Песнь о Железной Валькире

Песнь ᚠ: Плата за Брань – Лишь Холод Камней

Ветер осени, стылый да серый, трепал огненно-рыжую бороду, что не знала гребня уж много лун. Он свистел меж камней, сложенных неровным курганом – последним пристанищем для тех, чьи имена отныне будут жить лишь в памяти, да и то, покуда не истлеет она под гнетом лет и новых потерь. Скьяги Скурсон из клана Змеиного Клыка, тот, кого южане прозвали с опаской, а северяне – с насмешкой «Огненный Язык», выпрямил уставшую спину, отряхивая с заскорузлых ладоней влажную, холодную землю. Готово. Еще один холм из камней и скорби на этой проклятой земле.

«Скьяги Скурсон… Скальд, чьи песни гремели на пирах вождей, чьи саги о великом Норме, прародителе нашем, что сквозь тьму и лед вел свой народ к солнцу, заставляли сердца воинов биться чаще», – горько усмехнулся он про себя. – «Слагал я песни о ратных подвигах Змеиных Клыков, о том, как горели южные деревни под нашим огненным гоном, как трещали их щиты под ударами наших секир. Ведал я предания о войне с Королем-Чародеем, что пришел с Севера, неся смрад своей нечестивой ворожбы на наши земли… А ныне? Ныне я могильщик для тех, кто поверил моим песням».

Он обвел взглядом свежие курганы. Пять. Пять братьев и сестер не по крови, но по оружию, что разделили с ним последний поход. Пять душ, что отправились в чертоги Всеотца – или куда там уходят души этих чудных южан? Скьяги похоронил их как подобает сынам Севера: с их лучшим оружием, в их лучших доспехах, с той малой добычей, что успели они взять. Пусть послужат им и за порогом смерти.

Вот холм Ньарте, дочери Артуга. Колдуньи из земель Мемула Хвалита, где смерть и жизнь сплелись в жутком танце. Бледная, молчаливая, с глазами, что видели тени незримого мира. Говорили, заклятья ее могли остановить сердце на расстоянии. Не уберегли ее саму от простого клинка, вонзившегося под ребра, пока она плела свой смертный заговор. Ее песнь оборвалась хрипом.

Рядом – щербатый Уцик, сын Тшека. Миссионер Светлого Пантеона, прибывший из земель Валаруса. Пел он о своих богах не хуже иного скальда, звонко да ладно, пытаясь обратить суровые северные души к своему свету. Сгинул под копытами боевого скакуна, пытаясь остановить слепую ярость врага своей верой. Зря. Боги южан глухи к ратному грому.

А там – Карл, сын Винесса. Благородный воин из каких-то южных королевств, где честь ценят странно. Говорил витиевато, про достоинство и благородство, но дрался как берсерк. Поставил честь выше жизни, прикрыв отход остальных, и принял смерть от дюжины стрел. Глупец. Но храбрый глупец. Его сага могла бы быть славной, не будь столь короткой.

Вальтер, сын Штрауса. Охотник из страны Орла, тихий да меткий. Знал тропы в лесах, как свои пять пальцев, чуял зверя за версту. Стрела его не знала промаха… пока другая стрела, трусливая, из-за спины пущенная, не нашла его собственную спину.

Пять курганов. Пять оборванных историй. Скьяги вздохнул, холодный воздух обжег легкие. Досада и горечь комом стояли в горле. Он потянулся к своему дорожному мешку и извлек пузатый кожаный бурдюк. Внутри плескалась густая, темная жидкость с одуряющим запахом. Его собственная настойка, сваренная еще на юге, в землях, кишащих ядовитыми травами, цветами и ягодами, которых боялись даже местные знахари. Он собирал их сам, ведомый древними знаниями Нормов и интуицией, создавая напиток, что должен был свалить с ног йотуна. Он берёг его для пира победы, для того дня, когда песнь об их славных деяниях будет греметь под сводами пиршественной залы. Но победы не случилось. Лишь смерть – и врагов, и друзей.

Скьяги откупорил бурдюк и сделал долгий, обжигающий глоток. Огонь прокатился по жилам, но не принес ни тепла, ни забвения. Алкоголь южан – вода для Норма. То, что убило бы южанина наповал, для сына Севера – лишь способ согреться или, как сейчас, притупить боль. Но боль не уходила.

Не первые павшие братья на его пути. Ох, не первые. Отряды собирались, шли за славой или добычей, верили в его песни, а потом… оставались лежать под холодными камнями. А он, Скьяги, брел дальше. Смерть обходила его стороной, словно насмехаясь.

«Или Всеотцу скальд в чертогах не нужен?» – мрачно подумал он, делая еще глоток. – «Или черед мой еще не пробил? А может… может, коснулась меня рука темной ворожбы? Может, проклят я, и всякий, кто станет со мной рядом, искать деяний, достойных песни, обречен найти лишь своим Вюрдом – холодную землю да забвение?»

Он посмотрел на серые, низкие тучи, ползущие по небу. Плата за брань… Сегодня ею стали лишь эти холодные камни. Да горечь в его бурдюке. Скьяги сплюнул на землю и, перекинув через плечо свой мешок, побрел прочь от свежих могил, не оглядываясь. Куда? Он и сам не знал. Но скальд должен идти. Должен искать. Иначе и его собственная песнь оборвется беззвучно.

Ладно уж, куда деваться. Ноги сами несли Скьяги вперед, прочь от холмов скорби, по едва заметной тропе, вьющейся меж пожухлых кустов и редких, скрюченных деревьев, что уже роняли порыжевшую листву под ноги осени. По привычке, выработанной годами странствий, он затянул песнь – ту самую, древнюю, о деяниях великого Норма, прародителя всех северян. О том, как в незапамятные времена, когда мир был юн и полон чудищ клыкастых да когтистых, что бродили по земле и терзали первых людей, Норм, ведомый своей волей и собственной несгибаемой яростью, проложил путь своему народу сквозь льды и мрак.

Вставал рассвет багровым стягом,

Над миром, скованным зимой.

Ползли из нор враги ватагой,

Неся лишь холод, смерть и вой…

Голос его, обычно зычный и гулкий, способный перекрыть рев бури или звон мечей, ныне звучал глухо, словно доносился со дна пустого бочонка. Радости битвы, гордости за предков, огня, что прежде пылал в этих строках – не было и следа. Лишь привычка гнала слова с языка, как река несет по течению палую листву – безвольно, безрадостно. Герои древности казались тенями, их битвы – далеким, бессмысленным эхом на фоне свежей горечи утраты.

Так он брел, провожаемый лишь завыванием ветра да карканьем одинокой вороны, покуда солнце, бледное и не греющее, не начало клониться к зубчатому горизонту. Тропа вывела его к небольшому роднику, что бил из-под замшелого валуна, собираясь в крохотное озерцо с водой чистой и ледяной. Место для привала казалось сносным. Скьяги сбросил свой походный мешок, привычным движением собрал сухих веток и высек огонь. Пламя занялось неохотно, словно тоже чувствовало разлитую в воздухе тоску.

Усевшись у огня, Скьяги вновь достал свой бурдюк. Настойка все еще обжигала горло, но теперь к горечи трав примешивался привкус пепла – пепла несбывшихся надежд и не спетых песен. Он пил долго, не закусывая, глядя на танец языков пламени и слушая треск сучьев. Он хотел забыться, хотел утопить в мутном зелье образы павших товарищей, их последние взгляды, предсмертные хрипы…

Опьянение подкралось незаметно, тяжелым, душным маревом окутав разум. Скьяги повалился на подстеленный плащ и провалился в сон. Но и там не было покоя. Перед глазами вновь вставала последняя битва: узкая лощина, внезапный дождь стрел из темноты, и визг… визг бледномордых гоблинов, что полезли из всех щелей, уродливые, склизкие, с глазами, полными тупой, животной злобы. Он видел, как падает Вальтер со стрелой в спине, как захлебывается кровью Уцик, как отбивается до последнего Карл, как пытается сплести заклятье Ньарте… Он махал топором, чувствуя знакомую ярость берсерка, но врагов было слишком много, а его братья… они падали один за другим…

Резкий, неестественный звук – не то смех, не то визг – вырвал Скьяги из кошмара. Он вскочил, сердце бешено колотилось в груди, рука сама собой стиснула рукоять верного топора, что всегда лежал рядом. Голова гудела от хмеля и дурного сна, но инстинкты воина взяли свое. Он прислушался. Звук повторился – высокий, дребезжащий хохот, совершенно неуместный в этой глуши под хмурым осенним небом. Он доносился откуда-то из-за небольшого перелеска, недалеко от родника.

Потушив остатки костра, чтобы не выдать себя, Скьяги двинулся к источнику звука. Он крался осторожно, ступая бесшумно, как рысь на охоте, его северная кровь помнила, как подходить к врагу незамеченным. Пробираясь сквозь колючие заросли, он выглянул из-за ствола старой ели и замер, пытаясь осмыслить увиденное.

На небольшой полянке, залитой тусклым светом лун, пробивающиеся сквозь тучи, происходило нечто дикое и нелепое. Три фигуры, одетые в пестрые, арлекинские костюмы, нелепые для этих мест, кружились в безумном, ломаном танце. Их движения были рваными, дергаными, словно у марионеток, чьи нити дергает сумасшедший кукловод. Они заливались тем самым высоким, режущим слух хохотом, паясничали, кривлялись, указывая тонкими пальцами на четвертую фигуру, стоявшую посреди поляны.

Эта фигура была полной противоположностью безумным плясунам. Закутанная в темный, плотный плащ с глубоким капюшоном, она стояла неподвижно, как изваяние. Скьяги не мог разглядеть лица, не мог даже с уверенностью сказать, мужчина это или женщина – южанка, судя по стати, но что-то в ее осанке, в самой неподвижности было властное, нечеловечески стойкое. Она стояла под градом насмешек и ужимок этих… арлекинов, не шелохнувшись, словно скала под ударами прибоя.

«Духи? Бесы? Или просто ряженые разбойники, поглумиться решившие?» – пронеслось в голове Скьяги. Но что-то в этом безумном танце, в этом жутком веселье без причины, в ледяном спокойствии одинокой фигуры посреди них – все это вызывало тревогу, пахло нечистым, потусторонним. Это была не просто пьяная драка или разбойное нападение. Это было что-то иное. Что-то, от чего по спине пробежал холодок, не имеющий отношения к осенней стыни.

Скьяги прижался к шершавому стволу ели, стараясь слиться с тенью, превратиться в камень, в мох. Дыхание замерло в груди, а хмельной туман, еще мгновение назад окутывавший разум, рассеялся без следа, словно его сдуло ледяным ветром с Нормских пустошей. Каждый нерв напрягся, глаза жадно впитывали странное зрелище на поляне, пытаясь разгадать его суть.

Арлекины, сделав последний нелепый пируэт на земле, с неестественной легкостью взмыли вверх и замерли на толстых, раскидистых ветвях старых елей, нависших над поляной. Они сидели там, изогнувшись в гротескных позах, словно уродливые лесные духи или злые птицы, готовые ринуться на добычу. Тишина, нарушаемая лишь шелестом ветра в кронах, стала тяжелой, давящей.

И тут зазвучал голос. Первый голос, принадлежавший одному из арлекинов на ветке, был высоким, визгливым, скрежещущим – неправильным, словно кто-то царапал стекло ржавым гвоздем.

«Гляди-ка, сестрица, гляди, братец! – заверещал он, покачиваясь на ветке и указывая тонким пальцем на неподвижную фигуру внизу. – Сковало бедняжку! Страх объял смертное тельце! Видать, учуяло, кто перед ним! Клинки Унии! Острые! Быстрые! Те, что несут волю Креста тем, кто отвернулся от его света! И-хи-хи!»

Ему тут же ответил другой голос – женский, но лишенный всякого тепла, плоский и мертвый, словно шелест сухих листьев по могильной плите.

«Ску-у-учно, братец, – прошипела вторая арлекинша, лениво потягиваясь на своей ветке. – Мышь перед кошками… Зачем нас, острых, быстрых, послали за этим? Ни погони, ни криков, ни мольбы… Стоит столбом, словно уж померла от ужаса. Право, Элат мог бы найти нам забаву повеселее».

В их руках, до этого пустых, сверкнули клинки. Не прямые мечи или топоры, а изогнутые, злобные серпы, поблескивающие в лунном свете какой-то недоброй, темной сталью. И тут же раздался третий голос – грубый, гортанный, булькающий от предвкушения жестокости. В нем слышались садизм, жажда чужих страданий, животная злоба.

«Молчи, дура! – прорычал третий арлекин, самый крупный из троицы, его тело подрагивало от нетерпения. – Не важно, почему! Важно – как! Я начну с глаз… Да, выколю их медленно, чтобы видела свои потроха! А потом пальчики… по одному… Будет визжать, будет молить!»

И не дожидаясь ответа соратников, третий арлекин, тот, что жаждал пыток, ринулся вниз. Он прыгнул с ветки, словно хищный зверь, занося над головой свой блестящий серп, целясь прямо в макушку неподвижной фигуры.

Удар! Звук столкновения был неожиданным – не глухой удар по плоти или даже по доспеху, а звонкий, заунывный лязг металла о металл невероятной крепости. Клинок арлекина отскочил, высекая сноп искр, словно ударился о наковальню. Нападавший инстинктивно отшатнулся, его глаза, до этого горевшие предвкушением, расширились от удивления и, возможно, запоздалого страха. Он хотел что-то крикнуть своим соратникам, предупредить, но не успел…

Фигура в плаще пришла в движение. Стремительно, неуловимо. Плащ, казавшийся мгновение назад тяжелым и неподвижным, вдруг взлетел с плеч фигуры, словно живое существо, и окутал арлекина-садиста. Ткань обвилась вокруг него, стягивая руки и ноги, затыкая рот, глуша его запоздалые вскрики и роптания.

А сама фигура, освободившись от плаща, метнулась навстречу двум другим арлекинам, что уже следовали за первым, спрыгивая с веток. В ее движениях не было человеческой плавности – это был рывок хищника, молниеносный и смертоносный. Арлекины атаковали одновременно, их серпы мелькали в замысловатом пируэте, целясь в незащищенные, казалось бы, бока и спину.

Вновь лязг! Искры посыпались дождем. И в этих коротких вспышках Скьяги наконец разглядел то, что скрывалось под плащом. Не человек. Нечто иное. Фигура была выкована из темного, матового металла, сегментированного, словно панцирь гигантского насекомого или доспех древнего бога. Ни единого участка плоти. Лишь холодная, безжалостная сталь.

Металлическая дева – ибо что-то в ее грации, несмотря на всю смертоносность, было женским – двигалась с невероятной скоростью. Она ушла от одного удара, а навстречу другому выставила руку. Не блок – а удар. Ее металлическая ладонь пробила грудную клетку ближайшего арлекина с отвратительным хрустом костей и плоти. Скьяги увидел, как она вырвала что-то темное, пульсирующее – сердце? – и отшвырнула его в сторону. Арлекин беззвучно обмяк.

Одновременно другая рука фигуры – или то, что служило ей рукой – метнулась к оставшейся арлекинше, что на миг застыла от ужаса, увидев судьбу собрата. Стальные пальцы сомкнулись на ее запястье. Раздался сухой, тошнотворный треск ломающейся кости. Арлекинша взвизгнула – уже не от злобы или предвкушения, а от боли и паники.

Все произошло за считанные удары сердца. Там, где только что трое жутких плясунов готовились к кровавой расправе, теперь один бился в удушающих объятиях живого плаща, второй опал на землю словно весенний лист, а третья висела на стальной руке, извиваясь и визжа от боли, ее рука была неестественно вывернута.

Скьяги сглотнул. Холодный пот выступил на лбу. Кто… или что это было? Демон? Голем? Неведомый дух Севера, принявший облик воительницы? Одно было ясно – это существо обладало силой и жестокостью, превосходящей все, что он видел прежде. И, возможно, именно эта история стоила того, чтобы быть спетой. Если, конечно, ее герой – или чудовище – не убьет скальда раньше.

Скьяги замер, превратившись в часть ночного леса, в невидимого наблюдателя жуткого спектакля. Мороз пробежал по коже, да такой, что не чета северным ветрам – этот холод шел изнутри, от созерцания нечеловеческой расправы. Меньше чем за вздох, за удар сердца, трое вертлявых, злобных тварей, что только что предвкушали пытки, оказались повержены, разбросаны по поляне, как сломанные игрушки.

Тот, кого Железная Дева лишила сердца, корчился на земле. Черная, густая кровь хлестала из рваной дыры в груди, заливая жухлую траву, но он был жив! Жив и изрыгал проклятия – поток грязной, злобной брани, полной ненависти и боли. Он извивался, как раздавленный червь, его лицо исказилось в гримасе агонии, но глаза горели неугасимой злобой. Смерть, казалось, обходила его стороной, насмехаясь над отсутствующим сердцем.

Третья арлекинша, та, чья рука была зажата в стальных тисках, визжала и билась, молотя свободной рукой и ногами по несокрушимому телу своей мучительницы. Тщетно. Металл не поддавался. И тогда, в отчаянии, подобно дикому зверю, попавшему в капкан и готовому отгрызть себе лапу ради спасения, она сделала нечто невообразимое. Скьяги услышал отчетливый, тошнотворный хруст костей, а затем еще один. Арлекинша изогнулась под неестественным углом, ее зубы впились в собственную плоть чуть выше стального захвата. Дикий, животный рык – и она вырвалась, оставив свою раздробленную, окровавленную руку в неподвижной металлической длани. Секунда – и она метнулась в сторону, исчезнув в густой тени деревьев, словно ее и не было. Лес поглотил ее без следа.

Оставшийся без сердца арлекин на земле перестал извиваться и изверг новую порцию проклятий, но теперь уже вслед сбежавшей соратнице, обвиняя ее в трусости и предательстве. Тем временем первый арлекин, закутанный в плащ, продолжал глухо барахтаться и мычать, но темная ткань держала его крепко, словно удав свою жертву.

И тут произошло еще более странное. Арлекин с дырой в груди перестал кричать. Он опираясь на руки, медленно, с видимым усилием, поднялся на четвереньки. Зияющая рана на его груди, казалось, начала стягиваться, пульсировать, заполняясь какой-то темной, клубящейся субстанцией. Кровь уже не хлестала, а сочилась медленнее.

Железная Дева стояла над ним, неподвижно, словно изучая это жуткое возрождение. Ее металлическое тело не выражало ничего, но Скьяги показалось, что она наблюдает с холодным любопытством имперского хирургеона, разглядывающего чернь, что добралась до его палаты.

Наконец, тишину нарушил ее голос. Чистый, безэмоциональный, с легким металлическим оттенком, но при этом неожиданно насмешливый.

«Надеялись, все будет просто, глупые куклы? – прозвенел голос, отражаясь от деревьев. – Думали, жертва падет без боя? Ваши хозяева плохо вас подготовили».

Она сделала шаг ближе к корчащемуся на четвереньках арлекину.

«Ты еще жив, вижу. Упорные создания… но это даже к лучшему…». Голос стал жестче, холоднее. «Зачем? Какова ваша цель? Отвечай сейчас, и я подарю тебе быструю смерть. Чистую. Без боли».

Она помолчала, давая словам впитаться.

«Или… – в ее голосе прозвучала неприкрытая угроза, от которой у Скьяги вновь похолодело внутри. – Или я выскребу твой мерзкий, пустой мозг по крупицам. Узнаю все, что мне нужно, даже если от тебя останется лишь дрожащая плоть. Выбор за тобой, остроухий паяц. Говори. Или страдай».

Металлическая рука медленно поднялась, пальцы чуть согнулись, словно готовясь вцепиться в череп несчастного. Скьяги задержал дыхание. Даже для Норма, привыкшего к жестокости, эта холодная, расчетливая угроза звучала по-настоящему страшно.

Фигура из стали склонилась над дергающимся на четвереньках арлекином. Её металлическая длань опустилась на его голову, пальцы мягко, но неотвратимо обхватили череп со всех сторон. В этом движении не было гнева, лишь холодная целеустремленность, что пугала Скьяги куда больше открытой ярости. Он чувствовал нутром – сейчас свершится нечто неподобающее, деяние темное, не для глаз смертных, не для ушей живых. Но отвести взгляд он не мог, не мог заставить себя не слушать, не смотреть. Словно злые моро́ки, что насылают безумные Луны в ночи двойного полнолуния, картина перед ним обретала черты кошмарного сна, видения из царства самого Варга, где правит лишь бессмысленная жестокость, такая, какую не вообразить ни воину, ни жрецу, ни скальду.

Арлекин под стальной рукой закашлялся, выплевывая на землю темные, вязкие сгустки. А потом рассмеялся. Жуткий, булькающий смех вырвался из его изувеченной груди.

«Говорить? – прохрипел он, и в его голосе, несмотря на агонию, звучал вызов и безумное веселье. – Думаешь, страх смерти или боли развяжет мне язык? Мы – Клинки! Мы – Смеющиеся Клинки! Мы пляшем на костях таких, как ты! Мы поем славу Кресту, разрывая плоть его врагов! Можешь пытать, можешь рвать на части – ты ничего не узнаешь! Ничего!»

Стальная фигура издала тихий, едва слышный звук – не то вздох, не то тихое хмыканье, полное презрения. Она явно не была удовлетворена ответом.

И тут же ее пальцы сжались.

Раздался омерзительный, влажный хруст, звук ломающейся кости и рвущейся плоти. Голова арлекина под стальным захватом… смялась. Словно гнилой плод. Верхняя часть черепа разлетелась в стороны, выплескивая на землю уродливое серо-красное месиво – то, что было мозгом этой твари. Тело арлекина рухнуло на землю и забилось в конвульсиях, руки и ноги дергались хаотично, инстинктивно, как у таракана, которому оторвали голову. Из раззявленной пасти потекла белая пена. Он все еще двигался, все еще боролся за жизнь, ведомый лишь древними рефлексами спинного мозга. Даже такое не убило эту нечисть!

В этот же момент плащ, что все еще удерживал первого арлекина, конвульсивно дернулся и словно выплюнул свою жертву. Тело третьего арлекина, того, что жаждал пыток, упало на землю безжизненной, изломанной куклой. Скьяги успел заметить неестественно вывернутые конечности, сломанную шею. Этот был мертв. Мертвее камня.

Железная Дева разжала пальцы. В ее руке осталась отвратительная, пульсирующая масса – обломки кости, клочья тканей, остатки того, что было разумом арлекина. Плащ, тем временем, бесшумно вернулся на ее плечи, вновь став просто куском темной ткани.

«Ну вот, опять ты поторопилась», – произнес вдруг тихий, насмешливый голос, казалось, идущий ниоткуда. Валькирия вздрогнула и повернула голову к своему плечу.

«Не ворчи, Первый, – ответила она голосу. – У меня нет времени на его предсмертные глупости. Займись делом. Выуди из этой каши все, что нужно».

И тут Скьяги увидел нечто еще более странное. Из теней плаща, прямо на плече Железной Девы, материализовалась фигура… кота. Изящного черного кота с глазами, светящимися умом и хитростью.

«Фу, какая гадость! – прошипел кот (именно прошипел, хотя губы его не двигались, звук шел словно из воздуха рядом с ним). – Ты заставляешь меня есть это? Это же генетическое уродство, мешанина скверны и сломанного кода! Мой утонченный вкус будет оскорблен!»

«Будешь», – коротко и властно отрезала Железная Дева.

Кот недовольно фыркнул, но подчинился. Его хвост неестественно удлинился, стал толще, и на его конце раскрылась широкая, зубастая пасть, похожая на змеиную. Эта пасть мгновенно проглотила омерзительное содержимое руки Валькирии, не оставив и следа.

Скьяги смотрел на все это, чувствуя, как волосы на затылке встают дыбом. Кот-оборотень? Говорящий? Пожирающий мозги? Что за чертовщина творится в этих землях?

Железная Дева чуть качнулась вперед, словно подавляя нетерпение. Впервые с момента начала этой жуткой сцены Скьяги уловил в ней тень человеческой эмоции – легкое раздражение. И тут его взгляд вновь упал на тело арлекина, убитого плащом. Вопрос, мучивший его, обрел ясность. Почему этот умер так быстро и окончательно, в то время как его собрат с вырванным сердцем и раздавленной головой все еще дергался на земле? Неужели они были разными? Или… или этот плащ, этот кот-дух… пожрал не только плоть, но и саму его проклятую душу? Всосал жизненную силу, не оставив и искры для жуткой не-жизни? Мысль эта была столь же жуткой, сколь и завораживающей.

«Ну? – ее голос прозвучал чуть резче. – Что ты выудил из этой… требухи, Первый? Не молчи».

Кот на ее плече лениво облизнулся пастью. «Хм-м… Спираль этого… существа… сложна, но примитивна, – промурлыкал он, явно наслаждаясь моментом. – Пытается подражать человеческой форме, но само естество его кричит об инаковости. Чужак. Не из этого мира, не из плоти и крови людей Тетрадии».

Скьяги показалось, он увидел, как стальная голова чуть качнулась, словно Дева закатила глаза, хоть их и не было видно. «Об этом я и без твоего тонкого анализа догадывалась, – прозвенел ее голос. – Что-нибудь по существу?»

Тем временем арлекин на земле, лишенный верхней части головы, перестал конвульсивно дергаться. Его движения стали более осмысленными, хоть и все еще лишенными разума. Он пытался подняться, опираясь на дрожащие руки. Рана на груди, где недавно зияла дыра, почти затянулась, оставив лишь уродливый шрам из темной, рубцовой ткани. И самое жуткое – его голова. В слабом свете луны Скьяги видел, как обломки черепа медленно, неестественно вытягиваются, срастаются, словно воск. Пульсирующая масса внутри них уплотнялась, обретая форму. Плоть вокруг раны перестала кровоточить и теперь медленно, словно ростки жутких цветов, тянулась вверх, пытаясь сплестись над зияющей пустотой, образовать новый, хрящеватый свод черепа, родничок, что позволил бы его изувеченному вместилищу ума собраться воедино.

Но Дева и ее странный спутник, казалось, совершенно не обращали внимания на это омерзительное воскрешение, продолжая свой разговор.

«По существу? – фыркнул кот. – По существу, если бы ты, Пятая, действовала аккуратнее, мне не пришлось бы копаться в этом… хаосе. Представь, каково это – искать крупицы смысла в каше из сломанного кода, примитивных инстинктов и чужой воли! Бардак!»

Дева чуть наклонила голову, бросив мимолетный, холодный взгляд на изломанное тело третьего арлекина, убитого плащом, а затем на дергающегося, но оживающего второго. «Тогда объясни, мудрец, – в ее голосе прозвучал тот же вопрос, что вертелся на языке у Скьяги, скованного ужасом и любопытством, – как твой… как ты… умертвил вот эту кулу, – не указывая на мертвое тело молвила она, – так быстро и чисто, если этот до сих пор извивается, как разрубленный червяк?»

«Элементарно, – с ленцой ответил кот, явно довольный возможностью блеснуть знаниями. – Создатели этого недоразумения – бездарные подражатели. Они используют уже проторенные тропы, встраивая в тела своих кукол паршивую копию древнего механизма. Железа Феникса». Он произнес это название с явным презрением. «Именно она обеспечивает им такую регенерацию и цепкую живучесть. Не дает душе – или тому, что ее заменяет – разорвать связь с телом, даже когда оно изрублено в капусту.».

Он помолчал, словно давая Деве оценить глубину своих познаний. «Дешевая пародия на настоящие образцы Железы, Пятая. Мастера плоти, сотворившие это уродство, были далеко не лучшими в своем ремесле. Жалкие копиисты». Он самодовольно дернул ухом. «Моей породе, к слову, никакой орган для подобного не нужен».

В голосе Девы вновь прозвучало удивление, смешанное с недоверием. «Душа? Ты хочешь сказать, у этих… кукол… есть душа?»

«Нет, конечно, – лаконично ответил кот. – Такой драгоценностью эти пустые оболочки не обладают. Но орган, которым их снабдили, может работать как якорь, но им этот функцианал не к чему. Он поддерживать ту силу, что их оживляет, не дает ей вырваться, даже когда тело молит об освобождении. Поэтому они так упорно цепляются за свою жалкую не-жизнь».

Кот потянулся на плече хозяйки. «Так вот, в голове этого экземпляра, – он кивнул на поднимающегося арлекина, – не было ничего полезного. Пустота. Приказы. Образ цели. И много-много злобы. Скучно».

И в тот самый момент, когда кот произнес последнее слово, арлекин окончательно встал на ноги. Его верхняя часть головы все еще была ужасающим месивом из пульсирующей мозговой ткани и не до конца сросшейся кости, но он стоял прямо. Он держался обеими руками за свою изувеченную голову, его тело содрогалось, глаза (или то место, где они должны были быть) бессмысленно вращались, пытаясь сфокусироваться, восстановить картину мира, осознать себя после… смерти. Угроза, казалось бы, устраненная, вновь обрела плоть и встала перед ними.

Железная Дева медленно обходила шатающегося, приходящего в себя арлекина, словно волк, обходящий раненого, но все еще опасного зверя. Ее металлическая голова была чуть наклонена, и Скьяги мог поклясться, что она изучала жуткий процесс восстановления с ледяным, почти научным интересом.

«Где она?» – спросила она у кота на плече, ее голос был ровным, лишенным всякого отвращения, словно она спрашивала дорогу у трактирщика. – «Эта… Железа Феникса. Как ты ее достал у того, другого?»

Кот лениво почесал за ухом задней лапой, которая на мгновение показалась Скьяги неестественно длинной. «Достал? Я просто… поглотил все целиком, – промурлыкал он. – Вместе с той малой толикой силы, что в нем оставалась. Так проще. Этот орган хитер, Пятая. Он чувствует угрозу, перемещается по полости тела, прячется за костями, за другими органами. Скользкий, как угорь. Чтобы наверняка его уничтожить, нужно либо обладать острым чутьем, интуицией, чтобы предвидеть его движение и ударить точно, – тут он сделал паузу, явно намекая на что-то, – либо… просто стереть все тело в неорганическую труху. Пепел. Прах. И сжечь потом эту мерзость на всякий случай. Надежнее».

«Моя интуиция притупилась», – ровно ответила Валькирия, и Скьяги впервые услышал в ее голосе нотку… неуверенности? Или это была лишь констатация факта? – «Где она сейчас? В этом». Она кивнула на арлекина, который уже почти перестал шататься и пытался сфокусировать взгляд своих безумных глаз.

Кот на мгновение замер, его усы чуть дрогнули. «Хм… Сейчас? – он словно прислушивался к чему-то, недоступному смертным. – Рядом с селезенкой. В левом подреберье».

Не успел кот договорить, как Железная Дева нанесла удар. Не мечом, не кулаком – а просто рукой. Ее стальные пальцы вонзились в плоть арлекина в указанном месте с отвратительным хлюпающим звуком. Тот взвыл – не от боли, а скорее от неожиданного вторжения.

К горлу Скьяги подступила желчь. Он видел, как металлические пальцы извиваются внутри живого (или не-живого?) существа, нащупывая что-то, исследуя его нутро с бесстрастностью мясника, потрошащего тушу. Картина была настолько омерзительной, что даже закаленному Норму захотелось отвернуться, опорожнить желудок прямо здесь, под елкой.

Но не успело его сердце сделать и удара, как Дева резко выдернула руку. Однако вместо того, чтобы вырвать искомую железу, она скользнула ниже, под тело арлекина. Последовало резкое, рвущее движение – и она отделила его ногу ниже колена. Арлекин рухнул на землю, но на этот раз – окончательно. Его тело обмякло, глаза закатились, из пасти вывалился язык. Сила, державшая его на грани жизни, исчезла.

Железная Дева поднялась во весь рост, держа в одной руке окровавленную, дергающуюся ногу арлекина. Стальные пальцы сжались. Раздался треск костей, хруст ломаемой плоти. Она разломила голень надвое, словно сухую ветку. И из этого месива, из переломанных костей и рваных мышц, она извлекла… нечто.

Черное, извивающееся, похожее на толстого, лоснящегося червяка размером с палец. От его тела отходили тонкие, полупрозрачные щупальца, которые тут же, словно живые, начали обвиваться вокруг ее металлических пальцев, пытаясь впиться, найти опору.

«О-о-о! – раздался мурлыкающий голос кота с ее плеча. – Браво, Пятая! Первая пойманная Железа! Будь у меня руки, а не лапки, я бы тебе похлопал». В его голосе сквозила явная ирония. «Признаться, не ожидал. Не ожидал, что ты, человек с затухающей душой, сможешь так легко и быстро ее нащупать. Похвально.».

Пятая сжала кулак. Отвратительный черный червяк лопнул с тихим, влажным звуком, забрызгав ее металлическую ладонь темной слизью. Она брезгливо встряхнула рукой, отряхивая остатки мерзкой твари на землю, где они тут же начали сворачиваться и дымиться, словно от соприкосновения с чем-то чужеродным. Ни сожаления, ни триумфа – лишь деловитое устранение помехи.

Скьяги наблюдал за этим, и в его душе что-то щелкнуло. Страх, ледяной змеей сжимавший сердце мгновение назад, отступил, уступив место иному чувству – пьянящему, давно забытому восторгу искателя. Вот оно! То, что он искал все эти долгие, пустые годы! Не пьяные драки наемников, не мелкие стычки за мешок серебра, не бессмысленные смерти от голода или болезней. А это! Неведомая сила, столкновение с потусторонним злом, тайна, окутанная сталью и жестокостью! Легенда! Настоящая, живая, дышащая холодом и смертью!

«А если убьет?» – мелькнула мысль. Да какая разница! Что толку в его жизни, если он так и не смог сложить ни одной достойной песни? Все его попытки, все его надежды обращались в прах, в холодные камни курганов. А это… это был шанс! Возможно, единственный. Шанс сотворить нечто вечное, то, что не покроется пеплом забвения, даже если сам скальд станет этим пеплом.

Решимость, горячая, как северная брага, ударила в голову сильнее любого хмеля. Скьяги глубоко вздохнул, расправил плечи и, оттолкнувшись от ствола старой ели, шагнул из тени на освещенную луной поляну. Он поднялся во весь рост – не крадущийся наблюдатель, но скальд, готовый заявить о себе.

«Приветствую вас, о Неведомые!» – голос его, очищенный от страха и хмеля, вновь обрел былую силу и гулкость, раскатившись по ночному лесу. – «Я – Скьяги Скурсон из клана Змеиного Клыка, скальд Севера! Мой слух ловил отголоски брани, мой взор стал свидетелем ваших деяний, страшных, но, без сомнения, великих! Назовите себя, о Железная Дева, и ты, дух ли, зверь ли, что сидит на ее плече! Ибо я желаю знать имена тех, чьи пути отныне будут вплетены в мою песнь! Я сложу сагу о вас, что переживет камни и века!»

Он стоял гордо, положив руку на рукоять топора, не столько для угрозы, сколько по привычке воина, заявляющего о себе.

Реакция Железной Девы была мгновенной. Ее стойка изменилась в мгновение ока. Тело напряглось, чуть пригнулось, словно у кошки, готовящейся к прыжку. Голова резко повернулась в его сторону, и Скьяги почувствовал на себе ее взгляд – холодный, оценивающий, лишенный всякого удивления, но полный готовности к бою.

А вот кот на ее плече… хихикнул. Тихо, еле слышно, но Скьяги уловил этот смешок, полный иронии.

«Надо же, – промурлыкал Первый. – А вот и наш молчаливый зритель набрался смелости показаться. Не иначе как зрелище ему пришлось по вкусу».

Дева не сводила с Скьяги своего взгляда. «Ты знал?» – вопрос был обращен к коту, и в голосе ее вновь проскользнуло легкое раздражение. – «Ты знал, что он здесь, и не сказал мне?»

«Знал, конечно, – беззаботно ответил кот. – Но зачем беспокоить тебя по пустякам? Он не опасен. Человек… ну, в пределах нормы для этих мест. Больше шума, чем угрозы».

«Человек…» – Железная Дева словно пробовала слово на вкус. Ее взгляд стал еще более пристальным. – «Скальд, значит? Отвечай. Почему ты здесь? И не был ли ты за одно с этими?» – она едва заметно кивнула на тело арлекина. В ее голосе не было любопытства, лишь холодное требование ответа.

Скьяги не дрогнул под стальным взглядом, хоть тот и пробирал до костей. Вопросы были прямы, как удар копья, и требовали такого же прямого ответа. Он откашлялся, собираясь с мыслями, и слова сами собой начали складываться в песнь – не в гладкую, заученную сагу, а в короткую, рубленую эдду, рожденную здесь и сейчас, под этим хмурым небом, среди мертвых и не-мертвых.

«Слушай, Дева, коль слух тебе ведом,

И ты, дух хитрый, ухом навостри!

Пять курганов сложил я поутру,

Пять братьев бранных схоронил во прахе.

Победа – прах, добыча – тлен да тень,

Коль щит твой цел, а меч соратника сломан.

Брел я без цели, боль глуша хмельною,

Под этим небом, где покой негоден.

Тут смех услышал – резал слух, как бритва,

Увидел танец – дикий, злобный, лживый.

Троица теней, в шкурах скоморохов,

Кружила вкруг тебя, как воронье над падалью.

А ты – скала! Стояла недвижимо.

И грянул бой – не звон клинков привычный,

Но визг и хруст, и сталь, что плоть сечет!

Ты – вихрь! Ты – лед! Валькирия из стали!

Сломила их, как буря ломит сосны.

Так зрел я все. Так здесь стою пред вами.

Скальд ищет сагу. Сага ищет скальда».

Он закончил, голос его звучал твердо, хоть и с нотками горечи от воспоминаний о павших. Он изложил правду – так, как ее видел, без прикрас и уловок.

Кот на плече Валькирии встрепенулся, его усы заинтересованно дернулись.

«Хм! Забавно! – промурлыкал он. – Рифмы нет, складности – кот наплакал, но образы… образы занятные! "Валькирия из стали"! Неплохо, северянин, весьма неплохо для импровизации».

«Слова – лишь русло для реки смысла, дух, – ровно ответил Скьяги, встречая насмешливый взгляд кота без смущения. – Главное – правда песни, та суть, что в ней сокрыта. А коль слова ложатся гладко да красиво – то лишь услада для ушей, но не для сердца воина, что ищет истину в саге».

«Интересный взгляд, – задумчиво протянул кот, склонив голову набок. – У твоего народа любопытное творчество… и отношение к нему».

«Довольно! – прервала их Железная Дева. Ее голос вновь обрел ледяную твердость. Она перевела взгляд с Скьяги на кота и обратно. – Мы еще не выяснили, кто он и чего ищет на самом деле, а ты уже ведешь с ним милые беседы об искусстве, Первый?»

«А что не так? – кот невинно моргнул своими умными глазами. – Помыслы его чисты. Иначе бы он не стоял здесь перед нами – давая недвусмысленный намёк – А этот… этот просто ищет историю. Разве не так, скальд?» – последние слова были вновь обращены к Скьяги, но уже без былой иронии, скорее с лукавым любопытством.

Скьяги твердо кивнул, встречая холодный взгляд Джейд. «Истинно так, дух. Я ищу легенду. И чую, что ее нить вьется у ног этой девы». Он вновь повернулся к Валькирии, его голос обрел просящие, но исполненные достоинства нотки. «Позволь мне следовать за тобой, Железная Дева. Позволь зреть твои деяния, слышать твои слова, пусть даже скупые. Я буду лишь тенью, немым свидетелем, но клянусь тебе именами Варгом и Бьорнгом, богами моего народа – песнь моя будет правдива и переживет нас обоих!»

На поляне повисла тишина, нарушаемая лишь свистом ветра в голых ветвях да далеким уханьем филина. Джейд стояла неподвижно, словно все еще взвешивая его слова, его намерения. Скьяги ждал, не опуская глаз. Сердце скальда стучало громко, как боевой барабан перед атакой.

Наконец, напряжение спало. Джейд медленно выпрямилась, ее боевая стойка сменилась усталой, почти человеческой позой. Она потерла пальцами металлическую переносицу своего ненастоящего лица – жест, который показался Скьяги удивительно знакомым, хоть он и не мог вспомнить, где видел его раньше.

«Значит, если я откажу, – ее голос звучал ровно, но с легкой усталостью, – ты все равно увяжешься следом, как приблудный пес?»

«Нет, Дева», – твердо ответил Скьяги. – «Тогда лучше убей меня здесь и сейчас. Забери свои тайны вместе с моей жизнью. Ибо следовать украдкой, как вор, вынюхивая обрывки твоей истории – недостойно скальда. Либо позволь идти рядом, либо обрывай мою нить».

Джейд снова помолчала, ее взгляд был устремлен куда-то вдаль, сквозь деревья. Скьяги видел, как дернулись мышцы на ее шее. Затем она кивнула – едва заметно, но этого было достаточно.

«Хорошо, скальд», – произнесла она. – «Можешь следовать за мной. Но знай: я не твоя подружка. Я не стану тебя оберегать, не стану прикрывать твою спину. Опасности, что встретятся на моем пути – твои опасности. Справишься – хорошо. Нет – твоя песнь оборвется так же, как и у тех, кого ты оставил под камнями. Ты сам выбрал этот путь».

Она сделала паузу, давая ему осознать условия. «Меня зовут Джейд. Джейд Куинтус. Пятая». Она кивнула на кота, который с интересом наблюдал за их диалогом. «А это – Первый.». Она чуть усмехнулась. «Можешь звать его Чешир… или просто Первый. Ему все равно».

«Вообще-то не все равно! – тут же возразил кот, вздыбив шерсть на загривке. – Мое имя – для Совета и Его Святейшества! А для таких, как ты…»

«Довольно, Первый», – оборвала его Джейд, не повышая голоса, но так, что кот мгновенно умолк, лишь недовольно дернув хвостом. Она вновь посмотрела на Скьяги. «У тебя двадцать минут по счету южан, чтобы собрать свои пожитки. Мы не останемся здесь надолго. Путь ждет».

Радость, яркая и неожиданная, затопила сердце Скьяги. Он не смог сдержать широкой улыбки, обнажившей крепкие зубы. «Двадцать минут! Хватит и десяти, госпожа Джейд!» – он склонил голову в знак уважения и благодарности, стараясь не показать своего ликования слишком явно. Он развернулся и почти бегом бросился обратно к своему потухшему костру, где остался его мешок.

Быстро собрав свои нехитрые пожитки – нож в ножны, мешок за спину, бурдюк (почти пустой) на ремень – он вернулся на поляну. Джейд и Первый уже ждали его. Кот вновь удобно устроился на плече своей хозяйки, а сама она уже стояла лицом в ту сторону, куда, видимо, лежал их дальнейший путь.

«Идём» – сказла Джейд, не оборачиваясь.

И они тронулись в путь. Джейд шла впереди, ее шаг был размеренным, неутомимым, словно у механизма. Кот на ее плече лениво оглядывался по сторонам. А Скьяги шел следом, его сердце пело. Он не знал, куда ведет их дорога, какие опасности и чудеса ждут их впереди. Но это было неважно. Главное – он был здесь. Он был частью этой истории. И его шаг, еще недавно тяжелый от горя и хмеля, теперь был тверд и уверен.

Песнь ᚢ: Горнило Догматов

Дни сливались в серую, монотонную череду. Три, четыре… Скьяги сбился со счета, да и не было в том нужды. Они шли по каменистой тундре, где редкая, чахлая трава жалась к земле, а ветер гулял вольно, пронизывая до костей даже сквозь мех и кожу. Скалы, серые и угрюмые, вздымались к низкому небу, словно клыки древнего зверя. Привалы были короткими – лишь глоток ледяной воды из фляги, кусок вяленого мяса, что скрипело на зубах, да пара часов беспокойного сна под открытым небом, закутавшись в плащ.

Джейд шла неутомимо, ее шаг был ровен и тверд, словно она не знала усталости. Первый же, после той ночи на поляне, словно растворился. Скьяги знал, что хитрый дух или зверь все еще с ними – плащ на плечах Железной Девы казался порой слишком живым, слишком плотным, и складки его порой ложились так, что скрывали ее фигуру от случайного взгляда лучше, чем любая тень.

Ночью Скьяги спал плохо. Не только от холода, въедающегося в старые кости, но и от гнетущего чувства преследования. Ему казалось, что по их пятам, невидимые во тьме, ступают кровавые гончие из самой Хельхейм – твари, сотканные из мрака и голода. Он не слышал их лая, не видел блеска глаз, но его северное чутье, обостренное годами жизни на грани, кричало об опасности, дышащей им в затылок. Незримые, но неотступные, они гнали их вперед, не давая ни передышки, ни покоя.

И вот, на исходе, кажется, пятого дня пути, впереди показались стены. Стены Города-Храма Аклемасиз.

Высокие. Непомерно высокие, как показалось Скьяги. Южане всегда строили так – словно боялись не только врагов, но и самого неба, самого ветра. Стены из темного, почти черного камня, гладко отесанного, без единой щели, увенчанные зубцами и башнями, с которых хмуро взирали на окрестности стражники в черных доспехах. Перед городом раскинулась вытоптанная равнина, лишенная всякой растительности – идеальное поле для обороны.

Ворота, массивные, окованные железом, были распахнуты настежь, но путь в город преграждала толпа. Целая река людей текла к этим воротам и внутрь: паломники в грубых власяницах, бормочущие молитвы; крестьяне, ведущие под уздцы тощих мулов, навьюченных мешками; слуги в ливреях знатных домов; воины в блестящих доспехах; и даже несколько карет, запряженных лоснящимися конями, в которых, очевидно, прибыли аристократы, ищущие благословения или искупления в этом святом месте.

Но святостью здесь и не пахло. Скьяги поморщился, разглядывая стены по обе стороны от ворот. То, что издали казалось украшениями или знаменами, вблизи оказалось… трупами. Десятки тел висели на крюках, прибитые к камню, или были просто привязаны к столбам. Мужчины, женщины, даже подростки. Их нагие или полуобнаженные тела были покрыты следами побоев, клеймами, ожогами. На груди у каждого висела табличка или был приколот длинный свиток пергамента, испещренный строками обвинений – «Еретик», «Мутант», «Богохульник», «Отступник». Кто-то был удушен, кто-то забит до смерти, иные – истекли кровью прямо здесь, на этих холодных, безразличных стенах, их запекшаяся кровь чернела под серым небом. Зрелище было омерзительным, куда более страшным, чем честная смерть на поле брани. Это была не казнь – это было глумление, устрашение, извращенное торжество жестокой веры.

У самых ворот два жреца в черных рясах и железных масках окропляли каждого входящего водой из большого металлического чана. Когда очередь дошла до Скьяги и Джейд (которая выглядела просто как закутанная в плащ фигура), несколько капель упало и на его лицо. Вода была холодной, но имела странный, резкий металлический привкус и такой же запах – словно смесь ржавчины и крови. Скьяги с трудом подавил желание вытереть их.

Они вошли в город. И первое, что ударило по чувствам – это жар. Нестерпимый, сухой жар, идущий от сотен горнов и кузниц, что горели по всему городу. Казалось, Аклемасиз – не храм, а одна гигантская кузница. Северный холод, к которому Скьяги так привык, здесь отступал, вытесняемый этим искусственным пеклом. Воздух был тяжелым, наполненным лязгом молотов, шипением раскаленного металла, опускаемого в воду, криками мастеров и гулом мехов. И ко всему этому примешивался еще один запах – тошнотворно-сладковатый, омерзительный запах горелой плоти.

«Гнездо жестокой церкви…» – подумал Скьяги, оглядываясь по сторонам. – «Или вертеп ремесленников, возомнивших себя богами? Что за место…» Он невольно поежился, несмотря на жар. Чутье подсказывало ему – здесь опасно. Опасно не только клинком или стрелой. Здесь сама вера была оружием, калечащим души и тела.

Город раскрывался перед Скьяги, но не широкими площадями и шумными рынками, как бывало в других южных городах, а переплетением узких, раскаленных улиц, где тени от нависающих зданий казались чернее сажи. Южные города всегда напоминали ему муравейники, полные суеты, криков торговцев, пьяных песен из таверн, случайных драк и смеха. Там кипела жизнь – пусть грязная, шумная, часто жестокая, но живая.

Здесь же… здесь жизнь тоже кипела, но иначе. Не как здоровый котел с похлебкой, а как ядовитое болото, где под радужной пленкой гнили скрываются трясина и смерть. Здесь цвели бубоны веры – ядовитые, уродливые цветы, источающие дурман, отравляющий разум и душу. Люди двигались по улицам целеустремленно, но их глаза были пусты или горели нездоровым, фанатичным блеском. Смеха слышно не было. Лишь лязг металла, шипение горнов да бормотание молитв, перемежающееся редкими вскриками боли, которые, казалось, никого не удивляли.

Скьяги шел следом за Джейд, которая двигалась сквозь эту толпу с той же невозмутимостью, с какой шла по пустынной тундре. Она словно не замечала ни жара, ни запахов, ни жутких сцен, разворачивающихся на каждом углу. «А может, и впрямь не замечает?» – подумал Скьяги. – «Для нее, для человека из железа, что ей эта плоть, эти страдания? Быть может, для нее это так же естественно, как для кузнеца – ковать раскаленный металл?»

Он бросил взгляд в сторону, в открытую арку, ведущую во внутренний двор какого-то здания, похожего на храм или мастерскую. И увиденное заставило его желудок сжаться в ледяной комок. Картина эта навеки врезалась в его память, став еще одним кошмаром для бессонных ночей. На каменном алтаре лежал человек, его грудная клетка была вскрыта, кожа и мышцы оттянуты в стороны и закреплены крючьями, словно лепестки жуткого, кровавого цветка. Он был в сознании. Его глаза были широко раскрыты и устремлены в небо, а губы беззвучно шевелились, повторяя какие-то строки из молитвенника их жестокой церкви. Вокруг алтаря стояли жрецы в черных рясах и железных масках, а рядом с ними – человек в белом халате, явно имперец-хирургеон, с инструментами в руках. Они методично, с деловитой точностью, извлекали ребра из груди несчастного, одно за другим, и тут же заменяли их на блестящие, изогнутые пластины из стали. Не было ни криков, ни стонов – лишь бормотание фанатика, приносящего себя в жертву на алтаре Железного Завета.

Скьяги с трудом заставил себя отвести взгляд, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Но куда бы он ни посмотрел, взгляд натыкался на новые проявления этого извращенного культа. Чуть дальше, у входа в другое здание, проходил иной ритуал. Несколько паломников, желавших служить при храме, стояли на коленях перед жрецами. Один из жрецов держал в руках раскаленные щипцы и… купировал им языки. Быстро, деловито, словно подрезал фитиль у свечи. Чтобы чернь, служащая в храме, не болтала лишнего, не задавала вопросов, не сеяла сомнений.

Истязание. Повсеместное, будничное, возведенное в ранг священнодействия. Южане терзали южан во имя своей веры в железо и порядок. Скьяги видел войны, видел жестокость, видел пытки и казни. Но такого – добровольного, ритуального саморазрушения, возведенного в культ – он не видел никогда. Это было противоестественно, омерзительно до глубины его северной души.

Он больше не мог молча идти следом. Не выдержав, Скьяги сделал несколько быстрых, широких шагов, догоняя Джейд, что все так же невозмутимо двигалась по главной, самой людной улице этого ада. Он поравнялся с ней, игнорируя удивленные и недобрые взгляды окружающих фанатиков, заметивших его северную внешность и отсутствие знаков их веры.

«Джейд!» – голос его прозвучал хрипло, но достаточно громко, чтобы она услышала сквозь шум города-кузницы. – «Скажи мне, во имя всех богов и демонов преисподней, зачем мы здесь? Зачем мы пришли в эту… купель садизма? В этот вертеп боли и безумия? Что может быть здесь такого, ради чего стоит ступать по этой оскверненной земле?»

Вопрос, мучивший его с тех пор, как они вошли в город, наконец был задан. Он смотрел на ее скрытое капюшоном лицо, ожидая ответа, любого ответа, что мог бы объяснить их присутствие в этом кошмаре.

Джейд не замедлила шаг, ее голос прозвучал все так же ровно, без тени сомнения или отвращения к окружающему кошмару. «Ответы, скальд, – коротко бросила она через плечо. – Я ищу ответы. И путь привел меня сюда. Я задам вопросы. И получу то, что мне нужно».

В ее словах была такая ледяная уверенность, что Скьяги на миг опешил. Ответы? Какие ответы можно найти в этом горниле безумия и боли? И кому она собирается их задавать? Этим жрецам в железных масках? Или самому их богу из стали и догматов?

Внезапно Джейд остановилась. Так резко, что Скьяги, шедший следом и погруженный в свои мысли, едва не налетел на нее. Он тоже замер и, оторвав взгляд от ее спины, посмотрел вперед, пытаясь понять причину остановки.

Причиной была процессия, медленно двигавшаяся по широкой улице навстречу им, заставляя толпу расступаться. Несколько тяжелых, скрипучих телег, запряженных волами или тягловыми Гаантами, крупными животными, что ходили на двух больших ногах, тащили большие, грубо сколоченные клетки. А в клетках… были зверолюди.

Сердце Скьяги сжалось от жалости и гнева. В первой клетке он увидел с десяток козлоногих – сатиров, как их звали его соплеменики. Тех самых диких, гордых и яростных созданий, что обитали в лесах и горах, не терпя чужаков. Но эти были сломлены. Измученные, голодные, их тела, некогда бугрившиеся сильными мышцами, исхудали так, что под спутанной грязной шерстью проступали ребра и острые углы костей. Глаза их были пусты или горели бессильной ненавистью. На телах виднелись следы пыток – кровоподтеки, ожоги, рваные раны.

В следующих клетках сидели другие зверолюди – несколько целых семейств, как показалось Скьяги. Эти были больше похожи на людей, но с явными животными чертами – может, лисьими мордами, может, кошачьими ушами или хвостами. Они жались друг к другу, дрожа от страха и холода, несмотря на жар города.

Все это шествие напоминало караван работорговцев, везущих диковинный, экзотический товар на потеху публике. Но приглядевшись, Скьяги заметил детали еще более жуткие. Телеги и клетки были украшены… трофеями. На шестах были насажены головы, а черепа висели на цепях, раскачиваясь в такт движению. Скьяги не был знатоком южных рас, но эти головы он узнал – утонченные черты, заостренные уши… Альвы. Судя по всему, эти «трофеи» принадлежали их соплеменникам. Даже в смерти, в этих обезображенных останках, можно было уловить следы их былой грации и древней природы.

А замыкала процессию последняя, самая большая повозка. Но она была пуста. За ней, прикованные цепями к заднему борту, волоклись по пыльной мостовой пленники. Эльфы. Скьяги различил среди них и темную кожу Дроу из Подземья, и более светлых, лесных Туатхов, и даже нескольких с горделивой осанкой и светлыми волосами – Высших Альвов. Все они были почти наги, их тела покрывали не только грязь и ссадины от дороги, но и следы жестокой битвы, а поверх них – свежие раны от пыток и истязаний. Цепи глубоко врезались в их запястья и лодыжки. Они едва держались на ногах, но их взгляды были полны несломленной гордости или глухого отчаяния.

«Ясно», – прошептал Скьяги себе под нос. – «Эти железячники ненавидят остроухих даже больше, чем мутантов или колдунов».

Смотреть на это было тяжело. Даже для Норма, привыкшего к жестокости войны. Это было не сражение, не казнь врага – это было унижение, глумление над побежденными, демонстрация силы через чужую боль. Процессия медленно двигалась вглубь города, туда, где над крышами возвышался главный Храм-Горнило, черный и зловещий.

Джейд простояла еще несколько мгновений, неподвижно наблюдая за уходящим караваном. Скьяги не мог понять, что творится у нее под капюшоном. Гнев? Сочувствие? Или то же холодное безразличие?

Затем она вновь тронулась с места, словно ничего не произошло. Скьяги, сглотнув тяжелый ком в горле, последовал за ней. Они миновали еще несколько раскаленных улиц и вскоре вышли на большую площадь перед тем самым Храмом-Горнилом. Площадь была забита народом, все взгляды были устремлены на возвышение перед храмом, где, судя по всему, происходило какое-то выступление… или очередная публичная расправа.

Скьяги и Джейд нашли место в стороне от основной толпы, что плотным, гудящим кольцом окружила площадь перед храмом. Они прислонились к стене какого-то здания, откуда был виден помост, возведенный перед массивными бронзовыми вратами Храма-Горнила. Толпа ревела, выкрикивала молитвы или проклятия, воздух вибрировал от жара и людских испарений.

На помосте, на резных, высоких тронах из черного камня и железа, восседали фигуры – очевидно, верховные жрецы этой зловещей церкви, те, кто правил этим городом и умами его ослепленных верой жителей. Взгляд Скьяги скользнул по ним, выделяя наиболее примечательных.

Один жрец был полностью закован в железо. Голову венчал массивный, закрытый шлем с узкой прорезью для глаз, из которой не было видно ни проблеска. Руки, покоившиеся на подлокотниках трона, были облачены в стальные латы, такие толстые и грубые, что Скьяги подумал – а есть ли под ними вообще живая плоть? Или это лишь пустая оболочка, движимая волей их железного бога? В одной руке этот жрец держал тяжелый жезл, увенчанный чашей, в которой неугасимо горел бледный, не греющий огонь.

Выше него, на самом почетном месте, сидел старик. Очень старый, судя по пергаментной коже, испещренной сетью глубоких морщин, и обвисшим щекам. Но в его осанке не было ни грамма старческой немощи. Он сидел прямо, властно, его спина была прямой, как клинок, а взгляд острых, глубоко посаженных глаз, горел догматической уверенностью и нетерпимостью. Он был полон сил, неестественных для его возраста, словно сама вера или темные искусства питали его дряхлеющее тело.

Рядом с ними сидели и другие фигуры в черных рясах и масках, но взгляд Скьяги вновь и вновь возвращался к этим двум, а также к третьему, сидящему по левую руку от "железного жреца". Карлик. Несомненно, один из Нибелунгов, проклятого народа гномов. Его коренастая фигура была облачена в богато украшенные, но мрачные одежды. Густая, черная борода, заплетенная в тугие косы с вплетенными стальными кольцами и рунами, выдавала в нем дворфа. Но бледная, почти серая кожа, потрескавшаяся на скулах, и маленькие, злобные глазки, бегающие по толпе, говорили о его темной природе. В нем чувствовалась та же аура зла и древней порчи, что и в кузнях его сородичей – смрад серы и душ, принесенных в жертву ради могущества.

В данный момент на краю помоста выступал молодой проповедник. Голос его был сильным, зычным, он перекрывал гул толпы. Держа в руке тяжелые железные четки, он с пылом зачитывал строки из их священных текстов – похоже, весьма важный отрывок, судя по вниманию толпы и одобрительным кивкам жрецов на тронах.

«…И помните! – гремел голос проповедника. – Ненависть к инаковости – вот наш щит и наш меч! Ибо Железный Король, наш владыка и спаситель, показал нам путь! Вспомните Войну Железа! Когда трусливые лорды империи Орла, идолопоклонники-гномы, заблудшие святоши Валаруса, ведомые своей спесью, и остроухие выродки Альвов посмели поднять руку на Его творение! Как ничтожны были их воинства, полные уродства и слабости! Как жалки их потуги!»

Толпа одобрительно взревела.

«Но явился Он! – проповедник воздел руки к небу. – Сам Железный Король повел десять тысяч Своих верных сынов против ста двадцати тысяч нечестивцев! И похоронил их кости в землях Империи! Похоронил их гордыню и их ложных богов! Лишь жалкие остатки бежали, неся весть о Его несокрушимой мощи!»

Снова рев толпы, выкрики проклятий в адрес врагов.

«Но враги, в своей низости, нанесли ядовитую рану нашему Владыке! – голос проповедника дрогнул от показного горя. – И Он был вынужден вернуться в Свои чертоги, дабы исцелиться и набраться сил для последнего суда! Посему мы, Его дети, должны свято чтить катехизисы ненависти! Помнить о предательстве Альвов и жаждать кровной мести! И выжечь язву лжи и слабости, что отравляет земли Орла и Валаруса! Огнем и железом!»

Закончив свою пламенную речь, проповедник отступил в сторону под одобрительный гул толпы. И тут же на помост стражники вывели новую группу пленников. С дюжину эльфов. Они принадлежали к разным народам – Скьяги вновь узнал и темную кожу Дроу, и лесных Туатхов, и гордых Высших Альвов. Но это были не те изможденные страдальцы, что он видел в процессии. Эти выглядели иначе. Да, на их телах были видны старые шрамы и синяки, но свежих ран не было. Их, похоже, готовили именно к этой церемонии. Они были раздеты до пояса, а их тела прикрывали лишь пергаменты с обвинениями, обернутые вокруг них.

Едва они появились на помосте, как толпа взорвалась новой волной ненависти. В эльфов полетели камни, комья грязи, гнилые овощи. Люди выкрикивали проклятия, сыпали угрозами. Стража и жрецы на помосте не вмешивались, позволяя толпе излить свою злобу.

Эльфы стояли прямо, стараясь не показывать страха или боли, хотя некоторые вздрагивали от попаданий. По их осанке, по тому, как твердо они держались под градом оскорблений и камней, Скьяги понял – это воины. Дроу – возможно, жестокие рейдеры из Подземья, мародеры, но воины. Туатхи – защитники своих лесов, привыкшие к бою. Альвы – стражи своего народа, ревнители древних традиций. Все они были врагами, но врагами достойными, не сломленными.

Тут "железный жрец"медленно поднялся со своего трона. За ним встала его свита – жрецы и несколько здоровенных помощников в кожаных фартуках. Помощники тут же подтащили к краю помоста небольшие жаровни с раскаленными углями и принялись раздувать огонь. Они разогревали клейма – тяжелые железные печати на длинных рукоятях.

Жрец поднял свой огненный жезл, призывая толпу к тишине. Гул стих, сменившись напряженным ожиданием. Жрец что-то негромко произнес на своем языке, вероятно, молитву или приказ. Затем он взял из рук помощника одно из раскаленных докрасна клейм.

Одного за другим эльфов подводили к нему. Жрец с силой прижимал раскаленное железо к их обнаженной коже – на груди, на спине, на плечах. Раздавалось шипение горящей плоти, воздух наполнялся тошнотворным запахом. Эльфы стискивали зубы, некоторые тихо стонали, но никто не кричал и не молил о пощаде. На их телах оставались дымящиеся, кровоточащие символы – око на фоне чаши с огнем. Клеймо этой жестокой церкви. Знак рабства или скорой смерти.

Скьяги смотрел на это с тяжелым сердцем. Даже врага, даже остроухого, нужно уважать, если он воин. А это… это было не правосудие, не наказание. Это было осквернение. Пытка во имя бога из железа и ненависти.

Закончив клеймить последнего эльфа, жрец в железном шлеме небрежно отбросил раскаленное клеймо. Один из суетливых служек в черном тут же подхватил его, не боясь обжечься. Клиппот поднял свой огненный жезл и с силой ударил его тупым концом о каменные плиты помоста. Гулкий, тяжелый звук прокатился по площади, заставив толпу притихнуть ещё сильнее в ожидании.

В этот момент другие служки расторопно развернули несколько рулонов грубой ткани и бросили их перед пленными эльфами. Вместе с тканью на камни упали и несколько видов оружия – простые ножи с широкими лезвиями, тяжелая шипастая булава и даже короткий охотничий лук с колчаном стрел. Одновременно с этим раздался щелчок – другие служки отперли замки на кандалах, сковывавших запястья и лодыжки остроухих. Пленники были свободны.

«Время выбора», – раздался из-под железного шлема голос, безэмоциональный, лязгающий, как сама сталь. Он не пояснил, какого именно выбора, но смысл был ясен и без слов.

Группа лесных эльфов, Туатхов, стоявших чуть поодаль, даже не шелохнулись. Они продолжали смотреть прямо перед собой, на беснующуюся толпу, не обращая никакого внимания ни на брошенное оружие, ни на спавшие оковы. Их лица были непроницаемы, словно высечены из дерева. Гордость? Отчаяние? Или просто презрение к этому фарсу? Скьяги не мог понять.

Темные эльфы, Дроу, напротив, оживились. Они потерли натертые кандалами запястья, их темные глаза быстро обежали помост – жрец, оружие, толпа, сородичи… Их взгляды встретились с взглядами Высших Альвов.

Именно Альвы отреагировали первыми. Девушка-альвийка молниеносно схватила лук и колчан, тут же накладывая стрелу на тетиву. Двое других мужчин-альвов подобрали нож и булаву. В их движениях была отточенная грация воинов, готовящихся к последнему бою.

«Сражайтесь!» – крикнул альв с булавой, не оборачиваясь к остальным. – «До последнего вздоха! Заберите с собой Клиппота!»

«Шанс есть всегда!» – вторила ему лучница, уже натягивая тетиву, целясь в неподвижную фигуру железного жреца.

Клиппот даже не дрогнул. Он стоял все так же невозмутимо, опираясь на свой огненный жезл, словно наблюдая за представлением марионеток.

Альвы бросились в атаку. Воин с ножом метнулся вперед, пытаясь достать жреца коротким, разящим ударом. Клиппот, не сдвинувшись с места, лениво отбил его выпад древком жезла. В тот же миг альв с булавой обрушил свое тяжелое оружие на голову жреца. Клиппот выставил вперед закованную в латы руку и просто поймал удар. Булава, способная проломить череп в шлеме, замерла в его стальной хватке, не причинив, казалось, никакого вреда.

В этот самый момент альвийка-лучница была готова спустить тетиву. Ее стрела смотрела прямо в прорезь шлема Клиппота. Но выстрела не последовало. Она вдруг дернулась, ее тело изогнулось дугой, а из груди вырвался сдавленный вскрик боли и удивления.

Из ее спины торчала рукоять кинжала. Один из Дроу, стоявший позади нее, нанес подлый удар. Его лицо исказила гримаса злобы и жестокости, когда он провернул клинок, вспарывая не живот, а спину своей соплеменницы.

Клиппот сделал несколько шагов назад, освобождая руку от зажатой булавы и позволяя альву отшатнуться. Жрец просто наблюдал. Наблюдал, как только что объединенные общей бедой эльфы обратили оружие друг против друга. Темные против светлых. Предательство вспыхнуло мгновенно, грязно, без всякой чести.

Это была не битва. Это была свалка. Гладиаторский бой зверей в яме. Дроу, подлые и быстрые, набросились на оставшихся Альвов. Клинки сверкали, раздавались короткие вскрики, хрипы, звук рвущейся плоти. Туатхи так и остались стоять в стороне, безучастно глядя на эту братоубийственную резню.

Все закончилось так же быстро, как и началось. На камнях помоста остались лежать тела Альвов и трёх Дроу. Победительницей из этой короткой, но кровавой схватки вышла одна из Дроу – рыжеволосая, с дикими, горящими глазами. Она стояла над телом последнего поверженного сородича, тяжело дыша, ее кинжал был по рукоять в крови. Она заколола его в каком-то исступлении, в приступе слепой ярости и ненависти.

Но подниматься она не спешила. Опустив окровавленный кинжал, она бросила короткий, почтительный взгляд на Клиппота, что недвижно возвышался над ней. Затем, все еще не разгибаясь полностью, она отошла на пару шагов в сторону и склонила голову перед железным жрецом. Рыжеволосая бестия, только что убившая своих, покорно приняла нового хозяина.

Клиппот не удостоил ее даже кивка. Он лишь сделал едва заметный, пренебрежительный жест рукой – его значение ускользнуло от Скьяги, не знакомого с обычаями южан, а тем более этой жуткой церкви. Служки тут же подошли к жрецу. Один из них грубо пнул выжившую Дроу в бок, но не потащил ее, а лишь указал следовать за процессией. Та молча подчинилась. Клиппот, его свита и покорная дроу направились прочь, прямо к медным воротам Храма-Горнила. Замыкал шествие карлик-Нибелунг, бросив на дроу короткий оценивающий взгляд, полный злобы и презрения.

На помосте остались лишь пятеро Туатхов, все так же неподвижно стоявших в своих незапертых кандалах, да трупы их сородичей. Толпа, затихшая на время резни, вновь начала роптать, гудеть, наполняя воздух ядовитыми словами и криками.

Жрецы на тронах перешептывались между собой, их скрытые масками лица были непроницаемы, но само их совещание после кровавой сцены выглядело зловеще. Скьяги же, отвернувшись от помоста, погрузился в мрачные раздумья, пытаясь переварить увиденное. Он слышал немало историй о Дроу, темных детях Подземья. Слышал об их коварстве, жестокости, о том, как легко они предают и убивают, даже своих. Слышал об их вековой ненависти к своим светлым собратьям, Альвам, о том, что они готовы на любые низости, лишь бы причинить им боль, унизить, растоптать. Но такого… Такого пресмыкательства, такого мгновенного раболепия перед лицом силы, купившего жизнь ценой предательства и убийства своих же… Это выходило за рамки даже того, что Скьяги считал подлостью. В его понимании, даже у самого отъявленного злодея должна быть хоть капля гордости, хоть искра достоинства. А эта дроу… она не просто спасла свою шкуру, она словно с наслаждением растоптала все, что могло бы связывать ее с ее народом, с ее прошлым, с самой собой. Это было омерзительно.

Размышления Скьяги прервал голос старика-жреца, восседавшего на главном троне. Голос его был сухим, скрипучим, как старый пергамент, но властным.

«Церемония окончена! – объявил он, и толпа вновь притихла. – Да возрадуется Железный Король праведному суду над нечестивыми! А эти…» – он махнул костлявой рукой в сторону оставшихся на помосте Туатхов, – «…эти упрямцы будут уведены в Храм-Горнило! Там их души и тела пройдут очищение от греха их порочного рождения! Там они познают истину Железного Завета!»

Служки тут же подошли к лесным эльфам, грубо схватили их и потащили с помоста, вслед за ушедшей процессией Клиппота. Туатхи не сопротивлялись, их лица оставались непроницаемыми, но Скьяги показалось, что в их глазах мелькнуло нечто худшее, чем страх – глухое, безнадежное отчаяние. «Очищение…» – мысленно повторил Скьяги, отгоняя от себя образы того, что могло ждать этих гордых лесных воинов в глубинах кошмарного храма, в руках жрецов-изуверов. Пытки? Превращение в безвольных рабов? Или нечто еще более жуткое, порожденное извращенной верой в железо? Он не хотел знать.

Толпа начала медленно расходиться, обсуждая увиденное, кто с праведным гневом, кто с садистским удовлетворением. Площадь постепенно пустела, оставляя после себя лишь мусор, пятна крови на камнях да гнетущее ощущение пережитого ужаса.

Джейд все еще стояла на том же месте, неподвижно, глядя на опустевший помост. Скьяги подошел ближе. Он не знал, о чем она думает. Видела ли она то же, что и он? Чувствовала ли хоть что-то – гнев, отвращение, может быть, даже жалость? Или ее металлическое нутро было так же холодно и безразлично, как и камни этой площади?

«Если в этом железном теле бьется живое сердце, – подумал Скьяги, – если хоть капля тепла осталась в ней, то это знание согреет мою примёрзшую душу. Ибо среди всех этих людей, что ходят по улицам этого города, нет ни одного, чье сердце было бы не залито свинцом ненависти и фанатизма. Нет ни капли милосердия, ни искры сочувствия».

Он стоял рядом, молча, ожидая. Несколько долгих мгновений они просто стояли так, посреди пустеющей площади, под свинцовым небом, в городе, где сама жизнь казалась болезнью.

Наконец, Джейд шевельнулась. Она медленно повернула голову в его сторону, и хотя он не видел ее лица, ему показалось, что она тоже была погружена в какие-то мрачные думы, созвучные его собственным.

«Идем», – голос ее прозвучал тихо, но твердо. – «Нам нужно идти дальше».

Она не сказала, куда. Не сказала, зачем.

Площадь осталась позади, сменившись лабиринтом улиц. Улицы сужались, превращаясь в узкие тропы, зажатые между высокими, безликими каменными домами и массивными, дышащими жаром кузнечными строениями. Эти два типа зданий здесь сливались воедино, перетекали друг в друга. Кузницы переходили в часовни, где вместо икон висели схемы доспехов или чертежи оружия. Алтари соседствовали с наковальнями, а на жертвенных кругах, выложенных из шлака и костей, виднелись не только следы крови, но и капли раскаленного металла. Жрецы в своих черных рясах и масках работали бок о бок с кузнецами в кожаных фартуках, их молитвы смешивались с ударами молотов, создавая жуткую, монотонную симфонию этого города.

Гул молотов не стихал ни на мгновение. Лязг, визг опускаемой в воду стали, рев мехов, раздувающих огонь в печах – все это сливалось в оглушительный шум, от которого у Скьяги начинала болеть голова. Он присматривался к работе мастеров, пытаясь разглядеть, что они куют с таким рвением. И не увидел ни одного плуга, ни одной косы, ни скобы для телеги, ни подковы – ничего из того, что служило бы мирной жизни, труду в поле или в горах. Лишь оружие. Мечи – грубые, тяжелые, без изящества. Топоры – с широкими лезвиями, жаждущими плоти. Наконечники для копий и стрел – острые и зазубренные. Детали доспехов – толстые, угловатые, созданные не для защиты, а для устрашения. И еще… еще что-то странное. Протезы. Железные руки, ноги, даже челюсти, грубо выкованные, без всякой попытки имитировать живую форму.

Этот город был не просто горнилом жутких ритуалов. Это была гигантская кузница войны, арсенал, где день и ночь ковали орудия смерти и инструменты для превращения человека в машину. И Скьяги понял – то зло, что царило здесь, не оставалось в его стенах. Оно выползало наружу вместе с этими клинками, вместе с этими солдатами в черном железе, неся веру огня и стали в другие земли.

Джейд уверенно вела его по этим раскаленным лабиринтам, словно точно зная путь. Наконец, она остановилась перед зданием, которое ничем не выделялось среди прочих – тот же черный камень, те же узкие окна-бойницы. Но над входом висела вывеска. Потрескавшаяся деревянная доска, на которой был вырезан символ, заставивший Скьяги невольно поежиться: череп, под которым были скрещены не кости, а хирургическая пила и пара зубчатых клещей. Знак боли, знак расчленения.

Джейд без колебаний толкнула тяжелую дверь и вошла внутрь. Скьяги последовал за ней, и едва дверь за ними закрылась, как оглушительный грохот и жар города-кузницы мгновенно стихли, словно отрезанные невидимой стеной.

Они оказались в тихом, сумрачном помещении. Воздух был прохладным, пахло странно – смесью трав, спирта и чего-то еще, неуловимо тревожного, сладковато-металлического. Стены были увешаны полками с пузырьками, банками, свертками сушеных трав. Под потолком горели несколько бледных фонарей, похожих на те, что освещали улицы, но эти не гудели и не пылали огнем, а лишь тихо, почти неслышно стрекотали, испуская ровный, холодный свет. За стойкой из темного дерева никого не было.

Скьяги быстро огляделся. Лавка лекаря. Или, как их называли имперцы, хирургеона. Он вспомнил страшные истории, что рассказывали его павшие товарищи-южане об этих «врачевателях» – об их холодных инструментах, об ампутациях без наркоза, об экспериментах над ранеными. Он всегда считал это байками, солдатскими страшилками. Но глядя на вывеску снаружи и ощущая эту зловещую тишину внутри, он надеялся, что это и впрямь были лишь байки.

Джейд не стала ждать хозяина. Осмотревшись по сторонам, она уверенно направилась к двери в правой стене. Скьяги молча последовал за ней. Они прошли через несколько небольших комнат, заставленных шкафами с инструментами и какими-то непонятными аппаратами, и оказались в большом, вытянутом зале. Здесь тоже горели эти странные стрекочущие фонари, но их свет был тусклым. Зал был разделен на секции белыми, когда-то, видимо, чистыми, а теперь заляпанными темными пятнами занавесками. За ними угадывались силуэты кроватей – лазарет для пациентов.

В центре зала, отделенное такими же занавесками, находилось явно операционное помещение. Оно было освещено ярче – над большим металлическим столом висел такой же бледный, стрекочущий фонарь. И свет этого фонаря отбрасывал на занавеску тени. Четыре тени. Они двигались, склонившись над столом, их силуэты были размытыми, но отчетливыми. Кто-то оперировал. Прямо сейчас. В этом зловещем логове хирургеона.

Джейд зашагала вперед, ее тяжелые шаги отчетливо зазвучали в непривычной тишине лазарета, эхом отражаясь от каменных стен и занавесок. Скьяги последовал за ней, стараясь ступать тише, но его сапоги все равно скрипели по плитам пола. Они миновали несколько секций с кроватями, из-за занавесок доносилось чье-то тихое дыхание или стоны, и подошли к той части зала, что была отделена под операционную.

Джейд не стала стучать или звать. Она просто протянула руку и резким движением отдернула белую, запятнанную штору, открывая вид на происходящее внутри. Скьяги заглянул ей через плечо, и увиденное вновь заставило его желудок неприятно сжаться.

Картина была, мягко говоря, не из приятных. В центре ярко освещенного пространства стоял металлический операционный стол, и на нем… лежал пациент. Или жертва? Скьяги не сразу понял, кто это. Тело было человеческим, но со стола свисал длинный, тонкий хвост, покрытый короткой шерстью, который изредка подрагивал. А на голове, среди темных, спутанных волос, виднелась пара заостренных звериных ушей. Зверочеловек. Но какой именно расы, Скьяги определить не мог. Грудь его была вскрыта, ребра разведены какими-то металлическими распорками, обнажая влажные, пульсирующие внутренности. Пациент, казалось, был жив – грудь его медленно вздымалась и опадала, а веки изредка подрагивали, хотя сказать наверняка, в сознании ли он, было невозможно.

Вокруг стола стояли четверо. Трое из них были похожи друг на друга, как капли воды: высокие, худые, с бритыми налысо головами. Их рты были плотно зашиты грубыми черными нитками, лишая их возможности говорить. Они были одеты в белые, стерильные робы и такие же белые перчатки из тонкой ткани, похожей на шелк, а поверх – в тяжелые кожаные фартуки, какие носят кузнецы, забрызганные темными пятнами. Они молча и сосредоточенно ассистировали четвертому – главному Хирургеону.

Фигура Хирургеона была закутана в белые ткани, но это была не роба и не монашеское одеяние, а скорее плотный рабочий костюм. Голова его была полностью скрыта белой тканевой шапкой, плотно облегающей череп и спускающейся до самых плеч, оставляя открытым лишь лицо. Но и лицо было почти полностью скрыто. Глаза прятались за большими круглыми металлическими очками с толстыми, непрозрачными линзами, не позволявшими разглядеть взгляд. А нос и рот закрывал громоздкий механизм из черной стали – сложный респиратор или фильтр, который постоянно тихо гудел и щелкал, прокручивая какие-то внутренние шестеренки. Из него ритмично вырывались облачка белесой, полупрозрачной дымки – то ли пар, то ли какой-то газ. На руках Хирургеона были надеты перчатки из черной, плотной ткани, но кончики пальцев были увенчаны блестящими металлическими когтями или иглами, невероятно тонкими и острыми. Именно ими он и орудовал внутри вскрытой грудной клетки пациента, зажимая сосуды, разрезая ткани, манипулируя органами с пугающей точностью. Иногда он брал этими металлическими пальцами тончайшие инструменты, которые ему подавали молчаливые ассистенты. Одежда Хирургеона, в отличие от фартуков помощников, была почти чистой, лишь несколько едва заметных темных пятен нарушали ее белизну.

Взгляд Скьяги также отметил десяток полупрозрачных трубок, подключенных к телу зверочеловека. По одним текла какая-то темная жидкость внутрь, по другим – такая же темная жидкость вытекала из него в стеклянные колбы. Что это было – кровь, лекарства, яды – Скьяги не мог разобрать.

Появление Джейд и Скьяги прервало операцию. Молчаливые ассистенты замерли, а Хирургеон медленно поднял голову, его скрытые очками глаза уставились на незваных гостей. Он выпрямился, и Скьяги увидел, что тот был довольно высок и сухощав. Хирургеон откашлялся – звук был сухим, хриплым, скрежещущим, словно говорил не человек, а механизм, или сама Смерть, простудившая горло. Голос пробирал до костей.

«К-хм… Чем обязан? – проскрипел он, его голос искажался респиратором. – Вы… прервали важный процесс. Зачем заявились?»

В этот момент Джейд шагнула вперед и одним движением откинула капюшон своего плаща, открывая свою металлическую голову, свои холодные, нечеловеческие черты.

Хирургеон мгновенно осекся. Его скрытое маской лицо, казалось, застыло. Он несколько секунд молча смотрел на Джейд, а затем его голос изменился, в нем пропала резкость, сменившись… почти подобострастием?

«Ох… Прошу прощения, – прохрипел он. – Не признал… Редкий гость в наших краях. К-хм… За чем бы вы ни пришли… если это в моих силах… я буду рад помочь. Если, конечно… – он нервно кашлянул, – если, конечно… вы пришли не за моей скромной персоной… С этим, увы… я помочь никак не смогу».

Было очевидно – Хирургеон узнал или понял, что перед ним. И это что-то вызывало у него страх, смешанный с каким-то странным уважением или ожиданием.

Хирургеон вновь закашлялся, и на этот раз в его хриплом, механическом кашле Скьяги уловил нечто, похожее на сдавленный смешок или нервный припадок.

«К-хм… Кх… Признаться, – начал он, когда кашель немного утих, его голос все еще дрожал, – лично я… не имел чести… встречать таких, как вы, госпожа. Но Коллегия Медикае… да, наша скромная Коллегия… хранит немало древних фолиантов и записей о… встречах… с Железными Людьми. Легенды, предания… большей частью, конечно. Но сам факт…» Он сделал паузу, словно собираясь с мыслями или пытаясь подобрать слова. «Я… я испытываю… кхм… определенный трепет… перед столь… значимой фигурой. И, разумеется, я готов выделить вам… несколько минут моего скромного времени. Даже… даже несмотря на… процесс». Он неопределенно махнул металлической рукой в сторону вскрытого пациента на столе, словно это была не более чем досадная помеха.

Он хотел было продолжить свою витиеватую, подобострастную речь, но Джейд прервала его. Голос ее прозвучал так же холодно и прямо, как и раньше.

«Ключ от всех дверей, – сказала она. – Ты знаешь о нем? Или слышал что-либо подобное? Мне нужны сведения».

Из респиратора Хирургеона вырвалось особенно густое облачко белесой дымки, и пара линз на его очках мгновенно запотела, скрыв даже тот слабый блеск, что иногда виднелся за ними. Один из молчаливых ассистентов тут же, с какой-то заученной расторопностью, шагнул вперед и аккуратно протер линзы тонким белым платком, после чего так же бесшумно отступил на свое место.

«К-ключ… от всех дверей? – Хирургеон явно был сбит с толку. – Госпожа… такой артефакт… это было бы… достояние неизмеримой цены! Сокровище… достойное самого Железного Короля! Боюсь… боюсь, я не могу похвастаться знанием о…»

«Ты лжешь», – вновь прервала его Джейд. Ее голос не повысился, но в нем появилась стальная нотка, от которой у Скьяги пробежали мурашки. – «Или, по крайней мере, говоришь не всю правду. Ты знаешь что-то. Или подозреваешь. Подумай лучше, хирургеон. Я вижу – в глубине твоего… разума… мелькает тень знания. Ты просто боишься дать ему имя».

Хирургеон зашелся новым приступом кашля – на этот раз более долгим, пронзительным, сотрясающим все его сухое тело. Ассистенты встревоженно замерли. Когда он наконец отдышался, его голос звучал еще более хрипло и надтреснуто.

«Кх… кх… Да уж… от… от Железного Человека… не утаить… даже проблеск… собственных мыслей… – он тяжело вздохнул, и из респиратора вырвалось еще одно облачко пара. – Вы правы, госпожа. Я… я не знаю наверняка. Но…»

Он помолчал, словно собираясь с духом.

«Среди тех, кто служит в Храме-Горниле… среди младших жрецов, послушников, тех, кому еще не… кхм… не отрезали язык… бродят слухи, – он понизил голос почти до шепота. – Шепчутся, что господин Клиппот и его ближайшие… приближенные… ищут некий артефакт. Артефакт великой силы. Говорят, он спрятан где-то здесь, в Аклемасизе… или под ним. Подробностей этих слухов я не знаю, госпожа. И о правдивости намерений самого господина Клиппота судить не мне… Я лишь скромный врачеватель, далекий от игр сильных мира сего. Но… это единственное, что я могу предложить вашему вниманию из моих… моих скромных знаний. Слухи. Не более».

Он замолчал, и в наступившей тишине слышно было лишь мерное гудение его респиратора да тихое стрекотание бледных фонарей. Скьяги смотрел то на Джейд, то на Хирургеона, пытаясь понять, была ли это правда, или хитрая уловка, чтобы отвести от себя беду.

Джейд молча кивнула, ее металлическая голова едва заметно качнулась. Ответ, похоже, ее удовлетворил. Или, по крайней мере, она сочла его достаточным на данный момент.

Хирургеон же вновь зашелся кашлем, и на этот раз Скьяги уловил в нем новые нотки – влажный трепет, почти благоговейный, смешанный с плохо скрываемым волнением. Когда приступ прошел, он с трудом обрел дар речи.

«Госпожа… – его хриплый голос дрожал. – Ваша… ваша милость… безгранична. Я… я не смею просить многого… но если… если вы соизволите… оказать мне одну… одну крошечную услугу… в благодарность за те немногие крохи, что я смог вам поведать…»

Он замялся, словно боясь произнести свою просьбу.

«Я… я бы хотел… если позволите… чтобы один из моих… сервов… запечатлел… вашу шею, госпожа. Набросок. Лишь набросок! Это… это было бы… величайшей честью для Коллегии Медикае… сохранить образ… столь совершенного творения… для потомков… для науки…»

Джейд, к удивлению Скьяги, даже не стала раздумывать. Она молча сняла с плеч свой тяжелый темный плащ и протянула его… Скьяги. Тот инстинктивно подхватил плотную ткань, боясь уронить. Плащ в его руках оказался неожиданно тяжелым, и Скьяги ощутил под пальцами слабое, почти незаметное движение, словно внутри ворочалось какое-то существо. Он осторожно держал его, зная, кто или что это на самом деле, и стараясь не выдать своего знания.

Один из молчаливых ассистентов Хирургеона, тот, что был повыше и постройнее, тут же, с некоторой поспешностью, достал из кожаной сумки у пояса небольшую деревянную дощечку с прикрепленным к ней листом плотного пергамента и приблизился к Джейд. В другой руке он держал тонкий кусочек древесного угля. Он встал чуть сбоку от Железной Девы, которая оставалась неподвижной, как изваяние, и принялся быстро, но с невероятной кропотливостью и точностью выводить на пергаменте очертания ее шейных сегментов, сочленений, кабелей, что уходили под броню.

«Позвольте представиться, госпожа», – вновь заговорил Хирургеон, его голос все еще был полон благоговейного трепета. – «Я – Нарек. Просто хирургеон Нарек. А это… – он указал на рисующего ассистента, – …это Виза, мой лучший ученик и серв. А те двое, – он кивнул на оставшихся у стола, – Лукреция и Заккарий. Тоже верные помощники».

Он помолчал, наблюдая за работой Визы. «В Коллегии… мы не лишаем голоса, госпожа… И не вырываем языки… как жрецы Храма. Хотя… подмастерьям… да, им мы зашиваем рты. На… время обучения. Чтобы не болтали под руку… и учились хранить тайны… нашего ремесла. Молчание – золото… как говорят купцы. А в нашем… деле – еще и безопасность».

Скьяги наблюдал за этой странной сценой – Железная Дева, позирующая для рисунка, молчаливый ученик, выводящий ее нечеловеческие черты, и Хирургеон, рассуждающий о тайнах ремесла. Он не выдержал и решил задать вопрос, который вертелся у него на языке с тех пор, как он увидел эту громоздкую маску на лице Нарека.

«Хирургеон», – начал Скьяги, его голос прозвучал непривычно громко в этой тихой операционной. – «А зачем тебе эта… железная… морда на лице? Дышать мешает, небось?»

Нарек словно только сейчас заметил присутствие высокого, рыжебородого Норма. Его скрытые очками глаза медленно повернулись к Скьяги, он несколько секунд изучал его с каким-то странным, непроницаемым выражением, а затем вновь перевел взгляд на Джейд, пока Виза продолжал свой рисунок.

«А зачем… тебе, северянин, – проскрипел он, не поворачивая головы, – твои собственные… легкие в груди?»

Вопрос был неожиданным, и Скьяги на мгновение растерялся.

«Чтобы дышать, вестимо…», – пробурчал он.

«Вот и мне – чтобы дышать», – так же лаконично ответил Нарек. Затем, после небольшой паузы, он все же пояснил, его голос был лишен всяких эмоций. – «Эти… искусственные легкие… сопровождают меня уже много лет. Это лишь внешняя… их часть». Он постучал костяшками металлических пальцев по своему респиратору. «Давно. Еще в юности… я пережил пожар. В нашей… старой лаборатории. Многие труды… уникальные образцы… могли погибнуть. Я… я спасал их. Не думал… о себе. Обжег… внутренности. Мои легкие… они истлели. Превратились в пепел. Хирурги Коллегии… мои учителя тогда… провели операцию. Без нее… я бы не выжил. Они изъяли… то, что осталось от моих легких… и заменили… вот этим». Он вновь постучал по респиратору. «Творение, выкованное в древних кузнях. Чьих кузнях – я и сам не знаю. Оно служит мне. Оно позволяет мне дышать. Жить. И продолжать свое дело».

В его голосе не было ни жалости к себе, ни гордости. Лишь сухая констатация факта. Скьяги слушал, и его первоначальное отвращение к этому человеку-машине сменилось… чем-то иным. Уважением? Сочувствием? Он не мог сказать с уверенностью.

Виза продолжал свою работу с сосредоточенностью ювелира, склонившегося над драгоценным камнем. Каждый штрих углем был выверен, точен. Он не просто рисовал – он словно препарировал взглядом сложную механику шейных сегментов Джейд, перенося ее на пергамент. «Искусство, достойное скальда, – подумал Скьяги, – только вместо слов у него уголь, а вместо саги – чертеж». И впрямь, это не удивляло его. Если этот юноша хотел стать таким же хирургеоном, как его жуткий учитель, ему нужно было овладеть не только скальпелем, но и глазом художника, способным увидеть и запечатлеть малейшие детали строения – будь то живая плоть или холодный металл.

В голове у Скьяги все еще роились вопросы, как встревоженные пчелы в улье. О Коллегии Медикае, о Железных Людях, о тайнах, что хранили эти стены. Но далеко не на все он хотел получить ответы. Некоторые знания, он чувствовал, лучше оставить погребенными во мраке, как нечистые трупы, что не должны видеть света дня.

Наконец Виза закончил. Он отступил на шаг, критически оглядел свою работу, затем аккуратно убрал уголь и дощечку с пергаментом в один из ящиков стола, стоявшего рядом.

«Госпожа… – вновь проскрипел Нарек, его голос звучал чуть более уверенно, словно оказанная ему честь придала ему сил. – Быть может… у вас… или у вашего спутника… есть еще какие-либо вопросы? Я… я готов ответить, если это в моей компетенции».

Джейд, все это время стоявшая неподвижно, медленно повернула голову. «На иные мои вопросы у тебя нет ответов, хирургеон», – ее голос был ровен, но в нем слышалась окончательность. Она подошла к Скьяги и легко, почти невесомо, забрала свой плащ из его рук, вновь укрываясь им от окружающего мира, превращаясь в темную, бесформенную фигуру.

Скьяги понял – аудиенция окончена. Он не собирался оставаться в этом зловещем месте ни на мгновение дольше необходимого и последовал за Джейд к выходу. Пока они еще не покинули стен лазарета, пока их шаги еще отдавались эхом в его тихих, сумрачных коридорах, он не выдержал и спросил:

«Джейд. Что… что теперь? Куда мы идем? И откуда ты знала… что этот Нарек… что он может что-то знать? Ты встречала таких, как он, раньше?»

Джейд не обернулась. «Нет, скальд, – ответила она, ее голос был приглушен плащом. – Таких, как он, я не встречала. И знать его я не знала». Она помолчала. «Я просто… знаю. Откуда и как – это не твоя забота. А сейчас… сейчас наш путь ведет прямо в Горнило».

«В Горнило?» – переспросил Скьяги, хотя уже догадывался, о чем речь.

«В Храм, – подтвердила Джейд. – В тот, что стоит в центре этого города. Туда, где Клиппот и его жрецы ищут свой артефакт».

Они вышли из здания хирургеона, и мир вновь обрушился на Скьяги всей своей оглушающей яростью. Жар, рев горнов, лязг молотов, крики – все это ударило по ушам, заставив его на мгновение зажмуриться. Отсюда, с этой узкой улочки, ему открылся вид на центральную часть города, на тот самый Храм-Горнило.

Зрелище было поистине циклопическим. Черные, закопченные стены вздымались к серому небу, теряясь в клубах дыма. Огромные котлы, размером с дом, кипели на открытых площадках в самом храме, и из них огненными реками текло расплавленное железо, стекая в какие-то формы или каналы. В небо уносились тонны мрачно-стального дыма, смешиваясь с низкими тучами, придавая небу оттенок ржавчины. Весь храм казался гигантским, дышащим жаром и смертью механизмом, сердцем этого безумного города.

Джейд остановилась на мгновение, глядя на это исполинское строение. Не теряя твердости в походке, она зашагала в сторону тёмных стен храма.

Скьяги вздохнул, опустив руку на топор, что покоился на поясе и последовал за ней. Самые страшные секреты этого города, он чувствовал, были еще впереди.

Песнь ᚦ: Гол