Сибирский ледяной исход

ПРОЛОГ

Трагические события гражданской войны в России в сибирских пределах имели свои особенности. На огромных просторах от Урала и до Владивостока, среди полноводных рек и тайги сталкивались интересы монархистов и анархистов, эсеров и либералов разных мастей, иностранные части легиона чехов и словаков, японские и американские войска, отряды казачьих атаманов, интернациональные батальоны и бандиты, что грабили и убивали всех без разбору. Долгие годы, под самыми различными лозунгами, противостоящие друг другу силы бились с переменным успехом, делили золотой запас России, пытались проводить свою, одним им понятную политику, раздирая восток Империи на части. Можно было слышать лозунги «За единую Россию!», «За веру, царя и Отечество!», «За власть Советов!», «За Советы без коммунистов!», «Анархия – мать порядка!», «Земля и воля!», «Земля − крестьянам!» и многие другие, часто противоречивые призывы.

В огне этой борьбы гибли люди, совершались великие преступления, была уничтожена царская семья, тайно убиты Великие князья – возможные наследники престола, разгонялись прежние правительства, был расстрелян адмирал Колчак и премьер Пепеляев, терялось и вывозилось достояние Империи, ее золотой запас, создавались и распадались новые государственные образования. История гражданской войны в Сибири крайне противоречива, интересна и представляет собой порой самые загадочные события, которые совершались незаурядными людьми.

Одним из наиболее трагических событий страшного по жестокости противостояния является Сибирский ледяной поход, по сути, массовый исход значительной части российского общества через тайгу, через снега, по неверному льду рек, через Байкал бесконечной по размерам разветвленной дорогой по Сибири в Забайкалье и за пределы России.

Борьба в Сибири, Якутии, Приморье затянулась на долгие годы, едва завершившись только к окончанию десятилетия от начала революционных перемен. На просторах Сибири долго еще тлели и вспыхивали очаги возмущения: поднимались сибиряки, дальневосточники, чтобы отстоять свое право на жизнь в родных селениях, среди тайги, у реки или озера, вопреки диктату, продразверстке, коллективизации, монополии на мнение со стороны правящей в стране силы и партии. Не соглашались неуступчивые люди с притеснениями, с навязываемыми властью новыми правилами жизни без Бога, но с верою в неведомый призрачный, как райские кущи, коммунизм и никому не нужную Мировую Революцию. Выворачивали большевистские силы страну наизнанку, свершив вооруженный антигосударственный переворот, коверкая смыслы цивилизованного развития страны. Чтобы сломить логику служения Отечеству, раздавали щедро ложные обещания свободы, земли, владения средствами производства. В то же время, отвергая уклад естественной человеческой жизни, продвигая свои идеологические установки, придуманные правила жизни, осуществляли подмену понятий, цель которых состояла в достижении безграничной власти правящей большевистской партии, ее формальных лидеров – людей, желающих повелевать всем тем, что было обещано.

Минуло уже сто лет, как отгремели горны и боевой рокот гражданской войны. Более долгой она была на востоке страны. Этот сборник создан в память о тех, кто прошел тот тяжкий путь братской вражды.

Одни идут освобождать

Москву и вновь сковать Россию,

Другие, разнуздав стихию,

Хотят весь мир пересоздать.

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других.

Максимилиан Волошин

СИБИРСКИЙ ЛЕДЯНОЙ ИСХОД

Леденящая души дорога

Весной 1919 года фронт, удерживаемый Сибирскими армиями Верховного Правителя России А. В. Колчака, держался уверенно и, развивая наступление, вышел к Волге, удерживал Пермь и Екатеринбург, наметилось взятие Казани. Казалось, что еще усилие и фронт Красной Армии затрещит и развалится, откроется путь на Москву и скоро все будет кончено со смутой.

Командовал армией, стремительно возвысившийся за год от лейтенанта до генерала, молодой амбициозный чех из состава чехословацкого легиона Радола Гайда, выдвинутый Александром Колчаком на высокий пост за активную смелую деятельность. Гайда поначалу оправдывал ожидания Верховного, но летом, когда Западный фронт армии под командованием генерала Константина Сахарова, стал отступать и были потеряны Пермь и Екатеринбург, отказался исполнять приказ командующего о завершении столь удачного наступления на Казань во имя спасения Западного фронта. В результате огромный участок фронта был охвачен и смят красными войсками, и вся Сибирская армия вынуждено спешно и не организованно побежала, опрокинутая во фланг.

Гайда был отстранен от командования, скоро уволен из армии, лишен наград и генеральского звания.

В сентябре отступление Сибирской армии приняло характер катастрофы. Критический момент возник, когда отступая с боями, армия уже в ноябре была прижата к Иртышу, огромной сибирской реке, по которой шла шуга, а переправы для десятков тысяч повозок не было. Реальным был один путь – пешком через железнодорожный мост без вооружения, продуктов питания, всего того, что определяет боеспособность армии. Воспользоваться железнодорожной магистралью в разразившейся суматохе, из-за захвата подвижного состава чехословацким легионом, не представлялось возможным: армия оказалась неорганизованной и брошенной.

Тем не менее, через сутки, изрядно подморозило, и река встала под лед. Скоро смогли переправиться через реку десятки тысяч солдат, казаков и беженцев с повозками, с вооружением и продуктами питания.

– Господь с нами! – отметил великую удачу командующий Владимир Каппель и приказал, сохраняя строй двигаться к Омску.

Уповать на Господа только-то и оставалось Сибирской армии, теряющей боевой строй на глазах.

Переправившаяся через Иртыш армия, сопровождаемая десятками тысяч гражданских лиц, двинулась на восток сплошным горестным потоком, ощетинившись штыками. Так начался Сибирский ледяной поход, Великий по масштабам, по свалившейся на граждан и воинов тягости, по уровню проявленной стойкости людей России, вместивший горечь поражений, смертей, предательства и яркие примеры выдержки и героики. Поход, который, как стало понятно, не имел заданной конечной цели и превратился, в конечном счете, в Великий исход в ледяном пространстве Сибири.

Поражения Сибирских армий вынудили Верховного Правителя России Александра Колчака с остатками правительства Директории покинуть Омск, оставив на растерзание красных худые заслоны арьергарда. Восстановить фронт и удержать город не удалось. Приходилось, потеряв строй, прорываться с боями, краткими кровавыми стычками через охваченные волнениями восточные области Сибири, пролетарский Красноярск.

Из Омска Верховный Правитель России адмирал Колчак прибыл в Новониколаевск, сделав на пару недель будущий Новосибирск столичным городом. Две недели прошли в судорожной, мало организованной, но активной работе. Адмирал собирал аппарат правительства, отстранял от должности одних, делал назначения других, издавал, порой противоречивые распоряжения, энергично выступал с речами, так, что сорвал голос: все было направлено на исправление ситуации с отступлением.

В Новониколаевске появилось эмоциональное «Воззвание Верховного правителя» к населению, в котором Колчак признавал неудачи на фронте и взывал вступать добровольцами в армию, организовывать отряды самообороны, помогать средствами.

В Новониколаевске оперативно был назначен на пост главы правительства Виктор Пепеляев, взамен отстраненного Петра Вологодского, с требованием от Колчака работать не в пример более активно и жестко.

Но ощущалось во всем: активность адмирала Колчака, не способна раскручивать практически остановившийся маховик власти, донести до армии четкие установки, хоть чем-то укрепить линию обороны.

Ситуация на фронте была крайне плачевной, что отзывалось смутой и в тылу. Казалось, при пребывании Верховного в городе, крепкий и преданный Барабинский полк, вдруг восстал после его отъезда: предательство шло за Верховным правителем России по пятам, ступая шаг в шаг с большевистскими агитаторами. Коррозия политической пропаганды продолжала разъедать воинскую дисциплину и дух сопротивления.

Генерал Анатолий Пепеляев, − молодой командующий, избалованный воинским успехом 1918 года, в результате отступления практически потерял армию. Сплоченные воинские соединения разложились за два месяца под натиском неудач и большевистских агитаторов. Пепеляев, оставшись только со своим штабом и ротой охраны, обвинил в развале фронта главнокомандующего генерала Сахарова и самого Колчака.

В декабре, когда Верховный Правитель России прибыл на станцию Тайга, его состав был задержан и окружен войсками генерала. Пепеляев тут же прибыл к поезду и в нелицеприятной беседе с Колчаком, выкрикивая публично обвинения, потребовал расследования предательства и причин сдачи Омска.

– Как вы могли сдать Омск? Это не просчет, это предательство! Теперь армию не остановить! Почуяли кровь, – будут рвать на части! А другой линии обороны у нас нет! – шумел, изводясь в крике, двадцативосьмилетний Пепеляев и рядом с угрюмым, осунувшимся и резко сдавшим за последние недели Колчаком выглядел разгоряченным, раскрасневшимся кадетом.

Ситуацию спас только что назначенный на пост премьер-министра правительства Виктор Пепеляев, − он примирил Колчака и брата. В результате Пепеляев отказался подчиняться власти Колчака и отправился на восток, захватив несколько вагонов в проходящем поезде, а генерал Сахаров был смещен с должности.

Многочисленные партизанские отряды, появившиеся в таежной местности в ответ на жесткую власть Верховного и его наместников в уездах, теперь шли след в след за отступающими частями Сибирской белой армии и подобно охотничьим псам рвали плоть огромной, еще способной за себя постоять, армейской силе, все более превращающейся в жертву.

Армия Сибирских войск под командованием генерала Владимира Каппеля отступала теперь на восток, двигаясь параллельными курсами вдоль Транссибирской железнодорожной магистрали, и сохраняла еще боеспособность в отличие от армии генерала Анатолия Пепеляева, которая массово переходила на сторону большевиков и не подчинялась общему руководству. Третья армия генерала Сахарова отступала южнее через Западно-Сибирскую тайгу по узким заснеженным просекам и тропам.

Несмотря на наличие железной дороги, части белых войск не имели возможности воспользоваться Транссибом для доставки вооружений и солдат: чехословацкие легионеры ревностно контролировали единственный путь из России, лишая русскую армию стратегической возможности использовать железнодорожный транспорт. Поезда, на которых еще размещались в пути до Ачинска и Красноярска штабы и вооружение, отдельные части сопровождения едва ползли друг за другом, останавливаясь подолгу среди полей и тайги. Порой так и ночевали, обессиленные без запаса угля составы, застрявшие среди дикого леса, полные замерзающими в них людьми.

Тайга в зимнее время превратилась в ловушку для отступающих: c запада Сибирскую армию преследовали пять дивизий Красной Армии; c юга обширные территории контролировались партизанскими армиями Петра Щетинкина и Александра Кравченко; c севера простиралась необжитая, заснеженная на тысячи верст тайга. Открытой оставалась лишь дорога на восток и весь армейский и людской потоки снялись со своих мест и двинулись, повинуясь законам жестокого раздора гражданской войны.

Ощетинилась Сибирь против Колчака и его армии всем своим жестким естеством, неуступчивым характером.

Красные войска наступали, объявив тотальную мобилизацию и комплектуя свои армии путем активной агитации. Им это удавалось: манили посылами и призывами к расправе над теми, кто мешал получить щедро обещанные блага и свободы. Несогласных служить новой власти и колеблющихся, слабо поддающихся на посылы, отправляли в сборные пункты и в регулярные части под конвоем. Пленных, захваченных в наступательных боях, охватах, «просеивали», отделяя неблагонадежных, и определяли в боевой строй против своих вчерашних соратников. В случае неповиновения или дезертирства, а также и выявленных «неблагонадежных», расстреливали без всякого суда.

Сибирская армия перемещалась, растянувшись длинной лентой бесконечных конных санок с двумя-тремя седоками в тулупах до пят, с винтовками и баулами с провиантом и вещами. На узкой лесной дороге могли разместиться только двое саней в ряд, а если наезженный путь сужался, возникали пробки, обойти которые по глубокому снегу среди леса было невозможно. Приходилось останавливаться и ждать.

По мере продвижения людские потоки редели, и крайне сложно было сохранять воинский боевой дух в такой-то неразберихе, в отсутствии должного управления и снабжения: люди были голодны, плохо одеты и нуждались в насущном. При вынужденных остановках арьергарду приходилось спешно занимать оборону, чтобы прикрывать армию и многочисленные обозы с мирными жителями от наседающих войск красных.

Пути следования отступающих войск армий Колчака были завалены брошенными санями, артиллерийскими орудиями и обозными повозками, которые передовые части не смогли вывезти из-за катастрофической нехватки лошадей: животные массово гибли от переутомления, голода и лютого мороза. Мороз давил и после ночевок на привалах оставались трупы околевших коней и окоченевшие тела несчастных воинов земли русской. По обе стороны армии шла целая армия голодных волков. Не довольствуясь трупами павших лошадей и телами умерших, волки кидались и на отставшие одинокие повозки с раненными и больными.

Войска шли, порой утопая в снегу. Кавалеристы на своих конях прокладывали путь пехоте. За ними бесконечной вереницей тянулись сани-розвальни с больными тифом и раненными бойцами. Спали на снегу, едва укрывшись, сидя, питаясь крайне скудно, часто мясом павших лошадей. После таких ночевок многие уже не просыпались, умерев во сне.

Но шла через Сибирь Сибирская белая армия шаг за шагом без ропота, обреченная пройти этот горестный путь до конца.

Войска практически не имели централизованного управления после Омска, который был сдан без обороны, вступая в бой, лишь следуя сложившейся ситуации, отбиваясь беспорядочно и погибая.

У деревни Дмитриевка боевое арьергардное соединение Уральской дивизии, державшее более суток натиск красных войск, вынуждено было остановиться и расчищать завалы на заснеженной дороге. Пока растаскивали преграды, освобождая дорогу и утопая в снегу по пояс, застрявшие войска почти полностью полегли под огнем пулеметов и были добиты неуклюжим, через снежные топи, наскоком конницы красных эскадронов. Уставшие смертельно уральцы, голодные, без поддержки пулеметов и конницы, были порублены и перемешаны со снегом. После дикой, со звериным оскалом на лицах, рубки, поле боя выглядело как снежное, с мелкой зыбью и волной море, на поверхности которого как бы плавали тела порубленных солдат, и пенилась на закате волна с красным оттенком.

В котловине у поселка Успенского арьергард Ижевской дивизии белых обнаружил множество трупов, которые были брошены отступающими в обозе: хоронить не было ни какой-либо возможности. Не было и желания – улетучилось милосердие, а пока справлялись успешно стужа и снега – мороз хоронил стерильно.

Отступающие солдаты и беженцы умирали от холода, ослабленные голодом и болезнями. Раненые солдаты и казаки лежали вперемешку с женщинами и детьми: лица и тех, и других были полны страданий и мольбы. Тут же в беспорядке валялись трупы павших лошадей, обломки саней, сундуки и ящики со скарбом, брошенные артиллерийские орудия.

Войска были измотаны долгим пешим переходом. Кто-то, вконец обессилев, садился в стороне от дороги и оставался умирать, безучастный и совершенно опустошенный. Войска красных, наступая следом за отходящей армией, двигались порой в пределах узкой лесной дороги по телам сотен полузанесенных снегом людей, некоторые из которых были еще живы. Умирающим не помогали, а в лучшем случае обходили стороной, оставляя погибать не под полозьями саней, а медленной смертью в объятиях леденящего плоть мороза.

Тем не менее, войска сибирских колчаковских армий оставались еще боеспособными: огрызались боями на отходе, цеплялись за каждый изгиб дороги, за каждую деревню, пригорок или овраг, сдерживая напор красных. И было непонятно, что ковало этот боевой дух. Но продолжал стоять солдат и офицер Сибирской армии, являя миру веками складывающийся боевой характер русских дружин.

Третья армия в первых числах января вышла из Западно-Сибирской тайги сильно поредевшая и практически без артиллерии, которую пришлось бросить в лесу. Лишь восемь орудий малого калибра вынесли на своих руках артиллеристы и солдаты Ижевской дивизии.

Красная Армия, поддерживаемая партизанами, напирала, и в декабре овладела Новониколаевском, Тайгой, Томском, а в самом начале января пал и Ачинск, охваченный наступающими войсками и партизанами.

Одной из наиболее страшных страниц Великого отступления явился взрыв на станции Ачинск 29 декабря. В небольшом сибирском городке к этому времени скопилось на станции более десятка эшелонов и десятки тысяч отступающих людей: солдат, казаков и беженцев. Железнодорожники старались пропустить все поезда через станцию, но им мешали чехословаки: тысячи вагонов с награбленным добром создавали заторы на железной дороге.

Среди скопившихся на путях вагонов были наполненные взрывчаткой и боеприпасами. Два вагона стояли заполненные бочками с порохом. В середине дня на станции случился страшный по мощности взрыв. Несколько поездов в одно мгновение превратились в груды искореженного металла, пути вздыбились, строения превратились в щепу, а вокруг все оказалось завалено фрагментами изуродованных человеческих тел вперемешку с обломками вагоном, строений, окровавленного снега.

Жертв взрыва было огромное число: более тысячи погибших, многие десятки тысяч раненых. Определить точно число оказавшихся в эпицентре людей невозможно, – толчея была неописуемая, не менее сотни пропали без вести. Груды тел и их фрагментов были собраны и уложены штабелями вдоль путей и позже захоронены за городком в общей траншее. Погибли гражданские и военные, в том числе почти весь конвой командующего из казаков Енисейского казачьего полка Владимира Каппеля. Сам генерал был контужен, но остался жив случайно, ибо находился рядом с центром взрыва.

Причина взрыва неизвестна, но следует предположить, что взорвалось несколько сотен пудов пороха, за которым не было контроля, и начались торг и обмен: порох рассыпали из бочек в мешки и уносили, труся по земле. При этом смолили самосад чуть ли не все, бросая окурки на землю. Как тут пороху не загореться, и как было избежать катастрофы?

Разруха она верно «в головах» прежде, а от нее и до погибели шага делать не нужно.

События в Ачинске подорвали и без того слабый настрой белой армии. Держаться вместе заставляла необходимость хоть как-то выжить, выйти из возникшей катастрофы живыми.

Впереди, после Ачинска, на пути отступающих армий был мятежный Красноярск. Казалось, что этот большой город с гарнизоном – оплот власти и можно встать после тяжкого пути, отдохнуть, зацепиться и остановить Красную Армию, но оказалось, что твердь обернулась хлипким гнилостным болотом, – изменой. Боеспособный кадровый гарнизон, его начальник генерал Бронислав Зиневич, крепко державший семидесятитысячный город, переметнулись в подчинение к эсеровскому Политцентру, отвергая резко пошатнувшуюся власть адмирала Александра Колчака. Политцентр же был слаб и как только к городу подошли дивизии Красной Армии, власть перешла к большевикам.

Поезда с Верховным правителем Колчаком и вагонами с золотым запасом едва успели проскочить Красноярск, как случился мятеж.

Четвертого января Сибирская Армия, потеряв две дивизии, деморализованные взрывом и сдавшиеся в Ачинске, подошла к Красноярску. Численность подошедших войск и беженцев была огромна – десятки тысяч солдат и еще столько же гражданских лиц. Командующий армией генерал Каппель поручил генералу Войцеховскому выбить из города взбунтовавшийся гарнизон. Но успеха действия войск не имели из-за нерешительности и отсутствия сведений о противнике.

Между тем силы, защищающие город, были незначительны и могли быть смяты многотысячной армией. Но кроме достаточного числа штыков в армии, нужны еще решимость и умелое управление частями. Этого в тот момент в достатке не оказалось.

Из Красноярска в сторону деревни Дрокино для преграждения пути в город, была спешно выслана полурота пехоты красноармейцев с пулеметами. Наспех собранные, слабо обученные бойцы заняли высоты к северо-западу от города верстах в трех от него, в тайне надеясь, что пронесет и боя не случится. А место было выгодное: c Лысой горы, что господствовала над долиной и рекой, все открытое в этих местах пространство простреливалось на многие километры.

На противоположном плато собралось несколько тысяч саней с сидящей на них Белой армией, подошедшей с запада. Тут же при войске был верхом и командующий генерал Каппель, его заместитель генерал Сергей Войцеховский, и с ними несколько всадников из штаба. Воинское начальство только, что покинуло вагоны, вставшего окончательно перед городом поезда, и теперь озирало театр действий и не видело перспектив превратить унылый ход слабоуправляемых частей в победную поступь многочисленного, но смертельно уставшего войска.

Прогнать несколько десятков красноармейцев можно было обходом влево с одновременным нанесением прямого удара, о чем тут же был сделан приказ. Однако ни один солдат из саней выходить не пожелал, и все завершилось к ночи только бессмысленной взаимной пальбой без каких-либо последствий. С наступлением ночи войска пошли в обход Красноярска, направляясь в сторону Емельяново и далее на восток. Другая часть подразделений прошла через город по его окраинам, не зная о ситуации в городе. Это привело к тому, что боеспособные части попали в засаду и сдались Красноярскому гарнизону, еще недавно входившему в состав Сибирской армии.

Части корпуса генерала Каппеля также попали в окружение возле Красноярска, не получив вовремя сведений о том, что город контролируется предавшими их войсками. Приходилось с боем прорывались по окраинам, сминая заслоны красных и неся потери. В этакой неразберихе белые войска потеряли свой последний аэроплан, использовавшийся для разведки.

Аэроплан, что базировался на оборудованном под аэродром поле возле деревни Дрокино, взмыл в небо по приказу из штаба Каппеля для изучения обстановки вокруг города и пробыл в небе около часа. Но когда пришлось возвращаться, аэродромное поле уже было захвачено отрядом бойцов, изменивших присяге Колчаку. При посадке летчик Ставрогин заметил подвох, уже завершая пробежку, − вдруг увидел красные ленты на шапках солдат, их искореженные гневом лица, и сумел вновь поднять свою механическую птицу в небо. Но далеко не улетел: пулеметный огонь разметал обшивку, заглушил двигатель, и аэроплан, плавно скользя, упал за Дрокинской горой. Ближе к упавшему самолету оказались войска Белой армии, и летчик не пропал, а был вызволен из аэроплана.

Продырявленную огнем пулемета механическую птицу бросили, а летчик Ставрогин, прослезившись, вскинул на плечо кавалерийский карабин, что хранил в аэроплане на случай, если придется совершить вынужденную посадку, встал в строй и зашагал вместе со всеми, слившись с одноликой серой массой. Теперь, размеренно ступая шаг в шаг среди солдат, пилот Ставрогин отличался только тем, что мог представить, как бы он смотрелся с высоты полета над этой заснеженной и заросшей бесконечными лесами местностью среди смертельно усталых и выживающих на морозе людей, бредущих неизвестно куда и с какой целью.

Оценив складывающуюся ситуацию, генерал Каппель приказал обойти город и пробиваться с боями в направлении Канска и Иркутска, оставив больных и тех, кто уже не имел сил двигаться по зимней дороге. Более половины отступающих сдались и остались в городе на милость победителей. Седьмого января 30-ая дивизия Пятой РККА вошла в Красноярск.

Оказавшиеся в городе и сдавшиеся части Сибирской Армии, а также часть беженцев были помещены в созданный в Военном городке Красноярска лагерь для военнопленных. За год большая часть оказавшихся в лагерях погибла от голода, болезней, многие были расстреляны. Тела погибших сбрасывали с гранитной кручи берега к руслу Енисей.

Сохранившиеся части Сибирской армии двинулись дальше на восток.

Пушки тащить по заснеженной тайге без дорог было невероятно тяжко. Лошади уже не справлялись, также выбившись из сил без отдыха и добротного корма. Пришлось пушки бросить, а замки и прицелы от пушек утопить в реке. Шли теперь как бы налегке, оставив только самые легкие мортиры, которые можно было навьючить на коней. Корпус сохранял боеспособность и, сминая заставы красных войск, двигался по бездорожью, не встречая крупных сил противника.

Генерал Владимир Каппель бодрил своих усталых солдат:

– Ребятушки, пушки мы добудем! Не теряйте духа, в этом залог нашей победы! Помните наставления фельдмаршала Суворова, который через Альпы перемахнул и даже без пушек вышел из окружения!

Перед Каппелем встал вопрос, куда двигаться дальше после Красноярска. Было решено спускаться вниз по Енисею и идти по льду замерзшей реки Кан в направлении Канска и далее до Нижнеудинска, в обход железной дороги и мест дислокации красных партизан.

Кан − река порожистая, а берега реки изобилуют родниками и минеральными источниками, что делает лед реки ненадежным. Часть офицеров, опасаясь застать неприятеля на тракте, настаивала на маршруте по Енисею до Стрелки – месту слияния двух могучих сибирских рек, после чего идти на восток уже по Ангаре и далее к Байкалу. Этот путь представлялся безопасным, но значительно более долгим.

В результате после кратких горячих дискуссий войска разделились: генералы Александр Перхуров и Николай Сукин двинули несколько тысяч своих подчиненных по Енисею до слияния с Ангарой. Достигнув Стрелки, войска пошли далее в сторону Илима по Ангаре, рассчитывая по льду рек добраться до Байкала. Следуя этим долгим маршрутом, испытав тяжелые боевые столкновения с частями красных партизан, часть сохранившейся армии под командованием начальника Уральского корпуса генерала Николая Сукина вышла у прибрежного бурятского поселка Онгурен к Байкалу. Только в этом месте был участок берега с пологим выходом на лед озера: севернее начинались крутые прибрежные скалы Байкальского разлома, южнее отроги Приморского хребта. Впрочем, и название селения в переводе с бурятского означает именно, – конец пути, ибо от этого места на север вдоль берега дорога по указанным причинам отсутствует и ныне.

Далее, по льду, минуя скалу-мыс Хобой северной оконечности острова Ольхон, поредевшие воинские части преодолели Байкал и оказались в Верхнеудинске только к апрелю.

Генерал Перхуров со своим отрядом в лютую пургу отбился от основных сил и был пленен партизанами у старого сибирского села Подымахинское на берегу Лены, близ Усть-Кута.

Обессиленных, обмороженных и практически без боекомплекта солдат подразделения генерала Перхурова окружила группа местных партизан-охотников и сопроводила под конвоем в Иркутск.

После допросов в Иркутской тюрьме, генерал, как участник восстания против большевиков в Ярославле еще в 1918 году, был отправлен в этот город на Волге, где осужденный трибуналом был расстрелян.

Владимир Каппель повел войска по льду Кана, стремясь не отставать от Верховного командующего Колчака, двинулся по более короткому маршруту вслед, рассчитывая соединиться в пределах Трансиба.

Но, как оказалось, опасения относительно состояния ледяного покрова реки были не напрасны. Несмотря на сильные, тридцатиградусные морозы, пороги Кана не замерзли, а по поверхности льда реки под снегом струилась вода из термальных источников. Это создавало огромные проблемы. Пороги приходилось обходить по заснеженной тайге, а двигаться по льду, по глубокому снегу, под которым стояла вода, было невероятно тяжело. Люди в пешем строю проваливались в снег до воды, промокали и тут же на морозе покрывались льдом, жестоко обмораживались. Мучились и лошади – выбивались из сил, резали себе надкопытные венчики об острые ледяные грани. Обувь тяжелела, и идти в ней становилось тяжко до невозможности. Сани, проваливаясь до воды, тяжелели от намерзающего льда, примерзали полозьями к снегу, что требовало огромных дополнительных усилий: лошади и люди выбивались из сил. Снег валил сутками, и настроение войск было удручающим от усталости, холодных ночевок и отсутствия ясности в перспективах изнурительного похода.

Именно во время этого перехода генерал Каппель промок, провалившись под лед на своем коне. Стояла морозная погода, и генерал не уберегся: отморозил ноги и, тяжко больной, простуженный, продолжал путь до тех пор, пока не свалился в горячке. Отмороженные ступни воспалились, началась гангрена и потребовалась срочная операция. Ампутацию ступней провели тут же на реке в походной палатке, но Каппель продолжил путь сразу после операции, превозмогая боль и тяжелейшее свое состояние.

Пятнадцатого января армия Каппеля овладела Канском и вышла на Сибирский тракт. За городком две колонны Сибирской армии неожиданно соединились. Оказалось, что часть войск с обозами под командованием генерала Сахарова пошла по более короткому маршруту вдоль Сибирского тракта и успешно преодолела двести верст до города, не имея сведений ни о неприятеле, ни об армии генерала Каппеля.

Такое соединение разбросанных отступлением войск позволило создать более боеспособное войсковое соединение: походное движение управлялось теперь более четко, появилось снабжение войск провизией. Численность армии составила около тридцати тысяч человек, и этот поток отчаявшихся было людей, теперь уверенно двигался по тракту и успешно вел бои против партизан и боевых отрядов неприятеля. Появилась надежда возрождения боеспособного белого движения, но было понятно – сил пока хватало только на спасение.

Перед Нижнеудинском возникли боевые столкновения с отрядами противника, но, оттеснив красных умелым натиском, в ожидании тепла и краткого отдыха, двадцать первого января войска Каппеля вошли в город.

От пленных красноармейцев Каппель узнал, что власть в Иркутске захвачена большевиками, сместивших эсеровский Политцентр, а Верховный правитель адмирал Александр Колчак выдан новой власти. Каппель собрал последнее в своей жизни совещание, полулежа в кровати, опираясь на подушки. Был он бледен, пот застилал глаза и человек таял – иссякал, казалось, на глазах.

Но генералу еще хватало решимости: было приказано войскам срочно атаковать Иркутск и отбить Колчака.

Неуступчивый Иркутск

Власть в Иркутске перешла к большевикам в результате активного наступления Красной армии и решающего влияния на события чехословацкого корпуса, захватившего вокзал и железную дорогу.

В декабре, в последнюю неделю уходящего 1919 года произошло восстание в казармах Иркутского гарнизона в Глазковском предместье, что у самого вокзала, раскинувшегося у реки. Следуя к центру города, две роты повстанцев захватили телеграф и развернули наступление на гостиницу «Модерн», в которой размещались члены колчаковского правительства. Всю ночь шел бой, но восставшие к утру были отброшены в сторону рабочего предместья за речку Ушаковку, и на этом мятеж практически провалился.

Обыватели могли наблюдать, как бежали в наступающей темноте в панике восставшие, изредка останавливались и с колен спешно стреляли из винтовок в надвигающихся нестройной лавой казаков. Но опытные, обозленные всей этой затянувшейся смутой казаки, проявляя настойчивость, высекая из брусчатки искры подковами коней, настигали бегущих и яростно выкашивали шашками. Только наиболее расторопные успевали скрыться под мостом, разбегались далее по льду реки, прятались во дворах домов за высокими глухими дощатыми заборами. Можно было видеть, как выскочила на улицу предместья за рекой пара мечущихся повстанцев, как стучали они отчаянно в ворота двора, прося укрыть их от скачущих по улице казаков. Били в ворота отчаянно, с перекошенными лицами озираясь вокруг, несчастные, зажатые казаками среди глухих заборов рабочего Предместья. Высоченные ворота и калитку никто не открыл, и оба пали тут же у глухого к их просьбам забора с раскроенными головами: налетевшие казаки крутнулись только на своих конях, – и блеск шашек над головами завершили этот кровавый вечер.

Ангара в эту пору еще не встала под лед и парила, словно свежее стираное белье на морозе, коробилась отдельными льдинами, вороша их, двигала, громоздя завалы у берега. Понтонный мост через Ангару, соединяющий Глазковское предместье с центром города, был разрушен начавшимся ледоходом, что усложняло ведение боевых действий по усмирению восставших.

Начальник Иркутского гарнизона, генерал Ефим Сычев, решил привести взбунтовавшийся полк к порядку и решительно открыл с утра артиллерийский обстрел казарм. В ответ на активные действия по усмирению недовольных солдат, представитель Антанты при правительстве Колчака генерал Жанен, неожиданно для начальника гарнизона сообщил, что не допустит обстрела. Если же обстрел последует, откроет огонь из пушек по центру Иркутска с бронепоезда.

− Это что за выверты! − ревел на заседании с командирами подразделений начальник городского гарнизона, потомственный казак генерал Ефим Сычев.

− Предатели, шкурники! Что прикажете делать в такой ситуации?

− Выхода нет, придется подчиниться, Ефим Георгиевич! У них сила многократно поболее нашей будет. Если выступят, сомнут нас, как кулек бумажный.

− А почему они не хотят нам помочь подавить мятеж? Это их союзнический долг. Удержим власть в городе, они смогут беспрепятственно отбыть на восток! − продолжал бушевать генерал.

− Своя рубаха ближе к телу. Берегут то, что имеют.

− Сукины дети! Делают из России, как из шлюхи, все, что хотят!

− Да уж! Загуляла старушка на старости лет! Встряхнется, небось, − омолодится!

Выходило, что генерал Жанен и весь корпус чехословацких легионеров занял сторону восставшего полка против правительства Колчака. Формально это было так, но фактически продиктовано личными интересами, которые сводились к тому, чтобы сохранить в целости железнодорожные пути, вагоны и паровозы, − все то, что было необходимо для эвакуации подразделений легиона и представителей Антанты из пылающей Сибири во Владивосток, в порт, откуда можно было покинуть гибнущую Империю.

Перед самым новым годом на станцию Байкал, разместившуюся на скалистом берегу озера у истока Ангары, пришли вызванные Сычевым по телеграфу три бронепоезда и тысяча казаков атамана Семенова из Верхнеудинска для подавления восстания взбунтовавшихся солдат гарнизона.

Показалось, что гибельную ситуацию в городе удастся исправить, ведь бронепоезда – это сила. Но укрытые сталью поезда были остановлены близ Иркутска выставленным на путях обездвиженным паровозом. Едва бронепоезда подошли к возникшей на путях преграде, обороняющие дорогу солдаты чехословацкого легиона открыли предупредительный огонь с крутого ангарского берега. Пришлось возвращать бронепоезда назад и ждать исхода событий на берегу Байкала, намереваясь все же как-то поддержать гарнизон. Но вскоре к станции Байкал нежданно подошел из Иркутска и атаковал семеновцев бронепоезд «Орлик» чехословацкого легиона, и белоказаки были вынуждены уйти со станции в сторону Слюдянки.

Творилось непонятное. Недавние союзники теперь противостояли друг другу, решая свои, как оказалось, несовпадающие по цели задачи. Если Сибирская армия белых билась с большевиками за власть над территорией, то легионеры ревностно заботились о контроле над железной дорогой и старательно оберегали путь на восток, как единственный для своего спасения и возврата на родину.

Были памятны еще успешные для Белой армии события лета 1918 года, когда удалось предотвратить взрыв тоннелей отступающими на восток красными войсками на станции Байкал.

Станция и одновременно порт Байкал разместилась на скалистом берегу озера у самого истока Ангары, а, напротив, через реку лепился к скалам на узкой береговой линии вдоль озера поселок рыбаков Лиственничный. Поселок с Иркутском связывает Байкальский тракт протяженностью в шестьдесят верст, а от станции Байкал к Иркутску вела железная дорога вдоль левого берега Ангары. Добраться до станции скрытно можно было только таежными тропами, что удалось отряду урядника Воронкова, отчаянного и расчетливого опытного разведчика, донского пластуна. Удачная скрытая вылазка конного отряда разведчиков со стороны Иркутска позволила разобрать рельсы и отрезать путь красным по железной дороге на восток, а затем уничтожить вагон с четырьмя тоннами динамита, собранные для подрыва тоннелей. Страшный взрыв убил десятки людей, разнес станцию в клочья, опрокинул часть жилых построек, и в результате красным не удалось подорвать тоннели Кругобайкальской дороги. Тем не менее, один тоннель близ Култука красные, отходя на восток, сумели все же взорвать. Для восстановления порушенного участка дороги потребовалось три недели напряженной работы, а движение поездов без задержек смогли организовать только к осени.

Опыт тех событий требовал: сложную дорогу вдоль Байкала следует беречь изо всех сил.

В январе 1920 года бои в Иркутске шли вяло: постреливали в городском предместье, в ответ закипала как будто жаркая перестрелка в центре, ей вторила беспорядочная стрельба у реки, и все вновь стихало. Поутру неспешно убирали единичные окоченевшие трупы с улиц: как в основном оказалось не бойцов, а ограбленных, под шумок стрельбы, горожан.

Чехословацкие легионеры удерживали под охраной вокзал и вагонное депо с паровозами, выставив посты на улицах, ведущих к полуразрушенному понтонному мосту и вокзалу, требуя всякий раз не стрелять в сторону железной дороги.

Японцы, закрывшись в глухом дворе частного обширного купеческого подворья у Лагерной деревянной церкви в Глазковском предместье, сидели тихо, усердно занимаясь строевой подготовкой и потягивая местный самогон, за неимением сакэ.

В Иркутске был знаменит Центральный рынок, разместившийся среди Иркутских церквей. На левом берегу Ангары за понтонным мостом после открытия нового железнодорожного вокзала стал расти рынок Глазковский: было выгодно торговаться с проезжающими и прибывшими. Глазковский рынок был удобен и тем, что рядом стояла ладно рубленная из сосны большая Лагерная церковь, куда водили на молитву солдат здешнего гарнизона. Вечно голодные солдатики активно раскупали орехи, рыбку, стряпню – калачи, пирожки да пряники. А как грянула гражданская распря и в Иркутск вошли по-хозяйски чехословацкие легионеры, приспособили Лагерную, поименованную Петропавловской, иностранцы под себя и справляли молебны на свой манер. Обряды вершили со своим капелланом, но рыбку, орехи да стряпню скупали также охотно. Галдели солдатики, заполнив ряды, на наречии, как бы знакомом, но все же непонятном. Но на рынке оно все просто: ткнет пальцем в товар покупатель, денежку отвалит, – вот и весь торг.

Японцы также наведывались на рынок. Батальон басурман разместился в предместье Глазково за высоким забором купеческого подворья, и солдатики бегали на рынок, раскосо выглядывали товар, частенько принюхивались, морща плоские свои носы, прикупали охотно и рыбку, и самогон, галдя: «Сакэ, сакэ…».

Борьба со стрельбой в Иркутске тянулась всю новогоднюю неделю. Постреливая, стращая друг друга, обеды не добились ни восставшие, стремившиеся скинуть власть Колчаковского правительства, ни войска гарнизона. В городе оказалось сразу два центра власти: совет министров правительства адмирала Колчака и Политический Центр, создавшийся из земцев, меньшевиков и социалистов-революционеров. Обе стороны были одинаково бессильны и не имели никакого основания считать себя правительствами, ибо каких-либо подчиненных им органов управления не имели. Многое в городе держалось на рабочих дружинах большевиков, которые до поры отсиживались в подполье, но с активностью пятой армии РККА, напиравшей с запада, все более проявляли себя.

Население держалось пассивно, выживало, выжидая и чутко прислушиваясь, чья возьмет.

Все изменилось пятого января, когда по всему городу были расклеены объявления об отречении от власти Колчака. Блокированный в Нижнеудинске адмирал подписал указ о передаче власти в России генералу Деникину, а на востоке страны атаману Семенову.

Так автоматически прекратилась власть Верховного правителя России адмирала Колчака в Иркутске, а власть формально оказалась в руках Политцентра. А казалось, для сохранения власти были вполне благоприятные условия, которые определялись поддержкой союзников по войне с Германией, наличием японских войск на Дальнем Востоке и в самом Иркутске. Добавляло оснований удержать власть значительный, в несколько сот миллионов рублей, золотой запас Российской Империи. Столь солидный капитал как приз нежданно упал к ногам Колчака именно в тот момент, когда он пришел к власти и был признан силами Белого движения Верховным правителем России.

Через год, когда стало явно то, что власть Колчака пошатнулась, глава иностранной миссии генерал Жанен в Омске перед отступлением предложил адмиралу взять золото под свою охрану, гарантируя его сохранность при доставке на восток. Но что такое гарантии союзников, Колчак хорошо представлял. Адмирал на это предложение отвечал в свойственной ему манере − резко:

− Я лучше передам его большевикам, чем вам. Союзникам я не верю.

Этот грубый ответ был, по существу, правильным, так как персональная и единоличная гарантия Жанена не могла считаться даже минимально достаточной. Хорошо понимал Колчак и то, что, провозглашая лозунг «За единую и неделимую Россию», он выступает против интересов бывших союзников в войне с Германией, для которых сильная и богатая Россия была не нужна, была всегда опасна, а золотой запас рассматривался как приз за участие в разделе страны. При этом Колчак полагал, что российское золото принадлежит, прежде всего, российскому народу и должно остаться в России при любых обстоятельствах, даже несмотря на не желаемую им смену власти.

Предлагая Колчаку взять золото под охрану и, давая гарантии сохранности золотого запаса, генерал Жанен предполагал опираться на военную силу чехословацкого легиона.

Легионеры занимали особое и крайне неоднозначное место в тех, столь запутанных исторических событиях. Сформированные в России для борьбы с австро-венгерской и германской коалицией на фронтах мировой войны, после октябрьских событий, армия добровольцев, перебежчиков и плененных чехов и словаков, оказалась не у дел. Позорный вынужденный Брестский мир Совета народных комиссаров с германским канцлером вывел Россию из войны с огромными потерями территорий, с контрибуциями, с потерей репутации надежного союзника, и встал вопрос о возвращении легионеров на родину. Для решения задачи выхода из полыхающей страны, понимая, что в сложившемся в стране хаосе только они сами способны решить свою судьбу, легионеры взялись контролировать единственный возможный путь – Транссибирскую магистраль, чтобы морем из Владивостока покинуть Россию. При этом и большевики, и контрреволюционные силы стремились вовлечь чехов и словаков в противостояние, надеясь извлечь свою выгоду. В результате исход легионеров затянулся на долгие два года и сопровождался жестким противостоянием со всеми, кто готов был помешать вернуться домой. Продвижение на восток многотысячной группировки войск сопровождалось грабежами, захватом вагонов, паровозов, ценностей, а также убийствами всех, кто вступал в противостояние с легионерами.

Во время активной борьбы за власть в Иркутске адмирал Колчак находился на железнодорожном вокзале в своем поезде в Нижнеудинске, в пятистах верстах от Иркутска: поезда были блокированы по распоряжению генерала Жанена. Вскоре последовали требования об отречении Колчака от власти и распоряжения о разоружении конвоя.

Понимая, что ситуация складывается крайне неблагоприятно, Колчак в тягостных раздумьях, раздираемый противоречивыми идеями, не решился оставить золотой запас под контролем чехословацких легионеров и уйти с конвоем в сторону Забайкалья и Монголии.

Пытаясь хоть как-то сопротивляться давлению союзников, адмирал принимает решение остаться в Нижнеудинске, силами конвоя держать оборону и не уступать командованию чехословацким легионом и генералу Жанену золотой запас. Требовалось дождаться подхода армии генерала Каппеля, которая была вынуждена двигаться в пешем строю. Отставала армия всего-то на пару недель.

Но в ответ на предложение Колчака к конвою поддержать его предложение, практически все из окружения и охраны покинули адмирала. Потеряв уверенность и оставшись только с горсткой преданных офицеров и казаков, адмирал был вынужден довериться командованию чехословацких легионеров и генералу Жанену. Союзники заверяли адмирала, что берут под охрану и обеспечат безопасность при передвижении через охваченное боевыми столкновениями Приангарье.

Под охрану чехословацких легионеров передавалось теперь и золото.

Понимая, что утрачивается контроль над российским золотом и, понимая, как обогатились легионеры, Колчак в последние дни перед отречением направляет в таможню Владивостока указание о ревизии багажа выезжающих через порт чехов и словаков на предмет изъятия ценностей, захваченных в России. Запрет Колчака для таможни озлобил союзников, что практически предопределило судьбу адмирала.

Этот неподъемный золотой запас Империи, канувшей в небытие, похоже, тянул адмирала на дно, как тяжкий камень тянет утопленника, поскольку, даже потеряв власть, Колчак, следуя присяге, не складывал с себя ответственности за сохранность золотого запаса − достояния России.

Как только Колчак оказался в поезде практически под арестом, со стороны большевистского Революционного комитета, претендующего на полную власть в Иркутске, поступило требование о выдаче адмирала и золотого запаса. В противном случае представители большевистской власти в городе грозились взорвать байкальские береговые тоннели и мосты.

Теперь в штабном вагоне генерал Морис Жанен и командир чехословацкого легиона генерал Ян Сыровы обсуждали варианты дальнейших действий, учитывая сложнейшую ситуацию с дорогой вдоль Байкала.

Жанен информировал Сыровы:

− До нас дошла информация, что генерал Семенов приказал приготовить вагон с взрывчаткой, который стоит на станции Половинка. При вагоне постоянно находится группа саперов, и, как только поступит приказ, вагон загонят в тоннель и взорвут. В этом случае дорога будет перекрыта на очень длительный срок. Вот такие наши перспективы.

− С другой стороны, − продолжал Жанен, − большевики прочно держат власть в Слюдянке и Култуке. В этих пунктах у них крепкое подполье в железнодорожных депо. Власти надлежащей там нет, и никто не способен помешать большевикам, сделать то же самое на южной оконечности Байкала в районе станции Ангасолка. Есть информация, что арочный каменный мост через речку и распадок у станции могут заминировать. По мнению наших специалистов, восстановить такой мост быстро не удастся – распадок достаточно глубок.

− Смотрите, генерал, − Жанен развернул перед Сыровы карту Прибайкалья с черной линией Транссибирской магистрали, − дорога на расстоянии около ста километров очень уязвима: десятки тоннелей, мостов, скалы и практически полное отсутствие другой альтернативной дороги.

− Ситуация скверная. Что предлагаете, генерал? – отозвался Сыровы, оглядев карту с железной дорогой вдоль Байкала и подробными сведениями о тоннелях.

− Наш план прибрать золото и выйти вместе с ним на восток, видимо, не состоятелен: мы упустили время, а этому способствовал Колчак, − продолжил Жанен, скривившись как от зубной боли, вспомнив последнюю встречу с адмиралом.

– Колчак многое предопределил, долго задержавшись с отъездом из Омска. Я предлагал ему взять золото под свою, то есть нашу охрану, когда еще в октябре уезжал из города. Оставаться там было уже небезопасно. Но Верховный отказался и был крайне решителен. Все мои доводы он исключил и даже высказался о том, что скорее передаст золото большевикам, чем нам, его союзникам. Я впервые от него слышал столь резкую брань в отношении союзнических сил. Назвал наши действия «дешевой мыльной опереткой в стиле Мулен-Руж», − Жанен криво усмехнулся и продолжил:

− Теперь власть в Иркутске переходит в руки большевиков, и убедить их пропустить поезд с золотым запасом, конечно, невозможно. Нужно учитывать, что часть дороги, наиболее уязвимые ее места вдоль Байкала ими прочно контролируются.

− Похоже, Колчак вел дело именно к этому, учитывая его позицию еще в Омске, − высказался Сыровы и подумал, что Колчак прав про театр, если учитывать, что многие в этом представлении играют часто не свои роли, а реплики их сплошь фальшивы.

− Я этого не то, что не допускаю, но понять это невозможно. Ведь в этом случае Колчак обречен. Теперь он не сможет вырваться, и мы будем вынуждены его выдать. В противном случае железная дорога для нас будет закрыта.

− Насколько я знаю, адмиралу были даны заверения союзников о его безопасности, и нам следует подумать о сохранении лица, − ответил Сыровы.

− «A la guerre comme, a la guerre…− на войне, как на войне», − так, кажется, будет по-русски, − прикуривая сигару и пуская дым, ответил Жанен.

– Приходится чем-то жертвовать, чтобы добиться генеральной победы или, по крайней мере, выйти сухими из этого болота. И потом, насколько теперь сам Колчак нужен нам как политическая фигура? Золотой запас практически в руках большевиков, каких-либо уступок по территориям он нам не подтвердил. И какова цена этих уступок, когда его Сибирская армия бежит на восток со скоростью напуганного, израненного оленя.

− Да, Вы правы, генерал, нам остается или передавать Колчака Советам, или вступать в бой с большевиками и потерять на время железную дорогу. Ведь генерал Каппель со своей армией на подходе. Он наверняка возьмет Иркутск, а с его помощью мы пробьемся на восток, − продолжал размышлять Сыровы о вариантах решения проблемы.

− Вы ошалели, Сыровы? – гневно отмел последний вариант Жанен.

– Я Вам твержу, что тоннели у Байкала и мосты заминированы. Или вы хотите провернуть войсковую операцию и захватить все тоннели и мосты раньше, чем они превратятся в груды камней?

− Посмотрите, − Жанен ткнул пальцем в карту, − их там десятки, а вся дорога протяженностью в сто километров идет вдоль скал, которые можно просто обрушить нам на головы умелым взрывом.

− Да, я понимаю, наши возможности в противостоянии крайне ограничены, − сжав губы, ответил Сыровы.

− Кстати, о Каппеле. Этот идеалист прислал мне депешу с вызовом на дуэль! Каково?! Это он в отместку за задержку поезда Колчака в Нижнеудинске. Узнаю Каппеля. Человеку под сорок, а он еще полон благородных юношеских порывов. Смешно.

Жанен, потягивая сигару, задумался, очевидно, что-то припомнив:

− Странные они, эти русские офицеры старой закалки. В них столько чести и колкости, что из них можно плести бесконечной длины колючую проволоку. Вот новая формация офицеров, что пришли уже после войны в армию, намного практичнее и все сплошь циники.

− Так и есть, генерал, − ответил Сыровы, − а еще пьянь несусветная. Этих можно купить за ломаный полтинник или за литр хорошего коньяка.

− Так что? Решено? Колчака сдаем Политцентру в обмен на гарантии нашего беспрепятственного прохода по железной дороге? − стал подводить итог разговора Жанен.

− Да. Я думаю, это единственный для нас приемлемый вариант.

Так свершилось предательство союзников во имя собственных интересов.

Двадцать первого января эсеро-меньшевистский Политцентр в Иркутске прекратил свое существование, а власть в городе полностью перешла в руки Иркутского военно-революционного комитета большевиков. В начале февраля председатель Иркутского ревкома Александр Ширямов подписал с чехословацкими легионерами соглашение о беспрепятственном движении поездов через Иркутск и по Кругобайкальской железной дороге. Золотой запас был отправлен под охрану большевистского конвоя после ареста адмирала, и хотя бы в этой части намерения Колчака сбылись. Возможно, в этом и был смысл жертвы адмирала Колчака – исключить разграбление золотого запаса России союзниками и передать его тем, кто входил во власть страны основательно и надолго.

Тридцатого января Сибирская армия, двигаясь спешно на Иркутск, разбила высланные навстречу красные отряды у станции Зима и, с ходу взяла Черемхово. Через неделю Сибирская армия вошла в пригород Иркутска.

Генерал Войцеховский, принявший командование от Владимира Каппеля, выдвинул оборонявшим город красным отрядам ультиматум с требованием освободить адмирала и арестованных с ним лиц. Вторым пунктом выдвинутых условий значилось предоставление фуража и выплаты контрибуции, обещая обойти в этом случае город стороной.

В эти зимние неспокойные дни, когда Сибирская армия уже толкалась на окраинах Иркутска, в тюрьме состоялся последний допрос адмирала Колчака, а вечером было принято поспешное постановление Иркутского Военно-революционного комитета о его расстреле.

Из Москвы от Ленина, как отклик на известие о задержании Колчака, пришла директива с зашифрованной подписью и с характерным стилем Ильича о необходимости сделать все «архинадежно… при угрозе Каппеля».

Одним из скрытых мотивов советских руководителей в Москве было желание уничтожить, может быть, одного из главных свидетелей страшного убийства царской семьи и близких к ним людей в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге. Ведь именно Колчак приказал создать следственную группу и направил ее для расследования страшного по форме убийства, исполнив то, что не могли сделать толково с июля 1918 года.

В январе 1919 года адмирал Колчак возложил на генерала Михаила Дитерихса общее руководство по расследованию дела об убийстве семьи бывшего императора Николая Романова:

«Настоящим повелеваю всем местам и лицам исполнять беспрекословно и точно все законные требования Судебного следователя по особо важным делам Н. А. Соколова и оказывать ему содействие при выполнении возложенных на него, по моей воле, обязанностей по производству предварительных следствий об убийстве бывшего Императора, его семьи и Великих Князей».

На основании проведенного длительного и тщательного расследования следователем Николаем Соколовым был составлен отчет, в котором убедительно доказывалось, что императорская семья убита, трупы расчленены и сожжены, а обезображенные серной кислотой останки частью брошены в шахту, а частью погребены в полотне дороги.

Выходило, что злодеяние было совершено не единожды. Если математические вычисления способны оценить степень жестокости содеянного по убийству и сокрытию преступления, то знак сложения лишь отчасти способен отразить точную оценку уровня злодеяния. В данном случае, учитывая исторические обстоятельства и реальную ситуацию, процесс физического уничтожения известнейших и значимых для всей России людей, в том числе детей, не повинных в той катастрофе, в которой оказалась страна, переходит в плоскость морали и нравственности, веры и совести каждого, кто в убийстве замешан.

Через несколько месяцев после январского распоряжения Верховного увесистый том приобщенных к расследованию документов, собранных следователем Соколовым, был на столе Колчака. Несколько дней документы изучались комиссией, и стала понятна ужасающая картина страшного убийства.

Генерал Михаил Дехтерикс, ознакомившись с делом и докладывая Колчаку, охарактеризовал эти убийства как «особо исключительными по зверству, полными великого значения, характера и смысла для будущей истории русского народа».

Поезд в один конец

Поезд медленно тянулся из последних сил, таранил снежные заносы, устало пыхтя и пуская натужно белые клубы пара и стелящийся над вагонами густой шлейф белесого дыма.

Приходилось использовать березовые, лиственничные и сосновые дрова и чурбаки вперемешку, а порой и вместо добротного угля. Силенок железной махине не хватало для быстрого бега без угольного жара, и натужно пыхтя, и нещадно поскрипывая, состав одинокой гусеницей монотонно и многотонно пересекал снежные пространства сибирской тайги по стылым в инее рельсам. Стальной профиль стонал под бегущими колесами, приседал, выгибаясь, колыхал шпалы и выдавливал опасно торчащие из них костыли, и было заметно, как утомился металл, и устала, без каждодневного пригляда, дорога, готовая уже разрушиться, как распадалась вся великая страна без разумной воли управления и заботы человеческой.

Поезд шел на восток, убегая от катящегося следом вала боевых столкновений, которые организованной войной назвать было сложно. Фронта как такового – вытянутых укреплений и окопов, опоясанных рядами колючей проволоки и прикрытых минными полями, открытых для атаки пространств не было.

Группы вооруженных людей, часто без формы, порой просто в обносках, лаптях, кутаясь в шинелишки, полушубки, бушлаты, косматые шапки и папахи передвигались по заснеженным дорогам на санях с запряженными насмерть уставшими и голодными лошадьми. Голодные животные одичали от недоедания и норовили грызть кожаные постромки и, прибыв к привалу, недоуменно глядели на седоков, ожидая, наконец, после тягот перехода сытного овса. Овса не было. Кормились жухлой травой из-под снега, да случайно найденным у дороги сеном, в неубранных сельчанами стожках. Подъедали запасы и в деревнях, если удавалось что-то найти по дворам.

Люди-воины-скитальцы теребили друг друга, постреливая и предъявляя права на занятие того или иного населенного пункта, преследуя решение простых задач, – переночевать в тепле и съесть хоть что-то. Нестерпимо хотелось насытиться горячей пищей, хотя бы похлебать кипятка с хлебом или с сухарями вприкуску.

На подходе очередной боевой части, если неприятель не хотел столкновения, то снимался и уходил, бросив раненых и часть имущества. На насиженное место приходил отряд противника и обустраивался, отъедался, отбирая последнее у селян.

Порой сгоняли с насиженного места и свои части, пуганув на подходе оружейным залпом, со словами:

− А кто его разберет?! Красные то, а ли белые!

И так катилась безобразно по сибирской земле мало организованным потоком гражданская война, без предоставления каких-либо гарантий и правил для тех, кто в ней участвовал и так или иначе с ней соприкасался.

В штабном вагоне за письменным столом сидел Александр Колчак, − человек которого величали последний год его жизни диктатором, Верховным Правителем России и Главнокомандующим Российской армии.

Адмирал непрерывно курил длинные папиросы, вынимая их часто из серебряного портсигара. Достав папиросу, Колчак долго постукивал мундштуком, разминал табак и глубоко затягивался, поднеся ярко вспыхнувшую спичку к табаку. В этот момент его лицо с глубокими складками у крупного носа казались менее резкими, лицо несколько молодело, а в глазах металось пламя.

В строгом суконном мундире с яркими погонами и Георгием на левой стороне груди, адмирал Колчак то склонялся над столом, то выпрямлялся, опираясь на спинку стула и, казалось, внимательно анализировал карту, на которой был обозначен театр боевых действий его Сибирской армии.

На самом деле анализировать особо было нечего. Ситуация была ясной в общем, но абсолютно запутанной в мелочах и только в голове метались мысли о том, как выйти из сложившейся ситуации, из безысходного, как оказалось положения. Сложилась за осень и зиму аховая, гибельная ситуация, которая требовала принятия важных, единственно возможных решений. Требовалось сохранить армию, золотой запас и развернуть ход событий так, чтобы не растратить последние силы, веру офицеров и солдат в возможное преодоление полосы неудач последних месяцев. Армия, плохо одетая и вооруженная, слабо выученная и мало мотивированная, безнадежно отстала от поездов, двигалась вытянувшись на несколько километров по заснеженному пространству сибирской земли. Требовалось также окончательно не разругаться с союзниками, добиваться от них реальной поддержки, не смотря на противоречия.

Что-либо значительного для организации действий армии Колчак сделать уже не мог. Мощная, как казалось, на поле боя огромная воинская масса рассыпалась и потерялась в этих таежных просторах. Теперь только ее самая крепкие боеспособные части теперь слабой вереницей двигались, преодолевая заснеженные версты, и была ему практически неподвластна. Регулярная связь с армией отсутствовала, не было контроля и над железной дорогой. На станциях, через которые проходил штабной поезд, порой приносили донесения, отправленные по телеграфу. Сведения были скупые и приходили с опозданиями. Подробных сведений о боевом порядке не поступало, и было непонятно, на какие силы можно было рассчитывать в дальнейшей борьбе за власть в Сибири.

Сомнения одолевали Колчака. Насколько правильные он принимал решения? Да, верно говорят, − нет длиннее дороги к цели, чем дорога через собственные сомнения. Эту истину он усвоил давно, стараясь действовать обдуманно, но решительно. Но в данный момент это было невозможно. И сомнений хватало. Они роились в голове, словно десятки назойливых злых мух на жаре над падалью, и как чувствовал Колчак, все вели к гибели, к катастрофе.

Колчак вспомнил генерала Гайду. Почему он поступил этим летом так самовольно, неумно, не подчинившись трезвому, верному приказу и подставил под удар всю Западную армию, что привело к началу катастрофы фронта? И вот новая весть о нем пришла, когда были на пути к Новониколаевску: Гайда, помилованный им в Омске, возглавил мятеж против его власти во Владивостоке. Получается все действия этого человека не случайность, а преднамеренная измена? Или месть? В чем истоки ее? В обиде, озлобленности, в нереализованных амбициях?

Измена, − обратная сторона неудачи и политического тупика. Этому приходилось учиться теперь и смиренно нести свой крест, чтобы до последней запятой заучить горький закон поражения.

Теперь поезд нес Верховного правителя России в Иркутск, где, как предполагал Колчак, должны произойти ключевые события борьбы за власть в Сибири, за контроль над ее восточными областями. Тянулись теперь к Иркутску разрозненные силы белого движения, чехословацкие легионеры, представители Антанты, настороженные японцы.

А большевики проявились вдруг на всей огромной, казалось покоренной, территории от Урала до Байкала, выйдя дружно из подполья, прибирали власть к рукам на местах в ответ на стремительное продвижение Красной армии с запада.

Иркутск для адмирала был хорошо знакомым городом. Бывал здесь он неоднократно. Помнил дыхание и свежесть могучей реки, сияние куполов и голос церквей, что возвышались в основном над деревянными городскими строениями, раскинувшегося вдоль реки города.

Поздней осенью 1902 года по Лене-реке и Качугскому тракту он впервые попал в этот наполненный колокольным звоном город, что стоял на берегу Ангары, − реки, несущей мощное свежее дыхание Байкала. В этом городе завершилась для него первая арктическая экспедиция, продлившаяся более двух лет. По приезду, несколько передохнув, Колчак попал в окружение представителей местных чиновников и интеллигенции. Его и спутников наперебой звали на обеды, балы и собрания, уделяли знаки внимания местные, абсолютно восторженные барышни. Все ждали рассказов полярников об экспедиции в поисках северной неведомой земли купца Санникова.

Александр Васильевич с удовольствием вспомнил, как в зале Мавританского замка Русского географического общества на берегу Ангары, он в строгой форме лейтенанта военного флота сделал доклад об экспедиции. Рассказывал вдохновенно, вновь переживая все трудности и удивительные приключения во льдах с чувством честно и хорошо исполненного дела. Он рассказывал об открытых новых островах и манящей путешественников земле, которая как мираж в пустыне, отметившись на горизонте, не пожелала быть открытой.

Теперь в этом тряском вагоне Колчак вспоминал яркие всполохи северного сияния, трескучие раскаты наэлектризованных, словно осыпающихся с небес кристаллов, трущихся друг о друга кротких оленей, любопытных тюленей, глобальную тишину огромных пространств и остро, до боли в сердце, ощутил зов севера. Сердце обманулось в очередной раз и сладко защемило в груди, как ответ на отказ в долгожданной встрече с любимым человеком.

И было понятно теперь, что такой встречи, вероятно, уже не будет вовсе.

Поезд качало на поворотах особенно сильно.

Адмирал, закурил очередную папиросу и пересел на кожаный диван. Диван заскрипел пружинами. Удобнее устроившись, адмирал откинулся, вытянул ноги, потянувшись, распрямил тело и вспомнил, как он вернулся из спасательной экспедиции к Новосибирским островам и на остров Беннетта в феврале 1904 года.

Ярким событием было скорое, наспех венчание с Софьей. При отъезде Колчака в экспедицию планировали обвенчаться в Петербурге, но теперь, с началом войны планы пришлось менять, дабы не огорчать невесту новой отсрочкой венчания.

Из Якутска Колчак отправил телеграмму Софье и попросил приехать в Иркутск для краткой встречи и венчания, сразу сообщив, что просится на фронт и вероятно уедет из Иркутска в Порт-Артур.

По прибытии в город стало заметно, что Иркутск уже живет военными заботами. Улицы наводнили люди в серых шинелях, казачьих папахах, черных морских бушлатах. По центральным улицам ходили степенно патрули. То здесь, то там, мелькали белые косынки сестер милосердия и красные кресты врачебной помощи. Подтянулись в город и уголовные элементы, которых, впрочем, в Сибири всегда хватало: то и дело слышались тревожные свистки городовых, и очередная «заварушка» с поимкой воришки привлекала внимание зевак. Город, в котором проживало не более семидесяти тысяч жителей, задыхался от избытка войск и уже прибывающих раненых. Резко возникла проблема недостатка топлива и продовольствия. Железная дорога едва справлялась с перевозками, но многочисленные спекулянты «пробивали» на восток вагоны с сахаром, консервами, кофе, и мгновенно наживали капиталы. Рестораны ломились от посетителей: офицеры отмечали отправку на фронт, а спекулянты «обмывали» новые барыши на продаже и поставках всякой всячины для нужд армии. Иркутяне роптали: в городе участились грабежи, убийства, расцвело распутство. Благородные чувства к «защитникам Веры, Царя и Отечества» сменились неприязнью к разношерстным «уполномоченным» в погонах, тыловикам и спекулянтам, заполонившим театры и рестораны.

Колчаку с трудом удалось достать два номера в деревянной, со скрипучими лестницами гостинице «Метрополь». Недалеко, почти на берегу Ангары, располагалось и знакомое Колчаку здание Русского географического общества, куда лейтенанта вновь пригласили выступить с докладом.

Второго марта зал географического общества был переполнен. В полной тишине иркутяне слушали доклад Колчака об отчаянных днях поисков барона Толля.

Выглядел Колчак исхудавшим, с почерневшим, обожженным морозом и солнцем лицом, ввалившимися глазами, горящими лихорадочным огнем, а выступление неоднократно приходилось прерывать из-за приступов кашля. Завершив доклад, Колчак, едва ответив на вопросы, без сил отправился в гостиницу и залег в постель с температурой. Тяжелый поход сказался на здоровье: Александр жаловался на боли в суставах и позвоночнике. Ночью он часто подолгу кашлял, просыпался в поту и жаловался на то, что тело словно прокалывают раскаленным штыком, каждое движение отзывалось болью.

− Ревматизм, батенька, − констатировал врач Ивано-Матренинской больницы, переоборудованной в госпиталь, куда по настоянию Софьи и Василия Ивановича привезли Колчака.

− Где это, вы так, голубчик, натрудились, в неполные тридцать лет? Виданное ли дело, так себя проморозить, − расспрашивал врач, простукивая грудь и слушая хрипы в пораженных воспалением легких.

− На севере, доктор, − дважды в полынью нырнуть пришлось, − отшучивался Колчак.

− Хотелось бы знать, что вы там искали и нашли ли? А вот здоровье вы свое навек потеряли, – вдруг, как будто рассердившись на легкомысленного пациента, высказался доктор, осматривая распухшие суставы на ногах.

Врач выписал согревающие мази, таблетки и рекомендовал не тянуть, а поехать в санаторий на грязи и воды, где следует пожить месяца три, а то и полгода, чтобы немного восстановиться и снять воспаление.

− Непременно, доктор. Вот жду направление к южному морю, − снова шутил Колчак, представляя, как от боевого огня японских крейсеров ему скоро придется «согревать» свой простуженный организм.

Вспоминая жену, сына Ростислава, Колчак подумал, что судьба развела их. Главное, что они теперь в безопасности. Ему же выпала честь и счастье быть с той, которую ему определило провидение. Он вспомнил необыкновенное чувство, которое посетило его, когда он встретил ее, свою последнюю любовь – Анну на офицерском собрании в Гельсингфорсе.

Они встретились, встреча эта была предопределена, а вскоре почувствовали оба: это – судьба. И ничего в тот момент не стало препятствием: ни служба, ни то, что оба были не свободны.

Испытав вновь чувство любви, Колчак, казалось, парил над землей: мальчишеское, задорное настроение не покидало его в походах. В это время зрелому мореходу удавались невероятные замыслы, и он сумел добыть ряд ярких побед в борьбе с грозным флотом Германии. Победы эти были добыты не просто в сражении, а благодаря искусной разведывательной работе, выстроенной радиоигры, расшифровке намерений врага, когда на его пути, куда бы он ни собирался идти, появлялись минные заграждения. Это был вдохновенная работа умелого дерзкого коллектива полностью переигравшего серьезного противника.

На волне успеха, куража, уже в звании адмирала, Колчак оказался вскоре командующим Черноморским флотом России.

Теперь уже турецкие моряки почувствовали на себе пристальное внимание нового командующего и с опаской выходили со своих баз в открытое море, шаря горизонт биноклями и с опаской контролируя пути отхода.

Тем временем подходили стремительной поступью летящих по континенту конных армий и характерные невероятной леденящей жестокостью «окаянные дни».

Обстановка в стране накалилась до крайности, последовали убийства офицеров и адмиралов распоясавшейся толпой нижних чинов, чьи настроения подогревали провокаторы и агитаторы всех мастей. В весенние месяцы 1917 года были убиты разгулявшимися во вседозволенности матросами многие боевые товарищи Колчака.

Казалось, страна катится в пропасть.

Анна, получив весточку о том, что Колчак в Харбине, тут же примчалась из Владивостока. Они встретились на вокзале. Колчак ждал Анну со скромным букетом фиалок и был необыкновенно скован и даже робок:

− Ты приехала ко мне? Я просто счастлив!

− Да, я объяснилась с мужем. Сергей теперь во Владивостоке.

− Я слышал. Он теперь командует флотом России на Дальнем Востоке.

− Мы решили, что все следует расставить по местам: наш брак давно является формальностью, а теперь, когда грянули такие события, и все так смешалось, нужно быть честными друг перед другом. Сын наш теперь в России у родственников, а я должна быть с тобой.

− Я счастлив таким твоим выбором. Сергея я чту и очень уважаю. Он мой товарищ. Мы вместе были в Порт-Артуре и в плену. Но чувства к тебе так высоки и чисты, что никак не могут бросить тень на нас.

− Какие у Вас планы, Александр Васильевич! К чему мне готовиться?

− Милая, Анна Васильевна, я еду в Россию. Здесь вблизи Отечества моего я понял, что должен быть с ним. Я должен участвовать в этой борьбе. По рассказам прибывших из России, Отечество наше гибнет, и мы обязаны его спасать. Я отменяю свое решение служить во флоте Великобритании и хочу отправиться в действующую против большевиков армию, вероятно к Деникину: здесь среди местных я не нашел понимания.

− Какое бы решение ты не принял, я буду с тобой.

Теперь сидя в стылом вагоне поезда, Колчак вспоминал о том, как он, мучительно сомневаясь, принял решение взвалить на себя эту ношу – повести страну за собой, честно исполнить долг гражданина и воина по спасению Отечества, которое сползало в бездну под снисходительные усмешки союзников.

В результате власть Колчака, окрашенная оттенком царизма, полная высокомерия и пренебрежения к людям со стороны лиц ее олицетворяющих, совершенно не воспринималась населением Сибири.

Были глухи сибиряки и к воззваниям о создании новой, но в тоже время, как бы старой, то есть обновленной России. В чем же суть этой обновленной России толком объяснить никто не мог.

Вот такое непонимание нужности белого движения, гнала теперь Сибирскую армию на восток.

Тем не менее, уже тогда, в тяжких условиях гражданской войны хотелось думать и действовать в направлении развития России и Сибири. Думал Колчак и том, что если не удастся сломить большевистский фронт, создавать здесь в Сибири новую Россию, способную выжить самостоятельно.

Колчак нервно встал, потянулся, взял папиросу из портсигара, прикурил от чадящей керосиновой лампы. Поезд сильно раскачивало и Колчаку приходилось держаться за край стола. Вновь вспомнились отчаянно жуткие события октября 1917 года. Прежде всего, он вспомнил друга адмирала Адриана Непенина, так удачно начавшего применение беспроволочной телеграфии в военных целях радиоразведки, убитого и униженного уже после смерти пьяными матросами. Методы Непенина давали реальные результаты на Балтике в борьбе с германцами. Как бы пригодились теперь такие люди, как Адриан Иванович и десятки других – подготовленных, преданных Отечеству людей, офицеров чести.

Вспомнился Колчаку день, который потряс его и поселил гордость в сердце, когда русский инженер Игорь Сикорский, за несколько лет сумевший создать серию выдающихся летательных аппаратов, в 1914 году удивил весь мир, совершив перелет из Санкт-Петербурга в Киев и обратно в непогоду, поднявшись выше облаков на своем четырехмоторном «Илье Муромце». Отечественный самолет за время чуть более суток совершил перелет в две тысячи пятьсот километров с командой и пассажирами на борту, – шестнадцать человек. Грузоподъемность тяжеловеса почти сто пудов. После столь успешного полета Русско-Балтийский завод сразу получил заказ на десять пассажирских самолетов.

– Представляешь, – суетился рядом с Колчаком корнет, объясняя юной спутнице, ‒ каждый мотор имеет мощь сто пятьдесят сил, а в сумме шестьсот. Это немыслимо, такая силища! В авиации такого еще не было!

– А сколько сил у паровоза, Ленечка? Можно ли сравнить с таким могучим механизмом?

– В паровозе, милая, сил будет две, а то и три тысячи. Но ты посмотри какая между ними разница! Паровоз-то не летает!

Девушка восхищенно смотрела на своего друга, словно это он добился такого вот успеха и действительно, на душе было светло и верилось, что грядут большие дела, и встанет страна, вздохнет, отряхнет прах и шагнет по новому веку гордо и мощно.

За несколько лет самолеты Сикорского побили все известные рекорды в области зародившейся авиации, а Россия стала авиационной державой. Становился реальным новый вид скоростного, грузоподъемного транспорта, новейший вид боевой системы – тяжелая, способная нести сотни килограммов бомб и грузов, боевая и транспортная авиация.

– Вот, что нужно для России с ее бескрайними пределами! Вот, что требуется для освоения Севера, налаживания Северного морского пути! – радовался тогда Колчак, особо отметив гидросамолет «Илья Муромец» в акватории Финского залива.

И возникло тогда ощущение грядущего технического рывка и прорыва, российской науки и технологий.

Ведь на самом деле, на поезде можно было проехать за две недели из Петербурга до Владивостока, по завершенному в основном накануне войны Транссибу. А еще строились дороги на север к Мурману, в Среднюю Азию. Самая длинная в мире железная дорога построена была в невероятно сложных природных условиях по малообжитым, диким местам, через тайгу и горные перевалы, вдоль кручи байкальских берегов через многочисленные тоннели в условиях сибирских суровых зим. Величайшее достижение отечественной индустрии и науки явило миру новую промышленную державу. Этот самый протяженный в мире железнодорожный путь сокращал сроки доставки всего, что требовалось для развития богатейших территорий Сибири и Дальнего Востока, открывал доступ к морским берегам, новым огромным месторождениям железа, меди.

Вслед за железной дорогой проложили связь, и стало реальным быстро связаться со многими пунктами по телеграфу. А усилиями отечественных авиационных инженеров, стало возможно теперь, и долететь в далекие города: на Волгу, Урал и даже в Сибирь, преодолев тысячу верст за несколько часов. И не просто добраться быстро по воздуху, но и доставить грузы, столь нужные в экспедициях.

– 

Полторы тыщи килограмм может взять на борт «Илья Муромец», – дивился Колчак на встрече с Сикорским, подсчитывая сразу сколько нужно рейсов, чтобы обеспечить экспедицию на север. Выходило не более пяти, если брать в расчет последнюю его поездку для спасения Толля и его спутников.

Перед страной стояли огромные задачи: следовало строить новые линии телеграфа в отдаленные точки, железные дороги, заводы по выпуску автомобилей, другой техники, аэродромы, гидроэлектростанции на сибирских реках, на Днепре, Волге. В США уже действовало более двухсот гидроэлектростанций, которые выдавали более трети всей электроэнергии. В России уже был опыт строительства таких станций, некоторые из них успешно работали на рудниках, выстроенные на небольших реках, и стоял вопрос об освоении мощных рек, особенно в Сибири. О сооружении крупных ГЭС уже говорили в правительстве и спорили в кулуарах.

Колчак снова сел на диван и закрыл глаза. Перед ним раскрылся вид, который сотни раз удивлял его во время плавания по северным морям: обширное ледовое поле, уходящее до горизонта и яркие, слоящиеся переливами, всполохи северного сияния.

– Вот тебе и площадка неограниченных размеров для взлета и посадки самолетов Сикорского! С помощью самолетов освоения северных рубежей значительно упрощается. Да с такой-то иллюминацией – просто праздник!

Тогда, в Петербурге, присутствуя на встрече с Игорем Сикорским, он слушал авиатора, который сказал очень важные слова:

– 

Теперь, господа, мы сможем летать в самые дальние города Отечества нашего. Представьте: в Сибирь за двое суток, на север, – за сутки, а скоро, – я уверен, и за несколько часов будем управляться! Сегодняшние скорости не предел! Нужны новые, свои отечественные мощные моторы, и это теперь главная задача. Пока летаем на немецких двигателях, но коли строить боевой самолет, следует подумать о своем, отечественном российском. Есть уже русский проект двухсот сильного мотора. Думаю скоро скорость полета и вес груза, который сможем поднимать и доставлять, вырастут в два, а то и в три раза. А, теперь нужно построить взлетные полосы с крепким, бетонным покрытием, чтобы и в дождь, в слякоть садиться и взлетать, можно было без ограничений.

– 

Невероятно! Да, что там полосы для взлета и посадки! Дорогу железную отстроили, осилим и аэродромы для самолетов! – зашумели присутствующие, и было понятно тогда, что выстроить поляны с крепким основанием и в самом деле не проблема, коли имеются аппараты способные летать долго, основательно и садиться на них.

– 

А зимой как? – спросили конструктора.

– 

Зима для России пора долгая. Но проблем здесь нет. Будут аэродромы, – снег будем чистить и летать с колес, зато со льда и с больших полян можно взлетать, опираясь на лыжи.

И опять доволен был Колчак, вспомнив, обширные ледяные поля на севере, широкие сибирские реки, каждая из которых могла бы зимой служить площадкой для взлета и посадки самолета.

Во время войны значение авиации резко возросло, и самолеты Сикорского неоднократно огорчали генеральный штаб противника. Несколько сотен боевых вылетов в тыл противника позволили нанести серьезный ущерб силам неприятеля, а сам самолет превратился в серьезно модернизированную боевую единицу. Германцы охотились за тяжелыми самолетами Сикорского, стараясь сжечь их и на земле, и в воздухе. Но созданная авиационная система оказалась устойчивой: только один из нескольких десятков тяжелых самолетов был сбит за время войны.

Как всякий великий человек Сикорский оставил «рассаду»: в его коллективе на «Руссо Балте» на постройке самолетов работали будущие крупные авиаконструкторы Андрей Туполев и Николай Поликарпов, которые подхватили идеи наставника и двинули вперед отечественную авиацию уже после гражданской войны.

Тот 1914 год был знаменательным и для самого Колчака. Выстроенные при его непосредственном участии в Кронштадте ледоколы «Вайгач» и «Таймыр» ведомый другом Борисом Велькицким отправились из Владивостока по Северному морскому пути в Архангельск. Тогда сходу в одну навигацию пройти не удалось, но в пункт назначения ледоколы пришли летом 1915 года целыми, готовыми к новым походам.

Колчак горестно вздохнул, вспоминая то состояние гордости, когда он с правительственной комиссией обходил только, что выстроенные ледоколы, и отметил удивление и одобрение на лицах высоких чиновников.

По результатам первого плавания северным морским путем было предложено строить на побережье пункты технической поддержки, – не менее полутора десятков, а иначе говоря, будущие порты, поселки и города.

‒ Да, друзья. Следует отстраивать порт в Тикси, Диксоне, в устье других сибирских рек, развивать пост Ново-Мариинск на Чукотке, ‒ отметил в разговоре с Велькицким Колчак и вспомнил, как эта тема обсуждалась еще до войны.

Пораженные достижением русских в прокладке северного морского пути затрубили англичане, с долей зависти и некоторой даже озлобленностью, о том, что русские опередили всех, построив лучшие суда ледокольного типа.

Колчак вспомнил, как еще в 1901 году, оказавшись в экспедиции Эдуарда Толля, они с командой выстроили на Диксоне на пустынном берегу угольный амбар. Тогда, доставленный по Енисею уголь был размещен в складе для обеспечения арктической экспедиции. В разговоре с Колчаком и командой Толль отметил, что со временем здесь на северной оконечности Таймыра, на побережье Карского моря будет большой порт, столь нужный для обеспечения Северных экспедиций. И действительно, в 1915 году при участии Колчака Диксон был выбран, как пункт помощи судам «Вайгач» и «Таймыр» в их экспедиции вдоль побережья по Ледовитому океану. Тогда здесь были выстроены база, склад для угля и провизии и установлена радиостанция, которая вышла в эфир и наладила связь с радиостанцией близ Архангельска. Через год Диксон разросся, стал поселком с постоянно проживающими специалистами радиосвязи, гидрометеорологии, портовыми служащими.

Все обрушилось с началом гражданской войны.

– «Как жаль, что страна, добившаяся реальных знаковых успехов, наметив великое промышленное и научное развитие, теперь так бездарно отброшена назад, потеряла свои лучших специалистов, способных повести ее вперед. Если накануне гражданской войны Россия входила в число ведущих в промышленном развитии стран, уступая лишь Америке, Германии и отчасти Англии, строила железные дороги, запустила программу электрификации во всех городах и промышленных центрах страны, теперь оказалась на уровне развития колониальных стран», – заключил воспоминания Колчак. Сокрушался адмирал, понимая, что погибла, растрачена элита инженерных сил, за которой было будущее, порушены образование в стране, промышленность, совсем недавно выстроенные электрические станции, линии связи, электроэнергии, рудники и заводы. Страна лежала растерзанная, в руинах, словно распятая окровавленная шкура огромного зверя, не способного встать и противостоять напасти.

Теперь, сознавая острую необходимость в полезных ископаемых, прежде всего угле, по личному указанию Колчака, были созданы в апреле 1919 года Комитет Северного морского пути и Сибирский геологический комитет.

Сразу же в Карском море под руководством Бориса Вилькитского была проведена экспедиция по исследованию судоходности устья Енисея и строительства порта: Диксон заработал вновь.

Продолжение работ по поиску и разведке месторождений в районе современного Норильска было начато летом 1919 года, созданным при правительстве А. В. Колчака Сибгеолкомом по просьбе Дирекции маяков и лоций Северного Морского пути, также организованного при правительстве.

Прежде всего, ставился вопрос о поиске угля для топливного обеспечения перевозок по вверенной трассе. Сибгеолком предусмотрел в программе работ на лето 1919 года «геологическое обследование медно-рудных и каменноугольных месторождений …». Работами руководил молодой выпускник горного факультета Томского технологического института, ученик профессора В. А. Обручева Николай Урванцев, будущий открывать Норильского медно-никелевого рудного узла.

Вспомнил Колчак и молодого, удивившего его, тридцатилетнего инженера Владимира Зворыкина, принятого для организации работы в отдел, в котором был-то всего один исправный радиопередатчик, но зрели планы создания настоящей радиопередающей станции. Когда Колчак поинтересовался, чем занят, чем увлечен инженер, тот смущенный при виде Верховного, взялся говорить о том, что работает над передачей изображений на расстояние:

– Мы назвали это в Петербургском университете электроновидением.

– И что? Есть успехи? Пока и с передачей звука у нас не все ладно.

– Мы сумели в Петербурге несколько лет назад передать изображение электронным способом на небольшое расстояние, – на несколько сот метров. Теперь работы невозможны – тяжело с техническим оснащением. Совсем нет нужных деталей, электронных ламп. Но есть идеи, которые можно будет опробовать, когда все боле-менее наладится.

– Ждать не нужно. Промедление смерти подобно. Поезжайте в США. Мне нужен посредник – торговый агент для поставок имущества и оружия для армии. Вот там заодно и раздобудете, все, что нужно.

– Но как? Фронт вокруг, в Европу не попасть!

– Идет корабль нынче по Иртышу к устью в Диксон, а там, морем, через Архангельск, через Швецию и в Европу можно отправиться. Поезжайте.

Так миру был передан человек придумавший телевидение, уроженец Мурома Владимир Зворыкин.

Колчак, склонившись над столом, тягостно размышлял о судьбах людей, которые были связаны с ним последнее время.

В дверь постучали, и в кабинет вошла укутанная в пальто и шаль Анна Васильевна.

− Ты не замерз еще здесь, Александр Васильевич? Я попросила дежурного офицера поставить самовар. Чаю выпьем?

−Добрый ты мой воробышек, Анна Васильевна. Спасибо. Выпью чая с тобой.

Колчак и Анна присели на краешек дивана. Колчак обнял женщину и, глядя ей в глаза произнес:

− Доверилась ты мне, Аннушка, а я теперь, не знаю, что с нами всеми будет.

− А не послушать ли нам Александр Васильевич нашего дорогого Рахманинова? Что-то заскучала я по хорошей музыке, − спрятала за улыбку покатившуюся слезу Анна.

Колчак поднялся из-за стола и поставил пластинку в граммофон: раздался громкий треск изношенной иглы о пластинку и зазвучали первые аккорды симфонии.

В стылом неуютном поезде, что, раскачиваясь тягостно, словно нехотя, скрипя порой нещадно, двигался на восток, в вагоне с замерзшими окнами звучала, искаженная скрипами заезженной пластинки, великая музыка. Этот скрип, как паутина ложился на предметы, делая их историческими артефактами, создавая образ сакрального звучания. Музыка, прорывалась через время, рождала личные трогательные воспоминания из прежней, и теперь казалось такой далекой жизни, дарила подъем духа и, одновременно, великую тоску, ожидание знаковых грозных свершений и рождала неиссякаемую силу веры, и великую надежду на лучший исход.

− Да, слушая эту музыку, будто и правда паришь над российскими полями и лесами, Лукоморьем и Соловками, Волгой и Уралом, Петербургом и Финским заливом, Невой, Москвой и главами Кремля. Да, ты никак плачешь мой дорогой Саша.

− Диктаторы, Аннушка то же плачут, − горько усмехнулся Колчак.

− Диктатор?.. − я, Саша, более чуткого и совестливого человека в жизни не встречала.

− Эх, до чего больно смотреть, как летит наша страна через просторы, через вселенскую ночь, словно «Титаник» навстречу айсбергу. А что там ждет ее в темных водах, на глубине? Неужто, погибель?

− Видела, я Саша сон, что летит наш корабль навстречу льдам. Может быть, это был «Титаник». И вдруг, о чудо! Прошивает насквозь он ледяную гору и выходит на обратной стороне ледового чудища в ослепительном сиянии жар-птицы.

− Сказочница ты моя.

Лед Ангары и Байкала

После Нижнеудинска вел армию генерал Войцеховский: Каппель скончался на марше. Тело своего воинского начальника преданные офицеры и солдаты не бросили, не захоронили спешно, а везли с собой долгие две тысячи верст и предали земле только в Чите, после броска через Байкал и леса Забайкалья. Но в Чите, через полгода, как только пришло время покинуть и этот город под натиском красных войск, тело генерала не оставили на поругание. Могилу раскопали, и гроб с телом доставили в Харбин, где вновь захоронили с воинскими почестями. И это был не последний путь воина: тело генерала уже в наши дни обрело покой на родине, на кладбище Донского монастыря в Москве.

Тело генерала Каппеля его соратники не желали предавать земле, помня то нечеловеческое, дьявольское отношение к телу героя войн, выходца из простой казачьей семьи, исследователя-путешественника генерала Лавра Корнилова, погибшего в бою на Кубани. В злодеяниях над народом, будучи выходцем из глубины этого народа, Лавр Корнилов не отмечен. Стойкость генерала Корнилова в памяти увековечена тяжелейшими обстоятельствами «Кубанского Ледяного похода», результатами исследований пустынь Туркестана и Афганистана.

Наученные тяжким опытом гражданской войны, ижевцы, воткинцы, уральцы, − рабочие оборонных заводов, узнавшие методы новой власти, все оттенки «красного террора», везли с собой тело своего генерала. Везли, охраняли, отдавая честь сотни, тысячи верст, чтобы не дать надругаться над останками воина чести, в попытках сохранить священную память и неоспоримое право на захоронение и упокой после смерти.

До Иркутска войска под командованием генерала Войцеховского добрались в роковую ночь расстрела Колчака и Пепеляева. Наутро весть о гибели адмирала уже прошла в войска, и главный мотив атаковать и захватить город отпадал.

Иркутск можно было взять, с любой стороны, но на совещании начальник Воткинской дивизии, генерал Викторин Молчанов, заявил:

− Войти в город, разумеется, мы войдем, а вот выйдем ли из него − большой вопрос. Начнутся погром и грабеж, и мы потеряем последнюю власть над солдатом.

Это мнение было решающим, и, в ночь с седьмого на восьмое февраля войска под руководством генерала Войцеховского и с телом покойного генерала Каппеля в обозе, обошли город с юго-западной стороны, и вышли к Ангаре. Красные, как бы в насмешку, послали вдогонку несколько артиллерийских выстрелов, и тем дело кончилось.

Шли сутки мимо деревни Тальцы, что разместилась на берегу Ангары в сорока верстах от Иркутска, воинские отряды и беженцы и, казалось, не было им числа. Шли то густо, сбившись и перемешавшись воинские с гражданскими, то вдруг четко проходил эскадрон казаков, то воинский обоз с ящиками и пулеметами.

Брели мимо деревни по льду Ангары солдаты, беженцы, проезжали белоказаки на усталых конях. Бежали в страхе перед строгостями новой власти, побитые и смертельно усталые люди: направлялись на восток, через лед Байкала в Бурятию, в Забайкалье, и далее в Китай и Монголию. Шли пешими, мерзли на санках, ехали верхами вдоль деревни от Иркутска в сторону Байкала многие тысячи военных и гражданских. Шли сутки напролет и даже на другой день, отдельные группы беженцев еще проходили мимо села, растянувшись по дороге-зимнику и по льду реки. Были среди них и женщины, и дети, и молодые люди в студенческих шинелишках, в нелепых на морозе фуражках с черными бархатными наушниками, взрослые дородные мужчины в дорогих пальто и шубах. Лица бежавших мало что выражали от усталости и истощения, – столько им пришлось уже пережить, и только в глазах можно было прочесть недоумение: «За что так с нами?». На каждом путнике можно было отметить печать глубокой горечи и безысходности: снялись с насиженных мест еще по осени в спешке по первому морозцу под артиллерийскую канонаду и теперь безуспешно искали пристанища в необъятном крае, в котором им не было места.

Мироздание испытывает людей, не считаясь с тяготами, которые они несут на плечах, и предлагает всем, кто встал на путь перемен, новые, а порой еще и более тяжкий режим выживания.

Зимняя дорога по мощному льду реки была основательно набита тысячами ног и копыт, но поднявшийся ветер, разгонял поземку, переметал путь непрерывно, маскируя ориентиры. Группа отступающих в отчаянии, поотстав от основной массы войск и беженцев, в сумерках надвигающейся ночи сбились с пути, и угодила в зажор у скалы Тальцинской. Скала эта высилась справа на противоположном берегу от деревни и была подобна очертаниями профилю пытающегося взлететь вóрона.

Место это имело дурную славу, и в народе издавна была приметой беды. Много рыбаков погибло в водоворотах у скалы. Сельчане знали, что сближаться с утесом было смертельно опасно: лодки притягивала к каменной тверди неведомая сила, а если зазевался, упустил момент, когда нужно грести изо всех сил от скалы к центру реки, то скоро лодку тянула к стенке скалистого берега сила неуемная. У самой скалы, нависающей над водой карнизом, водоворот переворачивал суденышко, и рыбаки оказывались в воде. Выбраться на берег не было возможности, а выплыть из губительной воронки, мало кому удавалось, а утопленников находили редко, − все забирала неистовая сила реки.

Когда взялись строить железную дорогу по левому берегу Ангары, пришлось проходчикам пробить скалу, и тут-то выяснилось, что в глубине скального массива имеются обширные карсты и трещины. Река, овладев подземными пустотами, образует неистовое подводное течение, которое уходит в глубину и неведомо где заканчивается. Именно это объясняло, от чего затягивало в провал и людей, и плывущие в половодье деревья, мусор. Стали понятны причины, но проклятия скалы это не отменило.

Зимой близ страшной скалы в образе рвущейся ввысь птицы всегда образуется зажор и наледь от неспокойной беснующейся речной воды. Лед в зажоре тонок, как слюда, и присыпан снежком, так что не видно совсем это гибельное место, особо на закате и в сумерках.

Потрепанный в боях отряд казаков поспешал на усталых конях: подремывали в седлах замерзшие усталые, все в инее и снегу бойцы и сбились с пути, − взяли правее основной набитой уже тысячами ног ледяной дороги, и с ходу влетели в зажор. Ухнули в стылую воду сразу передние ряды скачущих, за ними остальные, не успев очнуться от дремы, понять реалии грянувшей трагедии, и только последние, запоздавшие успели спохватиться, придержать коней и отвернуть, уйти в сторонку на прочный лед.

Довелось спасшимся казакам видеть, как погибали их боевые товарищи в кипящей воде, но не на минах в Галиции, не в стремительной атаке лавой на редуты германцев сквозь свинцовый град, а уходили под лед на своей реке, вопя в отчаянии и матерясь. Лошади, ухнув под лед, голосили, протестуя. Длилось дело недолго, − уже через пару минут полынья была чиста, наполнена стремительным потоком, и только парила, поглотив живые души рабов божьих.

Бегали деревенские мальчишки смотреть на гибельное место. А что там увидишь? Кипит вода в огромной промоине и следов почти никаких не оставила, − утянула в глубину всех, кто не уберегся. Всех собрала, и еще соберет новую жатву жизней человеческих. Но мало кто уже удивлялся гибели людей: не казалась теперь, в это лихое гибельное время, человеческая жизнь ценной. Какая тут цена, − так полушка с утра, а к вечеру и на краюху цена не набиралась.

Как-то к вечеру, к сумеркам, нагрянули в деревню казаки на конях с заиндевелыми мордами, – знать шибко скакали, и зло отхлестали нагайками старосту в деревне видимо в отместку и от бессилия что-то изменить, вымещая свое отчаяние за погибших у дурной скалы казаков. Нагайками исхлестали, − так хоть не повесили, и тут же поспешая, ускакали по зимней дороге, чертыхаясь.

А чем виноват перед казаками староста? Но крайний должен быть, вот его и назначили. А в Листвянке, что уже на берегу Байкала, мужика повесили. Сказывали, позвали дядьку местного бывалого дорогу показать через Байкал, а тот не просто отказался, а повел себя дерзко, − послал ожесточившихся в отступе солдат по непотребному адресу. Казаки в гневе за подлое равнодушие к судьбе российского воинства и беженцев тут же нашли вожжи во дворе и повесили бедолагу у дороги на кряжистой сосенке. Повесили в отместку и назидание у родной избы, на ремнях которыми долгие годы правил своим конем повешенный.

Когда война лютует, жизнь человеческая истончается до полушки.

Много смертей и покойников видели жители деревни Тальцы в эти февральские дни.

Не раз мальчишки наблюдали, как отворачивали с пути, от основного потока беженцев санки и направились к кладбищу и скоро уже от дома старосты подходили деревенские и священник. Тела, завернутые в саван, укладывали на другие возки и, чадя кадилом, священник под рыдания близких отпевал умерших. Санки с телами отправляли потом к сараю на территории церкви, а священник, приняв скорбный дар, успокаивал родных, заверяя, что все сделают, как положено, когда земля несколько оттает.

− А когда, батюшка? – запричитала заплаканная барышня в шубке, утирая слезы черным платочком, приподняв черную же вуаль под мятой истерзанной в дороге меховой шапкой.

− Уже в марте-апреле, милая. Предадут земле рабов божиих на сельском кладбище и справят молитву за упокой, а имена непременно укажут на крестах и метки в церковную летопись внесут.

Да, в феврале землица изрядно промерзала и для тех, кто почил в эту пору, готовили могилку загодя: приходилось прогревать землю кострами и тлеющим под листом железа углем сутки, не менее. А наспех схоронить зимой не выходило. А если не удавалось предать земле, как полагалось на третий день от кончины, то оставляли в селах по пути беженцы своих покойников, спеша за колонной отступающих, ибо отстать, казалось, было смерти подобно. А оставляя покойников, надеялись вернуться, а возвратившись, знать, где захоронен родимый человек, праху которого можно было бы поклониться.

Мальчишки знали, что в сарае при церкви уже забиты полки телами умерших из числа беженцев. Сказывали, обсуждая, что по весне потребуются землекопы, а еще гробы и гробики да кресты значительным числом.

А сколько было и таких, кто пал на тяжком пути, кого и прибрать было не кому. Многие от усталости и хвори садились на снег у древесного ствола, столба ли придорожного и засыпали вечным сном. Кто вспомнит о них, как лихолетье пройдет?

Дед Силантий рассказывал, что не всех вот так оставляют на погребение. Везут, сказывали тело важного генерала с собой солдаты аж, от самого Нижнеудинска, – это уже почитай пятьсот верст. Везут не просто так, − берегут: ни в прорубь его не опускают, ни в землю не кладут. Желают отслужить молебен как дóлжно и с воинскими почестями схоронить, чтобы красные не поглумились над телом дорогого им командира. А фамилия генерала нерусская – Каппель, но видимо герой и любили его российские солдаты за смелость и доброе к ним отношение.

− Вот ведь как бывает! Даром, что генерал, а народ его признал! – подивился Силантий, сам в прошлом солдат, − с японской вернулся инвалидом.

Оценив интерес слушателей, Силантий достал самосад и взялся крутить цигарку, продолжив рассуждать:

– Значит дело не в генеральском сословии, а в человеческой его натуре. И революция эта – пустая затея. Людей надобно правильных и верных на власть ставить. И вся недолга! Тогда и государство будет расти, и народ безбедно плодиться! Вот Александр Третий, смотри, железную дорогу через всю Сибирь до моря отстроил, ни с кем не воевал, народу давал дышать. Опять же Сибирь взялся заселять людями из мест, где густо с народцем-то русским, а землицы-то не достает. Давеча был в Иркутске: вокзал-то, какой отстроили! Любо-дорого-богато! А еще сказывали, что и в Слюдянке вокзал из мрамора белого подняли – красота! Такого вот правителя иметь – без бед можно жить! Не зря ж ему памятник в Иркутске большой сурьезный поставили.

− Ой, Сила, мелешь! Большаки уж снесли сей монумент и говорят, закопали в чаще лесной, чтоб никто не нашел. Знать поперек горла встал им Царь-батюшка Миротворец, − с недоверием к сказанному вставил слово въедливый Кондратий с дальней улицы, поглядывая с прищуром через махорочный дым на беседующих.

− Прям ты Цицерон! Все знашь!

− Че, это ты меня обозвал цикатухой какой, что ли?

– Ой, уймись! Откуда знашь-то про генерала? – с раздражением высказался и Мартын Астахов, и зыркнул на Кондратия, чтобы тот угомонился.

– Дак под вечер к кузне подъехало на конях до десятка казаков, многие в чинах. Даже генерал был среди них в очечках, а с ними санки с гробом. Домовина укрыта рогожкой и флагом российским. Давай офицерá пытать кузнеца Ивана Стрельцова, чтобы починил санки: что-то там надломилось в крепеже. Так пока чинили, я с казаками выкурил цигарку, да и потолковал. Так мне порассказали много чего служивые. Правда и табачок почти весь из меня вытянули.

– И что тебе старому они порассказали-то?

– Генерал Каппель, – главный у них командир, провалился под лед на реке, когда в отступе шли от Красноярска, да ноги то и обморозил, – пришлось обрезать: гангрена пошла, а проще сказать, − гнить зачинает тело.

Силантий хлопнул по деревянной культе вместо ноги, потерянной под Мукденом:

– Я-то знаю, каково это попасть под нож эскулапа-изверга в полевом-то лазарете, когда пилой наживую режут плоть. Эта мука такова, что сам просишься побыстрее помереть-забыться, чтобы хоть так от боли адовой избавиться. Многие солдатики только от вида этакой операции падали без чувства. Належался я в лазарете…, такого братцы насмотрелся.

Голос у Силантия дрогнул и было заметно, что не забыл старый солдат по прошествии полутора десятка лет и теперь уж точно не забудет тот страх и ту боль, пережитые на чужбине.

– Так че там с генералом-то? – поторопили снова Силантия слушатели.

– Помер генерал от ран и гангрены после того, как ног лишился, но до последнего вел и командовал войском. А генерал был боевой, дело знал и солдат берег, − делил с ними невзгоду. Вот везут тело с большим почтением, чтобы достойно отпеть героя в церкви и схоронить достойного воина земли русской, − включив возвышенный пафос, задрав голову, словно собирался затянуть песню, Силантий всхлипнул, расчувствовавшись.

Отметив, что его слушают с вниманием, старый солдат, успокоившись, продолжил:

− А еще сказывали сельские, что так вот идут по тайге и льдам рек уже с самой осени многие тысячи верст от самого Омска, а главного у них – Колчака, расстреляли в Иркутске, и что на этом власть царя закончилась теперь окончательно.

– А как так, его расстреляли? А солдаты, казаки чего не вступились-то? Вон их сколько! Армия! – встрял в разговор опять Кондратий.