Мандала распада

Ученик Доржо

Пролог.

Мандала пепла

(22 июля 2025 года. АЭС «Анатолия», Турция)

Воздух гудел, как монастырский гонг, разбивая время на осколки. Артём стоял на коленях, вцепившись пальцами в трещину бетонного пола – она расходилась лучами, повторяя узор мандалы. Над головой кружил пепел. Не тот, что остаётся после костра, а тяжёлый, металлический, словно земля выдыхала ржавчину. «Прах Будды», – абсурдно мелькнуло в голове. Но Будда не умирал в свинцовом костюме, облучая всё в радиусе трёх километров.

– Гринев! – Голос Олега вырвался из громкоговорителя, смешавшись с треском короткого замыкания. – Ну что, просчитал все варианты? Или твой дар – тоже иллюзия?

Артём попытался вдохнуть, но воздух врезался в лёгкие осколками. На запястье болтались чётки – 107 бусин. Последнюю он отдал мальчику в Стамбуле, который рисовал спираль мелом. «Ты странный», – сказал ребёнок. Теперь мел смешался с пеплом.

Вспышка 1: Бурятия, 1998.

Доржо бросает горсть риса в огонь. «Каждое зёрнышко – жизнь, которую ты пытаешься спасти. Но огонь всё равно заберёт их». Двенадцатилетний Артём не понимает, что учитель говорит о нём самом.

Вспышка 2: Чита, 2016.

Ольга протягивает ему папку с УЗИ. На снимке – размытое пятно, похожее на спираль. «Ты хочешь, чтобы я его убила?» Он молчит, потому что уже видит, как это пятно превратится в мальчика с мелком.

Вспышка 3: Санкт-Петербург, 2018.

Елена целует его в губы, а на стене за её спиной тень рисует петлю Мебиуса. «Ты веришь в карму? Тогда считай меня своим возмездием».

– Ты не изменил будущее, – Олег говорил ровно, как диктор, объявляющий расписание поездов. – Ты его создал.

Артём поднял голову. Пепел над реактором сложился в мандалу с восемью спицами – Колесо Сансары. В его секторах мелькали лица:

– Доржо, стирающий песочную мандалу в дацане.

– Ольга, рвущая фото, где они смеются у Байкала.

– Сын, дорисовывающий спираль до центра земли.

– Это не карма… – Артём встал, сдирая с ладоней кожу о бетон. – Это выбор.

Громкоговоритель взорвался искрами. Где-то внизу, в активной зоне, завыли тепловыделяющие сборки. Артём сорвал с шеи чётки и бросил их в эпицентр. 107 бусин рассыпались, как зёрна риса из прошлого.

– Сансара замкнулась, – прошептал он, глядя, как пепельная мандала поглощает дату на стене: 22.07.2025.

Последней вспышкой мелькнул мальчик. Он стирал мел с асфальта, но спираль не исчезала – лишь углублялась, пока не стала дырой.

Артём засмеялся. Смеялся, пока взрывная волна не вплела его в мандалу.

Где-то на окраине Стамбула мальчик лет девяти с лицом, как у Ольги, дорисовывал спираль углём. Она вела к центру земли. Туда, где спал реактор.

Том 1: Песок Сансары (1998–2018)

Раздел 1. Ученик Доржо

Глава 1. Байкальский ветер

(Бурятия, июнь 1998 года)

Ветер срывал с волн Байкала брызги, пахнущие рыбой и древним льдом. Артём прищурился, пытаясь поймать взглядом чайку, но птица растворилась в слепящем мареве. Вместо неё он увидел Лиду – сестра стояла по колено в воде, подол платья раздувался, как белый лотос.

– Ты же простудишься! – крикнул он, но Лида только засмеялась, пнув ладонью воду.

– А ты как монах! – она скорчила рожицу, сложив руки в подражание молитвенной мудре. – «Ом мани падме хум», да?

За спиной Артёма хрустнул гравий. Он обернулся – на склоне холма стоял незнакомец в бордовом хитоне. Солнце билось в металлический диск у него на груди – мандалу с восемью спицами.

– Ветер сегодня злой, – сказал незнакомец, подходя. Его голос напоминал шорох высушенных трав. – Он сдувает с Байкала слёзы Унзулы. Знаешь такую легенду?

Лида выбежала на берег, мокрые волосы липли к щекам:

– Это про ту деву, что превратилась в чайку?

– Про ту, что пыталась остановить время. – Лама достал из складок одежды шелковый шарф и вытер Лиде лицо. – Садись, Артём. Дыши, как волна.

Артём не спрашивал, откуда незнакомец знает его имя. Камни под коленями казались теплыми, даже сквозь джинсы. Лама – он позже назовётся Доржо – положил ему на ладонь плоский камень с дырой посередине.

– Смотри в отверстие. Видишь, как дрожит воздух? Это не дрожь. Это время течёт между мирами.

Сквозь дыру в камне мир стал вязким, как смола. Артём вдруг почувствовал вкус бензина на языке. Перед глазами проплыли:

– Грузовик с треснувшим фартуком, кузов, затянутый брезентом. На брезенте – тень крыльев.

– Звон колокольчика, но не буддийского, а такого, что вешают на шею коровам.

– Лида, бегущая за обрывком ткани алого цвета. Её голос: «Артик, поймай!»

– Что ты видишь? – спросил Доржо, но Артём дернулся, выронив камень. Лида подняла его, приложила к глазам:

– Фи, ничего нет! Только лодка вон там.

– Лодка? – Артём вскочил. На горизонте действительно покачивалось рыбацкое судёнышко.

В юрте Доржо пахло дымом и сушёным тархуном. Лама разлил по пиалам солёный чай с молоком. Лида морщилась, но пила, а Артём смотрел на полку за его спиной. Среди статуэток бурханов стояла фотография: молодой Доржо в очках, на фоне реактора.

– Вы… физик? – вырвалось у Артёма.

– Был. Пока не понял, что атомы – те же мандалы. Взрываются, оставляя только песок.

Лида ткнула брата локтем:

– Спроси про грузовик!

– Какой грузовик? – Доржо поднял бровь.

Артём покраснел:

– Во время медитации…

– А, это. – Лама вытащил из жаровни уголёк, положил на Артёмову ладонь. – Больно?

– Нет.

– Потому что иллюзия. Грузовик – тоже.

По дороге домой Лида скакала по кочкам:

– А вдруг он колдун? Вот возьмёт и превратит нас в журавлей!

Артём молчал. В кармане лежал камень с дырой – Доржо разрешил оставить.

На повороте их обогнал грузовик. Тот самый – с треснувшим фартуком. Брезент на кузове колыхался, открывая краешек позолоченной статуи. Лида закричала:

– Смотри, Артик, Будда! Помаши ему!

Но Артём не махал. Он застыл, увидев в развевающемся брезенте форму крыльев – точь-в-точь как в видении.

Глава 2. Песок и время

(Бурятия, июль 1998 года)

Доржо разложил на полу дацана холщовый мешок, извлекая деревянные воронки и склянки с песком: охристым, кобальтовым, кроваво-красным. Лида тыкала пальцем в порошок:

– И всё? Просто сыпать, как в песочнице?

– Не сыпать, – поправил лама, – а отпускать. Каждая крупинка – миг, который нельзя удержать.

Он взял воронку, наполненную золотистым песком, и начал выводить спираль от центра будущей мандалы. Артём заметил, что руки Доржо дрожат, будто рисуют не по полу, а по воде.

– А если чихнуть? – фыркнула Лида. – Вся картинка разлетится!

– Так и должно быть, – ответил Доржо, не отрывая взгляда от узора. – Прекрасное не вечно. Вечно только небытие.

Когда очередь дошла до Артёма, Доржо вложил ему в ладонь воронку с чёрным песком.

– Дыши в такт волнам. Представь, что твоё дыхание – это ветер, несущий песок.

Первые крупинки посыпались рвано, образуя кляксы. Лида хихикала, катаясь по циновкам, но Артём внезапно ощутил странную тяжесть в пальцах. Песок будто тянуло вниз невидимым магнитом. Секунда – и узор стал идеальным: чёрные линии обтекали золотую спираль, как тени вокруг пламени.

– У тебя получается! – удивилась Лида. – Как будто ты это уже делал.

Артём молчал. Он чувствовал, куда упадёт следующая крупинка.

К полудню мандала расцвела: синие лепестки лотоса, алые свастики вечности, зелёные волны океана Сансары. Лида, наконец угомонившись, спала, прикорнув у двери.

– Почему у меня песок… медленнее? – выдохнул Артём, разглядывая свой чёрный узор. Рядом, на участке Доржо, песок струился, как вода.

Доржо замер, его пальцы непроизвольно сжали горсть песка. На секунду в его глазах отразились не волны Байкала, а свинцовые стены лаборатории, где когда-то трещал счётчик Гейгера.

– Уран распадается, как и всё в этом мире, – голос ламы стал глухим, будто доносился из-под толщи бетона. – Но его песок… он вечен. Как сансара.

Артём хотел спросить, что такое уран, но Доржо уже разрушал мандалу ребром ладони. Песчаные горы смешались в серую массу.

– Зачем? – ахнул Артём.

– Чтобы научиться не цепляться. – Доржо собрал песок в мешок. – Но ты, кажется, уже утаил крупицу.

Мальчик покраснел: в кармане зажата щепотка чёрного песка.

На обратном пути Лида прыгала через трещины в земле:

– Скукотища! Целый день рисовать, чтобы всё разрушить.

– Это не просто рисунок, – пробормотал Артём, сжимая песок в кулаке. – Там был… голос.

– Какой?

– Как колокольчик. Тот, что на шее у коровы.

Лида вдруг остановилась, широко раскрыв глаза:

– Странно. Мне сегодня снилось, что я бегу за звенящей коровой. А ты её догоняешь с сеткой для бабочек.

Артём вздрогнул. Точно такой же сон он видел во время медитации.

Ночью, разжав ладонь, он обнаружил, что чёрный песок слипся в крошечную мандалу – точь-в-точь как разрушенная. Только в центре красовалась дыра, словно кто-то вынул единственную важную крупицу.

Глава 3. Зёрна кармы

(Бурятия, август 1998 года)

Доржо развел костёр в яме, выложенной камнями с озера. Артём заметил, что камни расставлены в форме мандалы, знакомой по прошлым урокам.

– Дар – не щит, а меч, – Доржо бросил зёрна в огонь, и Артём почувствовал, как учащается пульс.

– Он просыпается только в бою – от страха, ярости, боли. Адреналин – его топливо.

Лида вертела в руках горсть риса, бросая зёрна в огонь:

– Смотри, как трещат! Точно попкорн!

– Это не игра, – строго сказал Доржо. – Каждое зерно – жизнь, за которую ты держишься. Брось его – отпусти карму.

Доржо бросил горсть зёрен в огонь. Дым закрутился в спираль, и внезапно Артём почувствовал, как время замедлилось.

– Радиация – это ножницы, рвущие ткань времени, – голос Доржо прозвучал отдалённо, будто из прошлого. – Каждая частица урана колеблется между бытием и распадом. Твой дар – видеть эти колебания.

Он взял руку Артёма, насыпал в ладонь рис. Зёрна были холодными, словно ледяная крупа.

– Теперь твоя очередь. Но предупреждаю: огонь покажет то, что скрыто.

Первый рисовый колосок упал в огонь. Дым завился сизым кольцом, и Артём услышал:

– «Стой! Не беги!» – чей-то крик, треск тормозов.

Он потянулся к дыму, но Доржо схватил его за запястье:

– Не всматривайся. Это ловушка для тех, кто хочет спасти всех.

Артём вырвался, бросил горсть риса. Пламя взметнулось, осветив в дыму:

– Грузовик с погнутым крылом.

– Алый шарф Лиды, зацепившийся за кузов.

– Своё собственное лицо, искажённое ужасом.

Лида хохотала, кидая зёрна:

– Гори, гори, моя звезда!

– Хватит! – Доржо резко задул костёр, обернув пламя в клубок тлеющей ткани. Лида ахнула:

– Испортил всё веселье!

– Веселье? – Лама впервые повысил голос. – Ты играешь с пеплом предков!

Артём, всё ещё дрожа, поднял обгоревшее зёрнышко. На нём проступил узор – микроскопическая свастика.

– Почему вы остановили меня? Я же почти увидел…

– Увидел бы смерть. Свою или чужую – неважно. – Доржо разбросал камни ногой, разрушая мандалу. – Спасти всех можно, только став дровами. Ты готов сгореть?

Артём увидел сквозь дым:

Доржо в защитном костюме, бегущего через коридоры АЭС. На экране за его спиной – цифры, взлетающие до небес. Крики коллег: «Реактор рвётся!». Потом тишина. Тела под свинцовыми плитами. Жена и дочь, которые умерли от лучевой болезни, пока он пытался «исправить» утечку.

– Я думал, наука спасёт их, – прошептал Доржо, стирая пепел риса. – Но сансара не прощает игр с её узором.

Лида, напуганная, прижалась к брату. В её волосах пахло гарью.

По дороге домой Артём нёс спящую Лиду на спине. Её дыхание обжигало шею, как отголосок костра.

– Почему он боится, что я увижу? – шептал он, глядя на звёзды. – Я же могу всё изменить…

В кармане звякнул камень с дыркой. Артём поднёс его к глазу, наведя на луну. В отверстии проплыло:

– Доржо, стоящий у реактора с фотоаппаратом.

– Олег (ещё молодой), берущий у него плёнку.

– Пламя, пожирающее рисовые поля.

Он опустил камень, но видение не исчезло – алый шарф Лиды мелькнул в кустах, будто зовя за собой.

Глава 4. Спираль судьбы

(Бурятия, сентябрь 1998 года)

Лида кружилась на краю дороги, её новый шарф – подарок Доржо – развевался, как крыло. Артём сидел на обочине, перебирая чётки.

– Артик, поймай! – Лида сорвала шарф и бросила в ветер. Алый шёлк зацепился за куст боярышника, и она побежала за ним, смеясь.

– Не беги к дороге! – крикнул Артём, но сестра уже мчалась, подпрыгивая через кочки.

Где-то вдали заурчал двигатель.

Сперва показалась тень – длинная и узкая, как чёрная змея. Потом из-за поворота вынырнул грузовик с треснувшим фартуком. Брезент на кузове трепетал, обнажая позолоченную руку статуи Будды.

– Лида! – Артём вскочил. Время замедлилось:

…зёрна риса из костра… голос Доржо: «Спасти всех – значит сжечь себя» …

Он рванул вперёд, но ноги будто увязли в смоле.

Лида наклонилась за шарфом. Грузовик заскрежетал тормозами.

Удар.

Тишина.

Артём упал на колени, не чувствуя камней. Шарф Лиды, теперь окровавленный, прибило ветром к его лицу.

Водитель выскочил из кабины, бормоча:

– Она выскочила, как заяц… клянусь, я не…

Но Артём не слышал. Он смотрел на грузовик: статуя Будды в кузове улыбалась, не тронутая хаосом.

Доржо пришёл с первыми воронами. Артём, всё ещё сжимающий шарф, закричал:

– Я же видел это! В дыму, в рисе, в камне! Почему ты не остановил?!

Лама поднял оброненную чётку. 107-я бусина была раздавлена колесом.

– Ты видел зёрна, Артём, но не урожай. Одно зерно – случай. Мешок – судьба.

Водитель грузовика упал на колени перед разбитой статуей Будды. Его пальцы впились в позолоченный обломок руки.

– Я же молился! – он тряс осколком, будто пытаясь встряхнуть небеса. – Вез её в дацан, как благословил лама!

Золотая пыль с руки статуи смешалась со слезами. Вера рассыпалась, как песок.

Ночью Артём пришёл к месту аварии. Фонарь выхватил из темноты:

– Осколки стекла, сверкающие, как кристаллы соли.

– Каплю крови на камне с дыркой – он так и не подарил его Лиде.

– След колеса, закрученный в спираль.

Он упал на землю, высыпав из кармана чёрный песок, который он оставил от своей первой мандалы. Ветер сразу же унёс крупинки, оставив только алый шарф, прижатый камнем.

Доржо нашёл его утром – мальчик чертил пальцем по пыли бесконечную спираль, в центре которой лежало раздавленное зерно.

Глава 5. Молитвенные флаги

(Бурятия, сентябрь 1998 года)

На холме у дацана трепетали сотни молитвенных флагов – синие, белые, красные, жёлтые, зелёные. Их шепот сливался с голосами монахов, читающих «Бардо Тхёдол». Артём стоял в стороне, сжимая в руке окровавленный шарф Лиды. Мать дернула его за рукав:

– Подойди к телу, сынок. Нужно попрощаться…

– Она не там! – вырвалось у Артёма. – Её душа не в этом… этом мешке с костями!

Доржо, возглавлявший обряд, обернулся. Его взгляд был тяжелее каменных ступ.

– Смерть – дверь, – сказал Доржо, указывая на флаги. – Эти ткани – не украшение. Они учат отпускать.

– Отпустить? – Артём засмеялся истерически. – Ты говорил, что всё можно изменить! Почему ты не изменил её смерть?

Лама протянул ему флаг с мантрой «Ом мани падме хум»:

– Повесь его для Лиды. Пусть ветер унесёт её страдания.

Артём швырнул флаг под ноги:

– Ветер уже унёс её. И мне плевать на ваши ритуалы!

Он побежал вниз по склону, давясь слезами. Внезапно время замедлилось:

…скрип дерева… треск верёвки… тень, падающая на землю…

Артём поднял голову. Высоченный флагшток с синими флагами качнулся, словно под ударом невидимого топора. У его подножия монах поправлял алтарные чаши.

– Не двигайся! – закричал Артём. Но монах не слышал.

Артём рванул вперёд, сбив монаха с ног. Флагшток рухнул, пронзив землю в сантиметре от его головы. Синие флаги захлопали, как пойманные птицы.

– Ты… ты как узнал? – монах задыхался, вытирая кровь с разбитой губы.

Доржо подошёл, глядя на Артёма с ледяной ясностью:

– Дар – не благословение. Это груз, который раздавит тебя, если будешь тащить в одиночку.

– Ты думаешь, случайно флаг упал сегодня? – Доржо впился ногтями в плечо Артёма. – 22 июля 1986-го я стоял у разрушенного реактора. Сансара – не время, это спираль. Ты повторишь мой путь.

– Представь пространство как ткань, – Доржо развешивал флаги, и ветер выстукивал ритм мантры. – Радиация – игла, которая рвёт её нити. Каждый распад атома создаёт микроскопическую чёрную дыру. Твой дар – видеть эти разрывы.

Он бросил щепотку чёрного песка в воздух. Зёрна зависли, словне время остановилось:

– Вблизи радиоактивных материалов часы идут иначе. Для тебя минута может стать вечностью… или наоборот.

Вечером Артём пришёл к месту падения флагштока. Вместо флагов теперь торчал обломок, похожий на клык. Он насыпал на ладонь чёрный песок из своей первой мандалы – тот самый, что замедлял время.

Песок струился неестественно медленно, образуя в воздухе:

– Дату «22.07.2025».

– Своё лицо, покрытое трещинами, как фарфоровая кукла.

– Руку Лиды, держащую алый шарф за горизонтом.

Он сжал песок в кулаке, но сквозь пальцы просочился дым – точь-в-точь как от ритуального костра.

Когда Доржо позвал его, Артём уже брел к реке, роняя по пути зёрна риса из кармана – одно за другим, будто отсчитывая секунды до следующей катастрофы.

Глава 6. Урок гнева

(Бурятия, октябрь 1998 года)

Доржо разбил глиняную чашку ударом посоха. Осколки, как осколки времени, разлетелись по полу дацана.

– Ты думаешь, спасение монаха – победа? – его голос резал, как лезвие. – Ты разорвал нить, даже не зная узла!

Артём, прижавшись к стене с манускриптами, крикнул:

– Я спас жизнь! А ты учил, что каждая бусина чёток – шанс на…

– Шанс осознать, а не изменить! – Доржо впервые коснулся его – схватил за плечо, оставив синяк в форме мандалы. – Ты играешь с ветром, но буря придёт за тобой. Не я, так карма сломает тебя.

Артём нёсся сквозь лиственницы, цепляясь за стволы, будто за ручки дверей в иные миры. Ветер свистел в ушах: «Ли-и-ида!» – то ли эхо, то ли голос сестры. Он упал у ручья, где они когда-то ловили головастиков, и достал камень с дыркой. Через отверстие увидел:

– Дацан, объятый пламенем.

– Доржо, рисующего песком мандалу в огне.

– Себя, стоящего над пеплом с лицом, покрытым трещинами, как фарфор.

«Нет!» – он швырнул камень в воду, но тот, ударившись о валун, отскочил обратно в руку.

В полночь Артём вернулся к месту ДТП. В кармане – щепотка чёрного песка. Он насыпал его на асфальт, создав мини-мандалу, и прошептал:

– Покажи её. Верни её.

Песок закрутился, образуя спираль. В центре возник силуэт Лиды. Она смеялась, протягивая алый шарф. Артём потянулся, но едва пальцы коснулись образа, песок вспыхнул синим пламенем. Вместо сестры перед ним догорало зёрнышко риса.

– Обман! – он разметал пепел ногами. – Я видел её!

Костер из сухих веток осветил его лицо, исцарапанное ветками. Артём бросил в огонь чётки Доржо – 107-я бусина уже была раздавлена.

– Верни её! – крикнул он в пламя. – Или возьми меня вместо неё!

В дыму возникла тень. Не Лида. Даже не Доржо. Это был он сам, но старший – с седыми висками и шрамом в форме спирали на шее.

– Ты станешь мной, – сказал двойник. – Если не остановишься.

Артём швырнул в костёр камень с дыркой. Взрыв искр ослепил его.

Он бил кулаком в стену дацана, пока костяшки не окровавились. Ничего. В ушах звенел голос Доржо: «Дар будил только адреналин – как спичка, что зажигается от трения».

Утром Доржо нашёл его спящим у порога дацана. В руке Артём сжимал пепел, смешанный с чёрным песком.

– Проснись, – лама вылил на него кувшин ледяной воды. – Ты видел?

– Видел, что стану тобой, – прошептал Артём.

– Хуже. Ты станешь тем, кто ломает мандалы, чтобы собрать их заново. – Доржо разжал его кулак, стряхнув пепел в ритуальную чашу. – Иди. Твой путь больше не мой.

Когда Артём уходил, ветер донёс до него обрывок молитвы – то ли Доржо, то ли его будущего „я“: „Ом мани падме хум… Ом мани…“ – но шестёрка слогов рассыпалась, как бусины с порванных чёток.

Глава 7. Побег

(Бурятия, ноябрь 1998 года)

Артём стоял перед школьным костром, куда бросил учебники. Пламя пожирало формулы и даты, превращая их в пепел с запахом горелой бумаги. Учительница кричала что-то о «потраченном будущем», но её голос сливался с треском горящих страниц. Он повернулся и пошёл прочь, даже не заметив, как огонь перекинулся на сухую траву. Ветер понёс дым в сторону дацана, будто маня Доржо.

Тайга встретила его хрустом льда под ногами и воем ветра в кронах кедров. Артём шёл без цели, пока не споткнулся о корягу, похожую на скрюченную руку. В кармане жгло – камень с дыркой, будто уголь. Сквозь отверстие он увидел:

– Лиду, сидящую на ветке сосны. Её ноги качались, не касаясь земли.

– Свой силуэт, бредущий по кругу, как пленник мандалы.

– Доржо, читающего молитву над пустой постелью.

«Я не вернусь», – прошептал Артём, но тайга ответила эхом: «Не-не-не…»

На третий день блужданий он нашёл замёрзший ручей. У ручья он наткнулся на молельный камень с выбитой свастикой. Рядом валялись обглоданные волками рёбра оленя.

– Жизнь кормит смерть, даже здесь, – прошептал он, вспоминая, как Доржо сжигал рисовые зёрна.

Лёд треснул под его весом, обнажив воду чёрную, как нефть. Артём зачерпнул горсть, но вместо отражения увидел Лиду.

– Ты не виноват, – сказала она, а её голос звенел, как лёд. – Грузовик, камень, рис.… это не ты выбрал.

– Тогда кто?! – закричал он, и образ задрожал.

– Тот, кто рисует мандалы из наших жизней. – Лида указала на его карман. – Спроси у камня.

Он вытащил камень, но сквозь дырку увидел только своё лицо – измождённое, с глазами, как у волка.

Артём, бродя по тайге, увидел в просвете между деревьями грузовик с брезентом. На брезенте колыхались тени, словно крылья гигантской птицы. Внезапно вспомнился голос Доржо:

– Однажды птица спросила у камня: «Почему ты не летишь?». Камень ответил: «Мои крылья – это память. Они тяжелее неба».

Грузовик исчез, но в ушах Артёма зазвучал звон колокольчика с шеи Лидиной коровы. Он понял: это не транспорт, а вестник. Он везёт не груз, а невыплаканные слёзы.

Доржо нашёл его у слияния двух рек. Артём сидел на камне, бросая щепки в водоворот, где сталкивались течения.

– Карма – не цепь, – сказал лама, указывая на реку. – Это река. Ты можешь плыть по течению или выбрать берег. Даже утонуть.

– А если берега – иллюзия? – Артём показал на противоположный склон, где между деревьями мелькнул алый шарф.

– Тогда создай свой берег. – Доржо бросил в воду горсть риса. Зёрна поплыли, образуя спираль. – Но знай: каждый выбор – тоже зерно. Рано или поздно взойдёт.

Перед уходом Артём заглянул в полынью. На дне, подо льдом, лежала статуя Будды с грузовика – та самая, что улыбалась в день смерти Лиды. Её лицо было его лицом.

– Ты видел? – обернулся он к Доржо, но лама исчез. На снегу остались лишь следы, ведущие в обе стороны реки.

Артём пошёл против течения, не зная, что через двадцать семь лет эта же река вынесет к его ногам чётки с гравировкой „22.07.2025“.

Глава 8. Разрыв

(Бурятия, декабрь 1998 года)

Артём стоял на пороге, в руке – камень с дыркой, в груди – пустота. Дом пахнул затхлостью и ладаном. Мать сидела за столом, перебирая фотоальбом. На столе лежал алый шарф Лиды, сложенный в идеальный квадрат.

– Где ты был? – спросила она, не поднимая глаз.

– В тайге, – ответил он, но мать уже листала страницы. На снимке Лида смеялась, обнимая плюшевого медведя.

– Она бы не убежала, если б ты был рядом.

Артём сглотнул ком в горле. За окном завыл ветер, будто повторяя: «Если б.… если б.…»

Школа встретила его шепотами. «Сумасшедший», «видит мертвых», «лама его проклял». На уроке геометрии Артём вывел на полях тетради спираль. Учительница крикнула:

– Гринев! К доске!

Он подошёл, но вместо формулы увидел в окне Лиду. Она махала рукой, её палец указывал на лес. Мел выпал из его пальцев, расколовшись на пять частей – пять элементов сансары.

– Вон! – учительница ткнула в дверь. – Пока не научишься жить в реальности!

Доржо пришёл ночью. Артём сидел на крыше, глядя, как луна отражается в дырке камня.

– Ты пытаешься убежать от себя, – сказал лама, бросая ему чётки. – Считай бусины, когда голос страха заглушит разум.

Артём поднял чётки. 107 бусин из якайской кости, на 108-й месте – пустота.

– Где последняя?

– Её забрала Лида. – Доржо тронул его лоб. – Когда найдёшь замену, обретёшь покой.

Ветер заиграл с чётками, заставив бусины стучать, как костяшки домино.

Утром мать разбила чашку. Артём замер, услышав звон – тот самый, что предшествовал падению флагштока. Время замедлилось:

…осколки летят к её босым ногам… кровь на полу… крик…

Он рванул вперёд, схватив мать за руку. Чётки на его запястье звонко ударили по полу.

– Ты… ты видишь? – прошептала мать, дрожа.

– Вижу, – он поднял чётки. Первая бусина была в трещинах, как его судьба.

Перед уходом Доржо оставил на столе свиток:

«Сансара – не круг, а спираль. Каждый виток – шанс завязать узел или развязать».

Артём развернул свиток. Внутри лежал чёрный песок и волос Лиды, связанный в узел. Он насыпал песок на пол, создав мандалу, и положил в центр волос. Чётки на его руке дрогнули, 107 бусин замерцали, как звёзды.

Ночью мать нашла его спящим на полу среди рассыпанного песка. На стене тень от чёток рисовала дату: 22.07.2025.

Глава 9. Шрамы

(Чита, 2005 год)

Артём стоял на берегу Байкала, сжимая в руке мешочек с песком. Зёрна светились голубым – бета-распад монацита нарушал локальное время, как Доржо объяснял в детстве: «Каждая песчинка – атомарное колесо сансары. Распадаясь, она рождает новые миры». Мать подошла тихо, её тень легла на воду, как трещина.

– В Чите… – начал он, но она перебила:

– Ты бежишь от грузовика, но он везде. – Она положила руку на его чётки. – Этот песок видел тысячу штормов. Пусть напоминает: волны всегда возвращаются.

Позже, в поезде, он развязал мешочек. Зёрна светились голубым – монацит, радиоактивный минерал. «Защита или проклятие?» – подумал он, ещё не зная, что этот песок позже найдётся в трещинах реактора.

Поезд привёз его на вокзал, пахнущий ржавой водой и углём. Чита встретила Артёма серым небом и бетонными многоэтажками, похожими на гигантские мандалы, нарисованные пьяным богом. В кармане – камень с дыркой и чётки Доржо. Мать, провожая, сказала: «Начни всё сначала». Но когда он вышел из вагона, ветер донёс до него обрывок молитвы из прошлого: «Ом мани падме хум».

Он снял комнату в общаге, где обои отклеивались, как старая кожа. На стене – трещина в форме спирали.

На лекциях по сопромату Артём выводил формулы, словно заклинания. Профессор хвалил его: «У вас аналитический ум!» Но ум был занят другим – он считал бусины на чётках под партой, чтобы заглушить голоса.

Однокурсник Сергей, с лицом, как у Лидиного плюшевого медведя, спросил:

– Ты всё время что-то шепчешь. Молитвы?

– Расчёты, – солгал Артём.

– А я вот верю: если перед экзаменом трижды плюнуть через левое плечо…

Артём не слушал. В окне аудитории мелькнула тень грузовика.

Они шли через пути, сокращая путь до общаги. Сергей смеялся:

– Вчера так нажрался, что чуть под поезд не попал!

Артём вдруг остановился. Время замедлилось:

…гудок тепловоза… треск костей… алый шарф, обмотанный вокруг шпалы…

– Не иди, – выдохнул он.

– Чего? – Сергей шагнул на рельсы.

– Сойди. Сейчас.

Однокурсник фыркнул, но послушался. Через пять секунд состав пронёсся, срывая кепку с головы Сергея.

– Ты как узнал?!

Артём молчал. В ушах звенело, будто он сам стоял на рельсах.

В ту ночь он проснулся от крика. В комнате никого не было, но на столе лежала разбитая пивная бутылка. В осколках он увидел:

– Сергея, лежащего в крови на рельсах.

– Себя, стоящего над ним с чётками в руках.

– Доржо, стирающего песочную мандалу со словами: «Ты не спас, а украл смерть».

Артём схватил камень с дыркой и бросил в зеркало. Отражение рассыпалось, но голос Доржо прошептал: «Карма не прощает долгов».

Однокурсник Сергей погиб – его сбила машина. В осколках разбитой бутылки Артём увидел радиоактивный след – голубую спираль, идентичную трещинам на монаците. Теперь он понимал: его дар работал как счётчик Гейгера для кармы. На асфальте он разглядел след шины, закрученный в спираль. В кармане камень с дыркой нагрелся, словно впитывая солнце, которого не было.

Вернувшись в комнату, Артём нарисовал на стене чёрной ручкой дату: 22.07.2025. Трещина-спираль делила её пополам, как дорога, на которой он отказался стать Богом.

Глава 10. Инженер

(Чита, 2010 год)

Трансформаторная будка гудела, как монастырский гонг. Артём щупал тыльной стороной ладони кабель – старый, с потрескавшейся изоляцией. На корпусе трансформатора ржавела табличка: «22.07.2005». Чётки Доржо на запястье зашелестели, 107 бусин напоминая о недовоплощённых жизнях.

– Гринев! – прораб тыкал пальцем в схему. – Переноси розетки в бытовку. Хватит шаманить!

Артём кивнул, но в мыслях уже видел: …искры… запах горелой пластмассы… языки пламени, лижущие брезент…

За обедом он намеренно опрокинул термос с чаем на распределительный щит. Коллеги заорали, но Артём смотрел, как вода стекает по трещине в форме спирали:

– Здесь будет замыкание. Через два часа.

– Ты электрик или экстрасенс? – засмеялся монтажник Петрович.

Артём поднял обгоревший кусок изоляции, найденный утром. На нём чётко читалось: «Ом» – будто кто-то выжег мантру.

Видение настигло его у бетономешалки. Время замедлилось:

…вспышка в будке… крик "Горим!"… люди, мечущиеся как цикад в банке… алый шарф в дыму…

Он рванул к трансформатору, сбивая замок ломом. Внутри – перекрученные провода, пахнущие озоновой смертью.

– Вырубайте рубильник! – закричал он, хватая огнетушитель. Где-то сзади Петрович орал:

– С ума сошёл! Там же 380 вольт!

Первый язык пламени лизнул кабель. Артём нажал на рычаг, обжигая ладонь.

Когда дым рассеялся, все увидели: огнетушительная пена покрыла пол будки, как снег в Бурятии. Артём сидел, прижимая обожжённую руку к груди. В горле стоял вкус пепла.

– Как ты… – начал прораб, но Артём перебил:

– Проверьте проводку на объекте. И купите новые огнетушители.

В дыму у забора мелькнул силуэт. Алый шарф, золотистый песок в ладони… Он бросился вперёд, но наткнулся на Ольгу – инженера из смежного отдела. Её рыжие волосы смешались с пламенем в его памяти.

Вечером в медпункте врач обрабатывал ожог:

– Похоже на цифры – 22.07? – тот провёл пальцем по шраму.

Артём одёрнул руку:

– Дата моей свадьбы.

Он солгал, зная: это день, когда сансара раздавит его, как грузовик Лиду.

Он вышел на крышу, сжимая в кармане камень с дыркой. Сквозь отверстие увидел:

– Себя в свинцовом костюме у реактора.

– Ольгу, протягивающую сына сквозь пламя.

– Тень Доржо, стирающую пепел Лиды с ладоней.

Снизу донёсся смех рабочих. Один из них крикнул:

– Эй, ясновидец! А когда конец света?

Артём разжал ладонь. На обожжённой коже выступила дата: 22.07.2025.

Ночью он проснулся от запаха гари. Но это горела не стройка – в зеркале дымилась его собственная тень, повторяя беззвучно: "Сансара замкнулась".

Цепная реакция сансары

Глава 11. Ольга

Полуденное солнце плавило асфальт, превращая стройплощадку в гигантскую сковородку. Бетономешалки выли на низких тонах, а воздух гудел от ударов кувалд по арматуре. Артём, пригнувшись у распределительного щита, щупал провода тыльной стороной ладони. На запястье болтались чётки Доржо – 37-я бусина, треснутая ещё в день смерти Лиды, звенела при каждом движении.

– Вы Гринев? – Голос прозвучал резко, как треск трансформатора.

Артём поднял голову. Перед ним стояла женщина в бежевом костюме, с рыжими волосами, собранными в тугой пучок. Её каблуки вязли в гравии, словно брошенные якоря.

– Прораб говорит, вы как-то… предугадали замыкание. Словно видите сквозь бетон. – Она перехватила его взгляд, зелёные глаза сузились.

– Просто опыт, – буркнул Артём, снова наклонившись к проводам.

Ольга шагнула ближе, папка с чертежами прижата к груди.

– А шрам на руке? – Она указала на спираль, выжженную на его запястье. – Это… буддийское что-то?

Артём резко одёрнул рукав. Ветер рванул с Байкала, сорвав с её папки лист. Бумага метнулась к трансформатору, зацепившись за ржавую арматуру.

Лист трепетал на ветру, обнажая линии электропроводки. Артём потянулся, и время замедлилось: сквозь сетку проводов проступила тень грузовика с крыльями на брезенте. Того самого, что раздавил Лиду.

– Боитесь, что ветер унесёт? – Ольга стояла в метре, руки на бёдрах. – Или там секреты?

Артём сорвал лист. Бумага дрожала в его пальцах, как живая. Карандаш из кармана сам выскользнул, будто влекомый невидимой силой. Он перевернул чертёж и начал рисовать – линии сплетались в спираль, в центре зияла точка, словно дыра в камне из детства.

10 лет не касался песка… Почему сейчас? – Артём сжал карандаш так, что дерево треснуло.

– Вы… рисуете? – Ольга выхватила лист. Её зрачки расширились, будто она увидела не схему, а портал в иной мир.

Артём молчал. Пальцы были в серой пыли, как тогда, когда Доржо учил его сыпать мандалы. Гудок грузовика прорезал воздух – на брезенте кузова колыхался силуэт крыльев.

– Вы сектант? – она отодвинула чертёж, будто он был заражён.

Артём посмотрел на её живот (уже зная о зародыше внутри):

– Нет. Но если Бог существует, он живёт в атомах.

Ольга ушла, аккуратно сложив лист в сумку. Артём смотрел ей вслед, пока тень грузовика не поглотила её фигуру.

В бытовке пахло маслом и потом. Артём мыл руки, наблюдая, как чёрные струи воды рисуют на полу спираль.

«Мандала – это не рисунок. Это карта ума», – эхом отозвался голос Доржо.

Стук в дверь. Ольга стояла на пороге с двумя кружками кофе.

– Объясните этот рисунок, – она протянула лист. Спираль теперь была обведена красным маркером.

– Я же сказал – случайность, – он оттолкнул кружку.

Она ушла, но через щель в двери Артём увидел: она бережно спрятала чертёж в папку.

Доставая камень с дыркой, он приставил его к глазу. Сквозь отверстие проступило: Ольга качала малыша с глазами цвета тайги, а на стене за ними трещины складывались в мандалу.

– Максим… – прошептал Артём, не зная, откуда взялось это имя.

Где-то за периметром стройки взревел грузовик. Крылья на брезенте взметнулись, будто приглашая в погоню.

Ольга открыла ноутбук, вбивая в поиск: «психосоматика, пророчества, шизофрения». На экране мелькали статьи о массовой истерии и квантовой физике.

– Бред, – прошептала она, но дрожь в руках выдавала её. В глубине души она знала: даты в блокноте Артёма совпадали с авариями на стройках с точностью до дня.

Озеро Кенон

Артём сидел на берегу озера, перебирая чётки. Ветер гнал волны, оставляя на песке узоры, похожие на трещины из его видений.

– Ты снова здесь прячешься? – Ольга села рядом, завернувшись в шаль.

Он не ответил, сжимая камень с дыркой. Сквозь отверстие виднелся закат, расколотый на сотни осколков.

– Доржо говорит, я должен принять сансару. Но как принять то, что убивает?

Ольга взяла его руку, заметив следы крови на платке.

– Ты не один, – прошептала она. – Даже если весь мир треснет, я.…

Он резко обернулся, и их взгляды встретились. В её глазах не было страха – только упрямство, с которым она годами строила мосты через его пропасти.

Позже, возвращаясь через пустырь, она вдруг сказала:

– Лида… Она была бы горда. Ты борешься, как тогда, когда спасал её.

Артём остановился. Впервые за годы кто-то назвал это борьбой, а не безумием.

Глава 12. Беременность

Дождь барабанил по карнизу, будто торопясь вымыть город из памяти. Ольга сидела на краю ванны, сжимая тест так, что пластик трещал. Две полоски алели, как порезы на бледной бумаге. Артём застыл в дверном проёме, капли дождя стекали с куртки на линолеум, пахнущий сыростью и сталью. На запястье болтались чётки – треснутая 37-я бусина звенела при каждом шаге.

– Ты же говорил, что не хочешь детей. Но это… – её голос дрогнул, словно оборвался на полуслове.

Он не ответил. В луже у её ног свет лампы преломился, превратив воду в спираль. Сквозь завитки он увидел:

Новорождённый с зелёными глазами Ольги.

Мальчик лет трёх, рисующий мелком спираль на асфальте.

Свежая могила с датой: 22.07.2023.

Внутренний монолог Артёма:

Не сон. Трещина в будущем. Это не просто картинка, это… квантовый отпечаток, наиболее вероятный путь, застывший в миллисекундах будущего. И я его чувствую, как радиацию – невидимую, но разрушающую. Зерно, которое прорастёт смертью.

Артём выхватил из кармана камень с дыркой, будто это пистолет. Прижал к глазу. Сквозь отверстие, словно через прицел, проступило:

Максим в семь лет. Больничная койка. На груди – чёрный песок, высыпавшийся из свинцового контейнера.

Его собственное отражение в зеркале 2023 года: седина у висков, шрам-спираль на шее, как петля.

– Мы не можем его оставить, – голос Артёма звучал как скрип ржавых петель.

Ольга вскочила, лицо исказилось:

– Ты… ты даже не спросил, чего хочу я! Ты программируешь это своими видениями! Обрекаешь его!

Она швырнула тест в раковину. Пластик отскочил, упав в спиральную лужу.

Ольга рванулась к столу, схватила чертёж «Северного моста».

– Ты спасаешь тысячи на работе, но собственного ребёнка называешь ошибкой?! – она ткнула пальцем в схему, будто это обвинительный акт.

Артём подошёл, провёл ногтем по углу чертежа. Под слоем расчётов проступила дата: 2023.

– Он умрёт здесь. В этом году. В этом месте.

Бумага рванулась с треском. Обрывки упали на пол, выстроившись в спираль.

– Ты сломался, – прошептала Ольга. – Твои «видения» – просто страх. Твой безумный страх!

Артём замахнулся камнем, как пращой. Зеркало взорвалось осколками, и в каждом – отразилась могила 2023.

– Уходи. Или я сама стану твоим проклятием.

Он выбежал под ливень. Лужи на асфальте пульсировали, повторяя узор мандалы. Сорвал с чёток 37-ю бусину – трещина разрезала её пополам. Швырнул в воду.

Ольга прижала к груди обрывок чертежа. Красный кружок вокруг «2023» расплылся от слёз, как кровь. В разбитом зеркале её отражение дробилось на десятки лиц – мать, вдова, жертва.

После ссоры Артём пришел к Доржо.

Старик разлил тушь для ритуальной мандалы, чёрные капли поползли по дате «1986».

– Я переписал отчёты по Чернобылю, – голос его дрожал. – Думал, задержу распад на сутки. Но радиация уже была в них. В молоке, что пила дочь. В воздухе, которым дышала жена. Каждое предвидение – это взгляд в бездну вероятностей, и бездна смотрит в ответ, меняя смотрящего.

Он схватил Артёма за руку:

– Ты спасаешь сына – убиваешь его душу. Сансара требует плату за каждую украденную секунду. E=Karma². Энергия взрыва равна квадрату невыплаченных долгов.

Артём прижал камень к виску. Сквозь отверстие проступило: Доржо в защитном костюме чертит сложную диаграмму монацитовым песком у четвёртого энергоблока Чернобыля. Ветер сносил узор, но учитель шептал формулы на санскрите, что-то о циклах и распаде.

– Ты переписываешь прошлое, как глупый монах, – сказал Доржо, внезапно появившись в дверях. – Он хотел остановить реку, построив плотину из чёток. Но вода нашла трещины. Тогда стал бросать в поток зёрна, меняя русло. Сегодня эта река зовётся Припятью.

Артём сжал камень так, что трещины впились в ладонь:

– Значит, всё бесполезно?

– Нет. Значит, каждое зерно – выбор. Но урожай соберёт сансара.

Ольга сидела на кухне, сжимая в руках УЗ-снимок. Тёплый свет лампы падал на чёрно-белое пятно – будущего Максима, уже обречённого по пророчеству. «А если он прав? – думала она, глядя на спираль трещины в потолке. – Если наш сын…» Она резко встала, опрокинув чашку. Чай растёкся по столу, повторяя контуры Байкала на карте в гостиной.

– Нет, – прошептала она, вытирая лужу. – Это просто страх. Его страх.

Глава 13. Свадьба-мандала

ЗАГС, поздний вечер.

Дождь стучал по разбитому окну, оставляя на полу блики, словно рваные лоскуты тьмы. Артём и Ольга стояли у двери, как два случайных прохожих, застигнутых ливнем. На ней – простое платье без фаты, на нём – мятная рубашка, пахнущая машинным маслом. В руках – справки, подписанные за минуту до закрытия. Сотрудница ЗАГСа, щурясь через очки, протянула кольца.

– Ты уверен? – Ольга не поднимала глаз. – Это не спасёт его.

– Но спасёт нас. Хотя бы сейчас.

Артём взял кольцо. Взгляд скользнул по настенным часам: стрелки застыли на случайном времени.

Пустая квартира после церемонии.

Бутылка дешёвого шампанского пылилась на столе, нераспечатанная. Вместо одной из спиц – зияла глубокая трещина, словно от удара. Доржо говорил, что такая трещина символизирует разорванную карму, насильственное вмешательство в естественный ход событий, которое создаёт непредсказуемый отголосок в будущем. Ольга коснулась его, и холод металла обжёг пальцы.

– Это… чтобы напоминать о цикле? Или о том, что его можно сломать? – спросила она, заметив в отблеске тень: мальчик лет трёх, сидящий в центре мандалы.

– Чтобы помнить, что выход есть. Даже если он ведёт в ад.

Она надела кулон. Металл прилип к коже, как проклятие.

Ольга спала, сжимая кулон в кулаке. Артём ворочался, рубашка прилипла к спине от пота. Во сне он видел:

Мальчик в центре мандалы из чёрного песка. Его голос звенел, как разбитое стекло: «Папа, ты опоздал». Стены комнаты трескались, из щелей сочилась радиоактивная пыль, оседая на губах горьким привкусом урана.

Он проснулся с криком. Кровь стекала из носа на подушку, оставляя спираль – точь-в-точь как на песке у Доржо.

Ольга застала его за стиркой окровавленной рубашки. На столе лежал камень с дыркой, его трещины слабо, неравномерно пульсировали голубым светом, словно дыша нестабильной реальностью.

– Опять кровь? – её голос дрогнул. – Может, хватит играть в пророка?

– Это не игра. – Артём вытер лицо. – Каждый раз, когда я вижу его, теряю часть себя. Но остановиться не могу.

Ольга сорвала кулон, швырнула в раковину. Металл зашипел, прожёг эмаль.

Артём поднял кулон. В трещине вместо спицы проступила дата: 22.07.2025. За окном прогрохотал грузовик, брезент на кузове колыхался, как крылья демона.

Артём прижал камень к виску. Сквозь дырку увидел: себя у могилы, сжимающего обручальное кольцо.

Доржо чертит мандалу на полу, смешивая песок из Бурятии с чёрной пылью. Пламя свечи вспыхивает зелёным:

– Этот песок – прах тех, кто пытался обмануть сансару. Теперь он будет твоим щитом и петлёй.

В дыму возникает реактор «Анатолия», трещины на нём повторяют спираль Максима. Доржо бросает горсть песка в огонь:

– Гаруда клюёт свои крылья, чтобы родиться в пепле. Но ты не птица, Артём. Ты – искра, которая подожжёт мир.

Глава 14. Обман

Лампа под потолком мигала, отбрасывая мерцающие тени на стопки чертежей. Артём сидел за столом, вдавливая синий карандаш в бумагу. Перед ним лежали поддельные медицинские справки – «хроническая болезнь лёгких из-за промышленной пыли». Его пальцы дрожали, когда он выводил подпись главврача.

«Переведут на объект “Рассвет” – там нет кранов, бетонных плит, этой чёртовой пыли… Максим будет в безопасности. Хотя бы там», – думал он, но голос Доржо отозвался в памяти: «Бегство – это ещё один виток колеса, Артём».

За окном завыл ветер, принося запах влажного песка с берега реки. Где-то в темноте скрипели тросы подъёмного крана.

Артём достал камень с дыркой, прижал его к документу. Трещины на камне слабо засветились – не от радиации, а от его страха, густого, как смог.

Видение:

Максим, пять лет, строит замок из песка на площадке у объекта “Рассвет”. Внезапно трос крана лопается. Металлическая стрела рушится, вздымая облако пыли. Земля трескается, песочница проваливается в чёрную бездну. Артём видел не просто картинку, а схлопывающуюся волновую функцию вероятности, где гибель сына – пик этой функции. «Папа!» – крик сына тонет в грохоте.

Артём дёрнулся, выронив камень. Кровь хлынула из носа – результат перегрузки его "квантового сенсора" – капли упали на справку, растекаясь в очертания Читы – кривые улицы, река, их дом.

Ольга стояла у окна, сжимая в руках испачканный кровью документ. На обороте, среди чертежей фундамента, Артём машинально нарисовал спираль – как будто искал в ней спасение.

– Ты стал чужим, – её голос звучал холодно, как металл. – Как тот монах из твоих рассказов. Даже ложь свою украшаешь узорами.

Артём попытался выхватить бумагу, но она отстранилась:

– Это не узоры. Это… попытка всё удержать.

Она ткнула пальцем в кровавое пятно, превратившее Читу в кляксу:

– Удержать? Или ты сам превратился в ту пыль, что нас душит?

Через неделю Артёма перевели на «Рассвет» – тихий объект на окраине, где строили лишь малоэтажные дома. Но на въезде его ждал грузовик с потрёпанным брезентом. Тень от ткани колыхалась, сливаясь с трещиной в камне, – те же крылья, что преследовали его с детства.

В кармане завибрировал телефон:

SMS от Ольги: «Ты сбежал от кранов. Но трещины-то внутри тебя».

Голос Доржо звучит из пустоты:

– Сансара пишет одни и те же иероглифы на песке и стали. Твой сын – её перо.

Артём проводит пальцем по спирали – на столе остаётся кровавый след.

Артём листал отчёты в архиве ТЭЦ. Между страниц выпала пожелтевшая вырезка: «Черниговский: радиация как инструмент познания». На фото – мужчина в защитном костюме, за ним силуэт девочки с чёрными косами. В тексте мелькнула фраза: «Профессор Черниговский предполагал, что определенные изотопы могут служить 'ключами' к скрытым измерениям или временным слоям, позволяя считывать эхо грядущих событий».

– Знакомое лицо? – Прораб указал на ребёнка. – Говорят, дочь его теперь в Питере крутится. Что-то с реакторами делает, продолжает дело отца, видать. А отец-то его, Черниговский, на каком-то секретном объекте погиб, говорили, взрыв был, и всё списали на халатность. Но ходили слухи, что там государство что-то мутило, и он им мешал. Говорят, какой-то Крутов курировал этот проект в 80-х, шишка из Москвы. Жёсткий был мужик, говорят.

Артём сухо кивнул, но в кармане сжал камень с дыркой. Сквозь отверстие мелькнуло: Елена в лаборатории, её руки в перчатках с трезубцем радиации, на столе – сложные схемы, напоминающие одновременно и чертежи реактора, и фрактальные узоры.

Глава 15. Рождение и смерть

Яркий свет операционной резал глаза. За стеклом неонатологи суетились вокруг крошечного тела, завернутого в плёнку – Максим родился на два месяца раньше.

Артём стоял у инкубатора, затянутого в стерильную плёнку. Сквозь прозрачный купол виднелось крошечное тело Максима, опутанное проводами. Датчики мерцали зелёным и красным, их писки сливались в монотонный гул. На экране над кювезом пульсировала кривая ЭКГ – неровная, как трещина на стекле. Артём прижал ладонь к холодному пластику. Внутри, среди трубок и сенсоров, лежал сын – хрупкий, как стебель саган-дайля, но уже отмеченный датой «2023» в его видениях.

– Аппарат ИВЛ третьего поколения, – пояснила медсестра, поправляя кислородную маску. – Контролирует каждый вдох.

Артём кивнул, но видел другое: как провода сплетаются в спираль, а пульс сына отсчитывает секунды до роковой даты. «Мой дар – это не предсказание, это чувствительность к вероятностным полям, – билась мысль. – Каждое моё видение – это коллапс волновой функции, фиксация одной из ветвей будущего. И каждое такое вмешательство, даже пассивное, имеет цену – мою собственную энергию, мой рассудок. Но как не смотреть, когда на кону жизнь сына?»

Видение:

Жизнь Максима рассыпалась на осколки. Первый шаг – годовалый сын тянет руки к Ольге. Падение с велосипеда в пять лет – кровь на асфальте, как спираль. Семь лет – больничная палата, где его тело съёживается под трубками, как иссохший лист. Это были не просто кадры, а квантовые отпечатки ключевых точек его судьбы, уязвимые для внешнего воздействия, тающие, словно песок в часах Доржо.

Артём рухнул на колени. Кровь хлынула из носа, окрашивая пол в алую спираль. Медсестра бросилась к нему, но он уже не слышал её вопросов.

Ольга сидела, прижимая к груди свёрток с Максимом. Мониторы выстукивали аритмичный пульс. Артём вошёл, пальцы всё ещё сжимали камень. Его рубашка была в бурых пятнах.

– Ты видел это, да? – её голос дрожал. – Его смерть. Ты… ты даже здесь не с нами!

Он попытался обнять её, но она отстранилась.

– Сансара – это цикл, его можно разорвать, – прошептал он, ощущая, как камень жжёт карман.

– Перестань видеть! – она вскрикнула, и Максим заплакал. – Будь обычным! Хоть раз – просто будь отцом!

Её слёзы упали на лицо сына. Артём заметил, как его кожа просвечивает, словно бумага.

Песок из Читы, зажатый в кулаке Артёма, медленно сыпался на пол. Зёрна выстроились в цифру 7 – словно отсчёт начался.

Флешбэк Доржо:

«Семь лет – не срок, Артём. Это семь витков колеса. Каждый – шанс изменить узор», – учитель чертил палкой на песке. – Но узор всё равно замкнётся».

Артём подошёл к инкубатору, высыпал песок через отверстие для рук.

– Что вы делаете?! – медсестра рванулась к нему.

– Заряжаю время, – пробормотал он.

Песок засветился слабым голубым – эффект Вавилова-Черенкова от остаточной радиоактивности монацитовых частиц, микроскопические вспышки в умирающем свете больничной лампы. Мониторы продолжали пищать.

Доржо явился в больничной палате, указывая на инкубатор:

– Сансара даёт не выбор, Артём. Только зеркало. Ты видишь в нём сына или свою тень?

Артём сжал камень, но вместо Максима увидел в дырке себя – седого, с лицом в трещинах.

– Я вижу… петлю.

– Нет. Колесо. И ты – лишь спица в нём.

На экране ЭКГ вспыхнуло предупреждение: АРИТМИЯ. Артём прижал камень к стеклу инкубатора.

Видение через камень:

Семь лет. Максим в песочнице роняет игрушечный реактор. Песок взрывается чёрной дырой, затягивая мальчика. «Папа, помоги!»

Артём отшатнулся, ударившись о стену. Руки покрылись красной сыпью, как после облучения. Он не помнил, как зовут врача, который только что спас Ольгу.

Артём стоял на крыше больницы. Камень в его руке показывал два пути:

Отказаться от дара: Максим доживает до 20 лет, но его глаза пусты, как у Доржо после Чернобыля.

Принять цикл: Семь лет смеха, рисунков спиралей и последнего вздоха в больнице. Ольга находит в его куртке кулон-колесо с трещиной.

Он услышал голос Доржо:

– Монах спросил реку: «Почему ты течёшь в пропасть?». Она ответила: «Я учусь огибать скалы».

– Сансара не терпит пустоты, – сказал Доржо, рассыпая чёрный песок у кроватки Максима. – Каждое спасение требует жертвы. E=Karma². Спасёшь сына – погубишь город.

Артём выводил мандалу на полу, смешивая монацит из Бурятии с лепестками багульника. Круг из ракушек, свеча из ячменного воска, три зерна риса у изголовья – ритуал защиты, которому учил лама.

– Энергия взрыва равна квадрату неоплаченных долгов, – прошептал Доржо, наблюдая, как песок складывается в спираль.

Ольга стояла в дверях, сжимая в руках плюшевого медведя. «Безумие, – думала она. – Но если это поможет…»

Глава 16. Кран

Кран ККС-10, ржавый динозавр 1980-х, скрипел под порывами ветра. Его тросы давно не меняли – экономили на «неперспективных объектах». Стрела крана вздымала бетонную плиту, как гигантская рука, держащая гроб. Тросы скрипели под тяжестью, а ветер с реки гнал песок, заставляя рабочих щуриться. Артём стоял внизу, сжимая в кармане камень с дыркой. Его пальцы ощущали пульсацию трещин – не радиацию, а страх, густой, как смог.

Видение:

Трос лопнул. Плита рухнула на бытовку, где пятеро рабочих пили чай. Крик, взрыв бетонной пыли, алые брызги на стенах. Из разлома плиты высыпался чёрный песок, знакомый до мурашек – тот самый, что он видел у Доржо в Бурятии. Артём видел не только сам момент падения, но и расходящиеся волны последствий – горе, расследования, его собственную вину, если он промолчит.  И на мгновение, в тени падающей плиты, ему почудилась фигура Олега Крутова, наблюдающего за происходящим с холодным расчётом, словно проверяющего что-то. Это был не Крутов из его настоящего, а более молодой, властный, тот самый, что курировал объект "Заря-1". Его лицо было непроницаемым, но в глазах Артём уловил тень… не то предвидения, не то приказа.

– Остановите кран! – закричал Артём, но его голос потонул в рёве двигателей. В висках застучало, будто молоток бил по наковальне. Первая волна мигрени сжала череп.

Артём рванул к пульту управления, спотыкаясь о кабели. Камень в его руке раскалился, трещины светились голубым – активация через страх, а не уран. Он вырвал ключ у механика, перезагрузив систему.

В сознании вспыхнули нейтроны, одетые в шафрановые халаты монахов. Они перестраивали цепь событий, как чётки в руках Доржо. Плита сместилась, рухнув в кучу песка, подняв облако, в котором мелькнула дата: 22.07.2025.

Доржо, будто прочтя его мысли, произнёс в пустоту:

– Крылья – это петля сансары. Чем выше взлетишь – сильнее ударишься. Эти "крылья", Артём, не только на брезенте грузовика. Это твой страх перед фатализмом, перед тем, что ты не можешь ничего изменить. Ты видишь их повсюду, потому что сам их создаёшь.

Артём рухнул на колени. Кровь хлестнула из носа, окрашивая песок. В ушах зазвучал голос Доржо, словно из глубин реактора:

– Ты разорвал паутину. Теперь паук придёт за тобой.

Рабочие хлопали Артёма по плечам: «Спас, чёрт!». Но их голоса звучали как под водой. Перед его глазами плыли:

Чёрный песок из плиты, ползущий по полу, складываясь в цифры 2025.

Тень крана за окном, превращающаяся в грузовик с крыльями. В кузове – Максим, строящий замок из песка. «Папа!»

– Давление зашкаливает, – медбрат наложил жгут. – Алкоголь? Стресс?

Артём вытер кровь рукавом, оставив на бинте спираль:

– Сансара… Она всегда перегружена.

На каталке, под вой сирены скорой, Артём сжал салфетку. Йод и кровь смешались в ржавый оттенок. Он вывел мандалу:

В центре – трещина, как на камне.

По краям – цифры 22.07.2025, обведённые в кольцо.

– Вам к психиатру, – врач забрал салфетку, смяв её. – Это… не нормально.

Врач щёлкнул ручкой по анализам:

– Лимфоциты 18% при норме 30. Капилляры – как паутина. Вы в детстве с радиоактивными материалами работали? Каждое ваше «предвидение», если это то, о чем я думаю, – это микроинсульт, плата за взгляд за грань.

– Песок… монацитовый. В Бурятии.

– Бета-излучение, – кивнул врач. – Разрушает эндотелий. Ваш дар имеет свою цену, инженер. И похоже, вы платите авансом.

Артём глядел в окно. На парковке грузовик с брезентом завёл мотор. Тень от ветра колыхала ткань, рисуя крылья – точь-в-точь как в день смерти Лиды.

Глава 17. Развод

Свет лампы дрожал, как огонёк в бурю. На столе лежал брачный договор, испещрённый пометками – красные линии пересекали пункты, словно трещины. Максим спал в соседней комнате, прижимая к груди игрушечный кран – подарок отца, уже сломанный. Ольга перебирала чётки Артёма, щелкая бусинами.

– Ты раздавил нас своими «спасительными» видениями, – её голос звучал плоско, как лезвие. – Даже здесь, в чётках, нет 108-й бусины. Только дыра. Доржо говорил, что 108-я бусина замыкает круг, символизирует полноту и выход из сансары. Твои чётки разорваны, Артём. Как и твоя жизнь.

Артём смотрел на трещину в окне, сквозь которую пробивался ветер. Она напоминала спираль, нарисованную Максимом.

– Я пытался…

– Пытался быть Богом, – перебила Ольга. – Но мы – не твои нейтроны в реакторе. Ты не можешь нас перезагрузить.

– Ты превратил нашу жизнь в уравнение! – кричала Ольга, швыряя в стену кулон-колесо. – Максим – не переменная в твоих формулах!

Артём молча поднял осколок. На срезе серебра виднелась гравировка: E=K².

– Доржо прав, – сказал он. – Энергия кармы… Она не исчезает. Я пытался…

– Перестань! – она закрыла лицо руками. – Ты даже сына видишь сквозь эти чёртовы формулы!

За окном деревья гнулись, как спицы колеса, уносящего последние слова в ночь.

Ольга перебирает фото, останавливаясь на снимке Максима со спиралью:

– Знаешь историю о монахе, который носил воду в решете? Он думал, что святость залатает дыры. Но вода уходила, оставляя только ржавчину.

Она тычет пальцем в рисунок:

– Ты – этот монах. А мы – вода. Ты пытаешься удержать нас, но мы всё равно утекаем.

Артём молча смотрит, как спираль на фото мерцает монацитом – тем же песком, что в фундаменте реактора.

Ольга упаковывала чемодан, швыряя вещи слепо, будто хоронила прошлое. Максим плакал, цепляясь за модель грузовика с брезентом – тот самый, что давил Лиду.

– Отдай! – вырвала игрушку Ольга. – Мы больше не играем в его кошмары.

Артём стоял на пороге. На полу, где капли дождя просочились сквозь щель, змеилась спираль – точь-в-точь как мандала из песка, которую Доржо рисовал у Байкала.

«Каждый узел кармы развязывается болью, – подумал он. – Но этот… он рвёт кожу».

Пустая квартира, ночь.

Артём швырнул в костёр фотоальбом. Пламя лизало снимки: свадьба у Байкала, где Ольга смеялась с кулоном-колесом на шее; Максим в коляске, тянущий руку к крану; их первая квартира, стены ещё без трещин.

Видение через дым:

Доржо бросал рис в костёр, и зёрна взрывались миниатюрными сверхновыми. «Спасти всех – значит сжечь себя», – сказал он, а пепел сложился в дату: 22.07.2025.

Одно фото выскользнуло из альбома. Пламя слизало лицо Ольги, оставив силуэт и надпись на обороте: «Максим, 2 года. Спираль».

Артём поднял фото. На обороте детская рука вывела спираль восковым мелком – линии повторяли трещины на его камне.

Флешбэк Доржо:

«Спираль – не ловушка. Это лестница, где каждая ступень – выбор. Но ты всё время спотыкаешься», – учитель чертил узор на песке, который тут же смывало волной.

В пепле костра светились зёрна монацита из Бурятии – те самые, что мать дала ему перед отъездом. И среди них – частицы того самого чёрного пепла, который Доржо использовал в своих ритуальных чашах, предсказывая катастрофы. Артём с ужасом понял, что песок, который он считал защитным, и пепел предзнаменований – суть одно. Артём собрал их в мешочек, ещё не зная, что они станут частью реактора в Турции.

Артём приколол фото к стене. В окне отразился грузовик с брезентом – крылья на ткани слились со спиралью Максима, превратив её в мандалу.

«Сансара взяла Ольгу. Но спираль сына… она всё ещё в моих руках», – подумал он, сжимая камень.

Камень с дыркой в его руке был холодным, как лёд.

"Возможно, эта дыра, эта пустота, и есть замена 108-й бусине? Не полнота, а принятие отсутствия, принятие выбора там, где кажется, что его нет?"

На улице грузовик дал гудок. Ветер сорвал брезент, и на миг показалось, что крылья взмахнули, унося последние осколки семьи в чёрное небо.

Глава 18. Песочные часы

Холодный металл сварочного шва обжёг пальцы. Артём дёрнул руку, и время замедлилось, как плёнка, застрявшая в проекторе. Перед глазами поплыли «ветви»:

Плита плавно опускается, рабочие смеются, попивая чай.

Трос рвётся, бетонный блок давит бытовку. Крики. Чёрный песок из трещины впитывает кровь.

Максим стоит у реактора в Турции. На его футболке – спираль, нарисованная фломастером. Взрыв. Над реактором – тень Олега Крутова, его лицо искажено гримасой то ли триумфа, то ли ужаса. Он тянет руки к пульсирующему ядру реактора, словно пытаясь схватить само время.

Кровь закапала из носа, оставляя на бетоне алые спирали. Артём ухватился за кран, чтобы не упасть. Тень стрелы крана легла на землю, превратившись в крылья Гаруды – мифической птицы, разрывающей время.  И в этот момент, на периферии зрения, мелькает силуэт того самого грузовика с брезентом-крыльями. Он стоит на соседней улице, его кузов прикрыт, но Артёму кажется, что оттуда веет холодом и запахом чёрного песка – того самого, что он видел в своих кошмарах и у Доржо.

Пустая квартира Артёма, ночь.

Артём высыпал на стол песок из Бурятии. Через камень с дыркой он увидел Доржо в 1986-м: учитель стоял у четвёртого энергоблока, создавая из монацита сложное резонансное поле, пытаясь повлиять на цепную реакцию. На плёнке дозиметра, лежавшего рядом, цифры сложились в дату, которую Артём видел в своих кошмарах: 22.07.2025.

– E=Karma², – прошептал Артём. – Если E=mc² – энергия материи, то E=K² – энергия кармы. Спасёшь одного – убьёшь двоих. Закон сохранения.

Песок зашевелился, выстроив дату. Он понял: монацит был ключом. Каждая трещина в камне – ветвь будущего, каждый распад – выбор между адом и нирваной.

Улицы Читы, полдень.

Артём заметил, как кирпич качается на лесах. Ветви будущего разрослись:

Кирпич убивает рабочего. На похоронах Ольга плачет, обвиняя Артёма.

Рабочий выживает, но через неделю гибнет в ДТП. Водитель – тот самый, что сбил Лиду.

Артём толкает мужчину, кирпич падает ему на ногу. Вспышка боли – и он временно забывает имя сына.

Кровь хлынула ручьём, заливая значок с надписью «Инженер Гринев». В луже под ногами отразился грузовик с брезентом. Крылья на ткани взметнулись, и вода утекла в трещину, повторив спираль Максима.

«Цена… всегда есть цена. Я не могу видеть всё, не могу контролировать всё. Каждое вмешательство – это сделка с неизвестностью, и я плачу частями себя».

Городская библиотека, вечер.

Между пыльных фолиантов Артём нашёл книгу «Калачакра-тантра: апокалипсис и циклы времени». На полях – знакомый почерк Доржо:

«Распад атома – малый пралайя. Человек, меняющий будущее, ускоряет большой пралайя».

«Песок из реактора – прах предыдущих циклов. Не трогай его, иначе Гаруда проглотит солнце».

Между страниц выпал засушенный цветок. На обороте лепестка – трезубец радиоактивности и дата: 22.07.2025.

Артём сидел на полу, прижимая книгу к груди. Через камень увидел:

Доржо в дацане рисует мандалу из чёрного песка. В центре – дата «2025», обрамлённая крыльями. Ученики поют древнюю мантру из Калачакра-тантры: «Ом хум хри хаум йе хи», но звуки рассыпаются, как зёрна в песочных часах.

– Ты предупредил меня, учитель. Но я – та самая песчинка, что заклинила механизм.

За окном библиотеки прогрохотал грузовик. На брезенте крылья взметнулись, задевая луну, которая стала похожа на треснувшую бусину.

Артём развернул газету. В углу страницы – заметка: «Дочь Черниговского возглавила проект «Северный мост». Рядом с текстом – фото: Елена в чёрном костюме, на шее —кулон в виде треснувшего атома.

Он приложил камень к изображению. Сквозь дырку увидел:

Себя в свинцовом халате у реактора.

Максима, рисующего спираль на песке.

Елену, бросающую в пламя чётки с монацитом.

«Она знает, – подумал он. – Знает, что карма – это цепная реакция».

Глава 19. Встреча

Пыльный ветер с Байкала гнал по Амурской улице клубы песка, заставляя прохожих жмуриться. Артём сидел у окна в кафе, стиснув в руке чётки. Интерьер был простым: несколько столиков, стойка, запах кофе и выпечки. Он не обращал внимания на детали, его взгляд был прикован к улице, к мельтешению людей и машин.

Дверь скрипнула. Вошла женщина в чёрном, лицо скрыто вуалью. Её сапоги были покрыты пылью. Сняв перчатку, она обнажила татуировку на запястье: сложная схема, напоминающая турбину и Колесо Сансары.

– Местный? – её голос был холодным, как металл.

Артём кивнул. Чётки выскользнули из его рук. Бусина покатилась к её ногам.

– Малахит с монацитом, – сказала она, поднимая бусину. Минерал вспыхнул голубым. – Отец коллекционировал такие. Говорил, они резонируют… с изначальными вибрациями. Он был убеждён, что монацит – ключ к квантовой запутанности частиц во времени. Что его структура, особенно редкоземельные элементы вроде церия и тория, способна 'запоминать' квантовые состояния через ориентацию спинов электронов, сохраняя информацию о прошлых и будущих состояниях системы. Он искал ключ… – её взгляд на мгновение стал отстранённым, болезненным.

– Ваш отец… изучал радиацию как инструмент? – Артём потрогал шрам-спираль на запястье.

– Он верил, что высокоэнергетические частицы, особенно те, что несут 'память' о предыдущих состояниях Вселенной, могут создавать временные 'мостики' или 'трещины', через которые можно заглянуть… или даже перейти. Он искал способ стабилизировать эти 'трещины'. Его последняя попытка была на объекте, который позже стал прототипом 'Анатолии'. Это был не просто эксперимент, Артём. Это был прорыв. И его остановили. Те, кто боялся этого прорыва. Государственные структуры, которые хотели контролировать всё, даже время. Взрыв… Я помню этот день. Мне было двенадцать. Официальная версия – авария, ошибка персонала. Ложь! Их ложь, чтобы скрыть правду, чтобы присвоить его труды или похоронить их навсегда.

Флешбэк Елены:

Лаборатория гудит. Её отец, профессор Черниговский, стоит у пульта управления. На его лице – смесь усталости и триумфа. Елене двенадцать, она принесла ему термос с чаем. Он обнимает её, глаза горят.

– Мы почти у цели, Леночка. Сегодня… сегодня мы коснёмся будущего. Это будет спасение… через разрушение старого мира, чтобы построить новый, чистый.

Внезапно – оглушительный рёв. Яркая вспышка. Воздух становится горячим, пахнет озоном и горелым металлом. Елена чувствует жгучую боль на шее, кричит. Последнее, что она видит – лицо отца, искажённое ужасом, и как он пытается закрыть её своим телом. Потом – темнота.

Очнулась она в больнице. Ожог на шее – багровое крыло Гаруды – напоминание о том дне. Официальная версия – авария, ошибка персонала. Ложь! Она помнила, как перед взрывом в лабораторию ворвались люди в форме. Отец кричал что-то Олегу Крутову. И ещё… отец успел ей сказать, обнимая перед самым взрывом: «Леночка, если что-то пойдёт не так… помни, месть закроет путь к истине. Ищи правду, а не возмездие». Но как не искать возмездия, когда видишь лицо убийцы своего отца каждый раз, закрывая глаза? Её ненависть к Крутову родилась в тот день.

– Сгорел, проверяя теорию. Некоторые эксперименты требуют жертв. Мой отец это знал. – Она откинула вуаль, и Артём увидел ожог у неё на шее – багровый след, повторяющий очертания крыла Гаруды. – А вы? Слышите, как распадается время?

Ветер ударил в окно, и спираль света на полу дрогнула. Артём почувствовал знакомый зуд в висках – начало мигрени.

Елена встала, оставив под чашкой визитку.

– Выглядите так, будто несёте целый мир на плечах. – Она поправила вуаль, и на миг её глаза встретились с его взглядом – холодные, как свинец. – Но даже Будда когда-то сжёг себя, чтобы спасти других.

Она вышла, и песок за окном закружился в спираль, словно повинуясь невидимой силе. На визитке клиники «Северный луч» красовались координаты: окраина Читы, заброшенный НИИ ядерной физики.

Артём приложил камень с дыркой к визитке. Сквозь отверстие проступили видения:

Елена в свинцовом халате, склонившаяся над макетом реактора.

Он сам, стоящий у здания с вывеской «Северный мост. Петербургский филиал».

Он скомкал бумагу, но песок с её сапог прилип к пальцам. Крупицы светились голубым – монацит из Бурятии, тот самый, что Доржо когда-то сыпал в ритуальные мандалы.

На улице завыл ветер. Артём вышел, пряча визитку в карман. Ветер нёс с собой запах гари – не с ТЭЦ, а откуда-то издалека. Как будто где-то уже горело то, что он должен был потушить.

Глава 20. Намёк

Ржавые балки заброшенного цеха вздымались к небу, как остов древнего зверя, разорванного временем. Артём стоял у бетономешалки, в руках – чертежи, измятые ветром. Воздух пропитался запахом монацита: песок для стройки привезли прямиком из бурятских карьеров, где когда-то медитировал Доржо, – тот самый, что снился Артёму в кошмарах о реакторе.  Над головой скрипел кран ККС-10, его тросы, словно нервы, натянутые до предела, дрожали под тяжестью плит.

Артём наступил на газету, валявшуюся в пыли. Заголовок кричал: «Северный мост: новая эра энергетики». В углу – фото Елены. Она смотрела в камеру холодно, как будто видела не объектив, а будущее.

Порыв ветра рванул каску, и Артём машинально поправил её. В воздух взметнулось облако цементной пыли. Частицы закружились, сплетаясь в спираль, а внутри – силуэт грузовика с крыльями на брезенте.

«Не сейчас…» – он сжал чётки, но бусины уже плыли перед глазами: 22… 07… 2025…

Рядом валялся сломанный дозиметр. Стрелка замерла на обычной для Читы цифре. Артём пнул прибор ногой. «Ложь. Всё – ложь».

– Ищете трещины в реальности, инженер?

Голос прозвучал за спиной, будто из самого ветра. Артём обернулся. Елена стояла в чёрном комбинезоне, стильном и стерильном, как скафандр. В её руках – прибор, похожий на дозиметр, но на экране вместо цифр мерцали буддийские символы.

– В Питере есть клиника… – она провела пальцем по датчику. Прибор завизжал на частоте, которую Артём смутно узнал – 108 Гц. "Резонансная частота, – вспомнил он обрывок теории отца Елены, – при которой 'мембрана времени' становится наиболее проницаемой". – …они изучают тех, кто видит слишком много.

На её шее болтался кулон – треснувшее атомное ядро, внутри которого крутилась мандала из монацита. Артём узнал узор: точь-в-точь как на песке у Доржо.

Артём вцепился ей в запястье. Прибор грохнулся на бетон, экран треснул, обнажив схему реактора «Анатолия».

– Я не сумасшедший! – его голос раскатился по пустому цеху. – Вы все… как Доржо! Торгуете чужими кошмарами!

Сверху сорвалась ржавая гайка. Артём инстинктивно оттолкнул Елену – металлический ком врезался в пол, оставив воронку в форме трезубца.

– Благодарю, – она улыбнулась, будто ждала этого. – Сумасшедшие не спасают своих палачей.

Елена поправила волосы. В её ухе блеснула серьга-капсула, наполненная чёрным песком.

– Сумасшедшие не видят узлов кармы, – она бросила визитку в лужу. – И не спасают тех, кто их предал. Мой отец видел эти узлы. И его убрали те, кто боялся развязки.

На карточке рельефно выступал адрес: Санкт-Петербург, наб. реки Пряжки, 5. Буквы, выдавленные шрифтом Брайля, жгли пальцы. Песок в луже засветился голубым – монацит, тот самый, что снился Артёму в кошмарах о реакторе.

В съёмной комнате пахло плесенью и ладаном. Артём сидел за столом, вертя в руках визитку. На столе – камень с дыркой и фото Максима, сделанное в день рождения. За окном выл ветер, гнувший решётки дацана через дорогу.

Он приложил камень к карточке. Сквозь отверстие проступили видения:

Сам себя в свинцовом халате, прикованного к аппарату с надписью «Северный мост. Протокол 22».

Максим, рисующий спираль на запотевшем стекле больничной палаты.

Елена, швыряющая чётки Доржо в пылающий реактор.

«108 Гц… Сансара… Круги…» – в ушах зазвучал голос учителя: «Частота мантр – 108 Гц. Резонанс, разрывающий время».

Артём зажёг свечу. Воск капнул на визитку, растекаясь в форму крыла Гаруды. Где-то вдали прогрохотал грузовик, и брезент на его кузове захлопал, словно пытаясь взлететь.

Артём сжал билет на поезд № 002Ч «Россия». На перроне, глядя на вагоны, он услышал в памяти голос Доржо:

– Сансара – поезд. Меняешь вагон – не меняешь путь.

Лес за окном сменялся степями, где буддийские ступы стояли как часовые. В Петербурге его встретил дождь, бивший в витрину «Северного моста» – стеклянный куб, внутри которого виднелась сложная, циклическая структура реактора, напоминающая гигантскую металлическую мандалу.

Цена прозрения

Глава 21. Лабиринт

Петербург встретил Артёма свинцовым небом и дождём, мелким, как пыль, въедающимся в одежду и душу. После просторов Бурятии и резкого, сухого климата Читы, этот город давил, обступал высокими стенами домов-колодцев, шептал тысячами чужих голосов с гранитных набережных. Московский вокзал гудел, как растревоженный улей. Артём вышел из вагона, инстинктивно сжимая в кармане куртки гладкий, холодный камень с дыркой – якорь в этом море безразличных лиц. Он чувствовал себя песчинкой, занесённой ветром в гигантский, чужой механизм. Голос Доржо звучал в памяти, накладываясь на слова Ольги: «Ты ищешь спасения там, где его нет… Ты строишь ад из благих намерений».

Елена возникла из серой толпы, как тень, облечённая в идеально скроенное чёрное пальто. Ни тени дорожной усталости, ни лишних эмоций на точёном лице.

– Артём Гринев? – её голос, ровный и холодный, как скальпель, перекрыл вокзальный шум. – Идёмте, машина ждёт. Вопросы потом.

Он молча кивнул, подхватывая свою скромную сумку.

Машина, неприметный седан с тонированными стёклами, бесшумно скользила по мокрым улицам. Петербург проносился за окном лабиринтом каналов, мостов и фасадов, с которых, казалось, вот-вот осыплется штукатурка, обнажив вековую тоску. Елена вела машину уверенно, объезжая пробки по каким-то ей одной известным дворам и переулкам. Артём пытался запомнить маршрут, но город клубился, смешивал перспективы, не давая зацепиться взгляду. На глухой стене одного из дворов-колодцев он мельком увидел огромное граффити – черную спираль, до боли напоминающую шрам на его запястье.

– Мы почти на месте, – нарушила молчание Елена. – То, чем мы занимаемся, не афишируется. Не все готовы принять природу таких, как вы. Или таких, как мой отец.

Они остановились у массивного, обшарпанного здания бывшего научно-исследовательского института где-то на окраине, у самой воды. Вход через неприметную дверь в полуподвале, за которой открылся другой мир. Тусклые коридоры с облупившейся краской сменились стерильно-белыми проходами, гудящими от скрытой аппаратуры. Мерцали экраны, за стеклянными дверьми виднелись силуэты людей в белых халатах – безликие жрецы этого подпольного храма науки. Лабиринт продолжался, только теперь он был освещён холодным светом люминесцентных ламп. В одном из ответвлений Артём заметил на стене большую карту мира, истыканную флажками. Один из них, красный, был воткнут где-то на побережье Турции. Другие флажки отмечали места с известными геологическими разломами или аномальной сейсмической активностью – "местах, где ткань реальности истончена", как позже объяснила бы Елена, цитируя теории отца.

Елена провела его в свой кабинет – просторный, но аскетичный. Ничего лишнего, только большой стол, несколько стульев и стеллажи с технической документацией. На столе, как вызов, лежало пресс-папье – стилизованное изображение распадающегося атомного ядра, в центре которого угадывалась сложная, многолучевая мандала.

– Здесь мы изучаем феномен предвидения, – начала Елена без предисловий, указывая ему на стул. – Таких, как вы, немного, но вы существуете. Мой отец посвятил этому жизнь. Он верил… и был слишком близок к разгадке. Поэтому его 'несчастный случай' на прототипе 'Анатолии' не был случайностью. Он верил, что будущее не монолитно, а пластично. И что определённые… катализаторы могут усилить способность видеть его варианты. Радиация – это не просто катализатор. Отец считал, что кристаллическая решётка монацита, содержащего редкоземельные элементы, такие как торий и церий, способна 'запоминать' и воспроизводить квантовые состояния окружающей среды. Его теория заключалась в том, что эти элементы, при определённом энергетическом возбуждении, входят в прямой резонанс с вакуумными флуктуациями квантовой пены. Реактор «Анатолия» – это, по сути, термоядерный реактор с замкнутым монацитовым топливным циклом, где каждый слой активной зоны генерирует специфическое поле, модулирующее эти квантовые взаимодействия. Его активная зона спроектирована как многослойная мандала. Вот, смотри.

Елена выводит на большой экран сложную трёхмерную схему реактора.

Артём всматривается. «Это… невероятно сложно. Внешний слой – оболочка из обеднённого тория-232, он служит для отражения нейтронов и первичной генерации поля. Затем идёт слой с церием-144, который, по расчётам отца, входит в наиболее сильный резонанс с определёнными частотами вакуумных флуктуаций. Внутренние слои – это уже комбинации других редкоземельных элементов и изотопов, каждый из которых отвечает за модуляцию определённого аспекта хроно-поля. И в самом центре – стержень из высокообогащённого монацита, своего рода 'сердце' машины, точка сингулярности. Если эта система выйдет из равновесия… это будет не просто взрыв, это будет коллапс локального пространства-времени».

– Мы учимся это стабилизировать, – продолжает Елена. – И использовать.

– И вы считаете, что это… безопасно? – Артём вспомнил свои кровотечения, приступы безумия.

– Безопасность – понятие относительное, когда речь идёт о предотвращении глобальных катастроф. Или о спасении тех, кто нам дорог. Вашему сыну, например.

Упоминание Максима резануло по сердцу. Артём вспомнил свои видения, больничную палату, чувство бессилия. Доржо говорил о принятии, Елена – о контроле. Искушение было велико.

– Что вы хотите от меня? – голос его был хриплым.

– Для начала – один эксперимент. Чтобы понять ваш потенциал и границы.

Специальная камера для экспериментов напоминала медицинский бокс, только вместо кушетки здесь стояло массивное кресло, опутанное проводами и датчиками. Артёма попросили сесть, подключили сенсоры к голове, запястьям. За толстым защитным стеклом виднелись Елена и двое её ассистентов у пульта управления.

Артём разглядывает выведенную на экран схему реактора «Анатолия». «Сложная структура… похоже на вложенные друг в друга сферы, как матрёшка. Каждый слой – свой изотоп, своё поле. И в центре – монацитовый стержень, как ось мира. Если эта штука дестабилизируется… это будет не просто взрыв, это будет разрыв самой ткани времени».

– Расслабьтесь, Артём, – голос Елены из динамика был спокоен и бесстрастен. – Просто наблюдайте. Позвольте потоку идти сквозь вас.

Раздался тихий гул, затем едва различимые щелчки. Артём почувствовал лёгкое покалывание в кончиках пальцев, потом волну тепла, прошедшую по телу. В висках застучало. «Шёпот времени» стал громче, настойчивее. Привкус металла во рту. Голова слегка закружилась.

Мир вокруг начал медленно искажаться. Цвета стали неестественно яркими, звуки – оглушающими. Он закрыл глаза, и темнота взорвалась калейдоскопом образов. Пространство сжалось, а потом резко рванулось, увлекая его за собой.

Он стоял на бетонной площадке под палящим солнцем. Впереди, на фоне синего южного моря, громоздилось здание реактора. АЭС «Анатолия» – вспыхнуло в сознании. Он видел трещины на его сером корпусе, расходящиеся лучами, как крылья на брезенте того самого грузовика из детства. Чувствовал идущий от него жар, вибрацию работающих турбин и глухую, затаённую угрозу. Мелькнули цифры – 22.07… Голоса на незнакомом языке, крики, вой сирен…

Внезапно Артём чувствует чужое присутствие в камере, будто кто-то пытается проникнуть в его сознание или саботировать эксперимент. Сигнализация на пульте Елены мигает красным. "Помехи! Взлом системы!" – кричит ассистент. Елена с ледяным спокойствием отдаёт команды. Один из техников, бледный как смерть, пытается что-то сделать с панелью управления. "Держать его!" – кричит Елена. Охрана бросается к технику. Тот успевает выдернуть какой-то кабель, помещение погружается в полумрак, аварийные огни. Начинается короткая, яростная борьба в тенях. Слышны крики, звук разбитого стекла. Техника скручивают. "Шпион Крутова, – цедит Елена, её лицо искажено гневом. – Он пытался уничтожить данные. Или нас".

Эксперимент прервали резко. Образы схлынули, оставив Артёма тяжело дышащим, в холодном поту. Из носа хлынула кровь, густая и тёмная. Он согнулся в кресле, пытаясь остановить её рукавом.

Когда он поднял голову, Елена уже стояла рядом, протягивая ему салфетку. Её глаза блестели холодным, почти хищным огнём.

– Турция… – прохрипел Артём, вытирая кровь. Капли, упавшие на стерильный пол, образовали маленькую, рваную спираль. – Реактор… Он… он опасен. Я видел…

– Это только начало, Артём, – тихо сказала Елена, глядя не на него, а куда-то сквозь него. – Канал открыт. Теперь мы сможем увидеть гораздо больше. А с помехами мы разберёмся. Никто не остановит нас. Особенно не Олег Крутов. Он заплатит за всё.

Внутренний монолог Елены: "Отец, я не повторю твоих ошибок. Я не позволю им снова всё разрушить. Крутов… он не понимает, с какой силой играет. Я использую Артёма, использую его дар, чтобы довести твоё дело до конца. Даже если для этого придётся сжечь весь этот прогнивший мир".

Артём смотрел на её спокойное, почти торжествующее лицо и с ужасом понимал, что лабиринт, в который он вошёл, гораздо глубже и опаснее, чем он мог себе представить. И выход из него, если он вообще существовал, был скрыт во тьме, ещё более пугающей, чем его собственные видения.

Глава 22. Тень учителя

После первого эксперимента в лаборатории Елены Артём чувствовал себя выжатым, как старая тряпка. Головная боль тугим обручем сдавливала виски, отголоски видения турецкого реактора вспыхивали в сознании рваными, пугающими кадрами. Он бродил по промозглым улицам Петербурга, пытаясь заглушить внутренний гул шагами по мокрой брусчатке. Серый, давящий город казался продолжением его собственного смятения. Ему чудилось, что за ним следят, что тени в подворотнях обретают знакомые очертания.

В какой-то момент, проходя мимо антикварной лавки, он увидел в пыльной витрине старые чётки из тёмного дерева. Одна из бусин была расколота – точь-в-точь как та, тридцать седьмая, на его собственных. Сердце ёкнуло. Он вспомнил Доржо, его наставления, его спокойную мудрость, которая сейчас казалась такой далёкой и недостижимой. «Он бы осудил меня», – с горечью подумал Артём, сворачивая в очередной безлюдный переулок.

На следующий день, вернувшись в свою крохотную съёмную комнатушку, он нашёл под дверью сложенный вчетверо листок бумаги. Никаких надписей, только простой рисунок – колесо Дхармы с восемью спицами. Знак, который они с Доржо использовали для тайных встреч ещё в Бурятии. Внизу карандашом был нацарапан адрес: Дацан Гунзэчойнэй, Приморский проспект.

Сердце забилось чаще. Доржо здесь, в Петербурге.

Буддийский храм встретил его яркими красками фасада, контрастирующими с петербургской серостью, и тишиной, нарушаемой лишь шелестом молитвенных флажков на ветру да глухим рокотом молитвенных барабанов. Артём прошёл во внутренний двор, где среди цветущих (несмотря на промозглую погоду) клумб и сидел на низкой скамье его учитель. Доржо выглядел старше, чем Артём его помнил, морщины глубже изрезали его лицо, но глаза цвета вулканического стекла всё так же смотрели остро и пронзительно. На его груди тускло поблёскивал медный диск с выгравированной мандалой Калачакры – новые царапины, словно следы недавних битв, пересекали древний узор.

– Садись, Артём, – голос Доржо был спокоен, но в нём слышалась усталость. – Давно не виделись. Путь твой стал ещё извилистей.

Артём опустился на скамью рядом. Запахи благовоний, смешанные с прелым запахом осенней листвы, на мгновение вернули его в детство, в дацан у Байкала.

– Учитель, я… – начал он, но Доржо поднял руку.

– Я знаю, зачем ты здесь. И знаю, с кем ты связался. Елена Черниговская… Её отец был одержим той же идеей, что и ты – идеей изменить предначертанное. Он тоже искал «трещины во времени». И нашёл свою гибель.

– Но, если есть шанс… спасти… предотвратить… – Артём сбивчиво пытался объяснить свои мотивы, говорил о Максиме, о видениях катастроф.

Доржо медленно покачал головой.

– Ты строишь ад из благих намерений, Артём. Каждое твоё «спасение» – это новый виток сансары, новая трещина в мироздании, которую ты пытаешься залатать собственной душой. Думаешь, радиация Елены – это ключ? Это яд, который усиливает иллюзию контроля, заставляя тебя видеть то, что они хотят, чтобы ты видел. Ты становишься их инструментом, их оружием.

– Но что мне делать? Просто смотреть, как всё рушится?

– Принимать, – твёрдо сказал Доржо. – Искать баланс. Ты видишь волны, Артём, но не видишь океана. Пытаешься остановить цунами голыми руками, вместо того чтобы научиться плавать. Они используют твой дар, твою боль, твою вину. А ты платишь за это рассудком и кровью.

Артём молчал, слова учителя болью отзывались в сердце. Он чувствовал себя преданным и непонятым.

– Елена не та, за кого себя выдаёт, – продолжил Доржо тише. – Её месть слепа и разрушительна. А те, кто стоит за ней… у них свои цели, далёкие от спасения мира. Помнишь Олега Крутова? Он тоже здесь, в этом городе. И его интерес к тебе не случаен. Он и ему подобные всегда ищут инструменты для своих игр. И он связан с прошлым, о котором ты не догадываешься. Он был куратором проекта "Заря-1", где я… где мы пытались обуздать то, что не поддаётся контролю. Чернобыль стал страшным уроком, но не для всех. Крутов хочет власти, Артём, абсолютной власти над временем, над судьбой.

Флешбэк Доржо:

1985 год. Секретный бункер. Молодой, амбициозный Олег Крутов стоит перед огромной картой СССР, истыканной флажками. Рядом – группа учёных, среди них – Доржи Бадмаев, тогда ещё физик-ядерщик. Крутов говорит о "полном контроле над стратегическим временем", о "возможности переписывать историю в интересах государства". Его глаза горят фанатичным огнём. "Проект 'Заря-1' – это ключ к мировому господству, товарищи. И мы его получим, любой ценой".

– Чернобыль стал страшным уроком, но не для всех. Крутов хочет власти, Артём, абсолютной власти над временем, над судьбой. Он знает о моей роли в 'Заре-1', Артём. И он использует это. Шантажирует, угрожает раскрыть правду об той аварии, чтобы я не мешал его планам. Он думает, что я сломлен. Но он ошибается.

Доржо поднялся.

– Не всякий свет ведёт к спасению.

Учитель медленно пошёл к выходу из двора. Артём остался сидеть, раздавленный его словами. Когда он поднял голову, Доржо уже исчез. Но на скамье, там, где он сидел, лежал небольшой, пожелтевший от времени фотоснимок. Артём неуверенно взял его в руки.

На фотографии, сделанной, судя по качеству, лет тридцать-сорок назад, он с трудом узнал молодого Доржо. Тот был ещё с тёмными волосами, без монашеского одеяния, в простой гражданской куртке. Рядом с ним, уверенно улыбаясь в камеру, стоял молодой, энергичный мужчина с пронзительным взглядом голубых глаз – Олег Крутов, только без седины на висках и цинизма во взгляде. На заднем плане виднелись контуры какого-то массивного сооружения с градирнями – исследовательский реактор или первый блок какой-то АЭС. На обороте нечётким штампом стояла дата: «1986 г.» и неразборчивая аббревиатура – «НИИ 'Квант-Энерго', Объект 'Заря-1'». Рядом с датой 1986 была приписка карандашом, сделанная явно позже: "22.07 – день, когда всё изменилось".

Артём смотрел на фото. Доржо и Крутов – вместе, у истоков чего-то… чего-то, что привело его в этот лабиринт. «Объект 'Заря-1'… – прошептал Артём. – Тот самый советский проект, о котором ходили легенды? Где пытались… управлять временем? Доржо был частью этого? И его работа там… как она связана с Чернобылем, который произошёл в том же году? Как это связано с отцом Елены, с 'Анатолией'?» Картина мира треснула ещё сильнее. Тень учителя обрела новые, пугающие черты. Город стал полон скрытых связей и лжи.

Глава 23. Код 22.07

Возвращение в лабораторию после встречи с Доржо было тяжелым. Фотография Доржо и Олега не давала покоя. Кому верить?

Тем же вечером Елена втянула его в анализ старых архивов прототипа «Анатолии», где работал её отец. Зашифрованные лог-файлы, обрывки отчётов, рукописные заметки профессора Черниговского.

– Отец верил, что за сухими цифрами скрывается «подпись времени», – сказала Елена.

Они работали до глубокой ночи. Среди символов в отцовских записях Артём узнавал узоры, которые чертил Доржо.

Ближе к утру Артём наткнулся на повторяющийся блок данных в повреждённом лог-файле. Последовательность цифр.

– Похоже на маркер события, – сказала Елена. – Или… ключ.

Артём долго смотрел на цифры. Внезапное озарение. Его пальцы застучали по клавиатуре. Зашифрованный блок раскрылся: короткий отчёт о критическом инциденте на прототипе «Анатолии». Неконтролируемый скачок энергии, локальный временной сдвиг… и дата: 22.07.199X. Год другой, но число и месяц – те самые, что преследовали Артёма.

Кровь отхлынула от его лица.

– Елена… смотри…

Она быстро пробежала глазами по тексту. На её лице – холодное подтверждение.

– Я знала, что эта дата не случайна. Отец упоминал её. Точка сингулярности.

– Но это… та же дата, что и в моих видениях! Смерть Максима… катастрофа на «Анатолии» …

Елена медленно кивнула.

– Это не случайность, Артём. Это узор. Это мандала. И мы с тобой – её часть.

Она вывела на экран сложную диаграмму. Паутина линий, символов, дат и имён, сходящихся к точке – 22.07.2025. Имя её отца, погибшего 22.07 много лет назад. Аббревиатура «Объект 'Заря-1'», рядом инициалы Д.Б. и О.К. Символ реактора «Анатолия». И в ключевом узле – спираль, как его шрам, и его имя: Артём Гринев.

– Видишь? – голос Елены звучал гипнотически. – Всё это нити, вплетённые в единый узор. Мой отец пытался понять этот узор. Те, кто его убил, пытались его скрыть. А мы… мы должны завершить то, что он начал. Мы должны войти в центр этой мандалы.

Артём смотрел на экран, охваченный ледяным ужасом. Чья это мандала? Судьбы? Или чьего-то зловещего плана? И какова его роль? Он чувствовал, как его затягивает в этот водоворот. Код 22.07 был ключом к сердцу лабиринта, из которого, возможно, уже не было выхода.

Глава 24. Сын

После откровений Елены о "мандале судьбы" и зловещем коде "22.07", Артём чувствовал себя так, словно его заперли в зеркальном лабиринте, где каждый поворот отражал лишь его собственные страхи и неотвратимость предначертанного. Фотография Доржо и Олега у реактора "Заря-1" жгла карман, напоминая о том, что прошлое и настоящее сплелись в тугой, удушающий узел.

В один из таких мрачных дней, когда серый петербургский дождь монотонно барабанил по стеклу лаборатории, на его телефон поступил неожиданный звонок. На экране высветилось имя "Ольга". Сердце Артёма пропустило удар. Он не ожидал этого, не после их последнего, тяжёлого разговора.

– Алло? – его голос был хриплым.

– Артём, это я, – голос Ольги звучал отстранённо, почти официально. – Я в Петербурге. По работе. И… Максим здесь. Он очень скучает. Спрашивает про тебя.

Скучает. Эти простые слова болью отозвались в его груди.

– Я… я могу его увидеть? – спросил он, боясь отказа.

Пауза на том конце провода показалась вечностью.

– Да, – наконец сказала Ольга. – Завтра. В парке на Крестовском. В двенадцать. Но ненадолго, Артём. Пожалуйста, без… без твоих странностей.

На следующий день, по дороге в парк, Артём чувствовал, как нарастает тревога. Встреча с сыном – это одновременно и жгучее желание, и невыносимый страх. Что, если его присутствие, его "дар", уже отравили Максима, как радиация? Он то и дело оглядывался, словно ожидая увидеть грузовик с крылатым брезентом или тень Олега Крутова. На стене одного из домов он увидел небрежно нацарапанную спираль – и отшатнулся, как от удара.

Ольга ждала его у входа в парк. Она была напряжена, её зелёные глаза смотрели холодно, настороженно. Между ними всё ещё стояла стена из обид, непонимания и страха.

– Привет, – сказал Артём, чувствуя себя неловко.

– Привет, – её ответ был едва слышен. – Он там, на площадке.

Она кивнула в сторону детских качелей и горок. Артём увидел его сразу. Маленькая фигурка в яркой курточке. Максим. Его сын.

Мальчик, заметив их, сначала замер, потом неуверенно улыбнулся и побежал навстречу.

– Папа! – этот звонкий крик был для Артёма как разряд тока, как глоток свежего воздуха после душного подземелья лаборатории.

Он опустился на колени, и Максим бросился ему на шею. Артём крепко обнял его, вдыхая запах детских волос, такой родной, такой забытый. На мгновение все страхи, все видения, все "мандалы" отступили. Были только он и его сын.

Ольга стояла в стороне, наблюдая за ними с непроницаемым выражением лица. Она не подходила, словно боясь нарушить это хрупкое мгновение или, наоборот, боясь снова впустить Артёма в их с Максимом мир.

Они гуляли по парку. Максим щебетал без умолку, рассказывая о своих игрушках, о детском саде, о новой собаке у соседей. Артём слушал, и его сердце сжималось от нежности и боли. Каждое слово, каждый смех сына были для него одновременно и благословением, и напоминанием о том, что он мог потерять, о том, что уже было отравлено его "проклятием".

Они подошли к асфальтированной площадке, где дети рисовали цветными мелками. Максим тут же выпросил у Ольги коробочку и, усевшись на корточки, принялся увлечённо выводить что-то на сером асфальте. Мелки были яркими – синий, жёлтый, красный – весёлые пятна на фоне унылого дня.

Артём наблюдал за ним, и на какое-то время ему показалось, что всё может быть хорошо, что он просто отец, гуляющий с сыном.

Максим закончил свой рисунок и с гордостью посмотрел на Артёма. На асфальте красовалась большая, неровная, но узнаваемая спираль, закручивающаяся к центру.

– Папа, смотри! – он показал на рисунок. – Это твоя дорога?

Невинный детский вопрос обрушился на Артёма всей своей неотвратимой тяжестью. Спираль. Его шрам. Его видения. Его судьба.

Внутренний монолог Артёма: "Моя дорога? О, если бы ты знал, сынок, куда ведёт эта спираль. Она закручивается в воронку, в самый центр ада, который я пытаюсь остановить, но который, кажется, сам меня породил. И ты… ты тоже видишь её. Как? Почему? Неужели это проклятие передаётся по крови, как генетический дефект? Или ты просто… слишком чист, слишком открыт этому миру, и поэтому считываешь мои кошмары, мою боль?"

Он смотрел на рисунок, и линии мела начали плыть у него перед глазами. Они изгибались, утолщались, соединялись друг с другом, образуя не просто детскую каляку, а… схему. Упрощённую, интуитивную, но до ужаса узнаваемую схему активной зоны реактора «Анатолия». Те же концентрические круги, те же радиальные линии, ведущие к центру, где, как он знал из чертежей Елены, должен был находиться монацитовый катализатор.

Мел на асфальте в его восприятии засветился тем же тревожным, голубоватым светом, что и трещины на его камне, что и песок в лаборатории Елены. Ему показалось, что из центра спирали сочится невидимая, тёмная энергия, что там, под асфальтом, клубится тот самый чёрный песок, который он видел в своих кошмарах. Внезапно, в центре спирали, в переплетении линий, Артёму на мгновение примерещилось бледное, печальное лицо Лиды. Она смотрела на него с немым укором, её губы шептали что-то, чего он не мог расслышать. Связь… всё было связано.

– Артём? Что с тобой? – голос Ольги вырвал его из оцепенения. Она смотрела на него с тревогой и знакомым подозрением.

Он с трудом оторвал взгляд от рисунка.

– Ничего… просто… красивый рисунок, сынок.

Но Максим, казалось, почувствовал его смятение. Он смотрел на отца широко раскрытыми, чистыми глазами, в которых отражалось небо и его собственный страх.

– Пора, – сказала Ольга решительно, беря Максима за руку. – Нам нужно идти.

Прощание было коротким и болезненным. Максим помахал ему рукой, его маленькая фигурка быстро удалялась, уводимая Ольгой. Артём остался стоять один, глядя на спираль, нарисованную на асфальте. Она была там, как немой укор, как зловещее предзнаменование, как ещё одна нить в той самой мандале, которую рисовала Елена.

Он понял, что его дар – или проклятие – теперь не просто его личное бремя. Он перекинулся на сына. Максим каким-то образом "считывал" его, был связан с ним этой невидимой, ужасающей нитью. И это осознание было страшнее любых видений. Это было то, что могло сломать его окончательно. Или… заставить пойти до самого конца, чего бы это ни стоило.

Глава 25. Песок в часах

Возвращение в лабораторию после встречи с Максимом было пыткой. Образ спирали, нарисованной детской рукой на сером асфальте, преследовал Артёма, накладываясь на схемы реактора, на узоры его собственных видений. Лаборатория, с её стерильной белизной и гулом аппаратуры, казалась теперь не просто местом странных экспериментов, а преддверием ада, который он так отчаянно пытался предотвратить, но в который его неумолимо затягивало. Он то и дело вздрагивал, ему чудилось, что линии на стенах изгибаются в спирали, что тени в углах сгущаются, принимая форму крыльев.

Елена, казалось, не замечала его состояния, или же оно было ей на руку. Она встретила его с той же холодной, деловой сосредоточенностью.

– Ты готов к следующему этапу, Артём? – спросила она, её голос был ровным, но в глазах Артём уловил нетерпеливое ожидание. – У нас есть кое-что, что может дать нам ответы. Тот самый песок из Бурятии. Отец верил, – голос Елены стал тише, словно она делилась сокровенной тайной, – что этот древний песок не просто мёртвая материя. Он считал, что такие частицы, особенно из 'мест силы', как он их называл, впитывают и хранят эхо событий, как камертон, способный резонировать с вибрациями времени. Он говорил о 'памяти камня', о том, что каждая песчинка может быть связана невидимыми нитями с прошлым и будущим, особенно если в ней есть следы монацита – минерала, который, по его мнению, был особенно чувствителен к этим потокам. Мы посмотрим, на что он откликнется в твоём присутствии, под воздействием определённых полей. Увидеть, какой узор он создаст. И помни, Крутов следит за каждым нашим шагом. Мы должны быть быстрее, хитрее.

Артём похолодел. Чёрный песок. Доржо предупреждал его, говорил, что это прах предыдущих циклов, что он опасен. Но после встречи с Максимом после того, как он увидел в детском рисунке схему реактора, что-то в нём надломилось. Отчаяние смешивалось с какой-то извращённой решимостью.

– Что вы хотите с ним сделать? – спросил он, стараясь, чтобы голос не дрожал.

– Посмотреть, на что он откликнется в твоём присутствии, под воздействием определённых полей, – повторила Елена, уже более деловым тоном. – Позволь ему показать путь.

Подготовка к эксперименту заняла несколько часов. В центре самой большой камеры лаборатории установили круглую платформу из полированного чёрного материала. Над ней смонтировали сложную систему излучателей и датчиков. Елена сама руководила настройкой, отдавая короткие, точные команды ассистентам. На мониторах забегали диаграммы, замелькали символы, отдалённо напоминающие те, что Артём видел в древних буддийских текстах, но здесь они были вплетены в сложные научные выкладки.

Наконец, Елена принесла небольшой свинцовый контейнер. Внутри, на бархатной подушечке, лежал чёрный, как безлунная ночь, песок. Он казался абсолютно инертным, но когда Артём подошёл ближе, он почувствовал едва уловимую вибрацию, исходящую от него, и увидел, как отдельные песчинки слабо, почти призрачно светятся в полумраке камеры – эффект Черенкова от заключенной в нем энергии.

Артёма попросили сесть в кресло рядом с платформой, подключили датчики.

– Сосредоточься на песке, Артём, – голос Елены из динамиков был вкрадчивым, почти гипнотическим. – Позволь ему говорить с тобой. Позволь ему показать путь.

Включились излучатели. Воздух в камере загудел на низкой, едва слышной частоте, той самой, 108 Гц, о которой говорил Доржо. Артём смотрел на чёрный песок. Сначала ничего не происходило. Потом одна песчинка дрогнула, затем другая. И вот уже весь песок на платформе пришёл в движение. Он не рассыпался, не поднимался вихрем – он словно ожил, пополз, подчиняясь невидимой силе.

Артём почувствовал, как его сознание расширяется, сливается с этим древним, первозданным веществом. Ему казалось, что он видит историю каждой песчинки, её путь сквозь эпохи, её молчаливое свидетельство циклов рождения и распада. Он перестал ощущать своё тело, он сам стал этим песком, этим танцем частиц.

Сознание Артёма слилось с песком. Он чувствовал, как его собственная кровь, капли которой попадали на землю в моменты его видений, резонирует с этим песком. Его ДНК, его уникальный код, каким-то образом взаимодействовал с монацитом, меняя его свойства, делая его ещё более чувствительным к потокам времени.

На его глазах, и на глазах замерших у мониторов Елены и её команды, чёрный песок начал складываться в сложный, симметричный узор. Это была мандала. Не та, что рисуют цветным песком буддийские монахи, а живая, пульсирующая, вычерченная самой первоматерией. Линии узора переплетались, образуя концентрические круги, спирали, расходящиеся лучи. Некоторые элементы напоминали его собственный шрам, другие – схему реактора «Анатолия», третьи – древние символы из Калачакра-тантры. Это была карта его судьбы, карта мира на грани распада.

И вот, когда мандала достигла своего апогея, замерла в идеальной, пугающей симметрии, в самом её центре, или, возможно, в одном из ключевых секторов, который притягивал взгляд Артёма, узор изменился. Песчинки сгруппировались, образовав чёткий, узнаваемый силуэт. Это был не просто абстрактный символ. Это было стилизованное изображение древнего города на берегу пролива, с минаретами, устремлёнными в небо, и куполами, отражающими свет. Стамбул. А рядом с ним, как зловещая тень, проступил контур АЭС «Анатолия».

Артём замер, сердце колотилось в груди так, что, казалось, вот-вот вырвется наружу. Песок. Его песок из Бурятии, песок, который хранил память о Доржо, о Лиде, теперь указывал ему путь. Путь, который вёл прямо в пасть зверя, в эпицентр его кошмаров.

– Видишь, Артём? – голос Елены прозвучал рядом, она вошла в камеру, её глаза горели триумфальным огнём. Она смотрела на песчаную мандалу с каким-то почти религиозным восторгом.

– Стамбул… «Анатолия» … – прошептал Артём.

– Именно, – кивнула Елена. Её взгляд был прикован к узору. – Этот песок, Артём, не просто проводник. Это конденсатор времени, память предыдущих циклов, как говорил мой отец. Он содержит в себе информацию о точках нестабильности, о «швах» реальности. И он указывает на Стамбул, на «Анатолию», потому что именно там находится активный элемент, который может замкнуть цепь. Там ключ к машине времени, которую пытался создать мой отец. И мы его найдём.

Внезапно в лаборатории снова вспыхивает тревога. "Несанкционированный доступ к системе управления платформой!" – кричит ассистент. На мониторах – хаотичные помехи. Олег Крутов, наблюдающий издалека через свои каналы, пытается перехватить контроль над экспериментом или уничтожить результаты. Елена бросается к пульту, её пальцы летают по клавиатуре. "Артём, держи концентрацию! Не дай ему разрушить мандалу!" Между Еленой и невидимым противником начинается яростная кибер-дуэль. Артём, чувствуя, как песок под ним вибрирует от чужого воздействия, из последних сил удерживает узор, концентрируя всю свою волю. Наконец, Елене удаётся отбить атаку. "Он силён, – тяжело дыша, говорит она. – Но мы оказались сильнее. На этот раз".

Машина времени… Слова звучали как бред сумасшедшего, как научная фантастика, ставшая ужасающей реальностью. Но Артём смотрел на чёрную мандалу на платформе, на чёткий указатель, и понимал, что это не иллюзия.

«Стамбул… 'Анатолия'… Машина времени… – билось у него в мозгу. – Звучит как приговор. Но песок не лжёт. И спираль Максима… всё указывает туда. Если там действительно ключ, то, возможно, там и способ всё это остановить. Или погибнуть, пытаясь».

Он чувствовал, как его затягивает в эту воронку, как его воля слабеет перед лицом этой чудовищной, предопределённой схемы. Встреча с сыном, его невинный рисунок – это была последняя капля. Он больше не мог просто наблюдать, просто пытаться убежать.

Песчаная мандала на платформе начала медленно рассыпаться, узоры смешивались, возвращаясь в первозданный хаос. Но указатель на Стамбул, на АЭС «Анатолия», оставался виден дольше всего, словно выжженный на поверхности чёрной платформы, как клеймо на его собственной судьбе.

Елена положила руку ему на плечо.

– Ты готов, Артём? Готов пойти до конца?

Он поднял на неё глаза. В них не было страха, только тяжёлая, ледяная решимость.

– Да, – сказал он глухо. – Я готов.

Татуировка на плече Елены, бывший синяк-мандала, на мгновение темнеет, впитывая остаточную энергию эксперимента, словно заряжаясь перед предстоящей битвой.

Глава 26. Кровь на мандале

После эксперимента с чёрным песком лаборатория погрузилась в лихорадочное, напряжённое ожидание. Елена и её команда, воодушевлённые чётким указанием на Стамбул, спешно готовили оборудование для переезда, сверяли расчёты, обсуждали логистику. Артём же ходил как в тумане, перебирая в памяти события последних дней: спираль, нарисованная Максимом, мандала из бурятского песка, слова Елены о "машине времени". Он чувствовал, как невидимые нити судьбы стягиваются вокруг него, ведя к неотвратимой развязке. Ему всё чаще казалось, что за ними наблюдают, что стены лаборатории имеют уши, а тени в углах скрывают чьи-то внимательные глаза.

Тревога материализовалась внезапно. Один из младших лаборантов, тихий парень по имени Виктор, который иногда помогал Артёму с калибровкой датчиков и с которым у Артёма сложились почти приятельские отношения, в последние дни вёл себя нервно. Он несколько раз пытался что-то сказать Артёму наедине, но их постоянно прерывали. Вечером, когда большинство сотрудников уже разошлись, Артём заметил, как Виктор что-то быстро прячет в карман, озираясь по сторонам.

– Вить, всё в порядке? – спросил Артём.

Парень вздрогнул, его глаза испуганно метнулись.

– Да… да, всё нормально, Артём Николаевич. Просто… устал.

Он быстро попрощался и почти выбежал из лаборатории. Артём проводил его взглядом, чувствуя, как по спине пробегает холодок.

На следующее утро Виктора на рабочем месте не оказалось. Елена, поначалу отмахнувшаяся («Наверное, проспал, безответственный мальчишка»), к обеду забеспокоилась. Виктор не отвечал на звонки. Его пропуск лежал на столе.

Артём вместе с одним из охранников и Еленой, которая не доверяла никому, пошли проверить комнату Виктора в общежитии при НИИ. Дверь была не заперта.

То, что они увидели внутри, заставило кровь застыть в жилах. Виктор лежал на полу в неестественной позе, его глаза были широко открыты и смотрели в потолок с выражением непередаваемого ужаса. На его рабочем столе валялась опрокинутая чашка с недопитым кофе, рядом – крошечный, едва заметный осколок ампулы. Признаков борьбы не было, но его руки были исцарапаны, ногти сломаны, словно он в агонии пытался от чего-то отбиться или что-то соскрести.

Но самое страшное было на стене. Над телом Виктора, на бледных обоях, была грубо, неровно нарисована спираль. Кровью. Густой, уже запекшейся кровью, стекавшей тонкими струйками из глубоких царапин на его собственных запястьях. Спираль, до жути напоминающая шрам на запястье Артёма, детские рисунки Максима, узоры, которые он видел в своих кошмарах. Казалось, Виктор в предсмертном бреду, вызванном каким-то ядом, сам начертал этот зловещий символ, следуя невидимым указаниям своих галлюцинаций.

Елена на мгновение застыла, её лицо стало белым как полотно. Но уже через секунду она взяла себя в руки.

– Охрана, оцепить! Никого не впускать! – её голос был ледяным, но в нём дрожали стальные нотки. – Замести все следы. Быстро! Этого не должно было случиться. Это… это Крутов. Он перешёл черту. Он пытается нас запугать, остановить. Он хочет показать, что может добраться до любого.

В её голосе звучала ледяная ярость, но Артём увидел в её глазах и тень страха. Страха не только перед Крутовым, но и перед тем, что её отец был прав – некоторые эксперименты требуют жертв, и она, возможно, не сможет контролировать цену.

Артём смотрел на кровавую спираль. Она казалась ему зловещим отражением его собственной судьбы, его дара, превратившегося в проклятие. Он почувствовал, как комната плывёт, как линии на стене начинают пульсировать, втягивая его в свой кровавый водоворот.

«Ещё одна жертва… из-за меня? Из-за того, что я здесь? Или это предупреждение Елене? Но спираль… она моя…Моя печать, моё проклятие»

В этот момент, когда хаос и паника в общежитии достигли пика, в дверях комнаты возникла фигура. Олег Крутов.

– Какая неприятность, господа, – его голос был спокоен, почти бархатен, но в нём слышался лязг стали. – Похоже, ваши эксперименты выходят из-под контроля. Или это… внутренние разногласия, вызванные нервным перенапряжением? Некоторые вещества могут вызывать очень… специфические реакции.

Елена выпрямилась, её лицо было искажено ненавистью.

– Убирайся отсюда, Крутов! Это твоих рук дело!

Олег лишь усмехнулся.

– Моих? Елена, дорогая, ты всегда была склонна к драматизации. Я здесь, чтобы предложить помощь. Особенно тебе, Артём Гринев.

Он перевёл взгляд на Артёма, и тот почувствовал, как по спине пробежал ледяной холод. Крутов подошёл ближе, его глаза изучали Артёма, как энтомолог – редкое насекомое.

– Я знаю о твоих способностях, Гринев. И знаю, что ты нужен Елене для её, скажем так, амбициозных планов. Но у меня есть для тебя другое предложение. Более… безопасное. Для всех.

Он сделал паузу, давая словам впитаться.

– Работай на государство. На нас. Помоги нам контролировать «Анатолию» и подобные проекты. Мы тоже заинтересованы в стабильности, как ни странно. А взамен… – он снова усмехнулся, и эта усмешка была страшнее любой угрозы, – мы позаботимся о безопасности твоего сына, Максима. Мы знаем, где он, знаем, как он тебе дорог. Ведь ты же не хочешь, чтобы он стал следующей жертвой в этой игре? Или, может, случайной «ошибкой» в экспериментах Елены, которая, кажется, готова идти по трупам ради мести за отца?

Крутов достал из кармана маленький цифровой диктофон – тот самый, который Артём видел у Виктора накануне.

– Ваш коллега был слишком любопытен. И слишком болтлив. Он успел кое-что рассказать. О ваших планах, о Стамбуле… – Крутов бросил на стол маленький цифровой диктофон. – Жаль парня. Но он сам выбрал свою судьбу, связавшись не с теми людьми и, возможно, не с теми веществами.

Артём смотрел на Крутова, и его охватывало отчаяние.

Внутренний монолог Артёма: "Кровь на стене… Максим… Крутов держит меня за горло. Елена ведёт меня к катастрофе, но Крутов… он предлагает сделку с дьяволом. Что бы я ни выбрал, я предам. И цена – жизнь моего сына".

– Подумай, Гринев, – сказал Олег, направляясь к выходу. – У тебя не так много времени. И помни, я всегда получаю то, что хочу.

Он исчез так же внезапно, как и появился, оставив после себя запах дорогого парфюма, ледяной холод и кровавую спираль на стене, которая теперь казалась Артёму не просто символом, а петлёй, стягивающейся на его шее.

Глава 27. Разлом

Ультиматум Олега Крутова повис над Артёмом дамокловым мечом. Лаборатория Елены, ещё недавно казавшаяся единственным местом, где его дар мог найти применение, теперь превратилась в клетку, где он был зажат между двумя безжалостными силами. Кровавая спираль на стене в комнате Виктора стала для него постоянным, немым напоминанием о цене этой игры. Он метался, перебирая в уме варианты, но каждый из них вёл либо к предательству, либо к неминуемой гибели – его собственной или, что было невыносимее, Максима.

Елена, казалось, не замечала его терзаний, или же её собственная одержимость местью и идеями отца полностью поглотила её. Она с удвоенной энергией готовилась к переезду в Стамбул, обсуждая с командой детали транспортировки оборудования и протоколы безопасности. Для неё смерть Виктора и явление Крутова стали лишь досадными помехами, очередным подтверждением того, что враги не дремлют.

В один из таких дней, когда Артём, опустошённый бессонной ночью, бесцельно просматривал новостные ленты в интернете, пытаясь отвлечься от давящих мыслей, его взгляд зацепился за короткую заметку из Читы. Заголовок был странным: «Загадочное исчезновение на старой промзоне: власти разводят руками». Сердце Артёма тревожно ёкнуло. Он кликнул по ссылке.

В заметке говорилось о том, что на территории бывшей стройплощадки, где несколько лет назад велись работы по возведению каких-то вспомогательных сооружений для ТЭЦ, произошло необъяснимое событие. Небольшое административное здание, та самая бытовка при трансформаторной будке, которую он, Артём, спас от пожара в 2010 году, просто исчезло. Испарилось. На его месте зиял пустырь, покрытый строительным мусором, как будто здания там никогда и не было. Местные рабочие, пришедшие утром на смену, были в шоке. Некоторые говорили о странном мерцании и искажении воздуха накануне вечером, другие просто не могли поверить своим глазам. Власти начали расследование, но пока не могли дать никаких объяснений, списывая всё на возможную ошибку в старых планах или даже на массовую галлюцинацию.

Артём читал, и волосы у него на голове шевелились от ужаса. Он помнил тот день до мельчайших деталей: запах горелой изоляции, крики рабочих, его собственное отчаянное усилие, когда он, рискуя жизнью, предотвратил пожар. Он спас тогда пятерых человек. Но какой ценой?

«Я спас тогда пятерых… но что я сделал с реальностью? – билась в его мозгу леденящая мысль. – Спасённые жизни… а цена – дыра в мироздании? Это не просто изменение ветки будущего, это… это стирание прошлого, изменение самой основы. Я думал, что мой дар – это видеть варианты, выбирать меньшее из зол. Но что, если я сам создаю эти разломы, эти дыры в ткани бытия каждым своим вмешательством?»

Он чувствовал, как его дар, его проклятие, выходит на новый, чудовищный уровень. Это было уже не просто предвидение или локальное изменение – это было активное разрушение самой структуры реальности.

В отчаянии, почти не соображая, что делает, он выбежал из лаборатории. Ему нужен был Доржо. Только учитель мог объяснить, что происходит. Он помчался в дацан, надеясь застать его там. Но храм был пуст и тих, лишь ветер шелестел молитвенными флажками. Артём обошёл все знакомые уголки, но Доржо нигде не было.

Он вернулся в свою съёмную комнату, чувствуя себя окончательно раздавленным. И тут, словно из ниоткуда, в дверях возникла фигура в бордовом хитоне. Доржо. Он выглядел ещё более суровым и печальным, чем при их последней встрече.

– Я чувствовал… возмущение, – тихо сказал учитель, его голос был глух. – Поток времени… он стал прерывистым, как пульс умирающего. Что ты наделал, Артём?

Артём, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, рассказал ему об исчезнувшем здании в Чите, о своих страхах, о том, что он больше не понимает природу своего дара.

Доржо слушал молча, его лицо было непроницаемо, как древняя скала. Когда Артём закончил, учитель долго молчал, глядя куда-то сквозь него.

– Ты думал, что играешь с вероятностями, Артём? – наконец произнёс он, и в его голосе прозвучали нотки глубокой скорби. – Ты ошибался. Каждое твоё вмешательство – это не просто выбор другой ветви. Это удар по основанию Мирового Древа, корни которого уходят в прошлое, а крона – в будущее. Ты вынул кирпич из стены мироздания. И теперь вся стена может рухнуть.

Артём смотрел на учителя, не в силах вымолвить ни слова.

– Такие «разломы», – продолжал Доржо, – это знаки. Предвестники более масштабного распада, который может спровоцировать то, к чему стремится Елена и чего так жаждет Крутов. Подобные эффекты… они наблюдались и раньше. При экспериментах на «Заре-1». Но тогда они были меньше, их удавалось как-то… «залатать», скрыть. Но то, что сделал ты… это гораздо серьёзнее. Ты создал прецедент, показал, что реальность не так уж и прочна.

Внезапно Доржо меняется в лице. "Я должен попытаться… – бормочет он. – Пока не поздно". Он достаёт из складок хитона мешочек с разноцветным песком и начинает быстро, почти лихорадочно, чертить на полу комнаты сложную мандалу, бормоча древние мантры. – Этот разлом… его нужно закрыть, иначе он потянет за собой другие…

Артём наблюдает, затаив дыхание. Песок в руках Доржо светится, мандала начинает пульсировать. Но в какой-то момент Артём чувствует резкий приступ своего дара – волна искажённой реальности, исходящая от него самого, от его вмешательства в Чите, накрывает комнату. Мандала Доржо дрожит, линии рассыпаются, цвета блекнут. Доржо с криком отшатывается, его руки обожжены, песок гаснет.

– Слишком поздно… – шепчет Доржо, глядя на Артёма с болью и отчаянием. – Твоё вмешательство… оно уже создало необратимую цепную реакцию. Я не могу это исправить. Никто не может.

Елена, узнав об инциденте в Чите (Артём не мог долго скрывать от неё своё состояние), отреагировала странно. В её глазах мелькнул не страх, а какой-то хищный интерес.

– Видишь, Артём, на что ты способен? – прошептала она, когда они остались одни в лаборатории. – Мы можем не просто видеть будущее. Мы можем его переписывать. Создавать новую реальность. Нужно только научиться контролировать эту силу. «Анатолия» даст нам этот контроль.

Крутов, который, несомненно, тоже был в курсе через свои каналы, никак не прокомментировал читинское происшествие напрямую. Но давление на Артёма усилилось. Он стал получать анонимные сообщения с фотографиями Максима, играющего во дворе, с намёками на то, что "безопасность некоторых людей очень хрупка".

Осознание того, что он способен не просто видеть или влиять на локальные события, а буквально стирать части реальности, повергло Артёма в ещё более глубокий кризис. Его дар превратился в абсолютное, неконтролируемое проклятие.

«Я не спаситель. Я – разрушитель, – думал он, глядя на свои дрожащие руки. – Каждое моё благое намерение оборачивается катастрофой. Я хотел спасти Лиду – и сломал свою жизнь. Я хотел спасти рабочих – и пробил дыру в реальности. Что будет, если я попытаюсь спасти Максима? Или остановить 'Анатолию'? Я уничтожу весь мир?»

Он снова почувствовал тошнотворный привкус пепла во рту. Ему казалось, что мир вокруг него становится хрупким, иллюзорным, готовым в любой момент рассыпаться на мириады осколков, как разбитое зеркало, отражающее лишь его собственное безумие. И он, Артём Гринев, был тем самым камнем, брошенным в это зеркало.

Глава 28. Чётки

После "разлома" в Чите и провалившейся попытки Доржо "залатать" реальность, Артём ходил по лезвию бритвы. Ультиматум Крутова давил на виски сильнее любой мигрени. Лаборатория Елены, с её обещаниями контроля над временем, казалась теперь преддверием ещё большего хаоса. Его дар стал невыносимым бременем: каждое видение несло лишь боль и предчувствие новых потерь, а цена за эти заглядывания за завесу становилась непомерной – кровь из носа была лишь малым её проявлением, гораздо страшнее было то, что творилось с его рассудком. Он почти не спал, постоянно перебирая в дрожащих руках старые чётки Доржо – единственную нить, связывающую его с иллюзией порядка и смысла.

В один из таких дней, когда отчаяние почти полностью поглотило его, он сидел в своей комнате, машинально пересчитывая бусины. Взгляд упал на место, где должна была быть тридцать седьмая – та самая, треснутая, связанная с Лидой, с роковой датой, с Максимом. Её не было. Нить чёток была цела, но бусина исчезла, словно испарилась.

Иррациональная паника охватила Артёма. Это было не просто потерянной вещью. Это был знак. Знак окончательного распада, потери последней надежды. Он бросился обыскивать комнату, переворачивая всё вверх дном, лихорадочно шаря по карманам, под кроватью. Тщетно. Бусина исчезла.

Эта потеря, такая незначительная на фоне глобальных угроз, стала для него последней каплей. Мысль о Максиме, о том, что эта бусина каким-то мистическим образом была связана с ним, не давала покоя. Он должен был увидеть сына. Убедиться, что с ним всё в порядке. Плевать на Крутова, плевать на Елену, плевать на все предостережения.

Он выскользнул из лаборатории, как тень, воспользовавшись суматохой, связанной с подготовкой к отъезду. Он знал, где Ольга обычно гуляет с Максимом в это время – тот самый парк на Крестовском.

Ольга встретила его у входа с ледяной враждебностью. Её лицо было бледным, под глазами залегли тени.

– Что тебе нужно, Артём? – её голос был тихим, но в нём звенела сталь. – Я же просила тебя…

– Я должен увидеть Максима, – перебил он. – Всего на несколько минут. Пожалуйста, Оля.

Она долго смотрела на него, потом тяжело вздохнула.

– Хорошо. Но если ты хоть чем-то его напугаешь…

Максим играл у песочницы. Увидев отца, он на мгновение замер, а потом с радостным криком бросился к нему. Артём подхватил его на руки, прижимая к себе так сильно, что мальчик засмеялся.

– Папа, ты пришёл! А я… а я нашёл камушек! Смотри!

Максим разжал маленький кулачок. На его ладошке, среди обычных серых камешков, лежала она. Тридцать седьмая бусина. Треснутая, знакомая до боли. Но что-то в ней было не так. Трещина, казалось, стала глубже, а сама бусина… она словно слабо, едва заметно пульсировала тусклым светом, как уголёк в догорающем костре.

Артём замер. Как? Как она могла здесь оказаться? Это было невозможно.

– Где ты её нашёл, сынок? – его голос дрогнул.

– Там, – Максим неопределённо махнул ручкой в сторону кустов. – Она красивая. Я её тебе подарю.

Иррациональный страх сковал Артёма. Эта бусина… она была частью его проклятия. Она не должна быть у Максима. Он чувствовал, что это неправильно, опасно.

– Спасибо, малыш, – он постарался улыбнуться. – Но это моя бусинка. Давай я её заберу, а тебе куплю много других, красивых.

Он протянул руку, чтобы взять бусину. Максим надул губы.

– Неть! Моя!

Ольга, заметив напряжение, подошла ближе.

– Артём, не отнимай у него. Это просто камушек.

Но Артём уже не слышал её. Он видел только бусину в руке сына, и его охватило почти животное желание вернуть её себе, вырвать из этого чистого, невинного мира. Он снова потянулся к руке Максима.

В тот момент, когда его пальцы коснулись бусины, он почувствовал резкий, болезненный разряд, словно его ударило током. Перед глазами на мгновение вспыхнула ослепительная спираль, и он увидел – Лиду, Ольгу, Максима, всех, кого он любил, затянутых в эту кровавую воронку.

А потом… потом Максим обмяк в его руках. Его глаза закатились, личико стало мертвенно-бледным. Он перестал дышать.

– Максим! Сынок! – истошный крик Ольги разорвал тишину парка. Она бросилась к мальчику, пытаясь нащупать пульс, делая ему искусственное дыхание. – Что ты наделал?! Что ты с ним сделал?!

Артём стоял, как громом поражённый, его рука сжимала треклятую бусину. Она была ледяной, как осколок смерти.

Ольга подняла на него безумные, полные слёз и ненависти глаза.

– Ты проклял его! – закричала она, её голос срывался. – Своими видениями, своими играми со временем! Убирайся! Никогда больше не подходи к нему! Ты убийца!

Она рыдала, склонившись над безжизненным тельцем сына, вызывая скорую.

Артём смотрел на эту сцену, и его мир рухнул окончательно. Максим… Нет… Этого не может быть… Я… я убил его? Мой дар… это не дар, это чума, которая пожирает всё, что я люблю. Лида… Ольга… теперь Максим… Доржо был прав. Я строю ад. И теперь я сам в нём.

Он – воплощение горя и вины, стоял с проклятой бусиной в руке, не в силах пошевелиться, не в силах дышать, пока сирена скорой помощи, приближаясь, выла ему смертный приговор.

Глава 29. Свинцовое небо

После трагедии с Максимом, впавшим в кому после того, как Артём коснулся проклятой тридцать седьмой бусины, мир для него окончательно рухнул. Ольга, обезумевшая от горя, добилась запрета на его приближение к сыну. Полицейское расследование, хоть и не нашло прямых улик его вины в случившемся с медицинской точки зрения, оставило на нём клеймо человека, приносящего несчастье. Он был сломлен, раздавлен чувством вины, превратившись в тень самого себя.

Именно в этот момент, когда Артём находился на самом дне отчаяния, снова появился Олег Крутов. Его появление не было неожиданным, скорее, неотвратимым, как приход палача.

– Трагично, Артём Николаевич, очень трагично, – голос Крутова был лишён всякого сочувствия, в нём сквозил лишь холодный расчёт. – Но, возможно, ещё не всё потеряно. Для вашего сына. И для вас.

Крутов намекнул, что его связи и ресурсы могут обеспечить Максиму лучшее лечение, доступ к экспериментальным методикам, которые могли бы вывести мальчика из комы. Цена была озвучена без обиняков: полное и безоговорочное сотрудничество Артёма. Поездка на АЭС «Анатолия» в Турцию, использование его «дара» для нужд государства.

Выбора у Артёма не было. Цепляясь за призрачную соломинку надежды Перелёт в Стамбул прошёл как в бреду. По прибытии Артёма не просто поселили в служебный корпус АЭС «Анатолия»; его немедленно окружили плотной, почти удушающей «опекой». Двое молчаливых, крепко сложенных мужчин в штатском, представившиеся его «ассистентами-кураторами от господина Крутова», не отходили от него ни на шаг. Его комната, аскетичная и безликая, наверняка прослушивалась – об этом говорил едва заметный щелчок в телефонной трубке и то, как внимательно «кураторы» следили за каждым его словом, каждым жестом. Любая попытка выйти за пределы строго очерченной зоны или задать «лишний» вопрос пресекалась вежливо, но непреклонно. Он был пленником в золотой клетке, ценным инструментом, который следовало держать под строгим контролем.

Его «работа» началась почти сразу. Главный инженер проекта, педантичный немец Штайнер, чьи глаза за толстыми линзами очков скрывали смесь научного любопытства и плохо скрываемого страха, объяснил задачу: «неконтактное сканирование энергоблока с использованием ваших… уникальных сенсорных способностей». Каждое «сканирование» проходило под бдительным надзором, после чего следовал детальный допрос о мельчайших деталях его видений.

Приближение к активной зоне реактора, даже через многометровые слои бетона и свинца, вызвало у Артёма мощнейший, почти болезненный резонанс. Мир вокруг исказился, звуки превратились в оглушающий гул, цвета – в слепящие вспышки. И тогда он увидел.

Реактор «Анатолия» открылся ему не как сплетение труб и бетона, а как живое, дышащее сердце исполинского божества, пульсирующая мандала немыслимых энергий. Её слои, сотканные из призрачного света, вибрирующей силы и клубящихся теней, медленно вращались, затягивая в свой гипнотический танец. Он чувствовал, а не видел, как внешний покров излучает глухое, древнее сияние, словно сам металл помнил жар звёзд, из которых родился. А глубже, сквозь эту первозданную мощь, пробивалось иное свечение – трепетное, ярко-синее, словно душа самого времени билась в этой сердцевине, рвалась наружу или, наоборот, засасывала в себя окружающее пространство. И в самом центре – ослепительно белое, невыносимо яркое ядро, похожее на зияющую пустоту, точку сингулярности, где все законы физики теряли смысл. Эта космическая мандала была неразрывно связана с ним, с его кровоточащим шрамом, с невинным рисунком Максима, с алым шарфом Лиды, с мудростью Доржо и одержимостью Елены – все они были лишь мельчайшими песчинками в этом чудовищном узоре распада и, возможно, творения.

Видение оборвалось так же резко, как и началось. Артём пришёл в себя на полу контрольного зала, его била дрожь, из носа снова текла кровь. Штайнер и люди Крутова смотрели на него со смесью опасения и профессионального интереса.

– Что вы видели, Гринев? – голос Крутова, появившегося словно из ниоткуда, был требовательным.

Артём молча покачал головой. Он не мог, не хотел облекать этот ужас в слова.

Через несколько дней на станции начались странности. Приборы стали фиксировать необъяснимые скачки температуры в активной зоне, аномальные показания нейтронных датчиков, появление неизвестных энергетических сигнатур. Инженеры, большинство из которых были людьми Крутова, пытались скрыть это, но слухи уже поползли.

Во время одной из плановых проверок, когда пришлось вскрывать один из вспомогательных отсеков системы охлаждения первого контура, примыкающий непосредственно к активной зоне, рабочие наткнулись на нечто, повергшее всех в шок. Внутри, на металлических конструкциях, толстым слоем лежал чёрный, маслянистый песок.

Штайнер, бледный, но собранный, долго рассматривал странное вещество через защитное стекло взятого образца.

– Поразительно, – пробормотал он, обращаясь скорее к себе, чем к окружающим. – Это очень похоже на… экспериментальный композит «Монацит-Гамма-7». Его следовые количества, по настоянию группы профессора Черниговского, закладывались в некоторые термостойкие матрицы ещё на этапе строительства этого блока. Официально – для исследования долговременной нейтронной устойчивости и пассивного поглощения экзотических частиц. Но ходили слухи… – он покосился на людей Крутова, понизив голос, – что Черниговский видел в этом монаците из особого месторождения нечто большее. Он называл его «резонатором нулевых флуктуаций» и верил, что в определённых полях он может проявлять… аномальные свойства. Но он должен был оставаться инертной частью структуры, а не выделяться в таком виде и количестве!

Артём слушал, и ледяной холод сковал его изнутри. Черниговский. Отец Елены. И снова этот проклятый чёрный песок, который, как он теперь понимал, был не случайной грязью, а сознательно внедрённым, тайным компонентом этой адской машины.

Позже, когда ему удалось на несколько минут остаться наедине с Еленой (которая, как оказалось, тоже была негласно переброшена в Турцию и имела свою, отдельную от Крутова, зону исследований на территории АЭС), она подтвердила его догадки, её глаза горели фанатичным огнём.

– Тот чёрный песок… это ключ, Артём! – прошептала она, нервно оглядываясь. Татуировка-мандала на её плече, которую Артём мельком увидел под расстёгнутым воротом её комбинезона, казалась темнее обычного. – Отец верил, что «Анатолия» – это не просто генератор энергии. Её уникальная многослойная конструкция активной зоны, которую он рассчитывал, должна была создавать не просто защитное поле, а… 'хроно-резонансную камеру'. Он предполагал, что можно генерировать поля такой конфигурации и интенсивности, которые способны локально воздействовать на квантовую пену, на саму структуру пространства-времени, вызывая микроскопические, но управляемые флуктуации. А монацитовый песок… он считал его 'катализатором этих флуктуаций' или 'стабилизатором временных петель'. Он называл его 'конденсатором кармы', потому что верил, что он может как накапливать, так и высвобождать 'отпечатки' ключевых событий или сильных волевых импульсов. То, что они его нашли… это значит, процесс уже идёт. И мы должны его возглавить, а не Крутов!

Артём смотрел на неё, потом на свои руки, на которых, как ему казалось, остались невидимые частицы этого песка. Он чувствовал свою глубинную, смертельную связь с этим веществом, с реактором, с надвигающейся катастрофой. И слова Доржо о «чёрном прахе предыдущих кальп» звучали в его голове как похоронный колокол.

Свинцовое небо над АЭС «Анатолия» казалось ему отражением той тьмы, что клубилась внутри реактора и внутри него самого. Мандала распада начала свой последний, самый страшный оборот.

Глава 30. Сожжение

После кошмарного открытия на АЭС «Анатолия» – чёрного песка, который оказался не случайной примесью, а сознательно заложенным компонентом адской машины, песка, который, как он теперь был уверен, нёс в себе частицу его собственного проклятия и был ключом к безумным теориям отца Елены, – Артём почувствовал, что достиг точки невозврата. Видение реактора-мандалы, пульсирующего в унисон с его собственными страхами, слова Елены о «хроно-резонансной камере» и «конденсаторе кармы» не выходили из головы. Он больше не мог обманывать себя: его дар был не просто пассивным отражением грядущего, а активной, разрушительной силой, и он, Артём Гринев, был её невольным проводником, возможно, даже катализатором для этого проклятого песка.

Решение пришло внезапно, холодной, ясной ночью в его служебной комнате на территории АЭС, под свинцовым небом Турции, которое казалось продолжением его собственной души. Он должен был уничтожить прошлое. Сжечь всё, что связывало его с этим даром, с этой болью. Его дневники. Десятки потрёпанных тетрадей, исписанных за долгие годы его неровным, скачущим почерком. В них – первые детские видения, ужас от смерти Лиды, отчаянные попытки понять себя под руководством Доржо, боль от разрыва с Ольгой, кошмарные прозрения о судьбе Максима, анализ схем Елены, догадки о природе монацита и чёрного песка. Всё это было там – его страхи, его надежды, его безумие. Это было не просто прошлое, это был источник его проклятия, опасная информация, которая, попади она не в те руки, могла привести к ещё большим бедам.

Под покровом ночи, когда комплекс АЭС затих, освещаемый лишь холодным светом прожекторов, Артём выскользнул из своего корпуса. Он нашёл уединённое место на пустынном берегу моря, недалеко от периметра станции. Волны глухо бились о камни, ветер нёс солёные брызги. Здесь, под безразличным взглядом звёзд, он решил совершить свой ритуал.

Он собрал сухие ветки, обломки досок, выброшенные морем, и развёл небольшой костёр. Пламя нерешительно лизнуло дерево, потом разгорелось ярче, отбрасывая пляшущие тени на его измученное лицо.

Артём достал из рюкзака первую тетрадь. Обложка истёрлась, страницы пожелтели. Он раскрыл её наугад. Детские каракули, рисунки спиралей, описание первого видения грузовика… С тяжёлым вздохом он бросил тетрадь в огонь.

Пламя жадно пожирало его прошлое. Артём, находясь в каком-то трансе, почти ритуальном оцепенении, швырял тетрадь за тетрадью в огонь. Его движения были механическими, взгляд – пустым, устремлённым в корчащиеся на огне страницы, где его страхи, надежды и безумие превращались в чёрный пепел. Ветер, налетевший с моря, взметнул тучу искр и едкого дыма, на мгновение ослепив его, заставив отшатнуться и закашляться. Когда он снова смог видеть, костёр уже догорал, оставляя после себя лишь горстку тлеющих углей и горький запах гари.

Он устало опустился на холодный песок, чувствуя, как вместе с дымом улетучиваются и остатки его сил. Пересчитав обугленные остатки обложек, которые он машинально собирал в стопку рядом, он с ужасом понял – одной не хватает. Самой последней, исписанной здесь, на «Анатолии», его самыми свежими, самыми опасными догадками о «Северном мосте». Лихорадочно обшарил карманы, оглядел место вокруг костра. Пусто. Выпала по дороге, когда он, как лунатик, брёл к этому пустынному берегу, слишком поглощённый своим отчаянным решением? Унёс тот самый порыв ветра, пока он, задыхаясь от дыма, отвернулся? Или он просто не заметил, как обронил её в темноте, слишком погружённый в свой мрачный ритуал? Мысль о том, что его самые сокровенные и опасные размышления могли остаться где-то там, нетронутые огнём, холодной змеёй скользнула в его и без того истерзанную душу.

В это же время, в своей секретной лаборатории на территории АЭС, Елена Черниговская внимательно листала толстую, исписанную неровным почерком тетрадь… Она нашла то, что искала – наброски, схемы, анализ Артёмом теорий её отца, его интуитивное понимание принципов работы «хроно-резонансной камеры». И его догадки о «Северном Мосте», которые поразительно совпадали с некоторыми неопубликованными гипотезами её отца.

«Он умнее, чем я думала, – пронеслось у неё в голове. – И его дар… он действительно видит структуру. Он может быть ключом. Или помехой…»

Артём сидел у остывающего костра… И вдруг, среди серой массы, он заметил не до конца сгоревший, сложенный в несколько раз листок. Он осторожно развернул его. Это была не текстовая страница. На ней, его же рукой, была нарисована грубая, но узнаваемая схема. Несколько пересекающихся линий, какие-то условные обозначения, цифры, напоминающие координаты. И в центре – символ, который он видел на чертежах «Северного моста» в лаборатории Елены, и который теперь, после её объяснений, обрёл для него новый, зловещий смысл – возможно, это была схема взаимодействия тех самых «аномальных материалов» или конфигурация поля.

Он смотрел на этот обрывок, и новый ужас охватил его. Он думал, что сжёг прошлое, но оно оставило ему карту. Карту, ведущую в ещё более страшное будущее, к ещё одной машине, способной рвать ткань мироздания. И Елена… если она нашла его дневник, она тоже знает. Или скоро узнает. И её знание, помноженное на её одержимость, было страшнее любого оружия.

«Северный мост… – прошептал он, и ветер, налетевший с моря, подхватил его слова и унёс в свинцовую хмарь. – Я пытался уничтожить следы, но они сами ведут меня дальше».

Артём сжал в руке обрывок с картой. Пепел на его пальцах смешался с утренней росой и грязью, образуя новые, зловещие узоры. Он поднял голову и посмотрел на свинцовое небо. Оно не рухнуло. Оно просто висело над ним, тяжёлое, безразличное, как сама судьба, от которой, казалось, ему уже никогда не убежать. Игра не была окончена. Она только входила в свою самую страшную фазу.

В сердце шторма

Глава 31. Виза в ад

Свинцовое небо над АЭС «Анатолия» давило нещадно, отражаясь в мутных водах Средиземного моря, у берегов которого Артём совершил свой отчаянный ритуал сожжения прошлого. Пепел дневников ещё не остыл в его душе, а пропавшая тетрадь – с его самыми опасными догадками о «Северном мосте», о принципах работы «Анатолии» и о роли чёрного песка – жгла его невидимым клеймом. Он знал, что Елена её нашла. Это было очевидно по тому, как изменился её взгляд, по той новой, хищной уверенности, что сквозила в каждом её жесте. И теперь он ждал её хода.

Она появилась в его унылой служебной комнате на территории станции без стука, словно материализовавшись из теней, отбрасываемых массивными конструкциями реакторного блока. В руках она держала его же пропавшую тетрадь и тонкую папку.

– Я прочла, – начала Елена без предисловий, её голос был ровным, но в нём слышались новые, почти триумфальные нотки. Она положила его тетрадь на стол. – Твои догадки о «Северном мосте» … они поразительны, Артём. Твоё интуитивное понимание принципов, которые отец пытался сформулировать годами… Ты видишь структуру там, где другие видят лишь хаос. Особенно твои мысли о резонансе чёрного песка с определёнными конфигурациями поля – это почти дословно повторяет его неопубликованные гипотезы.

Артём молча смотрел на неё, потом на свою тетрадь. Чувство было двойственным: досада от того, что его самые сокровенные и опасные мысли теперь в её руках, и странное, извращённое удовлетворение от того, что кто-то, пусть даже Елена, понял его.

– Крутов использует тебя, Артём, – продолжила она, подходя ближе. – Использует как слепой инструмент, как расходный материал. Он никогда не поможет твоему сыну по-настоящему, потому что он боится того, что может породить «Анатолия», если её «разбудить» правильно. Его интересует только грубый контроль, подавление. Но я… я предлагаю тебе другой путь.

Она положила рядом с его тетрадью свою тонкую папку.

– Здесь не виза в другую страну, Артём, – её губы тронула слабая, хищная усмешка. – Здесь твой пропуск в самую суть того, что происходит. Предложение о сотрудничестве. Не как с подчинённым Крутова, а как с партнёром. Мы можем вместе использовать «Анатолию». Я – чтобы завершить дело отца, отомстить тем, кто его уничтожил, и получить доступ к его истинному наследию, к «Северному Мосту», который, как ты правильно предположил, не просто проект, а нечто гораздо большее. Ты – чтобы найти способ действительно помочь Максиму. Отец верил, что монацитовый песок, «заряженный» в такой «хроно-резонансной камере», как «Анатолия», и направленный волей «видящего», способен творить то, что официальная наука считает невозможным… влиять на саму матрицу жизни.

Артём смотрел на папку, потом на Елену. Сотрудничество. Партнёрство. Теперь это звучало не просто соблазнительно, а как единственный выход из тупика, в который его загнал Крутов. Но цена…

– И какова цена этого «партнёрства»? – спросил он, голос его был глух. Он уже знал ответ.

– Твой дар. Твои видения. Твоя уникальная связь с этим песком, с потоками времени, – ответила Елена, её глаза сверкнули. – Вместе мы сможем не просто реагировать на аномалии, а… направлять их. Использовать эту станцию как инструмент, как ключ. Ты ведь понимаешь, что без тебя, без твоей способности «чувствовать» и «направлять», все эти теории так и останутся теориями? А чёрный песок – просто опасной пылью?

Мучительные сомнения терзали Артёма. Записка Доржо, его предостережения… Но что ему оставалось? Крутов держал его на коротком поводке. Бездействие убивало его так же медленно, как и болезнь – сына. Елена предлагала действие, риск, но и призрачный шанс.

– Крутов… он не позволит, – произнёс Артём, скорее для себя, чем для неё.

– Крутов не всесилен, – усмехнулась Елена. – Особенно здесь, на «Анатолии», где у меня тоже есть свои… ресурсы. И он не знает всего, что знаю я. И что теперь знаешь ты.

Она кивнула на папку.

– Там некоторые выдержки из работ моего отца. И мои соображения по поводу «Северного моста» и его связи с «Анатолией». Прочти. Подумай. Но времени у нас мало. Крутов ускоряет подготовку к чему-то масштабному. Мы должны действовать первыми.

Елена вышла так же внезапно, как и появилась, оставив Артёма наедине с папкой и его разрывающими душу сомнениями. Он подошёл к столу, взял папку в руки. Она была тонкой, но казалась невероятно тяжёлой. Это был не просто отчёт или предложение. Это была метафорическая «виза» на следующий, ещё более глубокий круг ада, который он должен был принять или отвергнуть.

Он открыл папку, которую принесла Елена. Сложные схемы, которые теперь, после прочтения его собственных мыслей, выглядели более понятными. Формулы, описывающие взаимодействие полей и аномальных материалов. Выдержки из дневников профессора Черниговского, полные безумных, но притягательных идей о природе времени, энергии и сознания. И между строк, в недосказанности, Артём чувствовал колоссальный риск, бездну, в которую ему предлагали сделать шаг.

К утру решение созрело. Тяжёлое, выстраданное, полное дурных предчувствий, но единственно возможное в его положении. Он найдёт Елену. Он примет её предложение. Он шагнёт в эту бездну.

«Виза в ад» была принята. Теперь оставалось лишь заплатить по счетам, которые, он знал, будут непомерно высоки.

Глава 32. Прощание с прошлым

Решение сотрудничать с Еленой, принятое под свинцовым небом «Анатолии», не принесло Артёму облегчения. Наоборот, тяжесть выбора давила на плечи, смешиваясь с постоянной тревогой о Максиме. Он всё глубже погружался в безумные теории отца Елены, в планы использования «хроно-резонансной камеры» и «заряженного» чёрного песка, и понимал, что ступает на территорию, откуда нет возврата. Шёпот Доржо о «реакторах, меняющих карму» звучал в его голове не просто предостережением, а почти приговором. И чем яснее вырисовывались контуры их рискованного плана, тем сильнее становилось почти физическое желание услышать Ольгу. Не для того, чтобы оправдаться – он знал, что это невозможно, особенно сейчас. А чтобы… просто услышать. Узнать о сыне. И, может быть, в последний раз попытаться достучаться, сказать что-то, что не было сказано, даже если это будет лишь криком в пустоту.

Эта потребность зрела в нём несколько дней, глухая и настойчивая, пока не превратилась в одержимость. Он понимал всю глупость и опасность этой затеи. Связь из Турции, с территории секретного объекта, контролируемого людьми Крутова, могла быть легко отслежена. Но мысль о том, что он может больше никогда не услышать её голос, была невыносима.

Елена, заметив его состояние, или же преследуя свои цели – возможно, убедившись в его лояльности или просто желая иметь на него ещё один рычаг – предоставила ему такую возможность. «Есть один старый канал, – бросила она как-то вечером, передавая ему потёртый спутниковый телефон… – Десять минут, не больше. И никаких имён или конкретики. Понял?» Он кивнул…

Он укрылся в одном из заброшенных технических помещений… Дрожащими пальцами набрал знакомый до боли номер. Гудки – длинные, мучительные, как удары сердца. Он уже почти потерял надежду, когда на том конце провода раздался её голос. Усталый, напряжённый, но такой родной.

– Алло?

Сердце Артёма рухнуло куда-то вниз, а потом бешено заколотилось.

– Оля… это я, – выдохнул он.

На том конце провода воцарилась тишина… Потом – резкий, прерывистый вздох.

– Артём? – в её голосе смешались недоумение, раздражение и что-то ещё, похожее на застарелый страх. – Что тебе нужно? Откуда ты…

– Оля, пожалуйста, выслушай, – он торопился, боясь, что она повесит трубку. – Я… я в Турции. Я знаю, ты не поверишь, но я здесь… я пытаюсь… есть шанс помочь Максиму. Это не просто так… это сложная ситуация, но я должен… это моя миссия, если хочешь…

– Опять спасаешь мир, Артём? – её голос стал ледяным, полным горького сарказма, который резал без ножа. – Или это очередная твоя «миссия», которая закончится тем, что кто-то пострадает? А кто спасёт нашего сына от тебя? От твоего проклятого «дара», от твоих безумных идей, которые ты всегда ставил выше семьи? Ты хоть понимаешь, во что ты опять ввязался? Какие «миссии» могут быть у человека, который приносит одни несчастья?

Слова Ольги били наотмашь…

– Я не… я не могу сейчас всё объяснить, – сбивчиво проговорил он, чувствуя, как драгоценные секунды утекают. – Но здесь… есть определённые разработки, очень специфические… И я верю, что это может помочь. Это не просто так. Поверь мне, хоть раз…

– Поверить? – она почти рассмеялась, но смех этот был полон слёз. – После всего, что ты сделал? Ты просишь меня поверить? Ты хоть представляешь, что с Максимом?

Он зажмурился, словно ожидая удара.

– Как он? – прошептал Артём, боясь услышать ответ.

– Без изменений, – её голос стал глухим, механическим. – Врачи ничего не обещают. Он просто… лежит. Иногда мне кажется, что он слышит, но… – она запнулась, и в её голосе на мгновение прорвалась такая бездна материнского отчаяния, что у Артёма перехватило дыхание. Но тут же эта боль снова трансформировалась в ярость, направленную на него. – Это всё из-за тебя, Артём! Из-за твоих игр, твоих видений, твоей вечной погони за чем-то, что никому не нужно! Если бы ты был нормальным…

– Оля, я…

– Не звони больше, Артём, – резко оборвала она, её голос звенел от сдерживаемых рыданий. – Оставь нас в покое. Слышишь? Просто исчезни. Со своей «миссией», со своим «даром». Если с Максимом что-то случится… если он… я тебе этого никогда не прощу. Никогда.

Гудки. Короткие, безжалостные…

Артём медленно опустил телефон…

Этот разговор не принёс ему облегчения. Он лишь с новой силой подчеркнул его одиночество, его вину, и ту пропасть, что теперь лежала между ним и всем, что когда-то было ему дорого. Его «миссия», какой бы туманной и опасной она ни была, теперь казалась ещё более отчаянной и безнадёжной в глазах тех, ради кого он, как ему казалось, её и затеял.

Глава 33. Шёпот Доржо

Бессонница стала для Артёма привычной спутницей на АЭС «Анатолия». В эту ночь, особенно душную и тяжёлую, он снова не мог найти себе места. Мысли, одна тревожнее другой, кружились в голове, не давая покоя. Чтобы хоть как-то отвлечься, он начал механически перебирать немногочисленные личные вещи, привезённые с собой, – жалкие остатки его прошлой жизни. Рука наткнулась на тонкий, потрёпанный сборник буддийских сутр, подарок Доржо много лет назад. Учитель тогда сказал: «Откроешь, когда придёт время по-настоящему слушать, а не просто читать». Артём редко заглядывал в него, слова казались слишком отстранёнными от его нынешних проблем, слишком далёкими от ревущего сердца «Анатолии».

Но в эту бессонную ночь, ища хоть какой-то якорь, он впервые за долгое время открыл его не наугад, а с первой страницы, медленно перелистывая пожелтевшие листы. Он не столько читал, сколько просто смотрел на строки, позволяя им расплываться перед глазами. И вдруг, где-то в середине книги, его пальцы, почти лишённые чувствительности от усталости, нащупали едва заметное уплотнение, словно между страницами было что-то ещё. Раньше он сотни раз держал эту книгу в руках, но именно сейчас, на грани отчаяния, когда его обычное восприятие было притуплено, а внутреннее зрение, возможно, обострено до предела его проклятым даром, он это почувствовал.

Аккуратно раздвинув страницы, он увидел небольшой, сложенный вчетверо и сильно пожелтевший от времени листок бумаги. Он был вклеен между двумя листами так искусно, что заметить его можно было лишь случайно, или если точно знать, где искать. Ощущение, что это не просто забытая бумажка, а некий знак, послание из прошлого, предназначенное именно для этого момента, охватило его с головой. Сердце заколотилось с новой силой.

При тусклом свете настольной лампы он осторожно развернул листок. Характерный, чуть витиеватый почерк Доржо он узнал бы из тысячи.

«Сын мой, – читал Артём, и голос Доржо, казалось, звучал у него в ушах… – Помни, что не только живые существа создают и несут карму. Есть места силы, что веками накапливают её эхо. И есть творения рук человеческих, подобные огненным сердцам машин, что своим жаром способны не просто плавить камень, но и искажать потоки судьбы, вмешиваться в тонкую ткань причин и следствий, завязывая новые, тугие узлы на колесе бытия. Такие 'реакторы', меняющие карму, опасны непредсказуемостью своей…»

Артёма пробрал холод. «Реакторы, меняющие карму» … Это было не просто совпадение. Это было точное описание «Анатолии», той самой «хроно-резонансной камеры», о которой говорила Елена, той машины, которую он сам чувствовал как живое, древнее божество. И Доржо, его учитель, знал или предвидел это задолго до того, как Артём оказался здесь.

Он читал дальше, и сердце сжималось всё сильнее.

«Особую опасность таит в себе 'чёрный прах', – писал Доржо, и Артём затаил дыхание. Он знал, о чём идёт речь. – Прах предыдущих, давно ушедших кальп, конденсат старой, отжившей кармы. Сам по себе он спит, но пробуждённый огнём 'меняющих карму' машин или заряженный сильной, но тёмной волей, он может стать катализатором великих разрушений, ибо память его хранит эхо древних катастроф. Он может впитать новую скверну и многократно усилить её, обратив против создателей… Остерегайся тех, кто стремится пробудить его силу ради своих целей, ибо они не ведают, что открывают врата в бездну, из которой нет возврата».

Чёрный песок! Тот самый, что был сознательно заложен в конструкцию «Анатолии», тот, что реагировал на него, тот, что Елена считала «ключом». Предостережение Доржо било набатом. Это было не просто предупреждение – это было описание того, что уже происходило. Они уже пробудили его. Они уже стояли на краю этой бездны.

В записке не было прямого упоминания «Анатолии» или «Северного моста», но последние строки были полны смутных, тревожных образов, которые теперь, в свете его новых знаний и догадок Елены, приобретали зловещий, почти пророческий смысл: «…и восстанет на севере гигантское колесо, пожирающее само время, построенное на костях и лжи, а на юге, у тёплого моря, расцветёт огненный цветок, чей аромат принесёт не благоухание, а пепел и слёзы… И лишь тот, кто несёт в себе искру истинного сострадания и готов к великой жертве, сможет попытаться замкнуть этот круг разрушения…»

Артём отложил записку. Руки его дрожали. Он всё понял. Доржо не просто предчувствовал – он знал. Возможно, из каких-то древних текстов, из своих медитаций, из своего глубокого понимания законов кармы. И это знание он пытался передать ему, своему непутёвому ученику.

Шёпот Доржо из прошлого достиг его здесь, в этом бетонном склепе, на краю пропасти. Сомнения в правильности союза с Еленой, в её мотивах, в её одержимости «Северным мостом», теперь обрели твёрдую почву. Но одновременно пришло и более глубокое, почти невыносимое понимание масштаба опасности. Дело было не только в амбициях Елены или цинизме Крутова. Дело было в самой природе этих «реакторов, меняющих карму», в этом «чёрном прахе», который они пробудили.

Записка не давала ответа, что делать. Она лишь указывала на глубину бездны и на ту непомерную цену, которую, возможно, придётся заплатить, чтобы попытаться что-то изменить.

Артём сидел, сжимая в руке хрупкий листок, и чувствовал себя бесконечно одиноким. Но вместе с одиночеством пришло и новое, тяжёлое бремя ответственности. Он больше не мог быть просто пешкой, просто инструментом в чужих руках. Он был носителем знания, пусть и страшного, пусть и полученного такой ценой.

Шёпот Доржо стал для него одновременно и проклятием, и благословением. Проклятием – потому что он теперь знал слишком много. Благословением – потому что, возможно, именно это знание, эта связь с мудростью учителя, поможет ему найти единственно верный путь в том хаосе, который неумолимо надвигался. Если такой путь вообще существовал.

Глава 34. Хозяин Игры

После ночи, проведённой с запиской Доржо в руках, мир для Артёма обрёл новые, ещё более зловещие оттенки… Он как раз пытался сосредоточиться во время очередного «сканирования» одного из вспомогательных контуров охлаждения, когда за его спиной возник один из молчаливых «кураторов».

– Артём Николаевич, – произнёс тот бесцветным голосом, – господин Крутов желает вас видеть. Немедленно.

Сердце Артёма пропустило удар… Тяжёлое предчувствие сдавило грудь…

Его провели по лабиринту стерильно-белых коридоров в административное крыло станции… Кабинет Олега Крутова… Сам Крутов сидел в массивном кресле…

 Артём Николаевич, присаживайтесь, – Крутов указал на стул напротив своего массивного стола, его голос был обманчиво мягок. – Чаю? Кофе?

Артём молча сел, отказавшись жестом. Холодный взгляд голубых глаз Крутова внимательно, почти ощупывающе, изучал его.

– Я хотел поговорить с вами… по душам, так сказать, – начал Крутов, сложив пальцы домиком. – Знаете, Артём Николаевич, я высоко ценю ваши… уникальные способности. И вижу в вас не просто исполнителя, а ценного, я бы даже сказал, незаменимого специалиста в том непростом деле, которым мы здесь занимаемся.

Артём слушал, не проронив ни слова, стараясь сохранить непроницаемое выражение лица. После записки Доржо, после всего, что он узнал о чёрном песке и теориях отца Елены, любая «откровенность» Крутова казалась ему изощрённой ложью.

– То, что происходит здесь, на «Анатолии», – Крутов сделал паузу, его голос понизился до доверительного тона, – это не просто запуск очередной атомной электростанции. Это… проект, который призван изменить сами правила игры. Мы говорим о возможности… скажем так, упреждающего реагирования на глобальные вызовы. Ваш дар, Артём Николаевич, ваша уникальная чувствительность к… колебаниям реальности, – он пристально посмотрел на Артёма, – как раз и нужен для тонкой калибровки этой системы. Для того, чтобы мы могли не просто предвидеть, но и… направлять определённые процессы в нужное нам русло. Понимаете, такие сложные комплексы, особенно с учётом некоторых… не до конца изученных компонентов, заложенных в конструкцию, требуют особого контроля. Вы – наш страховочный трос, наш навигатор в неизведанных водах. Без такого «проводника», как вы, мы рискуем столкнуться с… нежелательной волатильностью.

«Экспериментальные компоненты» … «нежелательная волатильность»… Крутов говорил о чёрном песке, Артём не сомневался. Но говорил так, словно это всего лишь техническая деталь, а не «прах предыдущих кальп». Его слова о «навигаторе» теперь звучали особенно цинично. Его хотели использовать для калибровки адской машины.

– Вы понимаете, о чём я? – мягко, но настойчиво спросил Крутов, и в его глазах блеснул холодный расчёт.

Артём медленно кивнул. Он понимал больше, чем Крутов мог предположить.

– Хорошо, – удовлетворённо сказал тот. – А теперь о другом. О Елене Черниговской… – Крутов сменил тему, и в его голосе появились новые, более жёсткие нотки. – Талантливая женщина, несомненно, унаследовавшая многое от отца. Но она… сложный элемент. Одержима прошлым, идеями отца, которые, признаться, были гениальны, но он сам в итоге не справился с их масштабом, потерял контроль. Елена же, боюсь, унаследовала его гениальность, но не его осторожность или, если хотите, государственный подход. Она рвётся вперёд, как локомотив, не замечая, что рельсы могут закончиться обрывом. Её жажда… справедливости, как она это называет, – Крутов едва заметно усмехнулся, – может легко превратиться в слепую одержимость, способную поставить под угрозу не только наш проект, но и всё вокруг. Она может недооценивать риски не потому, что глупа, а потому что для неё цель оправдывает абсолютно любые средства, даже те, которые могут сжечь и её саму, и всех, кто рядом. Поверьте, я видел таких фанатиков. Они способны на многое, пока их не остановишь. И обычно останавливать приходится жёстко, ради общего блага, разумеется. Её действия могут быть непредсказуемы. Её амбиции… могут поставить под угрозу не только наше общее дело, но и… – на большом экране за спиной Крутова на мгновение появилось изображение больничной палаты, где неподвижно лежал Максим, – безопасность вашего сына. Поверьте, я заинтересован в стабильности и контролируемом результате гораздо больше, чем она, со своими почти мистическими представлениями о наследии отца.

Шантаж, завёрнутый в обёртку государственной необходимости и показной заботы. Крутов умело играл на его страхах, выставляя Елену опасной, неконтролируемой фанатичкой, а себя – гарантом порядка и единственной надеждой на спасение Максима.

– Максим Артёмович, – продолжил он, когда изображение исчезло, – его состояние стабильно тяжёлое, как вы знаете. Мои люди делают всё возможное, и я лично прослежу, чтобы он получал всё необходимое. Его будущее, Артём Николаевич, во многом зависит от вашего… правильного выбора. Вы будете работать на тех, кто действительно может что-то изменить к лучшему, на тех, кто держит руку на пульсе, или… позволите увлечь себя эмоциями и сомнительными союзами с людьми, чьи мотивы не до конца ясны?

Он откинулся в кресле, его уверенность в собственном контроле над ситуацией была почти осязаема.

– Я обещаю вам особое положение, Артём Николаевич. Защиту, ресурсы, всё, что потребуется. Нам предстоит большая работа. И я рассчитываю на ваше полное доверие и самоотдачу. Подумайте над моими словами. Времени у нас не так много, как хотелось бы.

Артём поднялся. Пустота внутри него отзывалась глухим эхом на слова Крутова.

– Я подумаю, Олег Владимирович, – сказал он ровным голосом, скрывая бурю, бушевавшую в душе.

– Вот и хорошо, – кивнул Крутов, и в его глазах Артём снова увидел холодный блеск хищника, уверенного в своей добыче. – Я жду вашего решения.

Когда Артём вышел из кабинета «хозяина игры», он чувствовал себя так, словно его пропустили через мясорубку. Записка Доржо, его предостережения о «реакторах, меняющих карму» и тех, кто стремится пробудить силу «чёрного праха», теперь обрели конкретные лица – Крутова и Елены. Оба они, каждый по-своему, вели его к краю бездны. И оба использовали Максима как разменную монету.

Он был пойман в паутину, и каждая попытка вырваться лишь запутывала его сильнее. Но теперь, после слов Доржо, он хотя бы начал различать узоры этой паутины. И понимал, что доверия здесь не заслуживает никто.

Глава 35. Погружение в Бездну

Решение сотрудничать с Еленой, выстраданное под свинцовым небом «Анатолии», теперь казалось Артёму не просто шагом в неизвестность, а отчаянной попыткой ухватиться за соломинку в бушующем шторме. Разговор с Крутовым лишь укрепил его в мысли, что он – разменная фигура в чужой, смертельно опасной игре. А записка Доржо, с её предостережениями о «реакторах, меняющих карму» и «чёрном прахе», звенела в ушах погребальным колоколом. Он не доверял Елене, её одержимость «Северным мостом» и местью пугала его, но сидеть сложа руки, пока Крутов калибрует своё «оружие судьбы» с его же помощью, было невыносимо. Возможно, союз с Еленой, каким бы рискованным он ни был, даст ему больше информации, больше пространства для манёвра.

Через день после «откровенного» разговора с Крутовым Елена нашла его. Не в его унылой комнате, а в одном из технических коридоров…

– Готов? – коротко спросила она… В руках она держала небольшой металлический кейс.

Артём кивнул, стараясь скрыть бурю эмоций, бушевавшую внутри. Он шёл на это не из веры в её «чистые» научные изыскания, а из желания понять, насколько глубоко они уже зашли, и есть ли хоть малейший шанс повлиять на исход.

Она провела его по запутанным переходам… к неприметной служебной двери, запертой на старый кодовый замок. Она быстро набрала комбинацию.

– Отец позаботился о некоторых «чёрных ходах» ещё на этапе проектирования, – пояснила она… – К тому же, мой статус здесь, как дочери профессора Черниговского и специалиста по редким изотопам, всё ещё даёт мне определённую свободу доступа, особенно к старым лабораторным блокам… Люди Крутова следят за активными зонами, их мало интересуют эти пыльные архивы, которые они считают неперспективными.

Они оказались в небольшом, скрытом от посторонних глаз помещении… Здесь гул реактора ощущался почти физически…

– Здесь нас не должны побеспокоить, – сказала Елена, открывая кейс… – «Анатолия», – начала она, пока прикрепляла датчики Артёму, – это не просто усовершенствованный реактор. Отец проектировал её как… многослойный резонатор. Каждый слой активной зоны, каждый использованный изотоп, включая тот самый монацитовый композит, генерирует уникальное поле. Он считал, что их суммарное воздействие, при правильной калибровке и в присутствии такого «сенситива», как ты, может создавать локальные возмущения в том, что он называл «квантовым субстратом реальности» или, если использовать терминологию твоего учителя, «вмешиваться в потоки кармы». Не магия, Артём, а физика на грани возможного. Он искал способ влиять на вероятностные флуктуации, возможно, даже создавать кратковременные, стабильные «карманы» изменённого времени. А тот кристалл, что я тебе дала, и сам чёрный песок… он рассматривал их как пассивные модуляторы и одновременно 'якоря' для этих полей. Они должны были помочь сфокусировать и стабилизировать эффект, сделать его управляемым. Крутов хочет использовать это грубо, как дубину. Мы же можем попытаться понять и… направить.

Артём слушал, и слова Елены, смешанные с предостережениями Доржо, создавали в его голове пугающую картину. «Направить» … Куда? И какой ценой?

Елена тем временем заканчивала приготовления. Она прикрепила к вискам Артёма тонкие, почти невесомые платиновые электроды, соединённые проводами с небольшим, тускло мерцающим прибором, который она держала в руках.

– Это модифицированный энцефалограф с функцией обратной связи по альфа- и тета-ритмам, – пояснила она, заметив его вопросительный взгляд. – Он не будет ничего «излучать» в тебя, не бойся. Наоборот, он поможет мне отслеживать твою нейронную активность и, при необходимости, подавать слабые синхронизирующие импульсы, чтобы стабилизировать твоё состояние и сфокусировать сенсорное восприятие на энергоструктуре реактора. Отец верил, что такие «сенситивы», как ты, входят в особый резонанс с полями «Анатолии», но этот резонанс нужно… откалибровать. Не сопротивляйся, постарайся расслабиться и просто… слушай. Слушай гул реактора, слушай свои ощущения.

Артём закрыл глаза. Гул реактора, всегда присутствовавший здесь, теперь, казалось, обрёл новую глубину, новые обертоны. Прибор в руках Елены издавал едва слышный, пульсирующий инфразвук, который, как ни странно, действительно помогал отсечь посторонние мысли. И тогда его накрыло.

Это был шквал образов, ощущений, звуков… Переплетающиеся линии времени… Яркие вспышки, словно мириады микроскопических молний, пронизывающих невидимую ткань пространства… Он видел кристаллические решёtki монацита, пульсирующие неземным светом, чувствовал их древнюю, первозданную мощь…

– Говори, Артём, говори всё, что видишь, – донёсся до него приглушённый голос Елены. Он заметил, что она внимательно следит не только за ним, но и за показаниями своего прибора, где какие-то графики резко поползли вверх, а также за индикаторами на панели рядом, которые, как он понял, фиксировали аномальные всплески экзотических частиц в непосредственной близости от него. Его слова, его видения, очевидно, коррелировали с чем-то, что могли уловить и бесстрастные машины.

Боль пронзила виски…

Елена стояла рядом, её лицо было напряжено, глаза прикованы к показаниям приборов и к нему…

Когда волна отхлынула… Артём с трудом открыл глаза… Он попытался рассказать Елене, что видел…

Елена слушала внимательно, не перебивая. В её глазах горел лихорадочный блеск.

– Да… да, это оно! – прошептала она, когда он замолчал, обессиленный. – Ты чувствуешь его, Артём. Ты можешь стать нашим проводником. Ты видишь то, что скрыто от приборов. Этот песок… он действительно 'помнит'. И он реагирует на тебя.

Внезапно Артём почувствовал, как по лицу течёт что-то тёплое. Кровь…

– Твоя плата, – констатировала Елена почти безразлично, протягивая ему платок…

В тот вечер, вернувшись в свою комнату под бдительным надзором «кураторов» … Артём долго не мог прийти в себя…

Первое «глубинное» погружение в бездну «Анатолии» не принесло ему ясных ответов, но породило ещё больше вопросов и тревожных предчувствий. Он понимал, что реактор, усиленный этим древним «заряженным прахом» – это не просто машина, а врата. Врата в неизведанное, в хаос, который они с Еленой пытались не то обуздать, не то выпустить на волю. И его роль в этой игре становилась всё более активной и рискованной. Шёпот Доржо о «реакторах, меняющих карму» и опасности пробуждённого песка, звучал в его голове с новой, леденящей душу силой.

Глава 36. Эхо Древней Кармы

Последствия «глубинного» теста, проведённого с Еленой, ещё долго отзывались в теле и сознании Артёма… Он чувствовал себя выжатым, опустошённым, словно каждое такое «погружение» в энергоинформационное поле реактора, усиленное этим проклятым чёрным песком, отнимало у него не только физические силы, но и частицу рассудка…

На следующий день его ждало очередное плановое «сканирование» для людей Крутова. Его провели в один из технических отсеков, примыкающих к системе охлаждения второго контура – по иронии судьбы, это был тот самый сектор, где, по его ощущениям во время тайного теста с Еленой, «поле» чёрного песка было особенно сильным. Атмосфера была обычной… Штайнер у переносного пульта… двое «кураторов» …

Он закрыл глаза, погружаясь в привычное состояние обострённого восприятия… Но сегодня, помимо обычных вибраций и силовых линий, он сразу уловил то самое, уже знакомое ему, плотное, вязкое «поле». Оно было сильнее, чем он ожидал, почти осязаемым. И оно тянулось к нему, словно узнавая.

– Здесь… что-то есть, – проговорил Артём, открывая глаза. – Не просто излучение. Другое. Оно… откликается.

Штайнер нахмурился, всматриваясь в показания своих приборов, которые он развернул рядом с местом, указанным Артёмом.

– Странно… очень странно, – пробормотал он, постукивая пальцем по экрану одного из датчиков. – Уровень фонового излучения в норме, структурная целостность по данным ультразвука не вызывает опасений, но… вот здесь, – он указал на график, – мы снова фиксируем эти аномальные всплески. То, что мы пока можем классифицировать лишь как тахионные эманации и локальные гравитационные флуктуации… Звучит как бред теоретика, я знаю, Гринев, но показания есть показания. Словно сама ткань пространства здесь… вибрирует иначе. Мы на грани чего-то, что пока не укладывается в наши стандартные модели, и это происходит именно там, где вы чувствуете… аномалию.

Артём указал на определённый участок бетонной стены, обшитой металлическими панелями. Он знал, что за ней.

По настоянию Артёма, подкреплённому настойчивыми показаниями приборов Штайнера, которые на этот раз зашкаливали, было решено вскрыть часть обшивки. Рабочие с трудом демонтировали тяжёлые панели. За ними, в небольшой нише, куда, казалось, не заглядывал человеческий глаз с момента постройки станции, обнаружился толстый слой чёрного, маслянистого на вид вещества. Оно слабо мерцало в свете переносных ламп, словно в нём таились мириады крошечных, почти невидимых искр.

Штайнер и «кураторы» с профессиональным любопытством склонились над находкой. Но Артём замер. Он не просто узнал его. Он почувствовал его почти как часть себя – больную, извращённую, но неотделимую.

– Поразительно, – пробормотал Штайнер, осторожно беря пинцетом пробу и помещая её в герметичный контейнер. Его лицо выражало смесь научного восторга и плохо скрываемой тревоги. – Это определённо тот самый экспериментальный композит «Монацит-Гамма-7» … Но в таком количестве… и в таком… активном состоянии! Это выходит за рамки всех расчётов и известных моделей поведения подобных материалов. Мы брали пробы из этого сектора месяц назад – здесь было чисто, согласно протоколам. А теперь… это. И посмотрите на эти градиенты концентрации, – он указал на данные, выведенные на экран портативного анализатора, – они не соответствуют простому осаждению или пассивному переносу из-за какой-то гипотетической утечки. Структура скопления, его плотность… это больше похоже на… рост колонии, если бы мы говорили о биологии. Наши датчики, отслеживающие изотопный состав, показывают, что количество ключевых элементов в этом «монаците-гамма-7» в данном секторе увеличилось экспоненциально за последние недели. Либо у нас где-то огромная, неизвестная утечка из какого-то скрытого резервуара, что маловероятно при таком локальном и… структурированном скоплении, либо… либо этот материал действительно способен к некой форме репликации или аномальной аккумуляции в условиях этих полей. Возможно, он использует энергию реактора и… – он бросил быстрый, изучающий взгляд на Артёма, чьё лицо было бледнее обычного, – ваше присутствие, Гринев, вашу уникальную энергетику, как катализатор для своего… существования и распространения. Это пока лишь гипотеза, но она пугает меня больше, чем любая известная нам радиационная или техническая авария. Мы имеем дело с чем-то, что не описывается стандартными протоколами безопасности… с чем-то, что кажется почти… разумным в своём стремлении к росту.

Артём подошёл ближе, игнорируя предупреждающий жест одного из «кураторов». Он чувствовал этот песок. Он был идентичен бурятскому по своей первозданной сути, но его «энергетика» … она была чудовищной. Если тот, байкальский, был «спящим», то этот – этот был пробуждённым демоном, яростно пульсирующим концентрированной, агрессивной, почти звериной силой.

И этот песок реагировал на него. Когда Артём приблизился, чёрная пыль, казалось, зашевелилась, отдельные частицы слабо, призрачно замерцали голубоватым светом – не просто эффект Черенкова, а что-то иное, живое, почти разумное. Его снова накрыла волна видений – на этот раз не хаотичных, как с Еленой, а более чётких, более целенаправленных. Он увидел себя, стоящего в центре гигантской мандалы из этого песка, и эта мандала вращалась, затягивая в себя реальность, искажая время…

– Этот песок… он… он меняет всё, – прохрипел он, отступая.

Штайнер бросил на него быстрый, изучающий взгляд, в котором теперь не было и тени снисхождения – только серьёзная озабоченность.

– Возможно, Гринев. Возможно. Профессор Черниговский также писал, что взаимодействие «сенситива», подобного вам, с «заряженным» монацитовым концентратом может привести к непредсказуемым, но потенциально управляемым резонансным эффектам. Именно поэтому Крутов так заинтересован в ваших способностях. Он хочет это контролировать. А Елена… – Штайнер понизил голос, – боюсь, она хочет это использовать.

Слова Штайнера о «разумном стремлении к росту» этого проклятого песка отозвались в памяти Артёма тревожным эхом. Он вспомнил, как Доржо, говоря о местах силы и осквернённых землях, упоминал, что некоторые субстанции могут становиться «конденсаторами кармы», притягивая и концентрируя определённые энергии, почти как живые организмы. И отец Елены, профессор Черниговский, в тех немногих фрагментах его дневников, что Артёму удалось увидеть, тоже писал о «полевых эффектах самоорганизации материи» при взаимодействии монацита с экстремальными энергиями и «сенсорным резонансом» – почти точное описание того, что происходило здесь, с ним. Мистика Доржо и безумная наука Черниговского сходились в этой точке, в этом чёрном, пульсирующем прахе, и это пугало Артёма до глубины души.

Артём теперь окончательно понял. Чёрный песок «Анатолии» был не просто аномалией. Он был сердцем эксперимента. Ключом к управлению реальностью. Или к её полному уничтожению. И его, Артёма, связь с этим «прахом предыдущих кальп» была не случайной, а фатальной. Он был тем самым «сенситивом», тем «детонатором», от которого зависело, в какую сторону качнётся маятник.

Когда они покинули отсек, оставив инженеров собирать образцы и составлять протоколы под строгим надзором «кураторов», Артём чувствовал, как холодный липкий страх ползёт по его спине. Эхо древней кармы, заключённое в этом чёрном, светящемся прахе, было готово прозвучать вновь. И он, Артём Гринев, стоял на пороге того, чтобы либо стать его дирижёром, либо быть поглощённым его всепожирающей мелодией разрушения.

Глава 37. Алый Шарф во Тьме

После того, как Артём воочию убедился в зловещей природе «заряженного» чёрного песка, дремавшего в самом сердце «Анатолии», атмосфера на станции неуловимо изменилась. Или изменился он сам. Гул реактора казался ему теперь не просто монотонным шумом, а низким, угрожающим рычанием пробудившегося зверя. Крутов, получив доклады Штайнера об аномальной активности песка и его странной реакции на Артёма, кажется, уверился в особой ценности своего «инструмента». «Сканирования» стали чаще, жёстче, контроль «кураторов» – плотнее. Елена же, с которой ему удавалось перекинуться лишь парой зашифрованных фраз в редкие моменты без надзора, настаивала на необходимости продолжать их тайные «глубинные» тесты, утверждая, что только так они смогут понять истинный потенциал реактора и опередить Крутова.

Артём чувствовал себя натянутой до предела струной, готовой вот-вот лопнуть. Сон почти не приносил облегчения, прерываясь кошмарами, в которых чёрный песок смешивался с алым цветом крови и саваном байкальского снега.

В один из таких напряжённых дней его снова повели к реакторному блоку. Официально – для детального «картирования» энергетических полей в секторе, где была обнаружена последняя крупная концентрация монацитового композита. Неофициально, как он понял из едва заметного знака, поданного ему одним из инженеров, тайно симпатизировавших Елене, этот тест был инициирован ею через Штайнера, чтобы проверить одну из её гипотез о влиянии песка на структурную целостность защитных барьеров.

Он стоял перед массивной бетонной стеной, отделявшей его от ревущего сердца «Анатолии». Датчики были подключены, Штайнер и двое «кураторов» замерли у выносного пульта. Артём закрыл глаза, погружаясь в мучительный транс. Энергия реактора, усиленная вибрациями «заряженного» песка, хлынула в его сознание раскалённой лавой, выжигая остатки сопротивления. Он чувствовал, как его дар работает на пределе, как истончается грань между реальностью, которую он знал, и той иной, пугающей изнанкой мира, что открывалась ему здесь.

И в этот момент, когда казалось, что его разум вот-вот разорвётся от невыносимого напряжения, он увидел её.

В вихре энергетических потоков, среди слепящих вспышек призрачного света и клубящихся теней, она стояла так ясно, так отчётливо, словно была частью этого мира. Лида. Его маленькая сестрёнка. Не смутный образ из прошлого, не расплывчатое воспоминание, а почти осязаемый, чуть светящийся изнутри призрак. Восьмилетняя девочка в простом ситцевом платьице, с туго заплетёнными белокурыми косичками. И на шее её – тот самый алый шарф, подарок матери, который он помнил так отчётливо, шарф, который сейчас, на фоне серых, безжизненных стен реакторного зала, казался нереально, почти вызывающе ярким. Она смотрела на него своими большими, серьёзными, не по-детски печальными глазами.

Артём замер, забыв о боли, о гуле, о присутствии других людей. Дыхание перехватило. Этого не могло быть. Галлюцинация. Игра измученного воображения, подстёгнутого радиацией и чудовищной энергией этого места. Но она была так реальна…

Лида не произнесла ни слова. Она лишь медленно, почти торжественно, подняла свою маленькую, тонкую ручку и указала на определённый участок массивной бетонной стены – часть защитной оболочки реактора. Артём, оцепеневший, проследил за её жестом. Сначала он ничего не увидел – лишь грубый, монолитный бетон. Но Лида не опускала руки, её взгляд был прикован к этой точке, и в нём читалась немая настойчивость.

И тогда Артём «увидел». Или его обострившийся до предела дар позволил ему прозреть сквозь толщу материала, сквозь завесу обыденного восприятия. Там, куда указывал её прозрачный пальчик, по поверхности бетона змеилась тончайшая, почти невидимая глазу волосяная трещина. Она была едва заметна, как царапина от иглы, но от неё исходило слабое, болезненное «излучение», которое он теперь мог чувствовать. И эта трещина была не прямой. Она изгибалась, закручивалась, образуя зловещую спираль – узор, до боли знакомый ему, узор, выжженный на его собственном запястье шрамом от того самого колеса, узор, который он видел на брезенте грузовика, унесшего её жизнь.

Ужас и ледяное прозрение одновременно пронзили Артёма. Связь. Чудовищная, фатальная связь между смертью его сестры, его собственным проклятием и этой едва заметной трещиной в сердце атомного монстра. Это не было случайностью. Это была часть какого-то немыслимого, дьявольского узора, в который он был вплетён с самого детства.

– Лида… – прошептал он, не в силах оторвать взгляда от трещины, от её призрачной фигуры. Он хотел спросить, хотел закричать, хотел понять…

Но как только имя сестры сорвалось с его губ, как только он попытался сделать шаг к ней, её светящийся силуэт начал таять, расплываться, словно утренний туман под лучами солнца. Алый шарф – последняя яркая вспышка в этом сером, гудящем аду – на мгновение завис в воздухе, а затем исчез вместе с ней.

Артём остался один, тяжело дыша, с бешено колотящимся сердцем. Перед глазами всё ещё стоял её образ, её печальные глаза, её указующий жест.

– Гринев! Что с вами? – резкий голос Штайнера вырвал его из оцепенения. Инженер и «кураторы» смотрели на него с тревогой и подозрением. Он, должно быть, что-то бормотал, его лицо было белым как полотно.

Артём с трудом сглотнул. Сказать им правду? Рассказать о призраке сестры, об алом шарфе, о трещине-спирали, которую не видит никто, кроме него? Они примут его за сумасшедшего, немедленно изолируют, и тогда всё будет кончено.

– Там… аномалия, – выдавил он, стараясь, чтобы голос не дрожал. – В структуре… стены. Я почувствовал… нарушение целостности. Очень слабое, но… оно есть. В том месте.

Он неопределённо махнул рукой в сторону, где только что стояла Лида. Штайнер нахмурился, но приказал техникам немедленно провести дополнительное ультразвуковое сканирование указанного участка.

Пока техники возились с оборудованием, Артём отошёл в сторону, пытаясь унять дрожь. Он знал, что они, скорее всего, ничего не найдут обычными приборами. Эта трещина была не просто физическим дефектом. Это была трещина во времени, в реальности, в его собственной душе.

Видение Лиды, каким бы реальным оно не казалось, оставило на его сердце новый, кровоточащий шрам, такой же алый, как её неугасимый шарф. Он теперь не просто боролся с планами Крутова и Елены, с собственным даром и надвигающейся катастрофой. Он боролся с призраками своего прошлого, которые, как оказалось, не покинули его даже здесь, на краю света, в эпицентре ядерного безумия.

Трещина в защитной оболочке реактора. Трещина, повторяющая спираль его шрама, спираль судьбы, начавшуюся в тот роковой день на пыльной бурятской дороге. Теперь она была здесь, в самом сердце «Анатолии», как тикающая бомба, как немой укор, как предзнаменование неизбежного.

Артём получил страшное знание, и теперь он должен был решить, как им распорядиться. И каждый его следующий шаг, он это чувствовал, мог стать последним – для него, для Максима, для этого мира, висящего на волоске над бездной. Алый шарф его сестры навсегда вплёлся в чёрную мандалу его судьбы.

Шепот бездны

Глава 38. Секреты Елены

Видение Лиды у реактора, её прозрачный пальчик, указывающий на зловещую спираль трещины в бетоне, не отпускало Артёма. Оно вгрызлось в его сознание, пульсировало там тупой, ноющей болью, смешиваясь с гулом «Анатолии» и шёпотом чёрного песка. Сон стал роскошью, короткие провалы в забытьё лишь подбрасывали новые кошмары: Лида, смеющаяся и убегающая в сердце реактора, или Доржо, качающий головой с невыразимой скорбью. Артём ходил как заведённый, каждое «сканирование» для Крутова превращалось в пытку – он видел не только энергетические потоки, но и эту проклятую трещину, которая, казалось, росла, дышала, жила своей жизнью, невидимая для приборов Штайнера.

Он был уверен, Елена знает больше. Больше о трещине, больше о «Северном мосте», больше о том, что на самом деле задумал её отец. Но она делилась информацией скупо, словно взвешивая каждое слово, каждый взгляд. Её одержимость делом отца была почти фанатичной, и Артём чувствовал – эта одержимость скрывает глубокую, незаживающую рану, источник которой ему пока неясен. Он должен был понять, что движет ею, потому что их шаткий союз был единственной альтернативой полному подчинению Крутову, а значит, и Максиму, оставшемуся заложником этой дьявольской игры.

Елена нашла его в маленькой, редко используемой технической библиотеке станции, где он тщетно пытался найти хоть какие-то упоминания об аномальных свойствах монацита в старых научных журналах. Она выглядела собранной, как всегда, но в глубине её тёмных глаз Артём уловил какое-то новое, напряжённое ожидание.

– Ты выглядишь так, будто увидел призрака, – сказала она вместо приветствия, её голос был ровным, почти безразличным, но Артём знал эту манеру – за ней всегда скрывалось что-то важное.

– Может, и видел, – глухо ответил он.

Елена внимательно посмотрела на него.

– Пойдём. Есть кое-что, что ты должен увидеть. Возможно, это поможет тебе… настроиться. Или хотя бы понять, с чем мы имеем дело. Отец оставил кое-какие материалы, которые Крутов считает бесполезным хламом. Но я думаю, там есть ключ.

Она повела его по запутанным коридорам, всё дальше от гудящих жизнью блоков, в старое, почти заброшенное крыло административного корпуса – туда, где редко ступала нога службы безопасности Крутова, считавшей эти архивы и лаборатории давно выведенными из эксплуатации.

– Отец ещё на этапе проектирования предусмотрел несколько… неафишируемых зон, – тихо пояснила Елена, умело ориентируясь в полумраке. – К тому же, мой официальный допуск как специалиста по архивным материалам редких изотопов всё ещё действует. Крутов считает, что я копаюсь в безобидном научном наследии, не представляющем угрозы. Он недооценивает то, что здесь скрыто.

Наконец, они остановились перед массивной дверью с потускневшей табличкой: «Проф. Черниговский В.А. Кабинет исследований особых материалов». Елена огляделась, убедившись, что коридор пуст, затем достала из кармана не только старый, потёртый ключ, но и небольшое электронное устройство, которое она на мгновение приложила к едва заметной панели рядом с замком. Раздался тихий щелчок.

– Старая механика и немного современных хитростей, – усмехнулась она, с некоторым усилием проворачивая ключ в замке. – Не всё здесь так просто, как кажется Крутову.

Кабинет выглядел так, словно его покинули много лет назад в спешке. Стопки книг и папок на полках, схемы, приколотые к пробковой доске, старый кульман с незаконченным чертежом. В воздухе витал слабый, едва уловимый запах озона и чего-то ещё, неуловимо знакомого Артёму – возможно, это был тот самый чёрный песок, или его компоненты.

– Здесь отец проводил большую часть времени, – тихо сказала Елена, обводя комнату взглядом, в котором Артём на мгновение увидел не только одержимость, но и глубокую, почти детскую тоску. – Он верил, что монацит – не просто минерал. Он называл его «эхом первозданного творения», способным резонировать с… тонкими полями. Крутов и его люди считают это мистикой. Они забрали официальные отчёты, но самое интересное, его личные гипотезы, черновые расчёты… они здесь.

Елена подошла к большому металлическому шкафу, начала перебирать папки, что-то ища. Она говорила о резонансных частотах, о возможности «сворачивать» локальное пространство-время, о «Северном мосте» как о гигантском усилителе этих эффектов, но Артём слушал её вполуха. Его внимание, подстёгиваемое даром, который сейчас зудел под кожей нестерпимым предчувствием, было приковано к нижнему, запертому ящику массивного дубового стола профессора. Что-то там отчаянно «фонило» тревогой и старой болью.

Пока Елена, увлекшись, раскладывала на столе какие-то схемы, Артём незаметно подошёл к столу. Он потянул за ручку запертого ящика – закрыто. Но его пальцы, словно сами по себе, нащупали крошечную, почти невидимую кнопку сбоку. Щелчок – и ящик подался вперёд. Внутри, среди старых фотографий её отца – молодого, улыбающегося, полного энергии – и каких-то личных мелочей, он увидел толстую, потрёпанную тетрадь в твёрдом кожаном переплёте. Это был, очевидно, личный дневник профессора Черниговского.

Руки Артёма слегка дрожали, когда он взял его и осторожно открыл. Большинство страниц были исписаны убористым, но чётким почерком профессора – формулы, наброски схем реактора, сложные технические расчёты, размышления о природе времени и энергии. Но на нескольких страницах, ближе к концу, Артём заметил строки, написанные совершенно иначе – это был сложный, витиеватый шифр, состоящий из математических символов, астрономических знаков и каких-то одному ему известных сокращений. Он бы ничего не понял, если бы не аккуратные пометки карандашом на полях, сделанные явно женской рукой – рукой Елены. Она, очевидно, потратила немало времени, пытаясь расшифровать эти послания из прошлого.

Дрожащим пальцем Артём провёл по её пометкам. Отдельные слова и фразы, вырванные из контекста шифра, складывались в пугающую картину: «…давление со стороны кураторов проекта… настойчивые требования ‘упростить’ и ‘ускорить’… отказ от ‘корректировки’ исследований в угоду безопасности… прямые угрозы… ‘Северный Мост’ как главная цель… опасения за семью… ‘несчастный случай’ как вероятный исход… подстроен… фамилия начинается на ‘Кру…’ или близкая к этому…»

Сердце Артёма пропустило удар, а затем заколотилось с бешеной силой. Он понял, что наткнулся на страшную, выстраданную тайну, которую Елена, возможно, пыталась разгадать годами, собирая по крупицам правду о гибели своего отца. Это было не просто предположение – это было почти прямое обвинение.

Он поднял глаза. Елена стояла у шкафа спиной к нему, но, словно почувствовав его взгляд или изменившуюся атмосферу в комнате, медленно обернулась. Она увидела дневник в его руках, его побелевшее лицо. На мгновение её собственное лицо превратилось в непроницаемую маску.

– Что это? – её голос был тихим, но в нём звенела сталь. Она сделала шаг к нему.

Артём просто протянул ей дневник.

Елена взяла её, бросила быстрый взгляд на документы, которые, очевидно, видела не впервые. Её губы сжались в тонкую, бескровную линию. На мгновение её лицо, всегда такое собранное и решительное, словно подёрнулось тенью невыносимой боли.

– Мой отец не просто погиб, Артём, – сказала она наконец, и её голос, обычно такой контролируемый, отчётливо дрогнул от подавляемой ярости и застарелого горя. Она отвернулась, подошла к окну, за которым виднелись массивные купола реакторных блоков «Анатолии». Её плечи чуть подрагивали. Артём заметил, как её рука, лежащая на пыльном подоконнике, непроизвольно сжалась в кулак так, что побелели костяшки, а потом бессильно разжалась. Когда она снова заговорила, её голос, хоть и обрёл прежнюю стальную твёрдость, на мгновение предательски дрогнул на слове «отец», словно произнося его, она вновь переживала всю глубину утраты.

– Его убрали. Те, кто испугался его открытий. Те, кто хотел использовать их в своих грязных играх. Те, кто сейчас сидит в кресле вроде Крутова.

Елена резко обернулась. В её глазах больше не было слёз – только холодная, тёмная решимость, но Артём успел заметить эту мимолётную, болезненную уязвимость, прежде чем она снова спрятала её за привычной маской воительницы. Татуировка-мандала на её плече, мелькнувшая из-под ворота комбинезона, казалась ему теперь не просто узором, а символом её клятвы, начертанной на крови и незаживающей ране.

– Теперь ты знаешь, – сказала она тихо, её голос обрёл ледяное спокойствие. – И теперь ты должен выбрать, на чьей ты стороне, Артём. Потому что пути назад уже нет. Ни для меня. Ни для тебя.

Он ничего не ответил. Слова застряли в горле. В густом, пыльном воздухе старого кабинета, среди призраков прошлого и теней будущего, повис тяжёлый, невысказанный вопрос, ответ на который мог стоить им обоим жизни. И где-то рядом, за стенами этого убежища, продолжал свой неумолимый шёпот чёрный песок, предвещая новые, ещё более страшные откровения.

Глава 39. Двойная Игра

Признание Елены о судьбе её отца повисло между ними тяжёлой, незримой завесой. Сочувствие, которое Артём испытал к ней в тот момент, смешивалось теперь с новым, более острым ощущением опасности. Если раньше её одержимость казалась ему порождением научного фанатизма и дочерней преданности, то теперь, зная о насильственной смерти профессора Черниговского, он видел в ней глубину и ярость мстительницы, готовой на всё. Их хрупкий союз, и без того балансировавший на грани взаимного использования, стал ещё более напряжённым.

Артём начал наблюдать за Еленой с удвоенным вниманием, пытаясь разгадать истинные мотивы за её словами и поступками. После их разговора в кабинете отца она, казалось, стала ещё более закрытой, её обычная сдержанность приобрела оттенок ледяной отстранённости. Лишь иногда, когда речь заходила о «Северном мосте» или о конкретных аспектах работы «Анатолии», в её глазах вспыхивал прежний лихорадочный огонь, но теперь Артёму чудилось в нём что-то ещё – не только жажда знаний, но и холодный расчёт. Он ловил себя на мысли, что её горе, каким бы искренним оно ни было, могло стать для неё не только источником боли, но и мощным, всеоправдывающим стимулом, позволяющим переступать любые грани.

Подозрения Артёма получили первую, тревожную пищу несколько дней спустя. Он направлялся в свой блок после очередного изматывающего «сканирования» для Штайнера, когда, проходя мимо одного из технических узлов связи, обычно пустовавшего в это время, услышал приглушённый голос Елены. Дверь была чуть приоткрыта. Он остановился, инстинктивно прислушиваясь.

Елена говорила тихо, быстро, явно по какому-то защищённому каналу. Артём не мог разобрать всех слов, но отдельные фразы, донёсшиеся до него, заставили его кровь похолодеть:

«…главное, чтобы Протокол Омега для ‘Северного Моста’ был активирован синхронно с основным импульсом ‘Анатолии’… Крутов не должен знать о нашем резервном канале управления ‘Мостом’, это наш единственный шанс обойти его блокировки на финальном этапе… Сенсор-Прим, – её голос на мгновение стал ещё тише, почти неразборчивым, но Артём был почти уверен, что речь идёт о нём, – показывает нестабильность, но его сенсорный потенциал критически важен для точной калибровки ‘Омеги’… Да, риски высоки, но цель оправдывает эти… временные издержки. Мы должны получить полный контроль над ‘Мостом’ в точке бифуркации, иначе всё наследие отца будет использовано ими как грубое оружие…»

Что за «протокол Омега»? Какой «резервный канал»? И почему его «нестабильность» является «временной издержкой»? Артём почувствовал, как по спине пробежал неприятный холодок. Артём осторожно отступил, прежде чем Елена могла его заметить. «Протокол Омега» … «Северный Мост»… «Калибровка с помощью меня»… Эти слова впились ему в мозг, как раскалённые иглы. Это не было похоже на план отчаявшейся дочери, стремящейся лишь завершить дело отца и отомстить. Это звучало как часть хорошо продуманной, многоходовой операции, о которой ему не сказали ни слова, и где он сам играл роль не партнёра, а ключевого, но, возможно, расходного элемента. Он попытается позже найти упоминания этого "Протокола Омега" в тех бумагах отца, к которым у него был доступ, или даже осторожно расспросить Елену, хотя предчувствовал, что прямого ответа не получит.

После подслушанного разговора Артём стал анализировать каждое слово, каждый жест Елены с новой, почти параноидальной тщательностью. И нестыковки не заставили себя ждать.

Когда они обсуждали возможные способы противодействия Крутову, Елена всегда говорила о необходимости «нейтрализовать» его влияние, «выиграть время», чтобы «правильно» запустить систему по разработкам её отца. Но теперь Артём замечал, что её практические действия, те эксперименты, которые она просила его помочь провести в её скрытой лаборатории, или данные, которые она запрашивала через свои каналы, были направлены не столько на понимание или безопасный запуск, сколько на получение точечного, абсолютного контроля над ключевыми узлами «Анатолии». Её интерес к его дару, к его способности «чувствовать» и «влиять» на чёрный песок, становился всё более настойчивым, почти требовательным. Она подталкивала его к экспериментам, которые казались Артёму не просто рискованными, а откровенно опасными, словно она намеренно хотела довести его способности до предела, не заботясь о последствиях для него самого.

«Нам нужно понять, как далеко ты можешь зайти, Артём, – говорила она, её глаза сверкали холодным огнём. – Предел твоих возможностей – это предел наших возможностей».

Его возражения или опасения она отметала с лёгким нетерпением, ссылаясь на нехватку времени и на то, что «великие цели требуют великих жертв». «Чьих жертв?» —всё чаще спрашивал себя Артём.

Развязка наступила неожиданно. Артём, мучимый бессонницей и дурными предчувствиями, бродил по ночным, гулким коридорам станции, пытаясь привести мысли в порядок. Его путь случайно завёл его к одному из дальних, редко используемых выходов на техническую парковку. И там, в слабом свете одинокого фонаря, он увидел её.

Елена стояла рядом с неприметной тёмной машиной, в которой сидел человек. Артём не сразу узнал его, но, когда тот на мгновение повернул голову, сердце Артёма пропустило удар. Это был один из самых доверенных «кураторов» Крутова, молчаливая тень, всегда сопровождавшая шефа на важных совещаниях. Тот, кто олицетворял для Артёма безжалостную систему, против которой, как он думал, они с Еленой боролись.

О чём они могли говорить? Встреча была короткой, напряжённой. Артём не слышал слов, но видел, как Елена передала человеку Крутова какой-то небольшой плоский предмет – возможно, карту памяти или тонкий планшет – и получила взамен что-то похожее. Затем «куратор» коротко кивнул, и машина бесшумно уехала. Елена ещё несколько мгновений постояла одна, глядя ей вслед, прежде чем быстро скрыться в здании.

Артём был ошеломлён. Елена, мстительница, дочь убитого гения, тайно встречается с одним из подручных её врага? Это не укладывалось ни в какие рамки.

На следующий день Артём не выдержал. Он нашёл Елену в её лаборатории, когда она одна работала над какими-то расчётами.

– Я видел тебя вчера ночью, – сказал он без предисловий, стараясь, чтобы его голос звучал ровно. – На парковке. С человеком Крутова.

Елена на мгновение замерла, её пальцы застыли над клавиатурой. Затем она медленно подняла на него глаза. В них не было ни удивления, ни смущения – лишь холодная оценка.

– И что с того, Артём? – спросила она спокойно.

– Что с того? – он почувствовал, как в нём закипает гнев. – Ты говоришь, что Крутов – наш враг, что он причастен к смерти твоего отца. И ты тайно встречаешься с его псом? Передаёшь ему что-то?

– Иногда, чтобы победить врага, нужно заставить его думать, что ты играешь по его правилам, – её голос был лишён эмоций. – Это была… необходимая дезинформация. Способ получить доступ к определённым ресурсам, которые иначе нам недоступны. Ты же не думаешь, что я стала бы сотрудничать с убийцами моего отца?

Её объяснение звучало гладко, почти слишком гладко. Но Артём ей не поверил. Что-то в её взгляде, в её ледяном спокойствии говорило о том, что это лишь часть правды, или искусно сочинённая ложь.

– А тот разговор по защищённой связи? «Протокол Омега»? Сенсор-Прим? Это тоже дезинформация? – настойчиво спросил он.

На лице Елены не дрогнул ни один мускул.

– Ты становишься параноиком, Артём. Слишком много слушаешь. Я делаю то, что необходимо для достижения нашей цели. И тебе лучше сосредоточиться на своей части работы, а не на подозрениях. Нам нужно твоё доверие, а не твои домыслы.

Её слова, вместо того чтобы успокоить, лишь усилили его тревогу. Он вышел из её лаборатории с тяжёлым сердцем. Стена недоверия между ними стала почти осязаемой.

Вернувшись в свою пустую, гулкую комнату, Артём сел на край койки, обхватив голову руками. Он был один. Абсолютно один в этой дьявольской игре, где ставки были слишком высоки. Крутов видел в нём лишь инструмент. Елена… теперь он не знал, кем она его видит. Возможно, таким же инструментом, но для своих, ещё более запутанных и, возможно, более страшных целей. Она могла играть с Крутовым, используя его, Артёма, как приманку или разменную монету. Она могла играть и с ним, скармливая ему лишь ту часть правды, которая была ей выгодна.

Предчувствие предательства, холодное и липкое, охватило его. Он ввязался в это ради Максима, но с каждым днём всё глубже увязал в паутине лжи, манипуляций и смертельной опасности. И не было никого, кому он мог бы доверять. Только шёпот времени в его голове, который становился всё громче, всё безумнее, и призрак сестры, чей алый шарф нет-нет да и мелькал на периферии его измученного зрения, как немой укор или отчаянный зов. Мандала распада закручивалась всё быстрее, и он был в самом её центре, не зная, станет ли он её творцом или первой жертвой.

Глава 40. Обугленное Зерно

Сон снова обходил Артёма стороной, оставляя его наедине с гулом «Анатолии», который, казалось, проникал сквозь бетонные стены, въедался под кожу, резонировал с его собственным учащённым пульсом. Подозрения в отношении Елены, тяжёлые, как свинцовые плиты, давили на сознание. Крутов со своими недвусмысленными намёками и угрозами маячил где-то на периферии, как хищник, выжидающий момент для броска. А видения Лиды, её печальные глаза и указующий на трещину-спираль жест, не давали покоя, смешиваясь с тягучим, липким страхом перед чёрным песком, этим прахом древних кальп, пробудившимся в сердце атомного монстра.

В отчаянной попытке зацепиться хоть за что-то реальное, твёрдое, Артём начал перебирать свои немногочисленные личные вещи, сваленные в старом рюкзаке в углу его аскетичной служебной комнаты. Пара сменной одежды, книга, которую он так и не начал читать, старые фотографии, от которых теперь веяло не теплом, а острой болью утраты. Его рука наткнулась на маленький, потёртый мешочек из грубой, небелёной ткани. Он почти забыл о нём. Подарок Доржо, ещё из тех далёких, почти мифических времён в Бурятии, когда мир казался проще, а его дар – лишь странной особенностью, а не проклятием.

Дрожащими от усталости и внутреннего напряжения пальцами Артём развязал завязки мешочка. Внутри, среди нескольких гладких байкальских камешков и обломка сандаловых чёток, он нащупал что-то маленькое, твёрдое. Он высыпал содержимое на ладонь. Среди прочего там лежал его старый «камень с дырой», который он то носил с собой, то снова прятал, не в силах расстаться с этим немым свидетелем его первой трагедии. А рядом с ним – одно-единственное обугленное зёрнышко риса.

Воспоминание вспыхнуло в памяти ярко, почти болезненно: большой ритуальный костёр на берегу Онона, треск сухих веток, лица монахов, освещённые пляшущим пламенем, и Доржо, его голос, спокойный и глубокий, как воды Байкала. Лама бросал горсти риса в огонь, и зёрна шипели, сгорая, а он говорил о карме, о неотвратимости последствий, о великой жертве: «Каждое деяние, сын мой, оставляет след, как это зерно в огне. Спасти всех – значит сжечь себя дотла, оставив лишь пепел для новой жизни… или для вечного забвения».

Одно из тех зёрен, видимо, отскочило от огня и закатилось ему под ноги, или он сам, не отдавая себе отчёта, подобрал его тогда, как некий смутный символ. Теперь оно лежало на его ладони – маленькое, почти чёрное, твёрдое, как уголёк, но упрямо сохранившее свою продолговатую форму. Артём осторожно повертел его в пальцах. От него исходил слабый, едва уловимый запах дыма и чего-то ещё – древнего, как сама земля. Волна тоски и воспоминаний о Бурятии, о беззаботном смехе Лиды, о мудрости Доржо, о той жизни, которая казалась теперь украденной, нахлынула на него с новой силой.

Всё ещё держа обугленное зёрнышко в зажатой ладони, Артём поднялся и подошёл к узкому окну, выходившему на внутренний двор станции, залитый холодным светом прожекторов. Гул «Анатолии» здесь ощущался особенно сильно, он вибрировал в самом воздухе, в стенах, в его костях. И вдруг он почувствовал это – едва уловимое, но отчётливое покалывание в той части ладони, где лежало зерно. Словно крошечные иголочки вонзились в кожу. Он удивлённо раскрыл ладонь, посмотрел на зерно. Ничего необычного. Чёрное, неподвижное.

Он снова сжал кулак. Покалывание повторилось, на этот раз чуть сильнее, и к нему добавилось ощущение лёгкого, пульсирующего тепла. Он сделал несколько шагов по комнате, и заметил, что ощущение то пропадает, то появляется вновь. Оно становилось отчётливее, когда он приближался к стене, смежной с основным техническим коридором, по которому, как он знал из схем, проходили мощные кабели, питающие системы управления реактором. Там же, как он чувствовал своим даром, концентрировались и наиболее сильные, аномальные энергетические поля.

Заинтригованный и одновременно встревоженный этим открытием, Артём решил провести небольшой, импровизированный эксперимент. Он снова положил зёрнышко на раскрытую ладонь и начал медленно перемещаться по комнате, как если бы он сам был чувствительным прибором.

Результат был поразительным. Ощущение тепла и вибрации от зерна явно усиливалось в определённых точках комнаты – именно там, где, по его внутренним ощущениям во время «сканирований», энергетическое поле реактора было наиболее интенсивным, или где он подсознательно ощущал близость тех самых скоплений «чёрного песка», о которых теперь знал. Когда он подошёл почти вплотную к той самой «фонящей» стене, зерно на его ладони не просто потеплело – оно начало едва заметно, но отчётливо вибрировать, словно крошечное, пойманное в ловушку насекомое. Артём даже показалось, что он видит, как оно на мгновение тускло засветилось изнутри, словно догорающий уголёк, вспыхнувший от притока кислорода.

У Артёма перехватило дыхание. Это не было его воображением. Древнее обугленное зерно, принесённое им из далёкой Бурятии, реагировало на адскую машину, созданную человеком. Он вспомнил о частицах чёрного песка, которые Штайнер собрал для анализа. Одна крошечная, почти невидимая крупинка тогда случайно упала на его комбинезон, и он, не придав значения, стряхнул её в карман, где она и затерялась. Теперь он лихорадочно пошарил в кармане и, о чудо, нащупал её.

Дрожащей рукой он высыпал едва заметную пылинку чёрного песка на стол и осторожно поднёс к ней ладонь с обугленным зерном.

В тот момент, когда зерно оказалось в непосредственной близости от частицы «монацита-гамма-7», реакция стала ошеломляющей. Зерно на его ладони внезапно вспыхнуло, как спичка, ослепительно-ярким, почти белым светом, который тут же погас. Одновременно Артёма пронзила острая, жгучая боль в ладони, словно его коснулись раскалённым металлом. Он вскрикнул и отдёрнул руку. На коже, в том месте, где лежало зерно, остался маленький, но отчётливый красный ожог, повторяющий его форму. Само зерно, однако, выглядело по-прежнему – чёрное, обугленное, лишь, может быть, чуть более блестящее, словно отполированное этим внезапным выбросом энергии.

А вместе с болью в его сознание ворвалось короткое, но невероятно яркое и детализированное видение: он стоит на краю гигантского, вращающегося котла, наполненного бурлящим чёрным песком, и этот песок затягивает в себя всё – свет, время, его самого. А над котлом, в клубах ядовитого пара, висит искажённое, страдающее лицо Лиды, шепчущее его имя.

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось, оставив Артёма тяжело дышащим, с бешено колотящимся сердцем. Он смотрел на свою обожжённую ладонь, на маленькое чёрное зёрнышко, лежащее рядом.

Это не было простым сувениром из прошлого. Это было нечто иное. Обугленное зерно кармы, символ жертвы и перерождения, принесённый им с берегов Онона, оказалось связано невидимой нитью с чудовищной энергией «Анатолии», с этим проклятым чёрным песком, который, как он теперь был уверен, был не просто материей, а концентрированной, древней скверной.

Что это значило? Было ли это зерно оберегом, способным дать ему хоть какую-то защиту в этом аду? Или, наоборот, оно – своего рода резонатор, ещё сильнее втягивающий его в воронку безумия и разрушения, усиливающий его и без того опасную связь с этими тёмными силами? Слова Доржо о «зёрнах кармы» и о том, что «спасти всех – значит сжечь себя», теперь звучали не как отвлечённая философия, а как прямое, жуткое пророчество.

Артём осторожно взял зерно двумя пальцами. Оно было холодным. Он сжал его в кулаке, чувствуя, как лёгкая боль от ожога отзывается в его руке. Теперь у него был ещё один артефакт, ещё одна пугающая загадка, и ещё одно отчётливое предчувствие, что эта маленькая, обугленная частица его прошлого сыграет свою, возможно, решающую роль в надвигающейся драме. Он не знал, благословение это или ещё одно проклятие, упавшее на его голову, но он решил сохранить его, чувствуя его необъяснимую, почти мистическую важность. Он засунул его обратно в старый мешочек Доржо, рядом с камнем с дырой. Два осколка его расколотой судьбы, два немых свидетеля его пути в самое сердце мандалы распада.

Глава 41. Голос из Разлома

После той ночи, когда обугленное зерно Доржо вспыхнуло в его руке от близости к чёрному праху «Анатолии», Артём потерял последние остатки покоя. Сон больше не приходил, а если и случались короткие провалы в забытьё, то они были наполнены неистовым гулом реактора и безмолвным укором в глазах Лиды, указывающей на невидимую для других рану в бетоне. Трещина-спираль. Она стала его наваждением, центром его воспалённого мира. Подозрения в отношении Елены, её возможная двойная игра, холодная угроза, исходящая от Крутова, – всё это отошло на второй план перед этой зияющей в его сознании пропастью. Он был убеждён, что именно там, в этом изломе реальности, кроется ключ ко всему – к природе «Анатолии», к истинным планам Елены и Крутова, и, возможно, даже к судьбе Максима.

Обугленное зерно, теперь бережно хранимое в старом мешочке ламы вместе с камнем с дырой, казалось ему единственным инструментом, способным пролить свет на эту тьму. Если оно так остро реагировало на чёрный песок и энергетику станции, то что произойдёт, если поднести его непосредственно к трещине? Сможет ли он тогда увидеть больше, понять глубже?

Мысль эта была безумной, опасной. Его последний поход к реактору чуть не закончился провалом, а видение Лиды выбило его из колеи на несколько дней. Но сейчас, подстёгиваемый отчаянием и какой-то иррациональной надеждой, он решил, что должен рискнуть. Он должен снова подобраться к тому месту, к самой ране мира, и на этот раз не с пустыми руками. Он должен услышать, что говорит этот разлом.

Задача была не из лёгких. После инцидента с его «аномальной чувствительностью» в том секторе, контроль там, пусть и негласно, усилили. Люди Крутова стали внимательнее, а Штайнер, хоть и проявлял научное любопытство, явно опасался выходить за рамки дозволенного. Елена… он не мог ей доверять настолько, чтобы просить о помощи в таком рискованном предприятии.

Артём начал выверять свой план с лихорадочной тщательностью. Он часами изучал схемы вентиляционных шахт и технических коридоров, которые ему удалось мельком увидеть в кабинете Черниговского. Запоминал графики обхода патрулей, отмечал слепые зоны камер наблюдения, которые он интуитивно «чувствовал» своим даром. Он должен был выбрать момент, когда его отсутствие не вызовет подозрений, и когда вероятность быть замеченным будет минимальной.

Обугленное зерно он спрятал в маленький кожаный кисет на шнурке, который повесил на шею под рубашку. Камень с дырой лежал в кармане. Эти два осколка его прошлого, два немых свидетеля его пути в ад, должны были быть с ним. Нервное напряжение нарастало с каждым часом, превращаясь в тугую, звенящую струну внутри. Несколько раз он пересекался с Еленой в коридорах; её внимательный, изучающий взгляд заставлял его сердце сжиматься от подозрения, что она что-то чувствует, но он старался держаться как можно естественнее, изображая усталость и апатию.

Выждав несколько дней, он выбрал ночь, когда на станции должна была проводиться плановая проверка систем аварийного охлаждения одного из вспомогательных блоков. Это означало повышенную активность технического персонала в определённых зонах и, как он надеялся, некоторое ослабление бдительности в других.

Под покровом этой искусственной суматохи, когда большинство «кураторов» и охраны были отвлечены плановой проверкой систем аварийного охлаждения, Артём, как тень, выскользнул из своего корпуса. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышен за версту. Он не просто шёл по памяти или схемам, которые успел изучить. Его обострённый дар, пусть и причинявший ему боль, сейчас служил ему своего рода локатором. Он «чувствовал» работающие камеры как участки «холодного, внимательного взгляда», а маршруты патрулей – как «тёплые, движущиеся потоки» в энергетическом поле станции. Это позволяло ему выбирать самые безопасные пути, хотя риск всё равно был огромен.

Первый же участок оказался сложнее, чем он предполагал: дверь в нужный технический коридор, обычно приоткрытая, сегодня была заперта на новый электронный замок. Проклятье! Он потерял несколько драгоценных минут, пока, лихорадочно вспоминая схемы, нашёл обходной путь через узкий, пыльный вентиляционный короб, рискуя застрять или поднять шум. Протискиваясь сквозь него, он едва не сорвался, когда одна из хлипких крепёжных скоб под его ногой предательски скрипнула.

Выбравшись, он замер, пытаясь унять бешено колотящееся сердце и отдышаться. Впереди – длинный, тускло освещённый коридор с несколькими камерами наблюдения. Он знал их примерное расположение, но не был уверен в их «слепых зонах» на сто процентов. Его дар подсказывал, что одна из камер в конце коридора работает с периодическими сбоями – её «взгляд» на мгновение мерк, а затем снова становился чётким. Это был его шанс. Прижавшись к стене, он короткими перебежками преодолевал открытые участки, каждый раз ожидая, что вот-вот взвоет сирена. Внезапно за углом послышались шаги и приглушённые голоса. Артём едва успел скользнуть в тёмную нишу за штабелем каких-то ящиков, затаив дыхание, пока патруль из двух охранников неторопливо прошёл мимо, их фонари едва не коснулись его укрытия. Сердце ухнуло куда-то вниз. Ещё несколько таких «сюрпризов», и его ночная вылазка закончится, не успев начаться. Время, отведённое ему суматохой плановой проверки, истекало.

Наконец, он достиг цели – того самого участка внешней защитной оболочки, где ему привиделась Лида. Трещина-спираль, почти невидимая при тусклом аварийном освещении, всё так же змеилась по серому бетону. Но Артём чувствовал её всем своим существом – как холодное дыхание из потустороннего мира, как зияющую рану в самой ткани мироздания.

Дрожащими пальцами он расстегнул ворот рубашки и достал кисет с обугленным зерном. Ладонь, державшая его, вспотела. Он глубоко вздохнул, пытаясь унять дрожь, и медленно поднёс зерно к тому месту, где спираль трещины была наиболее выражена.

В тот момент, когда обугленная частица его прошлого коснулась или оказалась в непосредственной близости от этой аномалии, реакция превзошла все его самые смелые и страшные ожидания. Зерно не просто потеплело или завибрировало, как это было в его комнате. Оно вспыхнуло! Ярким, пульсирующим, тёмно-красным светом, похожим на застывшую каплю крови или на далёкий отсвет адского пламени. Этот зловещий свет озарил на мгновение лицо Артёма, исказив его черты, и отразился в его расширенных от ужаса и предвкушения глазах.

Одновременно он почувствовал мощнейший энергетический толчок, исходящий, казалось, из самой глубины трещины и резонирующий с зерном в его руке. Удар был такой силы, что он едва устоял на ногах, инстинктивно вцепившись в какой-то выступ на стене. Мир вокруг качнулся, звуки на мгновение пропали, сменившись оглушающим высокочастотным звоном в ушах. Его дар, его проклятая способность видеть и чувствовать то, что скрыто от других, обострился до невыносимого предела. Он видел не просто поверхность бетона – он видел, как сама структура материала искажается вокруг трещины, как пространство и время истончаются, словно ветхая ткань, готовая вот-вот разорваться. Он заглядывал «внутрь» разлома.

И тогда его накрыло. Это было не похоже на его прежние видения. Не смех Лиды, не мудрые глаза Доржо. Это было нечто иное – холодное, древнее, бесконечно чуждое. Словно сама суть разлома, сама первозданная пустота, из которой он возник, попыталась установить контакт.

Перед его внутренним взором не было чётких образов, скорее – калейдоскоп вихрящихся энергий, тёмных, бездонных пространств, пересекающихся линий судьбы, похожих на обугленные, кровоточащие нервы мироздания. Среди них мелькали искажённые, мучительные образы: Лида, её глаза пусты, а изо рта сыплется чёрный песок; Максим, хрупкий, как стекло, заключённый в медленно вращающийся кристалл времени, который покрывался трещинами; Доржо, чьё лицо рассыпалось в прах на его глазах, а губы беззвучно шептали: «Ты выбрал…» А над всем этим, как гигантская, нечестивая мандала, нависала пульсирующая тень «Северного Моста», похожая на пасть космического чудовища, медленно раскрывающуюся, чтобы поглотить всё сущее.

Затем из этого хаоса выделился… не шёпот, не звук. Скорее, прямое вливание смысла, вибрация, резонирующая с самой основой его существа. Его разум отчаянно пытался облечь этот поток чистой, лишённой эмоций информации в знакомые образы и понятия, но они рассыпались, как песок сквозь пальцы. То, что он воспринимал, было безличным, как гул самой вселенной, но каждое «слово», если это можно было назвать словами, отдавалось в его черепе множеством диссонирующих обертонов, словно говорило не одно, а легион, слившийся в единое, непостижимое «Я».

«Ищущий… жаждущий… Расколотый сосуд, стремящийся к целостности… Боль твоя – видима. Связи твои – ощутимы. Сын твой… в хрупком кристалле времени… Кристалл может быть разбит… Узоры судеб могут быть переплетены заново… Пути откроются… недоступные пониманию твоему… Раствори границы… стань каналом… позволь вечному течению пройти сквозь тебя… Соединись… и обретёшь… то, чего желаешь… или то, что предначертано…»

Обещания знания, силы, исцеления… они не звучали человеческими словами, но их суть проникала в Артёма, минуя фильтры разума. И в этой безличной мощи чувствовалась неописуемая, древняя угроза, словно сама вечность предлагала ему сделку, условия которой он никогда не сможет постичь, а цену – никогда не выплатить. Это была не просто сила, это была сама энтропия, сам распад, предлагающий ему иллюзию порядка через окончательное разрушение.

Видение или контакт оборвались так же внезапно, как и начались. Резкая, пронзительная боль в висках вернула его к реальности. Он стоял, шатаясь, прижавшись спиной к холодной бетонной стене. Кровь снова текла у него из носа, пачкая рубашку. Зерно в его руке погасло, но оно было горячим, почти обжигающим.

Паника охватила его. Он должен был убираться отсюда, немедленно! Пока его не обнаружили, пока это «нечто» из разлома не поглотило его окончательно. Едва держась на ногах, он, спотыкаясь, бросился прочь из этого проклятого сектора, обратно, по тёмным коридорам, к иллюзии безопасности своей комнаты.

Добравшись до неё и рухнув на койку, он долго не мог отдышаться. Шёпот всё ещё звучал у него в голове, как навязчивая мелодия. Он посмотрел на обугленное зерно, которое всё ещё сжимал в кулаке. Оно казалось другим – словно впитало в себя частицу той тьмы, той чужеродной силы из разлома.

Искушение было велико. Но вместе с ним пришло и леденящее осознание. Это была ловушка. Изощрённая, дьявольская ловушка. «Открыть дверь шире»… Что это означало? Выпустить на волю то, что скрывалось за этой трещиной? И какой ценой? Он понял, что его используют не только люди – Крутов с его государственными интересами, Елена со своей одержимостью местью и наукой. Его пытались использовать и какие-то иные, неизмеримо более могущественные и древние силы, для которых он был лишь пешкой, ключом к чему-то ужасному.

Глава 42. Отголоски Бездны

Артём не помнил, как добрался до своей комнаты после того кошмарного контакта у трещины. Сознание вернулось к нему рывками, вытягивая из вязкого, тяжёлого забытья, похожего на преддверие смерти. Первое, что он ощутил – это боль. Тупая, всепроникающая, она ломила каждый сустав, каждую мышцу, словно его тело пропустили через гигантскую мясорубку или подвергли ударам невидимого тока. Голова раскалывалась от мигрени такой силы, что свет, пробивающийся сквозь щель в шторе, казался раскалёнными иглами, вонзающимися прямо в мозг. Во рту стоял отвратительный привкус крови и пережжённого металла.

Он с трудом разлепил веки. Комната плыла перед глазами. Ладонь, в которой он инстинктивно всё ещё сжимал старый мешочек Доржо, горела огнём. Разжав пальцы, он увидел на коже чёткий, воспалённый отпечаток обугленного зерна – багровый, пульсирующий тупой болью. Он попытался сесть, но мир качнулся, и волна тошноты подкатила к горлу. Слабость была такой, что даже простое движение требовало неимоверных усилий. Он заметил на подушке и на воротнике рубашки тёмные, засохшие пятна крови – носовое кровотечение, видимо, было сильнее, чем он предполагал.

Кое-как добравшись до маленькой раковины в углу, он посмотрел на своё отражение в треснутом зеркале. Из него на него глядел измождённый незнакомец с мертвенно-бледным лицом, запавшими, лихорадочно блестящими глазами и тёмными кругами, словно выжженными под ними. Он выглядел так, будто не спал много суток или только что вернулся с того света. И, возможно, так оно и было.

Физическая боль была лишь половиной беды. Гораздо страшнее было то, что творилось у него в голове. Шёпот из разлома, холодный и вкрадчивый, не исчез. Он затих, но его эхо продолжало звучать на задворках сознания, как навязчивый, сводящий с ума мотив. Обещания исцеления, власти, знания – всё это теперь казалось ядовитой приманкой, но отмахнуться от неё было невозможно. Обрывки видения – вихрящиеся потоки тёмной энергии, бездонные пространства, манящие и пугающие одновременно – вспыхивали перед глазами, накладываясь на серую реальность комнаты, заставляя его сомневаться в собственном рассудке.

И его дар… он изменился. Словно тот чудовищный выброс энергии из разлома, усиленный резонансом обугленного зерна, не просто ударил по нему, а… взломал что-то глубоко внутри. Ему казалось, что его мозг, его нервная система были подвергнуты какому-то немыслимому воздействию, словно его «внутренний приёмник», до этого работавший на определённых, пусть и аномальных, частотах, был насильно перенастроен, перепрошит на другую, более мощную, хаотичную и разрушительную волну. Возможно, Голос из Разлома, эта чужеродная, безличная сила, сознательно или бессознательно «сорвала» с него какие-то внутренние ментальные «фильтры», которые раньше, пусть и несовершенно, но позволяли ему дозировать и как-то интерпретировать поток информации, получаемый через дар. Теперь этих фильтров не было. Он воспринимал всё «напрямую», без защиты, и это было невыносимо.

Хуже всего было с людьми. Он ещё не выходил из комнаты, но даже мысль о встрече с кем-то вызывала приступ паники. Он боялся того, что он может увидеть. Его дар, искажённый контактом с бездной, теперь не просто показывал ему трещины в будущем – он словно сдирал с людей их привычные маски. Он не видел ауры в мистическом смысле, но его мозг, работающий на пределе, с невероятной, болезненной остротой считывал малейшие микровыражения, изменения в тоне голоса, едва заметные жесты, и тут же достраивал, гипертрофировал их до пугающих, гротескных образов. Скрытая тревога техника в его восприятии превращалась в уродливую гримасу ужаса, затаённая неприязнь – в тёмную, клубящуюся тень, окутывающую фигуру. Это была не магия, а ад его собственного, вышедшего из-под контроля восприятия, усиленный знанием о том, на что способны люди, и той бездной, что заглянула в него. Контролировать этот поток информации, отфильтровывать его, становилось почти невозможно, и это истощало его стремительно, высасывая последние остатки воли.

Паранойя, всегда дремавшая где-то на периферии его сознания, теперь расцвела пышным цветом. Ему казалось, что за ним постоянно следят. Не только камеры и «кураторы» Крутова, но и что-то ещё – невидимое, неосязаемое, исходящее от той трещины, от самого сердца реактора. Каждый скрип, каждый шорох за дверью заставлял его вздрагивать и лихорадочно озираться.

Что это было? Галлюцинация, порождённая его истерзанным мозгом, радиацией и энергией этого проклятого места? Или… нечто реальное?

Он вспомнил обрывки тех немногих документов отца Елены, которые ему удалось мельком увидеть. Профессор Черниговский, помимо чисто технических расчётов, писал о «побочных эффектах» экспериментов с монацитовым композитом. Об «аномальных информационных полях», возникающих при определённых условиях. Он даже выдвигал гипотезу о том, что эти поля могут быть не просто пассивными, а обладать… признаками квази-разумности. «Эхо предыдущих кальп», как он это назвал в одной из своих самых смелых и, видимо, засекреченных записей. «Или же… разумная энтропия, стремящаяся к взаимодействию, к поглощению порядка…»

Тогда Артём счёл это бредом гения, слишком глубоко погрузившегося в свои теории. Но сейчас… этот безличный, всепроникающий «Голос», обещавший знание и силу ценой «растворения границ» … не был ли он тем самым «эхом» или «разумной энтропией», о которой писал Черниговский? Сущностью, пробуждённой их экспериментами, их вторжением в законы мироздания? И трещина-спираль… не была ли она дверью, которую они сами приоткрыли для этого нечто?

Мысль эта была настолько чудовищной, что Артём попытался отогнать её. Но она возвращалась снова и снова, ледяным ужасом сковывая его сердце.

Несмотря на своё ужасное состояние, Артём понимал, что не может вечно отсиживаться в комнате. Его отсутствие на обязательных утренних процедурах или в столовой вызовет подозрения. Он должен был заставить себя выйти, изобразить подобие нормальности, чего бы ему это ни стоило.

Собрав остатки сил, он умылся, переоделся в чистую рубашку, стараясь скрыть дрожь в руках. Путь до столовой показался ему пыткой. Каждый встреченный по пути техник или охранник вызывал у него приступ неконтролируемой тревоги. Их лица… он старался не смотреть на них прямо, но боковым зрением улавливал эти жуткие, искажённые маски их истинных сущностей, их страхов и пороков.

В столовой он почти не притронулся к еде, чувствуя, как его мутит от запахов и гула голосов. И тут, как назло, к его столику подошла Елена. Она выглядела, как всегда, безупречно – строгий комбинезон, собранные волосы, внимательный, пронзительный взгляд.

– Ты выглядишь неважно, Артём, – сказала она, её голос был ровным, но в нём слышались нотки беспокойства… или подозрения. – Что-то случилось? Ночью на станции была небольшая суматоха с проверкой систем, ты не мог…

– Просто не выспался, – с трудом выдавил он, стараясь не смотреть ей в глаза, боясь увидеть в них что-то, чего он не хотел знать, или выдать себя неконтролируемой реакцией. Его новый, обострившийся дар кричал ему, что Елена что-то скрывает, что её беспокойство – лишь фасад, за которым прячется холодный расчёт. Он почувствовал исходящую от неё волну амбиций, такой силы, что ему стало трудно дышать.

– Тебе нужно быть в форме, – продолжила она, не сводя с него глаз. – Нам предстоит много работы. Крутов готовит какой-то новый этап… испытаний. И нам нужно быть на шаг впереди.

Артём лишь неопределённо кивнул, пробормотал что-то о необходимости отдохнуть и поспешил уйти, оставив Елену смотреть ему вслед с задумчивым и, как ему показалось, всё более подозрительным выражением лица.

Вернувшись в свою комнату, он рухнул на койку, совершенно разбитый. Этот короткий выход в «мир» отнял у него последние силы. Он в отчаянии снова достал старый мешочек Доржо. Обугленное зерно, лежавшее на обожжённой ладони, казалось теперь не просто тёплым, а почти горячим, и от него исходила слабая, едва уловимая вибрация, резонирующая с гулом станции. После контакта с разломом оно изменилось, «зарядилось» этой тёмной энергией, но стало ли оно от этого более опасным или, наоборот, способным защитить? Камень с дырой, напротив, был холодным, спокойным, словно островок стабильности в этом бушующем океане безумия.

Артём попытался сосредоточиться, вспомнить практики медитации, которым учил его Доржо, но его сознание было слишком возбуждено, мысли метались, как обезумевшие птицы в клетке. Он снова достал пожелтевший листок с письмом учителя. Он снова и снова перечитывал строки о «реакторах, меняющих карму», о «чёрном прахе предыдущих кальп», об опасности «игры в Бога». Теперь эти слова звучали не как абстрактные предостережения, а как прямое описание того ада, в котором он оказался. Он искал в них ответ, намёк, хоть какую-то зацепку – как защититься от того, с чем он столкнулся, как понять природу «Голоса из Разлома». Но письмо лишь подтверждало его самые страшные опасения: он заигрался со силами, которые были неизмеримо древнее и могущественнее его. «…и лишь тот, кто несёт в себе искру истинного сострадания и готов к великой жертве, сможет попытаться замкнуть этот круг разрушения…»

Артём закрыл глаза, пытаясь унять дрожь. Сострадание? Жертва? Он судорожно пытался ухватиться за спасительные практики, которым его годами учил Доржо. «Наблюдай мысль, не отождествляйся с ней, – звучал в памяти голос ламы. – Боль – это просто ощущение, оно приходит и уходит, как облако на небе твоего сознания. Не ты – боль. Ты – небо». Артём силился стать этим бесстрастным наблюдателем, этим чистым небом. Но облака его страха, его физической муки, его всепоглощающей вины перед Максимом и Лидой превратились в непроглядную, удушающую грозовую тучу, извергающую молнии безумных видений и ледяной шёпот из разлома. Он задыхался в ней. Он пытался сосредоточиться на дыхании, на простой анапанасати, как учил его Доржо – наблюдать вдох, наблюдать выдох, без оценки, без суждения. Но каждый вдох приносил лишь металлический привкус крови и запах озона с АЭС, а каждый выдох – новую волну тошноты и отчаяния. Принцип непривязанности, о котором так много говорил учитель, казался жестокой насмешкой, когда каждый нерв его тела кричал от боли, а сердце разрывалось от ужаса за сына. «Всё есть страдание, – вспоминал он слова Будды, пересказанные Доржо, – но есть и путь избавления от страдания, есть Четыре Благородные Истины, есть Восьмеричный Путь…» Но сейчас Артём видел только страдание, бесконечное, всепоглощающее, и никакого пути из него, кроме как ещё глубже в эту проклятую бездну, куда его толкали обстоятельства и его собственное, сломленное отчаяние. Его духовные якоря были сорваны, и он дрейфовал в ледяной тьме, не видя ни берега, ни спасительного маяка, и мудрость веков рассыпалась пеплом в его руках.

Он сжал в руке холодный камень с дырой, пытаясь уцепиться за его твёрдость, за его молчаливое свидетельство прошлого. Но даже камень, казалось, вибрировал отголосками той бездны, в которую он заглянул. Доржо учил распознавать иллюзии, видеть пустотную природу всех явлений. Но как распознать иллюзию, которая обещает спасение единственного, что для тебя по-настоящему важно? Как отличить шёпот Мары от голоса отчаянной надежды? Он был потерян, его духовные якоря сорваны, и он дрейфовал в ледяной тьме, не видя ни берега, ни спасительного маяка…

В памяти всплыл один из разговоров с Доржо, давно, ещё в Бурятии, когда Артём был подростком, а его дар только начинал проявляться пугающими вспышками. Они сидели у старого, выветренного субургана на вершине холма, и лама, глядя на бесконечную синеву неба, говорил тихим, размеренным голосом:

– Мир не так прост, как кажется, Артём. Он многослоен, как луковица. И между слоями есть… истончения, трещины. Древние тексты называют их «вратами Мары» или «шёпотом пустоты». Через них иногда просачиваются… эманации. Сущности без имени и формы, порождения хаоса или отголоски миров, что были до нашего и будут после. Они не добры и не злы в нашем понимании. Они – иное. И они ищут… резонанса. Ищут тех, чья душа тоже треснула, чтобы через них влиять на этот слой бытия. Особенно опасны места, где человеческая глупость или гордыня пытаются играть с силами, им неподвластными. Такие места притягивают их, как свет – ночных мотыльков. Или как кровь – хищников.

Тогда Артём не придал этим словам особого значения, списав их на буддийскую метафоричность. Но сейчас, после того, что он «услышал» у трещины-спирали, слова Доржо обрели зловещий, почти буквальный смысл. «Анатолия»… не было ли это место именно таким – раной на теле мира, притягивающей нечто древнее и чужеродное?

Что ему делать? Голос из Разлома манил обещаниями, но интуиция кричала, что это ловушка. Елена вела свою игру, Крутов – свою. Он был один, зажат между молотом и наковальней, между человеческим коварством и потусторонней угрозой.

Несмотря на ужасные последствия ночного эксперимента, он не мог просто сидеть сложа руки. Он получил доступ к чему-то… к чему-то за гранью. И это знание, каким бы опасным оно ни было, могло стать его единственным оружием. Или последним гвоздём в крышку его гроба. Он не знал, как, но он должен был продолжать. Возможно, не так безрассудно, как прошлой ночью. Но он должен был понять больше о трещине, о «Голосе», о связи всего этого с «Северным мостом», о котором так туманно говорила Елена.

Но это решение, созревшее в глубине его отчаявшегося сознания, не принесло облегчения. Наоборот, чувство тотальной, всепоглощающей изоляции стало почти невыносимым. Он не мог никому довериться, никому рассказать о том, что пережил. Он был пленником «Анатолии», пленником своего дара, пленником своего прошлого.

Он лежал на койке, глядя в потолок, когда в дверь его комнаты коротко и властно постучали. Сердце ухнуло вниз. Он знал этот стук. Это не была Елена.

– Гринев! Откройте! Срочно к господину Крутову! – раздался за дверью бесцветный голос одного из «кураторов».

Артём медленно поднялся. Новая волна дурноты подкатила к горлу. Что ещё? Неужели они что-то узнали о его ночной вылазке? Или Крутов решил, что пришло время для нового «этапа испытаний», о котором говорила Елена?

Он посмотрел на свою обожжённую ладонь, где багровел след от обугленного зерна. И внезапно, с леденящей ясностью, он испытал новое, острое предчувствие. Это было связано не с Крутовым. Это было связано с Максимом. Что-то случилось. И это «что-то» было плохим. Очень плохим.

Бездна, в которую он заглянул прошлой ночью, не собиралась отпускать его. Она лишь готовила для него новый, ещё более страшный круг ада.

Глава 43. Вердикт Судьбы

Слова «куратора», сухие и безжизненные, как сводка с поля боя, отозвались в измученном сознании Артёма похоронным колоколом. К Крутову. Срочно. Предчувствие беды, связанной с Максимом, которое ледяной змеёй обвило его сердце ещё ночью, теперь сжалось в тугой, удушающий узел.

Он шёл по бесконечным, стерильно-белым коридорам «Анатолии», и каждый шаг отдавался пульсирующей болью в раскалывающейся голове. Его обострённый, искажённый дар превращал этот путь в подобие схождения в ад. Стены, казалось, давили на него, источая холод и скрытую угрозу. Лица редких встречных сотрудников расплывались, искажались, на мгновение обнажая их потаённые страхи, мелкие пороки, застарелую усталость. Он видел их «энергетические тени» – тусклые, рваные ауры, вибрирующие тревогой. Он пытался сосредоточиться на дыхании, как когда-то учил Доржо, найти точку опоры в этом хаосе, но его сознание, взбудораженное недавним контактом с бездной и отравленное страхом за сына, отказывалось подчиняться. Всё его существо кричало о неотвратимости удара.

Дверь кабинета Крутова открылась беззвучно, впуская его в царство холодной, расчётливой власти. Сам хозяин кабинета сидел за своим массивным столом, безупречный в своём тёмном костюме, и его голубые глаза, как два осколка льда, впились в Артёма. Крутов не мог не заметить его состояние: мертвенную бледность, круги под глазами, которые не смог скрыть даже ледяной душ, едва заметную дрожь в руках, которую Артём тщетно пытался унять, сцепив пальцы.

– Гринев, – голос Крутова был лишён каких-либо эмоций, ровный и режущий, как скальпель. – Вы выглядите так, словно провели ночь не в служебной комнате, а в объятиях какой-нибудь валькирии из ваших… видений. Или ваша пресловутая чувствительность снова даёт сбои?

В углу кабинета, у окна, стояла Елена. Она обернулась на его появление, и во взгляде, которым она окинула Артёма, он уловил сложную смесь – профессиональный интерес патологоанатома, плохо скрытое беспокойство и что-то ещё, похожее на… ожидание. Она тоже была частью этого спектакля, этого приговора.

Артём молчал, собирая остатки воли, чтобы не рухнуть прямо здесь, на безупречно чистый пол. Он ждал.

Крутов сделал театральную паузу, позволив напряжению в комнате достигнуть пика. Затем, так же бесстрастно, он произнёс слова, которые обрушили на Артёма последний, самый страшный удар.

– Ваш сын… его состояние резко ухудшилось прошлой ночью, Гринев. Очень резкое. Врачи в Стамбуле делают всё возможное, но… – он развёл руками, изображая сожаление, которое выглядело верхом цинизма, – прогнозы, скажем так, крайне неутешительные. Кризис. Очень серьёзный кризис.

Мир для Артёма сузился до одной этой фразы. Кризис. Максим. Его мальчик. Он почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, как ледяные тиски сдавливают грудь, не давая дышать. Нет… Нет, этого не может быть…

Артём стоял перед Крутовым, и холодный пот стекал по его спине. Слова о Максиме были как удар под дых, но где-то в глубине его измученного сознания шевелилось и другое, более давнее подозрение. Он не был наивен. Та колоссальная энергия, которую они собирались высвободить с помощью «Омеги», те пугающие термины, которые он мельком видел в их расчётах – «стабилизация макро-событийных линий», «нейтрализация нежелательных темпоральных флуктуаций», «формирование корректирующего хроно-импульса» – всё это явно выходило за рамки спасения одного, пусть и очень важного для него, мальчика. «Анатолия» и «Северный Мост» были проектами государственного, если не планетарного масштаба. Они не стали бы строить такую махину, такую машину Судного дня, ради одного ребёнка. Его личная трагедия была лишь удобным поводом, рычагом, которым Крутов беззастенчиво пользовался. И теперь этот человек, с его ледяным спокойствием и глазами хирурга, готового вскрыть ему душу без анестезии, готовился озвучить истинную цену этого «сотрудничества». И Артём боялся, что эта цена будет неизмеримо выше, чем он мог себе представить.

– Что… что вы сделали? – прохрипел Артём, его голос был едва слышен. Он сделал шаг вперёд, не отдавая себе отчёта в своих действиях. Ярость, отчаяние, бессильная злоба захлестнули его. – Это вы… это всё из-за вас!

Крутов даже не шелохнулся. Лишь уголки его губ чуть заметно тронула усмешка.

– Эмоции, Гринев? Неконструктивно. Видите ли, – он облокотился на стол, его взгляд стал ещё жёстче, – к чему приводит ваша… нерешительность. Ваше нежелание полностью сосредоточиться на работе. А может, – он испытующе посмотрел на Артёма, словно что-то зная, – ваши ночные «самостоятельные изыскания» вблизи реактора так повлияли на его… хм… энергетический фон? Такие чувствительные натуры, как ваш сын, особенно дети, могут реагировать на подобные возмущения.

Елена, стоявшая у окна, едва заметно качнула головой, то ли в знак согласия с Крутовым, то ли предостерегая Артёма от дальнейших вспышек.

– Только полное и безоговорочное сотрудничество, Гринев, – продолжил Крутов, его голос обрёл металлическую твёрдость, – только работа на результат могут дать вашему сыну шанс. У нас здесь, на «Анатолии», есть технологии, способные творить чудеса… или уничтожать. Всё зависит от того, как их использовать. И от вас. От вашей готовности сделать то, что должно быть сделано.

Крутов откинулся в кресле, его ледяные глаза не отрывались от Артёма.

– Существует протокол… «Протокол Омега», как мы его называем. Его основная, и позвольте мне быть предельно ясным, Гринев, единственная гарантированная цель – это обеспечение полной и контролируемой синхронизации «Анатолии» с комплексом «Северный Мост». «Мост» – это проект, от которого зависит не просто энергетическая безопасность государства, а его… скажем так, стратегическое доминирование на десятилетия вперёд. Это абсолютное оружие. Абсолютный контроль. И вы, с вашим уникальным даром «чувствовать» эти потоки, – незаменимый элемент для его точной калибровки. Без вас «Мост» останется лишь грудой дорогого металла.

Он сделал паузу, давая словам вонзиться в сознание Артёма.

– Что же касается вашего сына… – Крутов слегка поморщился, словно упоминание Максима было досадной, но необходимой формальностью. – Госпожа Черниговская и доктор Штайнер, основываясь на некоторых крайне спекулятивных теориях покойного профессора, полагают, что существует… исчезающе малая вероятность… что идеально отлаженный «Протокол Омега» может создать некий «резонансный отклик», который, теоретически, мог бы оказать положительное влияние на клеточные структуры вашего сына. Это, так сказать, крайне рискованный и совершенно непредсказуемый «побочный эффект», на который я бы на вашем месте не слишком рассчитывал. Но, – его губы тронула холодная усмешка, – если это придаст вам дополнительную мотивацию для безупречного выполнения вашей основной задачи, то почему бы и нет? Однако, не обманывайтесь, Гринев. Ваша главная цель – «Мост». И ваша полная, безоговорочная концентрация на этой задаче. Если же система будет работать нестабильно из-за вашей… рефлексии… или попыток саботировать процесс, то, боюсь, любые призрачные надежды на медицинское чудо для вашего сына не просто обратятся в прах, а станут вашей личной, персональной ответственностью. Выбор, как всегда, за вами. Хотя, какой у вас, по сути, выбор?

Информация о «Протоколе Омега», поданная так дозированно и зловеще, смешанная с угрозой жизни Максима, окончательно парализовала волю Артёма. Он понял, что это ультиматум.

– Что… что я должен делать? – прошептал он, чувствуя, как последние остатки сопротивления покидают его.

– Вы должны работать, Гринев, – отрезал Крутов. – Немедленно. Несмотря на ваше… недомогание. Нам нужен ваш дар, ваша способность чувствовать реактор, песок, эти проклятые поля. Вы будете подключены к системе более… глубоко, чем раньше. Это необходимо для точной настройки «Омеги». Никаких самостоятельных действий. Никаких вопросов. Только полное подчинение и концентрация на задаче. От этого зависит не только успех нашего проекта государственной важности, но и, повторяю, жизнь вашего сына. Выбор за вами. Хотя, – он снова криво усмехнулся, – боюсь, выбора у вас уже нет.

Артём стоял, опустив голову. Слова Крутова, как раскалённые гвозди, вбивались в его мозг. Максим… Его маленький, беззащитный Максим умирал, и этот человек, этот монстр в дорогом костюме, держал в руках его жизнь, предлагая сделку с дьяволом. Все предостережения Доржо, весь ужас от «Голоса из Разлома», все собственные страхи и сомнения – всё это обратилось в прах перед лицом этой чудовищной, неотвратимой реальности.

Он медленно поднял глаза. В них больше не было ни гнева, ни ярости – только бездонная, выжженная пустыня отчаяния.

– Я… согласен, – выдохнул он, и это слово прозвучало для него как отречение от собственной души, как подпись под смертным приговором.

Крутов удовлетворённо кивнул. Елена, стоявшая у окна, отвернулась, глядя на ревущее сердце «Анатолии». Артём не видел её лица, но ему показалось, что даже её железная выдержка на мгновение дрогнула.

– Вот и отлично, Гринев, – сказал Крутов почти буднично. – Я рад, что мы пришли к пониманию. Мои люди проводят вас в специальный блок. Подготовка займёт некоторое время. И помните – от вас зависит очень многое.

Рука Артема сама потянулась к карману, где лежал старый мешочек Доржо. Чётки… Он почти физически ощутил отсутствие тридцать седьмой бусины. Той самой, треснутой, которую он нашёл у Максима перед тем, как сын впал в кому. Тридцать семь… Максиму сейчас семь. А дата той аварии, которую он видел в своих кошмарах, связанную с сыном – 2025 год. Два плюс ноль плюс два плюс пять… девять. Три плюс семь… десять. Девятое октября… девятый день десятого месяца… день рождения Лиды. Всё сплеталось в один тугой, кровавый узел, в чудовищную мандалу его вины и предопределения. Эта бусина была не просто числом – она была печатью его проклятия, символом той цены, которую он платил снова и снова. Он был сломлен.

Артём молча повернулся и, как во сне, побрёл к двери. Он чувствовал на себе взгляды Крутова и Елены, но ему было всё равно. Он шёл на свою Голгофу, и единственной его молитвой, единственной его надеждой было то, что эта жертва не окажется напрасной. Хотя где-то в глубине души он уже знал – он погружается в бездну, из которой нет возврата, и его личная мандала распада неумолимо приближалась к своему последнему, самому страшному витку.

Когда дверь за Артёмом закрылась, Елена медленно отвернулась от окна. В кабинете повисла тяжёлая тишина, нарушаемая лишь тихим гулом систем кондиционирования.

– Жестоко, Олег Владимирович, – наконец произнесла она, её голос был лишён обычных металлических ноток, в нём слышалась затаённая усталость. – Использовать ребёнка… даже для таких целей.

Крутов пожал плечами, его лицо оставалось непроницаемым.

– Цель оправдывает средства, Елена Викторовна. Особенно когда на кону интересы такого масштаба. И, если наш «Протокол Омега» действительно сработает так, как мы рассчитываем, мальчик, возможно, даже получит свой шанс. Так что, в некотором смысле, мы все здесь работаем на его благо. Разве не так?

Елена ничего не ответила, лишь плотнее сжала губы. Она подошла к столу, взяла какую-то папку. «Отец бы этого не одобрил, – пронеслось у неё в голове. – Он искал знания, а не власть, основанную на чужом горе». Но она тут же отогнала эту мысль. Другого пути нет. Крутов не оставит ей выбора. И если «Омега» – это её единственный шанс завершить дело отца, отомстить и, возможно, действительно изменить что-то… она должна идти до конца. Даже если придётся переступить через себя. Она должна верить, что это не напрасно.

Глава 44. Подготовка к Прыжку в Бездну

После того, как за ним захлопнулась дверь кабинета Крутова, Артём перестал ощущать себя человеком. Он был функцией, деталью, расходным материалом, чья единственная ценность заключалась в его проклятом даре. Два молчаливых «куратора» провели его не в его обычную комнату, а в стерильный, безликий бокс в медицинском крыле станции, больше похожий на камеру предварительного заключения. Жёсткая койка, стол, стул – вот и вся обстановка. Окно было затянуто матовым стеклом, не пропускавшим ни солнечного света, ни вида на внешний мир. Он был в изоляции, в преддверии чего-то ужасного.

Время тянулось мучительно медленно, каждая секунда отстукивала в его мозгу приближение неотвратимого. Апатия, тяжёлая, как свинцовый саван, окутала его, но под ней, как тлеющие угли, ворочался ледяной страх. Максим… его мальчик, его смеющийся, любознательный Максим сейчас боролся за жизнь где-то там, в стамбульской больнице, и его судьба была в руках этих бездушных людей, в руках этой дьявольской машины. Лида… её печальный призрак снова стоял перед его внутренним взором, и её немой укор был тяжелее любых обвинений. Доржо… что бы сказал сейчас учитель, видя, как его непутёвый ученик добровольно шагает в пасть дракона?

Он достал из кармана старый мешочек. Камень с дырой, холодный и гладкий, лёг в ладонь привычным грузом. Обугленное зерно, всё ещё хранившее на себе фантомный ожог его кожи, казалось, слабо пульсировало в полумраке комнаты. Он сжимал их, эти два осколка своего прошлого, пытаясь уцепиться за них, как утопающий за соломинку, но они не давали ни утешения, ни надежды – лишь напоминали о том, как далеко он зашёл по пути саморазрушения. Если ему и удавалось задремать на несколько минут, то сны были короткими, обрывочными, полными кошмаров: Максим, зовущий его из чёрной, вязкой пустоты; Лида, убегающая от него по бесконечным коридорам реактора; Доржо, молча качающий головой с выражением безграничной скорби.

Утро (или то, что он счёл утром в этой вневременной камере) началось с прихода Штайнера и Елены. Штайнер, обычно такой педантичный и собранный, выглядел уставшим и нервным, его руки слегка подрагивали, когда он раскладывал на столе какие-то распечатки. Елена, напротив, была сосредоточена и холодна, как никогда. В её глазах горел тот самый лихорадочный, почти нечеловеческий огонь, который Артём видел у неё в моменты наивысшего научного азарта или одержимости.

– Господин Гринев, – начал Штайнер, избегая его взгляда и откашливаясь, – нам предстоит… сложная процедура. «Протокол Омега», к которому мы приступаем, это… кульминация многолетних исследований профессора Черниговского и последующих разработок нашей группы. Его суть, если попытаться объяснить это на вашем, инженерном, языке, заключается в создании высокостабильного когерентного хроно-резонансного туннеля между энергоинформационным полем «Анатолии», усиленным свойствами монацитового композита, и… аналогичным полем комплекса «Северный Мост». Этот туннель, своего рода квантовый волновод, должен позволить нам, теоретически, осуществить точечное, сверхточное воздействие на… вероятностную структуру удалённых объектов. В вашем случае… – он запнулся, искоса взглянув на Елену, которая подтверждающе кивнула, – речь идёт о попытке не просто стабилизировать, а… «перезаписать» информацию на клеточном уровне организма вашего сына. Представьте, что каждая его клетка – это микроскопический резонатор. Мы попытаемся через «Омегу» настроить их на «здоровую» частоту, фактически, инициировать локальный откат повреждённых структур к их первоначальному, неповреждённому состоянию. Это… это балансирование на лезвии бритвы на уровне фундаментальных констант, Гринев. Малейшее отклонение, и мы можем вызвать не исцеление, а каскадную дезинтеграцию. Или… нечто ещё худшее, что мы даже не можем предсказать».

Штайнер говорил, и его голос, обычно уверенный и чёткий, сейчас звучал напряжённо, почти извиняюще. Артём слушал его вполуха, сознание, затуманенное препаратами и предчувствием новой боли, выхватывало лишь отдельные, пугающие слова: «…высокостабильный когерентный хроно-резонансный туннель…», «…квантовый волновод…», «…перезаписать информацию на клеточном уровне вашего сына…», «…локальный откат повреждённых структур…».

Хроно-резонансный туннель… Артём мысленно усмехнулся. Звучало как название аттракциона в парке ужасов. Только вместо весёлых визгов – его собственный, беззвучный крик агонии. Они собирались пробить дыру. Дыру во времени, в пространстве, в самой ткани мироздания. И использовать его, Артёма Гринева, как бурав. Как живой провод, по которому пустят ток такой чудовищной силы, что от него самого, скорее всего, останется лишь горстка пепла и обугленные воспоминания.

«…Это… это балансирование на лезвии бритвы на уровне фундаментальных констант, Гринев, – голос Штайнера дрогнул, и он поправил очки. – Малейшее отклонение, и мы можем вызвать не исцеление, а каскадную дезинтеграцию. Или… нечто ещё худшее, что мы даже не можем предсказать».

Лезвие бритвы… Да, именно так. Только лезвие это было приставлено к его горлу. И к хрупкой жизни Максима. Всё остальное – эти наукообразные термины, эти сложные схемы на мониторах, эта стерильная белизна лаборатории – лишь декорации, призванные скрыть простую, ужасающую правду: они снова собирались использовать его, как инструмент, не заботясь о том, что от этого инструмента останется. И он снова позволит им это сделать. Потому что другого выбора у него не было.

Елена, стоявшая чуть поодаль, вмешалась своим ровным, холодным голосом, словно почувствовав его внутреннее сопротивление:

– Мой отец рассчитал эти параметры с предельной точностью, Артём. Да, риски существуют. Но потенциал… он безграничен.

Потенциал… Артём стиснул зубы. Потенциал для чего? Для её научного триумфа? Для безумных амбиций Крутова? Или для того, чтобы окончательно стереть его с лица земли?

– Да, риски существуют. Но потенциал… он безграничен. Ваша роль, Гринев, – продолжил Штайнер, стараясь придать голосу уверенность, – служить не только биологическим резонатором, но и своего рода «квантовым корректором». Ваша сознательная фокусировка, ваш дар, должны предотвратить преждевременную декогеренцию этого запутанного состояния и удержать канал от коллапса в неконтролируемую сингулярность.

Артём слушал, и за этой словесной эквилибристикой он, инженер, привыкший к чётким схемам и расчётам, видел другое. Они собирались пробить дыру. Дыру во времени, в пространстве, в самой ткани мироздания. И использовать его, Артёма, как бурав. Как живой провод, по которому пустят ток такой чудовищной силы, что от него самого, скорее всего, останется лишь пепел. «Воздействие на вероятностную структуру…». Красиво сказано. А по сути – игра в Бога с неизвестными правилами и заведомо проигрышным для него финалом. И всё это – якобы ради Максима. Эта мысль жгла его изнутри сильнее любого предполагаемого «квантового волновода».

– Канал… куда? Или… зачем? – хрипло спросил Артём, его голос был чужим, безжизненным.

– Теоретически, – Штайнер сглотнул, поправляя очки, – это канал, способный модулировать локальные вероятностные линии. Господин Крутов… он верит, что через этот канал можно будет осуществить точечное воздействие… скажем так, «коррекцию» определённых нежелательных событий. В вашем случае… – он снова запнулся, и Артём понял, что ему тяжело произносить эти слова, – речь идёт о попытке стабилизировать и, возможно, обратить вспять патологические процессы, происходящие в организме вашего сына. Путём… путём создания локализованного «временного эха» или «отката» на клеточном уровне. Это крайне рискованная гипотеза, но…

«Коррекция событий… Перезапись реальности… Временной откат…» Эти слова, произнесённые сухим, научным тоном Штайнера, звучали как чистое безумие, как выдержка из фантастического романа, а не как план реального медицинского или научного вмешательства.

– Ваша роль, Гринев, – продолжил Штайнер, стараясь придать голосу уверенность, – служить не только биологическим резонатором, но и своего рода «квантовым корректором». Ваша сознательная фокусировка, ваш дар, должны предотвратить преждевременную декогеренцию этого запутанного состояния и удержать канал от коллапса в неконтролируемую сингулярность. Малейшая ошибка в этой калибровке, малейший сбой в синхронизации или вашей… психоэмоциональной концентрации, – он сделал особое ударение на последних словах, – и этот канал может превратиться в неконтролируемый разрыв, временную сингулярность с абсолютно непредсказуемыми последствиями. Поэтому, – он, наконец, посмотрел Артёму прямо в глаза, и в его взгляде читался не только научный интерес, но и плохо скрываемый, почти животный страх, – от вас требуется полное содействие и максимальная отдача. Ставки… они не просто высоки, они абсолютны.

Елена всё это время молча наблюдала, её лицо оставалось непроницаемым. Лишь когда Штайнер закончил, она добавила своим ровным, холодным голосом:

– Ты должен будешь не просто «чувствовать», Артём. Ты должен будешь «направлять». Твоё сознание, твой дар – это камертон, по которому мы будем настраивать всю систему. Любое отклонение, любой сбой в твоём восприятии – и всё полетит к чертям. Помни об этом.

После инструктажа началась сама подготовка, превратившая Артёма из человека в объект. Его отвели в соседнее помещение, ярко освещённое, наполненное сложным, пугающим оборудованием. Двое техников в стерильных халатах, чьи лица были скрыты масками, действовали быстро и деловито. Ему велели раздеться до пояса. Затем на его кожу начали наносить какой-то липкий, холодящий гель, и к нему один за другим стали прикреплять датчики. Десятки тонких проводов, как ядовитые змеи, тянулись от его тела к панелям сложного оборудования, мигающего разноцветными огнями. Датчики были везде: на голове, на висках, на груди, на запястьях – особенно тщательно один из техников закрепил сенсор прямо на его старом шраме-спирали, словно это место имело особое значение. Артём чувствовал себя насекомым, попавшим в паутину, или жертвой на алтаре неведомого, жестокого божества. Каждый холодный прикосновение металла к коже отзывалось в нём волной отвращения и бессилия.

Ему ввели что-то в вену – он не успел спросить, что это, лишь почувствовал короткий укол и почти сразу же – странное, искусственное спокойствие, смешанное с лёгким головокружением. Мысли стали вязкими, страх притупился, но не исчез, а лишь ушёл куда-то вглубь, затаился, как хищник перед прыжком.

Наконец, его подвели к центральному объекту этой пыточной лаборатории – к креслу. Это было не просто кресло, а скорее сложный гибрид медицинского ложа и пилотского кокпита, сделанный из тёмного, неизвестного ему материала, испещрённый разъёмами и индикаторами. Его усадили, или, вернее, почти уложили в него, зафиксировав руки и ноги мягкими, но прочными ремнями. Над головой нависал полусферический шлем, который с тихим шипением опустился, закрыв ему обзор и погрузив в полумрак, нарушаемый лишь слабым свечением каких-то внутренних дисплеев перед глазами. Он был полностью обездвижен, лишён контроля над собственным телом, отдан во власть машин и людей, чьи цели были ему чужды и враждебны.

Елена вошла в зал, когда последние приготовления были почти завершены. Она теперь тоже была в белом стерильном халате, и это придавало ей ещё большую отстранённость, почти нечеловеческую сосредоточенность. Она подошла к креслу, проверила крепления, взглянула на показатели приборов, подключённых к Артёму. Её прикосновения были деловыми, лишёнными какой-либо теплоты или сочувствия.

– Как ты себя чувствуешь, Артём? – спросила она, её голос, усиленный акустикой шлема, звучал глухо и отстранённо.

– Как лабораторная крыса, – хрипло ответил он.

На её губах мелькнула тень усмешки, но тут же исчезла.

– Это необходимо. Твоя безопасность – наш приоритет, – солгала она без малейшего изменения в голосе. – Тебе нужно быть максимально расслабленным и одновременно предельно сконцентрированным. Любое эмоциональное колебание может исказить… – она запнулась, подбирая слова, – …резонансную картину. Мы должны получить чистый сигнал.

Артём молчал. Его искажённый дар, усиленный препаратами и предчувствием, кричал ему о её лжи, о её скрытых мотивах, о той бездне амбиций, что скрывалась за этим холодным, профессиональным фасадом. Но что он мог сделать? Он был в ловушке.

Елена наклонилась ближе, так, что её лицо оказалось почти вплотную к прозрачному забралу его шлема. Её глаза, тёмные и глубокие, изучали его.

– Держись, Артём, – прошептала она так тихо, что это мог услышать только он. В её голосе на мгновение проскользнула какая-то странная, почти человеческая нотка – то ли отчаяние, то ли предупреждение. – Ради Максима. И ради… всего остального, что ещё можно спасти. Не подведи меня. Слишком многое поставлено на карту.

Затем она так же быстро отстранилась, её лицо снова стало непроницаемой маской. Она кивнула Штайнеру, который стоял у главного пульта управления, и отошла в сторону, заняв позицию наблюдателя.

В зале воцарилась напряжённая, почти звенящая тишина, нарушаемая лишь мерным писком медицинских мониторов, отслеживающих его состояние, да приглушёнными, отрывистыми командами техников, проверяющих последние параметры. Артём чувствовал, как его сердце бешено колотится в груди, несмотря на введённые препараты. Чувство неотвратимости, смешанное с глухим, первобытным страхом перед неизвестностью, нарастало с каждой секундой.

Он закрыл глаза, пытаясь отстраниться от происходящего, но перед его внутренним взором тут же возник образ Максима – его смеющееся лицо, его тоненькие ручки, тянущиеся к нему. «Папа, это твоя дорога?» – снова услышал он в памяти голос сына. А потом – Лида, её алый шарф, её печальные, всезнающие глаза. Он мысленно прощался с ними, просил у них прощения за всё – за то, что не смог уберечь, за то, что снова ступил на этот проклятый путь, за то, что стал тем, кем стал.

Из полумрака шлема он видел, как Штайнер и его команда склонились над пультами, их лица были бледны и сосредоточены. Даже Елена, стоявшая чуть поодаль, казалась напряжённой, её пальцы нервно теребили какой-то датчик. В воздухе пахло озоном и ожиданием. Ожиданием чуда или катастрофы.

– Система готова к инициализации «Протокола Омега», – доложил один из техников механическим голосом.

Штайнер поднял руку.

– Инициализация по готовности… Пять… четыре… три…

На слове «три» Артём почувствовал это. Сначала – едва заметная вибрация, прошедшая по всему телу, словно гигантское сердце «Анатолии» сделало первый, пробный удар в новом, чудовищном ритме. Затем – резкий, оглушающий гул, который, казалось, исходил не снаружи, а рождался прямо у него в голове, вытесняя все мысли, все чувства. Мир перед его глазами, видимый через внутренние дисплеи шлема, исказился, поплыл, покрылся разноцветной рябью.

Он ощутил, как через него, через каждую клетку его тела, начинают проходить невидимые, но невероятно мощные энергетические потоки. Это было не похоже ни на что, что он испытывал раньше. Его сознание словно растягивали в разные стороны, истончали, пытаясь разорвать на части. Он попытался закричать, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип.

Приборы вокруг него взбесились, их писк превратился в непрерывный, истерический вой. Он слышал сквозь нарастающий гул обрывки испуганных криков техников:

– Нестабильность! Резонансный пик! Он не выдерживает!

Глаза Артёма закатились. Его тело в кресле выгнулось дугой, ремни натянулись, готовые лопнуть. Из глубины его существа, из самого центра его ломающегося «я», вырвался беззвучный крик ужаса и боли. Он падал. Падал в бездонную, ревущую пропасть, в самое сердце «Протокола Омега», и эта бездна уже раскрывала ему свои объятия. Мандала распада начала свой последний, самый страшный оборот.

Глава 45. В Сердце Омеги

На слове «три» мир для Артёма взорвался. Оглушающий, нечеловеческий гул, казалось, разорвал не только его барабанные перепонки, но и саму ткань его сознания. Мощнейший энергетический поток, невидимый, но почти осязаемый, хлынул через него, как раскалённая лава, выжигая остатки мыслей, воли, самого себя. Кресло под ним завибрировало с такой силой, что, казалось, вот-вот рассыплется на атомы. Свет перед глазами, проецируемый внутренними дисплеями шлема, превратился в слепящий, пульсирующий хаос цветов и форм, от которого его мозг готов был взорваться.

Боль. Она была везде. Не та привычная, ноющая боль от его дара или мигреней. Эта была иной – всепоглощающей, разрывающей, словно его душу натягивали на невидимые дыбы, пытаясь вывернуть наизнанку. Его сознание растягивалось, истончалось, теряло очертания, превращаясь в кричащий сгусток агонии. Перед его внутренним взором, уже не подчиняющимся ему, замелькали образы – не просто видения, а целые пласты искажённой реальности, накладывающиеся друг на друга, смешивающиеся в чудовищный, безумный калейдоскоп. Он видел себя одновременно ребёнком в Бурятии, бегущим от тени грузовика, и стариком, умирающим в одиночестве на руинах «Анатолии». Он видел лицо Максима, распадающееся на мириады светящихся частиц, и глаза Лиды, полные вечной, ледяной скорби. Время потеряло смысл, пространство искривилось. Он был нигде и везде, никем и всеми сразу. Он чувствовал, как его «я», его личность, то хрупкое, что он ещё пытался сохранить, растворяется в этом ревущем океане энергии и хаоса.

Его тело билось в конвульсиях, ремни, фиксирующие его в кресле, врезались в кожу, но он почти не чувствовал этого. Приборы, подключённые к нему, должно быть, сходили с ума, фиксируя этот предсмертный танец его нейронов.

В ярко освещённом зале управления царила паника, тщательно скрываемая за маской профессиональной суеты. Десятки мониторов, отражавших параметры «Анатолии», «Северного Моста» (связь с которым была установлена лишь частично и работала с перебоями) и, главное, биометрические данные Артёма, мигали красными аварийными сигналами.

– Резонанс не стабилизируется! – выкрикнул один из техников, его голос срывался от напряжения. – Энергетические пики превышают все допустимые нормы! Мы его теряем!

Штайнер, бледный, как полотно, с каплями пота на лбу, метался между пультами, отдавая отрывистые, почти панические команды.

– Снизить модуляцию на пятом контуре! Увеличить мощность стабилизирующего поля! Чёрт возьми, почему нет отклика от «Моста»?!

Елена, стоявшая рядом с ним, сначала наблюдала за показаниями с напряжённым, почти хищным интересом, словно перед ней разворачивался самый захватывающий эксперимент в её жизни. Но по мере того, как хаос нарастал, как графики на экранах превращались в безумные зигзаги, а из динамиков, транслирующих состояние Артёма, доносился сдавленный, нечеловеческий хрип, на её лице появилось выражение, близкое к страху.

– Ганс, амплитуда хроно-резонанса слишком велика! – её голос прорезал шум. – Его нейронная сеть не выдерживает такой нагрузки! Мы рискуем вызвать каскадный коллапс всего поля! Снижай мощность!

– Я пытаюсь! – огрызнулся Штайнер. – Но система… она словно живёт своей жизнью! И Гринев… он сам генерирует эти всплески!

В этот момент по селекторной связи раздался ледяной, лишённый эмоций голос Крутова, который, очевидно, следил за экспериментом из своего кабинета или другого, более безопасного места:

– Доктор Штайнер, Елена Викторовна, доложите обстановку. Мне нужны результаты, а не ваши панические отчёты. Продолжайте по протоколу. Любой ценой.

Слова Крутова были как удар хлыста, но они уже не могли изменить того, что происходило. Артём, вместо того чтобы быть «стабилизатором» и «камертоном» для «Протокола Омега», сам стал его главной проблемой, его детонатором. Его искажённый, перенастроенный контактом с разломом дар, усиленный чудовищной энергией эксперимента, вырвался из-под контроля.

Страх, боль, его неразрешённая вина, его глубинная связь с чёрным песком и с той трещиной в бытии – всё это теперь транслировалось через него в систему, порождая неконтролируемые энергетические флуктуации. Он невольно мешал синхронизации «Анатолии» и «Северного Моста», превращая их предполагаемый гармоничный «дуэт» в какофонию разрушения.

Но самым страшным было не это. Хаотичные, рваные образы, бушевавшие в агонизирующем сознании Артёма, каким-то немыслимым, дьявольским образом начали просачиваться вовне, материализуясь не только в его криках, но и на бесстрастных экранах мониторов. На главных дисплеях, где должны были отображаться сухие графики и параметры системы, замелькали призрачные силуэты девочки в алом шарфе, обугленные зёрна, вращающиеся спирали, похожие на мандалы распада, и зияющая тьма разлома, из которой, казалось, на них смотрели невидимые, древние глаза.

– Что за чёрт?! – выкрикнул один из инженеров, отшатнувшись от своего пульта, словно оттуда пахнуло могильным холодом. – Это… это не данные! Откуда эти образы?! Система визуализации взломана? Или… или это сам реактор их генерирует?!

Штайнер, бледный, как полотно, закричал, его голос сорвался на фальцет:

– Экранирование поля не держит! Его мозговая активность… она генерирует когерентные пси-темпоральные флуктуации такой чудовищной мощности, что они пробивают все слои защиты и напрямую интерферируют с системами визуализации! Это… это невозможно! Ни одна теория этого не предсказывала!

Елена, с ледяным блеском в глазах, пробормотала, скорее для себя, но её слова, усиленные микрофоном, разнеслись по залу:

– Чёрный песок… он действует как пси-резонатор… как усилитель его ментальных проекций, превращая их в… почти физическую, информационную силу. Отец предполагал такую возможность… «сознание как полевая структура, способная к прямому взаимодействию с экзотической материей» …

Один из инженеров, в панике указывая на датчики активной зоны реактора, закричал, его голос дрожал от ужаса:

– Смотрите! Сигнатура монацита… она меняется синхронно с этими… образами! Активность нейтронных потоков скачет! Реактор… он становится частью его сознания! Или его кошмара!

Это было не просто влияние на электронику. Это был прямой, почти мистический резонанс между истерзанным разумом Артёма, древней, пробудившейся силой чёрного песка и сердцем атомного монстра, который они пытались превратить в машину времени. И эта адская симфония грозила разорвать не только их оборудование, но и саму реальность.

В момент, когда Артём уже был на грани полного распада сознания, когда его «я» почти растворилось в этом огненном вихре, он снова услышал его. Голос из Разлома. Теперь он был громче, настойчивее, он пробивался сквозь рёв энергий, сквозь его собственную боль.

«Глупец… они используют тебя… они ведут тебя к гибели… Отдайся мне… Позволь мне управлять потоком… Только я могу провести тебя через это… Только я могу дать тебе то, что ты действительно хочешь… Силу… Спасение… Месть… Откройся мне полностью… Стань мною…»

Голос манил, искушал, предлагая иллюзию контроля над этим безумием. Но Артём, даже в этом состоянии, на каком-то глубинном, инстинктивном уровне почувствовал ещё большую угрозу. Это было не спасение, это было поглощение. Он попытался сопротивляться, оттолкнуть это влияние, собрать остатки своей воли в кулак. И это его внутреннее сопротивление, эта борьба на грани бытия и небытия, породила в системе «Омега» новый, ещё более чудовищный всплеск энергии.

– Коллапс! – закричал Штайнер, его лицо исказилось от ужаса. – Основной канал дестабилизирован! Реактор… мы теряем контроль над реактором!

Елена бросилась к главному пульту.

– Крутов! Олег Владимирович! Мы должны немедленно прервать протокол! – кричала она в микрофон селектора. – Иначе будет катастрофа! Мы потеряем и его, и станцию!

Ответа не последовало, или он потонул в нарастающем вое сирен и писке аварийных датчиков.

– К чёрту его! – Елена с силой ударила по панели аварийного отключения. – Штайнер, ручное прерывание синхронизации! Немедленно!

С оглушительным скрежетом и серией мощных электрических разрядов, пробежавших по всему оборудованию, «Протокол Омега» был прерван. Мощность резко упала, гул сменился тревожной, пульсирующей тишиной, нарушаемой лишь воем аварийных систем и прерывистым дыханием людей в зале.

Артём обмяк в кресле, его голова безвольно свесилась на грудь. Он был без сознания, или, может быть, где-то за гранью сознания. Медицинские мониторы всё ещё пищали тревожно, но уже не так истерически, показывая критически низкие, но пока ещё не нулевые показатели жизнедеятельности. На его бледном, осунувшемся лице застыла маска нечеловеческого страдания и запредельной усталости. Ожог от обугленного зерна на его ладони, который он инстинктивно сжимал всё это время, казалось, стал темнее, почти чёрным, и от него исходил слабый, едва уловимый запах гари.

Елена и Штайнер, оттолкнув техников, бросились к нему. Штайнер лихорадочно проверял его пульс, Елена пыталась привести его в чувство, хлопая по щекам. В их глазах был уже не научный интерес, а плохо скрываемый ужас от того, что они едва не совершили, и от того, во что они превратили этого человека.

– Живой… пока живой, – прохрипел Штайнер, отнимая пальцы от его шеи.

Елена смотрела на неподвижное лицо Артёма, и в её взгляде впервые за долгое время промелькнуло что-то похожее на растерянность или даже запоздалое раскаяние. Эксперимент провалился. Или это была лишь временная отсрочка перед ещё более страшным погружением? И что успел «принести» с собой Артём из этой агонии в сердце «Омеги»? Какие новые демоны теперь поселились в его истерзанной душе? Ответы на эти вопросы висели в тяжёлом, наэлектризованном воздухе разрушенной лаборатории, как предвестники новых, ещё более мрачных событий.

Глава 46. Пепел Надежды и Новые Цепи

Сознание возвращалось к Артёму медленно, неохотно, словно вытягивая его из глубокой, чёрной воды, где не было ни боли, ни мыслей – только безмолвное небытие. Первым прорвался звук – мерное, назойливое пиканье какого-то прибора. Затем – запах, острый, стерильный, запах медикаментов и чего-то ещё, неуловимо знакомого, похожего на озон после грозы. Он попытался открыть глаза, но веки были тяжелы, как свинцовые плиты. Когда ему это, наконец, удалось, мир предстал перед ним расплывчатым, смазанным пятном света.

Постепенно зрение сфокусировалось. Он лежал на узкой койке в небольшом, ярко освещённом помещении, похожем на больничную палату. Рядом стояла капельница, тонкая трубка уходила ему в вену. Во всём теле ощущалась тупая, изматывающая боль, словно его долго и методично избивали. Голова гудела, каждый удар сердца отдавался пульсацией в висках. Он попробовал пошевелить рукой – получилось, но с огромным трудом. Ладонь, где он сжимал обугленное зерно во время того кошмара, горела особенно сильно. Он с трудом разжал пальцы – на коже, вокруг старого ожога, теперь расползалось уродливое, тёмно-багровое пятно, словно там проступила внутренняя гематома или яд.

В палату вошли двое в белых халатах – он узнал одного из техников, присутствовавших при «подключении», и незнакомого ему врача с усталым, непроницаемым лицом.

В палату вошли двое в белых халатах – он узнал одного из техников, присутствовавших при «подключении», и незнакомого ему врача с усталым, непроницаемым лицом.

– Очнулся, – констатировал врач без тени удивления, сверяясь с показаниями монитора у койки. – Пульс, давление… стабилизируются. Удивительно. – Он покачал головой, просматривая распечатку с данными. – Его нейронная сеть продемонстрировала невероятную пластичность и какую-то… аномальную способность к регенерации после такого чудовищного стресса. Любой другой на его месте… его бы просто не стало. Или он превратился бы в овощ. Возможно, его уникальная психофизиология, тот самый «дар», о котором говорила Черниговская, и позволил ему выдержать то, что должно было его убить. Он… адаптируется. Страшной ценой, разумеется, но его организм отчаянно цепляется за жизнь. Хотя энцефалограмма… – он снова покачал головой, – …крайне атипичная. Мы такого ещё не видели. Будем наблюдать. И продолжать поддерживающую терапию. Господин Крутов распорядился сделать всё возможное, чтобы вы как можно скорее… вернулись в строй.

Артём слушал его, и слова врача о его «удивительной» выживаемости не приносили ни облегчения, ни гордости. Только глухую, ноющую боль от осознания, что его снова будут использовать. Что его не оставят в покое, пока не выжмут до последней капли. Артём попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь слабый хрип. Он чувствовал себя выжатым до последней капли, опустошённым сосудом, из которого высосали не только силы, но и саму душу.

Этот разговор произошёл без него. Позже Елена, с холодной, деловой отстранённостью, пересказала ему его суть, не вдаваясь в эмоциональные детали, которых, как он понял, и так было немного.

Крутов, разумеется, был в ярости. Провал первой попытки активации «Протокола Омега», риск потери дорогостоящего оборудования и, главное, самого «объекта Гамма» – всё это вывело его из себя. Он устроил Штайнеру и Елене настоящий разнос, требуя немедленных объяснений и гарантий.

Штайнер, по словам Елены, пытался оправдаться, ссылаясь на «непредсказуемую психофизиологическую реакцию объекта на гиперрезонансное воздействие» и «аномальную нестабильность хроно-квантового канала при попытке синхронизации с «Северным Мостом»». Он даже осмелился высказать сомнения в дальнейшей безопасности подобных экспериментов, намекая, что Артём может просто не выдержать следующей попытки.

Елена же, как она сама ему рассказала, заняла более жёсткую позицию. Да, был сбой. Да, реакция Артёма была неожиданной. Но они получили бесценные данные. Теперь они знают «узкие места» протокола, понимают, как его «сенсорная система» реагирует на пиковые нагрузки. Она утверждала, что сможет скорректировать алгоритмы, разработать новую методику «калибровки» Артёма, которая позволит ему выдержать необходимое воздействие и выполнить свою функцию. Она говорила о наследии отца, о прорыве, который они вот-вот совершат, и Крутов, хоть и с неохотой, но прислушался к ней. Ведь альтернативы у него не было. Артём был их единственным ключом.

Итогом «разбора полётов» стало решение Крутова: временная приостановка активной фазы «Протокола Омега». Артёму дадут несколько дней на «восстановление». Елене и Штайнеру – на анализ данных и доработку методологии. Но отступать никто не собирался. Спектакль должен был продолжаться.

Следующие несколько дней Артём провёл в этой стерильной белой клетке, под неусыпным наблюдением медиков и, как ему казалось, невидимых глаз Крутова. Ему кололи какие-то препараты – одни должны были помочь его истерзанному телу восстановиться, другие, как он подозревал, – подавить его волю и держать его дар под контролем.

Физическое восстановление шло мучительно медленно. Каждое утро он просыпался с ощущением, будто его снова и снова пропускали через адские жернова. Но гораздо страшнее были изменения, происходившие с его сознанием, с его даром.

После того погружения в бездну «Омеги» его способность «видеть» не просто обострилась – она исказилась, стала болезненной, почти неконтролируемой. Теперь это был не просто «шёпот времени», а оглушающий рёв хаоса. Видения стали ярче, навязчивее, они вторгались в его сознание без предупреждения, смешивая прошлое, настоящее и мириады пугающих вариантов будущего. Он видел Лиду, её лицо теперь было не печальным, а искажённым от ужаса. Он видел Максима, не просто больного, а… исчезающего, распадающегося на атомы. Он видел «Анатолию», превращающуюся в гигантскую чёрную дыру, поглощающую мир.

«Голос из Разлома» тоже не оставлял его. Он больше не шептал – он вкрадчиво увещевал, спорил с ним, пытался пробиться сквозь остатки его сопротивления, обещая избавление от мук в обмен на… на что? Артём боялся даже думать об этом.

Он почти не спал, а если и засыпал, то его преследовали кошмары такой силы, что он просыпался в холодном поту, с криком, застрявшим в горле. Глубокая, чёрная депрессия накатывала на него волнами, сменяясь приступами бессильной ярости или панического страха. Он отказывался от еды, почти не разговаривал с персоналом. Чувство вины перед Максимом – ведь он согласился на этот ад якобы ради него – теперь жгло его изнутри непереносимым огнём. Он начал сомневаться в реальности всего происходящего, ловя себя на мысли, что он уже давно сошёл с ума, и всё это – лишь игра его больного воображения.

На третий день к нему пришла Елена. Она была одна, без своей обычной свиты техников. В её руках был небольшой планшет.

– Как ты? – спросила она, её голос был на удивление спокойным, почти мягким. Но Артём, чей дар теперь вскрывал чужие эмоции, как консервный нож, почувствовал за этим спокойствием холодный расчёт и затаённое напряжение.

– Как экспонат в вашем кунсткамере, – хрипло ответил он, не глядя на неё.

Елена вздохнула.

– Я знаю, тебе тяжело, Артём. То, что произошло… это был… непредвиденный эксцесс. Но мы получили данные. Очень важные данные. Мы теперь лучше понимаем, как твоя система реагирует. И мы сможем скорректировать протокол.

– Скорректировать? – он с трудом поднял на неё глаза. – Вы чуть не убили меня! Вы превратили меня в… в это!

– Я сожалею о том, что тебе пришлось пережить, Артём, – сказала она, и на мгновение ему показалось, что в её голосе, обычно таком ровном и холодном, действительно прозвучала нотка… не то чтобы сочувствия, но, возможно, усталости. Или даже страха. Но это было лишь на мгновение. Она тут же выпрямилась, и её глаза снова сверкнули знакомым стальным блеском. – Но пойми, мы не можем остановиться сейчас. Мы на пороге… – она запнулась, словно подбирая слова, или борясь с каким-то внутренним сомнением, – на пороге не просто открытия. Это шанс. Шанс доказать, что мой отец был прав. Шанс… изменить правила игры. Не только для науки. Для всего.

Артём смотрел на неё, и его обострённый дар улавливал эту сложную смесь эмоций, бушевавшую под её ледяной маской: горечь утраты, фанатичную веру в гений отца, жгучее желание мести тем, кто его уничтожил, и… что-то ещё. Что-то большее. Пугающая, почти мессианская убеждённость в том, что она знает, как «исправить» этот мир, и что «Омега» – её инструмент.

– И цена… она всё ещё оправдывает цель, Елена? – хрипло спросил он. – Даже если эта цена – моя жизнь? Или жизнь моего сына?

Она отвернулась, подошла к окну, за которым виднелись массивные купола «Анатолии».

– Цена всегда высока, Артём, когда речь идёт о настоящих изменениях, – сказала она глухо, не оборачиваясь. – Мой отец заплатил свою. Теперь… теперь наша очередь. И я не позволю, чтобы его жертва была напрасной. Никому.

В её голосе звучала такая непреклонная решимость, что Артёму стало ясно: она пойдёт до конца. И увлечёт за собой всех, кто окажется на её пути. Включая его.

Она подошла ближе, положила планшет на тумбочку рядом с его койкой.

– Здесь… некоторая информация о состоянии Максима, – сказала она тихо. – И наши последние расчёты по «Омеге». Крутов считает, что следующая попытка… она может быть успешной. Для всех. Подумай об этом.

Артём смотрел на планшет, как на ядовитую змею. Его обострённый дар кричал ему, что Елена снова манипулирует им, играет на его отцовских чувствах, на его отчаянии. Но что, если… что, если в её словах есть доля правды? Что, если этот ад действительно единственный шанс?

Когда Елена ушла, Артём, собрав последние силы, взял планшет. Дрожащими пальцами он открыл файл, озаглавленный «Состояние пациента Гринева М.А.». Сухие медицинские термины, графики, диаграммы… Он мало что понимал в них, но общая суть была ясна: состояние Максима оставалось критическим, без существенных изменений. Не хуже, но и не лучше. Та короткая, жестокая надежда, которую пыталась зажечь в нём Елена, тут же угасла, оставив после себя лишь горький привкус пепла.

Значит, тот «кризис», о котором говорил Крутов, был либо преувеличением, либо… либо его удалось купировать, но какой ценой? И не была ли вся эта история с «Протоколом Омега» как шансом для Максима лишь чудовищной ложью, приманкой, чтобы заставить его сотрудничать?

Через несколько часов, когда действие введённых ему препаратов начало ослабевать, и он смог немного прийти в себя, в его палату вошёл сам Крутов. Без свиты, без лишних слов.

– Гринев, – начал он сразу, его голос был твёрд, как сталь. – Вы немного отдохнули. Это хорошо. Потому что времени у нас мало. Елена Викторовна и доктор Штайнер внесли необходимые коррективы в «Протокол Омега». Мы учли… вашу специфическую реакцию. Следующая попытка будет через два дня.

Артём молча смотрел на него, чувствуя, как внутри всё холодеет.

– Я… я не уверен, что смогу… – начал он, но Крутов его перебил.

– Вы сможете, Гринев. У вас нет другого выбора. Состояние вашего сына… оно напрямую зависит от успеха этого эксперимента. Любое промедление, любое ваше… нежелание сотрудничать, может оказаться для него фатальным. Мы на грани. Либо мы делаем этот прорыв, и тогда появляется шанс. Либо… – он не договорил, но его взгляд был красноречивее любых слов.

Артём понял. Это были новые цепи, ещё более крепкие, чем прежние. Его провал не освободил его – он лишь дал им больше информации, больше рычагов давления. Он был заложником, и цена его свободы – или рабства – была жизнь его сына. Пепел его последних надежд на то, что он сможет как-то вырваться из этого круга, контролировать ситуацию или хотя бы просто выжить, развеялся без следа.

Он медленно кивнул, не в силах произнести ни слова. Молчаливое, измученное согласие.

Крутов удовлетворённо хмыкнул.

– Вот и отлично. Я рад, что вы понимаете всю серьёзность момента. Отдыхайте. Готовьтесь. От вас зависит слишком многое.

Он вышел, оставив Артёма одного, в этой белой клетке, наедине со своим отчаянием и предчувствием нового, ещё более страшного погружения в бездну. Он был сломлен. Но где-то в самой глубине его истерзанной души, там, где ещё тлела искра его прежнего «я», шевельнулось что-то похожее на холодную, тёмную ярость. Ярость обречённого, которому уже нечего терять. И эта ярость была страшнее любого отчаяния.

Преддверие распада

Глава 47: Последние Часы Перед Затмением

Сквозь мутную пелену забытья, густую и вязкую, как смола, первым пробился звук – мерное, бездушное пиканье медицинского монитора у изголовья. Артём с трудом разлепил веки. Стерильная белизна палаты резанула по глазам, вызвав тупую боль в висках. Тело ломило, каждый мускул ныл отголосками пережитого кошмара, но физическая боль, постоянно приглушаемая препаратами, которые вливали в него почти непрерывно, была лишь тенью того ужаса, что всё ещё клубился в глубинах его истерзанного сознания. Он чувствовал себя выжатой губкой, из которой высосали почти всё, оставив лишь оболочку, едва способную держаться на ногах без очередной дозы стимуляторов. Провал «Протокола Омега» … Он помнил оглушающий, нечеловеческий гул, разрывающую его на части боль, слепящий хаос цветов и форм, в который превратился мир перед тем, как тьма милосердно поглотила его.

И теперь ему предстояло пройти через это снова.

Он лежал, глядя в белый потолок, и пустота внутри него была бездоннее той, что ждала его в сердце "Омеги". Казалось, умерло всё – надежда, страх, даже любовь к сыну превратилась в тупую, ноющую рану, которую постоянно растравливали. Но в этой выжженной пустыне, где остались лишь пепел и руины его души, вдруг вспыхнула крошечная, холодная искра. Не ярость. Не отчаяние. А нечто иное – спокойное, ледяное осознание того, что если ему суждено сгореть, то он, по крайней

мере, выберет, как именно будет гореть его погребальный костёр. Что-то в нём сломалось окончательно, освобождая место для чего-то нового, пугающе твёрдого. Это было не принятие жертвы, а решение стать свидетелем – возможно, последним – и, если представится хоть малейший, призрачный шанс, то и орудием возмездия. Или хотя бы помехой.

Если ему суждено снова войти в эту бездну, он сделает это не как слепая жертва, а как… свидетель. Или даже как тот, кто попытается что-то изменить изнутри, даже ценой полного самоуничтожения.

Он закрыл глаза, пытаясь унять дрожь. Вспомнились слова Доржо, его спокойный, глубокий голос: «Мир подобен сновидению, Артём. И страдания в нём – тоже часть этого сна. Не борись со сном. Пойми, что ты спишь. И тогда, возможно, ты сможешь выбрать, какой сон тебе видеть. Или… проснуться».

Проснуться… Как же он хотел проснуться от этого бесконечного кошмара! Но сейчас слова учителя не приносили утешения, не указывали путь. Они лишь подчёркивали глубину его падения, его оторванность от той простой, ясной мудрости, которую он когда-то впитывал у берегов Байкала. Его внутренний компас, настроенный Доржо, отчаянно вращался, его стрелка металась между ледяным ужасом и тупой апатией, не в силах указать верное направление. Но сама попытка вспомнить, сама попытка нащупать эту утраченную опору, придала ему новую, холодную решимость. Если он не может проснуться, то он, по крайней мере, постарается не дать этому сну поглотить всё, что ему дорого. Он не знал, как. Но он должен был попытаться. Даже если это будет его последний, бессмысленный бунт.

Холодный пот выступил на лбу. Он поднял руку, рассматривая ладонь. Ожог от обугленного зерна Доржо, полученный при контакте с чёрным песком, всё ещё багровел, напоминая о цене его дара, о цене его ошибок. Теперь он был не просто отметиной, а словно клеймом раба, загнанного зверя, которому некуда бежать. Но даже зверь, загнанный в угол, способен на последний, отчаянный прыжок.

Он закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться, вспомнить учения ламы. «Наблюдай мысль, не отождествляйся с ней… Боль – лишь облако на небе твоего сознания…» Но небо его сознания было затянуто непроглядными грозовыми тучами. Вместо покоя и ясности, на него обрушивался шквал хаотичных, агрессивных видений. Лида, её лицо искажено не детской печалью, а взрослым, невыносимым ужасом. Максим, хрупкий, как стекло, рассыпающийся на мириады светящихся частиц в его руках. «Анатолия», коллапсирующая в ненасытную чёрную дыру, затягивающую в себя всё сущее.

И Голос. Голос из Разлома, который он впервые услышал у трещины-спирали, теперь звучал громче, настойчивее, вкрадчивее. Он больше не шептал издалека – он говорил прямо в его мозгу, предлагая «помощь», «понимание», «силу» в обмен на… на что? Артём инстинктивно отталкивал его, но с каждым разом это требовало всё больших усилий.

Он нащупал под подушкой камень с дырой, подарок Доржо из почти забытого прошлого. Холодный, гладкий, он всегда был для него якорем, связью с чем-то реальным. Но сейчас даже камень, казалось, вибрировал в унисон с гулом «Анатолии», отзываясь отголосками той бездны, в которую ему предстояло снова заглянуть.

Дверь палаты бесшумно открылась, и вошла Елена. Безупречный белый халат, собранные волосы, лицо – холодная маска профессионала. Но Артём, чей искажённый дар теперь вскрывал чужие эмоции, как скальпель, увидел за этой маской затаённое напряжение, лихорадочный блеск научного азарта и что-то ещё, мимолётное, почти неуловимое – тень страха или запоздалого сочувствия, тут же безжалостно подавленную.

– Как ты себя чувствуешь, Артём? – её голос был ровным, почти безразличным.

– Словно меня разобрали на части и забыли, как собрать обратно, – хрипло ответил он.

– Подготовка к новому запуску «Омеги» почти завершена, – продолжила она, игнорируя его слова. – Мы учли… предыдущие осложнения. Штайнер внёс коррективы в протокол. На этот раз всё будет под контролем. Вот, – она положила на прикроватную тумбочку тонкий планшет. – Здесь обновлённые данные по проекту. И свежая информация о состоянии Максима. Ему… немного лучше.

Артём посмотрел на планшет, потом на Елену. «Немного лучше». Слишком гладко, слишком фальшиво. Его дар кричал о манипуляции, о её скрытых, всё ещё не до конца понятных ему целях. Он видел её «энергетическую тень» – сложную, многослойную, сотканную из амбиций, боли за отца и чего-то ещё, более тёмного и опасного.

– Ты веришь в это, Елена? – тихо спросил он. – Веришь, что этот ад поможет моему сыну? Или это просто цена за твой… научный триумф?

Её лицо на мгновение дрогнуло, но тут же снова стало непроницаемым.

– Я верю в науку, Артём. И в то, что мы стоим на пороге величайшего открытия. А Максим… он получит свой шанс. Если ты сделаешь всё правильно.

Она вышла так же бесшумно, как и вошла, оставив Артёма наедине с планшетом, который казался ему теперь не источником информации, а ящиком Пандоры.

Через час, когда действие утренних седативов начало ослабевать, в палату вошёл Крутов. Без стука, без предисловий. Его холодные голубые глаза впились в Артёма, не выражая ничего, кроме деловой заинтересованности.

– Гринев, – его голос был сух, как пустынный ветер. – Надеюсь, вы восстанавливаетесь. Времени мало. Елена Викторовна заверила меня, что вы будете готовы. Следующая попытка завтра утром.

Артём молчал, чувствуя, как ледяные тиски сдавливают грудь.

– Я должен напомнить вам, – продолжил Крутов, – что состояние вашего сына остаётся… нестабильным. Любое ваше нежелание сотрудничать, любая ваша… слабость, может иметь для него необратимые последствия. Я ясно выражаюсь?

Слова Крутова были как удары молота по наковальне. Никакой лжи, никакой фальши, как у Елены. Только голый, безжалостный шантаж. Артём ощутил приступ бессильной ярости, но тут же подавил его. Он был загнан в угол.

– Я всё понял, – глухо ответил он.

Крутов коротко кивнул.

– Вот и хорошо. Я ценю ваше… понимание.

Он вышел, оставив за собой ощущение ледяной пустоты.

Когда он остался один, Артём, превозмогая тошноту и слабость, дотянулся до планшета. Дрожащими пальцами он открыл файл с историей болезни Максима. «Пациент Гринев М.А., возраст 7 лет. Диагноз: Острая прогрессирующая энцефалопатия неясной этиологии с элементами атрофии корковых структур. Состояние: Кома II степени, стабильно тяжёлое. ЭЭГ: Диффузная дезорганизация биоэлектрической активности с преобладанием медленноволновых паттернов, редкие эпилептиформные разряды. МРТ: признаки отёка головного мозга, очаговые изменения в белом веществе, подозрение на нарушение гематоэнцефалического барьера…»

Артём не был врачом, но даже ему, инженеру, эти сухие, бездушные термины рисовали страшную картину. Он вцепился в слова «прогрессирующая», «атрофия», «отёк». Это не было «незначительной положительной динамикой», о которой говорила Елена. Это был медленный, неотвратимый распад. Его мальчика. Его смеющегося, любознательного Максима. А рядом, в том же файле, шли графики каких-то жизненных показателей, ровные, монотонные линии, прерываемые редкими всплесками – словно само время остановилось для его сына, или текло по каким-то своим, извращённым законам. Сердце Артёма сжалось от невыносимой боли и бессилия. Пепел его последних надежд, которые так жестоко пыталась раздуть Елена, развеялся без следа, оставив лишь горький привкус отчаяния.

Затем он открыл файлы по «Протоколу Омега». Формулы, схемы, графики… Он мало что понимал в этой абракадабре, но его дар, его проклятая способность видеть суть вещей, рисовал ему иную картину. Это была не просто техническая система. Это была чудовищная, живая мандала, сотканная из энергии, времени и человеческих страданий. «Анатолия» и «Северный Мост» – два её полюса, два хищных глаза, смотрящих в бездну. А он, Артём, был её пульсирующим, кровавым сердцем, принесённым в жертву. Он неосознанно провёл пальцем по холодному экрану, выводя спираль – символ его шрама, символ реактора, символ этой дьявольской машины.

Острое, почти невыносимое желание услышать голос Максима, сказать что-то Ольге, хотя бы просто попрощаться, охватило его. Он знал, что это бесполезно. Даже если ему дадут связь, разговор будет контролироваться, каждое слово будет взвешено и препарировано. Он будет говорить не с ними, а с тенями, с призраками, созданными его отчаянием.

Он достал из-под подушки обугленное зёрнышко риса – то самое, что Доржо когда-то бросил в костёр кармы. Он всегда носил его с собой, как напоминание. Он сжал его в кулаке, пытаясь передать сыну свою любовь, свою боль, своё бессилие. Тишина в ответ была оглушающей. Он был один. Абсолютно один.

И в этой абсолютной изоляции, в этой предсмертной тишине, что-то в нём сломалось. Или, наоборот, выковалось заново. Бежать было некуда. Сопротивляться открыто – бессмысленно. Но он не будет больше слепой, дрожащей жертвой. Если ему суждено снова шагнуть в эту бездну, он сделает это с открытыми глазами.

Он сел на пол своей стерильной камеры, скрестив ноги в попытке имитировать позу лотоса, как когда-то учил его Доржо. Попытался сосредоточиться на дыхании. Вдох… холодный, казённый воздух «Анатолии» … выдох… вместе с ним уходит частичка его и так едва теплящейся жизни… «Наблюдай мысль, не вовлекаясь…» – звучал в памяти спокойный голос учителя. Но мысли, как ядовитые змеи, жалили его, одна страшнее другой. Образы Максима, подключённого к аппаратам, Лиды, её алый шарф, ставший символом его вечной вины, зияющая спираль в реакторе, холодный, безличный Голос из Разлома, обещающий знание ценой души – всё это вихрем неслось в его сознании, не давая ни секунды покоя.

Он пытался найти ту точку тишины, ту «пустоту», о которой говорил Доржо, где нет ни страха, ни желаний, ни самого «я». Но натыкался лишь на стену собственной боли, собственного ужаса, собственного, кричащего от отчаяния «я».

«Не-деяние… – прошептал он, и его губы скривились в горькой усмешке. – Принятие…». Но как не действовать, когда на кону жизнь твоего сына, когда мир вокруг тебя сходит с ума и грозит увлечь за собой в бездну всё сущее? Как принять это чудовищное, извращённое «настоящее»?

Его пальцы судорожно сжали обугленное зерно, висевшее на груди. Оно было тёплым, почти горячим. Возможно, путь Доржо, путь отречения и созерцания, был не для него. Не сейчас. Не в этом аду. Или он просто ещё не был готов, его душа была слишком изранена, слишком привязана к этому миру страданий. Но сама попытка, само отчаянное усилие вспомнить, уцепиться за эту древнюю мудрость, придало ему новую, холодную, почти нечеловеческую решимость. Если он не может найти покой, он найдёт силу. Силу, чтобы встретить то, что его ждёт. Не как жертва. А как тот, кто, даже падая в пропасть, попытается увлечь за собой своих палачей.

Вместо паники и отчаяния пришла холодная, тёмная решимость. Он не пытался медитировать на успокоение – наоборот, он позволил своему дару обостриться до предела, впитывая в себя гул «Анатолии», ощущая её трепещущее, больное сердце. Он вспоминал слова Доржо о не-деянии, которое иногда бывает самой сильной формой действия, о пустотности всех явлений, даже самой смерти. Он мысленно перебирал свои немногочисленные артефакты – камень с дырой, обугленное зерно, шрам-спираль на запястье. Это были не просто сувениры из прошлого. Это были его инструменты. Его оружие. Или его погребальные дары.

Дверь палаты открылась. На пороге стояли двое «кураторов» в белом. За ними маячила фигура Штайнера, бледного и напряжённого. Елена стояла чуть поодаль, её лицо было непроницаемо.

Время пришло.

Артём медленно поднялся с койки. В его движениях не было ни страха, ни протеста. Только это новое, ледяное спокойствие обречённого, знающего свою судьбу и принявшего её. Но не смирившегося.

Он шёл по гулким коридорам «Анатолии», мимо безликих дверей, под тусклым светом аварийных ламп. Гул станции, всегда бывший для него фоном, теперь звучал иначе – как погребальная песнь, как барабанный бой, сопровождающий его в последний путь.

Двери лаборатории «Омега» распахнулись перед ним, как пасть чудовища. Знакомое кресло в центре зала, опутанное проводами, ждало его.

Артём сделал глубокий вдох и шагнул навстречу своей мандале распада.

Он был готов.

Глава 48: Невидимая Спираль

Ночь на «Анатолии» была временем призраков. Для Артёма, по крайней мере. Сон давно стал роскошью, коротким, мучительным забытьём, из которого он выныривал с колотящимся сердцем и привкусом пепла во рту. Но и бодрствование не приносило покоя. Образ Лиды, стоящей у массивной бетонной стены реакторного блока, преследовал его с неотступностью тени. Её белокурые косички, алый шарф, такой нереально яркий на фоне серого, безжизненного бетона, и её маленькая, тонкая ручка, указующая на что-то, невидимое для других. Трещина-спираль.

Он снова и снова прокручивал в памяти тот момент. Ужас, смешанный с леденящим прозрением. Связь. Чудовищная, фатальная связь между смертью его сестры, его собственным шрамом на запястье и этой едва заметной аномалией в сердце атомного монстра. Это не могло быть просто галлюцинацией, игрой измученного радиацией и стрессом воображения. Это был ключ. Он чувствовал это каждой клеткой своего истерзанного тела. И эта мысль, эта одержимость, стала для него важнее собственной безопасности, важнее запутанных игр Крутова и Елены, важнее даже призрачной надежды на спасение Максима через «Протокол Омега». Если он не разгадает тайну спирали, всё остальное не будет иметь смысла.

Артём сидел на краю жёсткой койки в своей стерильной, безликой комнате, неосознанно потирая шрам на левом запястье. Старая отметина, оставленная колесом того самого грузовика, казалось, зудела и пульсировала, отзываясь на его мысли, на его навязчивое видение. Он должен был найти подтверждение. Должен был увидеть её снова.

План созревал в его воспалённом мозгу медленно, мучительно. Проникнуть в тот сектор реакторного блока снова было почти самоубийством. После его предыдущей «аномальной чувствительности» контроль там наверняка усилили. Но мысль об отступлении была невыносима.

Он начал готовиться с лихорадочной тщательностью. Если ему и удавалось раздобыть обрывки схем технических коридоров – мельком увиденные у Елены или Штайнера, восстановленные по памяти – он часами изучал их, запоминая каждый поворот, каждую вентиляционную шахту. Он пытался вычислить графики обхода патрулей, отмечал «слепые зоны» камер наблюдения, которые интуитивно «чувствовал» своим даром, как участки «холодного, немигающего взгляда».

Напряжение нарастало с каждым днём. Его руки дрожали всё сильнее, головные боли, ставшие его постоянными спутниками после первого провального запуска «Омеги», теперь превращались в раскалённые тиски, сжимавшие череп. Но он упорно гнал от себя мысли об опасности, о последствиях. Только спираль. Только подтверждение.

Рисковать физическим проникновением сразу он не решался. Сначала – разведка. Он заперся в своей комнате, сел в позу лотоса, как когда-то учил его Доржо, и попытался «просканировать» тот сектор реактора своим даром. Он концентрировался, направляя всю свою ментальную энергию, всю свою волю, пытаясь «увидеть» сквозь толщу бетона и стали, почувствовать ту аномалию, на которую указала Лида.

Это требовало колоссального, нечеловеческого напряжения. Его дар, и без того искажённый и нестабильный, сопротивлялся, взбрыкивал, как необъезженный конь. Вместо чётких образов перед его внутренним взором мелькали хаотичные вспышки света, искажённые, рваные звуки гудящего реактора смешивались с детским плачем и шёпотом Голоса из Разлома. Приступы тошноты подкатывали к горлу, мир качался, даже когда он сидел неподвижно.

Но иногда, на краткий, мучительный миг, сквозь эти помехи, сквозь эту стену боли и хаоса, он улавливал её. Слабое, едва заметное «излучение», болезненный холод, исходящий именно оттуда, из глубины реакторного блока, где, как подсказывала ему память и чутьё, должна была находиться спираль.

После одной из таких особенно интенсивных попыток «сканирования» у него хлынула из носа кровь. Густая, тёмная, она капала на серый казённый пол, образуя маленькие, зловещие лужицы. Он едва успел её остановить, смыть следы, прежде чем его могли обнаружить. Это был первый серьёзный «звонок» – его тело не выдерживало такого насилия.

Он выбрал ночь, когда, по его расчётам, основанным на подслушанных обрывках разговоров техников и анализе графиков смен, которые он с риском для жизни умудрился мельком изучить на одном из оставленных без присмотра терминалов, контроль в секторе-гамма должен был быть минимальным. Это была отчаянная авантюра. Каждый его шаг за пределами блока был игрой со смертью или, что хуже, с новой, ещё более изощрённой формой плена.

Он двигался по тёмным, гулким коридорам, прижимаясь к стенам, замирая при каждом отдалённом звуке. Каждый поворот был риском, каждый неосвещённый участок – потенциальной ловушкой. Это не было лёгкой прогулкой. Его статус «особого объекта» означал, что система безопасности «Анатолии», пусть и сфокусированная на внешних угрозах, имела и внутренние протоколы. Он знал, что его отсутствие в блоке рано или поздно будет замечено. Время играло против него.

Дважды ему пришлось замирать в тёмных технических нишах, пропуская патрули. Фонари охранников тревожно шарили по стенам, их лучи проходили в сантиметрах от его лица. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышен за версту, заглушая даже гул реактора. Он сжимал в кармане камень с дырой, пытаясь через его холодную твёрдость сфокусировать свой мятущийся дар, заставить его служить не источником боли, а проводником, способным уловить опасность до того, как она станет фатальной.

В какой-то момент, проходя мимо одной из камер наблюдения, которую он по старым схемам считал «слепой» или временно отключённой для профилактики, он почувствовал её холодный, немигающий «взгляд» на себе. Паника сдавила горло. Он заставил себя идти дальше, не ускоряя шаг, не оборачиваясь, ожидая окрика, топота сапог за спиной. Но ничего не произошло. Через несколько секунд ощущение «взгляда» пропало. Сбой в его восприятии? Или… кто-то намеренно деактивировал сигнал тревоги?

Мысль о Елене, о её возможной, скрытой игре, снова обожгла его. Она знала о его одержимости этим сектором. Её «проверка» не прошла даром. Не могла ли она… «позволить» ему эту вылазку, чтобы посмотреть, что он будет делать, что найдёт? Чтобы получить ещё больше данных, ещё больше рычагов? Или чтобы окончательно убедиться в его безумии и списать со счетов? Эта догадка не приносила облегчения, наоборот, добавляла ещё один слой ледяного ужаса к его и без того отчаянному положению. Он был пешкой, которую двигали по доске, даже когда ему казалось, что он делает собственный ход. Но отступать было поздно. Спираль звала его, и этот зов был сильнее страха перед любыми ловушками.

В кармане его куртки лежал камень с дырой. Он то и дело сжимал его, пытаясь сфокусировать свой мятущийся дар, заставить его служить, указывать путь, предупреждать об опасности.

Наконец, он достиг цели. Тот самый сектор. Тот самый участок массивной бетонной стены, отделявшей его от ревущего сердца «Анатолии». Тусклый свет аварийных ламп едва освещал это мрачное, гулкое пространство. Он подошёл к стене, всматриваясь в её серую, монолитную поверхность. Ничего. Или почти ничего. Если очень приглядеться, можно было заметить тончайшую, как волосок, царапину, изгибающуюся в едва заметную спираль. Но была ли это она? Или просто дефект бетона, который его воспалённое воображение превратило в зловещий знак?

Разочарование боролось в нём с упрямой, почти безумной верой в своё видение, в свою маленькую сестру. Он закрыл глаза, приложил дрожащую ладонь к холодному бетону.

«Лида… покажи мне…» – прошептал он, не отдавая себе отчёта в своих словах.

Он снова попытался активировать свой дар, но на этот раз не распыляя его, а сконцентрировав всю свою волю, всю свою боль, всю свою любовь и вину в одной этой точке, в этом прикосновении.

Минуты тянулись, как вечность. Он стоял, прижавшись к стене, чувствуя, как его тело начинает бить мелкая дрожь, как пот стекает по спине. И вдруг, на самом пике невыносимого напряжения, когда казалось, что его мозг вот-вот взорвётся, он «увидел» её.

Это было не зрение. Это было нечто иное. Словно пелена спала с его внутреннего взора. Спираль. Она была там. Она пульсировала слабым, болезненным, мертвенно-бледным светом, который, казалось, исходил из самой толщи бетона. От неё веяло не просто холодом – от неё веяло застывшим временем, вечностью, в которой запуталась и застыла какая-то древняя, чудовищная ошибка.

Это было оно. Подтверждение.

Краткий, почти экстатический миг триумфа тут же сменился волной невыносимой, разрывающей боли. Резкий, как удар кинжала, приступ мигрени пронзил его голову. Мир перед глазами качнулся, поплыл. Стена перед ним словно ожила, «задышала», а спираль на ней начала извиваться, превращаясь в гигантскую, светящуюся змею, готовую к броску. Слуховые галлюцинации – низкий, утробный гул, смешивающийся с тихим, зовущим шёпотом Лиды – обрушились на него.

Он рухнул на колени, его сотрясала крупная дрожь. Горло сдавил спазм, и его вырвало желчью. Ожог от обугленного зерна на другой руке, которое он всегда носил в другом кармане, внезапно вспыхнул острой болью, словно отвечая на пробуждение спирали. На мгновение он потерял сознание, или, может быть, его разум просто отказался воспринимать этот ужас.

Неизвестно, сколько он так пролежал. Очнулся он от ледяного холода, пронизывающего до костей. Собрав остатки воли, он заставил себя подняться. Голова раскалывалась, ноги не слушались, но инстинкт самосохранения кричал, что нужно убираться отсюда, немедленно, пока его не обнаружили.

Шатаясь, как пьяный, он побрёл обратно, тем же путём, каким пришёл. Каждый шаг отдавался болью во всём теле.

Он получил то, что хотел. Подтверждение. Но теперь он знал – или, вернее, чувствовал – что эта спираль не просто трещина в бетоне. Это нечто живое, или, по крайней мере, реагирующее. Опасное. Глубоко связанное с самой сутью «Анатолии», с её проклятым чёрным песком, с той бездной, в которую его толкали. И его отчаянные попытки «увидеть» её, прикоснуться к ней, не прошли бесследно ни для его тела, ни для его рассудка.

Вернувшись, наконец, в относительную безопасность своей комнаты, он рухнул на койку, не в силах даже раздеться. Позже, мельком взглянув на своё отражение в тусклом зеркальце, он отшатнулся. Из зеркала на него смотрел измождённый безумец с провалившимися глазами, в которых горел лихорадочный, нездоровый блеск. Шрам на его запястье, казалось, стал темнее, рельефнее, словно тоже пробудился от долгого сна.

Невидимая спираль стала видимой. По крайней мере, для него. И это знание было страшнее любого неведения. Это был ещё один виток в его личной мандале распада.

Глава 49: Чёрный Шёпот Песка

Возвращение из реакторного блока, от пульсирующей в бетоне спирали, было похоже на возвращение с того света. Артём рухнул на койку, и несколько часов провёл в тяжёлом, липком забытьи, где не было ни снов, ни мыслей – только гулкая пустота и ноющая боль во всём теле. Когда он, наконец, пришёл в себя, мир вокруг показался иным. Не внешне – всё та же стерильная белизна казённой комнаты, тот же монотонный гул «Анатолии» за стеной. Изменилось его восприятие. Особенно – восприятие чёрного песка.

Он знал, что этот монацитовый композит, проклятие и ключ этой дьявольской машины, был не только в активной зоне реактора. Его мельчайшие частицы, невидимые глазу, носились в воздухе, оседали на поверхностях, проникали в лёгкие с каждым вдохом. Раньше он ощущал его присутствие как фоновое, давящее «излучение», источник постоянной тревоги. Теперь же это было нечто иное. Навязчивый, низкочастотный гул, похожий на биение гигантского, невидимого сердца, или тихий, едва различимый шёпот на самой грани слышимости. Он чувствовал, как песок «откликается» на его состояние, на его мысли о спирали, на его изменённое сознание. Словно его ночная вылазка, его отчаянная попытка «увидеть» невидимое, что-то в нём переключила, настроила на иную волну.

Он провёл пальцем по подоконнику, собирая тонкий слой пыли. Среди обычных серых частиц он теперь мог различить – или ему так казалось – крошечные, почти чёрные крупинки. Под его пальцами они словно вибрировали, оживали. Или это вибрировал он сам, входя в резонанс с этим древним, пробудившимся прахом.

Первое чёткое видение, не связанное с его личными воспоминаниями или предчувствиями будущего, обрушилось на него внезапно, во время одного из мучительных приступов мигрени, когда он лежал, сжимая голову руками, пытаясь унять раскалённые обручи, стиснувшие его череп.

Мир вокруг исчез. Он стоял на огромной, залитой бетоном площадке. Вокруг – строительные леса, гул техники, крики рабочих. Это была «Анатолия» на заре своего рождения. Он видел молодых, полных энтузиазма инженеров, склонившихся над чертежами. Среди них мелькнуло до боли знакомое лицо – отец Елены, профессор Черниговский, только гораздо моложе, с горящими глазами фанатика, одержимого своей идеей. Он яростно спорил с каким-то пожилым, строгим мужчиной в очках – Артём не знал его, но его манера говорить, его жесты на мгновение напомнили ему… Доржо. Неужели?

Затем картинка сменилась. Тёмный, подземный бункер. Несколько человек в защитных костюмах склонились над контейнером, из которого исходило слабое, зловещее свечение. Они работали с чёрным песком. И Артём чувствовал их страх, их растерянность, когда приборы начинали сходить с ума, когда песок в контейнере начинал самопроизвольно нагреваться или менять свою структуру. Он видел, как один из них, сорвав перчатку, коснулся песка, и его рука на глазах покрылась тёмными пятнами, как от ожога. Он слышал их приглушённые, испуганные голоса, обсуждающие необходимость «замолчать» инцидент, «скорректировать» отчёты.

Видение было фрагментарным, дёрганым, как старая, повреждённая киноплёнка, с вкраплениями помех и статического шума. Но Артём не был просто наблюдателем. Он чувствовал эмоции этих людей из прошлого – их амбиции, их научный азарт, сменяющийся ужасом и растерянностью. И это знание, это сопереживание чужой, давно минувшей боли, истощало его, высасывало последние остатки сил.

Когда видение отступило, оставив его разбитым и опустошённым, Артём попытался понять, что это было. Он вспомнил слова Доржо о «карме места», о том, что камни и земля хранят память о событиях, произошедших на них. Вспомнил и теории отца Елены о монаците как о «эхе первозданного творения», способном резонировать с тонкими полями.

Чёрный песок. Он был не просто минералом, не просто топливом для реактора. Он был… свидетелем. Хроникой. Носителем информации о всех трагедиях, ошибках, амбициях и страхах, связанных с этим проклятым местом. Или же он был своего рода «усилителем», катализатором, который, вступая в резонанс с его обострённым даром, вытаскивал на поверхность эти скрытые, похороненные пласты реальности.

Он нащупал в кармане своей рабочей куртки несколько крупинок чёрного песка – должно быть, прилипли во время его ночной вылазки к трещине-спирали, этому зияющему разлому в ткани бытия «Анатолии». Он осторожно высыпал их на ладонь. Прикосновение к ним, теперь, после всего, что он пережил после того, как его дар был искажён и усилен контактом со спиралью, вызвало новый, ещё более интенсивный наплыв образов. Это были не просто картинки – это были ощущения, эмоции, обрывки мыслей тех, кто когда-то взаимодействовал с этим песком, кто был частью истории этого проклятого места.

Он вспомнил слова Доржо о «карме места», о том, что камни и земля хранят память о событиях, о страстях, о боли. Чёрный песок, этот древний, аномальный минерал, насыщенный энергией реактора и, возможно, чем-то ещё, более тёмным и древним, казалось, был идеальным хранителем такой памяти. Его уникальная кристаллическая структура, как предполагал ещё отец Елены в своих самых смелых гипотезах, могла улавливать и сохранять не только энергетические отпечатки, но и сложные психо-эмоциональные следы, своего рода «фантомы сознания».

А его, Артёма, дар, его обострённая до предела чувствительность, его невольная связь с трещиной-спиралью, которая, как он теперь подозревал, была своего рода «усилителем» или «излучателем» для этих свойств песка, теперь действовал как ключ, как резонатор. Он не просто видел прошлое – он подключался к этому «кармическому следу», его сознание становилось экраном, на котором оживали призраки «Анатолии». И, возможно, Голос из Разлома, это чужеродное, непостижимое сознание, каким-то образом использовало этот процесс, этот резонанс, усиливая или искажая эти отголоски, направляя его внимание на определённые моменты, преследуя свои, зловещие цели.

Когда видение отступило, оставив его дрожащим и вспотевшим, он с удивлением заметил, что кожа на ладони, там, где лежали чёрные крупинки, слегка покраснела и нестерпимо зудела, словно от укуса невидимых насекомых или слабого химического ожога. Он торопливо стряхнул песок, но ощущение лёгкого жжения и покалывания осталось, расползаясь вверх по руке.

И его старенький, почти всегда молчавший в последнее время дозиметр, который он носил в нагрудном кармане как бесполезный сувенир из прошлой, «мирной» жизни на стройке, вдруг тихо, но настойчиво пискнул несколько раз. Дисплей на мгновение ожил, показав цифры, которые заставили его похолодеть: 1.25 мкЗв/ч. В «чистой» зоне его блока фон обычно не превышал 0.15-0.20. Это было не смертельно, не критично для короткого контакта, но это был явный, зафиксированный прибором всплеск. Этот песок не просто «помнил» или «шептал». Он фонил. Он был радиоактивен, пусть и на уровне, который официальные службы «Анатолии», вероятно, считали «контролируемым» или «допустимым для особых материалов». Но для него, с его истерзанным организмом и расшатанной психикой, это было ещё одним напоминанием о том, что это место медленно, но верно убивает его. Не только его разум, но и его тело.

Постепенно характер видений, насылаемых песком, начал меняться. Прошлое «Анатолии», с его тайнами и скрытыми трагедиями, стало уступать место чему-то иному – обрывочным, пугающим картинам будущего. Будущего, связанного с «Северным Мостом».

Он видел гигантские, зловещие конструкции «Моста», теряющиеся в тумане или дыму. Видел искажённые, безумные лица людей, попавших под его влияние. Видел города, охваченные паникой и хаосом, разрушения, не похожие ни на что, что он мог себе представить. Иногда это были символические, метафорические образы – «Мост» как гигантская пасть, пожирающая свет, или как паутина, опутывающая земной шар.

Эти видения будущего были ещё более мучительны. Он чувствовал свою невольную причастность к этому грядущему апокалипсису, свою роль пешки в планах Крутова и Елены. И песок, казалось, намеренно подчёркивал эту его роль, показывая ему его собственное, искажённое ужасом лицо среди тех, кто будет сметён этой волной.

На грани полного физического и ментального истощения, Артём попытался вступить в «диалог» с этим невидимым шёпотом. Во время одной из бессонных ночей, когда реальность истончилась, превратившись в дрожащий мираж, он сел на пол своей комнаты и, закрыв глаза, обратился к песку. Не словами – мыслью, ощущением. Он спрашивал, чего он хочет, зачем он показывает ему всё это, какова его цель.

«Ответы», если их можно было так назвать, приходили в виде новых, ещё более интенсивных и запутанных видений, как калейдоскоп боли и прозрений. Он снова видел тени прошлого «Анатолии» – искажённые страхом лица, скрытые аварии, алчность и гордыню, вплетённые в самый её фундамент. Он видел обрывки будущего «Северного Моста» – нечеловеческие конструкции под полярным небом, искажающие саму ткань пространства, и волны тёмной энергии, готовые захлестнуть мир.

И сквозь этот калейдоскоп образов, как глубинный, подводный гул, пробивалось знакомое ощущение – холодное, безличное присутствие Голоса из Разлома. Он не говорил словами, как тогда, у трещины, но его воля, его чужеродная суть, казалось, пропитывала сами эти видения, искажая их, придавая им зловещий, энтропийный оттенок. Словно песок был не просто хроникой, а линзой, через которую Голос показывал ему мир таким, каким он хотел его видеть – миром, обречённым на распад и поглощение. Иногда, в моменты особо ярких вспышек прошлого или будущего, Артёму чудилось, что он слышит тот самый «легион» обертонов, то самое безличное «Я», которое предлагало ему знание и силу ценой его души. Голос не комментировал видения, он был ими, он был той силой, что стояла за ними, направляя его внимание, формируя его ужас.

Артём понял с леденящим ужасом, что, пытаясь понять песок, он всё глубже погружается в объятия того, что обитает за разломом. Песок был не просто носителем информации, он был… приглашением. Приглашением для Голоса. И его, Артёма, дар, его чувствительность, делали его идеальным резонатором, идеальным мостом между этим миром и той бездной.

Артём открыл глаза. Рука сама потянулась к стене, и он, не отдавая себе отчёта, начал водить по ней пальцем, словно рисуя невидимую мандалу. Мандалу из чёрного песка, в центре которой была зияющая пустота. Или его собственная, распадающаяся душа.

Постоянное «взаимодействие» с песком, непрерывный поток видений, обрушивающихся на его беззащитное сознание, разрушали Артёма. Головные боли стали невыносимыми, носовые кровотечения – почти ежедневными. Он почти перестал спать, а если и засыпал, то проваливался в кошмары, от которых просыпался в холодном поту, с криком, застрявшим в горле. Его реальность всё больше смешивалась с видениями, он с трудом отличал то, что происходит на самом деле, от того, что подбрасывал ему его мятущийся дар и этот проклятый песок.

Страх окончательно сойти с ума, потерять последние остатки своего «я», стал почти осязаемым. Он пытался сопротивляться, отгородиться от этого шёпота, от этих образов. Но песок, как наркотик, манил его новыми откровениями, новой болью, новым знанием, которое убивало его.

Елена, во время одного из своих редких визитов, заметила его состояние.

– Ты выглядишь ужасно, Артём, – сказала она, внимательно разглядывая его запавшие глаза и дрожащие руки. – Но… это может быть и хорошо. Возможно, твоя сенсорная система адаптируется, готовится к более высоким нагрузкам. «Протокол Омега» требует полной отдачи.

Её слова прозвучали для него как приговор.

Видения прошлого «Анатолии» и обрывки будущего «Северного Моста» начали складываться для Артёма в единую, пугающую, фатальную картину. Он видел неотвратимую связь между ошибками, совершёнными здесь много лет назад, во время строительства и первых, засекреченных экспериментов с чёрным песком, и той глобальной катастрофой, которую готовил «Северный Мост». Это была не просто цепь случайностей. Это была… программа. Дьявольский алгоритм разрушения, запущенный давно, и теперь неумолимо приближающийся к своей кульминации.

Он понял, что «Северный Мост» – это не просто научный проект, не просто источник энергии или даже «машина времени». Это было нечто большее. Нечто, в чём сошлись человеческие амбиции, научная гордыня, государственные интересы и, возможно, влияние той самой древней, чужеродной воли, что шептала ему через чёрный песок.

И он, Артём Гринев, оказался в самом эпицентре этой бури. Не пешкой. Не наблюдателем. А, возможно, тем самым детонатором, который должен был её запустить. Или тем, кто мог бы её остановить. Ценой собственной жизни. Или собственного рассудка.

В ту ночь ему приснился странный, тревожный сон. Он стоял посреди бескрайней пустыни, усыпанной чёрным, как сажа, песком. И этот песок медленно, неотвратимо поднимался, засыпая его с головой. Он чувствовал, как задыхается, как его тело тяжелеет, превращаясь в часть этой чёрной, безжизненной земли. И это одновременно пугало его до глубины души и приносило странное, извращённое чувство покоя. Словно он возвращался к своим истокам. К первозданному хаосу, из которого когда-то возникла и его собственная, искалеченная душа.

Глава 50: Ловушка Елены

Елена Черниговская была учёным до мозга костей… Её подозрения относительно Артёма Гринева усилились до предела после того, как Штайнер, с заметной нервозностью и почти суеверным страхом в глазах, доложил ей об аномальных показаниях датчиков в секторе-гамма, зафиксированных прошлой ночью. Кратковременный, но мощный всплеск неизвестной, крайне нестабильной энергии, совпавший по времени с предполагаемым «ухудшением самочувствия» Гринева и его необъяснимым, хотя и кратковременным, отсутствием в своём блоке. Официально это списали на очередной сбой оборудования, вызванный общей нестабильностью реактора, но Елена была не из тех, кто верит в удобные случайности.

К тому же, буквально накануне, разбирая очередную порцию оцифрованных архивов отца, она наткнулась на его последние, почти бредовые записи. Профессор Черниговский, незадолго до своей гибели, с нарастающей тревогой писал о «волосяных спиралевидных дефектах» в первичной структуре защитной оболочки реактора и их возможной катастрофической связи с нестабильностью монацитового композита при определённых резонансных частотах. Он даже упоминал о «парадоксальных темпоральных эффектах» и «возможности локального разрыва континуума». Слишком много совпадений. Артём, с его одержимостью этим сектором, с его странными видениями, явно знал или чувствовал больше, чем говорил. И она должна была это проверить. Не только ради науки. Ради контроля над ситуацией, которая, как она начинала понимать, выходила из-под чьего-либо контроля, включая её собственный

В его комнате, во время одной из редких уборок, которые проводились под предлогом дезинфекции, люди Елены (она предпочитала не доверять это службе безопасности Крутова) нашли несколько скомканных листков бумаги. На них, среди каких-то бессвязных заметок, неровным, дрожащим почерком были нарисованы спирали. Множество спиралей, похожих на ту, что уродовала его запястье, и на ту, что, как он утверждал, «увидела» его погибшая сестра на стене реактора.

Елена чувствовала: Артём знает или видит нечто, что может быть ключом к истинной природе «Анатолии», к тайнам чёрного песка, возможно, даже к успеху «Протокола Омега». Или, наоборот, он может стать неконтролируемым фактором, угрозой для всего проекта, для дела жизни её отца. И она должна была это выяснить. Любой ценой.

План созрел быстро, холодный и расчётливый, как хирургическая операция. Прямой допрос был бы бесполезен – Артём замкнулся, превратился в комок нервов и подозрений. Нужна была более тонкая игра. Ловушка.

Елена решила использовать его одержимость. Она «случайно» оставит в его поле зрения информацию, которая должна была его спровоцировать. Она знала, что он уязвим, что его дар, как обоюдоострый меч, ранит его самого не меньше, чем открывает ему скрытое. И она собиралась нажать на эти болевые точки.

Она выбрала момент, когда Артём, по докладам медиков, был особенно слаб после очередной бессонной ночи, наполненной кошмарами и «шёпотом» чёрного песка. Его ментальная защита должна была быть на пределе.

Елена «случайно» столкнулась с Артёмом в почти пустом коридоре недалеко от его блока. Он выглядел ужасно: бледный, с тёмными кругами под глазами, он едва заметно покачивался, словно от сильного ветра.

– Артём, – её голос прозвучал на удивление мягко, почти сочувственно. – Ты совсем себя не бережёшь. Штайнер беспокоится о твоём состоянии перед следующим этапом.

Он лишь неопределённо пожал плечами, не глядя на неё.

– Знаешь, – продолжила она, как бы невзначай, – мы тут анализировали последние данные с датчиков… есть некоторые странные показания из того сектора, где ты… ну, где ты тогда почувствовал аномалию. Очень слабые структурные флуктуации в защитной оболочке. Ничего критичного, конечно, но… интересно. Мой отец когда-то выдвигал гипотезу о возможности возникновения скрытых резонансных напряжений в бетоне под воздействием монацита. Ты ничего такого… не ощущал в последнее время? Твоя чувствительность уникальна.

Артём резко поднял на неё глаза. Его обострённый дар, его паранойя, взращённая месяцами лжи и манипуляций, мгновенно уловили фальшь в её голосе, скрытый подтекст в её словах. Это был не просто праздный интерес. Это был допрос.

– Я ничего не ощущал, Елена, – его голос был хриплым, но твёрдым. – Кроме того, что это место скоро сведёт меня в могилу.

Елена изобразила лёгкое разочарование.

– Жаль. Я думала, это может быть как-то связано… Ну да ладно. Кстати, – она словно что-то вспомнила, – разбирая архивы отца, я наткнулась на одну его старую рабочую тетрадь. Там есть какие-то странные расчёты и эскизы, касающиеся как раз возможных дефектов первичной заливки бетона в том секторе. Он был одержим идеей, что при строительстве могли быть допущены ошибки, которые со временем… ну, ты понимаешь.

Она сделала вид, что ищет что-то в своём планшете, а затем, как бы между прочим, вывела на экран изображение пожелтевшей страницы с рукописными заметками и нечётким чертежом, на котором угадывался изгиб, отдалённо напоминающий спираль.

– Вот, взгляни. Тебе это ничего не напоминает? Может, твой дар поможет расшифровать его каракули? Он иногда писал так, что сам чёрт ногу сломит.

Наживка была брошена. Артём смотрел на экран, и его сердце пропустило удар. Спираль. Даже если это была подделка, провокация, её форма была слишком узнаваема. Он разрывался между жгучим желанием узнать больше, рассмотреть внимательнее, и ледяным подозрением, что это ловушка, расставленная хладнокровной и расчётливой охотницей. Он попытался «просканировать» изображение своим даром, но его сознание было слишком взбудоражено, мысли путались.

– Это… это похоже на… – начал он, и его голос сорвался. Он осёкся, поняв, что чуть не выдал себя.

Елена терпеливо ждала, её тёмные глаза внимательно изучали его лицо.

Артём сглотнул. Он должен был что-то сказать, что-то сделать. Он закрыл глаза на мгновение, пытаясь сосредоточиться, отбросить страх. И тогда это произошло. Неконтролируемо. Его дар, словно прорвав плотину его воли, хлынул наружу, реагируя на образ спирали, на присутствие Елены, на её скрытое давление.

Комната перед его глазами качнулась. Он снова увидел её – Лиду, её алый шарф, её указующий жест. Но теперь это видение было искажённым, агрессивным. Лида не просто указывала – она кричала, её лицо было искажено ужасом, а из её маленькой ручки, тянущейся к нему, капала кровь.

Артём издал сдавленный стон, схватившись за голову. Носовое кровотечение, его проклятый спутник, хлынуло с новой силой.

Елена не отступила. Она сделала шаг ближе, её лицо выражало не сочувствие, а напряжённый, почти хищный интерес.

– Что ты видишь, Артём? – её голос был тихим, но настойчивым. – Расскажи мне. Что там, у этой спирали?

Артём не ответил. Он боролся с нахлынувшей болью, с видениями, с тошнотой. Он понимал, что попался. Она видела его реакцию. Она видела, что он знает больше, чем говорит.

Когда приступ немного отступил, и он, вытирая кровь с лица тыльной стороной дрожащей ладони, смог снова сфокусировать на ней взгляд, её лицо было непроницаемым, как всегда. Но Артём, чей дар, обострённый болью и паранойей, теперь вскрывал малейшие нюансы чужих состояний, уловил нечто большее, чем просто холодное удовлетворение от удавшейся «проверки». В её тёмных, внимательных глазах на долю секунды мелькнула тень… чего? Запоздалого сожаления о том, во что она его втягивает, в какую бездну толкает? Или, наоборот, это была ещё большая, стальная решимость использовать полученное знание, чего бы это ни стоило – ему или ей самой? А может, это был отблеск её собственного, глубоко скрытого страха перед тем, какую силу она пытается обуздать через него, через этот проклятый песок и его нечеловеческий дар, так тесно связанный с наследием её отца и его трагической судьбой.

– Тебе нужно отдохнуть, Артём, – сказала она, и её голос, хоть и оставался деловым, прозвучал чуть глуше обычного, словно она тоже почувствовала эту внезапную тяжесть в воздухе. – Скоро следующая сессия «Омеги». Ты должен быть… готов. Мы все должны быть готовы к тому, что нас ждёт.

Она развернулась и вышла, не сказав больше ни слова, оставив Артёма наедине с его болью, его страхами и новым, ещё более тяжёлым предчувствием. Он понял: она не просто получила подтверждение своим подозрениям. Она получила новый инструмент. Или новое оружие. И он не был уверен, против кого она собирается его направить в первую очередь – против Крутова, против «Анатолии», или против него самого, если он станет помехой на её пути к… к чему? Мести? Знанию? Власти? Ответ на этот вопрос оставался для него таким же туманным и опасным, как и будущее, которое они все вместе строили на костях и пепле.

Артём остался один, опустошённый и разбитый. Ловушка захлопнулась. Она получила то, что хотела. Или, по крайней мере, подтверждение своим подозрениям. Он не знал, что именно она поняла, но чувствовал – это была не просто проверка. Это был сбор информации. И эта информация теперь могла быть использована против него.

Добравшись до своей комнаты, он рухнул на койку. Что теперь? Передаст ли Елена всё Крутову? Или попытается использовать его, его знания, его дар в своих собственных, ещё более туманных и, возможно, более страшных играх?

Он посмотрел на свои руки. Шрам-спираль на левом запястье, казалось, горел огнём. Ожог от обугленного зерна на правой ладони пульсировал тупой болью. Эти метки его судьбы, его проклятия, теперь были известны не только ему. И это знание, в руках Елены Черниговской, могло стать чем угодно – ключом, оружием или просто ещё одним гвоздём в крышку его гроба.

Петля на его шее затянулась ещё туже. И он чувствовал, что времени у него остаётся всё меньше.

Глава 51: Голос Крутова

После ловушки, так изощрённо расставленной Еленой, Артём чувствовал себя не просто опустошённым – он ощущал себя препарированным, вывернутым наизнанку. Каждая нервная клетка гудела от перенапряжения, отголоски видений, вызванных её «наживкой» и его собственной отчаянной попыткой защититься, всё ещё вспыхивали болезненными искрами на периферии сознания. Шёпот чёрного песка, казалось, стал громче, настойчивее, словно теперь, когда его тайные знания были частично вскрыты, он уже не считал нужным скрываться.

Он сидел на краю койки в своей стерильной камере, безучастно глядя на свои руки. Шрам-спираль на левом запястье горел, как клеймо. Ожог от обугленного зерна на правой ладони тупо ныл. Эти метки его проклятой судьбы, его дара, который всё больше походил на изощрённую пытку, теперь были не только его тайной. Елена знала. А значит, скоро будет знать и Крутов. Петля затягивалась.

Он не успел даже попытаться осмыслить произошедшее, когда дверь его блока резко распахнулась. На пороге стояли двое «кураторов» в безупречно отглаженных костюмах, их лица были как всегда непроницаемы.

– Гринев, вас срочно вызывает господин Крутов, – голос одного из них был лишён каких-либо интонаций, механический, как у робота.

Новая волна ледяной тревоги прокатилась по телу Артёма. Так быстро. Неужели Елена уже доложила? Или это что-то другое? Предчувствие беды, неясное, но удушающее, сдавило горло. И снова, как назойливый, болезненный рефрен, всплыла мысль о Максиме. Каждая встреча с Крутовым неизменно рикошетила по его сыну.

По пути в административный корпус Артём заметил необычную суету. Охраны на постах было больше обычного, их лица были напряжены. В воздухе висело что-то зловещее, предгрозовое.

Кабинет Крутова встретил его той же холодной, давящей тишиной, что и всегда. Сам хозяин кабинета сидел за своим массивным столом из тёмного дерева, безупречный в своём строгом костюме. Его голубые глаза, как два осколка арктического льда, впились в Артёма, едва тот переступил порог. Елена стояла у окна, спиной к нему, глядя на панораму «Анатолии». Её присутствие здесь было недобрым знаком. Она была не просто свидетелем – она была частью этого судилища.

Крутов не спешил начинать разговор. Он демонстративно медленно перебирал какие-то бумаги на столе, затем перевёл взгляд на один из многочисленных мониторов, словно Артём был не более чем досадной помехой, отвлекающей его от действительно важных дел. Это молчание было хуже любых обвинений. Оно подчёркивало ничтожность Артёма, его полную зависимость от воли этого человека.

Наконец, Крутов поднял голову.

– Гринев, – его голос был ровным, безэмоциональным, но в этой ровности таилась угроза. – До меня дошли сведения о… некоторых ваших, скажем так, несанкционированных действиях. И о вашем, мягко говоря, нестабильном психоэмоциональном состоянии. Всё это, разумеется, не способствует успешной реализации поставленных перед нами задач.

Елена медленно обернулась. На её лице не дрогнул ни один мускул.

– Господин Гринев действительно демонстрирует повышенную сенсорную восприимчивость, – её голос прозвучал так, словно она зачитывала научный доклад. – Иногда это приводит к неконтролируемым реакциям. Но его потенциал… он всё ещё значителен.

«Потенциал… реакции…» Они говорили о нём, как о подопытном животном.

– Потенциал – это хорошо, Елена Викторовна, – прервал её Крутов, не повышая голоса, но каждое его слово било, как молот. – Но нам нужны результаты. Конкретные, измеримые результаты. А вместо этого мы имеем… – он сделал паузу, – …нежелательные флуктуации в работе ключевых систем реактора. И недостаточную готовность к следующему, критически важному этапу «Протокола Омега». Государство вложило в этот проект колоссальные ресурсы, Гринев. И я не намерен мириться с дальнейшими задержками или сбоями, вызванными вашей… недисциплинированностью.

Артём попытался возразить:

– Я… я делаю всё, что могу… Но это место… оно…

– Оно требует от вас полной отдачи! – отрезал Крутов. – А не рефлексии и самокопания.

Видя, что его слова не производят должного эффекта, что Артём всё ещё пытается сопротивляться, Крутов сменил тактику. Он откинулся в кресле, и на его лице на мгновение появилось выражение, которое можно было бы принять за сожаление, если бы не холодный блеск в глазах.

– К сожалению, Гринев, у меня для вас плохие новости. Очень плохие. Касающиеся вашего сына.

Сердце Артёма ухнуло вниз. Он знал. Он чувствовал.

– Только что я получил отчёт из стамбульской клиники, – продолжал Крутов, его голос обрёл почти сочувственные нотки, отчего звучал ещё более фальшиво и жестоко. – Состояние Максима… оно резко ухудшилось за последние сутки. Врачи говорят о внезапном, агрессивном регрессе. Его организм… он перестал реагировать на проводимую терапию. Похоже, тот временной ресурс, который мы пытались для него выиграть… он исчерпывается. Времени у нас остаётся всё меньше, Гринев. Катастрофически мало.

Боль, острая, как удар ножа, пронзила Артёма. Максим… его мальчик… Он вскочил, опрокинув стул.

– Что вы сделали?! Это из-за вас! Из-за ваших проклятых экспериментов!

Двое «кураторов», до этого незаметно стоявшие у стены, мгновенно оказались рядом, их руки легли ему на плечи, возвращая на место.

– Эмоции, Гринев? – Крутов даже не шелохнулся. – Неконструктивно. И несправедливо. Мы делаем всё возможное. Но, как видите…

Он снова подался вперёд, его голос обрёл прежнюю стальную твёрдость.

– У вас есть шанс, Гринев. Возможно, последний. Для вашего сына. Вы должны немедленно взять себя в руки. Сосредоточиться. Использовать свой дар не для… праздных изысканий в стенах реактора, – он выразительно посмотрел на Елену, давая понять, что ему всё известно, – а для дела. Для стабилизации системы. Для успешного запуска «Омеги». Только это может дать Максиму надежду.

Он сделал паузу, давая словам впитаться в сознание Артёма, как яд.

– Ваш сын, Гринев, – продолжил он, чеканя каждое слово, – сейчас заложник не только своей болезни, но и вашей нерешительности. Вашей способности или неспособности выполнить то, что от вас требуется. Либо вы работаете. Без остатка. Без сбоев. И тогда, возможно, у него появится шанс. Либо… – он развёл руками, – …боюсь, медицина здесь действительно окажется бессильна. И вся полнота ответственности за это, Гринев, будет лежать на вас. Подумайте об этом. Хотя, боюсь, времени на раздумья у вас уже нет.

Это был ультиматум. Голый, безжалостный, не оставляющий ни малейшей лазейки. Артём почувствовал, как внутри всё обрывается. Его загнали в угол. Его знания, его дар, его страхи – всё это теперь было обращено против него через самое дорогое, что у него оставалось.

Он опустил голову. Сил на борьбу, на слова, на протест больше не было. Только тупая, всепоглощающая боль и осознание своего полного бессилия. Он медленно, почти незаметно кивнул.

На лице Крутова не отразилось ничего, кроме лёгкой, почти незаметной тени удовлетворения. Он добился своего.

– Вот и хорошо, Гринев, – сказал он почти буднично. – Я рад, что мы пришли к взаимопониманию. Мои люди проводят вас. Вам нужно отдохнуть. И подготовиться. Завтрашний день будет… решающим. Для всех нас.

Он вышел из кабинета, как марионетка, дёргаемая за невидимые нити. Мир вокруг казался нереальным, расплывчатым, как дурной сон. Новые цепи, ещё более тяжёлые, ещё более невыносимые, легли на его плечи. Предстоящая работа… теперь казалась ему не просто опасной. Это был путь на Голгофу.

В ушах звенела пустота, но сквозь неё, как далёкий, печальный колокол, пробились слова Доржо, сказанные им однажды, когда Артём, ещё юношей, столкнулся с предательством и не знал, как жить дальше: «Истинная сила, Артём, не в том, чтобы избежать падения, не в том, чтобы никогда не испытывать боль или страх. А в том, чтобы каждый раз, когда тебя сбивают с ног, находить в себе мужество подняться. Даже если кажется, что подниматься уже некуда и незачем. Ищи опору не вовне – мир изменчив и полон иллюзий. Ищи её внутри. В своём дыхании. В своём сердце. В том сострадании ко всем живым существам, которые, как и ты, бредут во тьме Сансары, ища света».

Сострадание… Какое, к чёрту, сострадание, когда твоего сына медленно убивают, а тебя самого превращают в оружие массового уничтожения, в слепой инструмент в руках бездушных кукловодов? Мудрость учителя казалась сейчас такой далёкой, такой бесполезной, почти насмешкой…

Он вспомнил другую притчу Доржо – о монахе, который много лет пытался достичь просветления через суровую аскезу и медитации, но ничего не получалось. И однажды, в полном отчаянии, он увидел маленького щенка, тонущего в ледяной реке. И монах, забыв о своих медитациях, о своём «пути», бросился в воду и спас щенка, рискуя собственной жизнью. И в тот момент, когда он, промокший и замёрзший, прижимал к себе спасённое существо, он вдруг ощутил тот покой и ту ясность, которых не мог достичь годами.

«Иногда, Артём, – говорил Доржо, – путь к свету лежит не через отречение от мира, а через самое сердце его страдания. Через действие, продиктованное не эгоизмом, а любовью. Даже если это действие кажется безнадёжным».

Безнадёжное действие… Возможно, это всё, что ему оставалось. Он не мог спасти всех. Он не был уверен, что сможет спасти даже Максима. Но он мог попытаться. Попытаться не стать слепым орудием разрушения. Попытаться внести хоть какой-то диссонанс в эту дьявольскую симфонию, которую дирижировал Крутов.

Слова Доржо, как заноза, засели в его памяти, не давая окончательно раствориться в отчаянии, в этой липкой, удушающей тьме. Возможно, даже в самом глубоком аду есть место для… чего-то, кроме боли и страха. Он не знал, для чего. Но он должен был идти дальше. Ради Максима. Ради Лиды. Ради того, чтобы хотя бы попытаться понять, есть ли выход из этой кровавой мандалы, или он сам должен стать её последним, разрушающим элементом.

Глава 52: Обугленное Зерно Резонирует

Ночь снова сжимала «Анатолию» в своих ледяных объятиях, но для Артёма она не приносила ни сна, ни забвения. После ультиматума Крутова, после его безжалостных слов о Максиме, сон казался предательством, слабостью, которую он не мог себе позволить. Он лежал на жёсткой койке, глядя в серый потолок своей камеры, и чувствовал, как отчаяние, холодное и вязкое, как ил на дне Байкала, медленно поглощает его.

В попытке найти хоть какую-то точку опоры, хоть что-то реальное в этом безумном, распадающемся мире, он нашарил под подушкой свой старый, потёртый мешочек из грубой ткани. Подарок Доржо. Единственная ниточка, связывающая его с тем прошлым, где небо было синим, а будущее – непредсказуемым, но не таким безнадёжно-чёрным.

Дрожащими пальцами он развязал завязки. Камень с дырой, гладкий, холодный, привычно лёг в ладонь. А рядом с ним – маленькое, обугленное зёрнышко риса. То самое, что отскочило от ритуального костра много лет назад, на берегу Онона. Он почти забыл о нём, затерявшемся среди других, более значимых, как ему казалось, символов его трагедии. Но сегодня, в этой беспросветной тьме, его пальцы сами потянулись к нему. Оно показалось ему необычно тёплым, почти живым, или, может, это просто его собственная кожа горела от внутреннего жара.

Он лежал, машинально перекатывая зерно между пальцами, когда его снова накрыло. Видение. Яркое, навязчивое, как всегда в последнее время. Трещина-спираль на стене реактора, пульсирующая ледяным, потусторонним светом. И Лида, его маленькая сестрёнка, её алый шарф – единственное живое пятно в этом сером, гудящем аду – её тонкий пальчик, снова и снова указывающий на эту рану в бетоне.

В тот самый момент, когда образ спирали достиг пика своей мучительной отчётливости, он случайно сжал в кулаке обугленное зерно. И почувствовал это. Едва уловимое, но отчётливое покалывание в ладони, слабое, пульсирующее тепло, исходящее от зерна. Одновременно видение Лиды на мгновение стало ещё ярче, ещё пронзительнее, словно кто-то выкрутил ручку контрастности на старом телевизоре. А затем так же резко всё пропало, оставив его тяжело дышащим, с бешено колотящимся сердцем.

Он раскрыл ладонь, посмотрел на чёрное зёрнышко. Оно казалось обычным. Неужели совпадение? Игра его измученного воображения? Он столько раз видел Лиду, столько раз ощущал этот холод спирали…

Но что-то не давало ему покоя. Какая-то интуитивная догадка, искра надежды, отчаянно цепляющаяся за жизнь в его выжженной душе. Он решил проверить.

Сев на койке, он снова взял зерно в правую руку. Левой он коснулся шрама-спирали на запястье, словно пытаясь настроиться на нужную волну. Он закрыл глаза и попытался сознательно вызвать в памяти образ трещины, тот самый, что так безжалостно преследовал его. Это было нелегко. Его мысли метались, дар сопротивлялся, подбрасывая обрывки других, не менее страшных видений. Но он упорно возвращался к спирали, к её ледяному свечению, к ощущению застывшего времени.

И когда ему, наконец, удалось сфокусироваться, когда образ спирали стал почти осязаемым перед его внутренним взором, зерно в его руке отреагировало. Сначала – лёгкая вибрация, словно внутри него проснулось крошечное, пойманное насекомое. Затем – волна тепла, ощутимая, почти горячая. И его дар… на мгновение он словно очистился от помех, усилился, и образ спирали стал невероятно чётким, детализированным, словно он снова стоял перед ней, в гулком полумраке реакторного зала.

Он открыл глаза, тяжело дыша. Ладонь горела. Зерно было горячим. Удивление, страх и какой-то почти детский, иррациональный восторг боролись в нём. Что это? Что, чёрт возьми, это значит? Этот маленький, обугленный кусочек риса… он что-то делал. Он как-то взаимодействовал с его даром. Или с самой природой этой проклятой спирали.

Память услужливо подбросила другое воспоминание: вспышка, ожог на ладони, когда это же зерно оказалось рядом с крупинкой чёрного песка, добытого Штайнером. Тогда это показалось ему зловещим предзнаменованием, ещё одним доказательством его связи с этим адским местом. Но теперь…

Он лихорадочно пошарил по карманам. Да, там всё ещё оставалось несколько почти невидимых частиц того самого монацитового композита, которые он так и не решился выбросить. Дрожащей рукой он высыпал одну из них на серую поверхность тумбочки. Затем, затаив дыхание, осторожно поднёс к ней ладонь с зажатым в ней обугленным зерном.

Вспышки не было. Но когда зерно оказалось в непосредственной близости от чёрной пылинки, Артём почувствовал это снова. Зерно нагрелось, завибрировало. И на этот раз он увидел – или ему показалось, что увидел – как оно на мгновение тускло, очень слабо засветилось изнутри, словно далёкий, умирающий уголёк. А чёрная пылинка… она тоже как будто откликнулась, едва заметно сместившись, словно её притягивало или отталкивало от зерна.

Он не знал, что это – симпатия или антагонизм. Но это было взаимодействие. Две силы. Одна – древняя, мёртвая, несущая в себе прах веков и проклятие «Анатолии». Другая – маленькая, обугленная, но словно хранящая в себе искру какого-то иного огня, иного знания. Ожог на его ладони, тот самый, от первого контакта, снова запульсировал, но теперь эта боль несла в себе не только страх, но и… любопытство.

Следующий приступ «шёпота песка» не заставил себя долго ждать. Хаотичные, рваные образы прошлого и будущего, смешанные с ледяным, безличным присутствием Голоса из Разлома, снова начали терзать его сознание. Он уже привык к этим атакам, научился как-то пережидать их, отключаться, уходить в себя. Но на этот раз, инстинктивно, почти не осознавая, что делает, он крепче сжал в руке обугленное зерно.

И произошло нечто странное. Хаос не исчез. Голос не замолчал. Но они… они словно немного отступили, потеряли часть своей всепоглощающей силы. Словно зерно создавало вокруг него невидимый, хрупкий, но всё же ощутимый барьер. Или оно помогало ему сфокусироваться, не раствориться в этом безумии, удержать свой распадающийся разум в каких-то границах. Он чувствовал, как энергия, исходящая от зерна, тёплая и вибрирующая, противостоит ледяному дыханию песка и разлома.

Он начал видеть в этом маленьком, чёрном комочке не просто сувенир. А потенциальный инструмент. Но инструмент чего – спасения или ещё большего, ещё более изощрённого погружения в безумие? Ответ на этот вопрос он не знал.

Странная реакция зерна, его необъяснимая связь с его даром, с чёрным песком, со спиралью, пробудила в Артёме ещё одно, почти забытое воспоминание. Доржо. Большой ритуальный костёр на берегу Онона. Лица монахов, освещённые пляшущим пламенем. И голос ламы, спокойный и глубокий, как воды Байкала:

«Каждое деяние, сын мой, оставляет след, как это зерно в огне. Спасти всех – значит сжечь себя дотла, оставив лишь пепел для новой жизни… или для вечного забвения. Это зерно, что прошло через огонь, оно уже не просто зерно. Оно – символ. Символ жертвы. Символ трансформации. Символ кармы, которую нельзя избежать, но можно… осознать».

Тогда эти слова казались ему лишь частью красивого, древнего ритуала. Но сейчас… Обугленное зерно в его руке. Оно прошло через огонь. Оно было символом. Но чего? Его собственной, уже почти сгоревшей жизни? Его готовности к жертве ради Максима? Или Доржо, давая ему это зерно (а Артём был почти уверен, что лама видел, как он его подобрал, и не остановил его), предвидел нечто большее?

Он вспомнил, как Доржо учил его концентрироваться на одном объекте во время медитации, чтобы успокоить ум. Маленький камешек, цветок, пламя свечи… Может быть, это зерно… оно и было таким объектом?

Но как применить эту мудрость здесь, в этом аду? Доржо говорил о принятии страдания, о его иллюзорной природе. «Боль – это просто ощущение, Артём, – звучал в памяти его спокойный голос. – Наблюдай её, не отождествляйся с ней. Она пройдёт, как облако на небе твоего сознания».

Но как наблюдать со стороны боль твоего ребёнка, когда тебе предлагают призрачный шанс на его спасение ценой твоего собственного распада? Как принять иллюзорность этого мира, когда его когти так реально впиваются в твою плоть и душу?

Он вспомнил другую притчу, которую Доржо рассказал ему однажды, когда Артём, будучи ещё подростком, столкнулся с несправедливостью и хотел отомстить. Притчу о человеке, укушенном ядовитой змеёй, который, вместо того чтобы немедленно искать противоядие, начал выяснять, кто была эта змея, какого она была вида, почему она его укусила… и умер прежде, чем получил ответы.

«Иногда, Артём, – сказал тогда Доржо, – важнее не понять причину страдания, а найти способ его прекратить. Не для себя. Для других. Даже если этот способ требует от тебя пройти через огонь».

Обугленное зерно в его руке. Оно прошло через огонь. И оно было не только символом жертвы. Возможно, оно было и символом… пути. Страшного, опаляющего, но единственно возможного в этом мире, где добро и зло, спасение и проклятие, были так чудовищно переплетены.

Артём осторожно положил камень с дырой и обугленное зерно обратно в мешочек. Он не получил ответов. Его страх, его отчаяние никуда не делись. Но теперь к ним примешивалось что-то ещё. Крошечный, почти безумный проблеск… не то чтобы надежды, но, по крайней мере, ощущения, что он не совсем безоружен. Что у него есть что-то, чего нет у Крутова, у Елены, у этого проклятого Голоса. Что-то, что связывает его не только с ужасом этого места, но и с мудростью его учителя, с его собственным, пусть и искалеченным, прошлым.

Он понимал, что это может быть очередная иллюзия, ещё одна ступенька в его безумие. Ложная опора, которая рухнет в самый неподходящий момент. Но за эту соломинку он был готов уцепиться.

Он достал из рюкзака обрывок простого кожаного шнурка, который когда-то держал его старый, потерянный амулет. Проделав в мешочке Доржо небольшое отверстие, он продел в него шнурок и повесил на шею, спрятав под рубашкой. Два маленьких, неприметных предмета. Камень с дырой, сквозь которую он когда-то смотрел на мир, ещё не зная, какие ужасы его ждут. И обугленное зерно, символ жертвы и, возможно, ключ к чему-то, что он пока не мог даже вообразить.

Его тайные союзники. Или его последние проклятия.

Он лёг, и впервые за много ночей почувствовал не только всепоглощающую усталость, но и странное, почти забытое ощущение… готовности. Готовности к тому, что принесёт ему завтрашний день. Каким бы страшным он ни был.

Глава 53: Тень «Северного Моста»

После ледяного ультиматума Крутова и странного, обнадёживающе-пугающего резонанса обугленного зерна, Артём почти перестал спать. Время, казалось, сжалось, превратившись в тугую, звенящую струну, готовую вот-вот лопнуть. Он лихорадочно перебирал в уме все известные ему факты, обрывки фраз, намёки, пытаясь сложить из них хоть какую-то осмысленную картину. «Северный Мост». Это название, произнесённое Еленой почти шёпотом, как нечто сакральное и запретное, не давало ему покоя. Он и раньше, в обрывочных, кошмарных снах или в моменты особого напряжения, видел неясные образы ледяных пустынь, гигантских тёмных конструкций, уходящих в свинцовое небо, но не мог понять, что это, чувствуя лишь их зловещую, глубинную связь с «Анатолией». Теперь он чувствовал, инстинктивно, всем своим измученным существом, что это не просто удалённый объект для «Протокола Омега», не просто ещё одна АЭС или научный комплекс. Это было нечто иное. Сердцевина. Эпицентр той бури, в которую его затянуло.

Он снова и снова рассматривал те немногие схемы «Анатолии», что ему удалось запомнить или зарисовать по памяти. Искал связи, аномалии, что-то, что могло бы указать на истинное предназначение этой дьявольской машины. Но схемы были чисты, сухи, бездушны. Ответ лежал не в них. Он лежал глубже.

Память вернула его в старый, пыльный кабинет профессора Черниговского, к той толстой тетради в кожаном переплёте – его личному дневнику. Тогда он лишь мельком увидел страницы, исписанные сложным шифром, и карандашные пометки Елены на полях. Но сейчас, в его воспалённом мозгу, эти символы, эти обрывки формул всплывали с пугающей отчётливостью.

Он не был криптографом. Но он был инженером, привыкшим к логике систем, к поиску закономерностей. И его дар, его проклятая способность видеть скрытые связи, теперь, подстёгнутый отчаянием и резонансом обугленного зерна, которое он не вынимал из сжатой ладони, работал на пределе. Он закрыл глаза, пытаясь воссоздать в памяти те страницы. Но сейчас, когда он сжимал в ладони обугленное зерно, оно не просто успокаивало. Оно действовало как катализатор, вызывая состояние изменённого сознания, где его дар на короткое, мучительное время становился невероятно сфокусированным, позволяя «прочитать» скрытую информацию, «увидеть» те связи, что были недоступны в обычном, затуманенном болью и страхом состоянии.  Но это было не просто мистическое озарение. Его инженерный ум, привыкший к системному анализу, лихорадочно работал, сопоставляя обрывки шифра Черниговского с тем, что он видел в своих видениях, с теми намёками, что проскальзывали в словах Елены и даже Крутова. Он вспоминал схемы «Анатолии», её энергетические потоки, которые он теперь «чувствовал» почти физически. Он пытался найти логику в безумии, систему в хаосе. Он чертил в уме невидимые диаграммы, связывая воедино геологические особенности арктического региона, где должен был находиться «Мост», с уникальными свойствами монацитового песка и теми странными, «нестандартными» конструктивными решениями, которые он угадывал в чертежах Черниговского. Только когда все эти разрозненные куски информации, пропущенные через фильтр его аналитического мышления, начали складываться в пугающе непротиворечивую, хоть и чудовищную картину, его дар, словно прорвав последнюю плотину, обрушил на него всю полноту истины. Это не было лёгким озарением; каждая новая связь, каждое понятое слово из шифра Черниговского отзывалось в нём колоссальным напряжением, физической болью, ощущением, что его мозг вот-вот не выдержит, взорвётся от перегрузки. Символы плясали перед его внутренним взором, складываясь и рассыпаясь, но постепенно, мучительно медленно, из этого хаоса начали проступать… слова. Фразы.

Это не была полная расшифровка. Скорее, интуитивное прозрение, основанное на тех немногих пометках Елены, которые он запомнил, и на его собственном, обострённом до предела восприятии. Но то, что он «увидел», заставило его кровь застыть в жилах.

Профессор Черниговский писал не просто о новом источнике энергии. Он писал о «гармонизации нулевых колебаний вакуума», о «создании управляемого темпорального градиента», о «проекте ‘Северный Мост’ как о стабилизаторе планетарного энергоинформационного поля». Но за этими высокопарными, наукообразными терминами сквозило другое – его растущий страх. Он упоминал о «непредсказуемых побочных эффектах», о «риске необратимого искажения пространственно-временного континуума», о «давлении со стороны ‘кураторов’ проекта», требовавших «ускорения» и «упрощения» протоколов безопасности. И самое страшное – он писал о «Северном Мосте» и «Анатолии» не как о двух отдельных объектах, а как о единой, взаимосвязанной системе. «Анатолия» с её уникальным монацитовым композитом должна была стать «камертоном», «первичным резонатором», а «Северный Мост» – гигантским «усилителем» и «излучателем», способным… на что? Черниговский не писал этого прямо, но между строк читался ужас перед тем, какую силу они пытались высвободить.

Когда Артём, наконец, открыл глаза, его била дрожь. Расшифрованные обрывки обрушились на него лавиной, но этого было мало. Его дар, его связь с чёрным песком, усиленная теперь резонансом обугленного зерна, требовали большего. Он чувствовал, как его сознание, словно проламывая тонкую корку льда над бездонной пропастью, мучительно пытается прорваться к чему-то большему, к целостной картине. Боль в висках стала невыносимой, мир перед глазами начал расплываться. В ушах нарастал гул, смешивающийся с тихим, зовущим шёпотом Голоса из Разлома, который словно пытался помешать, увести в сторону, окутать спасительным безумием. Артём стиснул зубы, вцепившись в обугленное зерно так, что оно, казалось, вот-вот раскрошится. Он должен был прорваться, должен был увидеть, даже если это видение окончательно его уничтожит. Он отчаянно цеплялся за эту нить, за это предчувствие, понимая, что если сейчас отступит, то уже никогда не увидит правду, а Максим… Максим будет обречён.

И видение пришло. Прорвалось сквозь барьер его истощённого сознания, как удар молнии, как выстрел в упор, сметая остатки его сопротивления. Не такое хаотичное, как раньше. А пугающе ясное, детализированное, словно кто-то транслировал ему фильм Судного дня прямо в мозг.

Он больше не был в своей камере. Он парил над бескрайней, ледяной пустыней где-то на Крайнем Севере. Под ним, скрытый под многометровой толщей льда и вечной мерзлоты, или, возможно, построенный в гигантской искусственной пещере, раскинулся комплекс, от которого исходило ощущение нечеловеческой, древней мощи. «Северный Мост». Это были не просто реакторы и турбины. Это были гигантские, тёмные структуры, похожие на иглы или антенны, уходящие вглубь земли и ввысь, в свинцовое, полярное небо. От них исходило видимое даже его обычному зрению тёмное, маслянистое марево, искажающее свет, заставляющее саму реальность дрожать и расплываться. Он видел, как от «Моста» исходят едва заметные энергетические поля, питающиеся от какого-то скрытого, возможно, геотермального или термоядерного источника колоссальной мощности, расположенного глубоко под арктическими льдами, что и обеспечивало его автономное функционирование вдали от цивилизации.

И он увидел связь. От «Анатолии», от её ревущего, пульсирующего сердца, от трещины-спирали, которая теперь казалась ему не просто дефектом, а своего рода порталом, тянулись невидимые обычному глазу энергетические нити. Они, как гигантские нервные волокна, пересекали тысячи километров, соединяясь с «Северным Мостом», вплетаясь в его структуру. «Анатолия» и «Мост» были двумя полюсами одной чудовищной батареи. Или двумя частями одного дьявольского механизма.

И предназначение этого механизма… оно открылось ему с безжалостной ясностью. Это была не просто энергия. Это был инструмент. Инструмент для вскрытия самой ткани мироздания. Для «переписывания» реальности. Для создания «ворот». Ворот, через которые в этот мир мог хлынуть… Голос из Разлома. Или что-то ещё, неизмеримо более страшное.

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось, оставив Артёма разбитым, опустошённым, но с ледяным пониманием в душе. Теперь всё встало на свои места. Расшифрованные обрывки дневника Черниговского, его собственные мучительные прозрения, видения, насылаемые чёрным песком, слова Елены, ультиматумы Крутова – всё это сложилось в единую, чудовищную картину.

«Анатолия» с её уникальным чёрным песком, с её трещиной-спиралью, была не просто атомной станцией. Она была «сердцем», «первичным детонатором», источником той особой, нестабильной энергии, которая была необходима для активации «Северного Моста». «Протокол Омега» – это был не способ «лечения» Максима, а механизм их синхронизации, ключ зажигания для этой адской машины. А он, Артём Гринев, с его проклятым даром, с его способностью чувствовать и, возможно, влиять на эти процессы, был тем самым «ключом». Той самой спичкой, которую должны были поднести к бикфордову шнуру.

«Так вот оно что… – прошептал он, и его собственный голос показался ему чужим. – «Анатолия» – это запал… А «Северный Мост» – это бомба…, и я… я должен её взорвать…»

Осознание своей истинной роли в этом чудовищном плане обрушилось на него всей своей тяжестью. Он не просто «сенсор». Он – необходимый, возможно, самый важный элемент для запуска машины, способной уничтожить мир или необратимо его искалечить.

Смесь ужаса, отчаяния и какой-то новой, холодной, почти нечеловеческой ярости вскипела в нём. Крутов. Елена. Они лгали ему. Всё это время. Они цинично использовали его любовь к сыну, его боль, его дар, чтобы заставить его участвовать в этом безумии. Максим был лишь приманкой, разменной монетой в их игре с огнём, с судьбой всего человечества.

Он посмотрел на свой шрам-спираль. Теперь он видел в нём не только напоминание о смерти Лиды, не только символ своего проклятия. Он видел в нём отпечаток той глобальной спирали разрушения, в которую его втянули. А обугленное зерно, всё ещё зажатое в его потной ладони, казалось, пульсировало в унисон с его бешено колотящимся сердцем, словно тоже понимая неотвратимость грядущего.

Он знал, что после этого «прозрения», после этого невольного погружения в самые сокровенные тайны проекта, его положение становится ещё более опасным. Он знает слишком много. Если Крутов или даже Елена догадаются об этом, они не остановятся ни перед чем, чтобы заставить его замолчать или ещё жёстче контролировать.

Что делать? Кому он мог теперь доверять в этом змеином гнезде? Елене, которая, возможно, сама была обманута масштабами замысла или преследовала свои, не менее опасные цели? Штайнеру, который был слишком слаб и труслив? Доржо… он был так далеко, и его мудрость казалась такой беспомощной перед лицом этой технологической гидры.

Есть ли вообще выход? Кроме как попытаться самому остановить их. Даже если это будет стоить ему жизни. Или рассудка. Или души.

Он поднялся с койки. В его глазах больше не было страха или растерянности. Только холодная, тёмная решимость. Он должен был действовать. И действовать быстро. Пока «Северный Мост» не отбросил на мир свою последнюю, всепоглощающую тень.

Но прежде чем он успел сделать хоть шаг, в дверь его комнаты снова властно постучали. Голос «куратора» за дверью прозвучал как приговор:

– Гринев, на выход. Вас ждут. Немедленно.

Глава 54: Первый Разрыв Реальности на «Анатолии»

После того, как Артём прикоснулся к тайне «Северного Моста», в его душе воцарилась странная, звенящая пустота. Ужас от осознания масштабов чудовищного замысла смешивался с холодной, почти отстранённой решимостью действовать. Но как? Против кого? Он был один, запертый в этом бетонном лабиринте, окружённый врагами и лже-союзниками.

Несколько дней прошли в относительном, почти неестественном затишье. Крутов больше не вызывал его, Елена, казалось, избегала встреч, занятая своими расчётами и подготовкой к новому этапу «Омеги». Артём пытался использовать это время, чтобы восстановить хоть какие-то силы, но его постоянно преследовали тревожные мысли, обрывки видений, предчувствие неотвратимой беды. Гул «Анатолии», вечный, монотонный, теперь казался ему более напряжённым, словно натянутая до предела струна. Воздух в его камере был спёртым, наэлектризованным, как перед грозой. За несколько дней до инцидента с чайником Артём начал замечать странности. Мелочи, которые легко было списать на усталость или игру воображения, но которые, складываясь, создавали ощущение нарастающего безумия. Однажды часы в коридоре его блока на несколько секунд замерли, а потом стрелки дёрнулись, перескочив на пару минут вперёд. Лампочка в его камере на мгновение вспыхнула не привычным жёлтым, а тревожным фиолетовым светом. А прошлой ночью, когда он почти провалился в беспокойный сон, ему отчётливо послышался тихий детский смех, до боли похожий на смех Лиды, хотя за дверью была лишь гулкая тишина. Его дар реагировал на эти сбои короткими приступами тошноты, а шрам на запястье начинал зудеть. Он пытался сказать об этом Штайнеру, но тот лишь отмахнулся, сославшись на перепады напряжения в старой сети станции. Обычная рутина на станции – пересменка техников, размеренные объявления по внутренней связи – всё это воспринималось им как фальшивая, наспех сколоченная декорация, за которой скрывался нарастающий хаос.

Это случилось внезапно, в середине дня, когда Артём, пытаясь отвлечься от мрачных мыслей, разбирал какие-то старые технические журналы в небольшой, редко используемой библиотеке служебного корпуса.

Сначала – резкий, пронзительный вой сирены. Не общей тревоги, от которой волосы вставали дыбом, а локальной, ограниченной их крылом, что было ещё более тревожно и непонятно. За стеной послышались торопливые шаги, приглушённые, возбуждённые голоса.

Артём выскочил в коридор. В нескольких метрах от него, у входа в небольшую лабораторию, где, как он знал, Штайнер иногда проводил анализы образцов с реактора, суетились двое техников и охранник. Лица техников были белее мела, один из них, совсем молодой, судорожно сжимал рацию, его губы беззвучно шевелились, он явно пытался что-то доложить, но голос его пропал от ужаса. Второй, постарше, дрожал так, что его защитный комбинезон ходил ходуном. Охранник, обычно невозмутимый, как скала, застыл с широко раскрытыми глазами, его рука нервно лежала на кобуре плазменного пистолета, а по лбу стекала крупная капля пота.

– Что случилось?! – крикнул Артём, подбегая ближе. Страх, что началось что-то непоправимое, связанное с реактором, сдавил ему горло.

Один из техников, молодой парень, лишь судорожно махнул рукой в сторону лаборатории, не в силах вымолвить ни слова.

– Там… там… оно… – пролепетал второй, заикаясь, его взгляд был прикован к пустому месту. – Чайник… он… он просто… ИСЧЕЗ!

И тут Артём увидел это. На металлическом столе, прямо у входа в лабораторию, ещё несколько минут назад стоял обычный электрический чайник, в котором техники грели воду для кофе. Теперь на его месте зияла пустота. Чайник исчез. Не упал, не был убран – просто исчез, словно его никогда и не было.

– Он… он только что здесь был! – вскрикнул второй техник, его руки заметно дрожали. – Я отвернулся на секунду, чтобы взять чашку, поворачиваюсь – а его нет! Клянусь, он просто… испарился! Это… это ненормально! Это…

Охранник наконец очнулся от ступора. Его лицо исказилось от смеси страха и профессионального долга. Он резко выхватил рацию у техника и, стараясь, чтобы голос не дрожал, рявкнул в неё:

– Центральная! Сектор Дельта-3, лаборатория Штайнера! Код «Омега-Ноль»! Повторяю, «Омега-Ноль»! Необъяснимое исчезновение объекта! Запрашиваю группу немедленного реагирования и научный отдел! Герметизировать сектор! Немедленно! – он оглянулся на Артёма. – Вы! Гринев! Немедленно покиньте зону! Это приказ!

А затем, так же внезапно, как и исчез, чайник появился снова. Он материализовался из ничего, с тихим хлопком, похожим на звук лопнувшего мыльного пузыря. Но не на столе. Он висел в воздухе, примерно в полуметре от пола, в дальнем углу коридора, медленно вращаясь вокруг своей оси. И он был… другим. Его блестящая металлическая поверхность была покрыта тонким слоем чего-то похожего на иней или кристаллизовавшуюся соль, а из носика струился едва заметный, холодный пар, хотя он не был включён.

Техники и охранник отшатнулись, один из них издал сдавленный крик и, споткнувшись, чуть не упал. Второй инстинктивно прикрыл голову руками, словно ожидая удара. Артём почувствовал, как по спине пробежал ледяной холодок.

В отличие от остальных, Артём не пытался найти этому рациональное объяснение. Он знал. Или, вернее, чувствовал. Его дар, обострённый до предела, мгновенно уловил в этом странном, локальном инциденте «след». Слабый, но отчётливый энергетический отпечаток той самой трещины-спирали, что зияла в сердце реактора. Словно оттуда, из этой раны в ткани бытия, на мгновение вырвался неконтролируемый импульс, исказивший реальность в этом крошечном уголке «Анатолии».

Он почувствовал резкий приступ тошноты, голова закружилась. Шрам-спираль на его запястье запульсировал острой болью, а обугленное зерно, висевшее у него на груди под рубашкой, внезапно стало обжигающе горячим. Он едва удержался на ногах.

Не прошло и минуты, как из-за поворота коридора с топотом появились несколько человек в тяжёлой защитной экипировке с маркировкой «Группа Реагирования». За ними, почти бегом, спешил Штайнер в сопровождении двух сотрудников службы безопасности Крутова и ещё одного человека в лабораторном халате с портативным анализатором в руках. Штайнер был бледен, как смерть, его глаза лихорадочно бегали.

– Какого чёрта здесь происходит?! – почти визгливо выкрикнул он, его голос дрожал от смеси страха и ярости. Он оглядывал застывших техников и висящий в воздухе чайник.

Техники, запинаясь и перебивая друг друга, попытались объяснить. Штайнер выслушал их с каменным лицом, но его дёргающееся веко выдавало внутреннее напряжение. «Группа Реагирования» тем временем быстро оцепила зону, оттесняя всех, включая Артёма, на безопасное расстояние. Он приказал службе безопасности немедленно взять под стражу и изолировать всех свидетелей, «до выяснения и проведения дебрифинга», а также «соблюдать режим строжайшей секретности категории «Дельта-Пять» под личную ответственность, иначе…» Он не договорил, но угроза повисла в воздухе, подкреплённая суровыми взглядами бойцов спецгруппы.

Когда техники и первый охранник удалились в сопровождении одного из людей Крутова, Штайнер подошёл к чайнику. Тот всё ещё висел в воздухе, медленно вращаясь. Человек с анализатором осторожно приблизился, направив на чайник датчик. Прибор издал серию резких, тревожных писков. Штайнер осторожно, словно боясь обжечься или получить удар током, протянул к нему руку в перчатке. В тот момент, когда он коснулся чайника, тот с тихим щелчком упал на пол, разлетевшись на несколько частей. Иней мгновенно исчез, оставив на металле лишь влажные разводы.

Артём, стоявший поодаль, заметил на полу, там, где только что висел чайник, несколько крошечных, почти невидимых чёрных крупинок, похожих на тот самый монацитовый песок. Но прежде, чем он успел что-то сказать или сделать, один из охранников быстро и незаметно смёл их в специальный контейнер.

Позже в тот же день Артём столкнулся со Штайнером в столовой. Инженер выглядел измученным и раздражённым.

– Это был просто скачок напряжения, Гринев, – сказал он, прежде чем Артём успел открыть рот. Его голос был слишком громким, слишком уверенным, чтобы это было правдой. – Нестабильность в сети. Вызвало короткое замыкание и, возможно, сильное электромагнитное поле, которое и привело к этому… недоразумению с чайником. Ничего сверхъестественного. Протокол уже составлен, инцидент исчерпан.

– Скачок напряжения, который заставляет предметы левитировать и покрываться инеем? – не удержался Артём.

Штайнер бросил на него быстрый, почти затравленный взгляд.

– Я сказал, нештатная ситуация. Всё под контролем. И вам лучше поменьше об этом думать и говорить. Для вашей же безопасности.

Штайнер быстро доел свой обед и удалился, оставив Артёма с ещё большими подозрениями. Позже в тот же день, проходя мимо лаборатории Штайнера, дверь которой была приоткрыта, Артём услышал приглушённые, но яростные голоса. Один принадлежал Штайнеру, другой – Елене.

– …неконтролируемые феномены! – донёсся до него её резкий, почти срывающийся голос. – Ты понимаешь, что это значит, Ганс?! Мы теряем стабильность! Мой отец предупреждал о таких рисках, если нарушить последовательность инициации поля или если… если «резонатор» нестабилен!

– Я делаю всё, что могу, Елена Викторовна! – оправдывался Штайнер. – Но эти… флуктуации… они непредсказуемы! Возможно, нам стоит приостановить…

– Приостановить?! – в голосе Елены прозвучала сталь. – Сейчас, когда мы так близко?! Исключено! Ты должен найти причину! И устранить её! Или я найду того, кто сможет!

Артём быстро отошёл от двери. Значит, Елена знала. И она была не просто встревожена – она была в ярости. Или в панике, которую пыталась скрыть за этой яростью. Инцидент с чайником, каким бы незначительным он ни казался, и ставший кульминацией серии мелких «сбоев» в реальности, явно нарушил её планы. И это делало её ещё более опасной и непредсказуемой.

Первый «разрыв реальности», пусть такой маленький, локальный, почти комичный, если бы не был таким пугающим, стал для Артёма зловещим предзнаменованием. Он не сомневался, что это связано с трещиной-спиралью. И, возможно, с его собственными, отчаянными попытками «достучаться» до неё, понять её природу. Он чувствовал, как его дар, его невольная связь с этим местом, с чёрным песком, с этой аномалией, могли спровоцировать или ускорить эти процессы. Чувство вины и ответственности за возможное будущее, за тот апокалипсис, который мог принести «Северный Мост», давило на него с новой, невыносимой силой.

Он снова и снова видел Лиду, её печальные, всезнающие глаза. И теперь в её взгляде ему чудился не только укор, но и отчаянное предупреждение.

Ночью, лёжа без сна в своей камере, Артём слушал гул «Анатолии». И он казался ему другим. В нём больше не было монотонности и безразличия. В нём слышались новые, угрожающие нотки – скрип, стон, едва различимый, глубинный треск, словно гигантское тело станции само содрогалось от боли или страха.

Это был лишь первый, слабый толчок. Предвестник. Если «Северный Мост» будет активирован, если «Протокол Омега» выйдет из-под контроля, то такие «разрывы», такие аномалии могут стать не локальными, а глобальными. Необратимыми.

Он должен был что-то предпринять. Пока не стало слишком поздно. Но что он мог сделать один против этой махины, против Крутова, против Елены, против самой искажающейся реальности, которая, казалось, уже начала свой медленный, неотвратимый распад?

Эта мысль не приносила ответа. Только холодное, липкое отчаяние. И ощущение, что он стоит на краю пропасти, а за спиной у него – вся тяжесть мира, который он, возможно, должен был спасти. Или окончательно уничтожить.

Глава 55: Доржо: Карма Реактора

После инцидента с левитирующим чайником и яростной отповедью Елены, которую он подслушал у кабинета Штайнера, Артём почти перестал выходить из своего блока. Мир за его пределами казался всё более враждебным, нестабильным, готовым в любой момент преподнести новый, пугающий сюрприз. Он чувствовал себя не просто заложником, а катализатором этого распада. Его дар, его невольная связь с трещиной-спиралью, его резонанс с чёрным песком – всё это, как он теперь с ужасом осознавал, могло быть причиной этих локальных «разрывов реальности».

Он сидел на краю койки, обхватив голову руками. «Анатолия» гудела под ним, над ним, вокруг него. Но теперь этот гул был иным. В нём слышались новые, тревожные нотки – едва различимый скрип, низкочастотная вибрация, от которой дрожали стены и ломило зубы. Словно гигантский, больной организм ворочался во сне, предчувствуя агонию. Артём видел кратковременные, почти неуловимые искажения пространства прямо в своей камере: на мгновение угол комнаты неестественно вытягивался, или предметы на столе слегка подрагивали, покрываясь рябью, как отражение в воде, по которой пустили камень. Никто другой этого не замечал. Или не хотел замечать. Но для Артёма это были предвестники. Предвестники хаоса, который он, возможно, сам и пробуждал.

Он достиг точки. Точки, за которой простиралось либо полное безумие, либо… что? Смерть? Забвение? Он не знал. Физическое истощение, постоянное нервное напряжение, моральные терзания – всё это слилось в один невыносимый ком. Он попытался медитировать, как когда-то, давным-давно, учил его Доржо. Сел, скрестив ноги, попытался сосредоточиться на дыхании. Но его ум, как обезумевшая обезьяна, метался от одного кошмара к другому: Максим, исчезающий в тумане; Лида, её вечный, молчаливый укор; спираль, затягивающая его в свою ледяную бездну.

В отчаянии, почти не отдавая себе отчёта, он прошептал в пустоту:

– Учитель… Доржо… что происходит? Что я делаю не так? Я не могу больше… Я не знаю, как остановить это… как спасти… хоть кого-нибудь…

Его голос сорвался. Он сжал в кулаке мешочек с камнем и обугленным зерном, висевший у него на груди. Это была не молитва. Это был крик. Крик утопающего, из последних сил зовущего на помощь.

И Доржо ответил.

Не сразу. Сначала мир вокруг Артёма потемнел, звуки «Анатолии» стихли, сменившись глубокой, почти абсолютной тишиной. А затем он увидел его.

Доржо сидел не в мрачном кабинете на «Анатолии», не в больничной палате. Он сидел на берегу Байкала, на том самом месте, где они когда-то медитировали вместе с маленькой Лидой. Спокойная, безбрежная синева озера сливалась с таким же синим, высоким небом. Солнце мягко грело его лицо, ветер шелестел в прибрежных травах. Доржо был спокоен, как сам Байкал. Его лицо, испещрённое морщинами, излучало мудрость и… сострадание. Он не смотрел на Артёма. Он смотрел вдаль, на линию горизонта, где вода встречалась с небом.

– Ты ищешь ответы там, где их нет, Артём, – голос Доржо прозвучал не в ушах Артёма, а прямо в его сознании, спокойный, глубокий, как воды священного озера. – Ты пытаешься остановить реку, бросая в неё камни. Но река лишь обтекает их и течёт дальше, становясь ещё более бурной.

– Но что мне делать, учитель? – мысленно взмолился Артём. – Я… я боюсь, что сам стал причиной…

– Причина и следствие, Артём. Закон кармы. Ты знаешь это. Но ты забыл, или не хотел знать, что карма бывает не только у живых существ. Она есть и у мест. Мы называем это «лэй чжаг» – карма места. Каждый камень, каждая пядь земли хранит память о том, что на ней происходило. О мыслях, словах и деяниях тех, кто был с ней связан. Места, где совершались великие подвиги духа, где царили любовь и сострадание, излучают благословение, исцеляют. А места, осквернённые насилием, ложью, алчностью, несут на себе печать страдания. Они притягивают новые страдания, как магнит – железные опилки. «Анатолия», Артём… – Доржо на мгновение перевёл взгляд на невидимую для Артёма точку где-то за горизонтом, и в его глазах мелькнула глубокая печаль. – Эта станция, построенная на костях и амбициях, с её чёрным песком, рождённым из праха древних катастроф, с её предназначением, которое ты начинаешь смутно угадывать… это место с очень тяжёлой, очень тёмной кармой.

Доржо снова посмотрел на воду.

– Эти машины, которые вы создаёте, Артём, они не просто работают с энергией или временем, как вы думаете. Они вторгаются в более глубокие, более тонкие слои бытия. Они работают с кармой. Они вскрывают эти древние, запечатанные пласты негативной энергии, высвобождают накопленное, усиливают его многократно. Чёрный песок – это не просто минерал, это аккумулятор страданий. Трещина-спираль – это не просто дефект, это рана, через которую эта тёмная карма сочится в ваш мир. А «Северный Мост» … – Доржо покачал головой. – Это не просто мост в будущее, как они тебе говорят. Это гигантский усилитель, гигантский излучатель этой накопленной, концентрированной скверны. Это мост, по которому в ваш мир могут хлынуть неисчислимые страдания прошлого, умноженные и искажённые мощью ваших технологий.

В сознании Артёма на мгновение вспыхнул образ: «Анатолия» и «Северный Мост» как два тёмных, пульсирующих сгустка, соединённые невидимыми нитями, втягивающие в себя и извергающие потоки чёрной, вязкой энергии, похожей на смолу или кровь.

– Они думают, – продолжал Доржо, и в его голосе впервые прозвучали нотки горечи, – что могут «исправить» прошлое, «скорректировать» будущее, «вылечить» твоего сына, играя с этими силами. Они хотят «перезаписать» карму – карму места, карму твоего ребёнка, возможно, даже карму всего мира. Но карма – это не программа, которую можно стереть и установить заново, Артём. Это всеобъемлющий, неотвратимый закон причин и следствий. Каждое действие порождает новое следствие, каждое семя даёт свой всход. Пытаясь насильственно «перезаписать» карму «Анатолии» или карму Максима, они лишь создают новые, ещё более запутанные и тяжёлые кармические узлы. Это приведёт не к исцелению, а к ещё большему хаосу. К разрыву самой ткани бытия. К тому, что вы называете «распадом». И эти разрывы, эти предвестники… ты уже начал их ощущать, не так ли?

Доржо поднял с земли плоский камень и бросил его в воду. Круги пошли по глади Байкала, искажая отражение неба.

– Вот что они делают, Артём. Они бросают камни в озеро кармы, не понимая, какие волны это вызовет, какие глубины всколыхнёт. И ты, твой дар… ты оказался в самом центре этих волн.

Видение начало таять. Образ Доржо, Байкала, синего неба – всё это стало расплываться, уступая место серой, давящей реальности его камеры на «Анатолии». Но слова учителя, его спокойный, мудрый голос, продолжали звучать в сознании Артёма.

Он сидел на полу, потрясённый до глубины души. Доржо не дал ему прямого ответа, что делать. Он не предложил чудесного спасения. Но он пролил свет. Жестокий, безжалостный, но необходимый свет на истинную природу того, с чем он столкнулся.

«Протокол Омега» … это было не просто опасный эксперимент. Это было святотатство. Игра с фундаментальными законами мироздания, которая грозила непредсказуемыми и, возможно, необратимыми последствиями для всех. И его роль «ключа», «сенсора», «камертона» в этом процессе теперь казалась ему ещё более чудовищной, ещё более невыносимой. Он был не просто инструментом – он был соучастником.

Артём посмотрел на свою правую ладонь, где под кожей всё ещё ощущалось жжение от обугленного зерна. Теперь оно казалось ему не просто артефактом, не просто связью с прошлым. Оно было символом. Символом той самой «сожжённой» кармы, с которой он был так тесно, так фатально связан. И, возможно… возможно, оно было и ключом. Ключом к какому-то иному пути. Не пути «перезаписи» и насилия над реальностью. А пути… осознания? Принятия? Или… искупления?

Он не знал. Но новый, ещё более глубокий ужас охватил его. Ужас перед масштабом той игры, в которую его втянули. И перед той ответственностью, которая, вопреки его воле, легла на его плечи.

Учение Доржо не принесло ему покоя. Оно принесло ему знание. А знание, как он уже давно понял, часто бывает неотличимо от проклятия.

Глава 56: Союз Поневоле

После видения «Северного Моста», после ледяного осознания своей роли «ключа» в этом чудовищном механизме, Артём несколько дней провёл в состоянии, близком к кататонии. Он почти не ел, не спал, лишь тупо смотрел в стену своей камеры, пока гул «Анатолии» и шёпот чёрного песка терзали его истерзанное сознание. Ужас от масштаба замысла Крутова и Елены смешивался с острым, почти физическим чувством вины за свою невольную причастность. Он был в ловушке. И время, как он чувствовал каждой клеткой своего тела, стремительно истекало.

Ему нужны были не просто ответы – ему нужны были инструменты. Способ противостоять. Способ если не остановить эту машину Судного дня, то хотя бы попытаться сломать её, внести хаос в их дьявольские планы. Но как? Крутов был врагом, безжалостным и всемогущим в стенах этой бетонной тюрьмы. Штайнер – слаб, труслив, он скорее сломается сам, чем пойдёт против системы.

Оставалась Елена.

Мысль о ней вызывала у Артёма сложную смесь отвращения, страха и… какой-то извращённой, отчаянной надежды. Она была опасна, непредсказуема, её истинные мотивы оставались для него загадкой. Она использовала его, манипулировала им, участвовала в шантаже Максимом. Но она была единственной, кто обладал реальными знаниями о проекте, доступом к ресурсам, к информации. И, что самое важное, у неё была своя, личная, почти фанатичная одержимость – наследие её отца. Если он сможет правильно сыграть на этом, если сможет убедить её, что трещина-спираль, этот зияющий разлом в сердце «Анатолии», представляет угрозу не только для него или для станции, но и для дела всей её жизни… возможно, он получит шанс. Шанс узнать больше. Шанс действовать.

Он достал из-под рубашки мешочек с камнем и обугленным зерном. Прикосновение к ним немного успокаивало, заземляло. Но он понимал: эти артефакты, его слабеющий дар – этого было слишком мало против мощи «Анатолии» и холодной решимости её хозяев.

Решение пришло не сразу. Он несколько дней взвешивал все «за» и «против», прокручивая в голове возможные сценарии. Обратиться к Елене – это как заключить сделку с дьяволом, или, по крайней мере, с очень опытным и опасным хищником, который в любой момент может вонзить клыки тебе в горло. Она могла использовать любую информацию против него, передать её Крутову, или её собственные цели могли оказаться ещё более разрушительными, чем он предполагал.

Но бездействие было равносильно самоубийству. Или, что хуже, соучастию в глобальной катастрофе.

«Время истекает», – эта мысль билась в его мозгу, как пойманная птица. Он должен был рискнуть.

Он решил, какую часть информации он может ей раскрыть. Не всё. Не о Лиде, не о Голосе из Разлома, не о полной картине «Северного Моста», которую он «увидел». Лишь достаточно, чтобы заинтересовать её, напугать, заставить усомниться в том, что всё идёт по плану её отца. Намёк на трещину, на её аномальную природу, на её возможную связь с нестабильностью реактора. И его собственная, уникальная способность «чувствовать» эту аномалию. Это могло стать его разменной монетой.

Он достал из тайника под матрасом несколько листков бумаги, на которых в минуты отчаяния или просветления лихорадочно зарисовывал спирали, увиденные им, пытался набросать схемы того, как он «ощущает» энергетические потоки вокруг трещины. Это были не чертежи, а скорее каракули безумца, но для Елены, с её острым умом, они могли стать намёком.

Теперь нужно было выбрать момент. Он не мог просто подойти к ней в коридоре или в столовой – их могли подслушать, увидеть. Нужна была уединённая обстановка. Её лаборатория, где она часто работала одна допоздна? Или то заброшенное крыло административного корпуса, где находился кабинет её отца, и куда, как он знал, она иногда приходила, чтобы побыть наедине со своими мыслями и его наследием?

Он выбрал второе. Это было символично. И, как он надеялся, более безопасно.

Несколько дней он выслеживал её, стараясь не привлекать внимания. Наконец, поздним вечером, когда большая часть персонала уже покинула станцию или разошлась по своим блокам, он увидел, как Елена, бледная и уставшая, направилась в сторону старого корпуса. Его сердце заколотилось. Это был его шанс.

Он догнал её в длинном, тускло освещённом коридоре, ведущем к кабинету профессора Черниговского.

– Елена, – его голос прозвучал хрипло, неуверенно.

Она резко обернулась, её рука инстинктивно потянулась к карману, где, как он знал, она всегда носила небольшой плазменный пистолет. Увидев его, она немного расслабилась, но во взгляде осталась настороженность.

– Артём? Что ты здесь делаешь? Тебе не разрешено покидать свой блок без сопровождения.

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойнее. – Это важно. Очень важно. И это касается… дела твоего отца.

Упоминание отца заставило её нахмуриться, но и остановило.

– О чём ты? – спросила она холодно.

– О «Протоколе Омега». О «Северном Мосте». И о том, что может помешать всему этому… или превратить это в нечто гораздо более страшное, чем ты можешь себе представить.

Они вошли в пыльный, заброшенный кабинет профессора Черниговского. Здесь, среди призраков прошлого, Артём чувствовал себя немного увереннее. Елена молча ждала, скрестив руки на груди, её лицо было непроницаемым.

– Я знаю, ты считаешь меня… нестабильным, – начал Артём, тщательно подбирая слова. – Возможно, ты права. Но то, что я чувствую… то, что я вижу… это не просто игра моего воображения. Я говорю о секторе-гамма. О той аномалии в защитной оболочке реактора.

Елена слегка приподняла бровь.

– Штайнер докладывал о некоторых незначительных флуктуациях. Обычные дефекты старения материала. Ничего серьёзного.

– Это не «незначительные флуктуации», Елена, – Артём посмотрел ей прямо в глаза. – Это… рана. Рана, которая растёт, которая живёт своей жизнью. И она имеет очень специфическую форму. Спираль.

Он увидел, как её лицо на мгновение изменилось. Удивление? Недоверие? Или… узнавание? Он не мог понять.

– Я думаю, – продолжил он, решив рискнуть, – твой отец знал об этом. Или, по крайней мере, догадывался. В его последних записях… там были намёки.

Он достал из кармана сложенные листки бумаги со своими неровными рисунками спиралей, с какими-то пометками, которые он сделал, пытаясь описать свои ощущения. Он протянул их ей.

Елена взяла листки, несколько мгновений внимательно их рассматривала. Её лицо оставалось бесстрастным, но Артём заметил, как напряглись её пальцы.

– Это… любопытно, – сказала она наконец, возвращая ему рисунки. – Но это могут быть просто твои… фантазии, Артём. Твой дар, твоя связь с этим местом… они искажают твоё восприятие.

– Возможно, – не стал спорить он. – Но я могу «чувствовать» эту спираль. Я могу сказать, когда она «активна», когда её влияние усиливается. Я могу быть твоими глазами и ушами там, куда не достанут никакие приборы. Я думаю, эта аномалия напрямую связана с чёрным песком. И с тем, что вы пытаетесь сделать с помощью «Омеги» и «Северного Моста». Если она выйдет из-под контроля… всё, над чем работал твой отец, всё, ради чего ты здесь… всё это может превратиться в прах. Или в нечто гораздо худшее.

Он сделал паузу, давая ей время осмыслить его слова.

– Мне нужен доступ, Елена, – сказал он твёрдо. – Доступ к более детальным схемам реактора. К данным датчиков из того сектора. К архивам твоего отца, которые ты, возможно, ещё не успела изучить или которые скрываешь от Крутова. Я хочу понять природу этой трещины. И, возможно, найти способ… её контролировать. Или нейтрализовать. Прежде чем она уничтожит нас всех. Взамен… я поделюсь с тобой тем, что смогу «увидеть». Информацией, которая может оказаться для тебя жизненно важной.

Это был блеф. Отчаянный блеф. Он не был уверен, что сможет что-то «контролировать». Но он должен был заставить её поверить.

Елена долго молчала, её тонкие пальцы нервно теребили край планшета, на котором всё ещё светились каракули Артёма. Спирали… Они до боли напоминали те неясные, тревожные эскизы, что она видела в последних, почти бредовых тетрадях отца. Его предупреждения о «резонансных напряжениях», о «риске каскадного разрушения при неконтролируемой активации монацитовых полей»… Тогда она списала это на его угасающий разум, на паранойю, подогреваемую давлением «кураторов». Но теперь…

Доклады Штайнера об аномальных всплесках энергии в секторе-гамма, его почти суеверный страх перед этим местом. Странное, почти сверхъестественное поведение этого Гринева, его необъяснимая связь с реактором, его почти безумные, но пугающе точные (как оказалось после её «проверки») намёки. Что, если отец был прав? Что, если эта «спираль» – не бред сумасшедшего, а реальная, скрытая угроза, способная уничтожить всё, ради чего он жил и умер? И ради чего теперь живёт она. Уничтожить не просто станцию, а саму возможность реализовать его великий замысел – «Северный Мост».

Она посмотрела на Артёма. Его запавшие глаза горели лихорадочным, почти безумным огнём, но в них была и какая-то пугающая уверенность. Использовать его? Опасно. Он нестабилен, непредсказуем. Доверять ему? Невозможно. Он сам может быть частью проблемы, его дар мог спровоцировать эти аномалии. Но игнорировать его слова… это могло быть ещё опаснее. Если он действительно «чувствует» эту аномалию, если он может дать хоть какой-то ключ к её пониманию, она должна была рискнуть. Ради отца. Ради проекта, который стал смыслом её жизни. Даже если придётся испачкать руки, связавшись с этим… полубезумным провидцем. Страх потерять всё, страх, что наследие отца будет похоронено под обломками «Анатолии» или извращено планами Крутова, перевесил её осторожность.

– Хорошо, – сказала она наконец, и её голос был тихим, но в нём звенела сталь, скрывающая эту внутреннюю бурю. – Я подумаю, что можно сделать. Какой информацией я могу с тобой поделиться. Но учти, Артём, – её глаза сверкнули сталью, – это будет мой эксперимент. И ты будешь работать по моим правилам. Любая попытка обмануть меня, использовать эту ситуацию в своих целях, о которых я не знаю… и наш «союз» закончится. Очень быстро. И очень плохо для тебя. Ты меня понял?

Артём кивнул. Он понимал. Это был не союз равных. Это была сделка с хищником, который в любой момент мог передумать и разорвать его на части. Но это был шанс. Единственный шанс, который у него был.

– Я понял, – сказал он.

Они разошлись в гнетущей тишине, каждый со своими мыслями, своими страхами и своими тайными планами. Союз поневоле был заключён. Хрупкий, как стекло, опасный, как минное поле. Но это был первый шаг. Шаг в неизвестность, которая могла привести их либо к спасению, либо к ещё более страшной катастрофе.

Артём вернулся в свой блок, чувствуя, как обугленное зерно на его груди словно потеплело. Или это ему просто показалось от пережитого напряжения. Он не знал, что ждёт его впереди. Но он знал, что больше не будет просто пассивной жертвой. Он будет бороться. До конца. Каким бы этот конец ни был.

Дыхание бездны

Глава 57: Цена «Восстановления»

Первым был звук – мерный, бездушный писк медицинского монитора, пробивающийся сквозь ватную пелену забытья. Затем пришла боль. Она вгрызалась в каждую клетку, пульсировала в висках раскалённым металлом, ломала кости ледяными тисками. Артём попытался вдохнуть, но лёгкие обожгло, словно он глотнул битого стекла. Воспоминания, острые, как осколки, рванули сознание: оглушающий, нечеловеческий гул «Протокола Омега», ощущение холодных игл интерфейса, впивающихся не в кожу, а прямо в нервные сплетения его дара, слепящий хаос цветов и форм, в который превратился мир, ощущение, будто его собственное тело и разум разрывают на части, расщепляют на атомы… Он выжил. Но это осознание не принесло облегчения, лишь волну тошнотворного ужаса.

Он медленно, с неимоверным усилием разлепил веки. Стерильная белизна палаты резанула по глазам. Трубки, провода, капельница с мутной жидкостью, лениво стекающей в его вену. Рядом, бесшумно, как призрак, двигалась медсестра в идеально белом халате, её лицо – непроницаемая маска профессионализма. Он попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип.

Так началось его «восстановление». Белые халаты сменяли друг друга, их движения были выверены, голоса – ровны и безэмоциональны. В его тело вливали коктейль из препаратов: мощные синтетические опиоиды, вроде «Трамацетина-Форте», от которых реальность расплывалась, превращаясь в тягучий, тошнотворный кисель, а боль не исчезала полностью, а лишь отступала, прячась за мутной пеленой, готовая в любой момент вернуться с новой силой, и иногда он ловил себя на коротких провалах в памяти, не в силах вспомнить, что делал или о чём думал всего несколько минут назад; атипичные нейролептики нового поколения, с маркировкой «Кластер-7», предположительно для подавления психотических реакций и стабилизации нейронной активности, погружающие в короткие, тяжёлые сны, полные криков и вспышек света, после которых он просыпался с ощущением диссоциации, будто наблюдает за собой со стороны, а его эмоции были притуплены, как под толстым слоем ваты, и мир казался плоским, лишённым красок; и что-то ещё, экспериментальный ноотропный комплекс «Синапсин-М», как он позже разобрал на ампулах, с неясным механизмом действия, отчего по венам разливалось то ледяное оцепенение, сопровождаемое странным металлическим привкусом во рту, то странный, почти эйфорический жар, когда его мозг, казалось, работал на запредельных частотах, обрабатывая информацию с невероятной скоростью, но при этом он чувствовал, как истончаются синаптические связи, как перегорают нейроны, сменяющийся затем глубоким, бездонным провалом. Он чувствовал себя подопытным кроликом, пришпиленным к лабораторному столу, его тело и разум – полигон для чужих, непонятных экспериментов. Попытки сопротивляться, отказаться от очередного укола или таблетки, наталкивались на глухую стену профессионального безразличия или, если он проявлял настойчивость, на едва заметную угрозу в глазах санитаров, маячивших за спиной медсестры. Он был слишком слаб, слишком разбит.

На третий день, или, может, на пятый – время потеряло для него всякий смысл – в палату вошёл Крутов. Безупречный костюм, холодный, изучающий взгляд голубых глаз, лёгкая, почти отеческая улыбка, от которой по спине Артёма пробегал мороз.

– Рад видеть вас в сознании, Артём Сергеевич, – голос Крутова сочился фальшивой заботой. – Переживали мы за вас. Но, как видите, наши специалисты творят чудеса. Вам необходимо как можно скорее восстановиться. Государство… страна ждёт от нас результатов. Новая задача, ещё более ответственная, требует полной отдачи.

Крутов присел на край стула, который предусмотрительно придвинул к койке один из его молчаливых спутников.

– Я, кстати, только что получил сводку из Стамбула, – продолжил он, «случайно» роняя на прикроватную тумбочку сложенный вдвое лист бумаги. – Состояние вашего сына… оно, к сожалению, остаётся нестабильным. Каждый день на счету. Мы все очень надеемся, что вы быстро пойдёте на поправку. Ради всех нас. И, разумеется, ради него.

Глухая, бессильная ярость вскипела в Артёме, но тут же захлебнулась в волне слабости и отчаяния. Он всё понял. Клетка не исчезла, лишь стены её стали толще, а цепи – короче.

Крутов поднялся, оправил пиджак.

– Выздоравливайте, Артём Сергеевич. Мы на вас рассчитываем.

После визита «благодетеля» начался новый этап кошмара. Дар, его проклятый дар, который, как он надеялся, сгорел в адском пламени «Омеги», вернулся. Но это был не тот дар, что он знал. Он был искажён, изломан, превращён в орудие пытки. Видения стали агрессивными, навязчивыми, они не просто приходили – они врывались в его сознание, разрывая его, как хищные звери. Он больше не видел трещины в будущем так, как раньше; теперь это были скорее болезненные «энергетические сигнатуры» людей и объектов, их искажённые «кармические следы», несущие в себе лишь угрозу и боль. Он перестал слышать «шёпот времени», вместо него был постоянный «статический шум» в голове, словно его внутренние «сенсоры» были перегружены и необратимо повреждены, и сквозь этот шум иногда пробивался ледяной, безличный «голос» технологий – возможно, отголосок того самого интерфейса «Омеги». Образы «Северного Моста», которые и раньше вызывали у него тревогу, теперь превратились в ожившие кошмары. Он видел его не как инженерное сооружение, а как гигантское, многоглазое, ледяное существо, тянущее свои тёмные, кристаллические щупальца к самому сердцу мира, высасывающее из него жизнь. Эти видения сопровождались невыносимой физической болью, словно его тело тоже пытались превратить в часть этого ледяного монстра. Иногда ему казалось, что стены палаты покрываются инеем, а из углов на него смотрят эти немигающие, чужеродные глаза. Он кричал, метался, но его крики тонули в ватной тишине, или их принимали за бред, вливая очередную дозу «успокоительного».

Постепенно, сквозь муть лекарственного тумана, сквозь боль и ужас, к Артёму начало приходить страшное, леденящее душу понимание. Его не лечили. Его «чинили». Его «калибровали». Провал «Протокола Омега» не стал финалом. Он был лишь неудачным тестом, после которого инструмент решили не выбросить, а… модифицировать. Те неизвестные препараты, которые ему вводили, та странная «терапия» – всё это было направлено на то, чтобы изменить его дар, сделать его более «отзывчивым», более «управляемым» для новых, ещё более чудовищных задач, связанных с «Северным Мостом». Он с ужасом вспоминал обрывки фраз, подслушанных у медиков или во время коротких визитов Елены, говорившей с Крутовым по защищённой связи: «резонансная калибровка нейронной активности под частоты Моста», «синхронизация с нулевыми полями для усиления темпоральной восприимчивости». Он чувствовал, как его собственная личность, его воспоминания, его боль – всё это стирается, вытесняется чем-то холодным, безличным, чужеродным. Но где-то в самой глубине, в том уголке сознания, куда, казалось, не могли добраться ни препараты, ни чужая воля, теплилась искра. Он цеплялся за неё, как утопающий за обломок мачты. Он мысленно повторял имена – Лида, Максим, Доржо – как мантру, как заклинание против распада. Он вспоминал прикосновение холодного байкальского ветра, запах сосновой хвои, тихий голос учителя. Эти якоря, эти осколки его прежней души, не давали ему окончательно раствориться, превратиться в безвольную куклу. Цена его «восстановления» была окончательной потерей себя.

Однажды ночью, когда действие очередной дозы начало ослабевать, и его сознание на короткое время прояснилось, Артём лежал, глядя в серый потолок. Боль притупилась, превратившись в постоянный, ноющий фон. Страх… он тоже стал другим. Он не исчез, но в нём появилась какая-то ледяная, почти нечеловеческая решимость. Он вспомнил обугленное зерно, висевшее когда-то у него на груди, камень с дырой. Их сейчас не было с ним, их, вероятно, забрали. Но память о них, о Доржо, о Лиде, о Максиме, которого он должен был спасти, пусть даже ценой всего… эта память стала его последним бастионом.

Когда на утреннем обходе медсестра готовила очередной шприц, Артём, собрав остатки воли, на долю секунды отвлёк её внимание слабым стоном. И пока она склонялась над ним, его пальцы, почти не слушавшиеся, сумели незаметно стянуть с лотка маленькую, невзрачную ампулу с «Синапсином-М» и спрятать её под матрасом. Это был крошечный, почти бессмысленный акт неповиновения. Искра сопротивления, вспыхнувшая в ледяной тьме его распадающейся души. Он не знал, что это за препарат, не знал, сможет ли он им когда-нибудь воспользоваться. Но он знал одно: он не сдастся без боя. Даже если этот бой будет его последним. Даже если ценой этого боя будет его собственное, окончательное безумие.

Он закрыл глаза, и перед его внутренним взором снова возник «Северный Мост» – не как видение, а как холодный, неоспоримый факт его новой, изломанной реальности. И он понял, что его «восстановление» – это лишь прелюдия к спуску в ещё более глубокий ад.

Глава 58: Тень «Северного Моста»

Дни в медицинском блоке тянулись, как вязкая, мутная смола. Артёма перевели из палаты интенсивной терапии, где каждый вздох казался украденным у смерти, в обычную, одноместную, но решётки на окнах и молчаливый охранник у двери недвусмысленно напоминали – это не больница, это тюрьма с более мягким режимом. «Восстановление» продолжалось, хотя дозы препаратов, вливаемых в него, казалось, несколько снизили. Это давало ему короткие, мучительные проблески ясности сознания, островки, на которые его выбрасывало из бушующего океана боли и лекарственного бреда. Он был физически разбит, каждый мускул ныл тупой, изматывающей болью, а ночи превратились в калейдоскоп кошмаров, где обрывки провалившейся «Омеги» смешивались с агрессивными, искажёнными видениями. Но сквозь эту пелену страданий всё настойчивее пробивалась одна мысль, одна одержимость, ставшая единственным якорем, удерживающим его от полного распада – «Северный Мост».

На прикроватной тумбочке, рядом со стаканом воды и безвкусными таблетками, однажды появился тонкий планшет. Оставленный «случайно» медсестрой или, что более вероятно, подброшенный по указанию Крутова или даже Елены, он содержал якобы «общую информацию» о текущих проектах корпорации. Артём, с трудом сфокусировав взгляд, нашёл там несколько абзацев, посвящённых «перспективному арктическому энергетическому комплексу ‘Северный Мост’» – скупой, казённый текст о «новой эре в энергетике» и «стратегическом значении для государства». Ложь, от которой сводило зубы.

Используя те редкие моменты, когда он оставался один, или когда охранник у двери погружался в дрёму, Артём лихорадочно вчитывался в эти строки. Это было похоже на попытку собрать головоломку из осколков тьмы. Большинство материалов были чистой пропагандой или сухими техническими сводками, тщательно отфильтрованными, лишёнными какой-либо конкретики. Но даже в них его искажённый, обострённый до предела дар, как ищейка, улавливал скрытые намёки, зияющие пустоты, несоответствия. Он пытался вспомнить каждую деталь из дневников Черниговского, каждое слово, обронённое Еленой, каждый свой кошмарный сон, связанный с теми ледяными пустынями. На одной из страниц он наткнулся на карту с примерным расположением «Северного Моста» – далёкий, безжизненный арктический регион, точка на глобусе, где, казалось, не могло быть ничего, кроме вечного льда и воя полярного ветра. Сама эта география, эта изолированность, вызывала у него иррациональную, глубинную тревогу.

Каждый раз, когда он пытался силой воли сосредоточиться на «Северном Мосте», его дар отзывался яростными, неконтролируемыми вспышками. Это были уже не те предчувствия или картины прошлого, что он знал раньше. Это были агрессивные вторжения, сопровождаемые физической болью – раскалённые иглы в висках, ледяной холод, сковывающий конечности, привкус крови и пепла во рту. Образы ледяных конструкций, которые он видел раньше, теперь обретали чудовищную детализацию. Он «видел» некие циклопические сооружения, уходящие вглубь многокилометровой толщи льда и одновременно пронзающие низкое, свинцовое небо, словно иглы гигантского, нечеловеческого механизма. Он ощущал давящую, первозданную пустоту, царящую вокруг «Моста», искажение самого времени, которое текло там иначе, замедляясь или закручиваясь в немыслимые петли. Он видел фрагменты каких-то процессов, происходящих там – не то ритуалов, не то сверхсложных технологических операций, но суть их ускользала, оставляя лишь ощущение чего-то чудовищного, античеловеческого, богохульного. В одном из таких видений, особенно мучительном, ему показалось, что «Северный Мост» – это не просто комплекс, а гигантская, тёмная «линза» или «зеркало», обращённое вовне, в бездонную черноту космоса, или, наоборот, в самые недра земли, к чему-то древнему, спящему, тому, что не должно быть потревожено.

Артём вспомнил о чёрном песке «Анатолии». Интуиция, обострённая страданиями и его изломанным даром, кричала ему о глубокой, фатальной связи между этим монацитовым композитом и «Северным Мостом». Он начал понимать, что «Мост» не сможет функционировать без «Анатолии», без её уникального «топлива», или без чего-то, что она производит, активирует. Его дар подсказывал, что чёрный песок – это не просто минерал, не просто источник энергии. Это своего рода «катализатор», «проводник» или даже «резонатор» для тех нечеловеческих энергий, с которыми, как он теперь подозревал, оперировал «Северный Мост». Именно через эту связь с песком, через его тёмный, глубинный «шёпот», который теперь не просто показывал обрывки прошлого или будущего, а словно транслировал волю чего-то древнего и чужеродного, Артём начал ощущать присутствие Голоса из Разлома не только как локальной аномалии «Анатолии», но как силы, стремящейся использовать «Северный Мост» для своего… вторжения. Просматривая в очередной раз файлы на планшете, он наткнулся на короткую, завуалированную сводку о «транспортировке особых радиоактивных материалов категории ‘Гамма-7’ с объекта ‘Анатолия’ на удалённые стратегические объекты в арктическом регионе». Сердце пропустило удар. Это было оно. Доказательство.

Складывая воедино обрывки казённой информации, собственные болезненные видения, воспоминания о шифрах Черниговского (где среди расчётов и схем он теперь отчётливо видел наброски некоего «пространственного якоря» или «стабилизатора перехода», необходимого для «Северного Моста») и тихие, мудрые, но теперь звучащие как приговор, слова Доржо о «перезаписи кармы», о «вскрытии древних пластов негативной энергии» и о том, что «некоторые врата лучше не открывать, ибо за ними не пустота, а то, что древнее самой пустоты», Артём, наконец, пришёл к прозрению. Оно обрушилось на него не как свет, а как ледяная лавина, погребая под собой последние остатки надежды. «Северный Мост» – это не просто новый источник энергии, не «стабилизатор планетарного поля», как писал Черниговский в своих ранних, ещё полных энтузиазма, работах. Это было нечто неизмеримо большее. И неизмеримо более страшное. Машина, способная не просто влиять на время или пространство. Машина, предназначенная для фундаментального изменения самой структуры реальности, для «переписывания» её законов. Или… для открытия Врат. Врат, через которые в этот мир могло хлынуть то, что он слышал у трещины, тот самый Голос из Разлома, или нечто ещё более древнее, более чуждое, чему не было имени в человеческих языках. И он, Артём Гринев, со своим искажённым, насильственно «откалиброванным» даром, должен был стать «ключом». «Детонатором». Той самой жертвой, которую принесут на алтарь этого чудовищного проекта.

В тот вечер, когда действие успокоительных ослабло, Артём долго смотрел на своё отражение в тёмном, выключенном экране планшета. Из глубины на него глядел измождённый, почти неузнаваемый человек с провалившимися, горящими лихорадочным огнём глазами. Но на мгновение ему показалось, что это не он. Это была лишь страдающая, искажённая тень, его тень, вплетённая в узор гигантской, пульсирующей тёмной энергией мандалы «Северного Моста». И он понял с ужасающей ясностью: его «восстановление» было не актом милосердия или медицинской помощи. Это была лишь тщательная, безжалостная подготовка к его окончательной, предначертанной жертве.

Ледяной ужас сковал его. Но вместе с ним, из самых глубин его истерзанной души, поднималась иная сила – холодная, тёмная, почти безумная решимость. Если ему суждено сгореть, то он, по крайней мере, попытается забрать с собой в огонь как можно больше своих палачей. Или, если повезёт, сломать их адскую машину прежде, чем она поглотит всё.

Глава 59: Игра Елены Продолжается

Прошла неделя с тех пор, как Артёма перевели из реанимационного блока. Время текло медленно, густо, как кровь из незаживающей раны. «Восстановление» шло своим чередом – капельницы, уколы, безвкусная еда, короткие, разрешённые прогулки по стерильному коридору под бдительным оком охранника. Но главным «лекарством» или, скорее, новой формой изощрённой пытки, стали визиты Елены Черниговской.

Она появилась на пороге его палаты неожиданно, когда он, превозмогая слабость и тошноту, пытался заставить себя проглотить несколько ложек остывшей каши. Её вид отличался от обычного. Исчезла часть той ледяной, почти мужской жёсткости, которая всегда сквозила в её манерах. Она выглядела уставшей, возможно, даже немного обеспокоенной, хотя Артём не спешил обманываться.

– Как ты себя чувствуешь, Артём? – её голос прозвучал на удивление мягко, почти без металла. – Выглядишь… немного лучше.

Он лишь неопределённо пожал плечами. Слова застревали в горле комом.

– Я беспокоюсь о твоём состоянии, – продолжила она, присаживаясь на стул у его койки. – То, что произошло с «Омегой»… это был серьёзный удар для всех нас. И для тебя, в первую очередь. Но нам нужно двигаться дальше. «Северный Мост»… он требует полной концентрации. И твой дар, твоя уникальная восприимчивость, сейчас важны как никогда. Я подумала, что если ты будешь лучше понимать суть проекта, это поможет тебе… настроиться. Адаптироваться.

Артём молчал, глядя на неё тяжёлым, немигающим взглядом. Его чутьё, искажённое, но оттого, возможно, ещё более острое, кричало об опасности, о ловушке. Но отчаянная потребность в любой информации, в любой зацепке, перевешивала страх.

‘Это мой единственный шанс, – пронеслось у него в голове. – Единственный способ получить доступ к хоть каким-то данным о «Мосте», узнать её истинные планы, понять, есть ли у меня хоть малейшая возможность повлиять на происходящее. Я должен играть в её игру, притворяться, что верю, что сотрудничаю. Но я буду слушать, смотреть, запоминать. И ждать. Ждать момента, когда я смогу использовать её против неё самой или против Крутова. Или просто сломать эту адскую машину, прежде чем она уничтожит всё’. Он чувствовал, как его тошнит от этой фальши, но выбора не было. Он должен был рискнуть.

Елена, словно прочитав его мысли, достала из тонкого портфеля планшет – не тот казённый, что ему оставили ранее, а другой, более современный, с логотипом её личной лаборатории.

– Здесь некоторые… предварительные материалы по «Мосту», – сказала она, кладя планшет ему на колени. – Деклассифицированные, разумеется, и адаптированные для… ну, для твоего текущего состояния. Я подумала, это может быть полезно.

Так началась её игра. В последующие дни Елена стала его почти ежедневным гостем. Она «скармливала» ему информацию дозированно, как опытный дрессировщик – голодному зверю. Это были отдельные технические схемы «Моста», но Артём, даже в своём ослабленном состоянии, замечал, что они неполные, что в них отсутствуют целые блоки или ключевые параметры заменены многоточиями. Это были выдержки из теоретических работ её отца – блестящие, глубокие мысли о природе времени и энергии, но Артём чувствовал, что самые важные главы, самые смелые и опасные выводы, изъяты. Отчёты о «предварительных испытаниях» каких-то компонентов «Моста» пестрели обтекаемыми формулировками и подозрительно оптимистичными результатами.

Елена комментировала эти данные своим ровным, почти гипнотическим голосом, пытаясь направить его мысли в определённое русло. Она говорила о «Северном Мосте» как о грандиозном научном прорыве, об инструменте для «гармонизации планетарных энергий», о «щите», способном защитить человечество от «космических угроз». Ни слова о Вратах, ни слова о Голосе из Разлома, ни слова о той чудовищной, античеловеческой природе проекта, которую он сам «видел» в своих кошмарах.

Его логика инженера и интуиция провидца бились в агонии, крича о лжи, о вопиющих несоответствиях. Он сравнивал её слова с теми обрывками истины, что ему удалось вырвать из тьмы собственного подсознания, и чувствовал, как его тошнит от этой фальши. В одной из схем, изображавших систему охлаждения одного из предполагаемых «резонаторов» «Моста», он заметил явное несоответствие между заявленной мощностью и размерами теплообменников – они были слишком малы, словно этот «резонатор» должен был работать не на выделение энергии, а на её поглощение, или на создание чего-то иного, ледяного, мёртвого.

Иногда Елена просила его «прокомментировать» тот или иной фрагмент, «прочувствовать» его своим даром. Она внимательно следила за его реакцией, за каждым изменением в его дыхании, за каждым непроизвольным движением. Она пыталась понять, на какие аспекты «Моста» его дар реагирует острее, какие образы у него возникают, пытаясь вытащить из него то, что он так упорно скрывал. Однажды она показала ему сложную диаграмму, названную «Схема стабилизирующего темпорального поля ‘Северного Моста’».

– Посмотри, Артём, – её голос был вкрадчив. – Отец верил, что это поле сможет не только защитить, но и… исцелить. Восстановить нарушенную гармонию. Что ты чувствуешь, глядя на это?

Артём смотрел на переплетение линий и символов, и его дар взорвался болью. Он увидел не «стабилизирующее поле». Он увидел гигантскую, хищную, многослойную пасть, медленно разверзающуюся в ледяной пустоте, готовую поглотить всё. Но он лишь с трудом перевёл дыхание и хрипло ответил:

– Я чувствую… очень мощный, но… крайне нестабильный энергетический поток. Трудно сказать… его точную природу.

Елена слегка кивнула, её глаза изучающе сузились. Удовлетворена ли она? Или разочарована его уклончивым ответом?

Иногда она «случайно» оставляла на планшете открытым файл, не предназначенный для его глаз, или роняла фразу, полную недомолвок и намёков. Об «альтернативных протоколах» запуска «Моста» в случае «непредвиденных обстоятельств». О «необходимости синхронизации его работы с определёнными, крайне редкими космическими циклами». Это были провокации, наживка, брошенная ему, чтобы проверить его реакцию, заставить его выдать больше собственных знаний или опасений. Он видел, как она пытается сопоставить его слова, его видения с тем, что знала сама, с наследием своего отца, пытаясь сложить свою собственную, пугающую мозаику. Артём понимал, что каждый его неосторожный ответ, каждое слишком откровенное прозрение может быть использовано против него.

К концу второй недели этих «сеансов» он окончательно убедился: Елена ведёт с ним сложную, опасную игру. Она не доверяет ему, но отчаянно нуждается в нём – или в его даре. Он не знал её истинных мотивов. Была ли это слепая вера в гений отца и желание завершить его дело любой ценой? Или она, как и он, видела в «Северном Мосте» нечто большее, чем просто научный проект, и пыталась найти способ контролировать эту чудовищную силу, направить её в одному ей известное русло? Или её действиями руководил страх перед Крутовым, который, несомненно, держал её на коротком поводке? Ответы на эти вопросы оставались скрыты за её холодной, аристократической маской.

Он решил продолжать это вынужденное «сотрудничество». Играть по её правилам, но быть предельно осторожным, взвешивая каждое слово, каждый взгляд. Собирать по крупицам ту информацию, которую она ему скармливала, отсеивая ложь, пытаясь нащупать в её словах и действиях хоть какую-то зацепку, хоть какой-то намёк на её истинные планы. И выжидать. Выжидать момент, когда он сможет действовать.

Во время их последней встречи в этой череде «консультаций» Артём, глядя на Елену, неожиданно поймал её взгляд. Всего на долю секунды её обычная холодная уверенность дала трещину. В глубине её тёмных, умных глаз мелькнуло что-то иное – не то затаённый страх, не то отчаяние, не то бремя невыносимой ответственности. Это мимолётное выражение тут же исчезло, сменившись привычной маской холодного, расчётливого учёного. Но Артём успел это заметить. Она тоже боялась. И это осознание, как ни странно, придало ему сил. Он был не один в своём ужасе перед «Северным Мостом». Просто их страхи, похоже, вели их разными, возможно, даже враждебными путями.

Когда она ушла, оставив его наедине с новым ворохом искажённых схем и фальшивых отчётов, Артём почувствовал, как к горлу подступает ледяная волна. Это была не тошнота от лекарств. Это был холод той бездны, на краю которой они все балансировали. И он всё отчётливее понимал, что игра Елены – это лишь прелюдия к чему-то гораздо более страшному. И времени, чтобы понять её правила и попытаться изменить исход, у него оставалось всё меньше.

Во время одного из «сеансов», когда Артём, измученный очередной порцией искажённых данных и собственными болезненными видениями, позволил себе высказать сомнение в осмысленности всего этого, Елена резко прервала его. Её глаза сверкнули холодным огнём, а голос, обычно ровный и вкрадчивый, обрёл стальные нотки.

– Артём, ты должен понять, – отчеканила она, подавшись вперёд так, что он почувствовал едва уловимый, горьковатый запах её духов, смешанный с озоном лаборатории. – Проект моего отца – это не игрушка, которую можно просто отменить или сломать, как того, возможно, хочет Крутов со своими примитивными, государственническими целями. «Северный Мост» – это ключ. Ключ ко всему. Его нельзя просто активировать наобум, как какой-нибудь рядовой реактор – это неминуемо приведёт к катастрофе, к той самой энтропии, которой так боялся отец в своих последних записях. Мне нужно не остановить его, Артём, пойми же наконец! Мне нужно контролировать каждый этап его активации, каждый энергетический импульс, каждый резонансный всплеск. Только я, опираясь на истинные, неискажённые расчёты отца, которые он доверил только мне, и используя твою… уникальную восприимчивость как самый тонкий измерительный прибор, смогу направить его силу в правильное русло. Избежать тех ошибок, которые его погубили, и завершить его великий труд так, как он задумывал – как триумф разума и воли, а не как слепой, разрушительный апокалипсис. А для этого ты должен быть идеально «настроен». Каждая фибра твоей души, каждый нейрон твоего мозга должен резонировать с «Мостом». Понимаешь теперь?

Её слова, произнесённые с фанатичной убеждённостью, на мгновение почти парализовали Артёма. Он увидел в её глазах не просто научный азарт или жажду мести. Это была одержимость. Одержимость идеей, наследием, возможностью стать той, кто завершит дело гения, исправит его ошибки и, быть может, обретёт немыслимую власть. И он, Артём, был лишь инструментом в её руках. Тонким, капризным, но необходимым инструментом.

Глава 60: Шёпот Доржо из Прошлого

Игра Елены, её дозированная ложь и попытки направить его искажённый дар в нужное ей русло, высасывали из Артёма последние силы. Каждая их встреча оставляла после себя горький привкус пепла и ощущение, будто он барахтается в липкой паутине, где каждое движение лишь туже затягивает петлю. Препараты, которые ему всё ещё вводили, пусть и в меньших дозах, превращали его дни в череду туманных, болезненных состояний, а ночи – в арену для агрессивных, рваных видений «Северного Моста», от которых он просыпался в холодном поту, с колотящимся сердцем. Он чувствовал, как его разум, его личность медленно, но неотвратимо крошатся, как старый, выветренный камень.

В один из таких особо мрачных дней, когда отчаяние сдавило горло ледяными тисками, а стены палаты, казалось, сомкнулись, угрожая раздавить его, Артём инстинктивно потянулся к тому единственному, что ещё связывало его с миром, где были свет и смысл. К Доржо. Он закрыл глаза, пытаясь отогнать навязчивые образы ледяных конструкций и безликих коридоров «Анатолии», и стал перебирать в памяти слова учителя, его спокойный, глубокий голос, его мудрые притчи. Это была отчаянная попытка утопающего ухватиться за соломинку, найти точку опоры в этом безумном, распадающемся мире.

Он лежал на койке, безучастно глядя в серый потолок, когда его рука, шаря под подушкой в поисках хоть какого-то забытого предмета, который мог бы отвлечь, наткнулась на что-то твёрдое и шершавое. Он вытащил это. Маленький, плоский диктофон, из тех дешёвых, что были популярны лет пятнадцать-двадцать назад. Он и забыл о его существовании. Когда-то, ещё в Чите, будучи студентом, он записывал на него лекции, а потом, после одной из редких встреч с Доржо, приехавшим в город по делам дацана, он, почти не отдавая себе отчёта, нажал на запись во время их долгого, вечернего разговора у костра на берегу Ингоды. Кассета… он был почти уверен, что она давно размагнитилась или потерялась. Но вот он, диктофон, с той самой кассетой внутри, чудом уцелевший среди его немногих вещей, которые ему вернули после «Омеги». Дрожащими пальцами Артём нажал на кнопку «Play».

Сначала – треск, шипение, помехи. А затем… сквозь них пробился голос. Глубокий, спокойный, чуть с хрипотцой, такой знакомый, что у Артёма перехватило дыхание. Голос Доржо.

«…ты спрашиваешь о силе, Артём, – говорил лама, и Артём почти видел его лицо, освещённое пляшущими языками костра, его мудрые, чуть прищуренные глаза. – Но сила бывает разной. Есть сила мышц, сила ума, сила воли. А есть сила места. Мы называем это лха-юл – благословенная земля, обитель добрых духов, или ши-нэ – просто место силы, где энергия земли, неба и воды сходится в особом узле. Такие места – как живые существа. Они дышат, они чувствуют, они влияют на всё вокруг. Они могут давать исцеление, мудрость, покой. Но только тем, кто приходит к ним с чистым сердцем и открытой душой, кто чтит их древние законы».

Артём слушал, затаив дыхание. Воспоминания нахлынули волной: потрескивание костра, запах дыма и сухой травы, далёкий шум реки, низкое, звёздное небо над головой… И этот голос, который всегда приносил ему какое-то необъяснимое умиротворение, даже когда говорил о вещах страшных и непонятных.

«Место силы, – продолжал Доржо, – это как спящий дракон. Он хранит в себе огромную мощь, но он не агрессивен по своей природе. Он – часть мироздания, часть великого равновесия. Не буди его без нужды, Артём. И не пытайся оседлать его, если не знаешь его истинной природы, если не готов заплатить цену. Иначе он испепелит тебя и всё, что тебе дорого. Он обрушит на тебя всю свою ярость, всю свою боль от поруганного покоя».

В голосе ламы появились жёсткие нотки. Артём почувствовал, как по спине пробежал холодок, несмотря на жар, всё ещё клубившийся в его теле.

«Самое страшное, сын мой, – голос Доржо стал тише, почти шёпотом, но от этого ещё более весомым, – это осквернение таких мест. Когда люди, ослеплённые гордыней, алчностью или жаждой власти, вторгаются в них, пытаются подчинить их силу своей воле, направить её на разрушение или на создание чего-то противоестественного, нарушающего законы мироздания. Тогда благословенное место превращается в проклятое. Оно начинает излучать не свет, а тьму. Оно притягивает к себе зло, болезни, безумие. Его энергия становится ядом, отравляющим всё вокруг. И тогда… тогда такое осквернённое место силы может стать вратами. Вратами для тех, кого не должно быть в этом мире. Для теней изнанки бытия, для древних, голодных духов, ждущих своего часа».

Артём замер. Последние слова Доржо ударили его, как обухом по голове. Врата… Тени изнанки бытия… Это было слишком похоже на то, что он сам чувствовал, что видел в своих кошмарных прозрениях о «Северном Мосте». Ледяная пустыня… гигантские, нечеловеческие конструкции… ощущение чужеродного, всепоглощающего холода… Голос из Разлома…

Он судорожно сглотнул, пытаясь осмыслить услышанное. Слова Доржо, сказанные много лет назад, в совершенно другой жизни, теперь, здесь, в этой стерильной камере пыток, обрели новый, ужасающий смысл. Они были не просто философским рассуждением старого ламы. Они были прямым, безжалостным указанием на то, с чем он столкнулся.

«Северный Мост». Его расположение в удалённом, почти мистическом арктическом регионе – не было ли это местом древней силы, сакральным для давно исчезнувших народов? Его неразрывная связь с чёрным песком «Анатолии» – этой «кровью земли», этим аккумулятором страданий и древних энергий. Его истинное, скрытое предназначение, о котором он лишь смутно догадывался, но которое теперь, после слов Доржо, предстало перед ним во всей своей чудовищной наготе – не изменение ли это реальности, не попытка ли насильственно «переписать» законы бытия, не создание ли тех самых Врат?

Артём понял с леденящим душу ужасом: «Северный Мост» – это не просто сверхсекретный технологический комплекс. Это было либо искусственно созданное, либо, что ещё страшнее, захваченное и осквернённое место силы колоссальной, невообразимой мощи. И все попытки Крутова, все изощрённые игры Елены, направленные на то, чтобы «управлять» им, «использовать» его энергию, были не просто игрой с огнём. Это было безумное, святотатственное деяние, которое неминуемо должно было привести к катастрофе планетарного масштаба. Его собственные видения «Моста» как чего-то живого, хищного, многоглазого – это и была реакция осквернённой, изнасилованной силы, готовой обрушить свой гнев на весь мир. «Анатолия» с её трещиной-спиралью была лишь «подготовкой почвы», местом, где пробудили древнее зло. А «Северный Мост»… это был главный алтарь для чудовищного ритуала, для призыва того, что дремало за гранью человеческого понимания.

Запись на кассете закончилась. В наступившей тишине ещё долго звучал голос Доржо, отдававшийся в сознании Артёма то ли мудрым наставлением, то ли погребальным звоном. Он не получил готовых ответов, не получил плана действий. Но он получил нечто большее – понимание глубинной, метафизической сути происходящего. Это была не просто битва технологий, не просто столкновение человеческих амбиций. Это была война с древними силами, с самой изнанкой бытия. И он, Артём Гринев, оказался на её переднем крае.

Ужас, который он испытал, был глубже и страшнее всего, что он пережил до сих пор. Но вместе с ним пришла и странная, холодная ясность. И твёрдая, почти нечеловеческая решимость. Он знал, что должен остановить это. Любой ценой. Даже если для этого придётся спуститься в самое сердце осквернённого места силы и взглянуть в глаза тому, что обитает за Вратами.

Он осторожно вынул кассету из диктофона и спрятал её вместе с ампулой «Синапсина-М». Это были его последние, отчаянные союзники в предстоящей битве. Шёпот Доржо из прошлого стал для него не просто воспоминанием. Он стал его компасом. Компасом, указывающим путь в самую глубину ада.

Глава 61: Калибровка Боли

Затишье, если так можно было назвать туманное, наполненное призраками забытьё, в котором Артём провёл последние дни, закончилось внезапно и безжалостно. Утром, когда он только-только начал выныривать из очередного кошмара, где ледяные иглы «Северного Моста» пронзали его мозг, дверь палаты резко распахнулась. На пороге стояли двое незнакомых техников в стерильных комбинезонах и привычная фигура охранника, но его лицо сегодня было особенно мрачным.

– Гринев, на выход. С вещами, – коротко бросил охранник.

Сердце Артёма ухнуло вниз. Предчувствие новой волны мучений, ещё более изощрённых, чем «восстановительная терапия», сдавило грудь. Его перевели. Не в другую палату, а в совершенно иной блок – изолированный, с тяжёлыми гермодверями, гудящий от скрытой внутри аппаратуры. Здесь пахло озоном, металлом и чем-то ещё, неуловимо знакомым и оттого особенно тревожным – слабым, едва ощутимым запахом чёрного песка.

В центре просторного, облицованного тусклым серо-голубым пластиком зала его уже ждал Крутов. Он стоял, заложив руки за спину, рядом с ним – Штайнер, бледный, с дёргающимся веком, и несколько незнакомых Артёму людей в таких же стерильных комбинезонах, что и конвоиры. Их лица были сосредоточены и непроницаемы, как у жрецов перед началом таинственного ритуала.

– Артём Сергеевич, – Крутов слегка кивнул, в его голосе не было и тени фальшивой заботы, только холодная деловитость. – Пришло время для следующего этапа вашей… адаптации. Как вы понимаете, работа с объектом такой сложности, как «Северный Мост», требует особой подготовки. Нам необходима точная калибровка ваших уникальных сенсорных способностей. Чтобы вы могли не просто… воспринимать, но и адекватно реагировать на специфические энергетические поля, с которыми нам предстоит иметь дело.

Артём оглядел помещение. Вдоль стен тянулись панели с мигающими индикаторами, стойки с неизвестным оборудованием, напоминавшим модифицированные, более компактные элементы того самого «Протокола Омега», который едва не убил его. А в центре зала… кресло. Не такое чудовищное, как в лаборатории «Омеги», но оснащённое не только стандартными фиксаторами для конечностей и головы, но и жутким обручем из матово-чёрного, словно живого, материала, который, казалось, поглощал сам свет. Вокруг него располагались десятки тонких игл, кончики которых светились нездоровым, мертвенным светом, и Артём с ужасом понял, что они нацелены не на кожу, а прямо в его мозг, сквозь кость. Перед ним на специальном столике разместили несколько герметичных контейнеров с образцами чёрного песка. Он узнал их – тот самый, из Бурятии, ещё один, явно с «Анатолии», и третий, самый большой, с каким-то тёмным, почти антрацитовым содержимым, от которого исходило ощутимое, давящее «излучение». Эти контейнеры были подключены к сложной системе трубок и проводов, уходящих к стойкам с аппаратурой, которая, судя по всему, регулировала не только температуру и давление внутри них, но и создавала вокруг них какое-то специфическое, пульсирующее поле.

– Мы начнём с базовой синхронизации, – монотонно пояснил один из техников, закрепляя датчики на висках Артёма. – Ваша задача – максимально расслабиться и… воспринимать.

Затем на него обрушилось это. Невидимые поля, тонкие, как иглы, но проникающие до самого мозга. Они были другими, не такими, как при «Омеге». Более точечные, более… вкрадчивые. И они явно резонировали с чёрным песком. Артём чувствовал, как монацитовый композит в контейнерах рядом с ним не просто вибрировал, а становился своего рода усилителем, линзой, фокусирующей и многократно преумножающей аномальное, ледяное излучение, которое, как он теперь понимал, было эманацией самого «Северного Моста» или тех частот, которые он должен был генерировать. Сами излучатели, скрытые в панелях кресла и направленные на контейнеры, представляли собой сложные многослойные конструкции из керамики и кристаллов неизвестного происхождения, грани которых переливались всеми цветами радуги под определённым углом, но при этом излучали ощутимый, нечеловеческий холод и обладали аномальным внутренним мерцанием, словно внутри них были заключены пойманные души или фрагменты иных реальностей. Эти искусственно созданные поля, проходя через песок, а затем через его собственное, истерзанное сознание, словно выжигали в нём новые нейронные пути, заставляя его дар вибрировать в унисон с этой чужеродной, смертоносной энергией. Вся эта аппаратура выглядела как нечто среднее между медицинским оборудованием из далёкого, бездушного будущего и алхимической лабораторией безумного гения, где наука граничила с откровенным, леденящим душу колдовством. А его собственный шрам-спираль на запястье отозвался острой, пронзительной болью. Статический шум в голове, ставший его постоянным спутником, усилился многократно, превращаясь в оглушающий рёв, сквозь который прорывались вспышки видений – тёмное, бурлящее прошлое «Анатолии», её скрытые аварии, её жертвы, но теперь эти образы были странно «окрашены» ледяным, нечеловеческим сиянием, которое он ассоциировал с «Северным Мостом».

Пытка стала изощрённее. Это была не та грубая, разрывающая на части боль, что он испытал при запуске «Омеги». Это было мучительное, медленное искажение его чувств, его восприятия. Ему показывали на большом экране изображения «Северного Моста» – то ли реальные спутниковые снимки, то ли высококачественные компьютерные модели. Одновременно через излучатели, направленные на контейнеры с чёрным песком и на него самого, усиливали его «связь» с этими образами. Результатом были приступы невыносимой дезориентации, мир вокруг начинал плыть, искажаться, цвета менялись, звуки превращались в скрежет или вой, привычные звуки лаборатории превращались в скрежет или вой, а иногда ему казалось, что он чувствует запахи, которых не могло быть здесь – запах озона, как перед грозой, смешанный с тошнотворным запахом гниющей плоти или едким запахом серы. Временами по коже пробегали волны ледяного холода или, наоборот, нестерпимого жара, не связанные с температурой в помещении. Он терял ощущение собственного тела – то оно казалось ему чудовищно тяжёлым, вдавленным в кресло, то, наоборот, лёгким, как пух, готовым улететь. Пальцы на руках то немели, то их пронзали тысячи раскалённых игл.  Иногда ему казалось, что его разум растягивают, как резину, или, наоборот, сжимают в крошечную, пульсирующую точку.

Он пытался сопротивляться. Вспоминал уроки Доржо, пытался сосредоточиться на дыхании, отстраниться от боли и галлюцинаций. «Наблюдай, не вовлекаясь… Боль – лишь облако…» Но облака превратились в чёрные грозовые тучи, готовые поглотить его. Во время одного из тестов, когда на экране появилось изображение гигантской антенной решётки «Моста», уходящей в полярное небо, ему показалось, что он видит сквозь стены лаборатории, сквозь толщу бетона и стали самой «Анатолии». Он видел энергетические потоки, пульсирующие в её недрах, но эти образы были чудовищно искажены, словно он смотрел на мир через кривое, треснувшее зеркало, и всё вокруг было наполнено угрожающими, шевелящимися тенями.

Крутов внимательно, не отрываясь, следил за каждым его движением, за каждой гримасой боли на его лице. Специалисты в белом бесстрастно фиксировали данные с десятков датчиков, что-то быстро печатая на клавиатурах. Иногда в лаборатории появлялась Елена. Её лицо, как всегда, было непроницаемой маской, но Артём чувствовал её напряжённый, почти хищный интерес. Она не вмешивалась в процесс, но иногда, в коротких перерывах между тестами, когда его отключали от аппаратуры, чтобы дать ему выпить воды или ввести очередную дозу «поддерживающего» препарата, она подходила и задавала тихие, точные вопросы о его ощущениях, о том, что именно он «видел» или «чувствовал» при контакте с тем или иным образом «Моста». Артём отвечал односложно, стараясь скрыть истинную глубину своего ужаса и тех прозрений, которые иногда прорывались сквозь боль. Он видел, как она делает быстрые пометки в своём защищённом планшете, и её взгляд, на мгновение встретившийся с его, был лишён даже тени сочувствия – только холодный, почти нечеловеческий научный азарт.

Эта «калибровка боли» продолжалась три бесконечных дня. Утром и вечером его приводили в этот зал и на несколько часов пристёгивали к креслу. После первого же сеанса его тело начало отказывать: суставы ломило, как при лихорадке, а под веками постоянно плясали фосфены. К концу второго дня он почти перестал чувствовать левую руку, а носовые кровотечения стали настолько частыми, что белая ткань больничной робы на груди постоянно была в бурых пятнах. Артём потерял счёт времени, счёт тестам. Он был на грани. На грани физического истощения, на грани полного ментального распада.

И вот, во время очередного «сеанса», когда ему демонстрировали смоделированную схему взаимодействия «Северного Моста» с каким-то внешним, неизвестным источником энергии, и одновременно подвергали его мозг наиболее интенсивному воздействию через чёрный песок, что-то произошло. Боль достигла такого пика, что, казалось, само его сознание вот-вот расколется. И в этот момент, на самом краю безумия, его искажённый, истерзанный дар, словно прорвав последнюю преграду, вспыхнул с новой, неистовой силой.

Он увидел. Не просто образ, не просто ощущение. А чёткое, ясное, почти математически точное знание. Он увидел, как «Северный Мост», используя энергию, накопленную и трансформированную «Анатолией» через чёрный песок, должен был создать не просто «ворота» или «разрыв» в пространстве-времени. Он должен был сгенерировать специфический, сверхмощный «резонансный сигнал» – «пульсацию нулевой точки», как мелькнуло в его сознании обрывком из теорий Черниговского, который предполагал, что воздействие на определённые частоты квантового вакуума способно «расслоить» мембраны между измерениями, создавая временный канал или «кротовую нору» в низшие, или, как он их называл, «теневые» слои реальности. Зов, направленный в ту самую «изнанку бытия», о которой говорил Доржо. Зов, на который должен был откликнуться Голос из Разлома. Или то, что стояло за ним. Это была не просто возможность вторжения. Это было целенаправленное, тщательно спланированное приглашение. Приглашение Абсолютного Хаоса – не как метафоры, а как физической, энтропийной силы, существующей в этих «теневых слоях» в виде чистой, неупорядоченной энергии, способной аннигилировать или ассимилировать упорядоченную структуру нашей вселенной.

Это прозрение было настолько чудовищным, настолько всеобъемлющим, что Артём закричал – долгим, нечеловеческим криком, в котором смешались боль, ужас и какое-то страшное, тёмное озарение. Обугленное зерно, которое ему чудом удалось сохранить и которое сейчас, спрятанное под одеждой, прижималось к его груди, внезапно стало обжигающе горячим, словно раскалённый уголь. Датчики на его теле зашкалили. Специалисты в панике забегали вокруг кресла. Крутов что-то резко крикнул.

А потом наступила тьма.

Когда он пришёл в себя, он снова лежал в своей палате. Тело ломило, голова раскалывалась. Но прежде чем он успел полностью осознать произошедшее, его накрыло новое, ещё более мучительное ощущение – ледяной холод, исходящий не извне, а изнутри, из самой глубины его истерзанной души. И вместе с этим холодом пришло видение: Максим, его маленький, хрупкий Максим, лежит в белой больничной койке в далёком Стамбуле. Его тельце едва заметно подрагивает, а вокруг него – не тёплая аура жизни, а тонкая, почти невидимая ледяная дымка, зловеще похожая на ту, что Артём ощущал от «Северного Моста». Мальчик во сне беспокойно ворочается, его губы шепчут что-то неразборчивое, но Артёму кажется, что он слышит отчаянный, тоненький зов: «Папа… холодно… очень холодно…»

Это короткое, но пронзительное видение обрушилось на Артёма с такой силой, что он задохнулся от боли, гораздо более страшной, чем любая физическая пытка. Это было прямое, безжалостное напоминание о цене его страданий, о той невидимой, но неразрывной нити, что связывала его судьбу с судьбой его сына. И о той чудовищной игре, в которой Максим был самой беззащитной и самой ценной разменной монетой.

Сквозь эту боль пробивалось новое, ледяное знание. Он выжил. И он узнал то, чего, возможно, не знали даже его мучители. Или, по крайней

мере, не до конца осознавали весь масштаб той бездны, которую они собирались разверзнуть.

«Калибровка» закончилась. Но настоящая боль только начиналась.

Глава 62: Скрытое Наследие Черниговского

После последней, особенно мучительной «калибровки», Артём провалился в тяжёлое, липкое забытьё, из которого его вырвал не будильник и не голос охранника, а пронзительный, леденящий душу образ. Максим. Его маленький, хрупкий Максим, окутанный тонкой, почти невидимой изморозью, дрожащий от холода не в стамбульской больничной палате, а где-то в бесконечной, ледяной пустоте, и его тихий, отчаянный шёпот: «Папа… холодно…». Это видение, обрушившееся на него с безжалостной чёткостью, стало последней каплей. Физическая боль, тупая, ноющая, уже почти привычная, отошла на второй план перед этим новым, всепоглощающим ужасом. Он должен был действовать. Немедленно. Информация, которую ему скармливала Елена, её выверенные схемы и обтекаемые формулировки – всё это была лишь ширма, дымовая завеса, скрывающая истинную, чудовищную суть «Северного Моста». Он должен был найти правду. Ту правду, которую она скрывала. Или которую боялась признать даже сама.

Его искажённый, истерзанный дар после «калибровки» стал непредсказуем и опасен, но одна его грань обострилась до болезненной, почти невыносимой чёткости – способность «видеть» энергетические следы, информационные потоки, эмоциональные отпечатки, оставленные людьми и событиями. Это было похоже на то, как если бы ему выжгли глаза, а затем вставили новые, способные воспринимать мир в ином, пугающем спектре. Используя редкие моменты, когда его оставляли одного в палате, или когда его выводили на короткую, разрешённую «прогулку» по гулким, безликим коридорам блока, Артём начал свою отчаянную охоту. Он «сканировал» пространство, пытаясь уловить не физические улики, а те самые «следы», связанные с профессором Черниговским или с Еленой. Его внимание, словно компас, указывающий на источник сильнейшей аномалии, неуклонно тянуло к старому, почти заброшенному крылу административного корпуса. Там, как он помнил, когда-то располагался просторный кабинет профессора, а рядом – архив, куда Елена, по его смутным воспоминаниям из более «спокойных» времён, иногда уходила на долгие часы, погружаясь в наследие отца. Он «видел» это место как клубок застарелой боли, концентрированного интеллектуального напряжения, страха и отчаяния – слабый, почти угасший, но всё ещё различимый энергетический отпечаток, который, казалось, исходил из-за одной из массивных, пыльных дверей с табличкой «Архив. Сектор Гамма-Прим. Доступ ограничен».

Проникнуть туда казалось невыполнимой задачей. Дверь была заперта на сложный электронный замок, коридоры патрулировались. Артём, приблизившись к двери архива под предлогом необходимости посетить редко используемый санузел в этом крыле, почувствовал своим обострённым даром не только следы эмоций Черниговского, но и нечто иное – тонкую, почти невидимую «сеть» защитных полей или ментальных «сигнатур», оставленных, возможно, самим профессором или Еленой для защиты самых сокровенных тайн. Это было похоже на невидимую паутину, прикосновение к которой могло вызвать не только физическую тревогу, но и острый приступ паранойи или дезориентации.  Но отчаяние придавало Артёму почти звериную хитрость и решимость. Однажды ночью, когда действие введённых ему препаратов начало ослабевать, оставляя его с ясной, но лихорадочно работающей головой и телом, полным ломоты и дрожи, он решился. Он вспомнил об ампуле «Синапсина-М», которую ему удалось спрятать ещё в реанимации. Он тогда использовал большую часть, чтобы прояснить сознание, но в ампуле оставалось совсем немного, на донышке – отчаянная доза, которую он берёг как последний шанс. После её использования он знал, что заплатит страшную цену – возможно, несколькими днями полной прострации или потерей контроля над даром, но сейчас это было неважно. Риск был огромен. Он ввёл себе эти остатки препарата, и через несколько минут мир вокруг него взорвался мириадами деталей. Боль отступила, сменившись странной, почти эйфорической ясностью. Его дар, усиленный препаратом до немыслимых пределов, теперь не просто "чувствовал" эту ментальную защиту – он "видел" её структуру. "Синапсин" на короткое время синхронизировал его нейронные импульсы с остаточными полями архива, позволив ему не ломать защиту, а как бы "притвориться" её частью, стать своим для чужой системы. Словно следуя невидимой, безумной логике их создателя, нашёл способ «обойти» их, не вызвав тревоги. Он «увидел» сложную структуру электронного замка, его уязвимые точки, «почувствовал» цифровую последовательность кода, которую кто-то из сотрудников службы безопасности, возможно, Елена или Штайнер, использовал не так давно. Это было похоже на безумную, интуитивную дешифровку, где логика смешивалась с чистым наитием. Через несколько мучительных минут, когда он был на грани потери сознания от перенапряжения, замок щёлкнул.

Внутри архива царил полумрак и запах старой бумаги, пыли и чего-то ещё – тонкого, едва уловимого, металлического привкуса озона, словно здесь когда-то работала какая-то мощная аппаратура. Его дар немедленно указал на массивный, стальной сейф, вмонтированный в стену. Но не сам сейф привлёк его внимание, а небольшой, неприметный ящик из тёмного дерева, спрятанный за ним, в нише, которую, казалось, можно было обнаружить, лишь точно зная, где искать, или… обладая его способностями. Ящик не был заперт. Внутри, на подкладке из выцветшего бархата, лежало несколько катушек с микрофильмами и старый, потёртый жесткий диск от компьютера, на котором неровным, почти детским почерком (почерком Елены, когда она была ещё подростком?) было выведено: «Проект ‘Тень Иггдрасиля’. Совершенно Секретно. Отцу».

Сердце Артёма заколотилось. Это было оно. То, что он искал. То, что Елена, возможно, скрывала даже от самой себя, или не решалась изучить до конца.

Вернувшись в свою палату с драгоценной находкой, рискуя быть обнаруженным в любую секунду, он приступил к самому сложному – к расшифровке. Планшет, который ему оставили, имел примитивный сканер для микрофильмов и порт для подключения внешних устройств. Но информация была защищена многоуровневым шифром, гораздо более сложным и хаотичным, чем тот, что он видел в основном дневнике Черниговского. Это был не просто шифр, это был лабиринт, созданный безумным гением, где каждый неверный шаг, каждая ошибка в интерпретации могли привести не просто к тупику, а к ментальному коллапсу. Артём чувствовал, как сам текст, сами символы излучают какую-то тёмную, давящую энергию, словно они были пропитаны страхом и отчаянием своего создателя. Это был язык безумия, язык человека, стоящего на краю пропасти, пытающегося одновременно и зафиксировать ужасающую правду, и скрыть её от посторонних глаз, а может, и от самого себя. Артём снова прибег к «Синапсину-М», хотя и понимал, что каждая такая доза приближает его к точке невозврата, что он буквально сжигает свой мозг, своё тело, ради этих крупиц истины. Его искажённый, но невероятно обострённый дар стал его единственным ключом. Он не столько "читал" или "анализировал" символы в привычном смысле, сколько входил в некий чудовищный, почти тактильный резонанс с самой сутью этих записей, с остаточной психической энергией мыслей и эмоций Черниговского, впечатанных в микрофильмы и магнитные дорожки диска. Обугленное зерно в его руке, казалось, действовало как проводник, как антенна, втягивая в него эту информацию потоками, минуя барьеры логики, проникая прямо в подсознание, в самые тёмные его уголки. Это было не чтение, а мучительное, насильственное "впитывание" чужого безумия, чужого запредельного ужаса. Каждый такой "впитанный" фрагмент, каждая понятая фраза выжигали его разум, заставляли его тело биться в судорогах, словно он пропускал через себя электрический разряд чужого, запредельного ужаса. Головная боль превратилась в раскалённый обруч, стиснувший череп, из носа снова пошла кровь, капая на экран планшета и смешиваясь с безумными каракулями Черниговского. Видения, вызванные резонансом с наследием профессора и обугленным зерном, которое он не выпускал из руки, становились всё более агрессивными и невыносимыми. Он видел лабораторию Черниговского, его искажённое страхом лицо, слышал его бормотание, его крики. Он чувствовал, как платит за каждое слово правды частичкой своего рассудка, своей души, как его собственные воспоминания начинают путаться с воспоминаниями профессора, как его личность истончается, грозя раствориться в чужом безумии.

На расшифровку ушли, казалось, не часы, а целая вечность – двое суток почти непрерывной, лихорадочной работы на грани полного истощения, когда сон был лишь коротким, кошмарным забытьём, а каждый новый расшифрованный абзац отнимал у него, казалось, год жизни. Иногда, переводя взгляд с экрана на свои дрожащие руки, он видел в переплетении формул не математику, а узор на алом шарфе сестры, и это воспоминание придавало ему сил и одновременно выжигало душу. Процесс расшифровки был пыткой, чередой коротких, ослепительных озарений и долгих, мучительных часов боли, тошноты и кровавых слёз, когда он буквально выхаркивал из себя чужое безумие.

И правда, которую он вырвал из этого хаоса, была страшнее любых его предположений.

«Проект ‘Тень Иггдрасиля’» – так Черниговский изначально, в глубочайшей тайне, назвал то, что позже трансформировалось в «Северный Мост». И его первоначальная цель была не «гармонизация планетарных энергий» и не «защита от космических угроз». Это была безумная, почти алхимическая попытка установить прямой, управляемый контакт с «иными планами бытия», с «разумными сущностями нечеловеческой природы», как писал сам профессор в своих ранних, ещё полных титанической гордыни, записях. Он верил, что сможет извлечь из этих «иных миров» неисчерпаемые источники энергии и знания, которые вознесут человечество на новую ступень эволюции.

Но эксперименты, которые он проводил втайне, используя прототипы будущих резонаторов «Моста» и особым образом обработанный чёрный песок, привели не к триумфу, а к катастрофе. Микрофильмы содержали скупые, но оттого ещё более жуткие отчёты о «неконтролируемых пространственно-временных флуктуациях», о «локальных разрывах континуума», о его коллегах, один за другим сходивших с ума или исчезавших без следа во время этих опытов. А затем… затем появился Голос.

Черниговский с ужасающей откровенностью описывал, как впервые услышал его – не ушами, а прямо в мозгу. Сначала это был тихий, вкрадчивый шёпот, предлагавший «помощь», «ответы», «новые, революционные идеи». Профессор, ослеплённый своими амбициями, принял этот шёпот за проявление собственного гения, за божественное озарение. Он записывал эти «идеи», воплощал их в чертежах и расчётах, не понимая, что его разум уже стал игрушкой в руках чего-то неизмеримо более древнего и могущественного.

Самым страшным было то, что Елена, судя по её редким, почти неразборчивым пометкам на полях микрофильмов, сделанным много лет спустя, знала или, по крайней мере, догадывалась о части этой правды. Но она, похоже, интерпретировала её по-своему. Возможно, она верила, что её отец был на пороге величайшего открытия, но ему не хватило времени, или он допустил какие-то ошибки, которые она, его дочь, сможет исправить. Или же она сознательно скрыла эту часть наследия, понимая, что если Крутов или кто-то ещё узнает об истинной, первоначальной природе «Моста», проект будет немедленно закрыт, а её мечты о завершении дела отца – и, возможно, о контроле над этой чудовищной силой – рухнут.

Последняя запись на жёстком диске, которую Артёму удалось восстановить и расшифровать, была сделана, очевидно, за несколько дней или даже часов до гибели профессора Черниговского. Его почерк был почти неразборчив, слова путались, но смысл их был ясен и ужасен:

«Оно лгало мне. Всё это время. Это не знание. Это не энергия. Это… голод. Голод, древний, как сама тьма между звёздами. Оно хочет не просто войти. Оно хочет… стать нами. Поглотить нас. Переделать этот мир по своему образу и подобию. Я открыл ящик Пандоры… Я должен был его остановить… но теперь слишком поздно… Мост… Мост должен быть разрушен… или он разрушит всё… Елена… прости меня…»

Артём отшатнулся от планшета, его била крупная дрожь. Мир вокруг него на мгновение померк, а затем взорвался калейдоскопом образов из расшифрованного архива, смешанных с его собственными кошмарами. Голос Черниговского, полный отчаяния, звучал у него в ушах, переплетаясь с ледяным шёпотом Голоса из Разлома. Он рухнул на пол, его тело сотрясали конвульсии, а изо рта пошла пена. Связь с реальностью была почти потеряна. Лишь усилием воли, цепляясь за образ Максима, за воспоминания о Доржо, ему удалось не утонуть в этом безумии, медленно, мучительно вынырнуть на поверхность. Он смотрел на экран, где всё ещё светились последние, отчаянные строки Черниговского, и чувствовал, как его собственная душа покрывается инеем. Теперь он знал. Знал почти всё. И это знание было тяжелее гранитной плиты, готовой раздавить его.

Елена. Она либо безумна в своей одержимости, либо чудовищно цинична. Или и то, и другое. Но в любом случае, она вела игру, ставка в которой была неизмеримо выше, чем он мог себе представить. И он был в самом центре этой игры – не как союзник, не как инструмент, а как потенциальная жертва на алтаре её амбиций и древнего, всепоглощающего ужаса.

Скрытое наследие Черниговского стало для Артёма не просто ключом к пониманию. Оно стало приговором. И одновременно – последним, отчаянным призывом к действию.

Глава 63: Маски Сброшены?

Знание, вырванное из зашифрованного безумия профессора Черниговского, жгло Артёма изнутри, как раскалённое железо. «Тень Иггдрасиля», Голос из Разлома, истинное, чудовищное предназначение «Северного Моста» – всё это смешалось в его истерзанном сознании в один всепоглощающий, леденящий душу ужас. Он больше не мог играть в игры Елены, не мог быть послушной марионеткой, которую дёргают за ниточки её амбиции или заблуждения. Он должен был посмотреть ей в глаза. Он должен был сорвать с неё эту маску холодного, расчётливого учёного и увидеть, что скрывается за ней.

Глядя на своё отражение в тусклом металлическом шкафчике в углу палаты, он видел не себя прежнего, а измождённого, почти безумного человека с горящими лихорадочным огнём глазами. Но в этом безумии теперь была сталь. Сталь отчаяния, сталь человека, которому больше нечего терять, кроме, возможно, остатков собственного рассудка.

Он потребовал встречи с Еленой, но перед этим, симулируя полное раскаяние и готовность к сотрудничеству, попросил у дежурного медика доступ к терминалу и принтеру, якобы чтобы "систематизировать свои наблюдения и подготовить письменный отчёт о своём состоянии". Его голос, когда он говорил с дежурным по блоку, был на удивление твёрд и спокоен, хотя внутри всё дрожало от напряжения. «Передайте доктору Черниговской, что у меня есть критически важная информация по проекту ‘Северный Мост’. Информация, которая может повлиять на всё. И я буду говорить только с ней. Одной». В атмосфере нарастающего хаоса на его уловку купились.  Расчет оправдался. Он распечатал на больничном принтере самые страшные, самые неопровержимые фрагменты из расшифрованного архива Черниговского – те, где профессор с ужасающей откровенностью писал о Голосе, о провальных экспериментах, о своей трансформации из гения в одержимого. Это были его «улики». Его оружие.

Елена пришла через час. Не в его палату, а в небольшую, редко используемую комнату для совещаний, лишённую камер наблюдения, но с тяжёлой, звуконепроницаемой дверью. Она была одна, без телохранителей, что удивило Артёма, но её лицо было ещё более холодным и непроницаемым, чем обычно. Она села напротив него за длинный стол, её идеальная осанка, безупречный костюм – всё это кричало о контроле, о власти. Но Артём видел – или ему так казалось – едва заметную тень усталости под её глазами, чуть более резкие линии у рта.

– Ты хотел меня видеть, Артём, – её голос был ровным, почти безразличным. – Что за «критически важная информация»? Надеюсь, это не очередной твой… срыв. Времени на это у нас нет.

Артём не стал дожидаться её вопросов. Он положил перед ней распечатанные листы.

– Я думаю, это вам будет интересно, Елена Викторовна. Особенно та часть, где ваш отец описывает свои беседы с «Голосом». Или та, где он говорит о «Тенях Иггдрасиля».

Он увидел, как её пальцы, лежавшие на столе, на мгновение сжались. Её лицо не дрогнуло, но в глубине её тёмных глаз мелькнула почти неуловимая тень. Шок? Узнавание?

– Что это? – спросила она, не прикасаясь к бумагам. – Очередные твои фантазии, Артём? Результат «калибровки»?

– Фантазии? – в голосе Артёма зазвенела сталь. – Вы называете предсмертную исповедь вашего отца фантазией? Вы называете его ужас перед тем, что он пробудил, фантазией? Или вы просто надеялись, что я никогда не доберусь до этой части его «наследия»? Той части, которую вы так тщательно скрывали, скармливая мне ложь о «гармонизации» и «защите»?

Он подался вперёд, его голос дрожал от сдерживаемой ярости и боли.

– Вы знали, Елена! Знали или, по крайней мере, догадывались! О Голосе из Разлома, о том, что «Северный Мост» – это не щит, а гигантский маяк, призыв для чего-то, что не должно быть потревожено! Вы цинично использовали меня, мой дар, мою любовь к сыну, чтобы я стал ключом к этой адской машине! Вы ведёте нас всех – меня, себя, этот проклятый мир – прямиком в пасть чудовища! Зачем, Елена?! Ради чего?!

Елена молчала, её взгляд был прикован к распечаткам. Её лицо было похоже на ледяную маску, но Артём видел, как под этой маской что-то ломается, трескается.

– Это… это сложнее, чем ты думаешь, Артём, – наконец произнесла она, и её голос был глухим, лишённым обычной уверенности. – Мой отец… он был гением. Но он был и человеком. Он мог ошибаться, мог поддаться страху…

– Страху?! – перебил её Артём. – Это не страх, Елена! Это прозрение! Он понял, с чем столкнулся! Он понял, что его «гениальные идеи» были нашептаны ему чем-то чужим, враждебным! Он понял, что «Тень Иггдрасиля» – это путь в никуда, в абсолютный хаос! А вы… вы решили, что умнее его? Что сможете «исправить» его ошибки? Очистить проект от «недостатков»?

Его слова били, как хлыст.  Елена вздрогнула. Она отшатнулась, но не от слабости, а как зверь, готовящийся к прыжку. Маска треснула, но из-под неё показалось не растерянное лицо, а искажённая яростью гримаса.

– Ты думаешь, я не знаю?! – её голос сорвался на шипение. – Ты думаешь, я не перечитывала его последние записи сотни раз, пока ты медитировал в своей камере?! Я знаю о риске! Но в отличие от него, я не сломаюсь! Я не позволю страху остановить меня на пороге величайшего свершения!

Она осеклась, словно сама испугалась тех слов, что были готовы сорваться с её губ. Её глаза лихорадочно блестели.

– Сделают нас кем, Елена? – тихо, но настойчиво спросил Артём. – Богами? Или просто пищей для того, что придёт из-за Врат, которые вы так старательно пытаетесь открыть? Вы читали его последние слова? «Оно хочет не просто войти. Оно хочет… стать нами». Вы действительно верите, что сможете контролировать это? Эту всепоглощающую, древнюю… жажду?

Его слова, казалось, ударили её физически. Она отшатнулась, её лицо исказилось гримасой, в которой смешались страх, гнев и какая-то почти детская растерянность. Маска треснула окончательно.

– Я… я должна была… – прошептала она, и её голос дрогнул. – Я должна была завершить его работу. Это мой долг. Моё… проклятие. Он оставил мне всё – свои расчёты, свои надежды… и свои страхи. Я думала, что смогу… отделить одно от другого. Использовать силу, но избежать тьмы.

Она подняла на Артёма взгляд, и в нём он увидел не холодного, расчётливого учёного, а измученную, почти сломленную женщину, раздираемую внутренними демонами.

– А ты… твой дар… ты был ключом, – продолжала она, её голос обрёл истерические нотки. – Ты должен был помочь мне настроить «Мост» правильно! Отфильтровать… помехи! Не дать Голосу… взять верх! Но ты… ты видишь только тьму! Ты так долго всматривался в эту бездну, что она начала всматриваться в тебя, и теперь её отражение искажает всё, что ты воспринимаешь!

– Я вижу правду, Елена! – отрезал Артём. – Ту правду, от которой вы бежите, которую пытаетесь скрыть за своими безумными теориями! Нет никакого «правильного» способа открыть Врата в ад! Нет никакого «фильтра» от того, что по ту сторону! Это самообман! И вы это знаете!

Разговор зашёл в тупик. Артём видел, что не сможет её переубедить. Она была слишком глубоко погружена в свои иллюзии, в свою одержимость. Её фанатичная вера в гений отца, смешанная со страхом перед тем, что они пробудили, и, возможно, с отчаянной надеждой на какой-то немыслимый триумф, создали в её душе гремучую смесь, которая уже не поддавалась логике или здравому смыслу.

Она резко поднялась, и теперь в ней не было ни страха, ни растерянности. Только холодная, фанатичная решимость довести дело до конца, переступив через всё – через наследие отца, через его предупреждения и через жизнь Артёма.

– Ты знаешь слишком много, Артём, – процедила она сквозь зубы. – И ты стал слишком опасен. Я не могу позволить тебе помешать. Ни мне. Ни… проекту.

Она нажала какую-то кнопку на коммуникаторе, висевшем у неё на поясе.

– Охрана! – её голос снова стал ледяным и властным. – Изолировать объект Гринева. Категория «Альфа». Любое сопротивление… пресекать на месте.

Артём понял, что это конец. Конец их хрупкого, вынужденного «союза». Конец его надеждам на то, что он сможет достучаться до неё. Теперь она была врагом. Опасным, непредсказуемым, и, возможно, ещё более безумным, чем Крутов.

Дверь распахнулась, и в комнату вошли двое охранников с плазменными винтовками наготове. Их лица были непроницаемы.

Елена посмотрела на Артёма в последний раз. В её взгляде уже не было ни страха, ни растерянности. Только холодная, безжалостная решимость.

– Ты всё равно сделаешь то, что потребуется, Артём, – тихо сказала она, так, чтобы слышал только он. – Рано или поздно. Ради своего сына. Или он заплатит за твоё упрямство. Поверь мне, я найду способ заставить тебя… сотрудничать.

Эти слова стали для Артёма точкой невозврата. Маски были сброшены. И игра перешла на новый, ещё более смертоносный уровень. Он остался один на один со страшным знанием, с искажённым даром, с призраком своего сына, которого он должен был спасти, и с миром, стоящим на краю бездны. И он знал, что должен действовать. Даже если это будет последнее, что он сделает в своей жизни.

Глава 64: Дыхание Разлома

После того, как Елена сбросила маску, оставив Артёма наедине с ледяным ужасом её истинных, фанатичных мотивов, его мир сузился до размеров одиночной камеры, ставшей ещё более глухой и неприступной. Режим ужесточили. Теперь его не просто охраняли – его стерегли, как опасного зверя, как бомбу с часовым механизмом. Короткие прогулки по коридору отменили, еду подавали через специальный люк в двери, а редкие визиты медиков больше походили на конвоирование заключённого, чем на заботу о пациенте. Артём понимал: он больше не «ценный объект», не капризный инструмент, который нужно уговаривать. Он – опасный свидетель, носитель запретного знания, и, что хуже всего, он – потенциальная помеха для грандиозного, безумного плана Елены и, возможно, всё ещё контролирующего её из тени Крутова.

Физически он был разбит. Тело ломило от последствий «калибровки» и тех препаратов, которые ему продолжали вводить под видом «поддерживающей терапии». Но страх за Максима, его образ, окутанный ледяной дымкой, преследовавший Артёма в короткие, рваные минуты забытья, и новое, ужасающее знание о «Северном Мосте» и Голосе из Разлома не давали ему сломаться окончательно. Наоборот, они разжигали в нём холодную, отчаянную решимость.

И «Анатолия» начала отвечать. Или, что было ещё страшнее, Разлом, почувствовав через Артёма слабость этого мира, его уязвимость, сам начал «прощупывать» реальность, используя трещину-спираль как свой расширяющийся зрачок. Сначала это были едва заметные «вздохи» Разлома. По станции, особенно в секторах, прилегающих к реакторному блоку, прокатилась волна мелких, но необъяснимых сбоев. Мерцал свет в коридорах, сбоили электронные замки, на экранах мониторов службы безопасности на доли секунды появлялась рябь или статические помехи. Датчики, контролирующие состояние реактора, начали выдавать странные, скачущие показания, которые техники поспешно списывали на износ оборудования или электромагнитные наводки от работающих систем. Но Артём, даже в своей глухой изоляции, чувствовал своим искажённым, но теперь невероятно чутким даром, что причина не в этом. Это была она. Трещина-спираль. Она дышала. И её дыхание становилось всё более прерывистым и тревожным. Он заметил, или ему так казалось, что частота и интенсивность этих мелких сбоев возрастают не только в те моменты, когда ему вводили очередную дозу «поддерживающих» препаратов, но и в периоды его относительного покоя, словно Разлом сам, независимо от манипуляций с Артёмом, набирал силу, используя его как невольную антенну, как маяк. Или когда его посещал бледный, как смерть, Штайнер в сопровождении двух молчаливых санитаров для «планового медицинского осмотра», который на самом деле был, как он подозревал, очередной скрытой попыткой «измерить» или «скорректировать» его реакцию на что-то.

Через несколько дней «вздохи» Разлома стали отчётливее. Штайнер, который теперь избегал смотреть Артёму в глаза и, казалось, старел на глазах, во время одного из таких «осмотров» не выдержал. Его руки дрожали, когда он пытался прикрепить к вискам Артёма датчики ЭЭГ.

– Оно… оно светится, – прошептал он так тихо, что Артём едва расслышал. Его голос срывался от ужаса. – Трещина… там, в секторе Гамма… она начала светиться. Пульсирующее, мертвенно-бледное свечение. Видно даже через свинцовые экраны. И вибрации… по всему корпусу. Низкочастотные, от них зубы ломит.

Штайнер торопливо закончил процедуру и почти выбежал из камеры, оставив Артёма наедине с этим новым, зловещим знанием. Свечение… Вибрации… Трещина пробуждалась.

Елена не появлялась. Но Артём чувствовал её незримое присутствие, её напряжённый, почти хищный интерес к происходящему. Он был уверен, что она видит в этой аномальной активности не только угрозу, но и подтверждение каких-то своих теорий, возможность для своих безумных экспериментов.

А затем начались искажения времени. Сначала это были слухи, которые доносились до Артёма через тонкие стены его камеры – приглушённые, тревожные голоса техников, обсуждающих «странности» в реакторном блоке. Кто-то из них, работая в непосредственной близости от зоны Гамма, пережил несколько минут, которые потом не мог вспомнить, словно их вырезали из его памяти. У другого часы на руке внезапно перескочили на полчаса вперёд, а потом так же внезапно вернулись к нормальному времени. Предметы, оставленные без присмотра, на мгновение зависали в воздухе или начинали медленно дрейфовать, нарушая все законы гравитации. Крутов и Елена, как он понимал, прилагали все усилия, чтобы скрыть масштабы происходящего, усиливая режим секретности до предела, но паника, как вода, просачивалась сквозь любые преграды.

Однажды вечером, когда Артём, измученный бессонницей и собственными кошмарами, сидел на краю койки, это случилось и с ним. Мир вокруг него на несколько секунд застыл. Звук капающей воды из неисправного крана в углу камеры превратился в одну, протяжную, вибрирующую ноту. Пылинки, танцевавшие в луче света, пробивающемся сквозь щель в зашторенном окне, замерли в воздухе, как мухи в янтаре. А затем, так же резко, время словно сорвалось с цепи, проматываясь вперёд с немыслимой скоростью. Капли из крана застучали с бешеной частотой, тени на стене метнулись, как обезумевшие. Это длилось всего несколько мгновений, но для Артёма они растянулись в вечность. Когда всё вернулось на круги своя, его голова раскалывалась от невыносимой боли, а из носа хлынула кровь. И вместе с этой болью пришла новая, леденящая вспышка видения Голоса из Разлома – теперь он был ближе, настойчивее, его безличный, чужеродный шёпот, казалось, исходил не извне, а из самой глубины его собственного сознания.

Теперь он знал. Или, по крайней мере, чувствовал с ужасающей ясностью. Активность трещины-спирали была напрямую связана с ним. С его состоянием. С теми скрытыми экспериментами, которые над ним продолжали проводить.  Но это была уже не односторонняя связь. Разлом, почувствовав «отклик», теперь сам активно тянулся к нему, к этому миру, используя его как проводник, как усилитель своего присутствия. Они всё ещё пытались «настроить» его, «откалибровать» его дар, превратить его в идеальный резонатор, в послушный ключ для «Северного Моста». И каждое такое вмешательство, каждая попытка «усилить» или «направить» его способности вызывала ответную реакцию Разлома, который дышал через трещину, как через рану в теле «Анатолии», и это дыхание становилось всё глубже, всё сильнее, угрожая поглотить не только Артёма, но и всё вокруг. Процесс становился двусторонним и, как он с ужасом осознавал, всё более необратимым.

Во время одного из таких «медицинских сеансов», когда его снова погрузили в медикаментозный сон под предлогом «глубокого сканирования нейронной активности», он «увидел» это с абсолютной, кошмарной отчётливостью. Он стоял не в своей камере, не в лаборатории. Он стоял внутри самой трещины-спирали, в её пульсирующем, мертвенно-бледном свечении. Стены разлома были живыми, они дышали, они извивались, как внутренности гигантского, больного чудовища. И его собственное сердце билось в унисон с этой жуткой пульсацией. Он чувствовал, как его сознание, его воля растворяются, сливаются с чем-то древним, непостижимым, бесконечно чуждым. И Голос из Разлома шептал ему, не словами, а потоком чистой, ледяной информации, проникающей прямо в мозг: «Мы едины… Ты – это я… Я – это ты… Наш час близок… Врата откроются… Ты поможешь мне… Ты хочешь этого…»»

Он проснулся с криком, который застрял у него в горле. Его била крупная дрожь, всё тело было покрыто холодным, липким потом. Охранник, вбежавший в камеру, лишь посмотрел на него с безразличием и что-то коротко доложил по рации. Через несколько минут пришла медсестра и вколола ему очередную дозу «успокоительного».

Но Артём уже знал. Он был не просто ключом. Он был резонатором. Детонатором. Его собственное тело, его искажённый дар стали проводником для той силы, что стремилась вырваться из Разлома. И каждый вздох этой силы приближал катастрофу. «Анатолия» всё глубже погружалась в хаос, её бетонное тело содрогалось от предсмертных конвульсий. И времени, чтобы попытаться что-то изменить, оставалось всё меньше. Дыхание Разлома становилось всё громче, всё отчётливее. И оно звало его.

Глава 65: Нить к Сыну

Ледяная дымка, окутывавшая Максима в его видениях, становилась всё плотнее, всё реальнее. Артём видел её даже наяву, в короткие, мучительные моменты, когда реальность его тюремной камеры подёргивалась рябью, и образ сына, дрожащего от нездешнего холода, вспыхивал перед глазами с болезненной отчётливостью. Каждый новый сбой на «Анатолии», каждый толчок вибрации, проходящий по стенам, отзывался в нём не только предчувствием общей катастрофы, но и острой, невыносимой тревогой за Максима. Он был убеждён, инстинктивно, всем своим истерзанным существом, что его невольная связь с Разломом, с «Северным Мостом», эта дьявольская синхронизация, которую в нём культивировали, напрямую влияет на сына. Словно Максим стал его фантомом, его астральным двойником, принимающим на себя все удары, предназначенные отцу. Необходимость узнать о его состоянии, прорваться сквозь стену молчания, которую воздвигли вокруг него Крутов и Елена, превратилась в навязчивую идею, в единственную цель, способную заглушить всепоглощающий ужас и боль.

Он лихорадочно искал способ. Официальные каналы были мертвы. Его редкие, формальные просьбы о связи с семьёй наталкивались на глухое, вежливое «это невозможно в данный момент» или «мы сообщим вам об изменениях». Он был в информационной блокаде, в вакууме, где единственными звуками были гул «Анатолии» и шёпот его собственных кошмаров. Но отчаяние – мощный стимул. Артём вспомнил о старых, почти выведенных из эксплуатации коммуникационных линиях, которые когда-то связывали отдалённые блоки станции. Он видел их на пыльных схемах, мельком попавшихся ему на глаза ещё до «Омеги», и его дар, даже искажённый, подсказывал, что некоторые из них могут быть ещё активны, пусть и не контролируются центральной системой безопасности так же жёстко, как основные каналы.

План созрел в лихорадочном бреду бессонной ночи. Рискованный, почти самоубийственный, но другого не было. Отчаяние заставило его мозг инженера работать с холодной, лихорадочной точностью. Он мысленно прокручивал старые, ещё довоенные схемы "Анатолии", которые изучал когда-то. Он искал не силу, а слабость. Забытые, списанные, нерентабельные узлы, до которых у системы контроля Крутова просто не доходили руки. Так он вспомнил о секторе "Эпсилон-7" – аппендиксе станции, где когда-то размещался медпункт и резервный диспетчерский пункт. Слишком старый, чтобы его модернизировать, слишком незначительный, чтобы его полностью демонтировать.  "Синапсина" у него больше не было, и надеяться на чудо не приходилось.  Там, в старом медпункте, мог остаться забытый запас. Там, в пыльной диспетчерской, могла сохраниться неразорванная внешняя линия.

Рискнув всем, он пробрался туда по тёмным коридорам. И ему повезло. В незапертом шкафчике, среди просроченных бинтов и пустых упаковок, он нашёл одну-единственную, забытую кем-то ампулу "Синапсина-М". Это было чудо, подарок судьбы или последняя насмешка кармы. Он знал, что это может его окончательно доконать, что цена за мгновение ясности будет ужасной – возможно, провалом в памяти или обострением слуховых галлюцинаций, но надеялся, что препарат на короткое время даст ему ту сверхчеловеческую концентрацию и обострение чувств, которые были необходимы для этой вылазки.

Дождавшись глубокой ночи, когда коридоры станции погружались в относительную тишину, нарушаемую лишь мерным гулом вентиляции и редкими шагами патрулей, Артём ввёл себе остатки препарата. Мир вокруг него снова взорвался, но на этот раз он был готов. Боль отступила, сменившись ледяной, почти нечеловеческой ясностью. Каждый звук, каждый шорох, каждая тень обрели невероятную чёткость. Он «видел» маршруты патрулей, «чувствовал» слепые зоны камер наблюдения. Словно опытный хищник, он выскользнул из своей незапертой (его уже не считали способным на активные действия) камеры и бесшумно двинулся по тёмным, гулким коридорам.

Его целью был старый, законсервированный диспетчерский пункт в одном из дальних, почти заброшенных секторов «Анатолии» – секторе «Эпсилон-7», который, как он знал из старых, ещё довоенных схем станции, которые ему удалось мельком изучить в архиве Черниговского, и из обрывков разговоров техников, считался неприоритетным, почти списанным. В условиях нарастающего кризиса на «Анатолии», когда все ресурсы были брошены на поддержание функционирования ключевых систем и на подготовку к работе с «Северным Мостом», этот сектор, скорее всего, был оставлен на произвол судьбы, а его системы безопасности, если и работали, то вполсилы, давно не обновлялись и не представляли серьёзной преграды для того, кто знал, куда идти и что искать. Он помнил, что там, среди пыльных пультов и погасших экранов, должен был остаться хотя бы один старый терминал с выходом на внешнюю линию – возможно, забытый или просто не отключённый за ненадобностью. Путь был долог и опасен. Дважды ему пришлось замирать в тёмных нишах, пропуская патрули, их фонари тревожно шарили по стенам, едва не высвечивая его. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышен за версту, но «Синапсин-М» держал его нервы в ледяных тисках, не давая страху парализовать волю.

Наконец, он достиг цели. Пыльная, полутёмная комната. И он – старый, покрытый пылью коммуникационный терминал. Дрожащими пальцами Артём включил его. Экран нехотя ожил, замерцав зелёными символами. Он открыл заднюю панель – старые, толстые кабели, пыльные разъёмы. Он действовал быстро, на грани инстинктов, вспоминая старые протоколы связи. Замкнул несколько контактов, чтобы обойти систему авторизации, перенаправил питание с аварийной линии на коммуникационный модуль. Это была грубая работа, почти вандализм, но она сработала. Линия была слабой, прерывистой, но она была! Он набрал номер. Старый, почти забытый номер Ольги, который он помнил наизусть, как молитву. Гудки. Длинные, мучительные, каждый отдавался в его мозгу ударом молота.

– Алло? – голос Ольги, сонный, усталый, полный затаённой боли.

– Оля… это я, Артём, – прошептал он, его собственный голос показался ему чужим, хриплым.

На том конце провода на несколько секунд воцарилась тишина. Затем:

– Артём? Что… что тебе нужно? Откуда ты звонишь? С тобой всё в порядке? – в её голосе смешались удивление, недоверие и застарелая обида.

– Оля, умоляю, нет времени объяснять… Максим… как он? Что с ним? – слова вырывались из него с трудом, каждое причиняло невыносимую боль.

– Максим… – голос Ольги дрогнул. – Ему… ему нехорошо, Артём. Врачи… они ничего не понимают. Он стал очень слабым, почти всё время спит. А когда просыпается… он жалуется на холод. Говорит, что ему очень холодно, даже когда в палате жарко. И иногда… иногда он видит… странные сны. Говорит о каких-то… ледяных иглах, о тенях… Бредит, наверное… – она всхлипнула. – Я не знаю, что делать, Артём! Я боюсь… я так за него боюсь! Они говорят, что это… осложнения… но я им не верю! Это всё ты! Твоё проклятие! Оно добралось и до него!

Слова Ольги, её боль, её обвинения – всё это обрушилось на Артёма, как ледяной душ. Он чувствовал, как его сердце сжимается от невыносимой вины и отчаяния. Он хотел что-то сказать, попытаться объяснить, предупредить её, но…

– Спасибо за информацию, Артём Сергеевич, – внезапно раздался в трубке другой голос. Холодный, бесстрастный, до боли знакомый. Голос Крутова. – Мы ценим вашу заботу о сыне. Не волнуйтесь, мы обо всём позаботимся.

Артём замер, его рука с телефоном безвольно опустилась. Шок. Ужас. Осознание того, что его обманули, что этот разговор, эта хрупкая ниточка к сыну, была подстроена, контролировалась с самого начала. Его отчаянная вылазка, его риск – всё это было частью их игры.

– Кстати, Артём Сергеевич, – продолжал Крутов своим ледяным, почти механическим голосом, – состояние Максима действительно вызывает серьёзные опасения. Возможно, ваше более активное и… плодотворное сотрудничество здесь, на «Анатолии», сможет как-то… положительно на него повлиять. Подумайте об этом. Время не ждёт. Ни для вас. Ни для него.

Связь прервалась. Артём остался один, в пыльной, полутёмной диспетчерской, с гудящим в ушах голосом Крутова и ощущением абсолютного, всепоглощающего бессилия. Его последняя надежда, эта тонкая, почти призрачная нить к сыну, обернулась новой, ещё более жестокой пыткой. Крутов не просто контролировал его. Он играл с ним, как кошка с мышкой, наслаждаясь его агонией, его отчаянием.

«Синапсин-М» перестал действовать. На смену эйфорической ясности пришла чудовищная слабость, тошнота, мир вокруг снова начал расплываться, погружаясь в серый, липкий туман. Артём рухнул на пол, его тело сотрясала крупная дрожь. Он не плакал. Слёз больше не было. Была только пустота. Ледяная, бездонная пустота, в которой тонул его разум, его душа.

Он не помнил, как вернулся в свою камеру. Возможно, он сам, на автопилоте, ведомый остатками инстинкта, добрел до неё по пустым ночным коридорам. Но когда он очнулся уже на своей койке от грубого толчка в плечо, над ним стояли двое охранников. Один из них держал в руке его старый, пыльный диктофон. Его нашли. Его последняя вылазка закончилась полным, унизительным разгромом. Но когда он, наконец, рухнул на свою койку, он понял одно. Больше нельзя было ждать. Нельзя было надеяться. Нельзя было играть по их правилам. Он должен был найти другой путь. Радикальный. Окончательный. Даже если этот путь вёл прямиком в самое сердце Разлома. Или в объятия смерти. Это было уже не важно. Важно было только одно – попытаться разорвать эту дьявольскую цепь, связывающую его, его сына и этот проклятый «Северный Мост». Любой ценой.

Глава 66: Карма Места

После того, как ледяной голос Крутова оборвал его отчаянную попытку достучаться до Ольги, до Максима, мир для Артёма окончательно схлопнулся. Он больше не чувствовал ни боли от ран, ни унижения от своего положения. Осталась лишь всепоглощающая, бездонная пустота. Словно из него вынули душу, оставив лишь пустую, дрожащую оболочку. Надежда, этот последний, хрупкий огонёк, который он так отчаянно пытался раздуть, угасла, оставив после себя лишь горький привкус пепла и абсолютный, непроглядный мрак. Он лежал на своей койке, глядя в серый потолок, и мысли, если их можно было так назвать, медленно, вязко текли в его голове, как застывающая смола. Мысли о бессмысленности всего. О тщетности борьбы. О том, что, возможно, проще было бы просто… не быть.

Охранники, заглядывавшие в глазок его камеры, видели лишь неподвижное тело. Медики, приходившие с очередными уколами, фиксировали лишь замедленный пульс и апатичную реакцию на раздражители. Крутов, должно быть, был доволен. Объект «Гринев» наконец-то «созревал», ломался, превращался в то послушное, безвольное существо, которое так легко было бы использовать для его чудовищных планов.

Артём был на самом дне. В той точке, где отчаяние становится настолько всеобъемлющим, что перестаёт быть даже эмоцией, превращаясь в состояние бытия. Или небытия. Он уже не знал.

И именно в этот момент, когда он, казалось, окончательно растворился в этой тьме, он почувствовал это. Не звук, не прикосновение. А нечто иное. Знакомое, почти забытое, но бесконечно родное. Присутствие. Присутствие Доржо.

Серые стены его камеры начали расплываться, терять свои очертания. Монотонный гул «Анатолии», вечный, давящий, стих, сменившись глубокой, почти абсолютной тишиной. Тяжесть, сковывавшая его тело, на мгновение отступила, и он ощутил лёгкость, словно его душа отделилась от измученной плоти. Перед его внутренним взором возник образ: не Байкал, не дацан, а небольшая, залитая мягким, золотистым светом комната, похожая на келью отшельника. В центре, на простой циновке, сидел Доржо. Не его физическое тело, а скорее его сияющая, умиротворённая сущность. Он не смотрел на Артёма, его взгляд был устремлён куда-то вдаль, за пределы этого видения, но Артём чувствовал, что учитель знает о его присутствии, о его боли.

– Ты пришёл к самому краю, сын мой, – голос Доржо прозвучал не в ушах, а прямо в сознании Артёма, спокойный, глубокий, как воды священного озера. – Туда, где тьма кажется единственной реальностью. Но даже в самой глубокой тьме есть искра света, если знать, где искать.

Артём хотел что-то сказать, спросить, взмолиться, но не мог. Он был лишь наблюдателем, слушателем.

– Ты видишь лишь верхушку айсберга, Артём, – продолжал Доржо. – Эти машины, эти эксперименты, эти люди с их амбициями и страхами… это лишь внешнее проявление. Корень зла лежит глубже. В том, что вы, люди Запада, почти забыли, а мы, на Востоке, всё ещё пытаемся сохранить – в знании о карме. Не только о карме человека, но и о карме места. Мы называем это ‘лэй чжаг’.

Доржо медленно поднял руку, и в его ладони появился маленький, гладкий камень, который на мгновение вспыхнул то тёплым, солнечным светом, то покрылся ледяной, ночной изморозью.

– Камень помнит прикосновение солнца и холод ночи. Так и земля, Артём, так и любое место – оно впитывает и хранит энергию всего, что с ним связано: деяний, мыслей, эмоций. Не бывает пустых мест, сын мой, бывают лишь места, чью историю мы не умеем читать. Места, где совершались молитвы, где царили любовь и сострадание, где люди жили в гармонии с природой и друг с другом, – такие места излучают благословение, они исцеляют, они дают силу. Их ‘лэй чжаг’ чист и светел.

Камень в руке Доржо на мгновение вспыхнул тёплым, золотистым светом.

– Но есть и другие места, – продолжал лама, и свет в его руке померк, сменившись тёмным, почти чёрным отсветом. – Места, осквернённые насилием, ложью, алчностью, страхом. Места, где проливалась кровь, где совершались предательства, где человеческая гордыня пыталась подчинить себе законы мироздания. Такие места накапливают тёмную, тяжёлую карму. Они становятся источниками страдания, они притягивают к себе новые несчастья, как магнит – железные опилки. Пытаться построить что-то светлое на такой земле – всё равно что сажать лотос в отравленную почву. Он не зацветёт, а лишь впитает яд. Их ‘лэй чжаг’ отравлен.

Видение перед Артёмом сменилось. Он увидел «Анатолию». Не как инженерное сооружение, а как гигантский, тёмный, пульсирующий сгусток, вросший в землю, как раковая опухоль. От него исходили волны мутной, вязкой энергии, пропитанной болью, страхом, обманом. Он видел призрачные тени тех, кто погиб при её строительстве, тех, кто стал жертвой её скрытых аварий, тех, кто страдал в её стенах.

– «Анатолия», Артём, – голос Доржо звучал печально, – построена на костях и амбициях. Её сердце – чёрный песок – это прах древних катастроф, это слёзы земли, это концентрированная боль веков. Каждое неправедное деяние, связанное с ней, каждая ложь, каждый акт насилия лишь усугубляли её тёмную карму, превращая её в мощнейший аккумулятор негативной энергии. Тот Разлом, та трещина-спираль, что ты видишь, – это не просто дефект в бетоне. Это рана, через которую эта накопленная скверна сочится в ваш мир.

Затем видение снова изменилось. Перед Артёмом возник «Северный Мост» – не тот, что он видел в своих кошмарах, а его энергетический, кармический отпечаток. Это был ещё более чудовищный, ещё более тёмный вихрь, связанный с «Анатолией» тысячами чёрных, пульсирующих нитей. Он втягивал в себя тьму «Анатолии» и, многократно усилив её, извергал вовне, распространяя по всей планете.

– А «Северный Мост», – продолжал Доржо, и в его голосе прозвучала глубокая тревога, – это не просто продолжатель этой тёмной цепи. Это её кульминация. Он задуман и строится с ещё более чудовищными намерениями – не просто для власти или энергии, а для того, чтобы насильственно вскрыть Врата, установить контакт с теми сущностями, с теми силами, которые лежат за пределами вашего понимания, за пределами самой сансары. Теми, кого лучше не тревожить. Он должен стать не просто аккумулятором, а глобальным излучателем этой концентрированной негативной кармы, способным отравить не только ваш мир, но и саму ткань бытия.

Артём слушал, и новый, ещё более глубокий ужас охватывал его. Это была не просто технологическая угроза. Это была метафизическая, кармическая война, ставки в которой были неизмеримо выше, чем он мог себе представить.

– Твои мучители, Артём, – Доржо снова посмотрел на него, и в его взгляде была бесконечная печаль и сострадание, – они думают, что могут управлять этими силами. Они хотят «перезаписать» карму, «исправить» прошлое, «создать» новое будущее. Но карма – это не книга, которую можно переписать. Это великий, неотвратимый закон причин и следствий. Пытаясь выпрямить реку, они лишь создают новые, гибельные пороги. Это путь не к спасению, а к окончательному распаду.

Видение начало таять. Образ Доржо, комната, золотистый свет – всё это стало медленно растворяться, уступая место серой, давящей реальности его камеры. Но слова учителя, его спокойный, мудрый голос, продолжали звучать в сознании Артёма.

Он лежал на койке, но это был уже не тот сломленный, апатичный человек, что несколько минут назад. Ужас, который он испытал, был глубже и страшнее всего, что он пережил до сих пор. Но вместе с ним пришла и странная, холодная ясность. Понимание. И новая, тяжёлая, почти невыносимая, но осмысленная решимость.

Доржо не дал ему прямых инструкций. Он не предложил чудесного спасения. Но он дал ему нечто большее – понимание истинной природы той битвы, в которой он оказался. И своей роли в ней. Его дар, его способность чувствовать эти энергии, его невольная связь с Разломом – всё это было не случайно. Он был не просто жертвой. Он был… частью этой кармической драмы. И, возможно, у него был шанс. Не спасти всех, не изменить мир. А попытаться… попытаться внести свой, пусть и маленький, диссонанс в эту симфонию распада. Заплатив за это ту цену, которую потребует карма.

Отчаяние не ушло. Но оно перестало быть всепоглощающим. Оно уступило место мрачной, почти нечеловеческой решимости. Артём знал, что должен действовать. И он будет действовать. Даже если это будет последнее, что он сделает в своей истерзанной, проклятой жизни.

Карма места… Теперь он знал, с чем имеет дело. И это знание, каким бы страшным оно ни было, стало его новым оружием. Или его последним приговором.

Союз поневоле

Глава 67: Первый Обмен

Ночь на «Анатолии» была не темнее дня. Здесь, в бетонном чреве станции, время измерялось не сменой светил, а гулом трансформаторов и выверенной сменой дежурств. В своей личной лаборатории, залитой холодным, безжизненным светом, Елена Черниговская уже третий час смотрела на одну и ту же страницу из архивов отца. Это была его последняя, самая сложная теория о «стабилизации нулевого поля», её святой Грааль. И она не работала.

Её симуляция, запущенная на основе этой теории, снова и снова выдавала один и тот же результат: катастрофический сбой. На экране алела надпись: «ЭНТРОПИЙНЫЙ КОЛЛАПС НЕИЗБЕЖЕН». Она в отчаянии отбросила стилус. Все её знания, весь гений отца, вся мощь «Анатолии» оказались бессильны перед тем, что пробудилось в секторе-гамма. Трещина-спираль больше не была пассивным дефектом. Она стала… голодной.

В этот момент на защищённый канал связи пришло короткое сообщение от одного из людей Крутова. Всего одна строчка: «Состояние объекта ‘Максим’ – дальнейшее ухудшение. Прогнозируется кризис в течение 48 часов».

Это стало последней каплей. Холодная ярость, которую она испытывала к Артёму, сменилась ледяным, трезвым ужасом. Её методы не сработали. Методы её отца вели к гибели. А Крутов просто ждал, когда она провалится, чтобы забрать всё и использовать Артёма как тупой таран.

В её уравнении осталась лишь одна неизвестная переменная. Безумная, иррациональная, не поддающаяся логике. Его дар.

Елена закрыла глаза, и перед её внутренним взором встало его измождённое, горящее фанатичным огнём лицо. Он был не просто сумасшедшим. Он был единственным, кто чувствовал то, что она тщетно пыталась вычислить. С отвращением к самой себе, к своей слабости, она поняла, что у неё не осталось выбора. Это будет не союз. Это будет использование последнего, самого опасного инструмента, который у неё остался. Она надела маску холодной деловитости, как хирург надевает перчатки перед рискованной операцией, и вызвала охрану.

Артёма привели в ту же стерильную комнату для допросов. Он был слаб, его тело ломило после очередной «поддерживающей» инъекции, но во взгляде, устремлённом на Елену, горела холодная, упрямая решимость человека, которому нечего терять.

Елена сидела напротив, её идеальная осанка и безупречный чёрный костюм были бронёй, скрывавшей бурю. Она не стала тратить время на прелюдии.

– Я дам тебе доступ, – её голос был ровным и деловым, словно она обсуждала поставку оборудования. – Не ко всему. К необработанным данным с датчиков сектора-гамма за последние шесть месяцев и к некоторым техническим выкладкам отца, касающимся монацитовых композитов. Это верхушка айсберга, Артём, но даже её ты не смог бы получить без меня.

Она сделала паузу, буравя его взглядом.

– В обмен – я хочу всё. Каждое твоё видение, каждую догадку, каждую ассоциацию, связанную с этими данными. Ты станешь моим живым дешифратором. Любая попытка скрыть информацию, любая ложь – и доступ будет закрыт навсегда, а ты вернёшься в свою камеру дожидаться, пока Крутов не решит твою судьбу. И судьбу твоего сына.

Последняя фраза прозвучала как щелчок затвора. Артём молча кивнул. Он всё понимал. Это не мир, а лишь смена оружия в их тихой войне.

Елена положила на стол тонкий, похожий на кусок полированного обсидиана, внешний накопитель.

– Здесь всё, что я обещала. Файлы защищены динамическим шифром, который меняется каждые несколько часов. Терминал, на котором ты будешь работать, настроен специально. Ключ к шифру – биометрический, он будет генерироваться в реальном времени, считывая твои уникальные нейронные импульсы. Мой отец пытался прочесть аномалию. Крутов пытается прочесть тебя. А я буду читать вас обоих. Это мой способ контролировать тебя, Артём. Я буду видеть, к каким именно файлам твой дар проявляет "интерес". – Она, словно проверяя его, бросила несколько терминов: – Тебя должны заинтересовать графики «гамма-резонанса монацита», отчёты о «флуктуациях нулевого поля» и ранние расчёты по «стабильности спиральной структуры».

Артём протянул руку и взял накопитель. Тот был холодным и казался невыносимо тяжёлым, словно он держал в ладони концентрированную боль и безумие профессора Черниговского. Этот холодный, бездушный предмет был его единственной надеждой. И его окончательным приговором.

Его перевели в небольшую рабочую ячейку, смежную с его камерой. Белые стены, мощный терминал, стул. Ничего лишнего. Дверь со щелчком закрылась, отрезая его от мира. Он был один.

Он подключил накопитель. Экран ожил, и на него обрушилась лавина информации: столбцы цифр, переплетения графиков, фрагменты схем, вырванные из контекста. Хаос. Первые несколько часов Артём работал как инженер, каким он был когда-то. Он пытался найти логику, систематизировать данные, выявить закономерности. Тщетно. Информация была слишком фрагментарной, слишком запутанной.

Измученный, он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Глубоко вдохнул, отгоняя панику. И сделал то, что умел лучше всего, то, что так долго пытался в себе подавить. Он перестал читать. Он начал слушать. Он позволил своему дару, своей истерзанной интуиции, как чувствительному локатору, сканировать этот поток информации, ища не логические связи, а резонанс. Он искал те фрагменты, что отзывались в его сознании тихим гулом, те, что совпадали с образами из его видений.

Прошёл час, другой. Голова раскалывалась от напряжения. И вдруг, среди тысяч строк данных, он нашёл это. Незаметный, короткий всплеск на одном из графиков, помеченный системой как «неидентифицированная посторонняя помеха». Обычный техник не обратил бы на него внимания. Но Артёма прошиб холодный пот. Дата и время этого всплеска с точностью до секунды совпадали с одним из его последних видений – тем, в котором он видел, как трещина-спираль в секторе-гамма на мгновение вспыхнула мертвенно-бледным, потусторонним светом.

Это было оно. Доказательство. Его бред, его галлюцинации были реальны. Они имели физическое, измеримое отражение. Лихорадочно пролистывая архивы дальше, он нашёл ещё одно совпадение: аномальное, необъяснимое падение температуры в секторе на полтора градуса, зафиксированное датчиками, точно соответствовало по времени моменту, когда его в видении охватил нестерпимый холод, исходящий от Разлома.

Впервые за долгие недели он почувствовал не только отчаяние и страх, но и дикий, первобытный азарт исследователя. Он был на правильном пути. Это лишь верхушка айсберга, но теперь у него был инструмент, чтобы копать глубже.

В своей тёмной лаборатории Елена, не отрываясь, смотрела на монитор. На нём транслировалось изображение со скрытой камеры в ячейке Артёма. Она видела его измученное, сосредоточенное лицо, его лихорадочные движения. Она видела, как он замер, найдя первое совпадение. На другом экране в это же мгновение подскочили его биометрические показатели: пульс, уровень адреналина.

Её лицо оставалось непроницаемым. Она дала ему ключ, но держала его в клетке. Его союзник поневоле и его тюремщик. Она видела в нём не человека, а самый тонкий, самый чувствительный и самый непредсказуемый измерительный прибор из всех, что у неё когда-либо были.

И она боялась. Боялась того, что он может найти в этих архивах. И, быть может, ещё больше боялась того, что он может не найти, оставив её один на один с наследием отца и с катастрофой, которая дышала им обеим в затылок.

Их «первый обмен» состоялся. И игра перешла на новый, ещё более опасный уровень.

Глава 68: Погружение в Архивы: Код Спирали

Прошли почти сутки с тех пор, как Елена закрыла за ним дверь, оставив его наедине с призраком своего отца. Первоначальный азарт от найденных совпадений, связавших его видения с холодной реальностью датчиков, сменился вязким, изнуряющим отчаянием.

Первые несколько часов он пытался следовать логике, сопоставляя данные, как делала бы Елена. Но его мозг, истерзанный видениями и последствиями «Синапсина», отказывался подчиняться. Цифры расплывались, формулы казались бессмысленным набором символов. Он зашёл в тупик. И только тогда, в полном отчаянии, он отпустил вожжи и позволил своему дару вести его, перестав читать и начав слушать.

Сон смешался с реальностью, он уже не помнил, когда в последний раз ел или пил, поддерживая себя лишь водой из-под крана и остатками воли. Кожа под глазами почернела, пальцы дрожали, но он упорно продолжал, зная, что второго шанса не будет.

Его дар, обострённый до предела, бился о глухую стену. Он чувствовал застарелый «эмоциональный фон» этих записей – волны титанического интеллектуального напряжения, вспышки лихорадочного озарения и глухие провалы отчаяния, оставленные профессором Черниговским. Это было похоже на блуждание по огромной, тёмной библиотеке, где он чувствовал запах древних пергаментов и слышал шёпот давно умерших писцов, но не был в силах прочесть ни единой строчки. Физическое истощение нарастало. Голова гудела низким, монотонным гулом, в глазах двоилось от бесконечных столбцов цифр. Он был на грани того, чтобы сдаться, рухнуть на пол и позволить этому хаосу поглотить себя.

В момент полного бессилия Артём с силой оттолкнулся от стола. Кресло отъехало, и резкий звук вернул его в реальность. Он вспомнил свои первые годы инженером на стройке, слова старого прораба: «Если стена не поддаётся, не ломись в неё. Найди трещину, самый слабый кирпич, и начни оттуда».

Он решил сменить тактику. Забыть обо всём, кроме одного – расчётов стабильности монацита. Это было сердце проекта, его самое тёмное и непонятное место. Он отбросил все остальные файлы, закрыл десятки окон на терминале, оставив лишь те документы, в названиях которых встречались три ключевых слова: «монацит», «стабильность», «аномалия». Он сознательно сужал область поиска, превращая огромную, гудящую библиотеку в одну-единственную книжную полку. Риск упустить что-то важное был огромен, но интуиция, этот внутренний компас, который столько раз вёл его к гибели и спасению, настойчиво указывала в эту сторону.

Артём открыл файл с длинным, скучным названием: «Корреляционный анализ термодинамической устойчивости композита МНЦ-7 при пиковых нагрузках». Сотни страниц сложнейших дифференциальных уравнений. Он не пытался их решать или осмыслить. Он просто смотрел на них, как смотрит на узоры на замёрзшем стекле, как шаман смотрит на руны, ища не смысл, а отклик. И его дар, измученный, но не сломленный, наконец, отозвался. Это было не видение, а тихое, навязчивое "покалывание" в глубине сознания каждый раз, когда его взгляд натыкался на определённый символ. Он сначала игнорировал это, считая помехой, но "покалывание" становилось всё настойчивее, пока он не понял: дар указывает ему на что-то. На причудливое сочетание греческих букв "Сигма-Пси" (Σψ).

Он заметил нечто странное. Нечто, что мозг обычного физика отфильтровал бы как опечатку или ошибку в расчётах. В разных, казалось бы, не связанных между собой разделах отчёта, при описании совершенно разных физических процессов – теплопроводности, нейтронной абсорбции, кристаллической деформации – снова и снова возникал один и тот же повторяющийся математический оператор. Некая аномальная константа, которую Черниговский обозначал причудливым сочетанием греческих букв «Сигма-Пси» (Σψ).

С точки зрения классической физики это была ересь. Абсурд. Эта константа не имела права здесь находиться. Артём, даже со своими университетскими знаниями, понимал это. Это было всё равно что в уравнениях, описывающих кипение воды, прочность бетона и скорость света, внезапно появилась бы одна и та же переменная – "грусть". Некая фундаментальная, неуместная величина, которая связывала воедино абсолютно несвязуемые процессы. Это означало, что Черниговский нашёл не просто новую частицу или поле. Он наткнулся на скрытый, основополагающий закон, который действовал под поверхностью привычной физики, как подводное течение, влияющее на все волны на поверхности.

Сердце Артёма заколотилось с бешеной силой. Он наткнулся на след. Дрожащими руками он схватил единственный доступный ему пишущий предмет – стилус от терминала – и на обратной стороне распечатки с инструкциями начал выписывать все уравнения, где встречалась эта аномальная константа. Он не решал их, а просто располагал рядом, как следователь располагает на доске фотографии и улики, пытаясь увидеть общую картину.

Затем он сделал то, что подсказало ему его инженерное прошлое, его любовь к чертежам и схемам. Он решил визуализировать этот паттерн. Он не строил график в строгом математическом смысле. Он использовал терминал как холст. Его дар, обострённый до предела, позволял ему чувствовать связь между этими разрозненными цифрами, видеть за ними невидимую структуру. Он вводил данные не по порядку, а интуитивно, выбирая те фрагменты, которые «резонировали» с гулом у него в голове. Точки на экране были лишь внешним отражением того узора, который уже начал проступать в его сознании. Он не открывал спираль. Он лишь рисовал то, что уже видел за пеленой реальности.

Сначала это был хаос. Но по мере того, как он добавлял всё новые и новые данные из разных частей архива, узор начал проступать. Медленно, неотвратимо, на экране начала формироваться знакомая, до тошноты, до ледяного ужаса знакомая фигура.

Логарифмическая спираль.

Идеальная, математически выверенная, безупречная в своей геометрии спираль. Она была похожа одновременно на далёкую галактику, на раковину ископаемого наутилуса и на трещину в бетонном полу реактора.

В этот момент всё встало на свои места. Артём смотрел на спираль на экране, и его пронзило ледяное, ослепительное прозрение, от которого потемнело в глазах.

Профессор Черниговский не просто предполагал возможность дефектов. Он не изучал случайные, хаотичные трещины. Он открыл – или, что ещё страшнее, высчитал – некий фундаментальный закон этого мира. Некую встроенную в саму ткань материи аномалию, которая проявляет себя в экстремальных условиях, когда энергия и давление достигают немыслимых величин.

Эта спираль была не дефектом. Она была «шрамом» мироздания. Врождённым изъяном, который обнажается, когда реальность доведена до предела. А чёрный песок, монацит, был не просто топливом. Он был идеальным резонатором – материалом, который обладал уникальными свойствами, позволяющими этой фундаментальной спирали проявиться в нашем мире.

«Анатолия» была построена не для того, чтобы избежать этой аномалии. Она была построена, чтобы вызвать её. Изучить. И, возможно, подчинить.

Артём отшатнулся от терминала так резко, что стул ударился о стену. Его била крупная дрожь. Это был не азарт исследователя, открывшего новую землю. Это был первобытный ужас человека, который, заглянув в замочную скважину, увидел там не комнату, а бездонный, вращающийся колодец космоса. Тошнота подкатила к горлу. Он чувствовал себя не дешифровщиком, а соучастником, виновным уже просто потому, что он это узнал.  Он чувствовал себя археологом, который, смахнув пыль с древней плиты, прочёл на ней не имя давно забытого царя, а безошибочную, точную формулу конца света.

Он снова посмотрел на спираль на экране. Она, казалось, медленно, гипнотически вращалась, затягивая его взгляд в свою бездонную, математически совершенную пустоту. Он нашёл код. И этот код был ключом к безумию, которое вот-вот должно было поглотить их всех.

Глава 69: Шёпот из Стен: Резонанс

В лаборатории Елены царила напряжённая тишина. Артём, измождённый, с лихорадочным блеском в глазах, положил на стол распечатку. На ней, выведенная дрожащей рукой, красовалась та самая спираль, под ней – несколько ключевых формул с аномальной константой «Сигма-Пси».

– Ваш отец изучал не дефект, – хрипло сказал он. – Он изучал фундаментальный закон. Эту спираль. Она – её код. Я видел её в своих видениях, в трещине реактора, на запястье… Но это… – он ткнул пальцем в распечатку, – это её математический отпечаток. Её формула. Она реальна. И стена в секторе-гамма – это не просто треснувший бетон. Это физическое воплощение этого кода. Я должен подойти к ней. Я должен почувствовать её напрямую, чтобы понять, как она работает.

Елена долго смотрела на бумаги, её лицо было непроницаемо, как бронестекло. Она узнавала эти символы. Они мелькали в самых потаённых, самых безумных записях отца, которые она сама считала бредом, порождённым переутомлением и радиацией. Часть её сознания, вышколенная логикой и научным методом, кричала, что это чушь. Но другая часть – часть дочери, видевшей неподдельный ужас в глазах отца в его последние дни, – чувствовала ледяную, тошнотворную правоту в словах Артёма.

Она приняла решение пойти на рискованный, почти безумный шаг. Проверить его. И проверить теорию отца раз и навсегда.

– Хорошо, Артём, – её голос был холодным и отстранённым. – Если ты прав, если эта спираль – не просто математическая абстракция, а реальная физическая аномалия, ты должен быть способен "почувствовать" её напрямую. Сегодня ночью ты пойдёшь в сектор-гамма. К стене. Я хочу посмотреть, что будет, когда ты окажешься рядом с источником.

Это был не вопрос и не предложение. Это был приказ. Тест на прочность для самого опасного и непредсказуемого инструмента, который когда-либо был в её руках. Для Артёма же это был единственный шанс доказать свою правоту, пусть даже ценой собственного рассудка.

Его на несколько часов оставили одного в рабочей ячейке. Он не отдыхал. Он готовился, как шаман готовится войти в мир духов. Он знал, что прямой контакт с аномалией может стереть его личность, превратить в безвольную куклу, эхом повторяющую шёпот из стен. Его единственной защитой был не свинцовый костюм, который ему предстояло надеть, а внутренняя концентрация.

Он достал из потайного кармана обугленное зерно из Бурятии. Оно казалось тёплым, почти живым на ощупь. Он вспомнил слова Доржо, сказанные много лет назад у костра на берегу Ингоды: «Когда придёт буря, твой ум будет метаться, как испуганная птица. Найди для него ветку, за которую он сможет уцепиться. Любой предмет, любое воспоминание. Это будет твой фокус, твой якорь». Зерно стало этим якорем. Он медленно, ритмично дышал, пытаясь очистить сознание от страха, от Крутова, от Ольги, от всего, оставляя лишь одну цель – услышать, но не дать себя поглотить.

Путь в сердце тьмы был долог и гулок. Двое молчаливых техников в громоздких защитных костюмах вели его по пустынным коридорам «Анатолии». С каждым шагом в сторону сектора-гамма воздух становился плотнее, гуще. Появилась низкочастотная вибрация, которая ощущалась не ушами, а всем телом, проникая до костей и вызывая глухую тошноту. На стенах Артём видел едва заметные фантомные тени, которые проскальзывали на периферии зрения – тени прошлого, впитавшиеся в бетон. Его спутники их не видели. Он сжал в кулаке обугленное зерно так сильно, что костяшки побелели.

Они вошли в сектор-гамма. Здесь царила почти полная тишина, нарушаемая лишь редким, ленивым треском счётчика Гейгера и той самой всепроникающей вибрацией. И он увидел её.

Трещина-спираль на массивной бетонной стене была больше и глубже, чем на любых схемах. Она уходила в толщу корпуса, словно нора исполинского червя. И она, как и говорил сломленный Штайнер, слабо, но отчётливо светилась изнутри мертвенно-бледным, неземным светом. Казалось, это не дефект в конструкции, а приоткрытый, подслеповатый глаз чего-то древнего и спящего, что потревожили в его вековой дрёме.

Техники оставили его на специально отмеченном свинцовой краской квадрате в нескольких метрах от стены и быстро отошли к гермодвери, чтобы наблюдать через толстое бронестекло. Артём остался один на один с аномалией. Он опустился на холодный бетонный пол, скрестив ноги, как когда-то учил его Доржо на берегу Байкала.

Он закрыл глаза, прижал обугленное зерно к груди. Оно стало его фокусом. Он начал дышать в унисон с низкочастотной вибрацией, исходящей от стены. Это не было просто медитацией. Он чувствовал, как его дар, эта аномалия в его собственном мозгу, начинает работать как приёмник, настраиваясь на частоту Разлома. Он ощутил отчётливый биохимический сдвиг, словно его нейроны входили в когерентное состояние с излучением из трещины. Обугленное зерно было лишь якорем, фокусом, который не давал его собственному сознанию раствориться в этом нейронном резонансе. Он не просто слушал. Он калибровал себя.

И стены заговорили.

Сначала это был хаос. Инфернальная какофония из обрывков фраз на разных языках, технических терминов, криков, плача и беззвучного, леденящего душу смеха. Но постепенно, ведомый своим даром, Артём начал различать в этом шуме отдельные голоса. Он видел прошлое этого места не как наблюдатель – он переживал его.

Вот молодой, полный титанической гордыни профессор Черниговский, стоит у этой же стены и возбуждённо диктует что-то в диктофон. Его голос звучит в голове Артёма так ясно, словно он стоит рядом:

«Невероятно! Резонанс подтвердился! Спиральная структура – это не теория, это факт! Мы на пороге величайшего открытия!»

Видения ускорялись, проносясь перед его внутренним взором, как вагоны обезумевшего поезда. Он видел, как Черниговский проводит всё более рискованные эксперименты, повышая мощность, пытаясь «раскрыть» спираль полностью. Видел, как один из ассистентов профессора внезапно падает на колени, крича о «голосах в стенах», и его, обезумевшего, уводят санитары.

А затем Артём увидел самое страшное.

Перед ним снова было лицо Черниговского, но уже другое – искажённое не восторгом, а первобытным, смертельным ужасом. Профессор отшатнулся от стены, его глаза были расширены, на лбу выступил холодный пот.

«Это не просто энергия… – прошептал Черниговский, и этот шёпот был полон ледяного, липкого отчаяния. – Оно… оно разумно. Оно слушает. Оно… отвечает».

В тот же миг Артём почувствовал, как что-то из стены, из самой глубины спирали, потянулось к нему. Не физически, а ментально. Это не было сознание живого существа. Это была сама энтропия, обретшая фокус. Оно не было злым. Оно было неизбежным, как тепловая смерть вселенной. Оно не хотело поглотить его душу. Оно хотело упростить его. Разобрать сложную, упорядоченную структуру его разума, его воспоминаний, его личности на простейшие, хаотичные импульсы. В его голове пронеслось не слово, а чистое, математически холодное понимание распада. Он увидел не монстра, а физический закон, который смотрел на него из трещины в реальности.

Он из последних сил вцепился мыслью в образ обугленного зерна, в тёплое воспоминание о смехе Лиды, в спокойное лицо Доржо. И этим усилием воли он рывком разорвал контакт.

Артём открыл глаза. Его тело сотрясала крупная, неудержимая дрожь, из носа густо текла кровь, капая на свинцовую ткань защитного костюма. Он жадно хватал ртом воздух, который казался густым и тягучим, как сироп.

Он услышал. И он понял. Черниговский в конце своего пути столкнулся не с научной аномалией. Он разбудил живой, мыслящий кошмар.

И этот кошмар теперь знал, что Артём здесь.

Глава 70: Подозрения Крутова: Петля Сжимается

Олег Крутов не верил в призраков. Он верил в данные, в отчёты, в паттерны. Его мир состоял из графиков, сводок и анализа рисков. И сейчас, сидя в своём стерильном, безупречно организованном кабинете, он видел в этих данных аномалию.

На экране его терминала были открыты три окна. Первое показывало необъяснимый, хотя и незначительный, скачок энергопотребления в рабочей ячейке объекта «Гринев» – пик активности, не соответствующий ни одному из протоколов. Второе окно содержало официальный запрос от Елены Черниговской на доступ к старым, почти списанным архивам её отца под предлогом «уточнения теоретических моделей». Третье – рапорт службы безопасности о перемещении объекта «Гринев» в сопровождении охраны в сектор-гамма в ночное время. Официальная причина: «экспериментальная проверка сенсорных реакций на фоновое излучение».

Крутов нахмурился. Данные были неполными, отчёты охраны – расплывчатыми. Он чувствовал, что что-то происходит, но не мог ухватить суть. Его система тотального контроля давала сбой, потому что имела дело с иррациональными факторами: фанатизмом Елены и безумием Артёма. Он ненавидел переменные, которые не мог просчитать. Но у него всегда был запасной план. Метод, который работал безотказно с любыми переменными. Человеческий фактор. Он нажал кнопку селектора:

– Соедините меня с доктором Штайнером. Немедленно.

Штайнера привели в небольшую, звукоизолированную комнату без окон. Разговор начался мягко, почти по-отечески. Крутов с участием расспрашивал о здоровье Артёма, о его психологическом состоянии, об эффективности «терапии».

Штайнер заметно нервничал. Он бледнел, потел, его ответы были уклончивы. Он ссылался на врачебную тайну и прямые распоряжения доктора Черниговской. Тогда Крутов сменил тактику. Он не повысил голос, не стал угрожать. Он просто, почти буднично, заговорил о прошлом.

– Я тут просматривал ваше личное дело, доктор. Вспомнил ту неприятную историю в закрытом НИИ под Новосибирском, лет пятнадцать назад. Какая-то ошибка в расчётах, которая привела к… инциденту. Дело тогда замяли, разумеется. Никто не хочет выносить сор из избы. Но архивы, как вы знаете, не горят.

Петля на шее Штайнера затянулась. Он перестал дышать.

– Я не прошу вас предавать Елену Викторовну, доктор, – голос Крутова был ледяным, как хирургический скальпель. – Я прошу вас выполнять свой долг перед проектом. Государственным проектом. И доложить о любых действиях, которые могут поставить его под угрозу.

Это был конец. Штайнер сломался. Глядя в безупречно отполированный пол, он сдавленным голосом рассказал всё. О странных, не соответствующих официальному плану запросах Елены по архивам. О её одержимости теорией об «осознанной аномалии», которую она считала ключом к работе отца. О ночном визите Артёма в сектор-гамма, который был инициирован ею тайно, в обход всех инструкций.

Крутов слушал, не перебивая. Его лицо не выражало никаких эмоций, но в глубине холодных голубых глаз загорался опасный, хищный огонёк. Его худшие подозрения подтвердились. Елена ведёт свою собственную, безумную игру, используя Артёма как свой личный, мистический инструмент. И эта игра угрожает сорвать его собственный, куда более масштабный и прагматичный план по передаче контроля над «Анатолией» и, в конечном счёте, «Северным Мостом» в нужные руки.

Он вызвал к себе Елену. Атмосфера в его кабинете была наэлектризована до предела. Он снова действовал тонко.

– Елена Викторовна, я обеспокоен. Состояние объекта «Гринев» нестабильно. Ваши… несанкционированные эксперименты могут привести к его полному ментальному коллапсу. А он нам нужен. В рабочем, предсказуемом состоянии.

Елена попыталась защищаться, говорила о необходимости новых подходов, о прорыве в исследованиях, о том, что стандартные методы завели их в тупик. Но Крутов резко оборвал её.

– Прорывы должны быть санкционированы. Я ценю вашу преданность делу отца, но не стоит забывать, что этот проект – уже давно не ваше личное наследие. Он принадлежит государству. И у государства есть свои цели и свои сроки.

Видя, что Елена не собирается отступать, что в её глазах горит фанатичный огонь, который он не сможет потушить словами, Крутов достал свой главный козырь. Он молча повернул к ней один из мониторов на своём столе.

На экране было прямое включение из больничной палаты в Стамбуле. Камера, установленная под потолком, показывала маленькую кровать, на которой лежал Максим. Он был бледен, худ, к его руке была подключена капельница. Рядом с кроватью стояли приборы, их графики медленно, тревожно ползли по экранам.

– Кстати, о сроках, – сказал Крутов тихо, пока Елена с ужасом смотрела на экран, её лицо мгновенно потеряло всю свою холодную уверенность. – Состояние мальчика ухудшается быстрее, чем мы предполагали. Врачи бессильны. Но наши аналитики, как это ни странно, обнаружили прямую корреляцию между его состоянием и стабильностью энергетических полей здесь, на «Анатолии». Похоже, дар вашего общего знакомого создал невидимую кармическую нить между ним и сыном. И теперь, когда мы "настраиваем" отца на Разлом, его сын, как невольный резонатор, ловит это "эхо". Каждый всплеск аномальной активности в секторе-гамма почти синхронно отражается на его сердечном ритме. Странно, не правда ли?

Он сделал паузу, давая яду впитаться.

– Любая дальнейшая дестабилизация здесь, вызванная вашими… изысканиями, может оказаться для него фатальной. Я надеюсь, вы это понимаете, Елена Викторовна. Ваша ответственность теперь не только перед проектом. Подумайте об этом.

Елена смотрела на бледное, беззащитное лицо Максима на экране, затем на холодные, безжалостные глаза Крутова. Она была в ловушке. Петля, которую она считала своей, оказалась в его руках. И теперь она душила не только её, но и Артёма, и ни в чём не повинного ребёнка за тысячи километров отсюда.

Она молча, медленно кивнула, признавая своё поражение в этой партии. Но в тот момент, когда она опустила глаза, в их глубине разгорелась холодная, тёмная, беспощадная ярость.

Глава 71: Маленький Прорыв: Эхо из Прошлого

Прошло несколько дней с той ночи, когда стены реактора заговорили с Артёмом голосом мёртвого профессора. Они с Еленой обменивались короткими, зашифрованными сообщениями через защищённый канал, который она ему предоставила, но их диалог всё больше напоминал разговор слепого с глухим. Они зашли в тупик. Артём описывал свои видения, ужас Черниговского, ощущение разумного, холодного присутствия в Разломе, но для Елены это оставалось слишком абстрактным, слишком похожим на бред, порождённый радиацией и стрессом. Данные со штатных датчиков были «грязными» – они фиксировали лишь грубые всплески температуры и нейтронных потоков, но не ту «тонкую материю» аномалии, о которой говорил Артём.

«Мне нужны доказательства, Артём, – гласило её последнее сообщение, холодное и безличное. – Измеримые, повторяемые данные. Без этого всё, что ты говоришь, – просто слова, которые Крутов назовёт галлюцинациями и использует против нас обоих, чтобы оправдать свои самые радикальные методы».

Они оба понимали: стандартными методами им не продвинуться. Им нужно было что-то более точное. Что-то, что могло бы услышать шёпот, а не только рёв.

Елена решилась на отчаянный шаг. Она вызвала к себе Игоря Сомова, пожилого, угрюмого ведущего инженера КИПиА (контрольно-измерительных приборов и автоматики), чьё лицо, казалось, состояло из одних морщин и векового недоверия ко всему новому. Он работал ещё с её отцом, был безгранично ему предан и тихо, по-стариковски, ненавидел «эффективных менеджеров» вроде Крутова, которые, по его мнению, не отличали синхрофазотрон от кофеварки. Елена знала, что он – её единственный и последний шанс.

Она не стала посвящать его во все детали безумия, творящегося в голове Артёма. Она говорила с ним на языке, который он понимал и уважал: на языке науки и верности. Она разложила перед ним на столе старые чертежи отца и распечатки с новыми, хаотичными данными.

– Игорь Семёнович, они губят его работу, – сказала она тихо, но твёрдо. – Они не понимают сути. Они видят лишь цифры, но не видят музыку за ними. Мне нужен датчик, который сможет уловить то, что пропускают их стандартные системы. Мне нужен ваш лучший, экспериментальный прибор. И мне нужно, чтобы вы установили его тайно.

Старый техник долго молчал, его взгляд был устремлён на портрет профессора Черниговского, висевший на стене. Затем он тяжело вздохнул и коротко кивнул.

– Для Виктора Николаевича – всё, что угодно, Леночка.

Под покровом ночи, во время короткого «окна» при смене патрулей, они пробирались к сектору-гамма. Их было трое: Елена, Артём, которого она вывела из ячейки под предлогом очередного «срочного теста», и Игорь Сомов, несущий в руках небольшой, но тяжёлый контейнер. Это была короткая, но невероятно напряжённая операция. Игорь, чьи морщинистые руки работали с точностью и скоростью, немыслимой для его лет, извлёк из контейнера небольшой, похожий на металлического паука, датчик и быстро закрепил его в тёмной нише рядом с трещиной-спиралью. Затем он подключил его к скрытому оптоволоконному кабелю, который в обход центральной системы мониторинга вёл прямо в её лабораторию.

Артём стоял на страже. Его дар, обострённый до предела, работал как система раннего оповещения. Он не слышал – он чувствовал размеренные шаги патруля за два коридора от них. В какой-то момент он ощутил резкое изменение в их ритме, понял, что они свернули в их сторону.

– Идут, – прошептал он.

Они замерли в глубокой тени за выступом стены, почти не дыша. Тяжёлые ботинки охраны простучали совсем рядом, луч фонаря тревожно метнулся по противоположной стене и ушёл дальше. Их общее дело, общий смертельный риск на эти несколько мгновений сплотили их в настоящую, отчаянную команду.

Вернувшись в лабораторию, Елена немедленно вывела данные с нового датчика на главный экран. Сначала на нём была лишь ровная, почти безжизненная линия.

– Теперь ты, Артём, – сказала она, её голос был напряжён. – Делай то, что делал тогда. Просто… думай о ней.

Артём сел в кресло. Он был измотан, но адреналин гнал кровь по венам. Он закрыл глаза и сосредоточился, вспоминая то ощущение, тот резонанс. Он снова представил себе мертвенное свечение, исходящее из глубины трещины, снова почувствовал тот низкочастотный гул, что пробирал до костей.

И в тот же миг ровная линия на мониторе сорвалась с места, превращаясь в острый, зазубренный пик, похожий на график сердечного приступа.

– Хватит, – сказала Елена.

Он прекратил концентрацию, тяжело дыша. Линия на экране тут же опала, снова став почти ровной.

– Ещё раз.

Он снова погрузился в воспоминание. И линия снова взлетела вверх.

Они смотрели на экран, затаив дыхание. Это было оно. Прямое, измеримое, неопровержимое доказательство. Его дар, его «безумие» напрямую влияло на физическую реальность, и этот маленький, собранный старым техником датчик был способен это зафиксировать. Это был их маленький, но решающий прорыв.

Потрясённая, Елена отошла от главного терминала и села за свой личный компьютер. Она начала лихорадочно просматривать старые семейные архивы, оцифрованные фотографии, пытаясь найти хоть что-то, хоть малейшую зацепку, которая могла бы объяснить природу этой дьявольской связи.

Память подбросила ей обрывок из далёкого прошлого. Ей шестнадцать, они с отцом сидят в его кабинете, и он, двигая фигуры на старой деревянной доске, говорит: «Наука, Лена, это не просто расчёты. Это элегантность. Как в шахматах. Иногда, чтобы победить, нужно пожертвовать королевой, и это самый сложный ход, который не просчитает ни одна машина». На его столе всегда стояли эти шахматы, и он часто говорил, что все его проекты – это одна большая партия против хаоса. Это воспоминание, тёплое и болезненное, мелькнуло и погасло.

И тут она нашла её.

Старая, выцветшая фотография, сделанная в конце 70-х на какой-то закрытой научной конференции в Дубне. На ней – её отец, молодой, полный энергии и титанических амбиций, с горящими глазами. А рядом с ним, в строгом, немного нелепом советском костюме, но с такими же умными, пронзительными глазами, стоял совсем ещё молодой, тогда ещё не лама, а перспективный физик-ядерщик Доржи Бадмаев.

И они стояли не просто так. Они стояли у макета какого-то странного, неизвестного ей реактора, в конструкции которого безошибочно угадывались те самые спиральные, закрученные элементы.

Елена перевела взгляд с фотографии на Артёма, который, обессиленный, сидел в кресле, приходя в себя после ментального напряжения. И все разрозненные части головоломки – буддийский лама из рассказов Артёма, гениальный физик-ядерщик, которым был её отец, проклятый дар, передающийся через поколения или через учение, и спираль в сердце реактора – внезапно начали складываться в единую, пугающую, но осмысленную картину.

Прошлое и настоящее сошлись в этой точке, в этой тёмной лаборатории на краю света. И она с ужасом поняла, что история «Анатолии» началась задолго до её строительства. Она началась там, на старой, выцветшей фотографии, где двое гениев, один из которых выбрал путь науки, а другой – путь духа, с одинаковым восторгом смотрели на модель машины, способной изменить мир. Или уничтожить его.

Глава 72: Голос Максима: Надежда или Иллюзия?

Артём уже несколько часов не отрывался от терминала, его сознание было вязким, как смола, от усталости и напряжения. Он пытался найти новые корреляции между спиральным кодом Черниговского и данными с экспериментального датчика, но каждая новая находка лишь глубже погружала его в пучину безумия, открывая новые пласты аномалий. Внезапно на защищённом канале связи, который связывал его с Еленой, вспыхнуло короткое сообщение:

«Приготовься. Через десять минут у тебя будет видеосвязь со Стамбулом. С твоей семьёй».

Артём замер. Его первая реакция – волна ледяного, едкого гнева. Очередная манипуляция. После того, как Крутов так безжалостно использовал его сына как рычаг давления, этот жест казался верхом цинизма. Его пальцы уже печатали резкий ответ: «Это ещё одна игра Крутова?»

Ответ Елены пришёл мгновенно.

«Это моя игра. Крутов об этом не знает. Я обошла его протоколы безопасности. Ты нужен мне в рабочем состоянии, а не на грани полного срыва. Считай это… авансом за будущие прорывы. Или просто напоминанием о том, ради чего ты всё это делаешь».

Артём смотрел на её слова, не зная, верить ли ей. Ложь была воздухом, которым они все здесь дышали. Но отказаться он не мог. Сама возможность увидеть Максима, услышать его голос, перевешивала любой риск, любую манипуляцию. Это была наживка, и он был готов проглотить её вместе с крючком.

Ровно через десять минут главный экран его терминала мигнул и ожил. Изображение было ужасным: оно постоянно рассыпалось на пиксели, звук шёл с задержкой и прерывался шипением. Елена смогла пробить лишь крошечную, нестабильную щель в стене цифровой блокады Крутова, и было чудом, что связь вообще установилась. Но сквозь рябь проступили очертания больничной палаты. У окна, спиной к камере, стояла женщина. Ольга.

Она медленно повернулась. Её лицо было уставшим, осунувшимся, словно с него стёрли все краски. В зелёных глазах, которые он когда-то так любил, теперь плескалась лишь застарелая боль и глубокая, почти непробиваемая обида. Он заметил, как она до боли сжимает в руке край больничной простыни, как едва заметно дрожит её нижняя губа, прежде чем она взяла себя в руки.

– Здравствуй, Артём, – её голос был ровным, но чуть более низким, чем обычно, словно она прилагала усилия, чтобы он не сорвался. Так говорят с чужим человеком, с которым вынуждены делить одно пространство в лифте.

Он попытался что-то сказать, спросить, как она, но слова застряли в горле. Между ними лежала пропасть из лет, невысказанных упрёков и его страшного дара. Она не задавала вопросов, не кричала, не обвиняла. Её холодная, отстранённая вежливость ранила сильнее любого ножа.

– Мама, кто это? – раздался тихий, слабый детский голос из-за кадра, и сердце Артёма пропустило удар.

Ольга отошла в сторону, и камера сфокусировалась на кровати. Там, подперев спину подушками, сидел Максим. Он был худенький, бледный, с большими, не по-детски серьёзными глазами, так похожими на его собственные. К тыльной стороне его ладони был приклеен пластырь, из-под которого выглядывал тонкий катетер. Но не это испугало Артёма. Он увидел, как от кончиков пальцев мальчика исходит едва заметная, почти невидимая глазу холодная дымка, похожая на дыхание в морозный день. Та самая дымка, которую он видел в своих видениях.

– Папа? – прошептал он, и в этом единственном слове было и узнавание, и вопрос, и удивление.

У Артёма перехватило дыхание. Он не мог вымолвить ни слова, лишь судорожно кивнул, чувствуя, как по щеке катится горячая, неудержимая слеза. Всё, ради чего он страдал, весь его личный, тщательно выстроенный ад – всё это обрело смысл и одновременно стало в тысячу раз невыносимее в этот самый момент, глядя в глаза своему сыну.

Максим, видя лицо отца на экране, слабо улыбнулся и потянулся к небольшому планшету для рисования, который лежал у него на коленях. Он неуверенно, слабой рукой, начал что-то выводить пальцем на светящейся поверхности.

– Смотри, папа, – сказал он, его голос был едва слышен. Он поднёс планшет к камере. – Это твоя дорога. Я её рисую каждый день, чтобы ты не заблудился и вернулся.

На экране планшета была нарисована спираль. Та самая, которую Артём видел в трещине реактора, в расчётах Черниговского, в своих кошмарах. Но в рисунке сына она была другой – не зловещей и пугающей, а простой, наивной, почти трогательной. Это был не код распада. Это была нить Ариадны, брошенная ему сыном через тысячи километров и через бездну отчаяния.

– Я… я вижу, сынок, – с трудом выдавил из себя Артём, задыхаясь от подступивших слёз. – Спасибо. Я не заблужусь.

Связь начала умирать. Изображение замерцало, по экрану пошли широкие полосы помех, голос Максима утонул в цифровом шуме. Елена не могла долго удерживать этот хрупкий канал. В последний момент Артём перевёл взгляд с сына на Ольгу. Она стояла в стороне, её лицо по-прежнему было холодной, непроницаемой маской. Но их взгляды встретились.

И за стеной обиды и отчуждения, за бронёй гнева, Артём увидел то, что она так тщательно скрывала. Бесконечное, всепоглощающее отчаяние. Первобытный страх матери за своего ребёнка, её бессилие перед непонятной болезнью, её затаённая, похороненная под слоями обид боль. Он увидел, как по её щеке медленно скатилась одна-единственная слеза, которую она тут же яростно, почти незаметно, смахнула тыльной стороной ладони. В её глазах не было прощения. Но была мольба. Безмолвная, отчаянная мольба о спасении их сына, обращённая к единственному человеку, которого она считала виновником и одновременно – последней, безумной надеждой.

Эта молчаливая мольба ударила по Артёму сильнее, чем любой крик. Чувство вины обожгло его, как расплавленный металл. Но вместе с ним пришла и новая, тёмная, почти нечеловеческая решимость.

Экран погас.

В ячейке снова воцарилась глухая тишина, прерываемая лишь ровным гулом станции. Артём сидел, не шевелясь, глядя в тёмный экран, на котором всё ещё, как фантом, стоял образ его сына со спиралью в руках.

Звонок не принёс ему облегчения. Он принёс боль, вину и страшную, ледяную ясность. Елена добилась своего. Этот разговор стал для него тем самым «авансом», тем напоминанием, которое было ему необходимо. Но он укрепил не её послушного союзника. Он укрепил человека, готового на всё.

Он больше не боялся Разлома. Он не боялся Крутова. Он не боялся даже собственной смерти. Единственное, чего он по-настоящему боялся – это холод, который он видел в глазах своего сына. И он был готов сгореть в любом аду, чтобы погасить этот холод.

Надежда и иллюзия слились воедино, превратившись в топливо для его последнего, отчаянного рывка. Он резко повернулся к терминалу, и его пальцы с новой, яростной силой забегали по клавиатуре. Времени оставалось всё меньше.

Глава 73: Наследие Черниговского: «Проект Феникс»

Видеозвонок оборвался, оставив в стерильном воздухе лаборатории тяжёлый, густой осадок чужой боли. Елена долго смотрела на погасший экран, где ещё мгновение назад было бледное лицо Максима и отчаянные глаза Артёма. Она видела, как дёрнулась линия на графике аномальной активности в тот самый момент, когда мальчик нарисовал на экране спираль.

Все эти разрозненные, иррациональные факты – фотография отца с молодым Доржо, математический код спирали, видения Артёма, болезнь его сына – больше нельзя было игнорировать или списывать на помехи. Её научная картина мира, такая стройная, логичная и предсказуемая, дала трещину, и сквозь неё сквозил ледяной, потусторонний холод.

Она поняла, что в архивах отца, которые она, как ей казалось, изучила вдоль и поперёк, не хватает самого главного. Должно быть что-то ещё. Что-то, что он спрятал так глубоко, что даже она, его дочь и наследница, не смогла до этого добраться. Что-то, что связывало физика-ядерщика Доржи Бадмаева, спиральную аномалию и странный макет реактора на старой фотографии. Ведомая смесью научного азарта и дочернего долга, она начала новый, ещё более глубокий поиск.

Елена села за свой личный терминал, отгородившись от остального мира. Она снова и снова перебирала старые, зашифрованные файлы отца, которые ранее отложила как «повреждённые» или «несущественные черновики». И вскоре она заметила странность: в нескольких таких файлах использовался совершенно другой, нетипичный для её отца алгоритм шифрования. Он был нелогичным, хаотичным, почти артистичным. Он был основан не на стандартных криптографических ключах, а на чём-то ином. Прошли долгие, изматывающие часы. Она перепробовала десятки стандартных алгоритмов дешифровки, но всё было тщетно. Она уже была готова сдаться, когда, в полном отчаянии, её память подбросила ей образ из прошлого, не имеющий, казалось бы, никакого отношения к науке.

И тут её осенило. Волна воспоминаний из далёкого прошлого. Ей шестнадцать, они с отцом сидят за шахматной доской в его старом кабинете. Он показывает ей запись знаменитой партии, которую шахматисты называют «Бессмертной». «Посмотри, Лена, – говорил он тогда, его глаза горели восторгом. – Это не просто игра. Это идеальная, жертвенная логика. Чтобы победить, нужно быть готовым отдать свои самые сильные фигуры».

В качестве безумной, отчаянной догадки она ввела в поле пароля алгебраическую нотацию ходов той самой шахматной партии.

И шифр поддался.

Система приняла ключ, и на экране, после короткой паузы, открылся доступ к скрытому, самому потаённому разделу архива. Корневая папка называлась одним словом: «Феникс».

Первый же документ, который она открыла, назывался «Манифест Проекта ‘Феникс’». Это был не научный отчёт. Это был философский, пропитанный паранойей Холодной войны, почти безумный трактат. Елена начала читать, и с каждой строкой её кровь стыла в жилах.

В этом документе, написанном на пике страха перед ядерным апокалипсисом, её отец излагал свою самую радикальную, самую еретическую идею. Он предлагал создать не просто источник неисчерпаемой энергии и не щит от космических угроз. Он предлагал создать «машину судного дня» наоборот.

«Проект Феникс» – это была концепция системы, способной в случае глобальной, уничтожающей цивилизацию катастрофы – ядерной войны, падения астероида, пандемии – произвести не взрыв, а «контролируемый онтологический перезапуск». Перезагрузку самой реальности.

Она читала дальше, и технические термины, которые раньше казались ей бредом, теперь складывались в чудовищную картину. Её отец предполагал, что пространственно-временной континуум обладает своего рода «памятью» или «матрицей по умолчанию». «Северный Мост» должен был стать не просто якорем, а «квантовым камертоном», постоянно транслирующим сигнал этой эталонной матрицы. «Анатолия» же, используя спиральную аномалию, должна была создать локальный «онтологический вакуум» – разорвать реальность в одной точке, чтобы в образовавшуюся пустоту под действием «матричного давления» мгновенно «всосалась» резервная копия с «Северного Моста». Это была не перемотка времени, а его полная замена, как переустановка операционной системы. Цена – полное форматирование «диска», на котором находилась «Анатолия».

Её роль была куда страшнее. Она не была «камертоном». В «Проекте Феникс» она значилась под кодовым названием «Жертвенный Алтарь».

Реактор на основе монацитового композита, согласно теории отца, должен был, используя спиральную аномалию как точку сингулярности, в момент активации «разорвать» локальный пространственно-временной континуум. Этот разрыв должен был высвободить колоссальное, невообразимое количество энергии, необходимой «Фениксу» для «перезаписи» временной линии, отката её к моменту до катастрофы.

Цена такого «перезапуска» – полное, абсолютное и безвозвратное уничтожение «Алтаря» и всего, что находится в радиусе сотен километров. «Анатолия» должна была стать жертвой. Сгореть дотла, чтобы мир мог возродиться из пепла.

Елена отшатнулась от экрана, опрокинув чашку с остывшим кофе. Её мир рухнул. Всю свою жизнь она считала, что завершает великий гуманистический проект отца. Что она спасает его гениальное наследие от военных и политиков вроде Крутова, которые хотели превратить его в оружие.

А оказалось, что она всё это время, сама того не зная, с фанатичным упорством готовила к запуску самую чудовищную и бесчеловечную машину, какую только мог вообразить гений.

Теперь всё встало на свои места. Интерес Крутова к проекту – он хотел получить не энергию, а контроль над «кнопкой перезагрузки» мира, абсолютную власть. Безумие Артёма – его дар резонировал не просто с реактором, а с машиной, предназначенной для разрыва самой ткани реальности. И ужас её отца в последние годы жизни… Он не боялся, что его проект не поймут. Он ужаснулся тому, что создал. Он пытался остановить «Феникса», переделать его в более безопасный «Северный Мост», но не успел.

Елена посмотрела на свои руки, дрожащие, испачканные в кофе. Она – дочь гения. И наследница безумца. И теперь перед ней стоял выбор, гораздо более страшный, чем она могла себе представить. Завершить дело отца, как она его понимала, или попытаться уничтожить то чудовищное наследие, которое он ей оставил. И она не знала, на что из этого у неё хватит сил.

Она подошла к окну и посмотрела на своё отражение. На мгновение ей показалось, что она видит не себя, а отца – сломленного, напуганного. "Слабак", – пронеслось у неё в голове, и эта мысль была холодной и острой, как осколок льда. Он испугался ответственности. Он испугался власти, которую давал ему "Феникс". А она? Она не испугается. В её руках гений отца, помноженный на её собственную решимость. Она сможет сделать то, на что у него не хватило воли. Не просто перезапустить мир, а создать его заново. Лучше. Чище. Под её контролем. В этот момент ужас от открытия сменился ледяным, пьянящим ощущением всемогущества. Она не наследница безумца. Она – его исправленная, совершенная версия.

Глава 74: Двойная Игра Елены: Тень «Феникса»

После шокирующего открытия «Проекта Феникс» Артём ожидал от Елены одной из двух реакций: либо панического ужаса и немедленного желания уничтожить всё, что связано с этим чудовищным замыслом, либо попытки использовать это знание как компромат против Крутова. Но не произошло ни того, ни другого.

Наступила странная, напряжённая тишина. В их редких, зашифрованных сообщениях Елена избегала прямых обсуждений «Феникса». Она переводила разговор на технические детали, на анализ новых данных с датчика, на обсуждение способов обойти системы безопасности Крутова. Артём, чей дар после постоянных «калибровок» и стресса стал похож на оголённый нерв, чувствовал в её сообщениях нечто новое. Это не был страх или растерянность. Это было лихорадочное, почти хищное возбуждение. Он снова и снова перечитывал их короткую переписку, анализировал каждое слово, каждую недомолвку, и его охватывало смутное, тревожное подозрение. Её реакция на самое чудовищное открытие в её жизни была пугающе неестественной.

Подозрения заставили Артёма вернуться к архивам. Теперь, с новым, недоверчивым взглядом, он искал не то, что там есть, а то, чего там нет. Он понял, что она дала ему доступ к «Манифесту Феникса», к его безумной, апокалиптической концепции. Но где были технические детали? Где были расчёты мощности для «Жертвенного Алтаря»? Где были протоколы активации «Гнезда Феникса»?

Их не было. Архив был неполным. Она показала ему лишь «ужас», но скрыла «инструкцию». Она дала ему ровно столько, чтобы он понял масштаб угрозы и стал её союзником в борьбе с Крутовым, но не дала ничего, что позволило бы ему самому повлиять на проект или понять его в деталях. Это не было актом доверия. Это был идеально расчётливый, дозированный вброс информации, предназначенный для манипуляции.

Он начал прокручивать в памяти их разговоры, и одна из фраз Елены, которую он тогда списал на фанатизм или отчаяние, теперь вспыхнула в его сознании красным сигналом тревоги. Когда она говорила о своём отце после того, как Артём обвинил её в слепом следовании его идеям, она произнесла: «Он был гением, но он сломался. Я должна завершить его работу, не допустив его ошибок».

Раньше Артём думал, что она говорит об ошибках, приведших к созданию опасного «Северного Моста». Теперь же, в свете нового знания, эти слова обрели иной, зловещий смысл. Что, если «ошибкой» отца она считала не сам «Проект Феникс», а то, что он в конце испугался? То, что он отступил, не довёл своё титаническое, безумное дело до конца? Она видела себя не как ту, кто должен исправить его безумие, а как ту, у которой, в отличие от него, хватит сил и воли довести это безумие до его логического, апокалиптического завершения.

Все улики сложились в единую, ужасающую картину. Её скрытое возбуждение после прочтения «Манифеста». Сокрытие ключевых технических данных. Её слова об «исправлении ошибок» отца. И Артёма пронзила страшная догадка, от которой кровь застыла в жилах.

Цель Елены – не просто месть Крутову. И не просто завершение «безопасной» версии работы отца. Она хочет сама управлять «Фениксом». Она убеждена, что её отец был гением, но ему не хватило жёсткости и решимости переступить последнюю черту. Она, его дочь, вооружённая его знаниями и собственными, нечеловеческими амбициями, сможет сделать всё «правильно». Она сможет контролировать перезапуск реальности, стать, по сути, богом этого нового мира, возрождённого из пепла.

Крутов хотел получить «кнопку», чтобы шантажировать мир. Елена же хочет стать тем, кто будет решать, когда и как на эту кнопку нажимать. Её двойная игра направлена не только против Крутова, но и против него, Артёма. Он для неё – не союзник. Он – необходимый, но одноразовый инструмент. Живой ключ, который нужен для активации «Жертвенного Алтаря», и который, по её чудовищному замыслу, должен сгореть вместе с ним, унеся с собой все тайны и став последней жертвой на алтаре её всемогущества.

Артём медленно поднялся и подошёл к стене своей ячейки. Он прижался к ней лбом. Холодный бетон не приносил облегчения. Ощущение одиночества, которое он испытывал до сих пор, казалось детской игрой по сравнению с той бездной, что разверзлась перед ним сейчас. Он был пешкой в игре двух монстров. Один – прагматичный, циничный силовик, для которого люди были лишь ресурсом. Другая – безумная, одержимая идеей божественного контроля наследница гения, для которой реальность была лишь черновиком, который можно переписать. И он не знал, кто из них страшнее.

Его хрупкий, вынужденный союз с Еленой рухнул, не успев толком начаться. Он понял, что теперь он один против всех. И его задача усложняется многократно. Ему нужно не просто выжить. Ему нужно не просто спасти сына. Ему нужно остановить не одну, а две версии апокалипсиса – прагматичную диктатуру Крутова и тотальную аннигиляцию Елены.

И он понял, что единственный способ это сделать – доиграть свою роль до конца. Позволить им обоим думать, что они его контролируют. И в самый последний момент, когда все фигуры будут на доске, перевернуть её. Даже если для этого придётся сгореть в самом центре их адского замысла.

Глава 75: Карма Места: Предупреждение Доржо о «Фениксе»

После того как Артём понял истинные, безумные мотивы Елены, его мир окончательно перевернулся. Он был в ловушке, зажатый между двумя титаническими силами, каждая из которых вела мир к своей, уникальной версии катастрофы. Его разум превратился в шторм из обрывков данных, пугающих видений, воспоминаний и подозрений. Он пытался найти выход, просчитать ходы, но любая логика тонула в этом всепоглощающем хаосе.

Физическое и ментальное истощение достигло предела. Он сидел перед тёмным экраном терминала, чувствуя себя абсолютно бессильным. Он проигрывал. В этот момент полного отчаяния, когда, казалось, оставалось лишь сдаться, он инстинктивно сделал единственное, что ему оставалось. Он закрыл глаза, откинулся на спинку жёсткого стула и попытался медитировать, как когда-то давно учил его Доржо на берегу Байкала, пытаясь найти крошечную точку покоя в самом сердце урагана.

Он делал это и раньше, в самые тёмные моменты своей жизни в Чите и Петербурге. Когда мигрень разрывала череп, когда отчаяние от разлуки с сыном становилось невыносимым, он инстинктивно садился на пол, скрестив ноги, и пытался сосредоточиться на счёте вдохов и выдохов. Это не приносило облегчения, не открывало видений, но на несколько мучительных минут позволяло отодвинуть хаос, создать крошечный островок порядка в бушующем океане боли. Это была привычка, въевшаяся в спинной мозг, последнее убежище, даже если он сам давно перестал верить в его силу.

Сейчас, на дне своего личного ада, он снова обратился к этой практике. Он дышал, отпуская мысли, отпуская страх, отпуская Крутова и Елену…

Стены его бетонной ячейки начали расплываться. Монотонный гул «Анатолии» стих, сменившись воем полярного ветра. Его окружил не бетон, а бескрайний, покрытый глубокими трещинами лёд Байкала под низким, свинцовым небом. Холодный, чистый воздух обжигал лицо, проясняя сознание. На краю ледяного поля, у тороса, похожего на застывшую в агонии волну, сидел Доржо.

На этот раз это не было тёплое, золотистое видение из прошлого. Атмосфера была тревожной, напряжённой, как перед грозой. Доржо не смотрел на Артёма, его взгляд был прикован ко льду. Там, у его ног, была нарисована сложная, многослойная мандала, вычерченная не цветным песком, а смесью чистого, белого снега и чёрного угольного порошка. Она была одновременно прекрасна и зловеща.

– Ты видишь узор, Артём, – сказал лама, и его голос донёсся не изнутри, а с порывом ветра, – но ты всё ещё не видишь его сути.

Доржо указал морщинистым пальцем на тёмный центр мандалы.

– То, что вы называете «Фениксом», – это не возрождение. Это величайшая гордыня из всех, что знал этот мир. Попытка не просто переписать книгу кармы, а сжечь всю библиотеку бытия, чтобы на остывшем пепелище написать свою, единственно «правильную» историю.

Его голос, обычно спокойный, стал жёстким, как замёрзшая земля под ними.

– Они думают, что смогут откатить время, избежать ошибок, отменить страдания. Но карма – это не река, которую можно повернуть вспять. Это океан. Пытаясь отменить одну волну, они поднимут цунами, которое поглотит всё. Каждый такой «перезапуск» будет создавать не новый, чистый мир, а ещё более чудовищную кармическую тюрьму. Мир-призрак, населённый голодными духами-претами, сотканный из боли и неутолённых желаний. Нараку, из которой не будет выхода ни для кого. Мира, где даже смерть не будет освобождением, а лишь переходом в новый, ещё более мучительный круг страданий.

Доржо поднял глаза на Артёма, и в его взгляде была бесконечная, вселенская печаль.

– Это путь к созданию вечного ада, Артём. Колеса Сансары, из которого не будет выхода ни для кого. Мира, где даже смерть не будет освобождением.

Потрясённый до глубины души, Артём хотел спросить, что же ему делать, как остановить это. Словно прочитав его мысли, Доржо продолжил, его голос снова стал тихим и печальным:

– Женщина, которой ты поверил… она не злодейка в том смысле, как ты это понимаешь. Она – одержимая. Она ослеплена любовью к отцу и собственной гордыней. Она искренне верит, что сможет управлять огнём, который сжёг её создателя. Она хочет «исправить» проект, направить его силу во благо. Но это иллюзия. Нельзя «исправить» чуму, можно лишь не дать ей вырваться из запертой комнаты.

Доржо медленно провёл рукой над мандалой на льду, и сильный порыв ветра тут же стёр её, не оставив и следа, лишь чистый, белый снег.

– Твоя задача, сын мой, не в том, чтобы помочь ей «исправить» эту машину. И не в том, чтобы отдать её другому безумцу, который возомнил себя государством. Твоя задача – остановить её. Полностью. Любой ценой.

Ветер усилился, превращаясь в снежный вихрь. Видение начало таять, распадаться на мириады ледяных кристалликов.

– Помни, Артём, – донёсся последний шёпот Доржо, растворяясь в вое бури, – иногда, чтобы спасти сад, нужно вырвать с корнем не только сорняк, но и самое красивое, но ядовитое дерево.

Артём резко открыл глаза. Он снова был в своей бетонной клетке, его сердце бешено колотилось. Но шторм в его голове утих. На смену хаосу, страху и сомнениям пришла холодная, тяжёлая, как гранитная плита, но абсолютная ясность.

Он понял. Доржо дал ему последнее, самое важное наставление. Он не должен выбирать между Крутовым и Еленой. Он не должен пытаться «минимизировать ущерб» или «направить» проект в безопасное русло. Такого русла не существует. Ядовитое дерево не может приносить здоровые плоды.

Машина должна быть остановлена. Полностью и навсегда.

Он посмотрел на свои дрожащие руки. Он – ключ. И теперь он знал, для какого замка. Не для того, чтобы открыть дверь к новому будущему, а для того, чтобы сломаться в ней, заблокировав её навечно. Его путь – не путь творца или спасителя. Его путь – путь разрушителя. И он был готов заплатить за него любую, самую страшную цену.

Глава 76: Утечка Информации: Штайнер Ломается

Олег Крутов снова и снова просматривал отчёты, и его раздражение нарастало. После его жёсткого разговора с Еленой её официальная активность, казалось бы, снизилась до минимума. Но под гладкой поверхностью протоколов он чувствовал скрытое, опасное течение. Аномальные всплески в секторе-гамма, зафиксированные штатной аппаратурой, стали реже, но их характер изменился – они стали более короткими, интенсивными и точечными, словно кто-то, уже зная, куда бить, проводил финальную калибровку неизвестного оружия.

В отчётах службы безопасности он увидел, что техник Игорь Сомов, старый, преданный пёс Черниговского, несколько раз запрашивал доступ к складу списанного оборудования. Официальная причина – «плановая инвентаризация». Крутов этому не верил. Он чувствовал, что Елена не подчинилась. Она просто стала умнее, хитрее, осторожнее. И он решил надавить на самое слабое, самое трусливое звено в её ближайшем окружении.

Штайнера вызвали не в безупречный кабинет Крутова, а в небольшую, обитую звуконепроницаемыми панелями комнату без окон в служебном секторе. Комнату для «неофициальных бесед». В этот раз атмосфера была иной. Никакого кофе, никакой фальшивой вежливости. В комнате, кроме самого Крутова, находились двое молчаливых мужчин в строгих штатских костюмах, чьи лица не выражали ничего, кроме профессиональной скуки и готовности выполнить любой, самый грязный приказ.

Крутов не тратил время на прелюдии. Он бросил на стол перед Штайнером распечатку с графиками последней аномальной активности и рапорт о запросах Сомова.

– Объясните мне это, доктор, – голос Крутова был ровным и ледяным, как арктический ветер. – Похоже, кто-то на моём объекте проводит несанкционированные исследования. И я почему-то думаю, что вы знаете, кто именно.

Штайнер вжал голову в плечи. Он начал лепетать что-то о необходимости проверки старых датчиков, о плановых тестах, о том, что Елена Викторовна действует исключительно в интересах проекта, но его голос дрожал, а по лбу катился пот.

Крутов смотрел на него с холодным презрением. Он кивнул одному из мужчин в штатском. Тот молча обошёл стол и встал за спиной Штайнера, положив ему на плечо тяжёлую, безжалостную руку. Это не был удар. Это было простое, но абсолютно ясное обещание боли.

– Доктор, – продолжил Крутов, не меняя тона. – Я не люблю, когда меня держат за идиота. У нас с вами очень мало времени. Я тут просматривал ваше личное дело, доктор. Вспомнил ту неприятную историю в закрытом НИИ под Новосибирском, лет пятнадцать назад. Какая-то ошибка в расчётах, которая привела к… инциденту. Кажется, там фигурировал изотоп прометия-147? Очень нестабильный материал. Дело тогда замяли, разумеется…

При упоминании прометия-147 – детали, которую никогда не публиковали в открытых источниках, – Штайнер перестал дышать. Он почувствовал, как ледяной обруч сжимает его грудь. Это был не просто шантаж. Это была демонстрация всеведения. Крутов не просто знал, что что-то было. Он знал, что именно было. Петля на его шее затянулась.

Крутов небрежно достал из папки не только старую, пожелтевшую фотографию, но и новый, безупречно отпечатанный документ. Он положил их рядом.

– Вот, – он указал на фотографию, – ваше прошлое. А вот, – он передвинул палец на документ, – ваше возможное будущее. Ордер на перевод в наш новый исследовательский центр в Сочи. Руководителем лаборатории. Полный карт-бланш, любое оборудование. Мы очень ценим настоящих учёных, доктор. И умеем их защищать. От всего. Даже от их собственных ошибок.

Он сделал паузу, давая Штайнеру осознать выбор. Не между плохим и очень плохим. А между адом прошлого и раем будущего. Нужно было лишь выбрать сторону.

«Но чтобы защитить вас, я должен знать, от чего именно, – мягко добавил Крутов. – Помогите мне помочь вам, доктор».

Это был конец. Предложение спасения было страшнее любой угрозы. Штайнер сломался.

Он сломался некрасиво, жалко. Сбивчиво, перескакивая с одного на другое, он выложил всё, что знал, и даже то, о чём лишь догадывался. О том, как Елена, почти угрожая, заставила его помочь в тайной установке экспериментального датчика Сомова. О ночном «резонансе» Артёма у стены, после которого тот вернулся с кровью из носа и безумным блеском в глазах. О том, что Елена, получив какие-то новые данные, заперлась в лаборатории и начала работать над чем-то, что она скрывала даже от него, своего ближайшего помощника.

И самое главное. Задыхаясь от страха и стыда, Штайнер рассказал, что случайно, через систему внутреннего мониторинга, видел на экране Елены название файла, над которым она работала в последние дни. Одно слово. «Феникс».

Крутов сидел один в своём кабинете. Он отпустил раздавленного, плачущего Штайнера, который ему был больше не нужен. Имя «Феникс» стало тем ключом, которого ему не хватало, последним фрагментом в его мозаике. Он связался со своей аналитической службой в Москве.

– Кодовое слово – "Феникс", – коротко бросил он. На том конце провода воцарилась короткая, напряжённая тишина. Его аналитики уже несколько месяцев бились над последним, самым защищённым кластером архивов Черниговского, который тот создал в последние годы жизни. Они перепробовали тысячи ключей, но система оставалась неприступной. Слово, полученное от Штайнера, стало последним недостающим элементом, тем самым мастер-ключом, который позволил обойти все эшелоны защиты. Через час, который показался Крутову вечностью, на его защищённом терминале открылся файл. «Манифест Проекта "Феникс"».

Он читал его медленно, внимательно, без эмоций. И на его лице впервые за долгое время появилось нечто, похожее на искреннее удивление, которое, впрочем, быстро сменилось холодным, расчётливым блеском в глазах.

Он всё понял.

Елена – не просто амбициозная дочь своего отца. Она безумна. Она играет не за власть в этом мире, она играет за право его уничтожить и создать заново по своему усмотрению. Она ведёт свою собственную, абсолютно непредсказуемую игру, в которой и он, и Артём – лишь фигуры, которые она собирается пожертвовать в нужный момент. Она стала не просто помехой. Она стала главной угрозой его собственному плану.

Крутов закрыл файл. На его лице не было ни страха, ни восторга. Только холодный, как лёд, расчёт. Он увидел в «Фениксе» не машину для перезапуска мира, а абсолютный рычаг давления. Идеальное оружие, которое никогда не нужно применять. Ведь мир будет платить любую цену, пойдёт на любые уступки, лишь бы эта кнопка никогда не была нажата. Власть – это не возможность уничтожить мир. Власть – это возможность заставить мир вечно бояться твоего пальца, занесённого над этой кнопкой.

Его решение было принято. Время тонких манипуляций, психологического давления и завуалированных угроз прошло. Пора было переходить к жёстким, окончательным мерам.

Он нажал кнопку селектора. Его приказы были короткими и безжалостными. И «Анатолия» начала отвечать. По всей станции затихали второстепенные системы. Прекращалась подача воздуха в служебные коридоры. Щёлкали магнитные замки, отсекая сектор за сектором. Огромный, живой организм станции втягивал в себя жизнь, готовясь к хирургической операции. Симфония шумов, которая всегда была фоном, начала сводиться к одной-единственной, низкой, угрожающей ноте. Гулу самого сердца реактора.

Петля, которую он так долго и терпеливо держал в руках, начала сжиматься с неотвратимой, смертельной силой. Игра входила в свою финальную стадию.

Мандала Пепла

Глава 77. Нулевой час

Это было не пробуждение, а всплытие. Короткий провал в чёрную, бездонную воду без снов, из которого его вытолкнул не свет, а гул. Низкочастотный, всепроникающий, он вибрировал не в ушах, а в костях, в пломбах зубов, в самой структуре мироздания. Гул «Анатолии». Сердцебиение машины, которая готовилась умереть.

Артём лежал на холодном, как могильная плита, бетонном полу своей ячейки. Первым ощущением была боль – тупая, ноющая, разлитая по каждой мышце, словно его тело долго и методично били. Он попытался пошевелить пальцами. Они свело судорогой. Воздух на вкус был как ржавый металл.

Он посмотрел на свою руку, раскинутую на полу. В тусклом, аварийном свете единственной лампы она казалась чужой. Кожа – восковая, прозрачная, под ногтями – чёрные полумесяцы грязи. На запястье, как клеймо, темнел старый шрам в форме спирали. Он смотрел на него безразлично, как на трещину в стене. Его тело, его тюрьма, давно перестало ему подчиняться.

Собрав остатки воли в один тугой, болезненный узел, Артём сел, привалившись спиной к стене. И тогда он услышал тишину. Не просто отсутствие звука, а его вакуумное, неестественное вычитание. За последние недели он привык к жизни станции: к далёким щелчкам реле, к шипению гидравлики, к приглушённым голосам в коридорах. Сейчас ничего этого не было. Только глубинный, утробный гул реактора.

На стене напротив тускло светился маленький цифровой дисплей.

04:17

22.07.2025

Этот день настал.

Его взгляд скользнул к вентиляционной решётке под потолком. Она молчала. Воздух в ячейке стал неподвижным, тяжёлым, как в замурованном склепе. Его отрезали. Он был один. Последний ингредиент, оставленный дозревать в тишине перед тем, как его бросят в котёл.

Он закрыл глаза. Шторм в его голове утих. Все ветви будущего, которые он так отчаянно пытался распутать, схлопнулись в одну выжженную точку. В этот день. В эту комнату. Больше не было пророчеств, была лишь констатация факта, холодная, как отчёт патологоанатома. Игра была проиграна по всем правилам, которые он пытался нарушить. Он вспомнил слова Доржо у костра, сказанные целую вечность назад: «Спасти всех – значит сжечь себя». Он понял свою главную ошибку. Он пытался спасти всех, не сгорая, и в итоге лишь поджёг мир вокруг.

На тёмном экране терминала он видел своё смутное отражение. На него смотрел незнакомый, измождённый старик с провалившимися глазами, в которых не было ни надежды, ни безумия. Только выжженная дотла пустота.

Он позволил себе последнее, осознанное прощание.

Лида. Её образ пришёл легко, без боли. Не окровавленный узел под колёсами грузовика, а смеющаяся восьмилетняя девочка на берегу Байкала, её алый шарф трепещет на ветру. «Прости, сестрёнка, – прошептал он в тишину своей камеры. – Я не смог».

Ольга. Не её гневное лицо во время ссор, а удивлённый, немного восхищённый взгляд на стройке. «Вы словно видите сквозь бетон». Он видел. Видел сквозь бетон, сквозь время, но оказался слеп к живому человеку рядом.

Максим. Этот образ был почти невыносим. Бледное лицо сына на экране, его слабый голос, его наивная спираль, нарисованная на планшете. Волна чистой, отцовской любви и вины накрыла Артёма с такой силой, что он сгорбился, обхватив колени, и его тело затряслось в сухих, беззвучных рыданиях. Он плакал без слёз, как плачут мертвецы.

Его пальцы нащупали на поясе чётки. Он провёл ими, пересчитывая. Сто семь бусин. Он вспомнил, как отдал сто восьмую сыну в Стамбуле. Круг не был замкнут. Теперь он знал, что станет последней бусиной.

Когда рыдания отступили, они оставили после себя звенящую, абсолютную пустоту. Она не была слабостью. Она была ясностью.

Он медленно, с усилием, которое стоило ему больше, чем любой физический труд в его прошлой жизни, поднялся на ноги. Его движения больше не были дрожащими и слабыми. Они стали выверенными, экономными, как у человека, который знает свой следующий и последний шаг. Он не видел будущего. Он его выбрал.

Он стоял посреди своей клетки, выпрямившись, и ждал.

В полной тишине раздался сухой, резкий щелчок. Над массивной гермодверью загорелась маленькая красная лампочка. А затем из динамика громкой связи донёсся первый треск статики, разрывающий вакуум тишины, как скальпель, входящий в плоть.

Нулевой час начался.

Камера могла бы застыть на лице Артёма – спокойном и оттого страшном в своей мёртвой решимости. Он был готов.

Глава 78. Голос из машины

Треск статики был коротким, как щелчок затвора. А затем тишину разорвал голос.

Он был не громким, не искажённым помехами, а кристально чистым, безупречно обработанным, словно исходил не из дешёвого динамика, а из самой структуры этого места. Голос не человека, а системы. Голос машины, которая знала твоё имя.

– Гринев!

Артём не шелохнулся. Он ожидал этого. Он стоял посреди своей бетонной клетки, прямой, как натянутая струна, и этот контраст между его ледяным спокойствием и всепроникающим голосом создавал почти невыносимое напряжение. Он смотрел в пустоту перед собой, но чувствовал на себе холодный, немигающий взгляд камеры в углу потолка. Хирург убедился, что пациент в сознании. Операция начинается.

– Ты, должно быть, считаешь себя особенным, – голос Крутова был ровным, почти скучающим, лишённым всякой эмоции. Так профессор начинает лекцию, которую читал уже сотни раз. – Носителем тяжкого бремени. Пророком, обречённым видеть то, чего не видят другие. Это очень удобная позиция. Возвышенная. Она придаёт смысл страданиям, не так ли?

На фоне его ровного голоса Артём услышал новый звук, далёкий, но отчётливый – прерывистый, нарастающий вой сирены, который тут же был кем-то отключён. Крутов не хотел, чтобы его жертву отвлекали.

– Давай поговорим о твоём даре. О твоём «шёпоте времени». Ты когда-нибудь задумывался, Артём, что на самом деле видишь? Ты видишь трещины. Катастрофы. Смерть. Твой дар – это дар могильщика. Ты видишь не жизнь, которую можно спасти, а лишь разные способы умереть. Ты никогда не видел рождения, не предсказывал любовь или внезапное счастье. Твой взгляд прикован к распаду. Ты – ходячий некролог этого мира, который читает заголовки завтрашних газет, но никогда не видит первой полосы. Только последнюю.

Артём медленно поднял голову и посмотрел прямо в чёрный зрачок камеры. Его лицо было лишено всякого выражения. Он не спорил. Он слушал. Он позволял этому голосу проникать в себя, потому что знал, что ему нужно это услышать.

– И что ты делаешь со своим знанием? Ты вмешиваешься. Суетишься. Пытаешься подставить плечо там, где мироздание решило обрушить стену. Ты похож на ребёнка, который пытается ладошками остановить прилив. Ты не спасаешь песчаный замок, ты лишь делаешь воду вокруг себя мутной. Каждое твоё вмешательство, Артём, – это камень, брошенный в спокойную воду кармы. Ты видишь первый круг на воде, но не видишь волны, которая через милю перевернёт чью-то лодку.

Голос Крутова на мгновение стал тише, почти доверительным, и от этого ещё более чудовищным. Снаружи, за гермодверью, донеслись торопливые шаги нескольких человек, короткая, резкая команда. Затем снова тишина. Крутов зачищал эфир, создавая для Артёма идеальный вакуум, в котором будет звучать только его голос.

– Тебе кажется, что ты борешься с судьбой. Героическая, красивая борьба. Но ты никогда не задумывался, что твой дар – это не оружие против судьбы, а её самый изощрённый инструмент? Что если мирозданию для поддержания баланса нужно не твоё спасение, а твоя суета? Что если ты – просто катализатор, который система использует для запуска более сложных, более масштабных процессов? Ты не борешься с энтропией. Ты её разносишь, как ветер разносит семена ядовитого плюща.

Впервые за долгое время лицо Артёма изменилось. Он едва заметно нахмурился. Крутов нащупал что-то важное.

– Подумай о природе выбора, Артём. Твой учитель-монах наверняка говорил тебе о свободе воли. Но какая может быть свобода, когда ты заранее видишь лишь плохие варианты? Твой дар не расширяет твой выбор, он его сужает до одной-единственной точки – до катастрофы. Ты не выбираешь путь. Ты лишь выбираешь, как именно споткнуться. Все твои решения – это метания в лабиринте, стены которого уже построены. Ты можешь бежать налево или направо, но всё равно упрёшься в тупик, который был предопределён.

Крутов сделал ещё одну паузу, позволяя метафоре проникнуть в сознание Артёма.

– Твоя вечная вина – это топливо, на котором ты работаешь. Ты постоянно ищешь искупления за прошлое, за сестру. И эта потребность в искуплении ослепляет тебя. Она заставляет тебя бросаться на любую амбразуру, не думая о последствиях. Ты не спасаешь других, Артём. Ты пытаешься спасти себя от самого себя. Но это невозможно. Потому что чем больше ты «спасаешь», тем больше создаёшь причин для новой вины. Это идеальный замкнутый круг. Самоподдерживающийся механизм страдания.

– Ты считаешь себя игроком, который пытается обыграть казино. А на самом деле ты – шарик, который крупье запускает на рулетку. И неважно, на какой номер ты упадёшь. В любом случае выигрывает заведение. Твоя трагедия, Артём, не в том, что ты видишь будущее. А в том, что ты веришь, будто можешь его изменить.

Голос замолкает. Тишина, наступившая после него, кажется оглушительной, звенящей. Крутов не стал продолжать. Он бросил первую наживку, задал общий, философский тон. Он не сломал Артёма, но он заставил его усомниться не в своём даре, а в своей роли. Он методично демонтировал саму основу его личности – веру в то, что его страдания имеют высший смысл.

Артём всё так же стоит посреди камеры. Но теперь его плечи чуть опущены. Первая линия обороны – вера в свою миссию – дала трещину. Он ждал следующего удара, зная, что он будет более точным и более жестоким.

Глава 79. Бухгалтерия пепла

Тишина длилась ровно столько, чтобы предыдущие слова успели пустить в душе Артёма ядовитые корни. Ровно столько, чтобы он успел почувствовать холод сомнения, подтачивающий гранитную плиту его страданий. А затем голос Крутова вернулся. Его тон изменился. Он стал сухим, деловым, лишённым даже намёка на философию.

– Хватит метафор, Гринев. Давай поговорим о твоей бухгалтерии. О дебете и кредите твоих «спасений». Я люблю точность.

Голос звучал так, словно Крутов невидимой рукой перелистнул страницу в объёмном досье. Артём почти физически ощутил, как открывается папка с его именем, и от этого по спине пробежал холодок, не связанный с температурой в камере.

– Чита, 2010 год. Трансформаторная подстанция. Ты предотвратил короткое замыкание. Спас двоих. Герой. А вот то, чего ты не видел: так как подстанцию не пришлось сносить, прилегающий участок признали безопасным. Через три года там строили торговый центр. Лопнул трос. Бетонная плита раздавила двух монтажников. Один из них – восемнадцатилетний племянник того самого электрика, которого ты «спас». Он приехал в город на заработки по приглашению дяди, устроившего его на эту «безопасную» стройку.

Артём сглотнул, во рту внезапно пересохло. В ушах зашумело, как от резкого перепада давления. Он невольно сделал шаг назад и упёрся в холодную стену, которая, казалось, единственная удерживала его от падения.

В сознании Артёма вспыхнуло лицо того электрика – немолодого, уставшего, с въевшейся в кожу грязью. Он помнил его сбивчивую, захлёбывающуюся благодарность. А теперь этот образ сменился тёмной, сырой ямой котлована, наполненной криками и пылью. Благодарность на его языке внезапно обрела привкус крови.

Крутов не давал ему опомниться, не давал времени на осмысление.

– Идём дальше. Падающий кран. Ты спас целую бригаду – пять человек. Один из них, некий Сидоров, через год, отмечая свой «второй день рождения», сел пьяным за руль и сбил на переходе мать с ребёнком. Оба насмерть. Ты подарил ему жизнь, Артём, а он использовал твой подарок, чтобы отнять две другие. Кто теперь за них в ответе?

Артём вспомнил ту эйфорию. То пьянящее чувство всемогущества, когда он, простой инженер, смог обмануть саму смерть. Сейчас это чувство казалось ему омерзительным, грязным, как одежда пьяного убийцы.

Артём заставил себя поднять взгляд на камеру. Он лжёт. Он манипулирует, – пронеслось в голове, но эта мысль была слабой, как писк мыши под рёв урагана фактов, которые звучали пугающе достоверно.

– А тот парень, однокурсник? Тот, чью смерть ты увидел, но промолчал? Ты тогда упивался своей виной. Но ты не видел дальше. Его девушка, потеряв его, через полгода вышла замуж за другого. Родила двоих детей. Живут в Сочи. Счастливая семья. Если бы ты его «спас», этой семьи бы не существовало. Твоё бездействие, Артём, оказалось более созидательным, чем все твои героические поступки.

Он почувствовал, как по спине медленно поползла капля холодного пота. Воздух в камере стал густым, его не хватало. Он прижал ладонь к груди, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, которое стучало так громко, что, казалось, его слышно даже через динамик.

Голос Крутова подводил итог своему безжалостному обвинению.

– Вот твоя бухгалтерия, Артём. На каждой спасённой тобой странице – счёт, выписанный кровью других людей. И это лишь то, что мы знаем. Лишь то, что смогли отследить мои аналитики. А сколько ещё таких «эффектов бабочки», которые ты запустил? Сколько ещё смертей, трагедий, сломанных жизней лежит на твоей совести, скрытых от твоего всевидящего ока? Ну что, пророк, просчитал все варианты?

На бетонном полу ячейки Артёму на мгновение померещились расходящиеся круги, как от камня, брошенного в воду. Но круги эти были тёмными, маслянистыми, как нефтяные пятна, и они расползались, поглощая всё.

Голос снова замолкает. На этот раз тишина давила, как тонны воды.

Артём стоял, опустив голову. Его плечи ссутулились, он словно стал ниже ростом под тяжестью этих неопровержимых фактов. Он не мог ничего возразить, потому что чувствовал ужасающую, тошнотворную правоту в словах своего мучителя. Его дар был не скальпелем хирурга, а топором безумца в тёмной комнате. Куда ни ударь – попадёшь в живое.

Его молчание было признанием вины. Полным и безоговорочным.

Камера могла бы сфокусироваться на его сжатых в кулаки руках. Костяшки пальцев побелели до синевы. Это было единственное внешнее проявление той бури, что бушевала внутри. Он не мог защищаться. Он мог лишь терпеть, пока его мир рушился, камень за камнем, под ударами этого ровного, бесстрастного голоса.

Глава 80. Зёрна в огне

Голос Крутова, нанёсший последний, самый ядовитый удар, растворился в тишине.

«…Или твой дар – тоже иллюзия? И ты всё это время был просто сумасшедшим, которого мы очень эффективно использовали?»

Воцарился вакуум. Артём стоял, опустив голову, его лицо было скрыто в тени. Он молчал. Это было молчание не сломленного человека, а сознания, очищенного от всего наносного, от многолетней лжи самому себе, от веры в свою миссию.

И в этой оглушающей тишине, наступившей после монолога Крутова, родился новый звук. Едва слышный, но нарастающий высокочастотный гул из самых недр «Анатолии». Он не был похож на ровную работу реактора. Это был тонкий, звенящий вой, как будто в огромной машине натянулась до предела невидимая струна. Аварийная лампа в ячейке Артёма мигнула раз, другой, и погасла на целую секунду, погрузив его в абсолютную темноту, прежде чем снова зажечься. На его запястье, там, где под кожей был вживлён биометрический датчик, он почувствовал короткий, резкий электрический разряд. И в этот миг Артём вспомнил слова из дневника отца Елены, которые ему когда-то показывали в лаборатории: «Дар – не мистика, а способность сознания входить в прямой резонанс с нулевым полем, становясь одновременно и приёмником, и передатчиком. Любая сильная, сфокусированная эмоция – это всплеск, возмущение в поле».

Его собственное сознание, достигшее точки абсолютной пустоты, очищенное от хаотичных импульсов страха и надежды, на мгновение стало идеальным проводником. Этот резонанс вызвал в нулевом поле реактора ответный всплеск энергии.

Внешний мир для Артёма исчез. Высокочастотный гул станции трансформировался в его сознании в пронзительный треск костра. Запах озона и металла сменился густым, пряным запахом дыма и сухой степной травы. Он снова был там. Бурятия, август 1998 года.

Он – двенадцатилетний мальчик, сидит на корточках у костра, выложенного камнями в форме мандалы. Рядом Доржо, его лицо, ещё не тронутое глубокими морщинами, освещено оранжевым пламенем. Лида где-то рядом смеётся, её голос – беззаботная музыка на фоне тревожного треска огня.

Доржо берёт в ладонь горсть сухого, белого риса.

– Каждое зерно – жизнь, за которую ты держишься, – говорит он тихо. – Брось его – отпусти карму.

Он сыплет зёрна в огонь.

– Это не игра, – строго повторяет он слова, сказанные Лиде. Но теперь они обращены к Артёму. – Ты хочешь спасать. Но ты не спасаешь зёрна от огня. Ты лишь заставляешь их шипеть и чернеть быстрее. Огонь всё равно заберёт их. Таков его закон.

Это не просто воспоминание. Это прозрение. Артём видит сцену не глазами испуганного мальчика, а глазами тридцатидевятилетнего мужчины, стоящего на краю бездны. Он смотрит на молодого Доржо и понимает, что учитель тогда, двадцать семь лет назад, видел всё. Он видел этот день, этот реактор, этот гул.

Маленький Артём, как и тогда, вырывает руку и бросает в огонь свою горсть риса. Пламя взметается, и в дыму, как на киноплёнке, мелькают образы: грузовик, алый шарф, его собственное лицо, искажённое ужасом.

– Хватит! – Доржо резко гасит костёр, и веселье Лиды обрывается.

– Почему вы остановили меня? Я же почти увидел…

– Увидел бы смерть, – голос Доржо звучит в голове взрослого Артёма с новой, страшной ясностью. – Спасти всех можно, только став дровами. Ты готов сгореть?

Видение тает. Артём снова в своей камере. Высокочастотный гул усилился, превратившись в низкий, протяжный вой, от которого завибрировали стены. Он смотрит на свои руки.

Слова Крутова – ложь и манипуляция. Его дар – не иллюзия. Он реален. Но страшная правда была в другом.

Доржо не учил его, как избежать судьбы. Он с самого начала готовил его к этой роли. К роли жертвы. К роли дров для большого костра. Все его уроки о карме, о принятии, о сострадании были не инструкцией по спасению, а медленной, многолетней подготовкой к самосожжению. Он должен был стать тем зерном, которое сгорит, чтобы погасить пламя.

Это осознание не принесло облегчения. Оно принесло страшную, ледяную, абсолютную ясность. Он не неудавшийся спаситель. Он – идеально подготовленный инструмент для совершенно другой цели.

Артём поднял глаза на камеру. В его взгляде больше не было ни боли, ни поражения. Только спокойное, холодное пламя. Он понял свою истинную роль. И он принял её.

В тот же миг в бункере управления у Олега Крутова на главном мониторе аварийной системы вспыхнула ярко-красная строка, перекрыв все остальные данные:

ВНИМАНИЕ: НЕСТАБИЛЬНОСТЬ НУЛЕВОГО ПОЛЯ. ИСТОЧНИК – БИОМЕТРИЧЕСКИЙ ОБЪЕКТ ‘ГРИНЕВ’.

Крутов подался вперёд, его лицо мгновенно стало жёстким.

Артём же не чувствовал этого как сбой. Он почувствовал это как возвращение. На одно мгновение он снова был двенадцатилетним мальчишкой на берегу Байкала. Доржо заставил его медитировать, глядя на ледяную воду, пока его тело не перестанет дрожать от холода. «Страх – это шум, Артём. Вина – это шум. Надежда – тоже шум. Найди тишину под ними. Пустоту. Только из неё можно действовать, а не реагировать».

И сейчас, когда Крутов обрушил на него всю тяжесть его вины, он, вместо того чтобы сломаться, провалился сквозь этот шум – в ту самую ледяную, байкальскую тишину. В пустоту. И из неё родилась не боль, а абсолютная, холодная ясность. Его психологическая атака не сработала. Она стала последним толчком, завершившим двадцатилетнюю медитацию. Ключ в руках Крутова не сломался. Он обрёл свою истинную форму.

Внешний мир для Артёма исчез. Высокочастотный гул станции трансформировался в его сознании в пронзительный треск костра. Он снова был там. Бурятия, август 1998 года. Доржо бросает в огонь зёрна риса. «Ты не спасаешь зёрна от огня. Ты лишь заставляешь их шипеть и чернеть быстрее».

Видение тает. Артём снова в своей камере. Он понял: Доржо не учил его, как избежать судьбы. Он с самого начала готовил его к роли жертвы. К роли дров для большого костра.

Это осознание не принесло облегчения. Оно принесло страшную, ледяную, абсолютную ясность. Артём поднял глаза на камеру. В его взгляде больше не было ни боли, ни поражения. Только спокойное, холодное пламя.

Глава 81. Ржавый выдох

Высокочастотный вой, который, казалось, сверлил саму костную ткань, внезапно изменил тональность. Он не стих, а опустился на несколько октав ниже, превратившись в утробный, низкий рокот. Артём почувствовал это изменение не только ушами. Воздух в камере уплотнился, словно его накачали невидимой, тяжёлой субстанцией. На мгновение ему показалось, что он погружается в воду. Это было первое проявление нестабильности нулевого поля – его дар чувствовал не только будущее, но и искажения самой ткани пространства.

И тогда он услышал новый звук.

Из вентиляционной решётки под потолком, которая до этого молчала, донёсся глухой, скрежещущий стон, будто кто-то проворачивал гигантские, заржавевшие лопасти вентилятора. И оттуда, из темноты, посыпалось.

Первая порция пепла.

Это были тяжёлые, маслянистые, тёмно-бурые хлопья с тусклым металлическим блеском. Они медленно, почти лениво, кружили в единственном луче аварийной лампы, как ржавый, отравленный снег.

Артём поднял голову, и его не охватил ужас. Лишь странное, холодное узнавание. Он просто смотрел. Он знал, что это за пепел. Это был тот самый чёрный песок из его самых первых видений, из ритуальной чаши Доржо, из самого сердца реактора. Песок, ставший летучим прахом.

Одна крупная, идеально сформированная частица, похожая на обугленный осенний лист, медленно опустилась и легла на тыльную сторону его ладони. Она не была горячей. Она была холодной, как лёд, и от её прикосновения по коже пробежали мурашки.

Пепел начал оседать на пол. Сначала хаотично, покрывая бетон тонким, тёмным налётом. Но потом Артём заметил странную, неестественную закономерность. Он почувствовал это раньше, чем увидел: слабое, почти неощутимое изменение в давлении воздуха, чувство лёгкой тошноты, как при морской болезни. Ощущение, что его тело на мгновение стало тяжелее, а потом – легче. Его внутреннее ухо сходило с ума, пытаясь найти привычную вертикаль в мире, где сама гравитация начала подчиняться чужой, безумной геометрии. Это был тот самый «Код Спирали» Черниговского, проявленный не в формулах, а в физической реальности. Фундаментальный закон распада, обнажившийся в сердце реактора, теперь диктовал материи, как ей себя вести.

Именно эти поля, а не потоки воздуха, направляли частицы, заставляя их оседать по определённым, чётким линиям. Процесс был медленным, гипнотическим. Прямо у его ног начала проступать дуга. Ей потребовалось несколько мучительно долгих секунд, чтобы завершиться. Затем, напротив неё, так же неспешно, начала формироваться вторая. Они соединились, образовав почти идеальный круг.

– Что это за дрянь? – рявкнул Крутов в селектор, не отрывая взгляда от монитора, на котором транслировалось изображение из камеры Артёма.

Тишина в эфире длилась несколько долгих, напряжённых секунд. Наконец, донёсся голос ведущего физика, в котором слышалась плохо скрываемая паника:

– Олег Андреевич, мы не знаем! Предварительный анализ… он бессмысленный. Спектрометры показывают сигнатуры монацита, но с аномальной изотопной структурой. И.. и органика. Система помечает это как ошибку датчиков, но выброс реален! Нам нужно время…

– Времени нет! – оборвал его Крутов. – А гравитационные поля? Что с ними?

– Они есть. Слабые, но… структурированные. Это не гравитация в чистом виде. Похоже на локальное искажение пространства, вызванное резонансом нулевого поля. Система входит в режим неконтролируемой самоорганизации, которого не было ни в одной модели Черниговского! Это невозможно. Это нарушает всё, что мы знаем. Похоже на…

Голос прервался. Крутов понял: его команда, его наука, его контроль – всё это оказалось бессильно. Он столкнулся с тем, что нельзя просчитать. На его лице, которое мгновение назад было маской всезнающего контроля, проступило недоумение, быстро сменяющееся тревогой. Он терял контроль.

Артём больше не был просто наблюдателем. Он медленно опустился на колени. Он смотрел, как узор на полу становится всё сложнее. От внешнего круга к центру начали тянуться первые лучи – тонкие, изящные спицы будущего колеса. Он понимал, что это не просто узор. Это автопортрет станции. Её предсмертная мандала. И он, Артём, был её центром, её осью.

Он протянул руку и коснулся пальцем линии из пепла. Частицы тут же прилипли к его коже, холодные и чуть шероховатые. Он больше не был жертвой. Он стал соучастником, почти жрецом этого последнего, страшного ритуала творения через разрушение.

Он стоял на коленях в центре неполной, но уже безошибочно узнаваемой мандалы, нарисованной на полу чёрным, мёртвым пеплом. А сверху, из безмолвной вентиляционной решётки, продолжал сыпаться ржавый снег, неотвратимо дорисовывая последнюю картину этого мира.

Глава 82. Камень и круг

Артём стоял на коленях в центре растущей мандалы из пепла. Рёв станции становился всё глубже, вибрация прошивала тело насквозь, но он почти не замечал этого. Его рука, испачканная тёмными частицами, словно живя своей собственной жизнью, потянулась к поясу. К чёткам.

Пальцы нашли знакомую, отполированную тысячами прикосновений поверхность деревянных бусин. Это была единственная реальная, тёплая вещь в этом холодном, умирающем мире. Он не молился. Он просто считал. Машинально, как дышал. Это было движение, въевшееся в самую суть его моторики за долгие годы. Одна бусина. Вторая. Десятая. Пятьдесят третья.

Его большой палец, скользя по нити, дошёл до конца. Сто восемь. Круг был цел. Чётки были полны. И в этом была самая страшная ирония. Его инструмент для достижения гармонии был в идеальном порядке, в то время как его собственный мир распадался на атомы. Он усмехнулся, и усмешка вышла сухой, беззвучной. Он сжал чётки в кулаке, дерево едва слышно хрустнуло.

И эта усмешка, этот жест бессилия стал ключом, открывшим шлюз памяти.

Яркая, чистая, невыносимо болезненная вспышка.

Стамбул. Больничная палата, пахнущая антисептиком и отчаянием. Десять минут под взглядом человека Крутова, стоявшего у двери.

Он сидит на краю кровати, боясь дышать слишком громко. Перед ним – Максим. Бледный, худенький, с огромными, не по-детски серьёзными глазами. Он не рисует. Он просто сидит, безучастно глядя в окно, и его маленькое тело едва заметно подрагивает в такт невидимой вибрации, которую чувствует только он.

– Ты странный, – вдруг говорит мальчик, не поворачивая головы. Его голос тихий и хриплый.

Артём не знает, что ответить. Что-то внутри него рвётся на части. Он хочет дать сыну что-то. Что-то настоящее. Не обещание, не надежду, а физический якорь в этом мире. Он шарит по карманам своего тюремного комбинезона. Пусто. Кроме чёток, у него ничего нет. Но отдавать ему свой инструмент для медитаций, свой символ пути, который привёл его в этот ад? Это было бы ложью. Это было бы проклятием.

И тогда его пальцы нащупывают в потайном, вшитом ещё в Чите, кармашке нечто маленькое, твёрдое и гладкое. Он достаёт это.

Камень с дыркой. «Куриный бог». Тот самый, что он нашёл на берегу Байкала в детстве, за день до гибели Лиды. Он пронёс его через всю свою жизнь, как незаживающую рану, как вечное напоминание. Он никогда не знал, зачем хранит его. До этого момента.

– Это компас, – говорит он, и его голос хрипит от сдерживаемых слёз. Он наклоняется к сыну и вкладывает холодный, гладкий камень в его маленькую, почти прозрачную ладонь. – Когда потеряешься, посмотри сквозь него. Он покажет дорогу. Не ко мне. А к себе.

Максим слабо сжимает пальцы, и камень исчезает в его кулачке. Он впервые за всё время поворачивает голову и смотрит на Артёма. В его глазах нет ни благодарности, ни радости. Только глубокое, спокойное, почти взрослое понимание. Словно он знает, что это не подарок. Это передача.

Воспоминание тает, оставляя после себя лишь фантомное ощущение тяжести камня, которого больше нет в его руке.

Артём снова на коленях в реакторном зале. Рёв станции усилился, пепел сыплется гуще. Он разжимает кулак и смотрит на свои полные, целые чётки. Сто восемь бусин. И он понимает.

Тот жест в Стамбуле был не прощанием. Это был выбор. Он не разорвал свой круг. Он отдал его целиком, но в другой форме. Он отдал сыну не путь (чётки), а точку опоры (камень). Он оставил себе полный, но теперь абсолютно бессмысленный инструмент для достижения гармонии, а сыну отдал возможность найти свой собственный путь, глядя на мир через призму этой маленькой, твёрдой частицы прошлого. Он отделил свою карму от кармы сына.

В этом поступке не было ошибки. Это был единственный правильный ход в давно проигранной партии. Он пожертвовал своим прошлым (камень Лиды), чтобы у его сына было будущее.

Артём медленно, почти ритуально, снимает чётки с пояса и обматывает их вокруг своего правого запястья. Сто восемь бусин. Это его личный счёт. Его путь сюда. Теперь это не инструмент спасения. Это его кандалы. Его приговор.

И словно в ответ на этот безмолвный акт принятия, машина реагирует. Вибрация резко усиливается, пол под коленями ощутимо содрогается. А мандала из пепла на полу начинает слабо, едва заметно светиться изнутри тусклым, багровым светом, словно под ней медленно тлеют угли огромного костра.

Станция почувствовала. Её жрец был готов.

Глава 83. Спираль УЗИ

Рёв стал оглушительным. Низкий, утробный рокот превратился в визг рвущегося металла, от которого, казалось, мог треснуть череп. Вибрация достигла пика: с потолка посыпалась бетонная крошка, а тонкая трещина на полу расползлась в стороны, словно паутина. Аварийная лампа в камере Артёма начала бешено мигать, погружая реальность в дёрганый, стробоскопический ад, где свет и тьма сменяли друг друга с частотой ударов обезумевшего сердца.

В этом мерцающем кошмаре узор из пепла на полу, казалось, пульсировал, как живое, тёмное сердце, в такт вою станции.

И этот оглушительный рёв, этот хаос света и тьмы стал для Артёма туннелем в прошлое.

Визг металла в его сознании трансформировался в шум яростного ливня, барабанящего по жестяному подоконнику их маленькой квартиры в Чите. Мигание лампы – в тусклый, ровный свет кухонного абажура.

Он снова стоял в дверном проёме, а Ольга – посреди комнаты, напряжённая, как струна. В её руке была не полоска теста, а папка с документами. УЗИ.

Она протянула ему снимок, и её рука дрожала.

– Вот, – сказала она тихо, но в этой тишине было больше бури, чем в любом крике. – Он настоящий, Артём. Он не твоё видение. У него есть сердце. Оно бьётся.

Он взял снимок. На чёрно-белом, мутном изображении было размытое пятно. Но его дар видел не это. Он видел то, что скрывалось за картинкой. Он видел спиральный зародыш будущего несчастья. Он видел не ребёнка, а могилу с датой – 22.07.2025.

– Он умрёт! – крикнул он, и его собственный голос показался ему чужим, жестоким. – Я видел! Это не изменить!

Он помнил, как она в ответ запустила в него стопкой его чертежей. Как они кричали друг на друга, разбрасывая слова, как осколки. Но самое страшное было в её глазах. Он видел, как его слова убивают в них любовь, оставляя после себя лишь выжженную пустыню страха и ненависти.

Он помнил, как в отчаянии ударил по зеркалу в прихожей. В тысяче осколков отразилось его собственное искажённое, безумное лицо и её заплаканные, полные презрения глаза.

Видение растаяло, как дым.

Артём снова был на коленях в аду реакторного зала. И он понял.

Он смотрел на мандалу из пепла, и она была точной копией того разбитого зеркала. Он думал, что, пытаясь спасти сына, он боролся с судьбой. Ложь. Пытаясь заставить Ольгу сделать аборт, подделывая медицинские анализы, чтобы напугать её, постоянно говоря о проклятии – он не менял будущее. Он лишь крепче привязывал сына к этой самой судьбе. Каждое его «спасительное» действие было ещё одним узлом на верёвке, которая привела Максима в заложники к Крутову, а его самого – в центр этой пепельной мандалы.

Он не борец. Он – тюремщик своего собственного сына. Его любовь и его дар сплелись в идеальную, самозатягивающуюся ловушку. Он хотел спасти Максима от предсказанной смерти, а в итоге сделал его разменной монетой в игре, которая приведёт к гибели тысяч.

Он посмотрел на свои руки, испачканные чёрным пеплом. Этими руками он хотел защитить. Но на самом деле он строил тюрьму.

В тот момент, когда Артём был раздавлен этим осознанием, когда, казалось, тяжесть вины сейчас просто остановит его сердце, в хаосе рёва и мигающего света произошло нечто новое.

Глава 84. Петля Мёбиуса

Рёв станции на мгновение стих, словно машина набирала воздуха перед последним, смертельным криком. И в этой звенящей паузе Артём услышал… не голос. Это было его скрежещущее, искажённое эхо, процарапанное сквозь статический шум, который, казалось, исходил из самих стен. Последняя отчаянная мысль Елены, застрявшая в аномальном поле и теперь воспроизведённая его собственным, резонирующим сознанием.

– …арт…ём… Крутов… не зна…ет… всей… пра…вды… «Феникс»… Кл…юч… не… в оста…новке… а… в… КА-ЛИБ-РОВ-КЕ…

Последнее слово прозвучало как удар тока, разорвав тишину, и снова утонуло в нарастающем гуле. Но этого обрывка фразы, этого последнего ядовитого шёпота было достаточно. Слово «калибровка» стало ключом, который провернулся в замке его памяти, бросая его в следующее воспоминание.

Хаос реактора сменился холодной, стерильной тишиной подпольной лаборатории в Петербурге. Он снова сидел в том массивном кресле, опутанный проводами, только что вынырнув из первого видения «Анатолии». Он был слаб, его мутило, из носа текла кровь.

Вот Елена подходит к нему. Её движения плавны и точны. Она вытирает кровь с его губ белоснежным шёлковым платком. Её глаза горят холодным, хищным огнём триумфа.

– Ты справился, – шепчет она. – Ты сильнее, чем я думала.

Она наклоняется и целует его.

Сейчас, переживая этот момент заново, Артём чувствовал то, чего не понял тогда. Поцелуй был холодным, требовательным. Это не был поцелуй любви. Это был поцелуй собственницы, клеймящей своё имущество. Он вспомнил тень от их скрещённых фигур на стене, на плакате с какой-то сложной диаграммой. Тень, образовавшая идеальную, бесконечную петлю Мёбиуса. Ложный путь, с которого нет схода.

Он смотрит в её глаза, пытаясь найти там ответ, тепло, хоть что-то человеческое. А находит лишь лёд.

– Ты веришь в карму, Артём? – спрашивает она, её губы почти касаются его уха.

Он, как и тогда, молча кивает.

– Тогда считай меня своим возмездием, – шепчет она. – Или своим спасением. Иногда это одно и то же.

Эти слова, которые тогда показались ему загадочной, трагической романтикой, теперь звучали как прямой, безжалостный приговор. Она никогда не лгала о своих намерениях. Он просто не хотел её слышать, ослеплённый отчаянием и призрачной надеждой на спасение.

Видение растаяло. Артём снова был на коленях в центре пепельной мандалы. Он посмотрел на свой коммуникатор, на всё ещё мигающий зелёный огонёк. И он засмеялся. Тихий, сухой, безрадостный смех сорвался с его губ.

Он всё понял.

Елена не была ни любовью, ни спасением. Она не была даже просто манипулятором. Она была таким же инструментом кармы, как и он сам. Идеальным противовесом. Его дар вёл его к разрушению через отчаянные попытки спасти. Её амбиции вели её к разрушению через фанатичные попытки контролировать. Они были двумя лезвиями одних ножниц, созданными лишь для того, чтобы перерезать нить этого мира в этой самой точке. Их так называемая «любовь» была лишь механизмом, который свёл их вместе для выполнения этой последней, страшной задачи.

Память подбросила ему ещё один осколок. Та ночь в её петербургской квартире. Он, измученный очередным видением, заснул на диване. Проснулся от холода. Она стояла у окна и смотрела на него. Не с нежностью. Не с сочувствием. А с холодной, оценивающей сосредоточенностью учёного, наблюдающего за подопытным животным. В её руке был планшет, и она что-то быстро записывала, фиксируя его состояние. Заметив, что он проснулся, она улыбнулась, подошла и накрыла его пледом, но эта улыбка не коснулась её глаз. Тогда он принял это за заботу. Сейчас он понял – это был сбор данных.

Он посмотрел на мандалу на полу. Теперь он видел в её узоре не только тень Доржо и заплаканное лицо Ольги, но и холодный, прекрасный профиль Елены, вплетённый в одну из тёмных спиралей.

Поняв всё это, Артём сжал кулаки. В эфире воцарилась тишина. Теперь он будет слушать только рёв реактора.

Глава 85. Колесо Сансары

После того как фантомный голос Елены умолк в его сознании, в наступившей тишине снова прорезался голос Крутова. Теперь в нём слышались новые нотки – нетерпение и почти научное, холодное любопытство. Он видел, что станция выходит из-под контроля, и понимал, что это связано с состоянием его "ключа".

– Отключился от мира, Гринев? Решил остаться наедине со своими демонами? Смелый жест. Но бесполезный. Я показал тебе, что твой дар – это хаос. Что твоя любовь – это проклятие. Что твоя надежда – это ловушка. Что ещё тебе нужно, чтобы понять?

На мониторе перед ним графики аномальной активности вырисовывали симметричные, неестественные узоры. Он вспомнил доклад аналитиков: «Его психоэмоциональное состояние напрямую коррелирует с активностью нулевого поля». И тогда, под давлением надвигающейся катастрофы, его прагматичный ум сделал интуитивный, гениальный в своей циничности скачок. Он сложил два и два.

Артём не отвечал. Он просто стоял на коленях в центре пепельной мандалы, глядя в пол, в её тёмное, несуществующее сердце. Он был пуст. Он был готов.

И тогда Крутов, сам того не осознавая, произнёс финальную, сокрушительную фразу, которая стала ключом ко всему.

– Ты думаешь, ты борешься с этим реактором? С этой аномалией? Глупец.

Пауза. В этот миг даже вой станции, казалось, замер.

– Ты не борешься с ним, Гринев. Ты питал его. Всё это время. Твоя боль, твой дар, твоя вечная вина – вот топливо для этого ада. Каждое твоё видение, каждая попытка что-то изменить лишь усиливали аномалию, делали её сложнее, реальнее. Ты не просто видел катастрофу. Ты её программировал. Ты его создал.

Слова ударили в наступившую тишину, как молот по наковальне.

И в этот момент Артём медленно поднял голову. Он смотрел не на камеру, а вверх, туда, где под сводами реакторного зала клубился густой, тяжёлый пепел.

И он увидел.

Пепел больше не падал. Он замер. Артём снова ощутил это давление, это искажение пространства, но теперь оно было на порядки мощнее. Воздух стал плотным, как гель, искажая звуки и свет. Казалось, сам зал сжимается вокруг него. Мощные, аномальные поля, рождённые резонансом нулевого поля из агонизирующей активной зоны, формировали из миллионов тёмных частиц гигантскую трёхмерную структуру. Она росла, уплотнялась, обретала форму.

В бункере Крутова ведущий физик, глядя на экран, прокричал в селектор:

– Олег Андреевич, это невозможно! Поля… они не гравитационные в чистом виде! Это локальное искажение пространства! Система входит в режим неконтролируемой самоорганизации, которого не было ни в одной модели Черниговского! Она… она строит что-то!

Это было огромное, медленно вращающееся колесо с восемью массивными спицами.

Колесо Сансары.

Оно висело под потолком, чёрное, как сама пустота, реальное, как смерть. Оно не горело, не светилось. Оно просто было. Грандиозный, молчаливый монумент, сотканный из праха и распада.

Артём смотрел на него, и в его секторах, в промежутках между спицами, из сгустков пепла, как мимолётные, живые скульптуры, начали проступать лица.

Там был Доржо, стирающий песочную мандалу в своём дацане, его лицо было полно печали и знания.

Там была Ольга, рвущая их совместную фотографию у Байкала, её губы сжаты в тонкую, горькую линию.

Там была Лида, смеющаяся и протягивающая ему руку, её алый шарф развевался в несуществующем ветре.

Там была Елена, смотрящая на него с той самой холодной, оценивающей улыбкой, как в ту ночь в Петербурге.

И там был Максим. Он сидел на больничной койке и дорисовывал свою спираль на планшете, его взгляд был серьёзен и сосредоточен. На одно бесконечное мгновение пепельная скульптура мальчика повернула голову и посмотрела прямо на Артёма.

Он понял. Он не был просто жертвой. Он не был даже просто инструментом. Все они – не отдельные люди, а части одного большого, чудовищного узора. Их жизни, их решения, их любовь и ненависть – всё это было лишь спицами в колесе, которое вращал он сам. Своим даром, своей виной, своей отчаянной борьбой. Он не просто видел будущее. Он питал его своей болью, делая его неизбежным.

Он его создал.

Увидев всё это, Артём не сломался. Наоборот, внутри него что-то выпрямилось, обретая последнюю, страшную силу. Он медленно, с усилием, которое, казалось, могло расколоть сам бетон, начал подниматься на ноги. Он опёрся на ладони, сдирая с них кожу о пол, испачканный пеплом.

Он встал. Во весь рост. В самом центре мандалы на полу, глядя вверх на гигантскую мандалу в воздухе. Он был осью, вокруг которой вращался его личный, им же сотворённый ад.

– Это не карма… – прошептал он, и его голос, усиленный странной, гулкой акустикой зала, прозвучал на удивление громко и чисто. Он говорил это не Крутову. Он говорил это Вселенной. Он говорил это самому себе.

И он был готов сломать эту ось.

Глава 86. Лица в колесе

Артём стоял во весь рост, и оглушительный рёв станции стал для него не более чем фоном. Монотонным, вселенским гулом механизма, который он сам привёл в движение. Он сделал шаг, потом ещё один, подходя ближе к эпицентру своей камеры, прямо под нависающую над ним гигантскую конструкцию из пепла. Он не боялся, что она обрушится. Он знал, что он – её ось, и она не упадёт, пока он стоит.

Пепел, кружившийся в воздухе, не касался его, обтекая его фигуру по невидимым силовым линиям. Страх и отчаяние сменились холодной, почти научной любознательностью. Он хотел рассмотреть своё творение в деталях.

Его взгляд сфокусировался на одном из медленно вращающихся секторов колеса. Изображение, сотканное из мириадов тёмных частиц, стало чётким, почти голографическим.

Он увидел Доржо. Лама сидел на полу дацана и спокойным, выверенным жестом стирал идеальную песочную мандалу. Песок – синий, красный, жёлтый – ссыпался с доски, смешиваясь в однородную серую массу, в хаос. В глазах учителя не было жестокости. Только бесконечная печаль и знание. И Артём понял: Доржо не просто учил его создавать. Он с самого начала учил его разрушать. Принимать неизбежность распада как часть творения.

Картина сменилась. Теперь в секторе была Лида. Она бежала по каменистому берегу Байкала, и её алый шарф летел за ней, как живое пламя. Она обернулась, её лицо сияло от смеха, и она помахала ему рукой. Это не был призрак, преследующий его. Это не был кошмар. Это было чистое, незамутнённое воспоминание о любви – той самой любви, что стала топливом для его многолетней вины. Алый цвет шарфа был единственным ярким пятном в этом монохромном, пепельном мире.

Колесо повернулось, и перед ним возник новый сектор, сотканный из боли настоящего.

Он увидел спину Ольги. Она стояла у окна в их старой квартире в Чите и методично рвала их единственную совместную фотографию. Он видел не её гнев, а то, как мелко, почти незаметно, дрожат её плечи. Он видел не ненависть, а её огромное, всепоглощающее одиночество, которое он ей причинил.

Образ снова сменился. Максим. Он сидел в больничной палате, но не на кровати, а на полу, скрестив ноги, как маленький монах. Он держал в кулачке камень с дыркой и смотрел сквозь него на пыльную лампу на потолке. В его глазах было не детское любопытство, а глубокая, врождённая мудрость. Он не был жертвой. Он был хранителем. Хранителем той частицы прошлого, которую Артём ему передал, освободив от своего проклятия. Свет от лампы, проходя сквозь дырочку в камне, создавал на стене крошечную, идеальную точку света. Единственную в этом мире теней.

Колесо сделало ещё один медленный, неотвратимый оборот.

Елена. Она стояла в своей лаборатории, её лицо было освещено холодным синим светом монитора. Она смотрела на сложную схему реактора, и её губы трогала едва заметная, торжествующая улыбка. Она не смотрела на Артёма. Она смотрела на свою мечту, на своё творение, на свой путь к божественному контролю, не замечая, что сама является лишь деталью в чужом, куда более страшном узоре.

И, наконец, Крутов. Он сидел в своём бункере, в своём кресле. Он произносил ту самую фразу: «Ты его создал». Но теперь Артём видел его лицо не глазами жертвы, а глазами творца. И на лице Крутова был не триумф. Была растерянность. Холодный прагматик, уверенный в своём всеведении, впервые столкнулся с чем-то, что выходит за рамки его понимания. Он нажал на кнопку, но не имел ни малейшего понятия, что именно он запустил. Вращающееся колесо на мгновение отразилось в его растерянных глазах, замыкая их всех в одном узоре.

Артём перестал смотреть на сектора. Он поднял взгляд к самому центру колеса, к его тёмной, пустой ступице. К точке, вокруг которой всё вращалось. И он понял, что смотрит на самого себя.

Он – та пустота в центре, которая придавала форму всему остальному. Он – ось Сансары. Его дар, его вина, его любовь, его страх – это была та энергия, которая заставляла это чудовищное колесо вращаться.

Он не просто создал этот ад. Он и был этим адом.

И только он мог его остановить.

Артём, стоя во весь рост, протянул руку к медленно вращающемуся колесу из пепла. Он не пытался его остановить. Он просто коснулся его, как своего собственного отражения в тёмной, рябящей воде.

И в этот момент рёв станции достиг оглушительного, невыносимого крещендо, готовый разорвать саму ткань реальности.

Нулевой час

Глава 87. Выбор

Рёв стал абсолютным. Он был не звуком, а состоянием материи, вибрацией, пронизывающей бетон, сталь и саму пустоту между атомами. Артём стоял во весь рост, и гул не давил на него, а, казалось, тёк сквозь него, как через пустой сосуд. Над головой, медленно и неотвратимо, вращалось гигантское колесо из чёрного пепла – его личная, им же созданная Сансара. Он смотрел на живые картины своей вины, но они больше не причиняли боли. Это была не агония, а диагностика.

Он видел неразрывную связь всего: как страх за Максима питал амбиции Елены, как её амбиции давали рычаги Крутову, как цинизм Крутова был отражением отчаяния самого Артёма, а всё это вместе – лишь эхо одного-единственного события: алого шарфа, летящего под колёса грузовика на пыльной бурятской дороге. Он не был жертвой. Он не был игроком. Он был осью. Источником питания для механизма, который превращал любовь в пепел. И, как инженер, он принимал эту ужасающую ответственность. Не со страхом. С холодной ясностью.

Голос Крутова, искажённый, почти панический, снова прорвался через хаос.

– Гринев! Что бы ты там ни увидел, это агония системы! Ты можешь её направить! Стабилизировать! Подумай о сыне! Это твой единственный шанс дать ему…

Слова бились о стену тишины в сознании Артёма, как дохлые мотыльки о стекло. Бессмысленный шум. Одновременно он почувствовал фантомную, отчаянную волну чужой воли – это была Елена. Её фанатичное желание не остановить, а «откалибровать» этот шторм, оседлать его, стать жрицей нового, ею созданного порядка.

Два пути. Две клетки. Стать оружием в руках государства или инструментом в руках богини-самозванки. Оба варианта – лишь разные спицы в том же колесе.

И тут машина сделала свой ход.

Сначала раздался низкий, нарастающий стон, будто металл двери устал бороться с давлением. По периметру гермодвери побежали искры. Затем, с оглушительным щелчком, похожим на треск ломающейся кости, лопнул первый запорный ригель. Пауза. Щелчок второго. Третьего. Каждый удар отдавался в груди Артёма. Наконец, с мучительным визгом рвущегося металла, последний ригель сдался. Массивная стальная плита была не открыта, а выбита вон, отброшенная в сторону невидимой ударной волной аномального поля.

Артём не пошатнулся. Он ждал этого.

Он шагнул из своей бетонной коробки и замер. Он был не в коридоре. Его камера была лишь предбанником, последней кельей перед алтарём. Он стоял на краю огромного, гудящего пространства реакторного зала. Под сводчатым потолком, теряющимся во тьме, билось светящееся, агонизирующее сердце «Анатолии». Гигантская трещина-спираль на стене напротив пульсировала багровым светом, словно открытая рана. А колесо из пепла над ним было ещё больше, ещё реальнее. Он стоял в соборе собственной погибели.

Он медленно повернул голову к ближайшей камере наблюдения. Он знал, что Крутов смотрит на него, ждёт. Он видел не холодный объектив, а всё мироздание, которое так долго и методично загоняло его в эту ловушку.

Рёв станции на мгновение просел, словно машина затаила дыхание.

– Это не карма… – прошептал Артём.

Его голос был почти неслышен, но в бункере управления чувствительные микрофоны уловили его и донесли до Крутова. Тот подался вперёд, его лицо превратилось в маску недоумения.

Артём сделал вдох, наполняя лёгкие раскалённым, пахнущим озоном воздухом.

– …Это выбор.

В ту же секунду его дар вспыхнул в последний раз. Это было не видение будущего, а чистое инженерное прозрение. Он видел «Анатолию» как машину. Видел потоки энергии, плазменные контуры, критические узлы охлаждения. Перед его мысленным взором возникли две опции, две консоли.

Одна – изящная, современная, подсвеченная холодным синим огнём. Панель управления «Проектом Феникс». Сложные диаграммы, бесконечные переменные. Путь контроля, калибровки, перезапуска. Путь Елены. Путь Крутова. Путь в новое, ещё более изощрённое рабство.

Вторая – в стороне, почти забытая, покрытая слоем пыли. Старый, аналоговый терминал аварийного сброса. Никаких экранов. Лишь несколько тумблеров и большая, грубая, красная рукоять ручной активации системы охлаждения. Это не был «стоп-кран». Это был рычаг, который не останавливал двигатель, а направлял всю его мощь на саморазрушение. Запустить необратимый процесс, который разорвёт сердце машины изнутри.

Чтобы остановить колесо, нужно сломать его ось.

Собой.

Приняв решение, Артём сделал первый шаг. Не к выходу. Не к сияющей синей панели «Феникса». Он развернулся и медленно, но с неотвратимостью ледокола, пошёл сквозь свой личный ад к старому, забытому аварийному терминалу.

Его ботинок с хрустом ступил на чёрный пепел, покрывавший пол. Первый след на безупречном узоре мандалы. Первый шрам на лице идеальной геометрии распада.

Нарушение.

Гигантское колесо из пепла над его головой дрогнуло и начало вращаться быстрее, рассыпаясь по краям. Машина почувствовала бунт своего создателя.

Артём шёл. Фигура одинокого человека, идущего навстречу своему единственному, им же найденному выходу. Выходу через полное уничтожение.

Глава 88. Взгляд Елены

В её командном центре царила стерильная, почти хирургическая тишина. Единственными звуками были ровный гул систем жизнеобеспечения и едва слышный шелест её дыхания. Но даже сюда, в эту гробницу из стали и бетона, проникало эхо агонии. Пол под её ногами едва заметно вибрировал, заставляя воду в высоком стакане на столе подрагивать. Раз в минуту аварийные лампы на дальней стене мигали, как нервный тик. На десятках мониторов беззвучно бушевал ад – рваные сполохи плазмы, клубящийся чёрный пепел, пульсирующая багровым светом рана-спираль на стене реакторного зала. Но для Елены это был не хаос. Это были родовые схватки. Первозданный крик материи, из которого она, ткачиха у своего станка, сейчас соткёт новый, безупречный мир.

Она стояла, идеально прямая, в своём строгом чёрном костюме, и на её губах играла тень торжествующей улыбки. На полированной стальной поверхности стола лежал планшет с расчётами отца – священный текст, который она знала наизусть. Она не просто мстила за него. Она завершала его великий труд.

Когда тяжёлая гермодверь тюремной ячейки Артёма отлетела в сторону, её улыбка стала шире. Он вышел. Последняя, самая важная деталь механизма встала на своё место. Ключ был готов войти в замок.

Елена следила за его светящейся точкой на главном тактическом мониторе. Он сделал первый шаг. Второй. Она ждала, что он сейчас повернёт налево, к сияющей синей панели «Проекта Феникс». Туда, куда вёл вектор, заложенный ею в его сознание через месяцы манипуляций, симуляций и ложных надежд.

Но он шёл прямо.

Её улыбка погасла. Первая мысль была не о предательстве, а о сбое. Логичная, научная мысль. «Он дезориентирован. Излучение… аномальные поля искажают восприятие». Конечно. Инструмент подвергся слишком сильному воздействию, его нужно направить. Она грациозно склонилась к селектору, её голос был спокоен, как у врача, говорящего с пациентом в бреду.

– Артём, ты меня слышишь? Панель слева от тебя. Синяя. Сосредоточься. Ты почти у цели.

В ответ – лишь беззвучный рёв на экранах. А точка на мониторе продолжала своё прямое, нелогичное, упрямое движение.

Елена переключила одну из камер на максимальное приближение. И её научная уверенность треснула, как стекло под ударом молота. Она увидела его лицо. Его походку.

Он не заблудился. Он не бредил. Он шёл с ужасающей, нечеловеческой решимостью. Его взгляд был устремлён не на панель «Феникса», а мимо неё, вглубь зала, к чему-то старому, забытому, неважному. Она увидела, как он проходит мимо её сияющей синей панели, её алтаря, её мечты, даже не удостоив её взглядом.

В этот момент что-то внутри неё оборвалось.

Нет… Он не мог. Он не посмел бы. Он же… инструмент. Сломанный человек, которому я дала цель…

Её мозг лихорадочно сопоставлял факты: его молчание, его странное спокойствие, его неверный вектор. И она поняла. Это не сбой. Это бунт.

В тот миг, когда она это поняла, по бункеру прошла отчётливая дрожь. Не просто вибрация – короткий, резкий толчок, от которого опрокинулся стакан с водой. Прозрачная струйка потекла по безупречной поверхности, заливая священные чертежи её отца.

Ледяное спокойствие сменилось сначала ужасом, а затем – слепой, испепеляющей яростью. Она видела, к чему он идёт. К старому, рудиментарному терминалу аварийного сброса. К ржавой кнопке «уничтожить всё». Не «перезапустить». Не «исправить». Уничтожить. Сжечь дотла и её мечту, и наследие отца, и саму возможность.

Она вскочила, её лицо исказилось, превратившись в маску фурии.

– ГРИНЕВ! – закричала она в пустоту, в мёртвый селектор, в своё отражение на экранах. – ПРЕДАТЕЛЬ! ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА! ЭТО МОЁ! МОЁ!

Она с силой ударила кулаком по бронированному стеклу, отделявшему её от зала. Оно даже не дрогнуло. Весь её гнев, все её амбиции, вся её жизнь – всё разбилось о спокойную, упрямую спину одного человека на мониторе. Её великий план, её месть, её возвышение – всё превращалось в пепел ещё до того, как реактор взорвётся. Она была императрицей, только что взошедшей на трон, у которой на глазах рассыпалась её империя.

Елена замерла, прижавшись лбом к холодному, непробиваемому стеклу, и тяжело дышала, пытаясь усмирить бурю внутри. На мониторах Артём подходил к своей цели. Его далёкое, решительное отражение накладывалось на её лицо, искажённое яростью и отчаянием.

Она смотрела, как её мечта умирает, и не могла ничего сделать. Она была заперта. Заперта в гробнице своего несостоявшегося всемогущества.

Глава 89. Гнев Крутова

В командном бункере Крутова царил упорядоченный хаос. Десятки техников в наушниках отдавали короткие, резкие команды, на экранах метались столбики цифр, в воздухе пахло озоном и перегретой электроникой. Это была атмосфера военного штаба в разгар решающего сражения. И Крутов был его генералом. Он стоял, сцепив руки за спиной, его лицо было непроницаемой маской. Он слышал слова Артёма: «Это не карма… Это выбор». Он отбросил их философскую шелуху и мгновенно распознал суть – декларацию о неподчинении. Его «ключ», его «объект», его самый ценный ресурс – вышел из повиновения. Для него это было не предательство. Это был критический системный сбой.

– Олег Андреевич! – бледный, как полотно, техник сорвал с головы наушники. – Уровень гамма-излучения в реакторном зале… он за пределами шкалы! Датчики сгорают! Это смертельный фон! Уже несколько минут как!

– Не только гамма! – выкрикнул другой техник с соседней консоли. – Все дозиметры показывают абсурд! То ноль, то зашкал, то отрицательные значения! Это невозможно! Поле искажает сами приборы, мы не можем доверять показаниям! Мы слепы!

Крутов молча кивает. Он и так видел это по снежной ряби, искажающей видеосигнал с камер. Он знал, что посылать туда людей – значит отправлять их в крематорий. Но система требовала действия. Контроль требовал попытки.

Несмотря на доклад, он включил общий канал связи. Его голос – стальной, не допускающий возражений, привыкший превращать людей в функции.

– Группа «Гамма», немедленно в реакторный зал! Задача – нейтрализация объекта «Гринев»! Любыми средствами! Выполнять!

В ответ – треск помех. Затем неуверенный, искажённый голос начальника охраны.

– Центр, это «Гамма-1». Повторите… Уровень… кхх… защиты костюмов недостаточен. Мы не можем… кхх… это самоубийство…

Крутов с силой ударил по кнопке отключения связи. Он не злился на охрану. Он был в ярости от собственного бессилия. Его главный инструмент – приказ, власть, страх – оказался бесполезен перед лицом законов физики. Его система дала сбой на самом фундаментальном уровне.

Он снова посмотрел на главный экран. Его «оружие», его идеально обработанный психологический актив, методично шёл к аварийному терминалу. Его догадка, высказанная вслух несколько минут назад, теперь подтверждалась самым ужасным образом. Артём не просто бунтовал. Он обрёл контроль. Он стал единым целым с аномалией, которую сам же и породил.

Его взгляд метнулся к монитору с данными Максима. Последний рычаг. Он уже открыл рот, чтобы отдать приказ, но замолчал. Он всмотрелся в спокойное, отрешённое лицо Артёма на экране и с холодной ясностью понял: это больше не сработает. Объект перешёл в состояние, где земные привязанности больше не имеют значения.

Сломался… Нет. Не сломался. Он завершил процесс. Нашёл иную логику, вне боли и страха. И эта логика – уничтожение. Всего. И меня вместе со всеми.

В тот же миг по всему бункеру взвыли сирены. На экранах, перекрывая все данные, вспыхнули ярко-красные предупреждения: «КРИТИЧЕСКАЯ НЕСТАБИЛЬНОСТЬ ЯДРА», «НЕОБРАТИМЫЙ ПРОЦЕСС РАЗРУШЕНИЯ АКТИВНОЙ ЗОНЫ», «ЭВАКУАЦИЯ». Техники в панике начали вскакивать со своих мест, с ужасом глядя на Крутова в ожидании приказа.

Он игнорировал их. Он не смотрел на паникующие лица. Он не смотрел на красные экраны. Он смотрел только на одну фигуру – на Артёма, который уже протягивал руку к большой красной рукояти аварийного терминала.

Крутов не кричал. Он не бил кулаком по столу. Его гнев перешёл в иную, более страшную стадию – в холодное, убийственное осознание полного, абсолютного провала. Вся его система, вся его вера в контроль, в расчёт, в манипуляцию – всё это оказалось карточным домиком, который сейчас сметёт человек, которого он считал своей самой послушной пешкой.

Крупный план его лица. Голубые глаза, всегда холодные и контролирующие, сейчас отражали ослепительную багровую вспышку с монитора – момент, когда пальцы Артёма коснулись рычага. В этом отражении не было страха. Лишь безграничное, ледяное недоумение генерала, только что проигравшего войну одному-единственному, безоружному солдату.

Глава 90. Шёпот Доржо

Он шёл сквозь пепел. Рёв реактора превратился в оглушительную, монотонную мантру разрушения. Аварийные лампы бросали на стены дёрганые, рваные тени. Пол вибрировал так, что, казалось, кости вот-вот отделятся от мяса.

Но по мере его продвижения происходило нечто странное. Хаос, бушевавший в зале, казалось, расступался перед ним. Словно его собственное внутреннее спокойствие, его резонанс с нулевым полем, создавали вокруг него невидимую капсулу, «пузырь» относительного порядка. Воздух в метре от него становился чуть прозрачнее, оглушительный грохот превращался в низкий гул, а частицы раскаленного пепла и пыли, кружившиеся в бешеном вихре, обтекали его, словно он был камнем в центре бурной реки. Он не просто шёл сквозь бурю. Буря сама прокладывала для него путь к своему сердцу.

Голоса ещё пытались до него достучаться, но они были лишь далёким, затухающим эхом.

Голос Крутова из динамиков: «…остановись, Гринев! Это бессмысленно! Ты уничтожишь…» – он распадался на бессвязные частоты, на шум ветра.

Фантомное эхо Елены: «…контроль… калибровка… мой…» – её воля ощущалась как слабеющая, отчаянная вибрация, которую он просто игнорировал.

Образы Лиды, Ольги, Максима всплывали в его памяти, но уже не как упрёк или боль, а как тёплые, затухающие угольки в остывающем костре. Он прощался с ними, не со скорбью, а с тихой, светлой благодарностью за то, что они были. Он отпускал их.

Он подошёл к старому аварийному терминалу. Рёв станции достиг здесь своего пика, превратившись в физическое давление. Но в его голове воцарилась абсолютная тишина. И в этой тишине прозвучал голос. Голос Доржо. Не как воспоминание, а как живая, ясная мысль, которую учитель «вложил» в него много лет назад у костра, и которая должна была активироваться именно в этот момент.

«Ты смотрел на колесо, ученик. Ты видел, как оно вращается, как перемалывает жизни. Ты пытался его остановить, хватаясь за спицы. Ты пытался бежать быстрее него. Ты пытался изменить его узор. Всё это – суета. Ты забыл главный урок».

Артём положил руку на холодный металл аварийного терминала. Его пальцы нащупали грубую, шершавую поверхность большой красной рукояти.

«Чтобы остановить колесо, не нужно бежать. Чтобы остановить колесо, не нужно его чинить. Чтобы остановить колесо, нужно сломать его ось».

В ту же секунду за тысячи километров, в маленькой келье бурятского дацана, резкий порыв ветра сорвался с байкальских сопок и распахнул окно. Доржо, сидевший в медитации, не шелохнулся. Ветер пронёсся по комнате и коснулся старых, потёртых чёток, висевших на стене. Тех самых, что когда-то принадлежали Артёму. Сто семь бусин тихо стукнулись друг о друга, издав единственный, мелодичный звон в утренней тишине.

Доржо медленно открыл глаза. Он посмотрел на колыхнувшиеся чётки и тихо прошептал в пустоту: «Иди, ученик. Завершай».

Артём посмотрел на свою руку, лежащую на рукояти. Он видел шрам-спираль на запястье. Ось. Он понял, что Доржо готовил его не к спасению. Он готовил его к этой единственной секунде, к этому единственному выбору. Стать не спасителем, а жертвой. Не творцом, а разрушителем. Не Буддой, а Бодхисаттвой, отказавшимся от нирваны ради прекращения чужих страданий самым радикальным способом.

Он крепко сжал рукоять. Холодный металл показался продолжением его собственной кости. Он больше не чувствовал себя отдельным человеком. Он чувствовал себя функцией. Осью, которая сейчас сломается.

Костяшки его пальцев побелели. Он был готов. Тишина в его голове и оглушительный рёв снаружи готовы были слиться в одной-единственной точке невозврата.

Глава 91. 108-я бусина

Его рука крепко сжимала красную рукоять. Мышцы от плеча до кончиков пальцев напряглись, готовые совершить последнее, необратимое движение. Рёв реактора и вибрация пола слились в единый, непрерывный фон, который сознание Артёма уже не регистрировало как угрозу. Он был готов.

И всё же он медлил.

Не из страха. Страх сгорел дотла ещё там, в камере, оставив после себя лишь чистый, холодный пепел решимости. Это была нерешительность иного рода. Чувство глубокой, интуитивной незавершённости. Словно в сложном уравнении, которое он решал всю свою жизнь, не хватало последней, самой важной переменной. Он опустил взгляд на своё левое запястье, где были туго обмотаны чётки Доржо. Сто семь отполированных временем бусин. Круг не был замкнут.

И в этот самый миг, когда он осознал эту пустоту, Вселенная дала ему ответ.

От непрекращающейся, бешеной вибрации с панели терминала откололся и упал на пол небольшой кусок старого, потрескавшегося керамического изолятора. Он ударился о бетон с едва слышным щелчком, который Артём каким-то чудом уловил сквозь рёв.

Изолятор раскололся неровно, но в его центре осталось идеальное, круглое технологическое отверстие. Он лежал в пыли и чёрном пепле – маленький, белый, с дырой посередине.

Взгляд Артёма приковало к этому обломку. Весь хаос реакторного зала, весь рёв и грохот исчезли. Был только он и этот кусок керамики. В его сознании этот случайный осколок мгновенно наложился на другой образ, бесконечно далёкий и бесконечно близкий – на гладкий, серый байкальский камень с дыркой, «куриного бога», которого он пронёс через всю жизнь и отдал сыну в стамбульской больнице.

Прозрение. Острое, как удар тока. Это не случайность. Это знак. Последний дар от мира, который он собирается уничтожить. Он отдал сыну своё прошлое, свой настоящий камень, и освободил его от своей кармы. Но Вселенная дала ему замену для настоящего. Символ того, что его жертва принята. Что круг должен быть замкнут, прежде чем будет сломан.

Сто восьмая… Вот она. Не та, что была, а та, что стала. Не из прошлого, а из настоящего. Не память, а выбор.

Артём медленно, не разжимая пальцев на рукояти, опустился на одно колено. Движение было спокойным, ритуальным, полным нечеловеческого достоинства. Он протянул свободную руку и подобрал с пола тёплый от вибрации обломок изолятора. Он не стал его рассматривать. Он просто почувствовал его вес, его неправильную, шершавую, но такую нужную форму.

Он снова выпрямился во весь рост.

Теперь в одной его руке был рычаг разрушения. В другой – последняя, сто восьмая бусина, замыкающая его личный круг сансары.

Чувство незавершённости исчезло. Он посмотрел на терминал новым, инженерным взглядом. Он увидел не просто рычаг, а систему, защищенную от одного оператора. Рядом с основной рукоятью находился подпружиненный тумблер ручной блокировки, который нужно было удерживать в нажатом состоянии, чтобы основной рычаг сдвинулся с места. Система, рассчитанная на двух человек. Но он был один. Уравнение было почти решено. Оставалась последняя переменная.

Разрушение и завершение. Начало конца и конец начала. Он был готов.

Глава 92. Остановка сердца

Он стоял перед терминалом. Его правая рука мёртвой хваткой сжимала красный рычаг. Левая – белый, шершавый обломок керамики. Внутри него царила абсолютная тишина, но он видел, как его инженерный мозг, обострённый предсмертной ясностью, продолжает работать, анализировать.

Он посмотрел на панель. Старая, аналоговая, вся в пыли. Рядом с рукоятью было пустое, тёмное гнездо с двумя торчащими из него оголёнными контактами. Гнездо для ключа аварийного ручного сброса, который был утерян десятилетия назад. Без замыкания этой цепи рычаг был просто бесполезным куском металла. Система, рассчитанная на двух человек, чтобы предотвратить катастрофу по воле одного безумца. Он усмехнулся. Он не был безумцем. Он был выбором.

Он посмотрел на обломок изолятора в своей левой руке. Он видел не мусор. Он видел решение. Он видел нестандартный ключ, который ему подарила сама агонизирующая станция.

Не колеблясь, он вставил шершавый край керамического обломка в узкую щель под тумблером. Затем, используя стальной кожух терминала как точку опоры, он нажал на другой конец изолятора. Раздался сухой хруст. Обломок вошёл в механизм, намертво заклинив тумблер в нажатом положении. Блокировка была снята. Он обманул систему, превратив свой символический ключ в реальный инструмент.

В тот же миг по панели пробежал сноп ослепительно-синих искр. Загорелась одна-единственная, тусклая красная лампочка с выцветшей надписью «СИСТЕМА АКТИВНА». И тут же раздался громкий, резкий щелчок, похожий на взведение курка гигантского, невидимого оружия. Защита была снята.

Теперь рычаг был заряжен.

Артём перехватил рукоять обеими руками. Он вложил в это движение не только вес своего тела, но и всю тяжесть своей жизни, своей вины, своей любви. Всю боль за Лиду, всё отчаяние из-за Ольги, всю нежность к Максиму.

Он толкнул рычаг вперёд.

Рукоять поддалась с мучительным, скрежещущим стоном ржавого металла. Это был звук ломающихся костей мироздания.

В бункерах Крутова и Елены на всех экранах одновременно вспыхнула одна и та же финальная надпись, перекрывая все сигналы тревоги:

«ВНИМАНИЕ! НЕШТАТНЫЙ СБРОС СТЕРЖНЕЙ. АКТИВИРОВАН ХАОТИЧЕСКИЙ РЕЖИМ ОСТАНОВКИ. ОТМЕНА НЕВОЗМОЖНА».

Оглушительный рёв в зале не стих. Он изменился. Пронзительный визг рвущегося металла сменился серией глухих, чудовищных ударов, идущих из самого сердца реактора. Это было не штатное, плавное опускание стержней-поглотителей. В аномальных условиях «Анатолии», где нулевое поле уже деформировало структуру материалов, этот аварийный сброс вызвал неконтролируемую цепную реакцию микроразрушений. Стержни не просто гасили реакцию, они, входя в перегретую и искажённую активную зону, провоцировали её физический распад. Это было похоже на то, как если бы в хрупкий кристалл одновременно вонзили сотню раскалённых игл.

Пульсирующая спираль на стене перестала светиться ровно. По ней, как по умирающей кровеносной системе, пробежали судорожные, аритмичные вспышки.

Гигантское колесо из пепла над головой Артёма не распалось сразу. Наоборот, на мгновение оно, казалось, стало ещё чётче, ещё плотнее, словно аномалия в последней отчаянной конвульсии пыталась удержать свою форму. Но основа, питавшая её – стабильное поле реактора, – была разрушена. Колесо дрогнуло, потеряло синхронность вращения. Сначала от его края отделился один большой, бесформенный клок пепла. Затем второй. Узор начал рассыпаться, как песочная мандала, по которой провели рукой – не сразу, а медленно, неотвратимо, теряя свою божественную геометрию и превращаясь в хаотичный, тяжёлый, мёртвый дождь.

И вдруг всё стихло.

Рёв прекратился. Вибрация исчезла. Мигающие лампы погасли, погрузив зал в почти полную темноту, нарушаемую лишь угасающим, больным багровым светом из раны-спирали. Наступила мертвая, неестественная тишина. Тишина перед концом света. Колесо из пепла окончательно распалось, осыпавшись на пол.

Артём стоял, вцепившись в рукоять, его тело было напряжено до предела. Он чувствовал, как по всему залу проходит последняя, самая мощная конвульсия. Это был предсмертный спазм гигантской машины. Остановка её механического сердца.

И он был причиной этой остановки.

Глава 93. Последний вдох

Серия глухих ударов изнутри реактора прекратилась. Наступила одна, оглушающая секунда полной, абсолютной тишины. А затем сердце машины издало свой последний, предсмертный звук. Это был не рёв и не визг. Это был высокий, чистый, пронзительный вой, словно плач самого металла, самой энергии. Он проникал не в уши, а прямо в душу, в самую суть бытия.

Артём больше не чувствовал вибрации. Он чувствовал, как воздух вокруг него начинает светиться, ионизироваться. По его коже пробежали мурашки, волосы на руках встали дыбом. Он чувствовал не жар, а странный, всепроникающий, тёплый свет, который рождался ниоткуда и отовсюду одновременно. Это не был физический свет. Это было то, как его дар, его сознание, воспринимало колоссальный выброс чистой энергии нулевого поля, предшествующий физическому разрушению.

Гигантская трещина-спираль на стене, которая до этого пульсировала багровым, перестала быть просто трещиной. Она вспыхнула. Не красным, не синим, а ослепительным, чистым, белым светом, который мгновенно поглотил все тени в зале. Свет, не имеющий источника. Свет, который исходил из самой раны мироздания.

Артём не щурился. Он не отворачивался. Он смотрел прямо в этот свет, и его глаза не чувствовали боли. Для него это было не разрушение. Это было очищение.

В самом центре этой ослепительной белой вспышки он увидел силуэт. Не призрак. Не галлюцинацию. А тень, сотканную из самого света.

Это была его сестра, Лида.

Не окровавленная восьмилетняя девочка под колёсами грузовика, а её идеальный, вечный образ, который он хранил в самой глубине своего сердца. Она стояла в своём простом платьице, её белокурые косички были чуть растрёпаны, а на шее – тот самый алый шарф, который сейчас казался единственным цветным пятном во всей вселенной.

Она не говорила. Она просто смотрела на него. И в её глазах не было ни упрёка, ни страха, ни печали. Только спокойное, светлое принятие. Она улыбнулась ему – той самой беззубой, детской улыбкой, которую он помнил всю свою жизнь.

Затем она медленно подняла руку и помахала ему на прощание. Простой, детский жест. Но в нём было всё. В нём было прощение. В нём было освобождение. Вся его многолетняя вина, весь груз ответственности – всё это растворилось в этом простом жесте.

Артём, глядя на неё, невольно улыбнулся в ответ. Впервые за десятилетия – искренне, без горечи. Он почувствовал, как из его груди уходит последняя тяжесть. Он был свободен. Его пальцы, всё ещё сжимающие рукоять, нащупали в кармане своего комбинезона крошечный, твёрдый предмет. Обугленное зерно. Последний якорь, связывавший его с Бурятией, с началом пути. Он не вынул его. Просто почувствовал его твёрдость в последний раз.

Он сделал свой последний вдох.

Воздух, который он вдыхал, был уже не воздухом. Это был чистый свет, чистая энергия.

В его широко открытых глазах, на губах которых застыла слабая, умиротворённая улыбка, отразился ослепительный белый свет и крошечный силуэт девочки с алым шарфом.

Затем свет стал абсолютным, заполняя всё.

И наступила тишина.

Глава 94. Взрыв

Тишина длилась ровно три удара сердца. А затем она была разорвана.

Из самого центра реактора, из точки абсолютного распада, родился не звук, а чистый, беззвучный белый свет. Он хлынул из спиральной трещины, мгновенно выжигая темноту.

В ту же долю секунды, как она коснулась Артёма, его тело, вместе с обугленным зерном в кармане, перестало существовать, распавшись на составляющие атомы. Он не почувствовал боли. Он стал частью этой энергии, этого света, который видел его дар.

Белый свет, поглотивший Артёма на мониторах, на одну невыносимую секунду достиг пика интенсивности. Затем все камеры в реакторном зале одновременно сгорели. На десятках экранов в бункерах Крутова и Елены воцарился лишь шипящий, слепящий белый шум. Оба они, и генерал, и наследница, инстинктивно отшатнулись от мониторов. Их аналитический ум и холодный расчёт сменились первобытным, животным пониманием: произошло нечто непоправимое.

Внутри активной зоны, разорванной хаотическим сбросом стержней, перегретая вода под колоссальным давлением мгновенно превратилась в пар. Это не был ядерный взрыв. Это был взрыв паровой, но его сила, усиленная аномалией искажённого нулевого поля, превзошла все мыслимые расчёты.

Защитный купол реактора, массивное сооружение из сотен тонн армированного бетона и стали, рассчитанное на землетрясения и падение самолёта, не выдержал. Он не треснул. Его разорвало изнутри, как перекачанный воздушный шар.

Взрывная волна выбросила в предрассветное небо всё содержимое активной зоны: тонны раскалённого графита, обломки радиоактивного топлива и тот самый чёрный, аномальный пепел, который теперь был «заряжен» немыслимой энергией.

На одно короткое, ужасающее мгновение эта масса, подчиняясь остаточным аномальным полям, сформировала в небе гигантскую, трёхмерную мандалу – тёмный, радиоактивный узор на фоне бледнеющего неба. Та самая мандала из пепла, что была в зале, теперь стала физической реальностью, видимой за десятки километров. Затем, потеряв свою структуру, она начала распадаться, готовясь осесть на землю смертоносным, невидимым дождём.

Ударная волна, несущая жар и осколки бетона, с чудовищным рёвом снесла всё на своём пути. Она мяла стальные балки, как фольгу, обрушивала стены и многотонные перекрытия. Бункеры Крутова и Елены, находящиеся глубоко под землёй, сотряс такой удар, что казалось, сама планета треснула под ними. Помещения погрузились во тьму, и оборвалась всякая связь.

Камера, установленная на холме в нескольких километрах от станции, зафиксировала, как над руинами «Анатолии» поднимается гигантский, грибовидный столб пара и пыли. Затем её объектив накрыло волной чёрного пепла, и изображение пропало.

Конец записи.

Глава 95. Тишина в Стамбуле

Предрассветная тишина в больничной палате была тяжёлой, как влажная ткань. Единственными звуками были монотонное, тревожное пиканье кардиомонитора да приглушённый шум просыпающегося города за окном. Воздух был пропитан усталостью, отчаянием и резким, стерильным запахом антисептиков.

Ольга сидела в неудобном пластиковом кресле у кровати сына. Она не спала уже несколько суток. Её лицо превратилось в серую, осунувшуюся маску, на которой застыла тупая боль. Она уже не смотрела на Максима. Она смотрела на зелёную линию кардиомонитора – тонкую, слабую, прерывистую нить, на которой держался её мир. Слёзы давно кончились. Осталась только выжженная пустыня, в которой ещё тлел крошечный, почти невидимый уголёк надежды. Она машинально перебирала в руках дешёвые пластиковые чётки, купленные в сувенирной лавке – жалкая, бессмысленная попытка найти хоть какой-то якорь в этом море безумия.

В тот самый момент, когда над руинами «Анатолии» в небо поднялся столб пара и пыли, монотонное пиканье прибора сбилось.

Линия на экране стала хаотичной, дёрганой. А затем раздался долгий, протяжный, режущий уши сигнал тревоги.

Ольга вскочила, и её сердце, казалось, остановилось от ужаса. Это конец. Она видела этот миг в своих кошмарах сотни раз. Она бросилась к кровати, открывая рот, чтобы закричать, позвать врачей, сделать что угодно, лишь бы отсрочить неизбежное. Она посмотрела на бледное, неподвижное, почти восковое лицо сына.

Тревожный сигнал внезапно оборвался. Наступила абсолютная, оглушающая тишина.

И в этой тишине Ольга услышала новый звук.

Максим сделал глубокий, чистый, сильный вдох. Словно человек, вынырнувший из-под воды после долгого, мучительного погружения. Его маленькая грудь заметно вздымалась.

Он открыл глаза.

Это были не мутные, полубессознательные глаза больного ребёнка, которые она видела последние недели. Это были ясные, спокойные, осмысленные глаза. Он смотрел прямо на неё.

Линия на мониторе, которая до этого была слабой и аритмичной, выровнялась и превратилась в сильный, уверенный, здоровый синусовый ритм. Монотонное пиканье возобновилось, но теперь оно звучало не как тревога, а как музыка. Как спокойное, ровное биение сердца.

Максим не сказал ни слова. Он просто смотрел на мать, и в его взгляде было не просто детское узнавание, а какая-то глубокая, древняя, спокойная мудрость. Словно он знал всё.

Ольга смотрела то на сына, то на монитор, не в силах поверить. Её мозг отказывался обрабатывать это невозможное чудо. А затем плотина, которую она так долго сдерживала, прорвалась. Она без сил упала на колени у его кровати, уткнулась лицом в колючее больничное одеяло, и её тело затряслось в беззвучных, судорожных рыданиях.

Но это уже были не слёзы отчаяния. Это были слёзы облегчения, благодарности и непонятной, но всепоглощающей, острой скорби по тому, кого здесь не было и больше никогда не будет.

Она плакала, а её сын молча гладил её по волосам своей маленькой, внезапно потеплевшей рукой.

Связь была разорвана. Проклятие было снято.

Глава 96. Стена огня

Она пришла в себя на холодном полу, от резкого запаха горелой проводки и бетонной пыли, забившей нос и горло. Ударная волна бросила её через весь командный центр, как тряпичную куклу. В ушах стоял непрерывный, высокий звон, голова раскалывалась.

Вокруг была абсолютная, непроглядная тьма. Лишь изредка из разбитой панели управления сыпались короткие, хаотичные снопы искр, на долю секунды выхватывая из мрака покорёженный металл.

Её первой реакцией был не страх, а ледяная, системная ярость.

«Сбой питания… Аварийные системы…»

Её мозг всё ещё работал по протоколу, искал логичное объяснение, пытался вернуть контроль над ситуацией, которая уже перестала существовать.

Шатаясь, она добралась до своего командного кресла, которое теперь стояло криво, одним колесом провалившись в трещину в полу. Она наощупь пыталась включить аварийное освещение, перезапустить системы, выйти на связь. Ничего. Все экраны были мертвы. Все каналы связи молчали. Её царство, ещё минуту назад охватывавшее потоки энергии и судьбы людей, сузилось до этой тёмной, гулкой коробки.

Она вспомнила про ручной аварийный фонарь в нише под столом. Нашла его. Тусклый, дрожащий луч вырвал из темноты картину полного разгрома: разбитые мониторы, свисающие с потолка кабели, залитые водой и грязью чертежи отца на столе. Её идеальный, стерильный мир был уничтожен.

Дрожащей рукой она направила луч фонаря на единственный выход – массивную гермодверь.

И её сердце остановилось.

Двери больше не было. Точнее, она была, но её чудовищной силой вдавило внутрь и перекосило. Проход был намертво заблокирован тоннами обрушившегося бетона и перекрученной, как проволока, арматуры. Из узких щелей сочилась тонкая, непрерывная струйка песка и пыли.

Именно в этот момент, глядя на эту непробиваемую стену, до неё дошла вся глубина её положения. Это не временный сбой. Это конец. Она не в укрытии. Она в ловушке.

Её гнев и досада сменились холодным, парализующим, всепоглощающим ужасом.

Елена медленно, как во сне, опустилась на пол посреди своего разрушенного командного центра. Она больше не пыталась ничего исправить. Она просто сидела в темноте, и луч фонаря, лежащего рядом, освещал её лицо снизу, превращая его в безжизненную, античную маску трагедии.

В её голове больше не было мыслей о «Фениксе», о мести, о контроле. Все эти грандиозные концепции рассыпались в прах. Осталось только одно: она одна. В темноте. С призраком отца, чей великий план она провалила, и с призраком Артёма, который одним своим простым, человеческим выбором низверг её с высоты божественных амбиций в эту бетонную могилу.

Она сидела неподвижно. Фонарь рядом с ней начал мигать, его свет становился всё слабее, всё желтее. В наступающей, окончательной темноте был слышен лишь один звук – тихий, монотонный стук капающей откуда-то сверху воды.

Стук часов в её личной, вечной гробнице.