Рассказы по истории Древнего мира

В пути

Правили тогда Поднебесной империей ваны из племени Чжоу. Народ был для них глиной, из которой они, подобно Нюйве-прародительнице, лепили человечков, но не для того, чтобы давать им жить и веселиться, а чтобы они подчинялись и служили. Столица Ло-и находилась на том месте, где небо сходилось с землею, в середине всей земли. Дворец вала был в центре столицы, покои вала – в центре дворца. Вану помогали править три верховных советника. Им подчинялись шесть министров. Министрам подчинялись шесть губернаторов. Чиновники шести рангов были распределены по ведомствам и отделам. Восемь семей объединялись в общину, работавшую сообща на царском поле, и кормили чиновников всех рангов, царских слуг, губернаторов, верховных советников и самого вала.

В поселении одной из общин жила тогда девушка, не похожая на других. И однажды, когда девушки собрались для гадания о суженом и каждая мечтала о том, чтобы выйти замуж за чиновника высокого ранга, она убежала в поле и обратилась с мольбою к небу:

– Не хочу я мужа-чиновника и сына-чиновника. Мне бы родить сына, который видел бы дальше всех и наставлял бы людей в их свободной и праведной жизни.

И вняло небо этой мольбе. На горизонте вспыхнула звезда и стала медленно опускаться на землю. Следя за нею, девушка ощутила, что ее пронизало нечто, подобное жару небесному. Через девять месяцев у нее родился младенец с седыми волосами и осмысленным личиком. Впоследствии ему дали имя Лао-цзы (старый мудрец).

Когда Лао-цзы подрос, начальник ведомства назначений на службу долго ломал голову, куда бы определить подростка, обладающего необыкновенным умом. Он переписывался со многими начальниками, предлагая им Лао-цзы. Но все от него отказывались наотрез, ибо никому не нужен был чиновник, умеющий размышлять. Наконец кто-то надоумил начальника ведомства назначений: «Да направь ты его в царский архив. Бамбуковым табличкам вреда он не принесет».

И стал Лао-цзы хранителем государственного архива в столице Срединного царства. К нему сходились принятые к исполнению указы вана и донесения чиновников. Он сразу запоминал любой документ, и, если требовалось получить какую-нибудь справку, уже не рылись среди запылившихся бамбуковых табличек, а обращались прямо к нему. Вскоре были замечены другие странности нового хранителя. Он любил то, что других пугало или раздражало. Так, из вверенного ему помещения он удалил мышеловки. После этого кто-то подсмотрел, что он кормит мышей, при этом разговаривая с ними и убеждая их не грызть бамбуковых дощечек. Он также не трогал паутины, и его застали наблюдающим за работой паука. Когда же его спросили, почему он это делает, то услышали странные слова: «У каждого живого существа есть свое дао, которому оно следует. Наблюдая за движением паука, я постигаю и высшее дао».

Слова эти были переданы главному архивариусу, а затем и далее по назначению, и, хотя Лао-цзы ценился как превосходный работник, он был уволен по пятьдесят восьмому пункту закона о службе, подпункту «слабоумие».

Оставшись без работы, мудрец стал обходить Поднебесную и учить всему тому, что он понял, наблюдая за людьми, животными и насекомыми, о чем он узнавал из вещих снов. И как же не похоже было его учение на расписанный по пунктам и подпунктам «Кодекс поведения подданного», развешанный во всех присутственных местах.

Однажды Лао-цзы устроился на ночлег в стоге сена. Вдыхая его аромат, он видел сквозь травинки освещенную луною дорогу, а над нею загадочно сверкавшие звезды. В пустоте между звездами он разглядел еще какое-то свечение, возможно исходящее от невидимых звезд, и из его груди вырвалось:

– О туманное! О неясное! В тебе заключены все образы. О неясное и туманное! В тебе заключены все вещи. О бездонное! О туманное! В тебе заключены все семена. Семена твои совершенно достоверны, и в каждом истина, существующая для обозначения всех мельчайших начал.

Заснув далеко за полночь, Лао-цзы пробудился от стука копыт, грохота колес и криков. Дорога была в движении. В столице ван издал какой-то указ, и все сорвались со своих мест. Гонцы скакали в провинции с предписаниями чиновникам. Навстречу им скакали другие гонцы с донесениями о выполнении прежнего указа. Лошади сталкивались друг с другом и ржали. Пропуская гонцов, повозки торговцев сползали на обочину. И все совершалось с такой серьезностью и энергией, будто от того, дойдет указ в назначенное место к определенному сроку или нет, перевернется мир.

Переведя взгляд, мудрец увидел людей, стоящих у дороги в ожидании, когда появится просвет, чтобы ее перейти. Он вылез из стога весь в травинках и, не отряхнувшись, поспешил к людям.

– Дао – это недеяние, – сказал он тогда. – Для того чтобы управлять страной, нужно воздерживаться от действий, от перемен. Надо сделать так, чтобы один пешеход не видел другого. Правительство не должно быть деятельным, а государство большим. Надо сделать так, чтобы вместо письма вновь употреблялись узелки. Надо сделать жизнь спокойной и веселой.

Может быть, мудрец сказал бы что-нибудь еще, но как раз образовался просвет в движении, и люди рванули на ту сторону дороги, оставив Лао-цзы одного. Но он не обиделся – он знал, что брошенное семя не сразу пускает ростки, а распространяющий учение должен быть терпелив.

В другой раз Лао-цзы свернул с дороги в селение и услышал глухие удары и вопли. Возбужденная толпа окружила стражников, бивших вора. Мудрец подошел к людям и спросил:

– Что украл этот человек?

– Он сделал подкоп в лавку ювелира и вынес драгоценности, – ответил кто-то, не оборачиваясь.

– Пять цветов притупляют зрение, пять звуков притупляют слух, пять вкусовых ощущений притупляют вкус. Драгоценные вещи толкают к преступлениям. Если не ценить драгоценных предметов, то не будет и воров, – сказал мудрец. – Если зал наполнен золотом и яшмой, то никто не в силах это сберечь. Если богатые и знатные горды, то они обворовывают сами себя. Если будут уничтожены хитрость и нажива, исчезнут воры и разбойники.

Слова Лао-цзы были услышаны. Люди обернулись. Стражники опустили палки, а один из них спросил:

– Что ты там говоришь?

– Действие рождает противодействие, – продолжал Лао-цзы. – Кто стремится к многому, тот теряет. Кто бьет, тот будет битым.

– Да ты смутьян! – рассвирепел стражник. – Ты хуже вора! – Он хотел схватить мудреца, но толпа преградила ему дорогу.

– Это мудрец Лао-цзы! – слышались голоса. – Это наш учитель!

И не посмели стражники тронуть Лао-цзы. И он ушел своей дорогой.

Как-то шагал Лао-цзы по дороге и услышал удары. Он подумал, что снова поймали вора, но оказалось, рубят дерево.

Лао-цзы. Статуэтка эпохи Мин

Толпа окружила рубящего, и по блеску топора Лао-цзы понял, что этот топор из железа, которое научились добывать совсем недавно. Лао-цзы уже видел железные предметы и, испытывая неприязнь ко всему новому, к ним не прикасался. Железный топор в действии он увидел впервые.

Подойдя ближе, он услышал.

– Вот это топор! – восторгался один. – Вгрызается в дерево, как тигр.

– Эх, было бы серебро, – вздохнул другой, – и я бы такой топор купил…

– Да уж, кто бы от него отказался, – вставил третий.

И сказал тогда Лао-цзы:

– Люди, соблюдающие дао, не желают многого. Не желая многого, они ограничиваются необходимым. Они не изобретают нового.

Услышав эти слова, рубящий обернулся.

– Зачем ты караешь это дерево? – обратился к нему Лао-цзы. – Оно тебя обидело? Отняло у тебя свет? Или оно мешает проезду? Нет! Оно дает тень путникам в зной, и они, завидев его издали, радуются ему и ускоряют шаг. Наверное, ты хотел использовать его, чтобы убедиться в том, что железо рубит лучше бронзы. Но тогда почему ты не начал рубить бронзовым топором? Тогда бы ты успел навредить вполовину того, что сейчас. Ты бы присел отдохнуть, взглянул бы на дерево и, убедившись, как оно прекрасно, отер со лба пот и ушел бы вместе с топором. Я же тебе скажу: не нужно никаких новшеств. Люди с бронзовым топором жили лучше нас, а те, у которых были топоры из камня, жили еще лучше, ибо они пользовались материалом, который есть в природе. Ты, рубящий железом, можешь стать рабом железа. Рабами его станут твои сыновья. Подумай об этом.

Произнеся эти слова, мудрец вернулся на дорогу и зашагал по ней к закату, охватившему полнеба. Рубивший и зеваки смотрели ему в спину. Потом дровосек, бросив топор, побежал к дороге, чтобы догнать мудреца, но он уже был далеко.

Прошло много лет. Лао-цзы обошел всю Поднебесную. И почти не осталось людей, которые бы не слышали его имени. Но не было ни одного мудреца, который бы прочитал что-либо им написанное. Ведь письмо создала не природа, а сам Лао-цзы призывал вернуться к тому времени, когда вместо иероглифов пользовались узелками. И возникали между мудрыми споры, как понимать то или иное из его изречений. Осмелиться же разыскать его и спросить – не решался никто, ибо известны были его слова о людях, кичащихся своей мудростью и проводящих время в бесплодных спорах.

И все же нашелся мудрец, который не побоялся встретиться с Лао-цзы. Это был прославленный мудростью Кун-цзы[1], достигший высокого положения в царстве Лу.

В тот день Лао-цзы остановился в пустом доме у дороги. Он был уже стар, чтобы ночевать в открытом поле или в стогу сена. Кун-цзы зашел в дом, и за ним закрылась дверь. Через некоторое время он вышел из дома и вскоре встретился со своими учениками, с нетерпением ожидавшими учителя.

– Увидев меня, – начал Кун-цзы, – Лао-цзы покосился на мой наряд и спросил, кто я. Когда я назвал себя, он сказал, что слышал обо мне и расходится со мной в понимании гуманности. Я запомнил его слова: «Небо и земля не обладают гуманностью, они относятся ко всем существам, как к траве и животным. Мудрый человек не обладает гуманностью и не нарушает естественной жизни народа. Когда будут устранены мудрствование и ученость, тогда народ будет счастливее во сто крат, когда будет устранено то, что ты, Кун-цзы, называешь «гуманностью» и «справедливостью», тогда народ возвратится к сыновней почтительности и отцовской любви, о которых ты так много рассуждаешь».

– И ты ни о чем его не спросил и не возразил ему?

– Я не посмел открыть при нем рта, хотя и не был согласен с ним.

– Тогда разреши мне сделать это за тебя! – воскликнул самый нетерпеливый из его учеников.

Конфуций, Лао-цзы и буддийский архат. Свиток эпохи Мин

– Поторопись, – улыбнулся снисходительно учитель, – Лао-цзы не остается подолгу на одном месте.

И ушел упорный ученик в надежде познать, что такое дао, в беседе с самим Лао-цзы.

Он явился в дом, где учитель встретился с мудрецом, но застал его пустым. Соседи, у которых он стал расспрашивать, какой дорогой ушел Лао-цзы, молча показали ему ту, что вела на запад.

И двинулся ученик этой дорогой, никуда не сворачивая. И дошел он до такого места, где дорога была перегорожена бревном, а у бревна стоял человек с железным мечом.

– Не проходил ли здесь мудрец? – спросил ученик.

– Как же, совсем недавно прошел.

– Где же он? – заволновался ученик.

– В пути, за пределами Поднебесной, – сказал страж, показывая на запад.

– И он ничего тебе не сказал, покидая Поднебесную?

– Нет. Он молча передал мне вот это.

Страж достал из-под плаща связку исписанных иероглифами табличек.

– Я пытался прочесть, но ничего не понял. Возьми, может быть, тебе удастся.

Ученик шел навстречу восходящему солнцу и, ничего не замечая вокруг, читал: «О! Как хаотичен мир, где еще не успели установить порядка! Все люди радостны, словно присутствуют на торжественном угощении или празднуют приход весны. Лишь один я спокоен и не выставляю себя на свет. Я подобен ребенку, который еще не явился в мир. О! Я несусь. Кажется, нет места, где я мог бы остановиться. Все люди полны желаний, лишь я один смог отказаться от всего. Я подобен тому, кто несется в морском просторе и не знает, где ему остановиться».

Закон степи

Царь сколотов сидел, поджав, по обычаю кочевников, под себя ноги. Острые колени выпирали из кожаных штанов. В свете факелов блестели и переливались на нем браслеты, серьги, нагрудные бляхи, черпак в его руке. Тяжелые ковры устилали земляной пол и свисали со стен, оставляя свободным лишь клочок неба в отверстии над дымящимся очагом.

В варварском великолепии одежд, утвари и убранства шатра терялся пришелец в скромной дорожной хламиде и с пегасом на голове, из-под которого свисали тронутые сединой волосы. Широко расставленные глаза смотрели с недоумением.

– Кто ты такой? – послышался голос сразу же после того, как Анахарсис приветствовал царя и священный очаг достойной их речью.

Вопрос этот, в котором звучало презрение, обжег, подобно бичу. Но Анахарсис не вздрогнул и не отвел взгляда. В нем лишь появилась какая-то отрешенность, словно бы оскорбленная память перенесла его в то скопление из каменных шатров на берегу теплого и ласкового моря. Там его поначалу тоже не могли понять. Но ведь тогда он и впрямь был чужеземцем, и его язык для эллинов был все равно что лепет ручья или вопль настигнутого арканом зверя. Кто-то в толпе, окружившей деревянный помост, где продавались обнаженные пленники, прислушивался к звукам чуждой речи, кто-то с любопытством вглядывался в его лицо и обменивался замечаниями о его внешности. Но такого оскорбительного равнодушия, такой нескрываемой вражды Анахарсис не ощутил даже тогда, когда вместе со свободой утратил имя, когда он приобрел кличку Скиф, ибо эллины называют его кочевой народ скифами.

Скифом его продолжали называть долгие годы, пока каморку не посетил гостеприимец хозяина Клеомен, сын Алкмена, которому потребовалась его, Анахарсиса, помощь. Анахарсис помогал суетливому эллину перетаскивать в повозку корзины с какими-то предметами, наподобие кусков свернувшейся березовой коры. Это были свитки папируса, о существовании которых у себя на родине он не догадывался.

– Осторожнее! – умолял Клеомен. – Ради богов, не рассыпь моего Питтака[2]. До того как вращаться среди царей, Питтак, впрягшись в лямку вместе с ослом, вращал каменные жернова. Будущие законы Питтака рождались в мучной пыли и скрежете камня. Поэтому они стали народу, уставшему от произвола знати, хлебом спасения. Поставь корзину сюда, к Фалесу[3], уверявшему, что все сущее произошло из некоего влажного первовещества, что Земля держится на воде и окружена со всех сторон океаном. Не потому ли свитки Фалеса отсырели. Но это им не повредило, ибо мудрость вечна.

– А разве мудростью наполняют корзины? – спросил тогда Анахарсис.

– Как ты сказал? – удивился Клеомен, не рассчитывавший встретить собеседника в лохматом и на вид угрюмом варваре.

– Я хотел сказать, – продолжал Анахарсис, – что мудрость нельзя держать взаперти. Ей нужны воздух, полет птиц, запахи трав.

– Любопытно! Любопытно! – бормотал эллин. – Но кто в таком случае обладает наивысшей мудростью?

– Дикие животные, – отозвался Анахарсис. – Они живут по природе.

– А наибольшей справедливостью? – спросил эллин.

– Дикие животные, – повторил Анахарсис столь же невозмутимо. – Они предпочитают природу закону.

– А наибольшей храбростью?

– Дикие животные! – воскликнул Анахарсис. – Они мужественно умирают за свободу. А сразу за ними я поставлю свой народ, кочующий в степях близ Борисфена, называемого нами Данаприем[4].

– Что я слышу! Ты скиф?! – удивился Клеомен.

Он знал, что афиняне используют скифов вместо свирепых собак, считая их непригодными к иной службе. Этот варвар ниспровергал мнение, сложившееся о его народе.

Знакомство эллина и скифа могло бы оборваться, как тысячи других случайных встреч. Но бессмертным богам было угодно связать Клеомена и Анахарсиса дружбой. Забыв о цели своего приезда, Клеомен провел много времени в жалкой каморке привратника. Там ему открылся мир, о существовании которого эллины не подозревали. У варваров оказались свои Гомеры, повествовавшие о сражениях с чудовищами, свои Эзопы, создававшие лукавые притчи о зверях. А сам Анахарсис, в этом Клеомен не сомневался, был скифским Фалесом.

Клеомен выкупил Анахарсиса и вместе с ним отправился в Кизик, что на Пропонтиде[5]. Кизикийцы гордились, что в их городе родился некий Аристей, считавшийся учителем Гомера и автором поэмы об аримаспах, загадочном народе севера. Начитавшись Аристея[6], они привыкли к невероятным историям, наподобие басен о чудовищных птицах, стерегущих золото, и путниках, превращающихся в волков. Скиф-философ поначалу удивил кизикийцев больше, чем аримаспы. Они долго и придирчиво выспрашивали Анахарсиса о его отце, деде, о его племени, с недоверием рассматривали татуировку, покрывавшую грудь и плечи, и, только удостоверившись, что он скиф, а не эллин в скифском одеянии, позволили ему предстать перед народным собранием.

К этому времени Анахарсис уже понял, что волновало и мучило мыслящих эллинов: они разочаровались в возможности разумного устройства жизни, ибо люди думают не о благе государства, а о собственной выгоде.

Но, может быть, другие народы, у которых нет многолюдных городов, храмов, театров, палестр, тюрем, устроены по-другому?

– Да! – ответил Анахарсис.

Он поведал эллинам о бесхитростных номадах[7], гордящихся не богатством, а меткостью стрельбы из лука, о тех, кому служит обувью кожа ног, ложем – вся земля, храмом – небесный купол, кто насыщается сыром и мясом, кто пьет проточную воду и молоко. Он обрушился на стремление эллинов к роскоши. Он говорил, что роскошь ввергает людей в худшее из рабств и лишает самые мудрые законы смысла, ибо богатые рвут законы, как паутину, а слабые и бедные запутываются в них и гибнут, как мухи.

День этот вошел в историю Кизика. Специальным постановлением народного собрания кизикийцы причислили Анахарсиса к семи эллинским мудрецам и наградили его венком из дикой оливы, посаженной, по преданию, Аристеем.

Но Клеомену и этого было мало. Он записал притчи и высказывания Анахарсиса. Снабженные его собственными рассуждениями о природе мудрости и мудрости природы, мысли Анахарсиса растеклись по эллинским городам.

Так к Анахарсису пришла слава. Недавно у него не было имени, а теперь оно повторялось вместе с именами Питтака и Фалеса. Не веря, что он недавно был рабом, придумали, будто он брат скифского царя и прибыл к эллинам, чтобы научить их своим законам. Кто-то воспользовался именем Анахарсиса, как щитом, выдав за мудрость Анахарсиса свои собственные мысли. В Коринфе[8] некий горшечник призывал разделить достояние богачей и установить царство Анахарсиса. Бунтовщика побили камнями.

Вскоре желавших увидеть скифского мудреца оказалось больше, чем посетителей кизикийских храмов. Среди них были алчущие мудрости киренцы, тарентийцы, массалиоты и даже жители далекого Гадеса, лежащего у входа в Океан.

Благодарные кизикийцы избрали Клеомена в городской совет, Анахарсису же определили невиданные для варвара почести: на бронзовой доске, выставленной у булевтерия[9], сообщалось о награждении «великого скифа» – так официально именовали Анахарсиса – почетной статуей.

Анахарсис. Гравюра XVIII в.

И вскоре, проходя по агоре, Анахарсис мог любоваться своим двойником из проконесского мрамора. Скульптор изобразил философа в шароварах и кафтане, которые Анахарсис давно уже не носил. В складки лба и выражение глаз была вложена восхищавшая эллинов широта мысли, родственная раздолью степей, и его тяга к природе, источнику разума и справедливости.

Анахарсиса не радовала шумная известность. Ему опостылел восторженный шепот, надоела почтительная покорность учеников. Он поверил в существование справедливых сколотов, которых обрисовал в своих речах перед эллинами. Его потянуло в степь…

– Кто ты такой? – повторил царь свой вопрос.

Анахарсис распрямил плечи.

– Такой же сколот, как и ты! – молвил он гордо. – Я не забыл речи отцов и не разучился натягивать тетиву лука.

– А это? – Царь показал на одежду Анахарсиса.

– Да. На мне эллинская хламида, – сказал мудрец. – Но ведь даже птицы в чужих краях меняют оперение, а земля, куда они возвращаются, дает им приют и пищу.

– Мы, сколоты, не имеем крыльев, – возразил царь. – Папай[10] не научил нас летать. Папай даровал нам степь и показал, как ходить по ней и скакать на конях.

– А я поднимался в горы, – произнес Анахарсис мечтательно. – С их вершин виднее и наша степь. Там ощущаешь себя равным богам.

Раздался ропот. Сколоты испуганно замахали руками. Чтобы не слышать кощунственных слов, некоторые закрыли ладонями уши.

– Почитающие богов гор ценят свободу, – отчетливо выговорил Анахарсис. – Духом в горах свободен даже раб.

– О какой свободе ты говоришь? – презрительно протянул царь.

– О свободе, рождающей мудрость. Мог бы я здесь стать мудрецом? Да и нужна ли здесь мудрость?

– Ты прав, – кивнул царь. – Нам не нужна эллинская мудрость. С тех пор как в устьях наших рек появились каменные стойбища чужеземцев, мы получаем оттуда вино, нам продают золотые чаши, которые мы носим у пояса. Но обойди всю нашу землю от Истра[11] до Танаиса[12], и ты не встретишь ни одного сколота, который согласился бы отдать за чужую мудрость хотя бы наконечник стрелы!

Гул одобрения наполнил шатер.

– Мы живем своими законами, – продолжал царь. – Они дарованы нашими богами.

Он подчеркнул слово «нашими», и Анахарсис понял, что ему не простят того, что он пришел из чужой им земли и приносил жертвы чужим богам.

Судилище продолжалось всю ночь. Анахарсис уже не видел лиц, а лишь ощущал холодный и враждебный блеск глаз. Он слышал голоса, скрипучие, как колеса расшатанных арб, задыхался от зловония пропотевших кож. Его, Анахарсиса, «скифы» такой же миф, как аримаспы Аристея, миф, порожденный тоской о справедливости и отвращением к обману.

На рассвете Анахарсиса вывели из шатра. Он шагал, высокий, широкоплечий, легко вскидывая длинные руки. За ним следовали два воина, на которых пал жребий. Они должны исполнить приговор. Кажется, это их тяготило. Почетно и радостно убить в бою врага, но нелегко отнять у человека жизнь, если он безоружен.

Изображение скифов на золотой чаше IV в. до н. э. Курган Гайманова могила

Анахарсис жадно вдыхал свежий утренний воздух. Встревоженные стрекозы с сухим треском выпрыгивали из травы. В небе парили беркуты, и Анахарсис внезапно ощутил себя птенцом, выпавшим из гнезда. Он возвратился, следуя голосу крови, как из-за моря прилетают птицы к отчим гнездовьям. Но степь его не приняла. Он понял, что обычай, осудивший его на смерть, создан не людьми, а самой степью, неизмеримой и неизменной в своих превращениях. Степь привыкла к постоянной смене трав и людских поколений, ей чужды и враждебны законы, возникшие под чужим небом. Каждый, кто находит в них смысл, – чужеземец.

Вдали замаячили холмы. Они четко вырисовывались на утреннем небе. Это были гробницы сколотских царей, горы, созданные людьми. В этой земле признанием и славой пользуются только мертвые. Это был тоже закон степи.

Пифагор

Корабль того типа, который финикийцы называют «гаула», вошел в гавань Самоса на заре и не привлек внимания портовой стражи. Отыскав место причала у маяка, кормчий едва коснулся берега бортом и тотчас отвалил. Этого было достаточно, чтобы на мол спрыгнул муж, босой, но в пестром одеянии, в войлочной тиаре на голове, подстриженный на висках, как араб. Повернувшись лицом к морю, сошедший на берег смотрел, как уменьшается в размерах черный карлик на носу гаулы, как алый ее борт сливается с волнами, окрашенными перстами Эос.

Переведя взгляд за дамбу маяка, он нащупал у подножия господствовавшей над островом горы нечто, вызвавшее его удивление, и рванул туда, огибая кучу тюков с шерстью. В движении своем он чуть не сбил человека, стоявшего на коленях, шаря рукой по земле.

– Ты что-нибудь потерял? – спросил пришелец, едва удержавшись на ногах.

Человек, поднимаясь, взглянул на вопрошавшего. Его еще молодое загорелое лицо было спокойным и выразительным. Такие физиономии называют запоминающимися. Широко расставленные глаза как бы пронизывали насквозь.

– Драхму! Дали за охрану этих тюков.

– Драхму жаль. Попытаюсь ее отыскать, а ты отвернись.

Сторож машинально отвернулся, а странный, неведомо откуда взявшийся незнакомец нагнулся и провел ладонью над землей в клоках шерсти. Что-то подпрыгнуло и прилипло к его ладони.

– Драхма! – воскликнул сторож, повернувшись. – Моя! Вот след от зуба. И чем тебя отблагодарить? Не нуждаешься ли в ночлеге?

– Пока не нуждаюсь. Лучше скажи, какому богу или богине посвящен тот великолепный шестиколонный храм?

– Это храм Геры, владычицы нашего города. Чужеземцы считают, что из всего, построенного Поликратом[13], он заслуживает наивысшей похвалы. Хотя самосцы полагают, будто самое великое из его сооружений – это тоннель, пробитый сквозь гору и подающий в Самос свежую воду.

– Прости меня, – сказал незнакомец. – Но не будешь так любезен пояснить, откуда родом этот великолепный архитектор?

– О боги! – воскликнул сторож. – Из какой же ты прибыл дыры, что не слышал о нашем Поликрате, которого все называют баловнем счастья! Ведь он самый богатый из эллинов. Египетский царь Амасис[14] пожаловал ему свою дочь в жены и сам ее сюда привез!

– Сейчас я из Вавилона, – отвечал пришелец. – Там за недосугом с эллинами я не встречался, а вавилоняне о Поликрате не знают. Когда же я из Самоса отправлялся в Египет, не было ни этого мола, ни этого храма. Но Самосом правили лучшие люди.

– Так ты самосец! Постой, не твой ли отец почтенный Мнесарх?

– Да. Это мой отец, а я его сын Пифагор…

– Вот будет ему радость! Обрести потерявшегося сына – это не то что найти драхму! Почти каждое утро он приходит к маяку и спрашивает, не прибыл ли корабль из Египта. И никто не может утешить его вестью о сыне…

– Кстати, – перебил Пифагор, – ты, случайно, не знаешь, где теперь дом моего отца?

– Близ Новой Агоры. Туда всех переселили с Заячьего лога. Понадобилось место для храма Геры…

– Вот оно что, – вырвалось у Пифагора. – А где теперь Новая Агора?

– Там, – сказал сторож, протягивая руку. – Для этого тебе придется возвратиться к маяку той же дорогой, какой явился, от маяка же держаться правее, на квадратную башню. Ее строили пленники в оковах. Они же копали ров вокруг всего города.

Руины античного Самоса. Фрагмент Герейона

Пифагор, не отрывая глаз, смотрел в направлении, показанном сторожем. Голова его была закинута назад. Губы стиснуты. От напряжения на щеках выступили желваки.

– Что ты там высматриваешь? – поинтересовался сторож.

– Так, – проговорил Пифагор, расслабившись. – Давай попрощаемся.

Нимфодор подал руку, но Пифагор не ответил рукопожатием. Он наклонился над протянутой ему ладонью.

– Радуйся! – наконец сказал он, вкладывая в ладонь драхму. – Твоя жена родит близнецов. Назови их Алкмеоном и Тимофеем. Когда Алкмеону будет шестнадцать, пусть он меня отыщет.

Нимфодор застыл с полуоткрытым ртом, будучи не в силах даже пошевелиться. Когда же он очнулся от оцепенения, Пифагор уже приближался к маяку.

Пифагор узнал отца по фигуре уже издалека и быстрым шагом двинулся ему навстречу. Отец же, внезапно обессилев, опустился на бревно. Еще издали Пифагор услышал всхлипывание.

Подойдя, он прижал седую голову к груди.

– Ну довольно, отец, – произнес он нежно. – Помню я тебя веселым, гневным, рассеянным, решительным, раздраженным. Однажды – пьяным. Плачущим вижу впервые.

– Все изменилось в нашей жизни, изменились и мы, – сказал отец, вытирая глаза. – Я перестал узнавать людей, которых уважал с детских лет. Перестал верить обещаниям. Порой и за собою замечаю странности. Вот сегодня проснулся так, будто меня кто-то схватил за грудь и тряхнул. А до того я видел тебя с каким-то человеком. Слышал твой голос. Ты сказал: «Давай попрощаемся». И я поторопился, чтобы скорее тебя встретить. Дыхание же отказало…

– Нет, это не странности. Сегодня – особый случай. Когда-нибудь я тебе это объясню. Но почему ты один? Где мой младший братец? Я рассчитывал видеть и его.

Мнесарх встал и сделал несколько шагов к старой дуплистой оливе, обошел ее и, возвратившись, проговорил шепотом:

– Твой брат Эвном – беглец!

– От кого же он бежал?

– От Поликрата! Тиран выслал лучших людей, представителей самых знатных родов и фамилий, и всех, кто пользовался влиянием и мог быть ему опасен. Он отнял у них земли и рабов и обогатил ничтожных людишек. Эвном бежал, чтобы воевать с тираном. Об этом пока никому не известно, но сколько времени это удастся скрывать? Ты ведь еще не знаешь, как мы живем! Боимся собственной тени. Всюду соглядатаи тирана. Доносы вознаграждаются. Будь осторожен, сын мой! Поначалу я сердился на то, что ты не захотел вырезать геммы, как твой отец и дед, и самовольно покинул родительский дом. Потом понял, что богиня, которой служил наш род, избавила тебя от всего того, что пришлось пережить нам. Представь себе, один человек решает за нас, самосцев, как нам жить, с кем дружить, с кем воевать. Он разбазаривает наши богатства, чернит нашу славу! Ему ничего не стоит продать с торгов земли храма, отчеканить оловянную монету, покрыв ее позолотой. А ведь на монете изображена Гера!

– Я уже держал эту драхму в руках, – вставил Пифагор.

– Он вступил в союз с варварами и воюет с эллинами. Содержит стражу из критских стрелков и скифов. Они врываются в наши дома. Да он сам хуже любого варвара!

Мнесарх надрывно закашлял и схватился за грудь.

– Не волнуйся, отец, – сказал Пифагор. – Все пойдет на лад. Твою астму мы вылечим. За это я возьмусь сразу. Недаром ведь у египтян учился. Тирана одолеем. Изгнанников вернем. Власть снова получат лучшие люди. А Поликрата мне жалко! Его ждет неотвратимый конец.

Всего лишь два дня провел Пифагор с родителями. Не покидая дома, он рассказывал им обо всем, что узнал и испытал на чужбине. На третий день через гонца он получил приглашение посетить дворец.

– И откуда о тебе узнал Поликрат? – удивился старик. – Наверное, рабы донесли. Это ведь первые доносчики.

– Не думаю, – отозвался Пифагор. – В гавани я разговорился со сторожем, с первым, кого встретил. От него и узнал, где наш новый дом.

Мнесарх покачал головой.

– А! Это, конечно, Нимфодор. Лучше было бы не называть ни своего, ни моего имени. Он человек безвредный, но болтун. Что же он мог о тебе рассказать такого, что до Поликрата дошло?

– Я ему драхму нашел и одно предсказание сделал.

– Тираны боятся предсказателей, хотя и пользуются их услугами. Поликрат с острова всех халдеев изгнал. Поостерегись!

– Постараюсь! Ты же не беспокойся. Не боюсь я этого Поликрата, а взглянуть мне на него интересно.

Дворец Поликрата напоминал крепость, занимая скалу, круто обрывающуюся в море. От суши он был отделен рвом. Посредине перекинутого через ров мостика стоял страж, широко расставив ноги. Когда Пифагор себя назвал, он дал дорогу. Потом еще были стражи дверей и лестниц, сытые, с колючими глазами. Дверь в покои не охранялась, и Пифагор решительно вступил.

– Да! Да! Это ты! – донеслось из дальнего угла зала.

Пифагор повернул голову. К нему навстречу шел человек в пурпуре. Лицо его показалось Пифагору знакомым.

– Ты Пифагор, сын Мнесарха, – продолжал Поликрат. – Я понял это сразу, услыхав твое имя.

– А я как-то не связал твое имя с Поликратом, сыном Эака. Я и думать не мог, что ты взлетишь так высоко. Но потом, бродя по городу, я это понял из надписей, покрывающих твои великолепные сооружения. Прекрасно помню твоего отца. Ведь живую рыбу мы покупали только у него, а соленую – у Евтихида. Но тот был нечестным человеком и засаливал то, что выбрасывал на берег разбушевавшийся Посейдон.

Поликрат разговор об отце не поддержал.

– А что ты можешь сказать о городе? – спросил он.

– Я его просто не узнал! Это совсем новый город! И как тебе только удалось отыскать таких великолепных архитекторов? Я о них расспрашивал. Но никто не запомнил их имен. Все говорят, что это построено тобою, а не при тебе.

– И справедливо говорят! Ведь я главный архитектор Самоса. Город построен по моему плану и на мои средства…

– И на средства твоего тестя, – вставил Пифагор.

– Разумеется! И я этим горжусь! Амасис – мой благодетель, достойнейший из царей и фил эллинов. Он предоставил для эллинов город Навкратис[15]…

– Прекрасный город, – согласился Пифагор. – Я провел в нем пять лет. Разъезжал по всему Египту и опять возвращался в Навкратис.

– И чем ты торговал?

– Не торговал. Только приобретал. Я имею в виду знания. У египтян есть чему поучиться нам, народу молодому и еще ничем себя не проявившему. Да что я тебе это говорю. Ты ведь должен знать египтян лучше меня.

– Не говори! Жена у меня египтянка, и служанки ее египтянки, но в Египте я не был, по Нилу не плавал, в лабиринте не бывал. Тестя видел недолго, но он меня не забывает. Письма его для меня радость. Давай выйдем на террасу, ветры мне заменяют опахала.

Терраса, огороженная перилами, высилась прямо над волнами, локтях в сорока от них.

– Отсюда, – продолжал Поликрат, – мне видна гавань и входящие в нее суда. Вчера пришел царский корабль из Египта. Письмо Амасиса меня несколько удивило. Поздравляя с успехами моих начинаний, он напоминает, что счастье недолговечно, что ни один из известных ему счастливцев не кончил хорошо. «Поэтому, – таковы его подлинные слова, – тебе надо шагнуть самому навстречу несчастью». Как ты думаешь, что он имеет в виду?

– Видишь ли, – сказал Пифагор после раздумья, – египетские мудрецы, а вслед за ними и некоторые эллины, полагают, что счастье и несчастье – это две гири на чаше весов у богини судьбы. Египтяне называют ее Шу. Судьба человека также колеблется на этих весах, и если счастье сильно перевешивает, то это может привести к такому резкому повороту, что человек летит в пропасть и ничто его не может удержать. Поэтому нельзя допускать чрезмерного счастья, надо самому регулировать весы. Именно так в египетских текстах толкуется выражение «сделать шаг навстречу несчастью».

– Как же мне поступить?

– Например, отказаться от какого-либо приобретения, которое более всего тебя радует. Если это вещь, то забросить ее так, чтобы она не попадалась на глаза. Если же попадется, значит, боги не приняли твою жертву и жди беды.

– Вот мое последнее приобретение! – воскликнул Поликрат, поднимая ладонь и поворачивая ее тыльной стороной. – Полюбуйся, это работа молодого мастера Феодора, сына Телекла. Согласись, что он превзошел твоего отца!

– И это естественно, – сказал Пифагор, всматриваясь в гемму. – Феодор – лучший ученик моего отца, а ученик обязан превзойти своего учителя. Вот мы ученики Востока, и я уверен, что его превзойдем.

– За эту гемму мне предлагали целый корабль. Но я сказал, что не променяю ее ни на что. Теперь я решил принести это сокровище в жертву Посейдону. И это я сделаю сейчас, при тебе.

– Это твой выбор, Поликрат, – сказал Пифагор. – Я счастлив, что ты выбрал свидетелем меня.

– Смотри, я закрываю глаза – так мне будет легче проститься с любимцем.

Пифагор облокотился на перила. Перстень взлетел над его головой. Пифагор проводил его взглядом, пока он не скрылся в волнах.

– Вот и все! – произнес тиран, открывая глаза. – Надеюсь, работа Феодора понравится Посейдону, и он, когда надо будет, вспомнит обо мне. Я же напишу Амасису, что отказался от самого дорогого мне при свидетеле.

– Мне можно идти, Поликрат? – спросил Пифагор.

– Да. Я рад, что мы с тобою встретились еще мальчиками. Ты, конечно, помнишь, что отец иногда поручал мне заносить рыбу в ваш дом. Признаюсь, это поручение было мне по душе. Ты был моложе меня, но однажды, когда я играл со взрослыми в кости и проигрался, ты за меня заплатил. Я всегда любил азартную игру. Ты же, кажется, всегда был к ней равнодушен.

Поликрат проводил гостя до самой двери. Выйдя наружу, на мост, Пифагор задумался.

Пифагор поднялся затемно и тихо, чтобы не разбудить родителей, вышел из дому. Он шагал, напевая вполголоса, радуясь утру. Тропа, проложенная по скалам, повторяла очертания извилистого в этой части острова берега. Море понемногу светлело. Просыпались птицы, встречая щебетом и хлопаньем крыльев новый день.

Приняв еще вчера решение вернуть перстень Поликрату и избрав для этого способ, Пифагор размышлял о последствиях предстоящего действия. По лицам и поведению людей он мог определять их суть. Одних, навязывавшихся в друзья или ученики, он сразу отсылал. Других, считая небезнадежными, терпел и незаметно для них терпеливо выправлял их характер. Третьими же восторгался, безмерно любил, делил с ними все, что имел, и говорил, что друг – это второе «я». Истолковывая по просьбе Поликрата письмо Амасиса, он относил тирана ко второй категории людей и надеялся, что может направить его к лучшему, но не мог до конца понять, что это принесет окружающим. Ведь неуверенность, которая овладеет тираном после ждущего его потрясения, может быть на руку тем, кто хуже Поликрата.

Пифагор остановился, обернулся и едва не зашагал в обратном направлении, но что-то его удержало, и он рванул вперед, словно его влек кто-то невидимый.

Увидев со скалы, как рыбаки, стоя по колено в волнах, тянут сеть, он еще прибавил шагу, но все равно, когда спустился на берег, покрытый галькой, рыба уже была на камнях и рыбаки – их было пять – ее делили.

– Зачем вы мучаете своих пленных братьев? – обратился Пифагор к рыбакам. – Слышите, как они жалуются на разлуку с родной стихией?

Рыбаки оглянулись и застыли с рыбами в руках, а один из них, седобородый, сказал:

– Эй, ты! Кажется, у тебя плохо с головой?

– О нет! – весело проговорил Пифагор. – У меня просто хороший слух. Нет, я вас не виню, что вы ловите рыбу. Ведь она вас кормит. Но что вам мешает сразу взять по пять крупных и тридцать мелких тварей, вместо того чтобы их перебрасывать?

– Откуда ты знаешь, сколько их? – удивился старик.

– Я их посчитал еще сверху, когда вы тянули сеть. Проверь меня. Если ошибся, оплачу весь улов, если нет, вернете Посейдону всех рыб, какие еще будут дышать. Одну же я выберу для себя.

– Идет! – воскликнул рыбак, и все бросились разбирать рыб.

Пифагор следил за крупными рыбинами, все время поворачивая голову.

Прошло немного времени, и куча рыб исчезла, и вместо нее появилось пять одинаковых кучек:

– Выбирай своего брата, какой тебе по душе, – уныло протянул рыбак.

– Вон того! – сказал Пифагор, показывая на рыбину в одной из кучек. – Вот тебе три драхмы.

– Так много, – застеснялся рыбак.

– Но ты еще отнесешь рыбу, которую я тебе показал, во дворец. Денег за нее не бери. Скажи, что это дар Посейдона.

Солнце уже стояло высоко, когда пробудился Поликрат. Настроение у него было благодушным. Вчера вечером прибыли послы из Коринфа, и им уже назначен прием, где будут оговорены условия союза. Если они на него согласятся, самосцы-изгнанники, стоявшие лагерем близ Трезен, окажутся в безвыходном положении.

Потянувшись, Поликрат опустил ноги, и ступни утонули в ворсе ковра.

Внезапно в опочивальню вбежал повар с рыбой в руках.

– Что такое! – возмутился Поликрат. – Как ты посмел!

– Рыбина… рыбак, – бессвязно лепетал повар.

– Говори толком, что случилось!

– Недавно какой-то рыбак принес рыбу тебе в дар, уверяя, что она от самого Посейдона…

– Шутник. Но рыба-то была свежей?

– Еще била хвостом. Но когда я ее выпотрошил, то нашел в ней вот это.

Повар разжал кулак, и в ладони блеснул перстень.

Поликрат закачался и стал бледнее стены. Повар немедленно исчез, и через несколько мгновений в сопровождении слуг появился медик. Тиран лежал на ковре, с тупой обреченностью повторяя: «Не принял! Не принял!»

С этого дня на баловня судьбы обрушились беды одна страшнее другой. Первую из них пригнал Ливиец[16] на парусах египетского посыльного судна: скончался Амасис, лучший из царей, друг эллинов, почитатель эллинских богов и эллинского образа жизни…

И облекся остров в траур. Были запрещены все увеселения. Раскрашенные деревянные статуи, изображавшие Амасиса в полный рост со знаками его власти, – он сам привез их на остров – обвешаны ветвями кипариса, дерева смерти. Нанятые плакальщицы бродят по городу, разрывая на себе одеяния. Сам Поликрат облекся во все черное, однако выставил в гавани, на агоре и вокруг дворца вооруженные отряды, опасаясь, что, воспользовавшись смертью Амасиса, на остров вторгнутся самосские изгнанники, обосновавшиеся на Пелопоннесе.

Но новая беда пришла также из Египта. Узнав, что на египетском троне ничтожный наследник Амасиса Псамметих, царь персов Камбис двинулся на Египет с огромным войском из всех покоренных им и Киром народов. Свергнув Псаметиха и казнив его, вытащив из гробницы мумию Амасиса и наказав ее плетьми, коронованный безумец пошел войной на народы Ливии безо всякого для этого повода или вины с их стороны. Впрочем, для войны с царицей морей Картхадашт, которую эллины на своем языке называли Кархедоном, повод нашелся: знатные картхадаштцы в виде особого деликатеса лакомились щенками, собака же у персов считалась священным животным Ахура Мазды.

И приказал Камбис финикийцам прислать ему все свои корабли, военные и торговые, для похода на Картхадашт, она же была апойкией[17] главного из финикийских городов Тира, и воевать со своей дочерью финикийцы отказались наотрез. Камбис был не настолько безумен, чтобы не понять, что во