Муха

К редактору газеты «Времена и нравы» заглянул внештатный корреспондент и такой же фельетонист Полуяков.

– Гурьевич, нужен рассказ в субботний номер?

Редактор кивнул, черкая листы вёрстки свежего номера. Полуяков представил его взору лист, на котором посредине имелось единственное слово «Муха».

– Заголовок вижу, где текст? – спросил редактор.

– Текст и заголовок – единое целое, – ответил Полуяков.

Редактор перевернул лист и, не найдя ничего, кроме мятой белизны, вернулся обратно.

– «Ахум», – прочитал он задом наперёд.

Судя по вопросительному взгляду, который редактор обратил на Полуякова, этот подход ничего не прояснил. Однако Полуяков гордо улыбался и молчал, что подталкивало остановившуюся редакторскую мысль на фразе «Не пойдёт!», к дальнейшему размышлению и отысканию смысла в столь загадочном одиноком слове на обширном белом листе. Редактор бросил взгляд на календарь: «Первое июля. Не первое апреля. Шутки в сторону!». Взведя очи в потолок, он мгновенно промчался по спискам имён и фамилий лиц, хоть чем-то известных в городе, но и там ничего не сопоставилось со словом, загадочно лежавшем перед ним. Разве фамилия заведующего городским отделом автобусных остановок Мухоморова, но тогда следовало расположить рядом слово «мор», а если это ребус, то между словами «муха» и «мор» поставить знак сложения. Исчерпав познания и смекалку, редактор прямо спросил:

– Что за ребус?

– Рассказ, – лаконически, как само произведение, отвечал Полуяков.

– Уверен?

– Вполне. Рассказ в стиле «новая эпоха» – «нью эйдж». Новое направление литературы, подразумевающее непривычные формы подачи материала, с одновременным вовлечением читающего в процесс. Как видишь, Гурьевич, на листе нет ничего, кроме слова «муха». Вроде «Чёрного квадрата» Малевича. Ничто не отвлекает, не затеняет, не заслоняет главного. Читатель, глянув на этот лист, мгновенно начнёт думать: зачем здесь слово «муха»? для чего? что это значит? А в его мозжечке будет пульсировать: «муха», муха», «муха». Тотчас явится перед мысленным взором читателя сам предмет – муха собственной персоной. Читатель начнёт припоминать, как она летает, жужжит, надоедает по утрам, вползая в раскрытый рот спящего, как бегает по кухонному столу и как при этом, в короткий момент отдохновения, с удовлетворением потирает лапки одну о другую, словно человек. Вот это и есть вовлечение читателя, сопереживание и сотворение произведения, под названием «Муха».

Полуяков энергично жестикулировал, мощно дышал, и редакторский нос уловил в газовоздушной смеси комнаты, молекулы спирта.

– Да ты, брат, под мухой? – спросил он.

– Под мухой и с «Мухой», – ответил Полуяков, указав на лист с одиноким словом.

– Это не допустимо, приходить в таком виде в редакцию!

– Почему же? Не далее как вчера ты, Гурьевич, проводил «круглый стол» с разными личностями, которые рекомендуются «поэтами» и «прозаиками». От них ты не требовал трезвости. А я за штатом, с меня взятки гладки.

– Вообще-то, взятки гадки.

– Да? – иронично посмотрел Полуяков на редактора. – И жить надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы?

– Короче, – уклонился редактор от общих рассуждений, – забирай свою «Муху», я не могу поставить её в субботний номер.

– Малевича тоже не понимали. А теперь попробуй, купи!

– Лично мне даром не надо! – редактор поднял руку с непринятым произведением перед собой, как бы обороняясь от «Чёрного квадрата». Полуяков взял лист.

– Значит, в новом стиле тебе рассказы не нужны?

Редактор отрицательно покачал головой.

– А в ретроградном, то есть обычном?

– В ретроградном приноси.

– Иначе говоря, тем самым ты признаёшь себя ретроградом?

– Признаю, – согласился редактор, уже вовсю редактируя.

– И тормозом литературы?

– Да, – согласился и с этим тяжким обвинением редактор, не поднимая головы.

– Так знай, что ещё никому не удавалось остановить развития литературы! – объявил Полуяков тоном, каким пленённый партизан клеймит своих врагов, понимая, что терять ему уже нечего.

– Именно это меня утешает и примиряет с собственной ретроградностью, – откликнулся редактор, не оставляя труда. Полуяков замолчал, исчерпав аргументы и не находя новых, потому что редактор не сопротивлялся навешиваемым ярлыкам.

– Тогда выписывай гонорар в счёт будущего рассказца, – потребовал он не таким, правда, уверенным голосом, каким клеймил редактора.

– Пожалуйста! – редактор оторвался от вёрстки, выхватил лист из стопки чистых и стремительно написал посредине «Гонорар», протянув лист Полуякову.

– Ты чего? – разглядывая слово, спросил Полуяков.

– Ты просил гонорар? Вот тебе гонорар!

– Где здесь гонорар?

– Это гонорар в стиле «нью эйдж», – редактор с удовлетворением откинулся на спинку стула, и бросил ручку на корректуру. – Ты представь его: как шуршат купюры под пальцами кассира, как ты принимаешь их, обоняя свежий запах той типографской краски, которую всякий смертный желал бы обонять как можно чаще и дольше. Как укладываешь эти купюры в портмоне, хотя у тебя такого предмета нет, и, скорее всего, никогда не бывало. Как суёшь ты, согнутые криво и неряшливо чистые новые купюры в свой брючный карман, наполненный табачными крошками…

– Идёшь, ты, пляшешь! – сердито вернул листок Полуяков. – Значит, гонорар не дашь?

– Сначала рассказ, потом гонорар.

– Ты прямо торгаш с рынка, Гурьевич! А твоя должность обязывает понимать людей творческих, как им нелегко в этой рыночной атмосфере, с их, неподдающимся этой атмосфере, вдохновением, – с вдохновением начал Полуяков.

– Даже как творцу не могу дать гонорар без рассказа. Сначала сотвори! – решительно отказал редактор.

– Дай взаймы! Поддержи вдохновенье! Я эту «Муху» так раскатаю – не оторвёшься! Рыдать будешь, как на похоронах и хохотать, как лишённый разума!

– Это верно, буду лишённым разума, если дам взаймы.

– Добро́! – недобрым тоном произнёс Полуяков и вышел.

Напротив комнаты редактора располагалась совершенная клетушка, дверь которой несла, как тяжёлое бремя, её покосившее, табличку «Корреспонденты». Полуяков толкнул измождённую дверь, выразившую недовольство зоологическим скрипом. В клетушке за столом сидел человек и тоже черкал в бумагах как редактор, только выглядел вдвое моложе и бумаг перед собой имел вдвое меньше.

– Богохульский, – немилосердно исказив фамилию корреспондента Богохвалова, обратился Полуяков к молодому человеку, – дай сигарету!

Богохвалов вынул из нагрудного кармана пачку сигарет и протянул её Полуякову.

– Корпишь? – блаженно пуская дым, спросил Полуяков, усаживаясь прямо на стол, что можно было объяснить невоспитанностью, если б имелся ещё стул, кроме занятого корреспондентом.

– Корплю.

– Так и погибнешь здесь.

Богохвалов согласно кивнул.

– Бросай, брат, чистописание! Давай к нам, на вольные хлеба, будешь богатым и знаменитым!

– Не могу, семья.

– У всех семья.

– У тебя только Мартыновна, а у меня дочка подрастает, да тёща хво́рая.

– Нет, вытащу я тебя отсюда, вытащу! – качая головой в клубах дыма, продолжал Полуяков. – Сядем вдвоём за роман, в месяц накатаем и заживём! Слава, гонорары, киностудии, с предложениями экранизации, красная дорожка в Каннах. Слушай сюжет…

– Мне надо закончить статью.

– Что ты называешь статьёй? Эти склады из алфавита? – Полуяков презрительно кивнул на листок, наполовину укрытый текстом, под оглавлением «А воз и ныне там!». – Ты на что талант растрачиваешь? «А воз и ныне там!», – продекламировал он. – Ты знаешь, сколько раз это выражение использовали газетные писаки?

Богохвалов кивнул.

– Во! А воз и ныне там! Так и лепят дальше. Нет, заберу я тебя отсюда! Сядем за роман…

Печально крикнула дверь, распахнутая властной рукой редактора.

– Статья готова? – спросил он Богохвалова.

– Через пять минут будет у вас на столе!

– А накурили! И не жалко здоровья?

Но вместо того, чтобы спасти здоровье корреспондентов проветриванием, редактор закрыл дверь, оставив их в табачном чаду. Богохвалов принялся черкать и писать, но Полуяков прервал его труд:

– Дай ручку на секунду.

Вынув сложенный листок, чью мятую поверхность украшало слово «муха», Полуяков под ним стремительно написал столбцом:

                                    Муха.

                                    Муха!

                                    Муха?

                                    Муха…

                                    Муха:

                                    Муха –

                                    Муха,

                                    Муха-а-а!?

– Вот и готов рассказец! Поеду в «Передайку», слуплю гонорар, – Полуяков протянул пишущую ручку корреспонденту.

– Лихо! – согласился Богохвалов, принимая обратно главный предмет писателя.

– Предлагал Гу́рьевичу, но тот отказался только потому, что отстал, безнадёжно отстал! Вот, гляди, рассказ «Муха», – Полуяков предъявил размноженное слово на бумаге. – Односложный и однословный. Дай ему поле, поставь в средину листа, и думающий человек с зачатками интеллекта сразу начнёт соображать: «Муха? Что за чёрт? Какая муха? Зачем муха? Почему муха?». Невольно начнёт вспоминать незатейливое назойливое животное, вовлечёт в процесс интеллект, и так всё вообразит, что останется доволен тем, как из одного слова сам вывел целый рассказ или историю. Смекаешь?

Богохвалов кивнул.

– Заметь, у каждого читателя будет своя муха, непохожая на других мух. В этом особенная ценность, человек более всего ценит собственное изобретение.