Фавма

Фавма (θαύμα) – чудо (греч.)

Чудо – внешне необычное, удивительное, с точки зрения естественных наук явление.

Чудо (правосл.) – вмешательство Бога в естественный ход вещей.

*Основано на реальных событиях,

имена и места действия изменены.

Часть I

Полина

…А дождь стоял стеной между домов —

Туманный часовой,

Из гнутых водосточных рукавов

Сплошной рекой.

И дважды не войти, и даже раз,

В особенности к той,

Которая привиделась сейчас

Во тьме ночной…

20

Она шла, стараясь не сбить дыхание, выверяя каждый шаг (попробуй это сделать, когда сердце колотит, будто взбесившаяся птица), но быстрее идти она уже не могла.

Напряжение было чудовищным, как будто она поднималась на высокую гору, ее замерзшие ноги, от которых сходили с ума окружающие мужчины, чудом несли ее по тротуару; и она чувствовала себя конькобежцем, который по какой-то нелепой случайности вышел на лед без коньков. Каждое движение должно быть выверенным и осторожным. И быстрым! Медлить нельзя ни минуты!

«Господи, дай мне сил, я никогда не просила Тебя ни о чем – растопи эту наледь, Ты же всё можешь, пусть льды расступятся!»

(Она помнила себя ребенком на той ледяной горе, куда ее принес отец, – деревянный настил, выстроенный для новогодней забавы в их дворе, остался в памяти как бесконечное счастье рядом с мамой и папой. Мягкий снег холодным пухом падал прямо на высунутый язык, вызывая удивление от острых и колючих январских снежинок.

Пар поднимался от рук отца, когда он брал снег голыми руками, чтобы помять его и с довольной улыбкой бросить комочек в нее с угрожающим, но смешным криком, изображающим нападение «лесных разбойников» на маленькую снежную девочку: она будет защищать свою гордость и отбрасывать прилетевшие комья обратно, прямо ему в лицо, заливаясь от хитрого смеха при каждом попадании. Отец тогда набросился на нее, как «рассвирепевший людоед», и упал, разбив до крови нос. Те бордовые горячие капли прожигали ледяную корку, уходя глубоко под снег.)

«Я успею, я не могу не успеть!»

На Сретенском бульваре она ускорила и без того стремительный шаг, подошвы ее ботинок теряли сцепление с поверхностью, и она практически летела, пытаясь управлять полетом руками. Ей хотелось кричать. Страх нес ее по каменному лабиринту в единственное место на земле, где она должна быть прямо сейчас, немедленно!

Площадь, вечно запруженная гудящими на разные лады автомобилями, совсем обледенела. Днем на Сретенке солнце стремительно растапливало грязный залежалый снег, а ночью эти талые воды неизбежно замерзали, превращая неровную базальтовую брусчатку, и без того отшлифованную бессчётным количеством ботинок, в опасный каток, на котором неосторожный торопыга мог сломать себе ноги.

Бывшая Печатная слобода слабо подсвечивалась оранжевым освещением, поблескивая наледью на жестяных водосточных трубах, лед с которых плавно переходил с вертикали труб на тротуар.

«Пистолет! Откуда у него пистолет?» – билось у нее внутри.

На пригорке она почувствовала, что ноги больше ее не слушаются, они предательски летят вперед, а отказавшееся подчиняться тело падает, повинуясь гравитации, на мостовую, рискуя разбиться на тысячи осколков.

Падение казалось ей долгим, как будто всё происходит в замедленной съемке, а она смотрит на себя со стороны. Воздух сам вырвался из ее груди, удар был коротким, в глазах потемнело.

19

Полюшка!

Так звал ее отец. Он брал ее на свои большие и загрубевшие руки и закрывал своими могучими плечами от всего зла и несправедливости в мире, будто океанический прилив заворачивал ее в теплые волны, мягкие и умиротворяющие. Его лазурные глаза улыбались совсем чуть-чуть, только краешками. Загорелый утёс лица, изрезанный морщинами, рассекался мягким мхом его бровей.

«Папа – мой папа! – мой!»

Так шептала Полюшка, когда ей было больно, и утыкалась мокрым носом в его колючую шею, обхватив ее своими маленькими ручками, словно это единственная опора в жизни; она ни на мгновение не сомневалась, что нет таких бед, с которыми он не справится, нет такого зла, которое он не победит, с ним ей ничто не угрожает, не может угрожать; он, укачивая ее, цокал языком, будто она катится на пони, и это было самое волшебное действие в мире.

Иногда он мирился с ролью большой куклы, и она забиралась на него, как на дерево, раскрашивала его разноцветными блестками, цепляла на голову заколочки для волос. Их огромный диван ярчайшего синего цвета был королевской каретой, на которой они вдвоем отправлялись на бал, во дворец к старому и доброму королю, где играла музыка и гости угощались разными фантастическими сладостями.

Неведомый и незнакомый мир, полный опасности и злобы, не беспокоил ее, он будто уступал силе безусловной любви, и она навсегда связала образ добра и справедливости с отцовским ликом.

Маму она любила нисколько не меньше, тонкость материнских рук, ее коралловая улыбка, блеск глаз и такой родной запах были тем светом, который освещал любой, даже самый скучный и серый день.

Мама часто пела, ее пение было громким и торжественным; в силу возраста Полюшка не могла понять эти арии, но достоинство и мощь, с которыми пропевались необычные слова на непонятном языке, потрясали ее; лежа на диване в обнимку со своей куклой, Поля пыталась угадать, о чем эти песни.

Она бы никогда не смогла выбрать, кого из них любит больше, ее любовь к ним была неделимой, они были ее миром; они, словно огромный цветок, закрывали ее своими лепестками, укутывали на ночь в одеяло и грели бесконечным теплом, а она лежала между ними, и ей было хорошо и спокойно. Она была сердцем этого чуда, центром Вселенной, частью гармонии.

Она просыпалась раньше родителей и будила их, пальчиками открывая им глаза и настойчиво толкаясь руками и ногами от скуки и недовольства: утро уже наступило, а они ничего не видят и спят как заколдованные. В занавесках билось изумрудное лето, а вода в граненом графине на подоконнике переливалась всеми цветами радуги, словно в большом калейдоскопе, рассыпая солнечных зайчиков по утренней комнате.

Если и есть на свете рай, то он там, в маленьком деревянном дачном домике у излучины быстрой реки, огибающей великие холмы, сплошь усыпанные лесной земляникой, и окруженный высокими корабельными соснами, шумящими, словно зеленое море.

Шум этих волн заставил ее открыть глаза, вокруг стояли незнакомые люди и настойчиво приводили ее в сознание.

18

Ее всегда пугали рассказы о полном безразличии друг к другу жителей Первопрестольной. Истории о том, как кто-то гибнет, а через него просто перешагивают, настолько прочно обосновались в провинциальном представлении, что человек, впервые попав в столицу, внутренне мобилизуется, заранее надевая маску равнодушия, и ограничивает количество душевного тепла, выделяемого в атмосферу Великого города; но стоит ему действительно попасть в сложную ситуацию, как неожиданно отзывчивые горожане стараются помочь жертве обстоятельств.

(Возможно, мы все пережили что-то страшное – эпидемию душевного холода и равнодушия, десятилетия борьбы за место под солнцем у одних и физического выживания у других, попытку неведомых социальных инженеров разрушить вечные ценности, подмену устоявшихся понятий и моральных ориентиров, насилие массовой культуры над интеллектом и здравым смыслом, безумный эксперимент по растлению миллионов душ, – и теперь потребность в тепле незнакомых людей прочно обосновалась в нас. Эта внутренняя оттепель дарит надежду на то, что времена дикости и упадка отступают.)

Две девушки помогли ей подняться, одна из них спросила: «Всё ли у вас хорошо?» – и, если бы сейчас Полина рассказала свою жуткую историю, незнакомка наверняка выслушала бы ее абсолютно искренне, но нужно было спешить. Стараясь не обращать внимания на боль в ноге, она продолжила свою гонку со временем.

Время и правда относительно: то мучительно тянется, то летит, как будто опаздывает. «Я прошу: замедлись, пощади, я знаю, ты можешь!»

(Как в детстве, когда оно совершенно замирало, а Поля, перекинув ногу, сидела на заборе у своего дома, увитого виноградной лозой, и, несмотря на солнце или дождь, ждала, ждала, ждала…)

Ее родители были музыкантами.

Мать имела великолепное драматическое сопрано и грезила сценой Ла Скала. Вся ее жизнь была подчинена этой мечте, всё, что мешало ее достижению, немедленно вычеркивалось из окружающей реальности.

Ощущение избранности и особого Божьего дара страстно пестовалось дедом, в котором любовные катастрофы юности и страшный комплекс неполноценности вылились в одержимость успехом дочери, причем обязательно на творческом поприще.

Финансовое благополучие гарантированно давало матери посадочный билет в социальный лифт и шанс на головокружительную театральную карьеру, в успешности которой никто не сомневался, ибо любые сомнения отбрасывались.

Отец был подающим надежды рок-музыкантом, его искренность в музыке и стихах вышибала слезы даже у тяжелой публики промышленного города, однако уровень игры был настолько плох, что услышать эту красоту было не всегда возможно. Публика хоть и прощала этот непрофессионализм, принимая его за концептуальное звучание, но сам музыкант не питал иллюзий относительно своей карьеры.

Судьба неумолимо гнала каждого из них по собственному пути, и однажды произошел поистине чудесный поворот.

Мать получила приглашение на прослушивание в театр великой Галины Павловны Невской, легенды мировой оперной сцены. И в эти же дни отцу позвонил не менее легендарный продюсер и рок-музыкант Владимир Самуилов и предложил подписать контракт на выпуск собственного альбома и запись в столичной студии звукозаписи. Такое фантастическое совпадение убедило всё семейство в исключительности момента, и дом загудел.

Приготовления к переезду были нервными, никто из них никогда не жил в других городах, а тут сразу столица, которая зовет не на вторые роли, а в самую гущу событий, на первый план. Громкие имена, зазвучавшие в повседневных разговорах за обедом и ужином, вскружили голову родителям, и они, почуяв ветер перемен, жили в сладком предвкушении грандиозного успеха.

В связи с тем, что обустройство требовало времени, решено было ненадолго оставить Полю на попечение бабушки. Чтобы вернуть ее на законное место, как только найдется и обживется новый дом.

И потянулось мучительное ожидание.

Поля проводила на дачном заборе по несколько часов в надежде увидеть родные фигурки мамы и папы, идущих от остановки автобуса.

Время текло предательски медленно, ожидание напоминало тугую резину, которую мальчишки жгли в соседнем дворе; этот забор сделался ее караульным постом, здесь она несла свою вахту: возможно, подъедет какой-нибудь автомобиль, а в нем окажутся они, но автомобили обычно проезжали мимо поворота, и Полюшка продолжала обреченно ждать.

Иногда кто-нибудь действительно сворачивал на их улицу, и от волнения она начинала грызть пальцы, предвкушая желанную встречу, но автомобиль останавливался не у них, и горькое разочарование вновь наполняло ее еще детскую, но уже такую страдающую душу.

В ее памяти лица родителей стали путаться между собой, оставляя только образы, поблекли воспоминания, стерлись запахи и ощущения, никто не приезжал, шли дни, недели, месяцы, она ждала, и ждала, и ждала…

И вот однажды она перестала ждать. Спрыгнула с забора и пошла, опустив голову и горько рыдая: почему? Что с ней не так? Почему они не приезжают за ней? За что бросили ее? Она ощущала своё сиротство настолько остро, что превратилась из весёлого болтливого ребенка в молчаливую тень самой себя, навсегда обморозившись в этом одиноком холоде.

17

Москва всегда притягивала Полю к себе, этот город слизал своим огромным шершавым языком ее детство и радость. Похитил самое дорогое – семью. Через десять лет столица выплюнула ту, которая была ее матерью, в совершенно безумном, уничтоженном состоянии, это была уже не она, а выжженная оболочка, кокон без содержимого.

Отца Поля так и не увидела.

Город представлялся ей чудовищной мясорубкой, в которой бесследно исчезают люди, ее любимые, живые, самые нужные люди. Ненависть к этой безжалостной машине нисколько не мешала необъяснимой тяге к ней, она боялась и трепетала, она спала и видела себя в столице, страшась того, что этот город может сделать с ней.

В конце концов эта внутренняя борьба должна была чем-то завершиться, и как только ей исполнилось двадцать лет, она купила билет на самолет и вознеслась над Землей на высоту десять тысяч метров.

Алюминиевое чудо несло ее по воздуху из Азии в Европу, над самой кромкой пышных облаков, напоминающих гигантских зверей, нещадно политых известкой. Солнце, поднявшееся там, далеко на востоке, следовало за ней, ослепляя своими белоснежными лучами; оно давало тепло всему живому, но стоит оказаться слишком близко – и его лучи обжигают, а отдалившись, есть риск замерзнуть. Полина чувствовала, что, приближая себя к Белокаменной, она как будто приближается к солнцу и опасность сгореть многократно возрастает, однако и оставаться она не могла: родной дом уже не грел, и с каждым днем ее нутро все больше застывало.

Еще на подлете, увидев сияющую лаву колец вокруг города, она устрашилась своего решения; даже с огромной высоты он поражал своими размерами. Но у нее был план: она желает получить свободу, которую могут дать только деньги. Не для побрякушек или дурацких дорогих платьев – она хотела уехать далеко, как можно дальше от людей, которые называли себя ее родителями; от тех, кто должен был защищать и беречь ее, а вместо этого пропал в геенне столичной жизни; уехать, чтобы ее невозможно было найти, нельзя было даже дозвониться, начать всё сначала, как можно дальше от всех.

Когда она думала об этом, на ее израненную душу проливалась живая вода, и на мгновение тушила мучительный огонь и облегчала ту немыслимую боль, которую она испытывала.

В том бабушкином доме она чувствовала себя запертой, как птица в клетке, этот страшный город – ключ, чем ближе она к нему, тем острее становилось это ощущение. Другого пути к исцелению, кроме «побега», она не видела. Пассажирский рукав присоединили к борту, и Поля уверенной походкой проследовала в новую реальность…

…которая оказалась созданной именно для нее! Ее стойкость перед соблазнами большого города давала ей огромную фору перед сверстницами: пока остальные участвовали в «смотринах на бесконечной ярмарке невест», для которых замужество составляло главную цель в жизни, она поступила на службу в крупную технологическую компанию.

Вечерами Поля изучала португальский язык и паленкеро (находящийся на грани исчезновения креольский язык на испанской основе, на котором говорят в Колумбии), выискав в интернете уникальные учебники, чувствуя себя спасительницей редких наречий.

Ее крохотная мансарда в величественном доходном доме Страхового общества «Россия» 1900 года постройки выходила окном на Сретенский бульвар, и она, чувствуя атмосферу мастерской скульптора Лансере, когда-то находившейся здесь, утоляла свою потребность рисовать. Это служило спасительной отдушиной, никаких ограничений и условностей, только чистые эмоции, никто не укажет на их правильность или уместность, этот непостижимый акт творения, в котором она растворялась, раз за разом проживая свою боль, излечивал ее. Она давно, с того самого момента, как окончила художественную школу, не рисовала с таким удовольствием.

Кроме основного плана у нее имелся еще один, маленький планчик, желание его реализовать сидело так глубоко внутри, что отказаться от него она была не в состоянии. Если бодрая столичная жизнь, прожевав, все-таки выплюнула мать, то с отцом она не говорила с тех пор, как ей исполнилось девять лет, даже по телефону.

Противоречивые чувства не давали определиться: чего же она хочет?

Поле страшно хотелось увидеться с отцом, чтобы сказать ему, насколько он ей безразличен, и больше никогда не видеть его, потому что он заслужил это; она чувствовала свою правоту, но лучше от этого не становилось, на душе было гадко, и она с трудом сдерживала слезы, пытаясь спрятать ожидание встречи как можно глубже. Но там, в этой темной глубине, сидела маленькая измученная девочка, которой остро его не хватало.

16

Еще там, на том злосчастном заборе, она, пытаясь хоть как-то объяснить разлуку с родителями, представила их среди волшебного эльфийского народа, который отправился в опасные странствия, но по дороге заблудился и попал в беду. И в своем детском прозрении она была не так уж далека от истины.

Перебравшись в столицу, молодые дарования начали каждый свою насыщенную жизнь. Он с утра до ночи пропадал на студии, познавая музыкальные азы, а она жила в режиме спортсмена: репетиции, обучение и снова репетиции.

Хотя они и жили вместе, виделись всё реже и реже. Блистательный город, легендарные имена, умопомрачительные перспективы – наивный внутренний мир обоих дрогнул, и они жадно впитывали богемный образ жизни так, будто он единственно правильный, а они созданы именно для этого.

Он подходил к ней с разговором о переезде Полюшки, но она лишь отмахивалась: у них бешеная кочевая жизнь, и ребенку лучше у ее мамы, она не может сейчас уделять достаточно времени материнству, ее дар требует самопожертвования, она отдалась искусству и своему призванию полностью, до самоотречения.

Его слова о том, что в жертву успеху она приносит не себя, а дочь, приводили лишь к обострению отношений и скандалам, которые становились неотъемлемыми спутниками их бурной жизни.

Полина бабушка была полностью на стороне дочери, она успокаивала его, говорила о прочном тыле: мол, им сейчас самое время строить карьеру, ни на что не отвлекаясь, а Полюшка в заботливых, любящих руках. Ей же она говорила, что мама, как спортсмен, жертвует собой, своей молодостью и здоровьем, чтобы все они жили как в сказке, – и та, принимая правила игры, подавляла свои обиды как могла.

Поля, не чувствуя любви родителей, любить их не перестала, даже если внешне показывала равнодушие или злость. Она перестала верить, что её можно любить. Опаснее яда, чем нелюбовь, для детской души найти сложно.

Так или иначе, судьба крутила свое безжалостное колесо.

Мать отправилась в большие гастроли, а отец уехал в тур по городам и весям.

Прощаясь на вокзале ночью, оба, чувствуя, как растет между ними холод непонимания, обнялись и твердо решили: вернувшись, они все обсудят и попытаются преодолеть трудности.

(То, что происходит в таких разъездах, трудно совместимо с семейной жизнью, это напоминает череду испытаний или тест на зрелость, на внутреннюю силу. Слабым людям редко удается сохранить разум холодным и не подхватить вирус вседозволенности. Любовь публики иногда принимает безапелляционную форму, когда кумиру прощается любая выходка, и объект обожания переступает грань дозволенного, с каждым разом всё глубже погружаясь в саморазрушение, всё чаще используя образ добропорядочного человека только как сценический костюм или театральный грим.)

По возвращении они сели друг против друга и попытались поговорить.

Один известный режиссер предложил матери стать его протеже и женой. Это станет следующим рывком в ее карьере. Правда, тот много старше нее и женат, но, по его словам, их брак уже умер, ни духовной, ни плотской любви не осталось.

Отца же настойчиво добивалась девушка, с которой они вместе работали и делили все невзгоды походно-полевой жизни. Но он судорожно пытался ухватиться за соломинку: если бы она сейчас пообещала привезти Полину, он бросил бы весь этот табор рок-н-ролльной жизни и остался с ней и дочерью.

Чуда не произошло.

Жена сообщила, что больше его не любит и их брак закончен.

Через полгода режиссер бросил ее, сообщив, что не может уйти от больной супруги, которую очень уважает. И ее карьера в театре вместо ожидаемого рывка получила мощный удар под дых. Нервное напряжение она снимала медикаментами, стимуляторами и алкоголем. Погружаясь в саморазрушающую депрессию, которую пыталась заглушить бесконечными вечеринками в разношерстных компаниях.

И вот однажды утром, открыв глаза, она увидела только белесую пелену.

Врачи ломали голову: что же послужило причиной ее внезапной слепоты? Про стимуляторы она рассказать боялась, и хотя это ни для кого не было секретом, медики не могли найти решения, последовательно ставя и отвергая один невероятный диагноз за другим.

Все эти дни он был с ней, водил по больницам, забирал и возвращал домой, помогал в быту и напоминал скорее собаку-поводыря: преданную и молчаливую.

Лечение никаких результатов не давало, ни один врач не делал прогнозов относительно ее здоровья. Ее слепота не имела медицинского объяснения. В полном отчаянии она дала зарок: если Бог вернет ей зрение, она оставит Москву, карьеру и вернется к дочери.

И произошло чудо!

Ей с каждым днем становилось лучше. Зрение возвращалось так же необъяснимо, как и пропало, и она, практически увядшая, снова расцвела.

Когда ее выписали из больницы, она, глядя в его глаза, сказала, что признательна за помощь, но это ничего не меняет и вместе они не будут. С тех пор они не виделись. Свой зарок она забыла, как неудобный эпизод жизни, и ринулась отвоевывать утраченные карьерные позиции.

15

Полина практически бежала, она отчаянно хотела, чтобы всё это был розыгрыш, выглянул режиссер из фургона – крикнул «стоп, снято» – и вышли улыбающиеся актеры, поздравляя друг друга с блестящей игрой в такой сложной драматической сцене. Эти мысли заканчивались приступом паники, превращаясь в бесконечный ужас, вызывая удушье. Она прокручивала случившееся в своей голове, судорожно пытаясь уловить что-то новое в словах той женщины, то, что она упустила.

Поля сидела у себя в комнате в вытянутой майке на голое тело и грызла сочный стебель сельдерея. Она только закончила рисовать, и ее длинные пальцы были перепачканы красками оттенков морской волны и прибрежного золотого песка.

Настроение у нее было очень романтическое, она улыбнулась, случайно вспомнив запах его лица, ямочки на щеках и на подбородке и вечно растрёпанные волосы. Когда она думала об этом, ей становилось так горячо и сладко, что она щурилась от удовольствия, как сонная кошка на летнем солнце; они пережили сложный этап, вместе прошли через предательство и остались верны друг другу.

Говорят, любящее сердце чувствует приближающуюся беду, но сейчас она не ощущала ничего подобного, была спокойна и умиротворена, она любила и была любима, это состояние, которое она осторожно определила как счастье, было таким осязаемым и реальным.

С тех пор как она встретила Валерку, ее жизнь, при отсутствии видимых перемен, изменилась радикально, и она впервые была благодарна Вселенной за это и ничего не просила, у нее было всё!

Будущее, до этого расплывчатое и мутное, сияло своей прозрачностью, словно отмытые майские окна многоквартирных домов. В нем они были неразлучны, и у них были дети (!). Метаморфоза, которая произошла с ней, казалась удивительной и непостижимой, но сам процесс трансформации был настолько естественным и органичным, что она и не заметила его, просто однажды, проснувшись, поняла, что хочет с любимым настоящую семью с детьми и собакой.

Она взяла со стола телефон, ей жутко хотелось услышать его бархатный голос, и в предвкушении разговора она присела на край кровати.

С той стороны долго не отвечали, но она ждала, томясь внезапным приступом нежности; через непривычно продолжительное время послышался щелчок соединения, и ей ответил… женский голос.

– Здравствуйте, вы кто? – немного смутилась Полина.

– Я врач, а вы? – ответила женщина.

– Я его девушка, ну, в смысле невеста! – быстро сопоставив факты, она соврала про свой статус, потому что поняла: если его телефон у врача, значит, что-то случилось, иначе он ответил бы сам, в таком случае нужно представиться так, чтобы ей не отказали в информации о пациенте, а «девушке» скорее откажут, чем «невесте».

– Невеста? – немного обижено забубнил телефон. – Он в больнице.

– Что случилось? В какой больнице? Говорите адрес, я приеду! – Ощущение тревоги росло, как снежная лавина.

– Мне нельзя ничего говорить, тут полиция! Невеста, что же вы плохо за женихом следите? – незнакомый голос метался между долгом и жалостью.

– Какая полиция? – страх укусил ее, и яд начал растекаться по всему телу.

– Какая, обыкновенная, у него был пистолет, была стрельба, у него пулевое ранение, скоро операция закончится, его готовят к транспортировке.

– Сколько у меня есть времени?

– Ну, минут двадцать, все равно, даже если вы успеете, вам вряд ли позволят увидеться!

– Посмотрим! – тихо проговорила Полина, записывая адрес больницы.

От Сретенского бульвара до НИИ скорой помощи им. Склифосовского, знаменитого Склифа, было от силы шестьсот метров. Поля не смотрела, что надевает, босая нога предательски долго не хотела лезть в кожаный ботинок. Невероятным усилием воли ей удалось сдержаться и не заплакать от внезапного страха, как маленькой напуганной девочке. Наспех одевшись, она вылетела на улицу.

Скользкий тротуар не позволял бежать, но она старалась изо всех сил, а после падения и вовсе перестала соблюдать осторожность, то и дело ударяясь плечами о прохожих и фонарные столбы. Слёзы заливали глаза, апрельский вечерний морозец моментально склеил мокрые ресницы, отчего весь мир превратился в пятнистую мозаику, которая быстро поворачивалась то в одну сторону, то в другую.

У самой больницы ее ноги разъехались, и она упала, ударившись губами об лёд.

Она приподнялась на локтях и посмотрела на щербатую гладь под собой; из разбитой губы капали красные капли. Полина коротко провыла, ударила кулаком по ледяной корке и, поднявшись, продолжила бег по тонкому льду.

14

Она была первой красавицей на курсе. Когда она входила в римскую аудиторию своего знаменитого университета, добрая половина зала задерживала дыхание, провожая взглядом ее голубенькое платье, а другая половина отсыпала ей большую порцию зависти, но она старалась не обращать внимания ни на тех, ни на других, поскольку от рождения была скромна и застенчива.

«Татьяне» через день цитировали письмо «Онегина», а она, стесняясь, пряталась за учебниками, оберегая как зеницу ока свою трогательную девичью честь, но белые крупные горошины ее платья привлекали все новых и новых тайных и явных воздыхателей.

Ее походка была такой легкой, что казалось, она летит, не касаясь затертого паркетного пола, и, повинуясь ее магнетизму, мужская часть однокурсников была похожа на хвост павлина, длинный, яркий и вечно следующий за ней.

Ее компанию называли золотой молодежью, поскольку все они были детьми больших ученых или крупных врачей, партийных функционеров и высокопоставленных военных. Ее влиятельный отец, будучи воплощением советской мечты о карьере, встречал самого Фиделя Кастро, когда тот триумфально проводил тур по России. Стоя в парадном строю встречающих, он был удостоен чести пожать великому революционеру руку и короткой беседы с ним; а после Фидель вручил ему коробочку тех самых потрясающих и недоступных в советской реальности кубинских сигар, которые хранились в ее семье как реликвия полвека, так как никто не решался их распечатать, что было страшной ошибкой, поскольку, когда через десятилетия наследники все-таки открыли коробку, они обнаружили рассыпавшуюся в пыль труху, а не легендарный табак.

Однажды между парами, проходя по дубовому настилу галереи кафедры истории коммунизма, она увидела его.

Длинного, долговязого и трогательно ушастого. Его улыбка и обаяние были подобны тепловому удару, от неожиданности она едва успела присесть на скамью, так как ее ноги предательски подкосились.

Ее резкая и острая влюбленность была похожа на наваждение, она тонула в его глубоких глазах, теряя голову от одного только взгляда. Он, заметив это, признался, что давно чувствует то же самое, и эта взаимная любовь обрушилась на них, как лавина.

Они бродили ночи напролет, он дарил ей цветы с клумбы и читал стихи, таскал пластинки Битлов и бесконечно шутил, улыбаясь своей лучезарной улыбкой; она была без ума от него.

Она против воли родителей вышла за него замуж, согласившись на бесконечные скитания по общежитиям и студенческим столовым. В огромной любви у них родилась дочь, им было трудно в быту, совмещать учебу и уход за ребенком оказалось непросто, но она чувствовала себя счастливой, растворяясь в ежедневных заботах о любимых.

Но, как повелось еще от начала времен, за большим счастьем словно на привязи тянутся горе и беда.

Она поймала его на измене, глупой, черной, необъяснимой; ее мир с грохотом и пылью обрушился на землю, в один миг ставшую ледяной и одинокой. Получив невероятно болезненный удар судьбы, она чувствовала себя раздавленной; шел второй месяц ее второй беременности, но она решила, что ребенка не будет, и сделала аборт.

Операция была полулегальной, по большому знакомству ее властного отца; он сам привел ее к врачу, укоряя единственную дочь за глупость и за то, что она не прислушалась к его мнению при выборе кандидатуры мужа. Послеоперационные осложнения были страшными, ее пришлось отправить в центральную больницу, чтобы спасти ей жизнь. Больше детей она иметь не могла.

Несмотря на это, семья не дала ей уйти от мужа, и жизнь потянулась, словно одиночное заключение в промерзшей насквозь камере: она воспитывала дочь и обихаживала человека, который сжег ее душу.

Со временем ее муж добился положения и финансового успеха, сумев вовремя сориентироваться на обломках огромной страны, и полностью погрузился в новые товарно-денежные отношения с такими же, как он, беспринципными чиновниками и бандитскими авторитетами, которые растаскивали и торговали всем, поскольку большинство заводов и фабрик оказались брошенными, просто приди и возьми, если у тебя хватит сил и лихости. По вечерам, собираясь в дорогих ресторанах в обществе себе подобных, они кичились друг перед другом, кто больше продал «родины» сегодня.

У нее было всё, чего не могли позволить себе обычные женщины.

Она чувствовала в себе огромный неиспользованный потенциал материнской любви, но невозможность родить ребенка делала ее несчастной, это ощущение давило на нее, не давая пить, есть, а иногда и просто дышать.

И произошло чудо.

У нее родилась внучка.

Она взяла ее на руки, и вся ее женская суть восторжествовала; она прижала девочку к себе и поняла, что никому никогда ее не отдаст, даже если ради этого придется сойти в ад.

Когда ее дочь с мужем укатили заниматься собой в столицу, она возликовала: у нее есть внучка, и ее не надо ни с кем делить.

Позже, когда молодая пара развелась и отец ребенка сообщил, что приедет за дочерью, она выдала ему такое количество угроз, как будто они не родные люди, а злейшие враги на бандитской стрелке, и со всей материнской остервенелостью заявила: если он явится на порог, она его застрелит. После чего выпросила у мужа дамский браунинг, якобы для безопасности, клятвенно пообещав ему никогда его не применять, но внутренне решив: если отец ребенка явится, она не дрогнет.

Иногда морок отступал, и она понимала: то, что она сделала, – чудовищно, но, только представив, как у нее забирают внучку, она каждый раз «умирала», а потому гнала от себя дурные мысли и продолжала морочить голову самой себе, надеясь, что все как-то наладится.

Шло время, ее чудо росло, и она стала замечать страшное: ребенок всей душой тянется к отцу, боготворит его; она знала, что втайне от нее они общаются по телефону, и поначалу не мешала, но «папы» становилось всё больше и больше в жизни Полюшки, и она испугалась…

…и отняла у ребенка телефон. Сказала, что его украли вместе с записной книжкой, в которой был записан номер отца. Она подарила ей новый с другим номером, однако выбросить или уничтожить старый по необъяснимой для себя причине не решилась, и много лет просматривала сообщения и неотвеченные звонки, наблюдая, как отец мучается от невозможности услышать и увидеть дочь.

Полина поначалу страшно переживала, что не выучила заветный номер наизусть, и регулярно мучила бабушку просьбами вспомнить хотя бы одну цифру, но та не помогала, а, наоборот, только запутывала воспоминания.

Однажды после очередной такой попытки они поругались, и бабушка долго не могла успокоиться, всё кричала, что все они бросили ее, и она единственная, кто у нее остался, единственная, кто ее по-настоящему любит.

Она видела, как страдает девочка, но страх одиночества дурманил, единственное, чего она хотела, чтобы родители ребенка никогда не появились на ее пороге. Впрочем, со временем и сама Полина смирилась со своим сиротством и перестала говорить о них вслух, видя, как эти разговоры расстраивают бабушку; она запечатала свое желание видеть маму и папу где-то глубоко внутри себя.

Когда изменник-муж нашел себе любовницу намного моложе нее и съехал к ней, она была даже рада, что все наконец-то закончилось.

Она увезла Полюшку в областной городок и поселилась в небольшом частном доме, никому не сообщив адреса. Там они и жили, пока Полине не исполнилось двадцать лет.

13

Это случилось перед католическим Рождеством.

Полина поднималась на свой двадцатый этаж «Башни на Набережной» в «Сити», и в лифте вместе с ней ехал руководитель ее отдела.

Это был мужчина средних лет, который застрял в позднем пубертате и выглядел скорее как инфантильный подросток, а не как менеджер среднего звена. Сейчас он переживал драму развода, силясь понять, почему жена выбрала не его, а простого врача скорой помощи, который и зарабатывает меньше, и одевается немодно.

Обменявшись с Полиной дежурными фразами, он буквально заставил ее взять билет в театр (билеты на интересные постановки покупаются сильно заранее и разлетаются быстрее, чем бесплатные коктейли на вечеринках). У него просто не было настроения идти, но не пропадать же добру, тем более в первый ряд и не куда-нибудь, а в «Современник». Она согласилась, хотя и не испытывала большого воодушевления.

Немного послонявшись по Чистопрудному бульвару, Поля поднялась через колоннаду в фойе знаменитого театра, где торжественно висели портреты отцов-основателей и миниатюрные макеты декораций постановок прошлого.

(Слухи про увядающее театральное искусство, судя по стоимости билетов, оказались сильно преувеличенными. Там, где художественное руководство было в постоянном поиске интересных режиссеров, авторов острых пьес, новых актерских лиц, там и публика была благодарной, залы полными, а овации бурными.)

На ее удивление публика оказалась очень молодой, уже позднее она выяснила, что свидания в «Современнике» или РАМТе уверенно обгоняли по популярности ночные клубы и бары.

Прозвучал второй звонок, и она вошла в зал; место рядом с ней занимал длинный, как флагшток, молодой человек. Полина и сама была не маленького роста, но этот индивид был выше нее на голову.

В его светлом улыбающемся лице вдруг обнаружился страшной силы магнит, ей так хотелось разглядывать его, но он сидел совсем близко, не будет же она рассматривать в упор; от мысли о его близости ее лицо стало горячим. Черная водолазка подчеркивала его широкие красивые плечи, а слегка примятая прическа с торчащими назад растрепанными кудрями была такой трогательной и естественной, что Полина невольно улыбнулась.

Настойчивый голос из громкоговорителей уважительно попросил отключить сигналы мобильных устройств и не производить фото- и видеосъемку. Выполнив все требования, Полина положила телефон на колени и попыталась погрузиться в действие на сцене, но это получалось у нее не очень: тайком, когда ее магнетический сосед отводил взгляд, она рассматривала родинки, щедро рассыпанные по его такому притягательному лицу, и удивлялась, почему это не отталкивает ее.

Внезапно на сцене раздался выстрел, настолько громкий, что Полина вздрогнула и мобильный полетел на пол.

Но дальше случилось еще более неожиданное: потянувшись за телефоном, она со всей силы ударилась лбом о лоб соседа, который синхронно с ней потянулся, чтобы поднять его. Удар был такой силы, что у Поли перед глазами поплыли пятна. Сморщившись и потирая лбы, они посмотрели друг на друга…

…и встретились глазами.

– Простите, – сказал он.

– Ничего, это вы меня простите, – ответила она.

И они вновь попытались следить за разворачивающимся на сцене действием.

Полина с трудом отгоняла мысли о нем, бурная фантазия несла ее в неизведанном направлении, и кровь как будто наполнилась воздухом, подобно пузырькам шампанского, которые бродили и настаивались, грозя взорваться и выпустить закипавшие внутри чувства. Ей показалось, что от него исходит жар, она чувствовала его через одежду и старалась отодвинуться как можно дальше.

Когда спектакль был окончен, она соскочила со своего места и чуть ли не бегом побежала в гардероб, так смущало ее всё то, что она сейчас испытывала!

Выскочив на улицу и остановившись у чернеющей глади незамерзшего пруда, она глубоко вдохнула, чтобы привести свои смятённые чувства в равновесие и порядок. Холодный воздух, словно вода, успокаивал ее внутренний жар, и временное помутнение отступало.

– Девушка, вы сумку оставили, – услышала она гром среди ее только-только успокоившегося неба.

Он стоял перед ней и приветливо улыбался с высоты своего огромного роста.

Она замерла, не понимая, почему ее тело существует отдельно от разума.

– Полина, – сказала она, тут же внутренне обругав себя за это.

– Валера, – ответил он бархатным голосом.

12

Их свидания были похожи на праздник, но без того безудержного и пошлого веселья, которое принято называть «праздником»; это было сочетание внутренней радости и благоговения друг перед другом.

Она словно стала легче воздуха и то поднималась на огромную высоту, то плавно опускалась на Землю. Чтобы преодолеть притяжение, никаких усилий не требовалось: она просто отталкивалась кончиками пальцев от поверхности и взлетала.

По утрам низкое столичное небо в привычных серых оттенках вызывало в ней необъяснимую радость, снег, чистый белый снег хрустел под ее ногами, и она, пританцовывая, летела в свой прекрасный офис, чтобы скорее быть выпущенной на волю, в теплые и такие крепкие объятия ее Валерки.

(Влюбленная женщина необъяснимо загадочна и притягательна, в ней как будто загорается тайный божественный светильник, праздничная свеча, свет от которой наполняет жизнью всё вокруг; она, словно глоток воды в пустыне, оживляет измученную, высохшую почву мужской души. Совершенно неважно при этом, в кого эта женщина влюблена, этот свет виден всем.)

В одно мгновение Полина стала похожа на яркий маяк, на проблески которого тянутся заблудшие корабли; это удивительно: ведь она ничего не сделала, а он зажегся. Если бы ее сейчас спросили, как это работает, она, улыбнувшись, простодушно пожала плечами. Казалось, что вокруг нее разливается небесный свет, чувства переполняли ее, отчего окружающие – и знакомые, и незнакомые – бесконечно делали ей комплименты, а она, возможно, впервые осознала: ничто так не украшает человека, как любовь.

Они ходили на каток и мёрзли на колесе обозрения, пили горячий глинтвейн и покупали простую, но такую вкусную уличную еду, ходили по заснеженным бульварам и катались на весёлых ледяных горках. В какой-то момент она снова стала Полюшкой, беззаботной, светлой, счастливой, любящей и любимой.

Счастье было таким внезапным и всеобъемлющим, что она не могла в него поверить, она прижималась к нему, и её кожа прирастала к его; она была словно ветка, оторванная от дерева и приставленная обратно, которая всей своей сутью стремится стать одним целым с деревом.

По ночам они любили друг друга. Биение его пульса проникало в неё, и она чувствовала эти удары самыми отдалёнными уголками своего тела. Прилив, волна за волной, становился сильнее и сильнее, она чувствовала его солёные капли. Взрывы сверхновых пульсаров пронизывали Вселенную снова и снова, расцвечивая чёрное небо невероятными ярчайшими картинами. Они взлетали и падали, повинуясь той силе, которая вращает Млечный путь, чтобы следующим серым московским утром всё повторилось, и она, немного рассеянная, летела в офис, чтобы вечером вновь увидеть его.

Он, только закончивший ВГИК по специальности «режиссура кино и телевидения», готовил свою первую самостоятельную работу в коротком метре, и, собираясь узким кругом съемочной группы будущего фильма, они обсуждали детали постановки камер и сюжетные повороты, звуковые дорожки и шумовые эффекты, актёрские лица и образы.

Она тихо стояла за его спиной, нежно держа его за плечи. Иногда наклонялась и целовала мочку его уха, наблюдая, как его кожа покрывается мурашками, а он поворачивался, смотрел на нее, и его зрачки расширялись; она не хотела ему мешать, но не могла себя остановить.

Он, окрылённый своим нахлынувшим чувством, творил размашисто, без полумер, убеждая этим всех, кто участвовал в картине, в том, что она обязательно состоится и перед ними – будущий крупный художник в самом начале своего творческого пути.

Полина была счастлива от того, что он просто рядом и наполняет её светом и теплом. Любовь делала ее лучше, ей больше не хотелось мести или чьих-то страданий, всё это исчезло в ней, она ничего не выбирала и не выгадывала, даже если бы он сейчас сказал ей, что они всю жизнь так и будут ютиться в чужих мансардах, она всё равно осталась бы с ним.

Любовь стала её лекарством от внутренней тьмы, ей всё детство твердили, что это только буря гормонов, но говорили это потому, что свою они предали или убили, а Поля так никогда не поступит, этот дар она будет нести бережно, пока жизнь не покинет её.

11

Когда Ермак шел со своей казачьей армией мимо благословенных озер, он увидел огромную лысую гору. Этот суровый холм, окруженный дикой, нетронутой, опасной природой, остановил его. Он сел на свою походную сумку и понял: это место особенное.

Он распорядился воздвигнуть на горе крест, величественный, огромного размера. Красота содеянного была монументальна. Бесконечные разливистые озера и круглая гора венчались с тех пор пропитанным дождями и ветрами распятием.

Люди, пришедшие под сень этой Голгофы, построили плотину и, укротив дикую воду, воздвигли завод, который добывал для державы такой необходимый металл.

Эпохи сменялись одна за другой, крохотный заводской городок на плотине жил своей жизнью, практически никак не реагируя на перемены внешнего мира.

Там она и родилась.

Родители дали ей царское имя – Елизавета, но она, занимаясь своими делами, никогда не мечтала ни о чем высоком и великом и редко отрывалась от вечного леса и лошадей, коих было в том месте бесчисленное множество.

Ее мать трудилась на небольшом фарфоровом производстве, а отец, весь пропитавшийся машинным маслом и соляркой, чинил бесконечную железную технику.

Родители хотели для дочери другой жизни, и Елизавета пошла учиться художественному ремеслу. Учеба не приносила никакой радости, однообразная жизнь крутилась, как водяное колесо плотины, и она точно знала, где, с кем и как она проведет следующую неделю и следующую за ней тоже.

И тут произошло чудо.

Был совершенно обычный день, они скучали за партами на уроке народной росписи в своем обычном 7 «А». Дверь неприветливо распахнулась, и в нее неспешно протиснулась Евграфия Павловна со своим от рождения недовольным лицом и с чрезмерно длинной и крайне болезненной указкой, которая применялась исключительно в воспитательных целях. Она сообщила, что в классе пополнение и, нравится им это или нет, они должны любить и жаловать новую ученицу.

И в двери появилась она.

Длинная и худая, бледная, даже как будто замученная, но излучавшая такое достоинство, словно она спустилась с Олимпа в гости к самому Ермаку. Судьба в лице вечной Евграфии Павловны соединила их на годы, посадив за одну парту.

Полина переехала к ним из большого города, и этот факт делал ее настолько интересной и особенной, что Лиза почувствовала себя той Варварой, которой на базаре оторвали нос за ее оголтелое любопытство, но чем больше она узнавала о соседке по парте, тем больше увлекалась.

Девочки подружились.

Полина почти ничего о себе не рассказывала, пробуждая в Елизавете жуткий интерес ко всей ее жизни. Что бы она ни делала, все у нее получалось особенным. Вечно молчаливая Полина была полной противоположностью Лизы и со временем стала для нее центром мира. Каждое свое действие Лиза соотносила с ней, если бы у нее была сестра, она хотела бы, чтобы она была такой же, как Поля. Ее молчание намекало на огромную жизненную трагедию, тайна которой распаляла воображение Елизаветы.

Она не интересовалась даже самыми яркими мальчишками из класса и не участвовала в девичьей жизни школы. Она существовала, как та самая обветренная гора, на которой стоит распятие Ермака, как нерушимый маяк, мерцающий в кромешной темноте.

Они все время проводили вместе, и когда Поля что-то скупо рассказывала, Лиза слушала так, будто это самые драгоценные звуки на всей земле. Она просто растворялась в подруге, надеясь, что однажды та очнется от своего мутного сна, тряхнет своими длинными прямыми волосами и необъяснимый морок исчезнет, как будто его и не было. Но время шло, а периоды молчания Полины становились только длиннее.

Когда они обе выпустились из школы, Лиза каждый день ходила к ней домой, и они подолгу молчали, перебирая кисти и чистя дощечки для росписи – чтобы просто хоть чем-то себя занять.

И наступил тот день.

Полина коротко сообщила, что уезжает искать отца.

Назавтра она исчезла.

Мука была невыносимой, Лизе казалось, что с ней случилось самое страшное: из-под ее ног вырвали опору, и мир обрушился на дно самого глубокого карьера, чтобы оставить доживать свою бессмысленную жизнь на этом дне.

Полина уехала в Москву. Легенды о Великом городе в ее краях начинались и заканчивались историями про смерть. Но то невероятное притяжение, которое Лиза испытывала к Полине, пересилило все страхи.

И она решилась на немыслимое: выкрала у отца деньги со сберегательного счета, купила билет на поезд и через несколько часов отправилась в самое главное путешествие – с небольшой сумкой, паспортом и ощущением грядущих перемен.

Выйдя на Казанском вокзале, она написала Полине сообщение, присела на парапет у главного входа в зал ожидания и замерла. В тот момент, когда она ощутила жуткий голод и внезапно осознала всю нелепость своего поступка, перед ней возникла она.

Поля обняла ее и подхватила сумку, закинув на плечо: «Солнце, ты идешь?»

10

Сестра в приемном покое пила чай. Пила она его на старинный манер из расписного блюдца, наливая и осторожно дуя, чтобы остудить до приемлемой температуры. Отхлебнув, она каждый раз щурилась, причмокивала от удовольствия и приговаривала: «Ой, хорошо, хорошо». Другой рукой она брала сушку с маком и с хрустом жевала ее, запивая горячим чаем. Дежурный врач ворчал (видимо, от зависти), что к такому «старообрядческому» чаепитию полагается кусковой сахар, обязательно вприкуску, но сестра «милосердно» отвергала его язвительные предложения (так как держала диету и не могла себе позволить лишнего, хотя страшно любила именно кусковой сахар и видела его даже во сне).

Эта идиллическая московская картина и дальше продолжала бы развлекать окружающих, если бы в проеме автоматической откатной двери не возникла высокая зареванная девушка с разбитой губой и растрёпанными волосами.

Поля, ворвавшись как ураган, начала сбивчиво тараторить обо всем, что ей известно, однако разбитая губа усложняла взаимопонимание с чайной смаковницей, и она очень быстро сорвалась в истерику, что сделало объяснение окончательно невозможным.

В результате после нескольких безутешных попыток объясниться она услышала громогласное: «Там посидите», – увидела в отверстии прозрачного ограждения стойки регистратуры указующий перст, который отправлял ее в зону ожидания.

Пытаясь успокоиться и сосредоточиться, она начала ходить из угла в угол, но то и дело попадала под ноги врачей и мешала проезду каталок; один из особо нервных медбратьев направил ее в сторону небольших кушеток в зале ожидания, и в конце концов она села на одну из них.

Сестра в окне сказала, что сейчас информации по требуемому пациенту у нее нет, но как только что-то прояснится, она позовет. Сейчас единственное, что могла Полина, – это успокоиться и ждать. Но какое, к черту, спокойствие – она пыталась понять, откуда у Валеры пистолет. Если бы он был у него, он бы рассказал об этом, может, это реквизит для съемок, но в сюжете нет оружия или стрельбы, для чего оно могло ему понадобиться, совершенно неясно.

На соседней кушетке сидела полная женщина маленького роста. Она еле заметно раскачивалась вперед и назад и чуть слышно подвывала, но слез в сощуренных пересохших глазах уже не было. Полина встретилась с ней взглядом, и женщина начала причитать вслух:

– Да как же это, как же это, что же это, Коля, – эти монотонные причитания нагнетали нервозность, и Полина почувствовала, что у нее начинают трястись руки. – На кого ж ты меня оставил, как я тут без тебя?

– Женщина, успокойтесь, что вы раньше времени его хороните, не каменный век, у нас лучшие врачи и самая современная больница. Идите воды выпейте, – пыталась успокоить ее старая уборщица, моющая пол в приемном покое.

Но истерика женщины только усиливалась, в какой-то момент ее высокий, воющий голос стал таким громким, что заглушил звук раций забегающих врачей «скорой помощи». Она напоминала похоронную плакальщицу, которых Полина видела в деревне, и ей начало казаться, что она сама находится на похоронах.

– Да замолчите вы! – прокричала Полина, глядя на плакальщицу волчьим взглядом, и слезы предательски брызнули из ее глаз; она с силой сжала челюсти, так что из разбитой губы снова засочилась кровь, встала и несломленной походкой вышла вон, не проронив больше ни слова.

Холодный воздух окатил ее, и она, гордо стоя у огромной полукруглой колоннады старинного дома графа Шереметева, изо всех сил сдерживала рыдания. Подняв глаза, чтобы накатившие слезы не пролились, а впитались обратно, она увидела на круглой лысой ротонде распятие – там находилась часовня. Полина, никогда не считавшая себя верующей, уверенным шагом направилась прямо туда, ждать чуда больше было неоткуда.

9

Поля сегодня задерживалась на работе до утра, ее компания принимала участие в важной технологической выставке, и она, будучи назначенной ответственным лицом (в ее-то возрасте), отбыла на площадку контролировать монтаж оборудования и декораций.

Валерку она предупредила, он должен был заехать, чтобы перевезти тяжелые подрамники для картин, которые ей любезно подарили владельцы соседней художественной мастерской, когда она, однажды случайно разговорившись с ними, показала свои работы. Часть из них Валера предложил хранить у себя, так как с появлением соседки в мансарде стало тесновато.

Полина пригласила Лизу к себе – пока та не найдет работу и не обустроится. Работу покладистая и исполнительная Елизавета нашла быстро; это не была работа мечты, зато теперь она могла существовать самостоятельно, на аренду жилья хватало, правда, сняв себе комнату в Царицыно, она продолжала ночевать у Поли. Это мешало ночным встречам с Валеркой, но прогнать подругу, которая ради дружбы уехала за ней в столицу, Поля не могла.

Лиза и сегодня оставалась у нее, и Поля предупредила, что будет под утро, а может, еще позднее, когда все гарантированно подготовит к приему важных посетителей форума.

Ночные работы на объекте шли бодро и по графику, практически не требуя контроля с ее стороны, и она тихонько навалилась на стойку рецепции и отключилась. Проснулась оттого, что ее осторожно тряс за плечо ответственный за техническую часть. «Поль, вызывай такси и езжай домой, тут я уже без тебя справлюсь, да и осталось-то совсем ничего, ну чего ты спишь на сквозняке? Простудишься!»

Поначалу она отнекивалась, но вскоре сдалась, взяв с коллеги клятвенное обещание: если что-то пойдет не по плану, он ей сразу позвонит.

Тихо разувшись за дверью, чтобы не будить Лизу, она на цыпочках зашла в темную комнату, которая освещалась только светом мобильника, стоявшего на зарядке; когда глаза привыкли к полутьме, она разглядела недопитую бутылку красного вина и два бокала. «Ого, – подумала она, – Лиза, судя по натюрморту, нашла себе кого-то». И действительно, Лизина голова лежала на плече какого-то парня. «Вот тебе и тихая Лизонька, непонятно только, зачем она сюда его привела… А, я же сама сказала, что меня до утра не будет», – улыбнулась Полина и сделала несколько шагов вперед.

Тут в ее груди ёкнуло, сердце, как акробат, несколько раз перевернулось вокруг своей оси и воткнуло под ребро острую спицу.

Это было Валерино плечо.

От шока у нее пропал дар речи. Резким движением она сорвала одеяло.

Представшая картина была странной, но очень выразительной: Лиза лежала, закинув на него ногу и руку, головой на его плече, абсолютно обнаженная, как Ева. Он лежал на спине в немного неестественной для сна позе, полностью одетый, включая джинсы и свитер, и напоминал утомленного спящего геолога.

Предательница, проснувшись, смотрела на нее округлившимися от ужаса глазами, предатель даже не проснулся.

– Чтобы завтра же тебя здесь не было, убирайся вон, ясно? – прошипела Полина и вылетела из комнаты, из парадного, из такой счастливой мгновение назад жизни.

Она бежала куда глаза глядят, а потом, наревевшись и совершенно выбившись из сил, шла, и шла, и шла, не разбирая дороги. Как он мог так с ней поступить? Как она могла с ней так поступить? Черное предательство на ровном месте, любимый и лучшая подруга, сила удара была такой, что ее физически мутило.

Все любимые люди меня уничтожают, почему? Что со мной не так? – терзала она свою израненную душу. – Неужели меня просто нельзя любить? Что за проклятие на мне? Дура! Какая же я дура! Развесила уши, размечталась о долгой и счастливой жизни, нет никакой долгой и счастливой, есть только страдания и бесконечная боль! Уеду, уеду хоть куда, хоть в горы, хоть в лес, вся эта любовь – это болезнь, наваждение, в этом мире реальна только боль, вот она, вот ее сколько, сколько еще ее будет? Сколько нужно еще выдержать?

Светало, и она, выжатая и перемолотая, спрятав себя под скорлупу безразличия, развернулась и отправилась назад, в ту страшную комнату в мансарде. По пути она заблокировала обоих везде, где могла, теперь при всем желании эти чудовища не смогут с ней связаться, никогда и никак!

Днем, дойдя наконец до своего жилища, она медленно поднялась на самый верх. Комната была такой же, как вчера, только вино со стола убрали. Кроме нее в комнате не было никого. Она, не раздеваясь, упала на постель, и ее сознание провалилось в темноту от усталости и горя.

8

Полине казалось, что ее облили нефтью, черной, липкой, несмываемой жижей, которая, к тому же, самовоспламенялась при малейшем воспоминании и сжигала всё, что ей с таким трудом удалось отмыть от грязи предательства.

Она совсем перестала есть: если в моменты полного бессилия она с отвращением впихивала в себя что-то съестное, ее тут же начинало тошнить. В один из одинаково страшных вечеров ей пришла в голову кошмарная мысль: может, она беременна? С обреченным ужасом спустившись в аптеку, Поля приобрела тест. Она просто хотела выжить, здраво мыслить она уже не могла, если ее опасение подтвердится, это будет последняя капля перед безумием…

Ее мать вернулась из Москвы совершенно безумной. Внешне она не выглядела потерявшей рассудок, в худшем случае человеком с неврозом, который, несмотря на неудавшуюся карьеру, прожил интереснейшую жизнь. Внутренне же она полностью потеряла способность здраво оценивать свои действия.

После своего чудесного исцеления и нарушенной клятвы она попыталась восстановиться в театре, но свято место пусто не бывает, и там уже работали не менее талантливые и так же мечтающие о карьере артистки, у которых имелось серьезное преимущество – они были моложе. Она вступила в подковерные схватки, однако довольно быстро сдалась, и ей пришлось уехать в провинциальный театр, где была обещана проба на одну из главных ролей.

Несмотря на ореол опытной московской дивы, ученицы легендарной Невской, главную роль она все-таки не получила, довольствовавшись маленькой ролью второго плана. Правда, ее томный образ не остался без внимания: она привлекла воздыхателя в виде начинающего, но талантливого молодого тенора, который и не грезил о столице, но в своем городе уже стал звездой.

Их странные отношения то сводили, то разводили их, но у нее были на него планы, и они расписались. Следующие девять лет они жили как муж и жена, хотя больше это напоминало растянутый во времени развод. Его успешность в городе росла: цветы, восхищенные поклонницы, банкеты после спектаклей. Она же ввиду строптивого характера теряла одну роль за другой; в какой-то момент режиссер от нее устал, и ее попросили написать заявление на увольнение по собственному желанию…

За все эти годы она лишь изредка говорила с Полиной по телефону, но ни разу не предложила ей приехать. Очередной скандал с мужем переполнил чашу его терпения, и он ушел. Развод был быстрый, так как ничего общего вместе они не нажили. От полной безысходности она с тяжелым сердцем, под грохот житейского провала, который стоил десяти лет жизни, вернулась в родной город.

Полина наотрез отказалась видеть ее и говорить с ней, она демонстративно уходила, когда мать приезжала на выходные к ним с бабушкой, чтобы даже случайно не пересечься.

И тогда осознание того, что от нее отвернулись все любимые люди и она осталась одна во всем мире, довершили ее безумие.

Она стала всячески втираться в доверие к дочери, на оставшиеся от работы в театрах деньги купила ей компьютер и решила, что они станут подругами: мать выкрасила волосы в малиновый цвет и собрала рок-группу, которая неуклюже пыталась играть кельтскую музыку. Взяв себе эльфийское имя, она позировала в бесконечных тогах с бараньими рогами на голове, стуча при этом в большой бубен из козлиной кожи.

Она понимала, что восстановить свое доброе имя в глазах дочери практически невозможно, и выбрала самый подлый способ реабилитации: начала всячески наговаривать на отца Полины, выставляя себя и ее жертвами его чудовищного характера и абсолютного эгоизма.

Удивительно, но бабушка молчаливо поддерживала эти лукавые наговоры, правда, лицо ее при этом становилось серым. Нудная настойчивость, с которой мать лезла в ее интересы, отвращала Полину от любого нового увлечения; в какой-то момент она решила, что больше не хочет находиться с этими людьми рядом, пусть ее отец оказался подлецом и бросил ее, но безумное лицо матери она видеть уже не могла, не хотела.

Единственный человек, который удерживал ее от бегства, – это бабушка, слезные просьбы не бросать ее вызывали в Полине болезненные приступы жалости.

Однажды ей пришло короткое сообщение:

«Здравствуй, мама немного рассказала про тебя, я горжусь тобой, я бы хотел, чтобы ты услышала мою версию того, что произошло с тобой и со мной, в этой мясорубке уже пятнадцать лет крутят не только тебя, но и меня, напиши мне, люблю тебя, папа».

Случился скандал: от ужаса и потрясения Полина кричала, пытаясь выяснить, что мать рассказала про нее отцу; хуже всего было ее вранье: говорила, что они много лет не общаются, а тут выясняется, что все это ложь, да она еще и докладывает ему про меня! Она была так напугана, что заблокировала отца везде, где только смогла, и, прокричавшись, сообщила обоим, что не хочет иметь с ними ничего общего.

И на следующий день объявила: ее позвали в крупную столичную компанию, и она уезжает.

7

Тест оказался отрицательным. «Ну хоть одна хорошая новость», – подумала Полина. Она оделась и вышла вниз на бульвар.

Снег падал медленно, и ей показалось, что иногда он зависает в пространстве, перестает притягиваться к земле; он налипал на тонкие черные ветки деревьев, нагибая их ниже и ниже, фонари на гнутых столбах заливали эти снежные висящие лапы разными цветами.

«Как можно быть такой слепой? – вела бесконечный внутренний монолог Поля. – Что я пропустила?

Он не похож на человека, которого неуправляемо тянет к приключениям, это не мог быть просто спортивный интерес, я его знаю, завоевание женщин как спортивных кубков – это не про него. Тогда что? Чего ему не хватало?

Внимания? Но я всегда была с ним столько, сколько он хотел, сколько нам хотелось, давала ему время и возможность побыть одному, занимаясь тем, чем он хочет.

Диалога? Мы говорили запоем, у меня не было с ним запретных тем, когда человек о чем-то хочет поговорить и не может – это же должно быть видно, я бы догадалась, да и он был довольно откровенным со мной.

Он не доверял мне? Но я никогда не давала ему повода сомневаться во мне, и он тоже.

Постели? Но то, что происходило между нами, было просто потрясающим, волшебным, и он был на седьмом небе, такое сыграть нельзя, я бы почувствовала!

А она? Что может толкнуть подругу на измену дружбе? Она что, любит его? Вряд ли, я бы заметила! Это не укладывается в голове! Это все какой-то глупый, абсолютно идиотский, ничем не объяснимый поступок. Если его что-то не устраивало, он мог просто подойти и поговорить, а это выходка мальчишки, может, он и есть просто противный мальчишка, который так с ней играл, но тогда он ошибся с выбором профессии, он гениальный актер, раз так умеет.

Темнота накатывала волнами, минуты рассудительности сменялись часами слез. Видя, в каком состоянии она находится, на работе ей дали недельный отпуск, и Полина днями сидела посреди комнаты, апатично глядя в окно.

Он приходил, но она его не пустила, он просидел под дверью всю ночь, но она не открыла, они сидели, навалившись на дверь с разных сторон, пока утром его не прогнал консьерж.

Она простила бы, если бы понимала причину, но она не видела ее, и эта необъяснимость не позволяла отпустить снова и снова обжигающую обиду. Она потеряла счет времени в поисках ответа на один-единственный вопрос: как все это случилось?

Слушать его она не хотела, боясь, что может дрогнуть и впустить его обратно в свою жизнь.

Просыпаясь утром, она каждый раз твердо решала: страдания пора прекратить, сегодня же начну новую счастливую жизнь; она вставала, шла умываться и чистить зубы, выходила за кофе, брала себе потрясающе вкусный мокачино и направлялась в художественный магазин, где покупала себе новые кисти или акварельные приспособления, обедала на Чистых прудах, гуляла по Покровке и Маросейке, ужинала на Китай-городе и, окончательно выбившись из сил, возвращалась домой.

Но, ложась, она не могла прогнать воспоминания: как он со своим ростом не умещался в ее постель, да и в ширину было очень тесно, и ей приходилось устраиваться немного сверху, на нем, чтобы уместиться. Это было настолько томительно, что про сон и речи не шло. И тогда черный прилив накрывал ее снова, и слезы лились по лицу. Сна не было, как и той счастливой жизни. Когда же она, измученная, засыпала, сон был кратким и очень страшным, ей снились бесконечные кошмары, она заставала любимого за изменой снова и снова в разных местах и обстоятельствах.

И однажды, проснувшись от собственного крика, она искренне решила, что больше не хочет любить.

Любовь приносит ей только боль и страдания; возможно, это и есть суть любви – страдать и испытывать боль.

Когда человек рождается, ему больно, когда он погибает, ему тоже больно, кто-то говорит, что весь рост происходит через боль, получается, и любовь – это тоже боль для того, чтобы ты вырос внутренне; но зачем тогда этот рост – чтобы вырастить из человека мазохиста, который привыкает к боли и в конце концов черствеет от нее?

Она начинала злиться: почему они все решили, что с ней так можно? Они все! И мать тоже! Они все считают, что она беззащитная и не даст им сдачи, они ошибаются, она не груша для битья, она не бессильная маленькая девочка! Видимо, для того, чтобы тебя не били, надо быть сильной, даже с любимыми, и не показывать им свою слабость, иначе даже они тебя ударят! Даже отец!

Она не смогла сдержаться: разблокировала его и написала грубо: «Ну, здравствуйте, папа!»

6

Через десять минут ей пришел ответ: «Здравствуй, родная, только не блокируй, давай встретимся, дай мне хотя бы пятнадцать минут, чтобы я мог объясниться, а потом поступай, как считаешь нужным».

Встречаться она не хотела, но у нее были вопросы, а он мог на них ответить; и, сухо согласившись, они договорились встретиться на следующий день в амфитеатре на Хохловской площади. После этого Поля на удивление быстро уснула и спала как ребенок, ровно и спокойно, никаких снов и уж тем более кошмаров.

Проснувшись утром, она поймала себя на странном и удивительном чувстве: как будто при всем понятном ей волнении она ощутила давно забытый покой, земля перестала уплывать из-под ног, и она вновь почувствовала себя уверенно.

Полина решила держаться холодно и с достоинством, никаких слез или хамства, он ей больше не сделает больно, он и отцом ей является только биологически, она просто выслушает его и спросит: «Каково это – бросить собственного ребенка?» – после чего навсегда вычеркнет его из своей жизни.

Однако, подходя к Покровскому бульвару, когда до места встречи оставалось каких-то пятьдесят метров, Поля испугалась и остановилась. Вот так вот просто? После стольких лет увидеть его? Никакого спокойствия и холода в ней не осталось, ее трясло, пульс бил так, словно ставил мировой рекорд по скоростному пинг-понгу. Она вдыхала холодный воздух и пыталась сдержать слезы, но ветер предательски дул в лицо, отчего глаза слезились и удержаться было невозможно; невероятным усилием воли она взяла себя в руки и пошла вперед.

Он стоял в самом центре ямой спускающегося вниз амфитеатра, рядом с руинами стен Белого города, на месте которых и было разбито Бульварное кольцо. Он был такой же высокий, почти не изменился, только морщины изрезали лицо, и седина висков отличала его от того образа, который Поля помнила с детства. Она подошла к нему и молча встала напротив. Он смотрел на нее, видимо, собираясь с силами.

– Здравствуй, – наконец сказал он.

– Говори, что хотел, – отрезала она.

– Хорошо, я постараюсь, хоть это и непросто, объяснить тебе всё, – его голос дрогнул, и он пытался сделать вид, что закашлялся.

– Когда ты родилась, я был младше, чем ты сейчас, на два года, по сути, еще ребенок, это, конечно, не оправдание, но важно для полноты картины, как быть отцом я не знал, и я относился к тебе так, как хотел, чтобы ко мне относился мой отец, у нас было пять счастливых лет вместе…

…А потом случился переезд, и всё пошло наперекосяк, я хотел, чтобы ты приехала к нам, но было не время, а бабушка вцепилась в тебя буквально зубами, не отдавала даже на каникулы, выяснения отношений привели к разводу…

…Хотя, конечно, это не главное, почему брак развалился, мы были глупыми жестокими юнцами, без надзора и опыта, и после развода мне запретили тебя видеть.

Тогда я решил приехать за тобой, но меня предупредили, что не пустят, а если буду настаивать, у меня возникнут очень большие проблемы. И вот тогда я совершил свою главную ошибку в жизни!

Я решил, что судиться, перетягивать ребенка как одеяло – неправильно, что это плохо скажется в первую очередь на тебе.

Я не хотел, чтобы наши скандалы и разборки ломали тебе психику, суд был бы ужасным. Но я не знал подробностей и понятия не имел, что все это время мама не жила с тобой, она рассказывала, как вы счастливы и как вам хорошо вместе.

Я решил ждать.

Я решил ждать, когда время всё расставит по своим местам, когда твоя мать снова выйдет замуж, начнет заниматься новой жизнью и не будет ломать нашу, когда она успокоится и одумается. Ведь она не могла не понимать, что, отрывая тебя от меня, она страшно вредит и тебе в том числе.

Мне нужно было подать в суд на определение порядка встреч, но я, глупый, думал, что суд навредит тебе, потому что тебе пришлось бы в нем участвовать, и бракоразводная формулировка «сторонами достигнуты договоренности о содержании ребенка» продолжала действовать, по ней они меня не подпускали к тебе совершенно законно.

Мне нужно было ехать и бороться за тебя, но я наивно полагал, что всё само рассосется, потому что по-другому быть не может, ну год, два, три, пять, и всё исправится.

И я ждал, мы общались с тобой только по телефону, но и этому я был рад, ты росла, у тебя появлялись интересы, помнишь, ты мне всё своего кота фотографировала и присылала…

…Но после твоего дня рождения, когда тебе исполнилось девять, твой телефон замолчал раз и навсегда.

Я звонил миллион раз, писал сообщения, поздравления – но никто не отвечал, и тогда я понял, что потерял тебя!

Я искал в социальных сетях, искал твое место жительства и находил, но как только что-то писал, меня сразу блокировали, все попытки поговорить были бесполезными, и я сломался!

И перестал искать, я писал тебе сообщения на день рождения и на Новый год, не зная, читаешь их ты или нет.

Однажды, после стольких лет тишины, мне ответила твоя мать, она написала, что собрала какую-то группу и что ей нужны мои связи и контакты для продвижения своего творчества.

Я попытался восстановить с ней отношения хотя бы до приемлемых, пускай не дружеских, но без ненависти, и попросил ее содействия, чтобы связаться с тобой. Но она ответила, будто ты считаешь, что у тебя нет отца; она может попытаться что-то сделать, но для этого нужно время и много денег.

Я был не против, но что-то меня смущало, я попросил ее о разговоре с тобой, чтобы удостовериться, что эти деньги нужны именно тебе, но мне было грубо отказано, и вот тогда я, воспользовавшись своими новыми знакомствами в одном ведомстве, узнал твой телефон и написал сообщение, но ты не ответила…

Твоя мать начала писать странные сообщения, намекая на какие-то чувства ко мне, но мне нечего ей ответить, она столько лет мучила меня, что никаких чувств не осталось, все сожжено. Я не хочу ее очернять. Я пытаюсь ее простить. Но в то, что она изменилась, я не верю…

И самое главное, у тебя есть право меня ненавидеть, я должен был быть рядом, я должен был бороться за тебя, теперь я это понимаю, но я за свою глупость заплатил такую цену, которую трудно вообразить, я никогда не смогу исправить то, что случилось, но я люблю тебя!

И мечтаю только об одном: что ты когда-нибудь простишь меня!

Полю била мелкая дрожь.

– Папочка, – проревела она и повисла на его плечах, уткнувшись в такую колючую, родную шею.

5

Она вернулась домой поздно, и трудно описать то состояние, которое она испытывала; ей казалось, что невероятная боль, спрятанная где-то глубоко, но не утихавшая при этом ни на секунду, улетучилась, как будто гигантский пузырь обиды и злобы лопнул и вылился морем детских, очищающих слез; она чувствовала опустошение, но это была не та пустота, которая остается, когда всё сгорает и перестает существовать, эта была пустота начала, нулевой день создания мира, та сила, из которой она была соткана, могла создать что угодно, и предвкушение возрождения наполнило Полину волнительным трепетом, через столько лет снова обрести отца – это казалось ей чудом.

Они провели вместе весь день, говорили так, будто прорвало плотину. Она снова была Полюшкой, ощущение, что им необходимо наверстать потерянное время, не давало остановиться, и они приступали к следующей трудной теме, не успев обсудить предыдущую. Под конец встречи она совсем обессилела.

Поднявшись к себе, она увидела маленький белый конверт, сложенный пополам и воткнутый в раму входной двери. На конверте была надпись «Прочти, пожалуйста».

Почерк Валеры она узнала бы из тысячи других почерков. Она уже давно успела обдумать, что сделает, если он напишет ей, и дала себе слово выбросить письмо, не распечатав; но сегодня ей захотелось прочитать его, даже если от этого будет больно.

Она, не раздеваясь, упала на кровать лицом вниз и пролежала так минут пятнадцать, собираясь с силами; в какой-то момент подумала: может быть, уснуть и прочитать письмо завтра, но портить завтрашний день не хотелось, нужно взять себя в руки и прочитать сегодня. Она встала, переоделась, умылась, легла в постель – и открыла письмо.

«Здравствуй, любовь моя!

Не злись, пожалуйста, дай мне всё объяснить!

Это было какое-то наваждение!

Я хотел забрать подрамники и знал, что у тебя будет Лиза. Собрав их, я заказал такси, но она сказала, что ты вернешься с минуты на минуту, и было бы здорово, если бы я тебя дождался. Я страшно обрадовался, Лиза налила мне вина, и мы сели ждать тебя, и тут со мной произошла какая-то чертовщина, у меня закружилась голова и ноги стали ватными. Она очень испугалась и сказала, что вызовет скорую, а пока мне нужно лечь.

Я лег – и дальше ничего не помню, чернота.

Очнулся, когда уже наступило утро, Лиза спала рядом. Она рассказала: приезжал врач, сказал, что у меня переутомление и я должен просто выспаться. Но потом, ночью, в полусне я перепутал ее с тобой, и мы переспали, и ты застала нас.

Сказать, что я удивился, это не сказать ничего. Такого не может быть, я даже не раздевался! Я знаю, в это невозможно поверить, но у нас с ней ничего не было!

У меня нет возможности связаться с тобой, это письмо – мой единственный шанс оправдаться, я никогда, послушай, никогда не изменю тебе!

У меня нет объяснения, зачем это понадобилось Лизе, но я не делал того, в чем ты меня подозреваешь. Верь мне, я прошу тебя, верь!

Потому что ты – моя жизнь!

Когда тебя нет, я задыхаюсь!

Зачем мне такой мир, в котором нет тебя!

Я люблю тебя больше собственной жизни!»

Полина была смущена: что за странная история? Но, с другой стороны, что она видела своими глазами? Ровно то, что он говорит, он был полностью одет, это показалось странным еще тогда, но обида и шок не позволили рассуждать здраво. Во всей этой истории чувствовалась грубая режиссура, и был еще один человек, с которым Полине захотелось объясниться. Она твердо решила: завтра она навестит «подругу» и вытрясет из нее правду.

Она разблокировала Валеру и написала ему: «Я прочитала твое письмо, если хочешь, приезжай, и мы обо всем поговорим».

4

Столько событий в один день! Она чувствовала себя изнуренной, но ей было хорошо и спокойно.Полина проснулась и поняла, что лежит, уткнувшись в грудь Валерки; их вчерашнее примирение было необыкновенно нежным.

Это состояние омрачало легкое чувство тревоги: нужно было поговорить с Лизой и поставить точку в этой истории. Она неслышно выбралась из постели, стараясь не разбудить любимого (какой же он красивый утром, такой заспанный, растрёпанный, ну как удержаться и не поцеловать?), быстро оделась и вышла на улицу.

Был обычный, гудящий тысячами автомобилей столичный день, только, пожалуй, более сырой. Лиза обедала в одно и то же время. Полина это знала, и поэтому она просто стала ее ждать на выходе из небольшой квадратной офисной башни, в которой та работала.

Подруга появилась, как ожидалось, вовремя; увидев Полину, она встала как вкопанная, опустив взгляд себе под ноги.

– Пойдем, авантюристка, поговорить бы не мешало, – сказала Поля с нескрываемым сарказмом.

Они молча пошли рядом, и Полина произнесла:

– Я всё знаю, ты его опоила, рассказывай.

Лиза подняла глаза, и в них появилась колючая злоба.

– Единственным способом успокоить отца, когда он пил, были эти таблетки. Ты же помнишь, какое он чудовище в таком состоянии, мы с матерью могли справиться с ним только обманом, подливая этот раствор. – Лиза переминалась с ноги на ногу, и было видно, что она сильно нервничает.

– Но Валера не чудовище! И потом, зачем ты легла с ним? – Полина не скрывала своего раздражения.

– Зачем? Зачем? Ты это вряд ли поймешь, ведь ты кроме себя и своих проблем не видишь никого и ничего, – уставшим голосом сказала Лиза. – У тебя всегда все было, начиная со школы, самые классные мальчики влюблялись в тебя, но ты была на такой высоте, что оттуда веяло только холодом. Они смотрели на тебя щенячьими глазами, а ты их даже не замечала, сколько бы я отдала, чтобы на меня хоть раз так посмотрели!

– Ты же знаешь, они мне не нравились!

– Конечно, чувства других людей тебя мало волнуют! – Лиза понимала, что, если не остановится, у нее начнется истерика. – А на выпускном они же в очередь стояли танцевать с тобой, хотя ты им отказывала. А я стояла рядом, я была твоей страшной подругой, на которую никто не обращает внимания! Ты же специально выбрала меня, чтобы на моем фоне выглядеть королевой!

– Лиза, это не так! Мы дружили, потому что нравились друг другу! – Полина была настолько удивлена, что у нее вытянулось лицо и брови превратились в два вопросительных знака.

– Дружили, вот спасибо, а я-то не могу никак слово подобрать, что же у нас было! – Теперь и у Лизы речь превратилась в саркастическое обвинение. – Ведь так поступают настоящие подруги! Они берут и уезжают в свою Москву, оставляя тебя в полном одиночестве, с пьющим отцом и глупой матерью. Ты даже не спросила, хочу ли я остаться. А может быть, я могла поехать с тобой? Нет, вас это, Ваше снежное величество, не волнует!

А Валера? Это же моя мечта! – У Лизы текли слезы. – Работает в кино, добрый, красивый, умный, талантливый – и снова твой! Да что же я, так и буду всю жизнь в твоей тени? Хоть на минутку побыть на твоем месте, быть желанной и нужной, когда от тебя все сходят с ума!

Но нет, он тоже не смотрел на меня! И тогда я решила: ты должна почувствовать всё, что чувствую я. Вот тебе изменили, больно, да? А мне так больно всегда, я так живу! Ты ничего не знаешь об этом!

Полина стояла, глядя в упор на бывшую подругу, и из ее глаз тоже текли слезы.

– Если я обидела тебя, прости, я никогда не хотела этого! Ты была моей единственной подругой, я любила тебя!

Несколько секунд тишины превратились в целую вечность.

– Поль, ты меня тоже прости, я такая дура! Я не знаю, что это было! – внезапно начала раскаиваться Лиза.

– Ты не знаешь, через что я прошла в жизни! Сколько всего я вынесла! Но я прощаю тебя! Я не держу на тебя зла! – Полина наконец взяла себя в руки.

– Правда? Простила? Мы подруги как раньше?

– Нет, мы не подруги, друзья не предают! – Полина выдохнула, развернулась и пошла в сторону метро, а за ее спиной Лиза звала ее все громче и громче, срываясь на крик.

Ей было больно слышать такое запоздалое раскаянье близкого человека, но Поля знала точно: тот, кто предал тебя однажды, сделает это еще раз, дружба – как невинность, она теряется один раз и навсегда.

3

…Церковь Троицы Живоначальной при институте Склифосовского была образцом позднего классицизма, в ее белом мраморном убранстве присутствовал незримый госпитальный дух, а синие кессоны на сводах и потолках напоминали дворцовый стиль. Алтарь делился на части мраморными колоннами с золотыми капителями, а сверху над царскими вратами стояли белоснежные фигуры ангелов.

Полина, войдя внутрь, совсем не понимала, что следует делать и куда идти. Но ожидание новостей о состоянии Валеры настолько вымотало, что храм показался единственным местом, где можно попросить для себя чуда.

Купив свечу в церковной лавке, она поставила ее у иконы Богородицы, закрыла глаза и начала про себя молиться:

«Господи!

Я не знаю, есть ты или нет, но, если ты есть, помоги!

Я не знаю, старик ты с бородой на облаке или вся Вселенная, я помню, что космос переводится как «мир и порядок».

Я верю, что должен быть незримый мир и порядок!

И если Ты – Вселенная, то прошу Тебя, услышь меня, такую маленькую, даже не букашку, а просто пылинку, помоги мне, прошу Тебя!