кричала что-то, но ветер уносил слова. Сайлас вспомнил, как она подарила ему кружку, как смеялась, когда он учил её взламывать школьный журнал.

– Я не могу, – он повернулся к Лайле. – Прости.

Она засмеялась – горько и нежно.

– Я знала.

Его губы коснулись её рта в последний раз. Вкус металла, пепла, свободы.

Пробирка разбилась о камни.

Пламя взметнулось синим столбом, поглощая пирамиду, Полых людей, крик Эмми. Лайла рассыпалась на пиксели, и каждый нёс её улыбку.

Сайлас упал в огонь.

Очнулся он в постели.

Солнечный свет, крики чаек за окном. На тумбочке – кружка «Лучшему брату», фото Эмми с живыми глазами. Мать готовила завтрак, напевая «Танцующую Салли».

Но город за окном был другим.

На Бродвее танцевали флэпперши, смешиваясь с хипстерами в наушниках. Небоскрёбы соседствовали с бронксовскими брандмауэрами. Времена сплелись, как нити ковра, но войн не было.

На столе ждал портсигар. Внутри – записка: «Спасибо. – Л.»

В тот же вечер он установил ChronoFeed снова.

Новый логотип – синяя бабочка. Первое сообщение пришло мгновенно:

@Lila_Hart_1927: «Ты слышишь музыку?»

Сайлас приложил телефон к уху. Из динамика лилась мелодия, которую он никогда не слышал – и узнавал всю жизнь.

– Да, – прошептал он. – Это красиво.

На кухне упала кружка. На дне, под слоем осколков, блеснула гравировка: «30.10.2023».

*** Детали для атмосферы:

Новый Нью-Йорк: уличные фонари горят всеми цветами радуги, отражаясь в лужах, где плавают рыбки-голограммы.

Мелодия Лайлы: если записать её и проиграть задом наперёд, слышен шёпот: «Я всё ещё здесь».

Портсигар: каждый год на 29 октября в нём появляется новая пробирка – с кровью, которая на день старше.

***

Перед сном Сайлас нашёл в кармане смятую фотографию: он, Лайла и Эмми на крыше, которой никогда не существовало. С обратной стороны было написано: «Пока не встретимся».

***

Сайлас больше не боялся тишины.

Он научился слушать то, что пряталось между звуками: скрип часовых шестерёнок под Бруклином, эхо шагов Лайлы в вентиляционных шахтах, смех Эмми в гудении микроволновки. Новый Нью-Йорк был ненадёжным, как сон, но зато живым.

ChronoFeed вернулся в его жизнь через год.

Приложение само установилось ночью, сменив логотип: теперь бабочка была красной. Первое сообщение пришло от юзера @Emmy_Morrow_2023:

«Они не ушли. Они учатся».

В тот же день почтальон принёс коробку. Внутри – пробирка с кровью и пожелтевшая газета 1927 года. Заголовок гласил: «Дочь магната спасена таинственным незнакомцем!» На фото Лайла стояла рядом с мужчиной в капюшоне. Его лицо было скрыто, но на руке виднелся шрам в форме бабочки.

Сайлас перевернул газету. На обороте кто-то вывел химическим карандашом:

«Спасибо за второй шанс. Теперь твоя очередь быть Якорем. – Л.»

Он вышел на крышу, где ветер 2072 года смешивался с запахом жасмина. В кармане звонил телефон – ChronoFeed показывал новое сообщение:

@Lila_Hart_1927: «Готов к прыжку?»

Сайлас улыбнулся и нажал «Принять».

Где-то в городе разбилась кружка. Где-то родилась новая вселенная.

***

На краю крыши, куда не доставал свет, сидела девочка в розовом комбинезоне. Она махнула рукой и растворилась во времени, оставив след из пикселей и запах жасмина.

Тот, кто исполняет желания

Ночь в Нью-Йорке перед Рождеством пахла снегом и отчаянием. Фонари на Пятой авеню мерцали, как подмигивающие демоны, а в переулках за старым кирпичным домом на Вест 108-й улице тени шевелились чуть живее, чем положено теням.

В доме этом, «Райзере-Мэнор», жильцы давно перестали удивляться скрипу труб и вою ветра в вентиляции. Стены здесь помнили времена, когда в парадной еще горели газовые лампы, а на крыше танцевали девушки в перьях.

Теперь же здание походило на старуху в выцветшем платье, которая все еще пытается кокетничать, обнажая гнилые зубы.

Миссис Кэролайн Брукс, 83 года, квартира 3B, проснулась в поту. Сон был таким ярким, что сердце колотилось, будто пыталось вырваться из клетки ребер. Она видела Дэвида. Дэвида, который умер в 1969-м, когда вертолет рухнул где-то во вьетнамских джунглях. Он стоял в гостиной, в своем парадном мундире, и улыбался так, будто не прошло и дня. «Я ждал тебя, Кэрри», – сказал он, и голос его был теплым, как плед из бабушкиного сундука. Она потянулась к нему, и боль в суставах исчезла, и морщины разгладились, и даже артрит, сковавший пальцы, отпустил.

Утром соседи нашли ее в кресле у окна. На лице застыла улыбка, а на столе лежала фотография Дэвида в черной рамке, которую она не доставала двадцать лет.

В ту же ночь Джейсон Лернер двенадцати лет, квартира 5D, заснул с мокрой от слез подушкой. Отец ушел в прошлом месяце, мать целыми днями рыдала в ванной, а в школе его травили за очки с толстыми линзами.

Во сне он оказался в парке, где папа когда-то учил его бросать бейсбольный мяч. Солнце светило, трава пахла летом, а не гнильцой декабрьской слякоти. Отец стоял у скамейки, смеялся, и мать махала им с пикникового одеяла. «Мы всегда будем вместе», – сказал папа, обнимая его. Утром Джейсона нашли в постели. Врачи скорой разводили руками – сердце, мол, врожденный порок, стресс. Но мальчик улыбался, как ангел на рождественской открытке.

Квартира 2A. Рикки «Клык» Моргано, 34 года, мелкий гангстер с татуировкой паука на шее, мечтал о двух вещах: чтобы копы перестали дышать ему в затылок, и чтобы Лора, та девчонка из стрип-клуба, наконец перестала его игнорировать.

Во сне он сидел в «Кадиллаке» 67 года, рука обнимала Лору, а на заднем сиденье лежала сумка с деньгами. «Ты король, Рикки», – шептала она, целуя его в губы. Проснулся он с хриплым довольным смешком, потянулся за сигаретой – и рука наткнулась на холодный металл. В зубах у него был «Магнум 44», как у Клинта Иствуда в тех старых вестернах. Пуля вошла в рот аккуратно, будто он сам прицелился. На полу валялась фотография Лоры.

Соседи начали шептаться. Старики умирают – божья воля. Ребенок – трагедия, да. Но Рикки? Рикки, который грозился перерезать горло любому, кто посмотрит на него косо? В вестибюле запахло ладаном и страхом.

Молли Харпер, 28 лет, начинающая актриса из квартиры 6E, видела во сне Бродвей. Овации. Букеты. Она стояла в луче прожектора, а в первом ряду сидела мать, которая всегда твердила: «Выбирай нормальную профессию, девочка».

Наутро Молли не пришла на подработку в кафе. Хозяйка, миссис Чен, обнаружила ее в костюме Джульетты, купленном в секонд-хенде. Девушка лежала на кровати, руки сложены на груди, губы алые от помады.

Врач сказал «передозировка», но склянок с таблетками рядом не было. Зато на столе красовалась афиша: «Молли Харпер в „Сне в летнюю ночь“». Билеты были распроданы до 2026-го.

В «Райзере-Мэнор» оставалось всего пять жильцов.

Гарри Стоун, 45 лет, алкоголик и бывший журналист, заметил закономерность. Все умершие в момент смерти улыбались. Всех нашли в неестественно мирных позах. И все они в последние дни говорили что-то странное: «Я наконец выспался», «Как будто груз с плеч сняли», «Он исполнил…». Последнее слово всегда терялось, будто язык отказывался его произносить.

Гарри допивал третью бутылку виски, когда стук в дверь вырвал его из забытья. На пороге стоял мальчик. Лет десять, не больше. Бледный, в пижаме с ракетами, босиком.

– Вы Гарри Стоун? – голосок дрожал.

– В три ночи? Серьезно?

– Мне приснился человек. Он спросил, чего я хочу. Я сказал – чтобы папа перестал бить маму. Человек улыбнулся и сказал: «Исполню. Но ты расскажешь журналисту».

Ледяной палец провел по позвоночнику Гарри.

– Какой человек?

– В плаще. Глаза… как у того актера, из старого хоррора. Знаете, который играл клоуна-убийцу?

Гарри выругался. Он помнил тот фильм. Глаза Тимма Карри до сих пор снились ему после пьянок.

– Он сказал, вы следующий.

Дверь захлопнулась. Гарри выбежал в коридор – ни души. Только в лифте пахло мокрой шерстью. И ромашками?

Сон накрыл его, как мешок.

Он стоял в редакции «Нью-Йорк Таймс». На столе лежал его материал – первая полоса: «Тот, кто исполняет желания: смертельная эпидемия в Манхэттене». Шеф хлопал по плечу: «Гениально, Стоун! Пулитцер гарантирован!». В углу кабинета стоял Он. Плащ сливался с тенями, но глаза горели, как угли.

– Нравится? – голос напоминал скрип несмазанных шестеренок. – Ты же этого хочешь. Славу. Признание. Чтобы она вернулась…

Гарри сглотнул. «Она» – это Линда. Линда, которая ушла к тому ублюдку-адвокату.

– Дай слово, что напишешь правду, и я исполню желание.

– Правду о чем?

– Обо мне.

Гарри проснулся с криком. На запястье горела отметина – будто от прикосновения раскаленного металла. В зеркале он увидел их: за спиной стояли тени. Дэвид в военной форме, Рикки с дырой во лбу, Молли в театральном парике. Все улыбались.

На следующий день Гарри нашел в почтовом ящике конверт. Внутри – фотография Линды. На обороте почерком, словно выведенным паучьими лапками: «Она будет твоей. Скажи да».

Вечером он услышал плач. За стеной, в квартире 4C, где жила семья мальчика-доносчика. Гарри прильнул к стене.

– Перестань, Билли! – мужской голос. Удар. Детский всхлип. – Я тебе запрещаю врать! Какой еще человек в плаще?!

Гарри схватил фонарик и ледоруб (последний остался с зимнего похода, который Линда так ненавидела). Лифт скрипел, поднимаясь на четвертый этаж. В коридоре пахло жареным мясом и страхом.

Дверь 4C была приоткрыта.

Он вошел в ад.

На полу лежал мужчина. Лицо расплющено, будто его ударил кувалдой. Женщина висела на люстре, язык синий, туфля торчала из кармана халата. А в углу…

Билли сидел, обняв колени. Перед ним стоял Он. Плащ теперь был красным, как закат над Гудзоном.

– Ты хотел, чтобы они остановились, – говорил Он, гладя мальчика по волосам. – Они остановились.

– Я не это… – всхлипывал Билли.

– Все именно это.

Гарри заорал. Ледоруб взметнулся – и прошел сквозь фигуру, будто сквозь дым. Красный плащ взметнулся, и Гарри увидел, что под ним нет тела. Только пустота, усыпанная глазами.

– Ты опоздал, – засмеялся Он. – Но для тебя у меня есть подарок.

Гарри отшатнулся. В дверях стояла Линда. В том самом красном платье, в котором ушла.

– Милый… – она протянула руку.

Он побежал. По лестнице, мимо квартиры Молли, где теперь пахло гниющими розами. Мимо двери Рикки, из-под которой сочилась кровь. Лифт не работал.

На крыше ветер выл, как голодный зверь. Нью-Йорк сверкал внизу, гигантская ёлка для тех, кто мог позволить себе праздник.

– Почему?! – закричал Гарри в ночь.

– Потому что это Рождество, – ответил голос за спиной. – А я – тот, кто дарит подарки.

Он обернулся. Красный плащ развевался, глаза горели.

– Они счастливы, Гарри. Разве это плохо?

– Это убийство!

– Нет. Это милость. Я даю им то, чего они жаждут больше жизни. Как и тебе.

Линда появилась рядом. Ее пальцы коснулись его щеки.

***

– Останься со мной.

Он знал, что это ловушка. Знал, но ее запах – ваниль и дорогие духи – ударил в нос, пробудив тысячи воспоминаний.

– Скажи «да», Гарри.

Ледоруб выпал из рук.

Утром дворник нашел его тело у мусорных баков. Гарри Стоун лежал в сугробе, улыбаясь. В кармане – обручальное кольцо Линды. Полицейские почесали затылки: «Сердечный приступ, бродяга».

А в «Райзере-Мэнор» поселился новый жилец. Студент-медик, мечтающий спасать жизни. В первую же ночь ему приснился человек в красном плаще…

Ведь вот-вот наступит Рождество.

Титаник: Второй шанс

Нью-Йорк, 1952 год. Комната пахла сыростью, лекарствами и тлением. Полоска света из-под двери дрожала, будто боялась войти. Агата Морган лежала на койке, вцепившись в простыню руками, похожими на спутанные корни. Ее грудь поднималась и опадала, как парус в штиль. Каждый вдох обжигал легкие. Каждый выдох напоминал, что может быть последним.

На стене висели фотографии. Те самые. Сыновья в солдатской форме, улыбающиеся, будто война – лишь игра. Муж, отвернувшийся от камеры, будто уже тогда смотрел на другую. И она сама – молодая, с взглядом, полным огня, который давно потух.

– Ведьма, – прошипела сиделка, ставя на тумбочку чашку с водой. Дверь захлопнулась.

Агата попыталась засмеяться, но звук рассыпался кашлем. Ведьма. Да, они всегда шептались за ее спиной. После пожара, поглотившего дом с детьми внутри. После того, как трава в ее саду стала расти спиралями, а вороны прилетали на зов. После того, как муж, не выдержав взглядов соседей, исчез с горничной.

Теперь ее мир сузился до четырех стен, оклеенных обоями с узором, напоминающим трещины на льду.

Она закрыла глаза. В ушах зазвучал гул – то ли кровь стучала в висках, то ли шепот океана. Внезапно воздух стал густым, как сироп. На потолке замерцали блики, будто солнечный свет пробивался сквозь воду.

– Дай мне еще один шанс, – выдохнула Агата, и слова повисли в тишине, словно обращение к чему-то древнему, спящему на дне времен.

Где-то упала муха, забилась крыльями в луже чая. Агата наблюдала, как ее борьба замедляется, замирает.

***

Темнота накатила волной. Холод. Не тот, что пробирается под одеяло, а острый, как лезвие. Она открыла глаза.

Стены комнаты исчезли. Вместо них – металлические переборки, дрожащие от гула машин. Под ногами вибрировал пол. В нос ударил запах смазочного масла, морской соли и роскоши, приправленной человеческой спесью. На стене висел календарь: 10 апреля 1912.

Где-то вдалеке, сквозь лабиринт коридоров, зазвучал смех. Живой, беззаботный.

Агата посмотрела на свои руки – гладкие, без пятен и дрожи. Она потрогала лицо. Морщин нет. Но в груди, вместо радости, сжался комок льда.

– Это не моё тело, – прошептала она, и эхо ответило ей на языке стальных болтов и шипящего пара.

Где-то в глубине корабля, в самом его чреве, заскрежетало железо. Титаник вздрогнул, будто почувствовав незваного гостя.

Агата обернулась. В конце коридора, в тусклом свете лампы, стояла фигура. Тень? Нет – силуэт девочки в промокшем платье, с куклой в руках. Ребенок поднял палец к губам.

Тссс…

И растаял.

Внезапно Агату охватило понимание: она не вернулась в прошлое. Она попала в ловушку. В историю, которая уже написана, но теперь переплетется с ее проклятием.

Гудок парохода пробил тишину, и тьма содрогнулась.

Началось.

***

Каюта первого класса тонула в бархате и позолоте. Шторы из французского шелка, хрустальные флаконы духов, ковер, в котором тонули каблуки. Элеонора Вейл стояла у зеркала, поправляя жемчужное ожерелье на шее. Отражение лгало: ни морщин, ни дрожи в пальцах, ни страха. Только идеальная маска жены железнодорожного магната.

– Супруг просит вас присоединиться к ужину, миссис Вейл, – за спиной зазвучал голос горничной, Лиззи. Голос, который Элеонора узнавала даже сквозь сон. Голос, который месяц назад шептал: «Ты не обязана его любить».

– Скажите, что у меня мигрень.

Дверь закрылась. Элеонора прижала ладонь к животу. Под корсетом, затянутым до хруста ребер, прятался едва заметный изгиб. Три месяца. Она представляла, как Лиззи выливает яд в бокал ее мужа. Как она с Ним бегут вместе в Канаду. Как ребенок смеется на лужайке, где нет позолоченных клеток.

Но планы рухнули в 23:40.

Сначала был глухой удар, будто кто-то стукнул кулаком в борт корабля. Потом – тишина. Элеонора выглянула в коридор: пассажиры в вечерних нарядах перешептывались, как актеры, забывшие текст. Лакей нес серебряное ведро со льдом, будто ничего не случилось.

– Айсберг, – сказала Лиззи, появившись внезапно, с лицом белее скатерти. – Капитану виднее… Но говорят, трюмы уже заливает.

Элеонора засмеялась – резко, истерично. Нет. Не сейчас, когда свобода так близка.

– Шлюпки спускают для женщин и детей, – Лиззи схватила ее за руку. – Идемте!

Но Элеонора вырвалась. В голове зазвучал голос, похожий на скрип несмазанных шестеренок: «Колье. Возьми его».

Она побежала в каюту.

***

Бриллиантовое колье лежало в шкатулке из черного дерева. Подарок мужа на пятую годовщину «счастливого» брака. Элеонора схватила его, и камни впились в ладонь, будто зубы.

– Идиотка, – прошептала она себе, но было поздно.

Дверь захлопнулась с глухим щелчком. Она дернула ручку – не поддалась. Ударила кулаком: «Откройте!» В ответ – тишина, прерываемая странным бульканьем.

Паркет под ногами вздулся. Из-под него вырвалась струйка воды, черной от угольной пыли. Элеонора отпрыгнула, прижавшись к умывальнику. В зеркале мелькнуло чужое лицо – морщинистое, с глазами, как у голодной совы.

– Кто здесь? – крикнула она.

Вода прибывала. Сначала по щиколотки, потом до колен. Холод обжигал кожу, словно кислота. Элеонора полезла на кровать, но матрас уже плыл, как плот в бурном море.

– Помогите! – она била в дверь шкатулкой, пока дерево не треснуло.

В зеркале снова появилось лицо старухи. Губы шевелились в такт голосу в голове Элеоноры:

– Ты выбрала камни вместо сердца. Теперь они станут твоим гробом.

Колье вдруг сжалось на шее, как удавка. Элеонора вскрикнула, царапая кожу. Бриллианты впивались в горло, а вода поднималась к потолку, вытесняя воздух. Последним, что она увидела, стала Лиззи за иллюминатором, под водой, с лицом мертвеца.

– Прости, – успела выдохнуть Элеонора, прежде чем ледяная чернота заполнила легкие.

***

Дух Агаты вырвался из захлебывающегося тела. Он парил под потолком каюты, наблюдая, как вода выворачивает обивку стен, как колье Элеоноры тонет в мутной глубине.

– Жадность, – прошипела Агата, впитывая страх, как вино. – Хорошее начало.

Где-то за стеной кричал мужчина. Пахло гарью.

Она потянулась к этому звуку.

***

Кочегарка пожирала людей, как древний бог, требующий жертв. Грохот металла, шипение пара, угольная пыль, въедавшаяся в поры. Сэмюэл Грин швырнул лопату в бункер, и град черных камней обрушился в топку. Его руки, покрытые ожогами и сажей, дрожали не от усталости – от страха. В кармане комбинезона лежал билет на поезд до Сан-Франциско, купленный на украденные монеты. Утром сойду в Квинстауне. Исчезну.

Но «Титаник» не отпускал так легко.

Внезапно воздух загустел. Сэмюэл обернулся: угольная пыль, обычно вяло клубившаяся в свете ламп, теперь висела неподвижно, словно застывшее дыхание чудовища. На затылке заныло, будто кто-то вонзил под кожу раскаленную иглу.

– Эй, Грин! – крикнул старший кочегар, но голос звучал приглушенно, будто из-под воды. – Чего застыл?

Сэмюэл попытался шагнуть, но пол под ним волной пошел вверх. В ушах зазвенело. Голос в голове, скрипучий и чуждый, прошипел: «Ты думал, огонь забудет?»

Потом все взорвалось.

Искра из топки метнулась в облако угольной пыли. Пламя вспыхнуло желтым грибом, слизнув кислород. Сэмюэл упал на раскаленный металл пола, чувствуя, как комбинезон плавится, прилипая к спине. Крики вокруг смешались с воем сирен.

– Выход! – орал кто-то, но двери в кочегарку №6 уже пылали, как адские врата.

Сэмюэл пополз, ослепший от дыма. Руки обжигало о переборки, но боль была ничто по сравнению с тем, что происходило внутри. В голове всплывали образы: детская кроватка в огне, крик, который он слышал каждую ночь вот уже три года. Дом ростовщика должен был гореть пустым. Он клялся, что семья уехала…

– Не сейчас! – взвыл Сэмюэл, выбивая кулаком решетку вентиляции.

Он пролез в узкий тоннель, чувствуя, как огонь лижет пятки. Но вместо выхода на палубу перед ним открылся коридор, которого не могло быть. Стены, обшитые красным бархатом, как в отеле, где он когда-то работал посудомоем. На полу – ковер с узором из спиралей, как трава в саду той самой ведьмы…

– Нет, – прошептал Сэмюэл, понимая. Это был её почерк.

Двери по бокам коридора распахнулись. В каждой – сцена из его прошлого. Вот он подливает керосин к дверям дома. Вот окно на втором этаже, где мелькнуло бледное личико девочки. Вот он сам, бегущий прочь, с воем пожарных телег за спиной.

– Закройте! – он бил створки, но они множились, как в кривом зеркале.

Жар нарастал. Пламя, шедшее по пятам, теперь обвило его руки, как перчатки из живой кожи. Сэмюэл рухнул на колени, и пол под ним провалился.

Он упал в угольный бункер.

Раскаленная груда углей жадно захрустела, принимая его тело. Сэмюэл закричал, но звук растворился в треске плоти. В последние секунды он увидел их – силуэты двоих детей, стоявших над ямой. Девочка держала куклу с обгоревшим лицом.

– Мы не хотели умирать, – сказал мальчик, и его голос был точь-в-точь как у сына Сэмюэла, умершего в колыбели.

Угли съели глаза первыми.

***

Дух Агаты поднялся из пепла, дрожащий от переизбытка боли. Она чувствовала, как огонь Сэмюэла горит в ней ярче, чем холод Элеоноры.

– Месть, – прошептала она, и пламя в потухшей кочегарке на миг вспыхнуло снова.

Где-то выше, на палубе, завыл ветер. Он пах льдом и солью.

Агата потянулась к этому холоду.

***

Палуба «Титаника» превратилась в театр абсурда. Дамы в норковых палантинах толкались локтями, кавалеры в смокингах давили руки матросов, требуя места в шлюпках. Генри Блэк, пригвожденный к месту криком старшего офицера, перерезал узлы дрожащими пальцами. Каждый узел – петля на его совести.

– Сначала женщины и дети! – орал он, но голос тонул в рокоте пара, вырывавшегося из трубы.

Внезапно пальцы его свело судорогой. Генри посмотрел на руки – они синели, как будто он часами лежал в ледяной воде. В ушах зазвучал шепот, похожий на скрип льда по обшивке: «Ты оставил их. Теперь твоя очередь».

Шлюпка №7, уже наполовину спущенная, дернулась в блоках. Трос лопнул с хлопком выстрела. Деревянная посудина рухнула вниз, разбиваясь о выступ палубы. Женский визг. Детский плач. Генри отшатнулся, наступив на что-то мягкое – дамскую горжетку, упавшую в лужу мазута.

– Блэк, к шлюпке №3! – проревел офицер, но Генри уже не слышал.

Он увидел их.

Между суетящимися пассажирами стояла женщина в промокшем вечернем платье. Вода стекала с её волос, образуя хрустальную корону. За ней маячил мужчина в обугленном комбинезоне, пальцы которого дымились, как потухшие факелы.

– Нет, – прошептал Генри, отступая к леерам. – Вы не настоящие.

Элеонора (он узнал её по портрету в газете) подняла руку. В ладони сверкнуло колье, превратившееся в ледяной ошейник. Сэмюэл шагнул вперед, и угольная пыль посыпалась с его плеч, черными слезами впитываясь в палубу.

– Ты не помог им, – сказали они в унисон, голосами скрипучего фонографа. – Теперь мы не поможем тебе.

Генри побежал. Лестницы вели вниз, в живот корабля, где гул машин сменился зловещим завыванием. Он споткнулся о шланг, валявшийся у дверей машинного отделения. Когда поднялся, мир изменился.

Стены покрылись инеем. По трубам ползли узоры из кристаллов, будто корабль замерзал изнутри. Генри дышал чаще – пар от дыхания превращался в снежную пыль.

– Здесь, – эхо привело его к аварийному трапу. Надпись «К шлюпкам» светилась синевой северного сияния.

Он толкнул дверь. Ветер ударил в лицо, вырывая слезы. Палуба, где минуту назад кипела жизнь, была пуста. Шлюпки исчезли. Даже звезды погасли, затмеваемые черной громадой айсберга, вплотную прижавшегося к борту.

– Я выполнял приказ! – закричал Генри в пустоту.

Лед под ногами затрещал. Он посмотрел вниз – вместо палубы зеркальная гладь замерзшего океана. В толще льда, как мухи в янтаре, застыли люди. Женщина, прижимающая к груди младенца. Старик с картой в руках. Девочка с куклой, чьи стеклянные глаза следили за каждым его движением.

– Не наступай на трещины, – прошептал детский голосок.

Генри прыгнул назад, но лед уже треснул. Проваливаясь, он ухватился за леер. Руки примерзали к металлу, кожа оставалась на обледеневших перилах. Кровь, бьющая из ладоней, замерзала алой гирляндой.

– Помогите! – его крик разбился о глыбу айсберга, вернувшись тысячей эхо: «-го-го-го-гите!»

Сверху, с палубы-призрака, спустилась Агата. Не старуха, а женщина в расцвете лет, какой она была до пожаров и предательств. Её платье ткалось из морозного тумана.

– Ты запирал двери перед бегущими, – сказала она, гладя лед, который тут же оживал, превращаясь в змейку воды. – Теперь двери заперты для тебя.

Лед под Генри затрещал. Он повис над бездной, где в черной воде извивались тени. Что-то огромное, со щупальцами из спасательных жилетов, потянулось к его ногам.

– Нет! Нет, я…

Лед раскололся.

Падая, Генри успел разглядеть в ледяной стене лицо – свое собственное, искаженное ужасом. Потом холод сомкнулся над головой, и тишина стала абсолютной.

***

Дух Агаты стояла на краю провала, наблюдая, как пузыри воздуха застывают в толще льда, как стеклянные слезы.

– Страх, – сказала она, и язык примерз к нёбу.

Где-то вдали, сквозь вой ветра, пробился тонкий звук. Плач. Не отчаяние – зов.

Она повернулась, следуя за ним.

***

Шлюпочная палуба дрожала, как живое существо в агонии. Женщины, закутанные в пледы, прижимали к груди детей. Мужчины, нарушившие приказ, прятались под скамейками. Эмили Харт прижалась к вентиляционной трубе, чувствуя ее вибрации. Она не слышала криков, но видела, как рты раскрываются в одинаковых овалах, как руки хватаются за горло – будто воздух превращался в стекло.

Тссс-тссс, – стучало сердце сквозь кости. Ту-дум. Ту-дум.

Внезапно мир перевернулся.

Сначала волна холода – будто кто-то вылил за шиворот ведро колотого льда. Потом запах, которого раньше не было: лекарства, тление, старость. Эмили зажмурилась. Когда открыла, все обрело резкость. Она видела пылинки в свете прожекторов. Видела трещинки на лакированных ногтях дамы, сидевшей рядом. Видела… чужие воспоминания.

Дом в огне. Дети кричат. Муж уходит, не оглядываясь.

Эмили схватилась за голову. Мысли, не ее собственные, рвали сознание: «Не хочу умирать!», «Проклятые все!», «Это мой шанс…»

– Мама? – попыталась сказать она, но звука не последовало. Язык стал чужим, тяжелым.

Агата, оказавшаяся в детском теле, зашевелилась. «Где я? Что это за немощная оболочка?»

Толпа рванула к шлюпке №13. Эмили упала, ударившись коленом о замерзший люк. Боль пронзила голень, но сквозь нее пробилось нечто новое – вибрация. Глухой гул сквозь металл: удар… удар… – сердцебиение «Титаника».

– Встань, глупая! – Агата пыталась управлять губами ребенка, но получались лишь немые гримасы.

Эмили поднялась. Вдоль палубы, мимо офицера с пистолетом, к леерам. Внизу, в черной воде, плавали обломки. И тени. Много теней.

«Нет!» – Агата поняла. Ребенок вел их к краю.

Но Эмили не боялась. Она положила ладонь на обшивку. Вибрации рассказывали историю: здесь пробежала семья с третьего класса. Там упал чемодан с письмами. Впереди – пульсация слабее, но упорнее. Жизнь.

– Эй, девочка! – кто-то схватил ее за плечо.

Старик в порванном фраке тыкал пальцем в сторону шлюпок. Его рот двигался: «Иди туда!»

Агата внутри закипела: «Да, шлюпка! Беги!»

Но Эмили покачала головой. Она взяла старика за руку и потянула за собой. Его ладонь дрожала, как крыло пойманной птицы.

«Что ты делаешь?! Он замедлит нас!» – кричала Агата, но тело не слушалось.

Они шли вдоль борта, обходя трещины в палубе. Вентиляционная решетка пела низкой нотой – под ней был проход. Ящик с пробковыми жилетами вибрировал, предупреждая о скользком участке.

– Ты… видишь? – прохрипел старик, и Эмили, впервые за десять лет, услышала. Не звук, а смысл, просочившийся сквозь дрожь его связок.

Она кивнула.

***

Шлюпка №14 уже отчаливала, когда они подбежали. Матрос замахал веслом: «Мест нет!»

Агата внутри взревела: «Поднимись! Оттолкни старика! Займи его место!»

Эмили встала на край палубы. Ветер трепал ее волосы, смешивая запах моря с ароматом куклы, которую она сжимала под мышкой. Кукла вибрировала – слабо, но ритмично. Ту-дум. Ту-дум.

– Прыгай! – крикнул матрос, но Эмили повернулась к старику.

Его глаза были молочными от катаракты. Он не видел, но чувствовал.

Она толкнула его в сторону шлюпки. Слепые руки нашли борт.

– Ребенок! Ловите ребенка! – заорал кто-то, когда Эмили развернулась к черной бездне.

Агата поняла слишком поздно. «Нет! Нет, я не хочу…»

Эмили прыгнула.

Холод ударил, как тысяча игл. Вода заткнула рот, нос, уши. Но вместо паники пришло странное спокойствие. Кукла в руках заструилась светом.

Ту-дум. Ту-дум.

Эмили открыла глаза. Вокруг плавали огоньки, как светлячки. Они тянулись вверх, к лунной дорожке. Она поплыла, следуя за ритмом, который теперь бился и в ее груди.

***

– Дыши! Ради Бога, дыши!

Эмили вырвало. Соленая вода жгла легкие. Она лежала в шлюпке, завернутая в шерстяное одеяло. Слепой старик держал ее руку.

– Она жива, – сказал он матросу. – Смотри, кукла улыбается.

Агата, зажатая в уголке сознания, сжалась. Детские воспоминания Эмили накрыли ее волной: мать, целующая в макушку перед сном; тетя, показывающая азбуку жестов; даже песня, которую она «слышала» через вибрацию фортепиано.

«Почему не больно?» – подумала Агата. Впервые за четыре смерти – ни боли, ни гнева.

Эмили коснулась куклы. В ее груди, где прятался дух старухи, что-то дрогнуло.

– Прости, – прошептали они обе, и это было первое слово, которое Эмили произнесла вслух.

***

На «Карпатии», когда выживших укутывали в одеяла, Эмили подошла к борту. Лунный свет лежал на воде, как дорожка из пепла.

– Я осталась, – сказала Агата ее голосом, но без злости.

Эмили покачала головой. Она подняла куклу к луне. Восковая щека блеснула слезой.

– Мы остались, – поправила девочка, и Агата впервые за 89 лет заплакала.

***

Нью-Йорк, 14 апреля 1997 года.

Солнце садилось за Гудзон, окрашивая воду в цвет старой крови. Эмили Харт, 95 лет, сидела у окна дома престарелых, сжимая в руках куклу с отколотым восковым ухом. Ее кожа напоминала пергамент, но глаза все еще светились – два уголька, хранящих тайну.

– Бабушка, – внучка Мэй подошла, поправляя плед на ее коленях. – Ты опять о «Титанике»?

Эмили коснулась пальцем стекла. Закат дрожал в луже на подоконнике.

– Она здесь, – прошептала старуха. – В тишине.

Мэй вздохнула. Она слышала эту историю сто раз: про старую ведьму, про смерть в ледяной воде, про куклу, которая «помнит». Но сегодня что-то было иначе. Воздух пахнул морской солью, хотя до океана – тридцать миль.

Эмили протянула куклу.

– Возьми. Ей пора проснуться.

Мэй взяла игрушку. Восковая рука отломилась, упав на пол. Внутри, среди трухи, блеснул осколок зеркала.

– Смотри, – Эмили ткнула в стеклышко.

Мэй поднесла его к глазу. Сначала – лишь блик лампы. Потом… палуба. Люди в старомодных костюмах. Женщина в размокшем платье махала рукой, как будто через толщу лет.

– Это…

– Она просит прощения, – перебила Эмили. Ее голос стал четким, молодым. – Скажи ей, что я услышала.

Рука старухи обмякла. Монитор за спиной запищал. Мэй не стала звать медсестер. Она прижала куклу к груди, чувствуя, как что-то щелкает внутри – будто ломается цепь.

***

На дне Атлантики, среди ржавых обломков «Титаника», призрак Агаты парил над песком. Ее платье из водорослей и теней постепенно распадалось.

– Прощай, – прошелестели рыбы, проплывая сквозь нее.

Кукла Эмили, проросшая кораллами, наконец разжала пальцы. Воск растворился, освободив крошечное сердце из горного хрусталя. Оно поднялось к поверхности, сверкая в лучах, пробивавшихся сквозь толщу воды.

Агата потянулась к свету. Ее пальцы коснулись солнечного блика – и рассыпались планктоном.

Больше не было ни боли, ни гнева. Только музыка. Та, что Эмили слышала сквозь вибрации.

***

Мэй вышла на балкон. Ночной ветер трепал ее волосы. В руке она сжимала осколок зеркала.

– Я не верю в призраков, – пробормотала она.

Но где-то вдалеке, завывая, прошел корабль. Его гудок отозвался в груди – ровно три удара. Ту-дум. Ту-дум. Ту-дум.

Мэй улыбнулась. Возможно, бабушка все же была права.

Тишина иногда говорит громче слов.

Голая правда

Персонажи:

Калвин "Кэл" Мерсер – 22-летний студент-журналист NYU, циничный, любопытный, с травмой из-за смерти матери (самоубийство, когда ему было 15). Носит контактные линзы, скрывая легкую близорукость.

Мира Патель – его лучшая подруга, изучает нейробиологию. Скептик, но позже становится единственной, кто верит в его безумие.

Продавец на блошином рынке – без имени, известен как «Человек в плаще цвета ржавчины». Говорит с акцентом, напоминающим смесь русского и идиш. Его левая рука всегда в перчатке.

Доктор Элеонора Нам – преподаватель оккультной истории в Колумбийском университете. Знает о «линзах Лилуит», артефакте XIII века.

Бездомный по кличке «Пластырь» – предупреждает Кэла, что «они следят за теми, кто видит».

Воздух гудел от воскресной суеты. Бруклинский блошиный рынок кишел людьми, как муравейник, потревоженный палкой: старьевщики с зубами цвета чая выкрикивали цены, хипстеры ковырялись в винтажных пластинках, а запах жареных каштанов смешивался с вонью переполненных мусорных баков. Кэл Мерсер шёл, спотыкаясь о трещины в асфальте, будто земля под ним дышала. Голова раскалывалась от вчерашнего виски, а в горле першило, словно он проглотил наждачную бумагу.

Он уже собирался свернуть к выходу, когда заметил ларёк, которого раньше не было.

Между палаткой с китчевыми подсвечниками и стендом распродажи детских игрушек стоял шатёр из выцветшей чёрной ткани. Над входом болталась табличка на кривом гвозде: «Правда – самый сильный наркотик». Слова были выведены кириллицей и английским шрифтом, будто адресованы всем и никому. Внутри, за прилавком из потрескавшегося дуба, стоял мужчина в плаще цвета ржавчины. Его лицо напоминало смятую бумагу – морщины пересекались в странных геометрических узорах, а глаза… Глаза были разными. Левый – мутно-голубым, как лёд в грязном стакане, правый – чёрным, без зрачка.

– Ищете лекарство от скуки? – голос продавца напомнил Кэлу скрип ржавых петель. Акцент был густым, сладким и горьким одновременно, как незнакомый спиртной коктейль.

– Скорее, от похмелья, – хрипло усмехнулся Кэл, разглядывая полки. На них теснились странные предметы: часы с двойными циферблатами, куклы с выколотыми глазами, ножи в ножнах из змеиной кожи. Но больше всего его привлекли очки. Они лежали в шкатулке, выстланной бархатом цвета запёкшейся крови. Оправа – чёрное дерево с прожилками, будто вены. Линзы отливали свинцовой матовостью.

– Для тех, кто хочет видеть насквозь, – продавец протянул очки, и Кэл вздрогнул: левая рука незнакомца была скрыта перчаткой из грубой кожи.

– Выглядит как хлам из фильмов ужасов, – фыркнул Кэл, но примерил. Мир не изменился. Никакого волшебства, только чуть темнее.

– Они учатся, – продавец щёлкнул пальцами. Звук был слишком громким, как выстрел. – Потребуется время и готовность.

Кэл снял очки. Где-то в груди ёкнуло – так же, как в тот день, когда он нашёл предсмертную записку матери. 13 шагов до окна.

– Сколько?

– Тринадцать долларов.

Число ударило, как пощёчина. Кэл сунул руку в карман, будто деньги горели. Перчатка продавца мелькнула в воздухе, и вдруг он почувствовал запах миндаля – горького, ядовитого.

– Что они делают? – спросил он, уже протягивая купюры.

– Показывают, что скрыто за занавесом, – чёрный глаз продавца сверкнул. – Но помни: занавес существует не просто так.

Когда Кэл вышел из шатра, ларёк будто растворился. На его месте стояла пожилая женщина, торгующая вязаными свитерами. Он обернулся – ни плаща, ни перчатки, только ветер шептал что-то на забытом языке в проводах над головой.

Дома, перед зеркалом, Кэл снова надел очки. Стекла дрогнули, словно живая плёнка. И тогда он увидел.

Собственное отражение было голым. Не в смысле наготы – кожа исчезла. Мышцы, кости, пульсирующие органы… и трещина. Тонкая, как паутина, линия, рассекавшая грудь от ключицы до сердца. Она дышала.

Он сорвал очки. Дрожащими руками налил виски, но напиток казался безвкусным. За окном, в чёрной воде ночного Нью-Йорка, отражались огни. Кэл поклялся выбросить очки утром.

Но утром он их снова надел.

***

Кэл проснулся с мыслью, что всё это – бред похмельного мозга. Очки лежали на тумбочке, будто обычный аксессуар. Солнце било в окно, превращая комнату в аквариум с жёлтым светом. Он потянулся к ним, потом замер: а что, если они снова покажут? Но любопытство жгло сильнее страха. Как тогда, в детстве, когда он заглядывал в запретный ящик с вещами матери.

Очки прилипли к вискам, будто живые.

Первой жертвой стал парень из кофейни на углу. Кэл наблюдал, как тот вытирал бокал, и вдруг – футболка, джинсы, даже кроссовки растворились, как дым. Перед ним стоял тощий подросток с прыщами на бёдрах и татуировкой на груди: «Mom, sorry». Кэл фыркнул. Невидимая нагота. Он заказал двойной эспрессо, чтобы скрыть дрожь в руках, но внутри всё звенело от восторга. Это же сила Бога, подумал он, направляясь в кампус.

К полудню он накопил коллекцию абсурда: профессор литературы в трусах с розовыми пони, монахиня с пирсингом в пупке, полицейский с тату «Eat the Rich» на ягодице. Он хохотал, пока не зашёл в метро.

Вагон 7 линии в час «пихоты». Люди впивались друг в друга локтями, а Кэл смотрел сквозь них. Пальто, костюмы, платья – всё исчезало, обнажая тела. Но потом он заметил её. Женщина в бежевом тренче сидела у двери. Под тканью не было кожи.

Мышцы, как мокрые верёвки, обвивали кости. Череп улыбался желтоватыми зубами. Ни крови, ни внутренностей – словно анатомический манекен. Она читала книгу, и её пальцы (голые сухожилия) перелистывали страницы.

Кэл выскочил на следующей станции, споткнувшись о ступеньки. Сердце колотилось, как сумасшедшее. Галлюцинация. С похмелья. Отравление. Он сорвал очки, сунул в карман и побежал к выходу, давясь запахом пота и ржавчины.

Но к вечеру он снова их надел.

***

Он сидел в кафе «Чёрный кот» у окна, тыкая вилкой в чизкейк, и проверял правила:

Очки работают только на людях.

«Голые» не реагируют на его взгляд.

Чем дольше носит, тем больше видит.

Хозяйка кафе, миссис Ковальски, несла ему кофе. Под её фартуком пульсировало чёрное сердце – нет, не сердце. Шар. Совершенно гладкий, без клапанов, без артерий. Он закашлялся, проливая эспрессо на джинсы.

– Всё в порядке, дорогой? – её голос звучал нормально. Но когда она отвернулась, её тень на стене повернула голову и засмеялась.

Кэл выбежал на улицу. Сумерки крали краски Нью-Йорка, превращая небо в грязное стекло. Он шагнул к мусорному баку, чтобы швырнуть в него очки, но вдруг:

– Эй, философ! – Мира стояла перед ним, держа два стакана с радужным смузи. Её рыжие волосы светились в свете неона. – Ты похож на того кота из мема, который боится огурца.

Он не сдержался. Надел очки.

Под её кожей танцевали огоньки, как светлячки в банке. Рисунок напоминал созвездия – Андромеда, Орион, но с изъянами. Одно из «созвездий» мерцало красным.

– Ты сегодня странный, – она сморщила нос. – Как будто видишь меня впервые.

– Я… – он хотел соврать, но вспомнил книгу доктора Фрост (статья в его лекциях: «Ложь оставляет шрамы на ауре»). – Купил новые очки.

– Стильно, – она примерила их. Мир не изменился. – Хм. Секрет в твоей паранойе?

Они смеялись, но Кэл заметил: в её зрачках отражался не он, а силуэт в плаще.

***

Кэл не спал. Очки лежали на столе, будто обвиняя его. Он гуглил: «галлюцинации», «массовый психоз», «отравление свинцом». Всё совпадало. Кроме одного.

Он открыл фотоальбом матери. На снимке ей 30: она смеётся в свитере с оленями. Он надел очки.