ЭГО

I

Яркий свет прожектора слепил глаза Веты, а шум на площадке был настолько громким, что казалось, барабанные перепонки вот-вот лопнут. Люди с аппаратурой сновали вокруг, их голоса сливались в единый гул, который заполнял студию до краёв. Операторы с камерами, ассистенты с ноутбуками, стажёры, держащие стаканы кофе, носились туда-сюда, создавая впечатление хаоса.

Вета стояла за телевизионной камерой, щурясь и выстраивая кадр. Она решала, с какого ракурса лучше всего показать ведущего, и это привычное действие успокаивало. «Сейчас вылетит птичка», – пронеслось в её голове с лёгкой иронией. Но здесь, на съёмочной площадке, люди готовы были пойти на всё ради камеры, даже если это значило выставить на показ свой дефицит внимания. Вокруг неё мелькали разодетые брюнетки, их сменяли столь же эффектные блондинки, и Вета задумалась: это разные люди или один и тот же клон, просто с другим цветом волос? Современная медицина творила чудеса, но человеческое безумие, казалось, ушло гораздо дальше.

Щёлк. Кадр захвачен. Щёлк. У него нет ни единого шанса выбраться. Вета перевела взгляд на другую часть сцены. Там ведущий утреннего шоу, держа в одной руке чашку кофе, другой рукой лениво полировал зубы салфеткой. У него был вид человека, который одновременно опаздывает и ничего не боится. Через пять минут эфир начнётся, и он станет лицом утреннего телевидения.

Она огляделась. Никого знакомого в радиусе пяти метров. Никого, кто мог бы сварить этот чёртов кофе вместо неё. Ближайшие полтора часа она будет сидеть за камерой, следить за проводами и кадром. «С добрым утром, Москва», – подумала Вета. Это был лишь слоган. Никакого доброго утра в нём не оставалось.

Четыре минуты до эфира. Команда бегала по площадке, словно муравьи в панике. Настраивали свет, звук, проверяли суфлёры. Монтажёры за ноутбуками вносили последние правки, сменяя зелёный фон на что-то более приличное. Вета подманила к себе стажёра.

– Принеси кофе, – отдала она короткое распоряжение. В голосе слышалась пассивная агрессия, но это был понедельник – и другого тона от неё ожидать было невозможно. Стажёр исчез, и Вета перевела взгляд на сцену. Гости уже начинали занимать свои места. Всё это было предельно рутинным и одновременно раздражающим.

Через пару минут стажёр вернулся с белым стаканом с зелёным логотипом. «Исключительно мой айс-латте», – подумала Вета. Но прежде чем она успела сделать глоток, на её плечо легла рука. Знакомая рука с серебряным кольцом. Эта рука уже касалась её волос, когда они готовились к экзаменам, кружила её в воздухе после защиты диплома и вытаскивала её из-под обломков машины. Свиданий она стала сторониться, да и машин тоже. Если ходить пешком, то жизнь, кажется, протекает куда неторопливей. Можно просто идти по району ВДНХ, дыша каким-никаким воздухом, и совершенно выбиваться из этого бешеного ритма столицы. Вета вздрогнула и обернулась.

– Эй, малая, о чем задумалась? – голос парня звучал достаточно бодро, если учесть, что он опять всю ночь провел везде, где можно, но не дома. Девушка подняла глаза и пристально посмотрела на него. Оставалось загадкой то, как его вообще пропустили на студию в таком виде: белая футболка была измята и надорвана на горловом вырезе, черная шапка плохо пыталась скрыть его торчащие во все стороны волосы, уже покрытые жиром, будто бы их не мыли целую неделю. Трехдневная щетина прекрасно сочеталась с грязью на кроссовках, завершая весь этот образ примерного среднестатистического московского бомжа. Но этот «бомж» ходил в кожаной куртке, купленной в ЦУМе еще на прошлой неделе, а из его кармана приветливо выглядывал новый телефон в компании с блоком недешевых сигарет.

– Ты понимаешь, что если бы не этот кофе, – Вета кивнула на стакан, – ты бы уже летел с Останкинской телебашни? – сказала она спокойно, но в её голосе звучала ледяная угроза. Брат брат отодвинулся от девушки на добрых сантиметров десять, зная, что облажался, и что до добра это вряд ли доведет. Но не здесь. Аппаратура всегда стоит космических денег.

Он поднял обе руки, показывая, что сдается, и что с удовольствием перенесет смертную казнь на неопределенный срок. Надеялся ли она на усталость девушки или же на присущую ему удачливость, но факт оставался фактом: он умудрялся выбираться из ситуаций похуже, чем просто какая-то неимоверно рассерженная сестра.

– Сдаюсь, сдаюсь, – шутливо произнёс он и сразу улыбнулся своей самой очаровательной улыбкой, сводящей с ума не одно женское сердце и не одну женскую юбку.

– Жень, ну я же просила хотя бы предупреждать, если ты снова решишь променять домашний уютный диван на ванный коврик у Данила в гараже. Я понимаю, у всех нас разные фетиши, но если ты чувствуешь себя котом или кем-то ещё, то в следующий раз я сдам тебя в приют. – Она сделала глоток из стакана, чтобы хоть как-то прийти в себя после бессонной ночи, проведённой за разгребанием почты, написанием своих статей и названиванием Жене на выключенный мобильник. В принципе, можно было бы купить в автомате дешёвый энергетик и смешать его с кофе, сделав своеобразный «напиток студента», но это слишком плохо сказалось бы на сердце. Университет Вета закончила уже пару лет назад, но коллеги до сих пор иногда задавали вопросы о том, как долго она работает на студии. Казалось, что вся команда в Останкино уже выучила наизусть: ей далеко не восемнадцать. Дело было не в невнимательности окружающих, а в её внешности. Она выглядела заметно моложе своих сверстниц, что нередко сбивало с толку новых сотрудников.

"Если стереотипам и было суждено появиться, то точно не на пустом месте, иначе в них бы не было смысла." – воспоминание о прошедшем времени пролетело в голове очень быстро, заставив выпить ещё пару глотков горького кофе. “Если стакан пессимиста наполовину пуст, то мой опустошён полностью. Может быть, какой-то умник уже описал этот темперамент в какой-то умной книжке, но мне слабо верится, что то сборище наигранных оптимистов, которое я вижу каждое утро перед собой, тянет на общество взрослых людей.” – философские мысли, носящиеся в голове никак не соотносились с пессимизмом утра понедельника.

Ещё через минуту вся площадка застыла в нелепом напряжении: проверка оборудования, подготовка гостей, уточнение сценариев. Всё это как будто намекало на серьёзность процесса, но на деле выглядело скорее фарсом. Труды десятков людей сводились к продаже собственного лица, а иногда – и не только лица.

Вот, например, Максим Кельмин – ведущий утреннего выпуска. Молодец, красавец, мужчина в самом рассвете сил. Его тёмные волосы, слегка вьющиеся на концах, обрамляли узкое лицо, которое казалось идеально созданным для камеры. Бежевый пиджак был небрежно наброшен на плечи, но это не выглядело как недостаток. Скорее наоборот: его образ словно бы подчеркивал лёгкую небрежность, которая делала его ещё более обаятельным. Максим, держа кружку с кофе в одной руке, другой лениво листал сценарий, демонстрируя смесь раздражения и мнимого дружелюбия.

Его коллега и напарница, любовь всей съёмочной площадки и камер, сидела рядом, терпеливо дожидаясь, пока визажисты завершат «картину Да Винчи» на её лице. Конечно, это был самый обычный макияж, но её идеальный образ словно требовал подобного внимания. Белая блузка сидела на ней безупречно, подчёркивая все достоинства фигуры.

Казалось бы, что здесь может быть не так? Однако Вета, наблюдая за ними из-за камеры, не могла отделаться от странного чувства. Слишком много нестыковок. Например, как в двадцать пять лет можно стать главным ведущим канала? Максим был талантливым журналистом, но Вета сомневалась, что именно его профессионализм привёл его сюда.

Её мысли унеслись к тому моменту, когда его лицо впервые исчезло с пятого канала после бессмысленного, но забавного репортажа о голубях у центрального фонтана. Какой-то магией – или вмешательством могущественных «эльфов» – он оказался на новом месте, обойдя всех коллег на четыре шага вперёд. Если в этом мире и есть волшебство, то Вета явно не понимала его правил.

Яркий свет прожектора всё так же не давал сосредоточиться, а вокруг продолжалась привычная суматоха. Вета огляделась по сторонам, но след её брата, Жени, снова пропал. Скорее всего, ему позвонили с работы, которую он давно привык успешно прогуливать. Она даже не удивилась бы, если бы в тот же вечер в их ящик упало очередное «письмо счастья» о его увольнении. Впрочем, это было бы вполне заслуженно. Хотя, где ещё его компания найдёт такого «гения» программиста, который умудряется быть одновременно ещё и полным раздолбаем?

Её размышления прервал стук по столу. Она подняла глаза и увидела знакомое лицо. Конечно, кто же ещё это мог быть, как не Валера – вечно ухмыляющаяся рожа, которую она наблюдала уже не первый год.

– Ну здравствуй, Валер, – сказала Вета, с трудом скрывая раздражение. – Какими судьбами тебя занесло в этот гадюшник с утра пораньше? Нет, я понимаю, ты тоже тут работаешь, но почему-то всегда думала, что рекламный отдел у нас этажом повыше.

Её голос звучал привычно саркастично. Валера лишь усмехнулся в ответ. Идеальная улыбка, не считая двух зубов, которые он обещался вылечить, но вечно забывал о записи. Он поправил свои светлые волосы, уложенные в каре, и чуть наклонил голову, как будто собираясь сказать нечто значительное.

– Да ладно тебе, – ответил он с лёгкой небрежностью. – Я ведь прекрасно знаю, что ты по понедельникам готова устроить геноцид, во вторник – казнить всех, кто остался жив, а к пятнице уже спорить с барменами на бокал Хеннесси.

Парень снова улыбнулся и наклонился к самому уху:

– Не переживай, тот самый анонимный гость тебя не сдаст, ему не выгодно, так как в противном случае ты будешь готовить только на себя целую неделю.

– Ахах, я и так в последнее время готовлю только на себя, потому что Женя снова забыл, что у него есть довольно-таки неплохая квартира. Но это самый оригинальный намёк на ужин за этот месяц, засчитываю, всё равно ты сволочь, – девушка рассмеялась и даже опрокинула пластиковый стаканчик с кофе. Благо, он уже был пустой.

– Ну а если серьёзно, то что ты тут забыл в мою смену? – она сфокусировала взгляд на его лице и лёгкой щетине, потом перевела на глаза, а затем на кончик носа.

Валеру Она знала с самого детства. Вместе ходили в садик, вместе сидели за одной партой в школе, вместе были на одном факультете в университете. Можно было бы предположить, что дальше у них по сценарию «вместе поженились, вместе купили мебель для кухни и так далее, список бесконечный». Но это не так, хотя мебель для кухни они тоже покупали вместе, как ни странно.

“Хотя мне сотни раз говорили о его чувствах в отношении меня, я вообще не представляла его рядом с собой. Да и не могла представить. Образ был настолько туманным, что вообще нельзя было понять, что и как. Какими будут наши возможные отношения? Что я в них буду делать? Что он? Непонятно. Пока меня устраивала роль Валеры как лучшего друга и товарища, ну а он не особо и возражал. Без понятия, какие он преследует скрытые мотивы, но сейчас мы здесь. На первой студии. Ждём сигнала режиссёра на начало съёмки выпуска утренних новостей.” – проносилось у нее в голове.

– А…,– он торопливо почесал свой затылок, что свидетельствовало только о том, что кое-кто сейчас собирается мне соврать. Своеобразный синдром «Пиноккио», когда человек начинает делать разные лихорадочные движения, если хочет соврать или врёт.– Я так, мимо крокодил, решил заскочить, на тебя глянуть, чтобы понять, стоит ли давать твоему брату политическое убежище на случай ядерной войны, – он усмехнулся и по привычке исковеркал слово «проходил», это осталось у него с самой школы и это было определённой фишкой «не для всех».

– А откуда ты знаешь про наступающую ядерную войну? – девушка с недоверием подняла бровь и уставилась прямо на парня. – Только честно.– она пыталась продырявить его взглядом, словно в состоянии читать чужие мысли.

Сделав глубокий вдох и успокоив свою руку, парень произнёс:

– Видел я его, выходящим из здания несколько минут назад. Он говорил по телефону и, казалось, куда-то очень торопился. Надеюсь, не на очередной мордобой.

– Ну, значит, сегодня опять его либо не ждать раньше рассвета, либо посадить под домашний арест, приковав наручниками к батарее. – Вета подвинулась ближе к камере, ожидая отмашки режиссёра.

Парень заметил переключившийся фокус моего внимания и поспешил ретироваться, предварительно погладив её по голове:

– И всё таки, дай парню хотя бы маме привет передать перед смертью, уверен, он понял свой косяк и впредь будет хотя бы звонить.

– Ага, но я все равно уже трясу чемоданчиком.– сказала Вета, уткнувшись в камеру. «ТРИ. ДВА. ОДИН. МЫ В ЭФИРЕ!»

В зале повисла тишина, словно кто-то нажал в настройках профиль «Без звука». Всё внимание камер и работников было направлено именно на сцену. Прозвучала мелодия новостного интро, и все мысли с разговорами отошли на второй план. И даже фигура парня, идущего к выходу из студии, его опущенная голова и странная улыбка каким-то своим мыслям, не обратили ничье внимание на себя.

За окном сгущались серые облака. Где-то, как обычно, капал небольшой дождь. Эти осадки выпадали на окраинах города, но никак не хотели бежать ближе к центру. Хотя в утренних новостях по радио сообщали высокую вероятность грозы. Такая погода была крайне характерна для Питера. Было бы даже странно, если бы её такой здесь вовсе и не было. И эта вся прелестная картина серых облаков, вкупе с одним из каких-то мостов и реки, которую зачем-то прозвали Невой, была прекрасно видна из окон седьмого этажа.

Я прошёлся до ванной. Звук льющейся воды из крана сильно ударил по ушам, мигом отозвавшись болью в висках. Сначала я бы подумал, что это с похмелья, но закрытая бутылка «Хеннеси» так и стояла нетронутой. Я не пил ровно столько, сколько позволил своей музе уйти прохладиться, а после и вовсе пропасть без обратного адреса. По законам жанра, я должен был запить именно от этого, но что-то пошло не так. И это «не так» сейчас смотрело на меня сонными глазами из отражения зеркала. Мешки под глазами еще не выглядели особо поношенными, недельная щетина, правда, давала о себе знать в компании засаленных, отросших немногим выше плеч, волос, но даже это было исправимо. Бодрящий душ не уберёт мою извечную мигрень, но хоть придаст этому безобразию более человеческий вид.

Раздевшись, я снова получил шумом по ушам, а душ окатил меня с головы до ног ледяной водой, будто местный ЖЭК только и делал, что топил ледники. Так или иначе, говорят, контрастный душ полезен. Тонкие ручейки капель стекали по телу и суматошно разбивались о плитку в ванной. Я чувствовал каждое движение на своем теле просто из-за разности температур. И перед каждым своим падением эти холодные капли словно врезались в каждый миллиметр тела. Вместе с водой в сток утекали и воспоминания вчерашнего вечера, да и всей прошлой недели в принципе. Хотя это скорей всего были лишь обломки воспоминаний, потому что даже вода состоит из частей. Неделя без сна, чтобы в каких-то конвульсиях написать что-то стоящее. Десятки разорванных листов рукописей пронеслись перед глазами. Несколько банок чернил уплыли в сознании в сточную канаву. А в памяти снова всплыла сломанная в порыве злости и отчаяния печатная машинка. Я вздохнул и опёрся руками о стенку ванной:

«Что ж, я надеюсь, у вчерашнего меня не хватило сил сжечь всё к чертям, как Гоголь свой второй том».

Теперь отражение в зеркале было больше похоже на мужчину лет тридцати, хотя мокрые длинные волосы и щетина всё ещё не особо смотрелись на этом бледном худощавом лице. Да и полотенце на бедрах слабо дополняло образ ожившего Христа. Так или иначе, нужно начать этот день хоть с чего-нибудь. Кружка чёрного кофе как раз подойдёт. «Крайне надеюсь, что там в шкафу остался тот самый кофе, от которого меня не вывернет наизнанку».

Но… Как назло, всё, что находилось на кухне, было лишь зачерствевшим хлебом. Заветная банка исчезла в небытие, а вместо неё на столе стояла другая, один лишь вид которой комом вставал в горле, вызывая целую логическую связь ругательных слов. Этот мерзопакостный кофе мне задарил один сосед после своего возвращения из жарких стран. По идее, этот кофе должен был соответствовать вкусом своей цене, но каждый раз, когда я решался открыть эту банку, больше от безысходности, я убеждался в полном отличии заявки от реализации. Кинув быстрый взгляд сначала на стол из темного дерева, на котором стояла банка, затем на шкаф, в котором уже давно не стояла другая, а потом снова на стол, я принял пока что единственно верное решение подойти к раковине и набрать себе воды. По дороге наткнулся на валяющиеся листы бумаги, над которыми я поиздевался вчера. Мысли о насилии над литературой были не мои, но почему-то каждый второй пытался мне это доказать и записать на коре головного мозга. Странно, что среди всех десяти, кто читал, пятеро отозвались более или менее положительно или сносно. Остальные же бросали едкие замечания, приправляя тем, что было бы неплохо мне не заниматься ерундой, а пойти сделать что-нибудь полезное. Тем не менее, рукопись была готова, за исключением тех многочисленных правок, о которых мне твердили в издательстве каждую неделю:

«Мы не можем это оставить. Ваше высказывание об обществе в первой главе, о боге во второй и намёк на власть в третьей совершенно не проходят в допустимые рамки. Наше издательство не готово лишиться материальной поддержки и быть порванным на британский флаг, только потому что какому-то местному писаке захотелось почувствовать себя одним из живых классиков. Вы отказались от нашей редакции, поэтому вы либо сделаете всё как нормальный человек, либо напрочь забудьте о своем имени на обложке, Виктор… Как вас там зовут, – кричал каждый раз низкорослый мужик из кабинета приёмки.»

В этих повторяющихся из недели в неделю фразах уже появлялось нечто родное. Словно слышать от матери «Я тебя люблю», так и здесь постоянно слышать о том, что нужны правки. А ведь это еще и не середина всей истории. Подумать только, потребовалось всего полгода, чтобы редактор наконец выучил мое имя, а сам добрался в своей бесконечной критике почти до середины.

Допив воду и поставив стакан обратно, я вспомнил о своем ненадлежащем виде. Волосы уже успели высохнуть, щетина никуда не делась, а полотенце так и норовило соскочить с тазобедренных костей. Мне не особо хотелось бы щеголять в таком виде перед открытыми окнами, поэтому пришлось спешно ретироваться в спальню, чтобы через минут десять идти в сторону Невского, держа в руках кипу правленых листов.

II

"ТРИ. ДВА. ОДИН. МЫ В ЭФИРЕ!"

Загорелась красная табличка с надписью "Тихо! Идет эфир!", вся площадка замолкла, боясь пошевелиться, чтобы ни дай Бог не создать шумов, которые уловит дорогая аппаратура. Да, бюджетные деньги и деньги инвесторов любят тратить на что угодно: от аппаратуры до перекладывания звукоизоляционных полотен по всей площадке, но никак не на повышение квалификации телевизионных кадров. Казалось бы, этот вопрос должен быть на самостоятельном изучении, однако мозг среднестатистического москвича привык потакать шаблонам. Не своим.

Я тоже замерла за камерой, но скорее от того, что сменщик, тот еще скотина, кстати, немного поломал крепеж на штативе. И чтобы камера не моталась как маятник фуко, надо очень жестко её придерживать. Рука уже начала адски затекать, ну а куда деваться, не может же целая страна остаться без смазливых лиц в пасмурные дни.

Максим Кельмин, наш ведущий утреннего дайджеста, увлеченно читал с телесуфлера о недавнем очередном происшествии на севере Москвы. Судя по последним сводкам, на свободу вышел известный маньяк, спустя 20 с лишним лет своего заключения. Вроде бы его даже прозвали Зеленоградским Чикатило, ещё бы, столько людей завалить из желания самоутвердиться. Казалось бы, новость может заставить холодок пробежаться по спине у всех неравнодушных, но дружелюбная физиономия Максима почему-то внушала чувство безопасности. Харизма, безусловно, сильнейшая сверхспособность, ныне доступная человеку.

К обсуждению последних темных (и не очень) новостей подключилась со-ведущая, Диана. Наводим камеру на нее, стараясь не упереться в глубокий разрез её белой блузки. Возможно, высокая концентрация зрителей мужского пола на наших утренних эфирах может быть связана с тем, что кому-то без Дианы крайне сложно встать с кровати. Если вы понимаете, о чем я.

– Да, Максим, я максимально согласна с тобой в том, что следует усилить надзор за противоправным поведением на улицах нашего города. Как хорошо, что мы живем в то время, когда высокие технологии могут помогать нам распознавать эмоции людей, анализировать тон речи и даже точно предполагать дальнейшие действия человека. Москва – один из самых высоко оснащенных, технологичных и безопасных городов страны, и никакой вышедший из тюрьмы маньяк не сможет причинить нашим гражданам зла! – выпалила красотка, поочередно переводя свой взгляд сначала на своего коллегу, а потом на камеру.

Щёлк. И снова никакой индивидуальной мысли, снова одно сплошное лицемерие. Понимаю, что задача ведущего канала страны – задавать нужное настроение и, если не было поставлено задачи культивировать ужас вокруг события, то и не надо. Но это ощущение излишнего пафоса и наигранности пробирает до глубины души. Выпила бы еще кофе, но оно закончилось, и придется ждать следующего перерыва. Ничего, ничего, сейчас по плану краткая спортивная сводка об успехах наших спортсменов на олимпиаде, затем, небольшой анонс спецвыпуска дебатов о политике и завершим наше утро традиционным прогнозом погоды. Разгонять облака сегодня никто не собирается, а, следовательно, синоптики до конца недели обещают пасмурно с прояснениями. Эх, было бы в моей жизни когда-то "с прояснениями", а не всегда "пасмурно".

– Коллеги, всем спасибо за работу! Съемочная группа проекта "Невозможно молчать", собираемся через час в студии №3. – режиссёр раздал последние ценные указания, кому куда идти согласно расписанию и спешно удалился. На самом деле, ему особо без разницы, кто и куда пойдет. Он знает, что руководство телеканала внимательно смотрят только утренние выпуски, а на сборище всякой политической и социальной шумихи, биографических интервью и слезливых мелодрам – им наплевать. Или почти наплевать. Звездная пара ведущих тепло обнялась и направилась привести себя в порядок к гримерам, а вся оставшаяся группа перенастраивала и проверяла оборудование. Через час они вернутся сюда снова, чтобы быть вовлеченными в эпицентр политических и общественных интриг, споров и разногласий.

Вета прошлась пальцами по своим вьющимся волосам и следом поправила смявшуюся толстовку. Её угрюмое лицо и изучающий взгляд мог свидетельствовать о массе вещей, одной из которых было кофейное пятнышко на некогда белой ткани:

– Черт, если Женя сегодня соизволит вернуться домой, то я точно прикую его к батарее, чтоб он не смел больше без спроса вваливаться на мою работу и пугать меня. Ну вот, ещё и кофе разлила, а только вчера достала худи из стирки…– сетовала она, пытаясь избавиться от пятна с помощью салфеток. Но, казалось, что становилось как-будто бы хуже. Осознав, что так и есть, девушка быстро собрала остаток вещей в рюкзак и выбежала из студии в направлении женской уборной.

Здесь всегда пахло средством для мытья унитазов. Едкий запах розочки скрещивался с хлоркой и чьими-то духами, что создавало идеальную конкуренцию нашатырю по своей степени вони. Незыблемым, и, пожалуй, единственным плюсом данного помещения было бесконечное наличие туалетной бумаги, полотенец и прочих мелочей для комфортной жизни.

Девушка невольно вдохнула токсические ароматы, успев предположить, что уже сократила свою жизнь года на два. А что, не каждые легкие способны выдержать такой адский коктейль. Но сейчас она рискует сократить количество своих нервных клеток, если не отмоет это долбаное пятно с белоснежного худи. Благо, кофе еще не успело сильно въесться в ткань, должно было хватить некоторых простых манипуляций с водой и мылом.

Внезапно послышались женские голоса. Один из них, до боли знакомый приторный и сладкий, точно принадлежал Диане. Второй, прокуренный и низкий, идентифицировать было проблематично. Каждую секунду звуки усиливались, добавляя цоканье каблучков по плитке. Затаив дыхание и надеясь на свои навыки стелса, Вета метнулась к открытой кабинке, заперла дверь и прижалась к стене. Пересекаться с этими двумя ей не хотелось от слова совсем, а значит оставалось только стоять и слушать. В голове проносились мысли, что, может она поступает неправильно, зачем ей прятаться, подобного гнусному преступнику, но, зная истинный дурной нрав со-ведущей красотки, лучше действительно сделать вид, что "меня тут и не было".

– Слушай, а ты с Кельминым неплохо так смотришься вместе, я смотрела сегодняшние новости, – заговорил хриплый голос, а к зеркалу и раковине повернулись черные мартинсы. – У тебя есть вообще планы на этого красавчика? Породистый, таких еще щенками разбирают, но я на твоем месте узнала бы, насколько отлично у него на личном. – раздался смех, визгливый и басистый одновременно.

– Ой, не знаю, Ната, не знаю, – театрально начала Диана, – но на самом деле, я была бы не против оседлать такого жеребца, – и снова визгливый смешок, – поговаривают, что у него достаточно влиятельные покровители, кто знает, может быть наш звёздный дуэт засияет на передаче посолидней. А может они увидят мой необъятный потенциал и вовсе выкинут щенка на помойку. – ножка в туфлях-шпильках звонко цокнула о плитку.

– Мне кажется, ты прекрасно знаешь, что надо делать. Это должно быть сыграно правдоподобно, чтоб никто тебя не уличил и никто ничего не понял. Не думаю, что тебе будет выгоден такой скандал. – хриплый голос Наты становился тише, с трудом возможно было различить, что именно говорит собеседница Дианы. Но даже того, что слышала Вета, закрывшись в дальней кабинке, было достаточно для праведного возмущения.

«Тише, Вета, тише, нельзя сейчас дать понять Диане и её подружке, что я здесь и все слышала, хотя я в целом очень бы хотела вмазать по её наштукатуренной морде. Нет, тише, тише, эти змеи точно не дадут мне жизни. Но, почему меня вдруг так озаботил этот разговор? Почему мне есть дело до каких-либо подковерных интриг между ней и Кельминым? Не знаю и знать не желаю! Но отчего мое сердце сжалось в непонятной обиде? Можно подумать, что это меня собираются использовать, подставить и выкинуть. А если так и произойдет, что я буду делать каждое утро, не наблюдая его в своем объективе камеры? В топку, надо заканчивать этот балаган, пусть и косвенно.» – размышляла она, прикидывая, как выгнать двух заговорщиц, не раскрыв себя. Решившись, она нажала кнопку смыва так сильно, словно именно эта кнопка могла предотвратить начало новой войны. Так хотелось думать и в это хотелось верить.

Стоящие по другую сторону пластиковой стены девушки явно не ожидали, что в комнате находится ещё кто-то, кроме них. Резкий звук застал их врасплох, словно после него обрушится небо и разверзнется геенна огненная под ногами. Эффект неожиданности, порой, добавляет героям новых ощущений.

Первой заговорила Диана, тихо, но в сохраняющейся театрально-истерической манере:

– Думаешь, кто-то нас слышал? Если да, то я сейчас же пойду к продюсеру Властову, чтоб он распорядился выгнать крысу с телеканала, пока не понеслись слухи!

Ната поспешила перебить её и также сбавить свой тон до шёпота:

– Ты совсем идиотка? Здесь работает херова тонна людей, а ты думаешь, что будут искать того, кто просто бочок смыл? Здесь нет камер ни снаружи, ни внутри, это может быть что угодно: от технического смыва до осевшей здесь уборщицы Гули или Зули, или как их там. Они по-русски двух слов связать не могут, а ты уже тут панику развела. Да на твои крики сбежится больше народа, чем на какой-то звук смыва. Иди возьми себе свой лавандово-ванильный раф и не делай никому мозги. Вечером я тебе позвоню и мы обсудим наши мысли по разговору выше. Давай, Диан, пойдем отсюда.

Шаги и голоса снова начали постепенно затухать и, с каждым пониженным децибелом, Вета могла впустить в свои легкие чуть больше химозного воздуха.

Никогда бы не подумала, что могу стать невольным свидетелем теории заговора масштаба федерального канала. Что уж говорить, иногда обстоятельства играют не совсем в пользу тех, кто оказывается внутри них. Тем не менее, после таких откровений, действительно стоило сходить проветриться. Токсичные ароматы не могут оседать в легких вечно, да и желудок уже начал подавать звуки бедствия. А ещё лучше, зайти поесть.

Я хожу сюда со своего первого рабочего дня, когда моя первая съемочная задача перенеслась часа на три, потому что ведущий передачи был не готов к съемкам. Одному Богу известно, что приключилось с бедолагой, но после ходила информация, что он отравился фасолью в пресс-баре неподалеку. Ну, не мудрено, на отзовиках давно висят несколько отзывов о том заведении с некоторыми спойлерами насчет кухни и сервиса. В этот день мне не оставалось ничего другого и приличного, чем сидеть в уютной кафешке у пруда и смотреть на ровную гладь останкинского прудика в приятной компании бокала Саперави за триста рублей. Пить вино в обед привычка, возможно, пагубная, но скрашивающая нервные и серые будни. Здесь ничего не менялось последние года три и вряд ли когда-либо изменится в своей атмосфере. За такие маленькие детали как ароматный запах готовящихся стейков и пекущегося теста пиццы, переливающиеся по водной глади огни дисплея останкинской телебашни, вкусное вино и лёгкую музыку я, возможно, и полюбила это местечко.

– Чего задумчивая такая? – пока я наблюдала из окна за парой уток, внезапно возник Валера. Теперь его украшало ещё и бархатное коричневое пальто типа тренчкот, как было модно в 40х годах. Безусловно, это добавляло ему привлекательности.

– Да ладно, наша Вета оказалась в центре событий в Останкино и не хочет делиться подробностями? Это не дело! Официант, принесите ещё одну бутылку «Саперави», а мне – греческую пиццу с пепперони! – воскликнул мой друг, понимая, что разговор не закончится с окончанием обеда.

Нам нужно было разработать план.

– Да так, стала свидетельницей того, чего становиться и не стоило. – пробормотала я, делая новый глоток вина и наблюдая за тем, как в глазах Валеры зажигается интерес. Мы достаточно часто сидим у меня на кухне, обмениваясь последними новостями и прочими историями, о которых невозможно молчать. Но может все таки об этом не стоит говорить?

Мальчики в аккуратных фартучках метались от одного края заведения к другому, обслуживая столики.В обеденное время здесь становится очень оживлённо. Это даже хорошо, ведь так никто не сможет услышать чужой разговор, даже если захочет.

Я крутила в руках бокал, наблюдая, как вино стекает по его стенкам. С чего начать? Что появилось раньше – курица или яйцо? Но ответ оказался гораздо проще. В начале было Слово.

– Короче, – выдохнула я, – в уборной я случайно услышала разговор Дианы с её подругой, вроде так, о Максиме Кельмине, может ты его знаешь. – чем дальше я уходила в глубину разговора, тем сильнее округлялись глаза моего товарища и обострялся взор. Мне неизвестно, в каких обстоятельствах они могли встретиться, но я предполагала, что между ними существовала некая напряжённость.

Тем не менее, я продолжила говорить:

– Суть такова: они затевают что-то плохое против него. В разговоре отчетливо было что-то в духе “соблазнить, развести на славу и выкинуть на помойку”. Другой момент, мне почему-то стало так обидно за него, словно это все было в адрес моего близкого человека, я не знаю. Это неприятное ощущение до сих пор не хочет утонуть в красном сухом – я закончила говорить и снова сделала глоток вина.

Валера нахмурился. С ним такое часто случается, когда он слышит то, чего не хотел бы, или когда начинает злиться. Вокруг него словно сгущалась мрачная аура, и я даже слегка поежилась. Но вместо гневной тирады он лишь улыбнулся.

– Неужели моя Вета влюбилась?

Этот вопрос прозвучал в воздухе и, словно кувалда, обрушился на меня. Я? Влюбиться? В этого самовлюблённого выскочку, который в любой другой стране был бы убит в мгновение ока только из-за своего внешнего вида? Я нервно сделала ещё один глоток вина, чуть больше обычного, и закашлялась.

– Я? Да чтоб я и замахнулась на Такое? Валера, ради бога и святой Девы Марии, выбирай выражения, если не хочешь, чтобы меня отсюда вынесли вперёд ногами, – я всё ещё пыталась откашляться от коварного красного вина, которое начало жечь горло.

Мой друг повернулся и задумчиво посмотрел на гладь останкинского пруда. Его взгляд был то ли задумчивым, то ли полным сожаления. Просидев несколько минут в полной тишине, он снова заговорил, уже своим обычным тоном:

– Ну раз так случилось и нашему товарищу нужна любая посильная помощь, то давай поможем. Но здесь стоит быть крайне осторожной, ведь, инициатива всегда наказуема, не забывай. Уверена ли ты, что этот человек захочет тебя слушать? Готова ли ты рискнуть своим местом и тем, чего ты добивалась достаточно времени? – подобно демону, искушающему и проверяющему человека, он проверял меня.

Я не была уверена в своих силах. Для человека, который каждую неделю проживает одни и те же события, с небольшими перерывами на алкоголь, мне нужно было что-то, что могло бы доказать, что моя жизнь имеет смысл. Пусть моя совесть и не кристально чиста, но у неё достаточно света, чтобы не допустить такого ужаса. Я не знала Максима Кельмина так же хорошо, как не знала саму себя. Будет ли он меня слушать? Скорее всего, нет. Готова ли я принять последствия? На самом деле, мне нечего терять, ведь в том же квартале ребята из «НТВ» построили новый офис. А какая разница, где смотреть в камеру? Готова ли я рискнуть? Очевидно, да.

Валера внимательно следил за мной. Он наблюдал за мной спокойно и методично, подмечая каждое изменение в моих движениях. Он был готов поддержать меня в любом начинании, но не в такой авантюре. Тем не менее, он не высказывал резкого протеста.

– Я вижу, ты уже всё решила, – сказал он. – Отговаривать тебя бесполезно, так что мне остаётся только быть рядом с тобой. Каким бы ни был исход, мы разделим его вместе, как и должно быть.

Он протянул руку и сжал в ней мою. В комнате внезапно стало очень жарко, как будто своим решением я заключила договор с самим дьяволом.

Издательство представляло собой пару десятков кабинетиков, разбросанных по двум этажам какого-то затрапезного здания. Словно случайный изгой, затесавшийся среди благородных питерских строений с вековой историей, оно выглядело так, будто на приём с дресс-кодом в классическом стиле явились в пляжных шортах. Графоманская контора пользовалась спросом у бывалых прозаиков и неумелых поэтов-выскочек. И всё же, это было едва ли не единственное место, куда меня хотя бы впустили за порог. Что это – благодать или моё персональное проклятие – я до сих пор для себя не решил.

Хочется думать, что изнутри картина выглядела иначе: дорогая мебель, горшки с фикусами по углам, золотая табличка на входе с именем улыбающейся сексуальной секретарши. Но любые фантазии неизменно разбивались о реальность – стоило только открыть тяжёлую входную дверь. Каждый раз казалось: вот сейчас что-то изменится. И каждый раз ничего не менялось.

Порочный круг повторялся без осечек, каждый вторник и пятницу, ближе к пяти вечера.

Отворив со скрипом массивную дверь, я прошёл мимо секретарши бальзаковского возраста, окружённой засохшими гортензиями, туда, где мою писанину в ближайший час либо примут, либо отправят в переплёт на органическое удобрение.

Дверь кабинета главного редактора всё ближе. Всё неминуемее.

Он сидел на привычном месте – спиной к стеллажам, уставленным книгами. На кофейном столике вяло тлела папироса в пепельнице; запах крепкого табака пронизывал комнату насквозь, въедаясь в ткань, кожу, мысли. Первые пятнадцать визитов я не мог привыкнуть к этой удушливой атмосфере. Потом, кажется, перестал замечать. Или смирился. Быть может, однажды, когда мой «роман» увидит свет, я тоже позволю себе папиросы столь же дорогие.

– Ну, присаживайтесь, господин Кильвейн, – без особой заинтересованности бросил редактор, кивнув на кресло напротив.

Дверь за спиной со скрипом захлопнулась. Выхода не осталось.

Редактор, воспользовавшись моим замешательством, взял листы и начал читать. Расслабляться было рано. Обычно через десять минут молчания я получал отказ. Потом – бессонные ночи, изъеденные никчемностью, и горечь бесплодных попыток.

Я медленно опустился в кресло, крепко сжимая папку с рукописью, чувствуя себя так, будто меня окунули в холодную воду. Установленный распорядок я знал наизусть: десять минут на прочтение, пять – на вердикт. Время для него двигалось со скоростью света. Для меня – застыло. Напольные часы у стены ровно отбивали секунды, словно молотки забивали гвозди в гроб моего самоуважения. А стрелки всё продолжали глухо щёлкать, отскакивая от стен и врезаясь в сердце. Прошло три минуты.

Редактор всё ещё читал, взглядом пробегая строки с той самой хмурой сосредоточенностью, которая выдаёт больше, чем любые слова. Его не зря за глаза называли «эмотивом» – человеком, у которого эмоции проступают наружу, как кровь сквозь бинт. Понимать его было не сложнее, чем читать открытую книгу. И всё же сейчас я сам был в замешательстве. И от этой липкой неопределённости становилось только страшнее. Мысли о провале накатывали, как волны. Где-то на третьей полке шкафа, казалось, всё ещё стояла бутылка виски. Возможно, сегодня она мне пригодится.

«Может, всё это было зря? Может, я зря пытался привнести нечто живое в свой затрапезный роман? Может, стоит перестать думать, что эта графомания когда-нибудь переплюнет истинных классиков житейского нытья?.. Почему он зацепился именно за меня? Почему он всё ещё меня читает?»

Редактор отложил рукопись в сторону и какое-то время просто смотрел в окно, словно искал там ответ на вопрос, который давно перестал задавать. Я ощущал, как каждая секунда его молчания ложится на плечи лишним грузом.

– Вы понимаете, Виктор, – начал он, наконец, голосом спокойным, но странно тяжёлым, – мир не просит от нас правды. Он требует… утешения.

Я молчал. Что на это ответить? Что утешение – удел фармацевтов, а не писателей? Что ложь в красивой обёртке – хуже, чем правда в рваных ботинках?

– В ваших текстах слишком много горечи, – продолжил он, задумчиво поглаживая подбородок. – Это пугает людей. Им достаточно собственных бед. Они приходят в книги не за тем, чтобы смотреть в бездну.

Он не обвинял. Он констатировал. И в этом, пожалуй, была самая страшная часть его речи.

– Либо вы научитесь прятать свою боль под шелест страниц, – его голос стал мягче, – либо никто вас не прочтёт. Никто вас не спасёт.

Я смотрел на него и чувствовал, как за привычной усталостью в его глазах скрывается какое-то странное сожаление. Словно он уже видел этот путь: короткий, заросший, бесполезный. Словно он сам когда-то стоял на этом перепутье и выбрал не дорогу, а тропинку между двумя краями.

– Мы можем переписать первую часть. Сделать её легче. Сделать так, чтобы читатель почувствовал… надежду. Хотя бы крошечную, едва уловимую.

Он достал карандаш, отметил что-то на обложке моей рукописи.

– Подумайте об этом, – сказал он напоследок. – У вас есть что сказать. Но ещё важнее – уметь заставить людей захотеть это услышать.

Он вернул мне папку. Бумаги в ней казались тяжелее свинца.

Когда я вышел из кабинета, воздух в коридоре показался липким и пустым. Секретарша, не поднимая головы, продолжала листать какой-то потрёпанный журнал. Где-то глухо тиканье часов продолжало отмерять секунды чьей-то чужой жизни.

Я спустился по лестнице и вышел на улицу. Морось питерской погоды врезалась в лицо микроскопическими иглами.

"Прятать боль", – слова редактора, словно занозы, не давали покоя.

"Прятать… Прятать так, чтобы её чувствовали, но не видели. Как шрам под длинным рукавом. Как отчаяние в улыбке."

Я шёл по Невскому сквозь плотную вуаль осени, пока город медленно впечатывался в кожу. Питер принимал меня, как всегда – без лишних вопросов, без обещаний. А впереди уже маячила другая тень – тень долгов, тень обыденности, тень необходимости искать спасение там, где искать его стыдно.

III

Вета захлопнула дверь так, словно пыталась отгородиться не просто от улицы – от всего мира. Гулкий звук прокатился по пустой квартире, растворяясь в тишине, как последняя отбившаяся капля терпения. Рюкзак с глухим стуком шлёпнулся на пол, пальто лениво соскользнуло с плеч и повисло на крючке, угрожая рухнуть при первом же сквозняке.

– Вот и славно, – буркнула она себе под нос и побрела на кухню, усталость сковывала движения, как свинцовые оковы. Даже включить воду казалось непосильной задачей.

По пути Вета задела стул, тот накренился, жалобно скрипнув, но она только фыркнула в ответ – сил ругаться не осталось.

Вместо привычной раздражённой ругани на весь окружающий мир, в её голове снова и снова всплывали обрывки мыслей о Валере. Его тяжёлый взгляд, липкий, как мёд на ладонях. Его настырная забота, от которой хотелось одновременно сбежать и спрятаться.

Вода полилась в стакан, переливаясь через край, капли падали на столешницу – словно вторили её разбегающимся мыслям.

– Что за бред, – буркнула Вета, осушая стакан в два глотка.

Её собственный голос звучал так, будто принадлежал кому-то другому – уставшему, выжатому.

"Ты же одна не справишься. И кто тогда спасёт Максима?" – эхом всплыли в голове слова Валеры, вызвав нервную ухмылку. Саркастичную, обречённую.

– Как будто я вообще просила о помощи… – пробормотала она в пустоту.

От этой мысли стало ещё противнее: опять одна. Снова одна. Одна против всех этих тупых, нескладывающихся эмоций.Брат, конечно, предпочёл не возвращаться. Женя был достаточно умён, чтобы понимать: в таком настроении она запросто могла метнуть в него ботинок, чашку или ещё что-нибудь потяжелее.

Она шлёпнулась на кровать, даже не разуваясь. С потолка на неё безучастно смотрела старая лампочка, её холодный свет только подчеркивал: спасать её некому.

– Чёрт бы тебя побрал, Валера, – выдохнула Вета и закрыла глаза.

Но сон не приходил. Внутри всё ещё клубились вопросы, раздражение и что-то странное, тянущее изнутри – будто кто-то расцарапал изнутри её душу тупыми ногтями.

Тихий щелчок замка отозвался в тишине, как выстрел. Он медленно стянул пальто, аккуратно повесил его на вешалку – машинально, как солдат, исполняющий свой последний приказ, – и прошёл вглубь квартиры. Свет в гостиной исходил только от одинокой лампы над столом, создавая вокруг вязкие тени.

Комната была пуста и аккуратна до стерильности. Всё казалось почти мёртвым, застывшим… если бы не одна стена. Его запретный алтарь. Его личная бездна

На стене, как трофеи безумия, висели фотографии Веты. С выпускного – смеющаяся, растрёпанная, с бокалом в руке. Из кафе – склонившаяся над ноутбуком, с сосредоточенным лицом. Их совместные прогулки – кадры, сделанные украдкой. Рядом аккуратно висели скриншоты их переписок – сухие, саркастичные сообщения, которые он перечитывал до изнеможения, в поисках намёков на что-то большее. Чуть ниже – карта её маршрутов: работа, любимое кафе, парк, куда она убегала дышать.

Валера стоял, разглядывая это своё шевелящиеся пугало счастья, и чувствовал, как сердце стягивается тугим, болезненным узлом. Любил ли он её? Да. Любил её, как пепел мечтает снова стать пламенем, не осознавая, что путь только один – вниз.

Но действительно ли это была любовь? Нет. Это было что-то уродливое: дикий огонь, выжигающий до костей. Чернота, густая, как гарь, навсегда впитавшаяся в кожу.

Он понимал. Нельзя. Так. Любить.

"Это неправильно," – глухо думал он, глядя на фотографии. – "Она не моя. Она свободна. Она сама выбирает, с кем быть."

Но сердце шипело, как разогретый металл в воде: "Нет. Не отдавай."

Он знал. Он чувствовал: между ней и Максимом тянется незримая ниточка. Пока невесомая, едва заметная, но реальная. Она ещё не поняла этого – но он понял. И это сводило его с ума.

Как можно позволить её кому-то другому? Как можно смотреть, как её смех достаётся не ему?

Валера начал метаться по комнате, терзая себя мыслями, бесполезными, ядовитыми. Хотел закричать – но в горле застрял сгусток, плотный и тяжёлый. Он рухнул за стол, уронив голову на сцепленные пальцы.

"Ты её потеряешь," – нашёптывал внутренний голос, ледяной и насмешливый. – "Уйдёт. К Максиму. Или к кому-то другому. И что тогда? Будешь смотреть?"

Нет. Не сможет.

Руки дрожали, когда он взял в пальцы снимок, где Вета смеялась, так чисто и беззаботно. Он любил её такой – настоящей, живой, далёкой от всей этой грязи. И страшнее всего было то, что она никогда не знала о его существовании по-настоящему. Для неё он был другом. Просто другом.

– Вета… – прохрипел он в пустоту. Его голос был чужим, поломанным.

Он понимал: стоит сделать шаг – и точка невозврата останется позади. Ещё чуть-чуть – и он переступит черту. Но остановиться не мог.

Он подошёл к стене с фотографиями. Смотрел. Долго. Молчаливо. Как молится безумец перед своим богом.

И в этот момент в его зелёных глазах вспыхнул огонь – темный, голодный, готовый сжечь всё на своём пути.

– Я найду способ, – наконец выдохнул он.

Он не отступит. Уже поздно. Слишком поздно.

День на студии начался как обычно – суета, бессмысленная беготня стажёров и торопливый гул голосов, перемежающийся звонками мобильных телефонов. Вета, привычно замерев за камерой, в который раз наблюдала за сценой, где Диана всеми силами пыталась разыграть театр одной актрисы. На этот раз её цель была более чем очевидна: Максим Кельмин, как всегда собранный и непробиваемо холодный.

Диана наклонилась к нему, изображая заинтересованность, которая могла бы растопить айсберг, но явно не Максима. Её яркая улыбка сверкала, как вспышка фотоаппарата, а рука случайно коснулась его локтя. Он едва заметно отодвинулся, не прерывая чтение сценария.

– Максим, может, перекусим вместе после эфира? – её голос звучал так мягко, что сахар в чашках съёмочной группы мог раствориться сам по себе.

– Нет, спасибо, – коротко ответил он, не поднимая глаз. В его тоне не было ни намёка на раздражение, ни капли интереса. Полное отсутствие эмоций – и именно это делало Диану ещё более отчаянной. Она моргнула, но быстро натянула обратно маску дружелюбия.

Вета, стоя за камерой, прищурилась. Её пальцы чуть крепче сжали рукоять, как будто это могло помочь ей удержать баланс. Она видела эту сцену через объектив, но странное ощущение закралось внутрь, как тонкая трещина в стекле. Что-то в этом фарсе цепляло её, заставляло смотреть дольше, чем нужно.

– Не твоё дело, – пробормотала она себе под нос, пряча раздражение под привычный саркастичный взгляд. – Вот уж кому точно плевать на весь этот цирк, так это Максиму.

И, конечно, она была права. Максим, закончив обсуждение с продюсером, скрылся за кулисами, но ненадолго. Эфир начался через считанные минуты, и вся площадка снова погрузилась в строгую тишину, нарушаемую лишь голосами ведущих.

Диана, словно профессиональная актриса, преобразилась на глазах. Её голос звучал легко, почти музыкально, когда она обратилась к зрителям:

– Доброе утро, дорогие телезрители! Сегодня мы расскажем вам о самых важных событиях в нашей стране и за её пределами. Максим, что у нас на повестке?

Максим, сидящий рядом, ответил ровным, бесстрастным тоном:

– Начнём с актуальных новостей экономики. Правительство приняло новые меры по поддержке малого бизнеса, о которых нам расскажет наш специальный корреспондент.

Диана кивнула, но вместо того, чтобы дать ход сюжету, сделала что-то неожиданное – положила руку на его предплечье, якобы в знак одобрения.

– Максим, а как ты считаешь, эти меры помогут людям? Ты ведь всегда так глубоко разбираешься в теме!

Её голос прозвучал чуть мягче, чем следовало. Но Максим, словно не заметив этого, плавно убрал руку с её предплечья и продолжил:

– Диана, я думаю, что анализ лучше оставить экспертам. Давайте послушаем наших коллег в студии.

Камеры переключились на сюжет, но напряжение в воздухе осталось. Вета, наблюдая за этим через объектив, едва сдержала смешок.

– Искусство соблазнения на нуле, – пробормотала она, отворачиваясь, чтобы проверить резкость. Но внутри неё снова зашевелился тот самый червячок. Её взгляд невольно скользнул по лицу Максима, такому спокойному и сосредоточенному, будто всё происходящее было не более чем очередным днём на работе.

После съёмок Вета решила заглянуть в телевизионное кафе. Туда она заходила редко, но сегодня ей хотелось отвлечься от мыслей, которые продолжали вертеться в голове, словно заезженная пластинка. Заказав себе кофе, она уселась за столик у окна и погрузилась в размышления о сегодняшнем дне.

Но долго расслабиться не получилось. Краем уха она уловила знакомые голоса. Диана и Ната сидели за соседним столиком, их разговор напоминал шёпот змей, извивающихся в траве.

– Он даже не взглянул на меня! – Диана звучала искренне уязвлённо, хотя её возмущение явно больше касалось самолюбия, чем чувств. – Я ему предложила вместе поесть, а он даже не дал мне шанса!

– Ты слишком торопишься, – лениво отозвалась Ната, потягивая латте. Её голос был спокойным, но в нём чувствовалась уверенность серого кардинала. – Максим – не тот, кого можно взять наскоком. С ним надо иначе.

– Но как? – Диана едва не стонала от бессилия. – Я пыталась быть милой, внимательной, даже искренней. Ничего не работает!

Ната посмотрела на неё, и в её глазах блеснул холодный свет:

– Смотри и учись. Такие люди, как Максим, открываются не перед теми, кто их добивается. Они открываются перед теми, кто становится частью их мира. Ты должна найти его слабость. А у каждого она есть.

Вета сделала вид, что увлечена своим телефоном, но внутри неё всё кипело. Этот разговор был как грязь, липнущая к ботинкам. Она знала, что Диана и Ната плетут интриги, но почему теперь это её так задевало?

Максим, тем временем, ушёл в свой кабинет. Каждый его шаг эхом отдавался в пустых коридорах, словно напоминая, как он отдаляется от всего и всех. Комната была пуста, если не считать старого деревянного стола и стула. На стене висели полки с книгами, а на столе лежала небольшая чёрно-белая фотография. Он взял её в руки, пальцы осторожно скользнули по краю.

На фотографии была женщина. Её глаза смотрели прямо в камеру, с лёгкой улыбкой, которую трудно было назвать счастливой. Она исчезла, когда Максим был ребёнком. Никто так и не нашёл её, но память о ней жила в каждой детали его жизни. Для всех остальных она была забытой частью прошлого. Для него – навязчивой тенью, от которой нельзя избавиться.

Максим провёл пальцем по лицу женщины, а затем отложил фотографию в сторону. Он закрыл глаза, позволяя себе на секунду ослабить маску, которую носил на людях. Но даже здесь, в одиночестве, его мысли были словно заперты в тисках. Образ матери, её исчезновение, беспомощность того ребёнка, которым он был, вновь навалились тяжестью. Это была не просто боль – это была зияющая рана, которая никогда не заживала, напоминая о себе каждый раз, когда он касался прошлого.

Всё это время он знал, что его коллеги обсуждают его за спиной. Он знал о попытках Дианы, её взглядах, её жестах. Но он не мог позволить себе отвлечься. Он не мог позволить себе связей. Единственная связь, которую он искал, была с прошлым, которое давно стёрлось в чужих воспоминаниях.

– Надо закончить, – прошептал он, поднимаясь со стула. Его голос прозвучал глухо в пустой комнате. Но закончить что? Он и сам не знал ответа. Возможно, он пытался закончить бесконечный цикл воспоминаний, или же найти ответы, которые никто не хотел ему дать. В комнате стало душно, будто само прошлое сдавливало его грудь, не позволяя сделать вдох.

Вета поздним вечером всё-таки встретилась с Валерой. Он, как обычно, появился у её двери с бесцеремонной лёгкостью, будто жил там. Бросив куртку на стул, он сразу занял место на её диване, растянувшись так, словно был хозяином квартиры.

– Ну, солнышко, рассказывай. Что на этот раз? – ухмыльнулся он, разглядывая её уставшее лицо. – Ты выглядишь так, будто только что пыталась вытащить из болота бегемота.

– Валер, иногда мне хочется запихнуть тебя в то самое болото, – ответила Вета, бросив на стол чашку чая и устало плюхнувшись на стул. – Эфир сегодня был… странным. Даже не знаю, с чего начать.

Он вскинул бровь, но ничего не сказал, ожидая продолжения. Вета наклонилась вперёд, положив подбородок на ладони.

– Диана снова пыталась разыграть свою актёрскую трагикомедию, – начала она, голосом полным сарказма. – Она прямо липла к Максиму, как расплавленный пластик к горячему металлу. То руку на него положит, то смотрит так, будто сейчас съест. И всё это на камеру, чтобы публика думала, что между ними что-то есть.

Валера рассмеялся:

– О, эта Диана… Какой театральный талант пропадает в пыльных студиях. Её бы в цирк с такими номерами. А Максим что? Тоже играл свою роль?

– Максим? – Вета хмыкнула. – Он был как всегда: спокойный, ледяной и… будто где-то далеко. Отверг её прямо в эфире, так тонко, что никто из зрителей даже не понял, как мастерски он это сделал. Но…

– Но? – Валера наклонился ближе, его ухмылка чуть исчезла, сменившись вниманием.

– Я не знаю… – Вета задумчиво покачала головой. – У меня такое чувство, что за этим его спокойствием скрывается что-то большее. Что-то… тяжёлое. Я видела это в его глазах, когда он думал, что никто не смотрит.

Валера кивнул, но в глазах его зажёгся хитрый огонёк. Он уже начал складывать свои мысли воедино.

– И что ты собираешься делать? Или снова собираешься притворяться, что тебе плевать? – подначил он её.

– Я… – Вета замялась, глядя в окно. – Я не знаю. Это не моё дело. Но… что-то внутри меня говорит, что я не могу это просто оставить.

Валера вздохнул, театрально закатив глаза:

– Вот и вся ты, малая. Сначала делаешь вид, что тебе всё равно, а потом лезешь в самую гущу событий. Но знаешь что? Может, тебе стоит ему помочь.

Она резко повернулась к нему, удивлённо вскинув брови:

– Помочь? Ты серьёзно?

– Абсолютно, – ухмыльнулся он, вытянувшись на диване. – Ты ведь сама говоришь, что он выглядит… ну, словно у него внутри дыра размером с Марианскую впадину. Таких людей иногда нужно вытаскивать из их тьмы, прежде чем она их сожрёт.

– И как, по-твоему, мне это сделать? – в голосе Веты прозвучала недоверчивость, но взгляд выдал её интерес.

Валера почесал подбородок, притворяясь, что задумался:

– Для начала – будь рядом. Может, выведи его на разговор, ну или… задай правильный вопрос в правильный момент. Иногда достаточно просто показать, что ты видишь его, а не только этого хладнокровного журналиста.

Она молчала, переваривая его слова. А он, видя её замешательство, лишь ухмыльнулся шире.

– И пока ты там решаешь, я могу посмеяться над Дианой. У неё наверняка сейчас истерика. Уж больно она привыкла получать то, чего хочет.

– Бесишь, – буркнула Вета, но в уголках её губ мелькнула слабая улыбка. – Ладно, посмотрим. Может, ты прав.

– Конечно, прав, – парировал он. – Я всегда прав.

Шестой стакан виски явно был лишним. Хотя, откровенно говоря, виски никогда не бывает не к месту – просто с каждым новым глотком я приближался к отметке в одну промилле за раз. Если смертельная доза составляет где-то пять или шесть промилле, то почему я ещё жив?

Вопрос о собственной выживаемости время от времени всплывал в голове, начиная с того момента, как я сказал своё первое слово и пнул свой первый камень на Невском. Тогда уже казалось странным, как для ребёнка я был чересчур живуч: переломы, рассечённые лбы, ссадины – и всё это сопровождалось лишь равнодушным кивком родных. Мол, если Виктор вернулся домой битый, значит, день удался. С годами я всё лучше понимал: живя по чужому плану, нельзя почувствовать эмоции, выходящие за рамки программы. Семь лет девиации – и вот я зову себя писателем.

Когда мать услышала о моих «грандиозных» планах не стать похожим на своих успешных братьев, она вычеркнула меня из жизни, попросив считать её покойной. Остальные члены семьи не замедлили последовать её примеру. Тогда они сказали, что я ещё буду об этом сожалеть. Не могу ни согласиться, ни опровергнуть их пророчество. Пока что я просто живу.

Сейчас рядом не было ни красивых женщин, ни безудержного веселья, о котором мечтают наивные романтизаторы писательского быта. Только бутылка «Хеннесси», плесневелый сыр, две уцелевшие виноградины и стол, уставленный мятой рукописью, которую я приволок из издательства.

Говорят, совмещать работу и отдых – признак зрелости. Но я давно стер границу между ними. Писатель – вечный новатор: изобретатель велосипедов, которые никто не просил изобретать.

Впрочем, сейчас в голове не рождались даже схемы этих бесполезных велосипедов. Только противный звон, давящий на виски. Любой нормальный человек остановился бы. Передохнул. Но мне было слишком любопытно: какую ещё мысль способен породить мой изношенный мозг, балансируя на последней грани.

Я уже пытался не спать сутками, морить себя голодом и жаждой, оживлять старые влюблённости, страдать от невозможности новых, увеличивать дозы. Всё – ради нескольких строчек. Ради пары продолжений сюжета. Шансы на успех были ничтожными. Шанс дожить до следующего приёма в издательстве – ещё меньше. Но бросить? Бросить – значит обмануть собственный контракт с Дьяволом, заключённый без свидетелей. А я сделок не нарушаю.

С седьмым стаканом реальность рассыпалась. Движения становились странными: слишком медленными, чересчур резкими. Слишком чёткими или противно размытыми. Никакой логики. И не важно уже.

Где-то на краю слуха раздался грохот. Что-то холодное и пахнущее брызнуло на кожу, но рецепторы отказывались работать.

Потом удар, звуком похожий на тысячу птиц, глухо бьющих крыльями по ушам.

Вместе с реальностью исчезло и тело. Оно падало, как поздний лист осенью: медленно, без сопротивления.

Последнее, что я увидел сквозь серую рябь, – листы рукописи, принесённые недавно из издательства. Листы, теперь залитые густыми, чёрными чернилами.

IV

После ухода Валеры в комнате осталась мёртвая тишина. Только старенькие часы на стене негромко тикали, отсчитывая секунды её одиночества. Вета потёрла виски – бесполезный жест, словно она могла растереть растущую тревогу вместе с пульсацией крови.

"Что ты собираешься делать?" – глухо отозвались в голове слова Валеры, будто царапнули внутренность черепа.

Она открыла ноутбук и начала искать информацию о Максиме. Его образ, такой закрытый и холодный, был подобен загадке, которую она отчаянно хотела разгадать. Но чем больше она искала, тем сильнее ощущала, что пытается собрать пазл из частей, которых просто нет. Его аккаунты в социальных сетях были пусты, за исключением нескольких профессиональных фотографий и ссылок на выпуски передач. Никаких личных подробностей. Ни увлечений, ни друзей, ни намёков на то, чем он живёт за пределами работы. Он был как книга с заклеенными страницами.

Пальцы замерли над клавиатурой.

"Кто ты, Максим Кельмин?" – пронеслось в мыслях. И с этой мыслью в груди впервые кольнула настоящая тревога: не просто любопытство, а болезненная потребность понять.

Вета захлопнула ноутбук с громким стуком, откинувшись на стул.

– Сближаться с человеком, о котором ты ничего не знаешь… – пробормотала она, закусив губу. – Гениально.

На следующий день Вета решила действовать осторожно, как сапёр на минном поле. Разговоры между делом, случайные встречи у кофейного автомата, короткие вопросы, будто бы из профессионального интереса.

– Максим, как думаешь, нам стоит уделить больше внимания локальным новостям? – спросила она на обеде, сделав вид, что вопрос возник на бегу.

Он поднял взгляд. Холодный, отстранённый, как ветер между пустыми зданиями.

– Это к редактору. Всё?

Его слова прозвучали отстранённо, как будто она – не человек, а лишь ещё одна часть его рабочего дня. Вета вернулась к своей камере, чувствуя, как внутри растёт злость. Но не на него. На себя. "А чего ты ожидала? Что он тут же раскроется и побежит всё тебе рассказывать? Глупо."

На второй день она решила сменить тактику. Уловив момент, когда Максим стоял возле автомата с кофе, она подошла с двумя стаканчиками.

– Чёрный, без сахара? – спросила она, протягивая ему стакан.

Максим окинул её удивлённым взглядом, словно не понимал, что это за жест. Затем, без единой эмоции, взял стакан.

– Спасибо, – коротко сказал он и ушёл.

Но она заметила: он взял. Не отказался.

На третий день Вета рискнула задержаться в комнате для совещаний, где Максим обычно готовился перед эфирами. Она сделала вид, что ищет какие-то бумаги, но краем глаза следила за ним. Его руки мелькали над клавиатурой, а взгляд был сосредоточен на экране.

– Вы всегда так серьёзны? – вдруг спросила она, нарушив тишину.

Максим поднял взгляд, удивлённый её вопросом.

– Работа требует, – коротко ответил он.

– А когда не работа? Или у вас всегда "требует"? – продолжила она, пытаясь заглянуть за его непроницаемую маску.

Максим нахмурился, его взгляд стал ещё холоднее.

– Если это всё, Вета, то мне нужно продолжить, – сказал он, возвращаясь к своему экрану.

Её слова задели его, это было заметно. Но она поняла, что слишком сильно надавила, и решила не продолжать.

На четвёртый день её терпение начало приносить плоды. Во время обеда в общей столовой Максим сам заметил её.

– Вы не боитесь опаздывать на съёмки? – спросил он, неожиданно для неё.

Она чуть не подавилась своим кофе, но быстро собралась.

– А вы не боитесь, что кто-то выпьет ваш кофе? – парировала она, кивая на его стакан, стоящий без присмотра.

В его глазах мелькнула тень – почти улыбка. Почти. Но она её увидела.

Вечером последнего дня в рабочей неделе, когда Максим остался на студии после эфира, чтобы разобрать материалы, Вета решила рискнуть больше, чем обычно. Она принесла ему кофе – не потому, что он его просил, а потому, что это был её способ сделать первый настоящий шаг.

– Вы, кажется, всегда работаете дольше всех, – сказала она, поставив чашку на стол. – Чёрный, надеюсь, угадала?

Он поднял глаза, его лицо было привычно непроницаемым.

– Зачем вы это делаете? – спросил он прямо.

– Что именно? – она постаралась улыбнуться, хотя внутри всё перевернулось.

– Эти разговоры, кофе… – он махнул рукой. – Если это просто вежливость, можете не утруждаться. Я привык работать один.

Его слова резанули, но она не отступила.

– Может, это просто моя попытка не быть такой же одинокой, как вы, – сказала она, дерзко глядя ему в глаза.

Максим замер на мгновение, а затем вернулся к документам, как будто её слов не было. Однако, прежде чем она успела уйти, он негромко произнёс:

– Спасибо за кофе.

Эти два слова застали её врасплох. Она обернулась, но он уже снова уткнулся в бумаги, не поднимая глаз. Когда она всё-таки ушла, он задержался на чашке кофе чуть дольше, чем планировал, и впервые за долгое время его мысли отвлеклись от работы.

Для Веты это была маленькая победа. Она ещё не знала, что это значило, но внутри неё зажёгся огонёк уверенности. Когда она вышла из комнаты, её шаги были лёгкими, а взгляд светился чем-то новым.

Валера стоял в коридоре, спрятавшись в тени колонны. Он наблюдал за ней с напряжением, но она даже не заметила его присутствия. Это равнодушие резануло его сильнее, чем он ожидал. Её лицо, озарённое мимолётной радостью, сводило его с ума. Он ненавидел больше всего не её счастье. А то, что его место в её мире уже занял кто-то другой. Она ушла, не оглянувшись, оставив его одного со своими мыслями. В груди поднималась волна ярости. Как она могла так просто пройти мимо, не заметив его? Эта мысль била в голову, усиливая ревность и гнев. Он сжал кулаки, история, в которой Вета должна была потерпеть поражение и прийти к нему в слезах, обретала новые и тревожные повороты.

Валера сидел в своей квартире, освещённой лишь слабым светом настольной лампы. За окном шёл дождь, стёкла дрожали под ударами капель, словно отражая его внутреннее состояние. Он уставился на стену с фотографиями Веты, где каждая деталь её улыбки, её взгляда была запечатлена так, как он видел её – совершенство, принадлежащее только ему. Или, по крайней мере, он хотел, чтобы так было.

Его пальцы нервно стучали по столу. Гнев, ревность, боль – всё смешалось в один бесконечный поток мыслей. Он сам дал ей эту идею – сблизиться с Максимом. И теперь? Теперь она смотрела на этого холодного журналиста с таким интересом, с которым он мечтал, чтобы она смотрела на него. Он сам привёл её к этой точке, и теперь это съедало его изнутри.

"Зачем я это сделал?" – думал он, зажимая виски. "Я хотел, чтобы она нашла способ помочь ему. Чтобы она почувствовала себя нужной, чтобы она…"

Словно нож, реальность пронзила его мысли: "…но не чтобы она начала тянуться к нему." – он начал осознавать, какую ошибку он совершил.

Валера вскочил со стула, опрокинув кружку с давно остывшим кофе. Он прошёлся по комнате, словно загнанный зверь. Ему казалось, что стены сужаются, давят на него. Каждая фотография на стене смотрела на него с укором, напоминая о том, что он потерял контроль. Это была его идея, и теперь он сам стал её жертвой.

Он схватил одну из фотографий, ту, где Вета смотрела прямо в камеру, смеясь. Этот снимок он сделал в их последний совместный выход в кафе, когда они ещё могли сидеть часами, болтая обо всём и ни о чём. Теперь этот смех принадлежал другому, и это сводило его с ума.

– Чёрт! – вырвалось у него, голос сорвался, хриплый от эмоций. – Чёрт тебя дери, Вета! Почему он? Почему не я?!

Валера швырнул фотографию на пол, и стекло с глухим треском раскололось. Но даже это не принесло облегчения. Он смотрел на разбитый снимок, и внутри него словно что-то надломилось. Этот момент, его одержимость, его ревность – всё это было как ржавчина, разъедающая его изнутри.

Он сел обратно на стул, тяжело дыша. Руки тряслись, взгляд метался по комнате, словно он искал спасения, которого не существовало. "Я создал это. Я. А теперь я смотрю, как она уходит к нему." Он сжал голову руками, пытаясь унять боль, но та только усиливалась. Вета, её улыбка, её голос, её взгляд на Максима – всё это эхом звучало в его голове.

– Она никогда не вернётся, – прошептал он, голосом, полным отчаяния. Эти слова прозвучали так, будто он подписал себе приговор.

Валера схватил одну из фотографий, на которой Вета выглядела особенно счастливой. Он прижал её к груди, как будто это могло остановить разрушающий его шторм эмоций. Но даже это казалось недостаточным. Он не мог понять, что было больнее: его любовь к ней или осознание того, что она начинает чувствовать что-то к другому.

– Я не могу этого вынести, – сказал он себе, и голос дрожал. – Я не могу смотреть, как она уходит. Я не могу…

Он бросил фотографию обратно на стол, взялся за виски, словно пытаясь удержать голову от взрыва. Его дыхание становилось всё тяжелее, а внутри разрасталась пустота, которую ничто не могло заполнить.

Дождь за окном усилился, словно разделяя его боль. Валера медленно поднялся, подошёл к стене с фотографиями и, не раздумывая, сорвал одну из них. Это был снимок, где Вета стояла рядом с ним, смеясь над какой-то его шуткой. Он сжал фотографию в руке, но не смог разорвать.

– Ты не понимаешь, – прошептал он, глядя на изображение. – Ты не понимаешь, насколько ты важна. Насколько… насколько ты часть меня.

Он опустился на пол, опираясь спиной о стену. В руке всё ещё была зажата фотография, а в глазах стояли слёзы, которых он не собирался пускать. Дождь бился в окна, наполняя комнату звуком, но внутри него была только тишина и разрушающее чувство, что он теряет её навсегда.

Резкий, режущий свет заставил меня очнуться. Я валялся на полу – сперва чужом, но через пару мгновений до боли родном. Красная резная люстра над головой, выбранная когда-то вместе с сестрой, окончательно убедила меня в этом.

Можно было подумать, что это самое обычное пробуждение с похмелья, и оно было бы таковым, если мне в лицо не светил яркий свет от фонаря, и я бы не заметил слишком знакомое лицо рядом. И пусть этот человек был необходим мне больше воздуха, но сейчас я меньше всего хотел бы его видеть. Даже не так. При всем моем внешнем бесстыдстве, от одного его взгляда, полного сочувствия, хотелось провалиться сквозь землю. Там же и остаться навеки.

С Кириллом жизнь свела так же внезапно, как я начал писать. Так обычно случаются важнейшие встречи. И с той самой первой случайной беседы он выполнял роли, о которых я никогда не просил: друг, советчик, психиатр и сиделка в особо тяжёлые времена. Он пил редко. И пил неприлично мало – не столько за компанию, сколько из приличия. Зато наблюдать за моими падениями он умел мастерски. Чтобы в самый последний момент вытянуть за шиворот.

Однако сейчас его выражение лица говорило лишь о том, что в ближайший час или два мне будут снова читать нотации, мол, я не ученый, чтобы ставить над собой опыты. И не бессмертный, чтобы проверять прочность грани. Знаем, проходили. Эти нотации стали своеобразной заменой фразы "я тебя люблю" – но не той лёгкой, материнской, а суровой, отцовской. Только я был не ребёнком, который чего-то достиг. Я был ребёнком, который отчаянно деградировал.

Он почесал затылок – жест знакомый, почти родной. В нём было всё: тревога, бессилие, злость на меня и на самого себя. Красавец и чудовище. Принц и нищий. Иоанн и Иуда.

Первым тишину нарушил он:

– Да уж… Никогда бы не подумал, что застану тебя в алкогольном угаре, да ещё посреди такого бедлама, – начал Кирилл, вновь приглаживая волосы – привычное движение, всегда в моменты особого напряжения. – Сказать, что я в шоке – значит не сказать ничего. Молодец, Вить, ты превзошёл даже мои худшие опасения.

Он прохаживался по комнате, увязая в беспорядке, а я, прикрыв глаза, пытался не смотреть: слишком резало. Глаза болели так, будто в них плеснули ту самую тёплую, тухлую воду из разбитой вазы. Во рту царила пустыня. Каждое слово, которое я мог бы сказать, камнем застревало в горле.

– Я честно не понимаю, Вить, – продолжал Кирилл, всё так же рассекая пространство, – как ты довел себя до такого. Я не собираюсь тебе тыкать былыми заслугами и перспективами, которые ты променял и на что. Людям, у которых депрессивное расстройство, не стоит такого говорить. Но… – он остановился и посмотрел прямо в меня, – глянь вокруг. На себя глянь. Что ты видишь?

Я молчал. Потому что знал ответ.

– Оставь это размышление до тех пор, пока снова не станешь в состоянии нормально думать, – вздохнул он. – А пока я вижу перед собой не писателя, не взрослого мужчину. Я вижу потерянного ребёнка. Маленького мальчика, который решил, что вырос, но так и не понял, что делать дальше. Не пойми превратно, я люблю быть твоим другом, но я по профессии лишь прокурор, а не воспитатель. Это хоть и метафорично близкие понятия, но всё-таки разные. – он остановился и посмотрел прямо в меня.

Его голос был грубым, но за этой грубостью пряталась забота. Старая, тягучая, упрямая забота, к которой я был, пожалуй, единственным получателем.

И я это понимал. И, чёрт возьми, принимал.

Может, именно в этом и было моё несчастье – в том, что я оставался тем самым мальчиком в коротких штанах, который, прижимая в руках пустую тетрадку, смотрел на мир через запотевшее стекло: видел грубых мужчин, падших женщин, чужих детей, трогательные встречи под фонарями и такие же трогательные расставания. И снова возвращался на ту же улицу, потому что не знал, куда идти дальше. А сейчас и вовсе не мог подняться с пола.

– Ты прав, Кира… – прохрипел я, выдавливая из себя слова сквозь сухую пустоту в горле. – Ты прав…

Больше я ничего не смог сказать.

Кирилл ещё некоторое время стоял, молча глядя на меня, а потом, тихо вздохнув, пошёл звать уборщицу.

И я остался лежать на полу, под оглушительным светом люстры, чувствуя, как тишина становится ещё тяжелее, чем его упрёки.

V

На следующий день Валера проснулся раньше обычного. За окном ещё царил предрассветный сумрак, и едва слышимый шум города пробивался сквозь густую завесу тишины. Воздух был пропитан сыростью после ночного дождя, который всё ещё оставлял капли на подоконнике. В его комнате царил полумрак, стены выглядели угрюмо, как будто отражали его собственные мысли. Он встал, умывшись ледяной водой, чтобы стряхнуть остатки бессонной ночи. Его отражение в зеркале выглядело измученным, но глаза горели решимостью. "Хватит ждать. Хватит быть в тени." Он провёл рукой по щетине, хмуро глядя на своё отражение. Ему казалось, что зеркало больше не показывает человека, только набор тени и голоса.

В студии было оживлённо, как всегда по утрам. Свет прожекторов заливал пространство, отбрасывая резкие тени. Шум шагов, скрип тележек с оборудованием и гул голосов переплетались в какофонию, которая заполняла каждый уголок. Воздух был тяжёлым, пахло техническими маслами и свежезаваренным кофе из автоматов. Люди суетились, спешили, но Валера шёл медленно, целеустремлённо, словно наблюдатель в собственном мире. Его взгляд был прикован к одному объекту: Вета.

Она сидела за своей камерой, сосредоточенно проверяя настройки. Свет от экрана освещал её лицо, в котором читались лёгкая усталость и привычная сосредоточенность. Её волосы были собраны в небрежный пучок, а на запястье болталась резинка для волос, будто символ её постоянной занятости. Рядом лежал блокнот с каракулями, оставленными, скорее всего, бессознательно – тонкие линии, зачёркнутые слова, и одна фраза, повторяющаяся снова и снова: "Остаться собой".

Он подошёл к ней неспешно, стараясь выглядеть расслабленно, но внутри всё горело. Грудь сжималась от напряжения, как пружина, и лишь усилием воли он удерживал выражение лица в рамках нормы.

– Привет, малая, – сказал он, прислоняясь к соседнему столу. Его голос был мягким, но в нём чувствовалась натянутая струна напряжения. – Тебе кофе не принести? Сегодня я, как видишь, в ударе.

Вета чуть подняла голову, её губы изогнулись в лёгкой улыбке. На фоне студийного хаоса её спокойствие казалось чем-то неестественным, почти пугающим.

– Доброе утро, Валер. Неужели решил стать полезным? Это что-то новое. – небрежно бросила она и вернулась к настройкам своей камеры.

Он усмехнулся, привычно улавливая её сарказм, но на этот раз решил действовать иначе.

– А если серьёзно, как ты? Вчера выглядела… ну, будто мысли унесли куда-то далеко.

Она снова подняла глаза и посмотрела на парня. Её взгляд стал чуть более настороженным, но она быстро скрыла это.

– Да ничего особенного. Рабочие моменты. Ты же знаешь, как это бывает.

Валера чуть наклонился к ней, стараясь поймать её взгляд. Свет от экрана камеры играл на его лице, создавая резкие тени, которые делали его выражение ещё более напряжённым.

– Вета, я знаю тебя давно. И я знаю, когда ты врёшь. Так что, если что-то не так, ты можешь мне сказать. Я же здесь.

Она замерла на секунду, пальцы слегка дрогнули на кнопках настройки, но тут же ответила:

– Всё нормально, Валер. Правда. Просто… длинный день вчера был. Ничего, кофе исправит ситуацию.

Он не стал давить. Ещё не время. Вместо этого он вернулся к своей привычной манере.

– Ладно, держу тебя в голове. Но если передумаешь, приходи. И, кстати, не забывай: я лучший слушатель на всей студии.

Она фыркнула, слегка покачав головой.

– Лучший слушатель? Ты же даже свой голос перекричать иногда не можешь.

– Потому что я умею разговаривать, малая. А это – искусство.

И с этими словами он ушёл, оставив её с лёгкой улыбкой на лице. Это была его первая попытка. Небольшая, почти незаметная, но важная. Он знал, что не может сразу ворваться в её мысли, но мог постепенно напоминать о себе, о том, что он рядом.

Позже, в обеденный перерыв, Валера снова нашёл её. На этот раз она сидела в общем зале с чашкой кофе, уткнувшись в телефон. Зал был наполнен звуками болтовни, звонками телефонов и звяканьем ложек о чашки. Запах еды смешивался с ароматом кофе, создавая тёплую, но слегка душную атмосферу. Он сел напротив, вызывая её внимание лёгким стуком пальцев по столу.

– Ты всегда так серьёзно проверяешь свои соцсети? – начал он, поднимая бровь.

Вета оторвалась от телефона, глядя на него с лёгким недоумением. Её лицо подсвечивалось холодным светом экрана, а в глазах читалось утомление.

– А что, мне нельзя? Или ты главный контролёр по использованию интернета?

– Нет, но мне просто стало интересно, что может быть важнее живого общения. Особенно со мной.

Она закатила глаза, но убрала телефон в сторону. Даже стало интересно, что у её друга детства на уме.

– Ладно, Валер, выкладывай. Ты явно пришёл с какими-то своими грандиозными идеями.

Он чуть подался вперёд, его тон стал мягче, почти искренним. За его спиной мелькали люди, жизнь на Останкино продолжала кипеть, но они будто оказались в своём маленьком мирке.

– Я просто хочу знать, что у тебя на душе. Ты что-то скрываешь, и я это вижу. Если это связано с этим… – он чуть замялся, пытаясь подобрать слова, – …Кельмином, то я хочу знать, что ты собираешься делать. Потому что, Вета, ты заслуживаешь чего-то настоящего. А не этого… льда.

Она подняла бровь, глядя на него внимательно. В её глазах мелькнуло что-то, что могло быть удивлением или лёгкой насмешкой.

– С чего вдруг такая забота, Валера? Ты же не тот, кто обычно говорит такие вещи.

– Может, я просто устал притворяться, что мне всё равно, – сказал он тихо, глядя прямо в её глаза. – Может, я хочу, чтобы ты знала, что я рядом. И всегда буду.

Вета замерла, её взгляд на мгновение потемнел от удивления. Она не знала, что сказать. Валера никогда прежде не был таким открытым. Её саркастичная улыбка исчезла, уступив место недоумению и лёгкому замешательству. Казалось, что всё вокруг стихло, даже шум студии, пока её мысли бешено метались, пытаясь понять смысл его слов.

– Валер… – только и смогла вымолвить она, но он уже встал, улыбнувшись своей привычной полунасмешливой улыбкой.

– Ладно, не заморачивайся. Увидимся позже, малая, – бросил он через плечо и растворился в потоке сотрудников.

Диана сидела в гримёрной, окружённая своим привычным антуражем: стол, заваленный кистями, пудрами и блесками, зеркало с лампочками по краям, отражающее её идеальное лицо. Она смотрела на себя с той же концентрацией, с какой хирург осматривает пациента перед операцией. Губы сжаты, глаза слегка прищурены – на её лице застыла маска, за которой пряталась целая симфония эмоций.

Ната, сидящая рядом с пластиковым стаканом латте, лениво наблюдала за её приготовлениями.

– Ты собираешься его атаковать, как ядерной бомбой, или всё-таки в этот раз ограничишься обычной провокацией? – протянула она, ковыряясь в своём телефоне.

Диана не ответила сразу. Её руки медленно провели по идеально уложенным волосам, пальцы поправили несколько выбившихся прядей. Затем она резко повернулась к Нате, её глаза блестели чем-то опасным.

– Сегодня он запомнит меня. – В её голосе было больше яда, чем сахара.

Ната хмыкнула, но ничего не сказала. Её реакция была не нужна. Диана встала, расправив блузку. Белоснежная ткань облегала её так, словно была второй кожей. Чёрная юбка чуть выше колена подчёркивала длинные ноги, которые сейчас обуты в убийственно высокие каблуки. Она выглядела как хищник, который готовится к прыжку.

– Если хочешь смотреть на коронацию, лучше не отвлекайся, – бросила она на ходу, выходя из гримёрной.

Диана появилась на съёмочной площадке, когда команда уже занимала свои места. Техники таскали кабели, режиссёр раздавал последние указания. Максим, как всегда, сидел за столом, пролистывая сценарий эфира. Его костюм был безупречно выглажен, волосы аккуратно уложены, а лицо – всё та же ледяная маска, на которую Диана теперь смотрела как на трофей.

– Доброе утро, Максим, – произнесла она, проходя мимо него так близко, что её духи оставили за собой сладкий шлейф. Она остановилась на секунду, ожидая хотя бы минимальной реакции, но он даже не поднял глаз.

"Идеально," – подумала она, усмехнувшись. Её следующая тактика заключалась не в том, чтобы получить его внимание, а в том, чтобы заставить его чувствовать себя в центре её мира. Всё ради того, чтобы сломать этот лёд.

Эфир начался ровно в назначенное время. Красная лампочка на камерах загорелась, сигнализируя о том, что вся страна теперь наблюдает за происходящим в студии. Диана, как всегда, выглядела безупречно. Её белоснежная блузка подчёркивала изящные линии фигуры, а серьги блестели в свете софитов, притягивая к себе внимание. На лице – ни намёка на напряжение, только профессиональная улыбка, отточенная до совершенства.

Максим, сидящий рядом, был воплощением холодной уверенности. Его взгляд скользил по тексту на суфлёре, руки спокойно лежали на столе. Но даже эта его сосредоточенность была трещиной в планах Дианы. Она чувствовала, что должна сегодня пробить этот лёд.

Когда камеры начали работать, Диана сменила маску хищника на улыбку доброжелательной богини. Её голос звучал мягко, а взгляд, казалось, был прикован к Максиму больше, чем к суфлёру.

– Сегодняшние события, безусловно, привлекли внимание многих наших зрителей, – начала Диана, слегка повернувшись к Максиму. – Максим, как вы думаете, смогут ли новые меры правительства улучшить ситуацию?

Её голос звучал мягко, почти интимно, что заставило нескольких техников за камерами переглянуться. Максим коротко кивнул, ответив сдержанно:

– Вопрос требует времени, чтобы понять последствия. Однако…

Диана не дала ему договорить. Её рука, казалось случайно, слегка коснулась его локтя, когда она повернулась в его сторону.

– Время – это ключевое, – перебила она, улыбнувшись. – Но мне кажется, ваши мысли всегда очень точно улавливают суть.

Максим замер на мгновение, но тут же убрал руку, не глядя на неё. Его взгляд оставался прикован к камере, словно Диана была просто частью декорации. Однако её лицо не выдало ни капли разочарования. Она продолжала игру.

– Сегодняшние новости особенно интересны, не правда ли, Максим? – сказала она, повернувшись к нему с лёгкой, почти интимной улыбкой.

Максим бросил на неё короткий взгляд, его лицо не дрогнуло.

– Всё, что мы обсуждаем, важно для зрителей, – ответил он, глядя прямо в камеру.

Диана знала, что этого не достаточно. Она сделала паузу, глядя на него с лёгкой загадочностью, и добавила:

– Но ваши мысли всегда придают нашим темам особую глубину.

Камера поймала её взгляд, но Максим не дрогнул. Однако внутри неё уже разгоралось пламя. Это было не поражение, это был вызов.

Когда сегмент подошёл к концу, Диана решила нанести последний удар. Она наклонилась к Максиму, создавая иллюзию конфиденциальности, хотя их голоса всё ещё слышались в микрофонах.

– После эфира я хотела бы обсудить одну идею для спецвыпуска. Может, найдём минутку за кофе? – её голос был настолько мягким, что даже режиссёр в наушниках чуть вздрогнул.

Максим поднял глаза, и впервые за всё время их взгляды пересеклись. Он изучал её лицо, словно решая уравнение, и наконец сказал:

– Я предпочитаю обсуждать рабочие вопросы в студии.

Эта фраза была как пощёчина, но Диана не дрогнула. Она улыбнулась, как будто он только что сделал ей комплимент.

– Конечно, как скажете, – ответила она с улыбкой, откинувшись назад и продолжила, – И напоследок, хотелось бы отметить, что наш выпуск стал бы гораздо менее интересным без вашего участия, Максим.

И снова лёд не дрогнул…

Когда эфир закончился, она вернулась в гримёрную. Её каблуки звучали как удары молотка по плитке, каждый шаг сопровождался эхом разочарования. Как только она скрылась за дверью, её лицо дрогнуло. Максим снова остался равнодушен. Ната уже ждала её, но вместо того, чтобы высмеивать её провал, она только покачала головой.

– Диан, это уже смешно. Ты ведь знаешь, что ему всё равно. Что ты пытаешься доказать?

Диана остановилась перед зеркалом, глядя на своё отражение с новой яростью.

– Я не терплю поражений. Ни от кого, – сказала она, почти прошипев. – Максим Кельмин – мой личный вызов, и я не остановлюсь, пока он не сдастся.

Ната только вздохнула, отхлебнув остывший латте. В комнате повисло напряжённое молчание, в котором слышались только слабые звуки студийной суеты за стенами.

После эфира Максим быстро покинул студийную площадку, избегая любых разговоров. Но его планы нарушила Вета, которая перехватила его у выхода из студии.

– Максим, секунду, – сказала она, догнав его. Её голос звучал спокойно, но глаза выдавали напряжение. – Могу поговорить с вами?

Он остановился, бросив на неё короткий взгляд.

– Конечно, Вета. Что-то срочное?

Она посмотрела вокруг, убедившись, что никто не подслушивает.

– Я просто хотела сказать… – начала она, её голос дрогнул. – Вы действительно очень профессиональны. Я много раз наблюдала за вами через объектив моей камеры, и… мне кажется, у вас есть талант делать даже самые сложные темы понятными. Это впечатляет.

Максим слегка нахмурился, но его взгляд стал мягче. Он кивнул.

– Спасибо. Это редкий комплимент. Обычно слышу только критику.

Вета улыбнулась, немного расслабившись.

– Ну, критика тоже важна, но… иногда стоит знать, что вас ценят.

Максим задержался на ней взглядом чуть дольше, чем планировал. Впервые за долгое время он ощутил что-то похожее на благодарность, не сопровождаемую недоверием.

– Спасибо, Вета. Это многое значит, – сказал он, и в его голосе прозвучала искренность.

В этот момент, из гримёрной, Диана услышала их разговор. Она узнала голос Веты не сразу, но по мере того, как слова той доходили до её сознания, злоба начала разгораться. Её взгляд, устремлённый на своё отражение в зеркале, становился всё более острым. Губы сжались в тонкую линию, руки судорожно вцепились в край стола, будто только это могло удержать её от взрыва.

Сама сцена этого разговора перед её внутренним взором выглядела как пощёчина, как нож, вонзающийся в её гордость. Ревность и ярость накатывали волнами, но эта ярость была не бурной, а сдержанной, опасной, как атомный реактор, готовый к неконтролируемому взрыву. Диана чувствовала, как её тело начинает дрожать, не от страха, а от чистой ненависти.

«Эта девчонка… Думает, что может играть в мои игры?» – пронеслось в её голове, как предвестник урагана. Её руки, побелевшие от напряжения, разжались, и она медленно поднялась. В её движениях не было суеты, только холодная решимость. – «Она ещё пожалеет. Я превращу её жизнь в ад, чтобы она поняла, с кем связалась.»

На блестящей поверхности стола остались следы от её искусственных ногтей.

***

Виктор

Последующие несколько дней я провёл с Кириллом. Мы таскались по судам, дышали пылью судебных залов, слушали щелчки дверей и удары молотка – то ли символы правосудия, то ли ритуалы неизбежности. Кирилл в этой среде чувствовал себя как рыба в воде: собранный, хищно точный, строгий до дрожи в запястьях у тех, кто оказался на скамье подсудимых. Он не играл в прокурора – он им был. Без тени позёрства, без ужимок. Его речь, сухая и резкая, разрубала вину на составляющие, не оставляя лазеек. Я наблюдал, как он отказывал в милости, как будто спасал от иллюзий.

Сегодня на скамье подсудимых – худощавый, невзрачный мужчина. Изнасилование. За решёткой он казался особенно уязвимым, особенно ничтожным. Его глаза метались по залу, пару раз цепляясь за мои. Может, он искал сочувствия, а может, просто не мог смотреть в глаза правде, которую нес Кирилл. Я отвёл взгляд. Мне не хватало сил сочувствовать тому, чьё падение было закономерным. Особенно если палач – человек, которого я уважаю и одновременно побаиваюсь. Кирилл в строгом костюме – не друг, не человек. Судебная машина, отливающая сталью. И я знал: если бы я не свернул с пути, сидел бы сейчас не рядом, а напротив него.

«Подсудимый, ясен ли вам приговор? Если да, вы можете обжаловать его в течение десяти дней с момента оглашения. Судебное заседание окончено.»

Три удара молотком – сухо, деловито, как точки в деловом письме. Для кого-то – точка. Для кого-то – тире. Для меня – эхо в висках. Я вышел первым, выдохнул. Судебная пыль в лёгких щекотала, как тревожные мысли. Воздух снаружи был холодным, пронизывающим. Пальто, одолженное у Кирилла, почти не спасало, но я держался за него как за знак принадлежности к нормальной жизни. Когда-то у меня было своё. Я его пропил.

В тот момент, когда мне захотелось просто сесть на ступени и забыться, кто-то резко толкнул меня в плечо. Почти упал. Но крепкая рука вернула равновесие. Я узнал это движение. Узнал раньше, чем поднял глаза.

Степан Ронин. Он стоял передо мной – как тень из прошлого, как насмешка. Всё тот же: ухмылка в пол-лица, презрение под вежливостью, дружелюбие как маска. Я напрягся.

– Какие люди, да ещё у стен родного гадюшника, – протянул он. – Сам Виктор Кильвейн собственной персоной. Король затрапезных рассказов. Что ж ты тут забыл?

История с гадюшником коротка, как вдох. Академия. Моя мать. Ожидания. Лекции по праву. Душа, протестующая на каждой паре. Люди, насквозь фальшивые, с туманом денег в глазах. Меня, честного и наивного, система ненавидела. И Степан был её представителем. Только он умел оборачивать насмешку в комплимент и наоборот. Бил редко. Но улыбался всегда.

Он не изменился. И, что хуже, я знал – он понял, что и я нет.

– Не думай, будто я стану тебе вредить прямо у стен районного суда, – сказал он, ухмыльнувшись. – Хоть ты и думал, что мне не хватает ума, но я не так прост, как тебе хочется. Кстати, а черновик, который ты прятал в третьей полке, – он всё ещё про выдуманного тебя, или уже про настоящего?

Я побледнел. Он не должен был знать про ту полку.

Он сделал паузу, взял папку у какого-то прохожего и исчез за дверью. Табличка «Ленинский районный суд» блеснула в тусклом свете. А я стоял, чувствуя, как земля под ногами колеблется не от слов – от воспоминаний. Ветер терзал волосы, и даже город казался расфокусированным.

Кирилл подошёл тихо. Он выглядел уставшим. Одежда, наконец, не идеальна. В руках – папка, во взгляде – тень. Он посмотрел куда-то вдаль. А потом, как будто мне в спину:

– Пойдём.

Я кивнул. Но в его взгляде я увидел ещё кое-что. Нечто, что было всегда, но раньше не резало так остро. Что-то, что пряталось под усталостью. Что-то похожее на тревогу.

VI

Диана стояла у панорамного окна своей квартиры на 22-м этаже, держа в руках тонкий бокал с вином, насыщенным, как сгусток крови. Огни вечерней Москвы рассыпались в стекле яркими сполохами, перемешиваясь с отражением её собственного взгляда – холодного, напряжённого. Всё в этом интерьере было идеально выверено: белоснежный диван, чёрный лакированный стол, приглушённый свет дизайнерских ламп, лёгкий аромат древесных нот из диффузора. Пространство выглядело как экспозиция: красивая, стерильная, безжизненная. Как её улыбка в кадре.

Но за этим антуражем пряталась звенящая тишина, которую сегодня невозможно было игнорировать.

Вета.

Имя вспыхивало в её сознании, как прожектор, выхватывающий из темноты нечто болезненное. Сцена разговора Максима с этой девчонкой вновь и вновь прокручивалась в её памяти. Интонации, взгляд, пауза между словами. Что-то в этом разговоре было другим. Близким. Невыносимым.

Диана сделала глоток, вино обожгло горло, но пламя внутри продолжало разрастаться.

«Она думает, что может просто войти в мою игру и победить?» – мысленно прошипела она. Пальцы сжали хрупкий бокал, и стекло подалось с лёгким хрустом, но выдержало. Пока.

Она развернулась, прошлась босиком по полу, словно хищница в клетке. Каждое касание – едва слышный щелчок на фоне гнетущей тишины. Ни телевизора, ни музыки – только шелест её дыхания и мысли, жужжащие в голове, как рой ос.

На стене висел её портрет – написанный по заказу, дорого, безупречно. Её образ – воплощение силы, контроля, идеала. Но сегодня этот образ казался ей фальшивым, как дешёвая копия чего-то настоящего. Маска, за которой никто никогда не пытался заглянуть. Да и не стоило.

– Все видят лишь лицо, – прошептала она, не обращаясь ни к кому. – Но никто не видит, сколько я сделала, чтобы удержаться. Никто не знает, через что я прошла, чтобы стоять здесь, в этом чёртовом свете.

Она рухнула на диван, тонкая ткань её халата соскользнула с плеча. Бокал упал в дрожащую ладонь. Губы её дрогнули, но не из слабости – от злости, вычищенной до острого лезвия.

Максим. Он был не просто цель – он был ключ. К уязвимости. К возможной слабости. И эту слабость себе она не могла позволить. Не снова.

– Я не проигрываю, – выдохнула она, и её голос прозвучал, как заклинание.

Бокал полетел в стену, разбившись о бетон, как нерв, оголённый до предела. Звон стекла был похож на аплодисменты после спектакля – громкий, но бессмысленный. В комнате снова повисла тишина, на этот раз острая, как бритва. В её глазах блестело то, что нельзя было назвать слезами – это было предчувствие войны.

– Пойдём прогуляемся, – голос Валеры прозвучал неожиданно мягко, словно скрип старого деревянного пола в пустом доме. Они стояли у выхода из студии, за спиной оставляя яркие лампы, гул аппаратуры и нервные крики редакторов. Впереди – ночь. Глубокая, влажная, с привкусом тумана и опавших листьев, как будто кто-то разбавил московский октябрь винтажным нуаром.

Вета чуть передёрнулась – не от холода, а скорее от внутреннего замешательства. Кончики её пальцев сжались в рукава толстовки, словно инстинктивно пытаясь спрятаться от происходящего.

– Валер, ты серьёзно? После всего сегодняшнего мне бы только под одеяло и отключить голову, – пробормотала она, обхватывая себя руками. Голос звучал глухо, но без враждебности. Скорее – с усталостью.

Он усмехнулся, но улыбка вышла странной: неуверенной, будто приросшей к лицу неестественной маской.

– Именно поэтому тебе нужно выйти. Освежишься. Сбросишь всё это… эфирное напряжение. А я… я умею слушать, ты же знаешь. Пожалуйста…

Слово «пожалуйста» он произнёс особенно мягко, почти интимно – так, как человек, который давно уже не просит, а выторговывает.

Тишина между ними повисла тревожная, как перед раскатом грома. Вета медленно кивнула.

– Ладно. Только на пару кварталов.

Они шли по улицам, где жёлтые огни фонарей утопали в густеющем тумане. Ветки деревьев шелестели, будто переговаривались о чём-то личном. Тени ложились на асфальт неестественно длинными и дергаными, словно за ними кто-то подглядывал.

Шаги отдавались эхом в пустоте. Валера шёл близко, иногда слишком – почти касаясь плеча, будто боялся, что если она отдалится хоть на шаг, он её потеряет. Его дыхание было ровным, но чувствовалась наэлектризованность в каждом движении.

– Ты ведь знаешь, Вета… – начал он, его голос словно вползал под кожу. – Я всегда хотел тебе только хорошего. Я ведь всё вижу. Как на тебя смотрят. Как к тебе тянутся. Но никто, правда, тебя не знает. Кроме меня.

Она не ответила. Только медленно выдохнула в ночь.

– А теперь ты всё чаще с ним… – Валера замолчал, словно сдерживая то, что едва не прорвалось. – С этим Кельмином. Он не для тебя, Вет. Он пустой. Он закрыт. И ты сама это знаешь.

Она остановилась.

– Валера, – сказала она медленно, отчётливо, – это не твоё дело. Максим – часть моей работы. Не более.

– Не более? – переспросил он, и в его голосе нарастала тень чего-то тёмного. – Тебе этого достаточно? Быть рядом с человеком, который даже не пытается заглянуть в тебя? Ты заслуживаешь большего. Ты заслуживаешь быть с тем, кто знает, кто ты. Кто хранит тебя. Кто не позволит тебе снова упасть.

Её руки скрестились на груди. Она чувствовала, как в ней закипает что-то недоброе – раздражение, усталость, страх.

– Валер, – начала она медленно, – ты знаешь, что я уважаю нашу дружбу, но ты сейчас переходишь грань. Я не спрашиваю, с кем ты общаешься. Не пытайся контролировать мою жизнь.

Он сделал шаг ближе, слишком близко. Запах дождя, кофе и чего-то тяжёлого – может, лосьона, а может, навязчивого воспоминания – ударил ей в нос.

Свет фонаря сзади подсвечивал его лицо с неожиданного ракурса – и в этом свете оно казалось чужим. Слишком резкие тени под скулами, слишком тёмные глаза.

– Я не контролирую. Я защищаю, – произнёс он почти угрожающе спокойно. – Ты же знаешь, я всегда был рядом. Всегда. Когда он исчезнет – а он исчезнет – кто будет рядом с тобой?

Вета сделала шаг назад, почти неосознанно. Пальцы сжались в кулаки, сердце стучало чаще обычного.

– Ты не можешь решать за меня, – сказала Вета, её голос стал ледяным. – Я уже проходила через это, Валер. Когда кто-то знает, как мне «лучше». Когда кто-то лучше «знает, кто я».

– Но ты ведь сама не знаешь! – сорвался он. – Ты всё время убегаешь. Прячешься за камерами, за фразами. За этим… холодным типом, который никогда тебя не увидит по-настоящему!

– А ты что, увидел? – её глаза вспыхнули, как спичка. – Ты решил, что можно просто следить, быть рядом, тянуть руки – и я, как по сценарию, однажды скажу: «О, Валера, да, ты тот самый»?

Валера шагнул ближе, но она не отступила.

– Прости, – сказал он, осознав, что сорвался. Но глаза его уже потемнели. В них было что-то слишком неподвижное. Как у человека, который заглянул слишком глубоко – и не хочет возвращаться обратно.

– Я просто… не хочу тебя терять, – добавил он уже тише.

– Тогда не держи меня, – ответила Вета, развернувшись. – Потому что чем крепче ты сжимаешь, тем больнее от этого становится. Мне. И тебе.

Тишина повисла между ними, густая, как туман. Валера стоял молча, его лицо стало маской. Только глаза выдавали, как внутри что-то ломается, как натягивается струна, вот-вот готовая оборваться.

Но он улыбнулся. Медленно. Странно. Губы приподнялись, но в этом не было ничего тёплого.

– Ладно. Просто хотел поговорить, – он шагнул назад, подняв руки. – Как всегда. Ты знаешь, где меня найти, малая.

Он развернулся и ушёл, растворяясь в темноте, как будто её слова не оставили следа. Но Вета знала – оставили. И очень глубокий.

Позже, когда Вета вернулась домой, вечер уже окончательно опустился на город, обернув улицы туманной тканью. Воздух был влажным, с привкусом дыма и чего-то металлического. Она подняла воротник пальто, замедляя шаг, – у самого подъезда, в полумраке под неработающим фонарём, кто-то стоял. Сердце на миг споткнулось.

Женя.

Он не двигался, словно стал частью этой мрачной улицы. Его фигура казалась вытянутой, как тень, упавшая под скособоченным светом соседнего фонаря. Мокрый асфальт отражал силуэт брата, будто отказываясь пускать его обратно в реальность.

Лицо Жени было мёртвенно-бледным, с подступившей щетиной, небрежной и тёмной, как пепел. Глаза – красные, безжизненные, в них застыло что-то глубокое и странное. В них плескалась усталость, но не от сна, а от чего-то более разрушительного, чего-то, что давно въелось под кожу.

От него пахло алкоголем – не свежим, весёлым вином, а прелым, застарелым перегаром, перемешанным с сыростью, сигаретным дымом и какой-то химозной нотой, как у дешёвого антибактериального геля. Пиджак висел, будто с чужого плеча, промокший, с мятыми лацканами, на которых виднелись не то пятна кофе, не то что-то худшее.

Он молча шагал от двери к стене, туда и обратно, с тем видом, как будто собирался броситься на кого-то или на себя самого. Вета остановилась в нескольких шагах, не решаясь подойти ближе.

– Жень, ты что тут делаешь? – спросила она, подняв бровь, но её голос был немного дрожащим. Она пыталась придать ему обычное, лёгкое звучание, но что-то в этом позднем визите брата выбивалось из привычного порядка. В голове сразу мелькнула мысль: "Его не было целую неделю. Почему он решил появиться именно сейчас? И почему так выглядит?" Настороженность заползла под кожу, но она постаралась её спрятать, скрестив руки на груди.

– Тебя жду. Надо поговорить, – пробормотал он. Его голос был будто выжжен – сухой, хриплый, с переломленным тоном. Он говорил так, словно каждое слово вытягивали клещами.

Когда они поднялись в её квартиру, тишина между ними казалась неестественной. Даже скрип ступеней звучал как-то громко. Вета скинула куртку, не успев повесить – Женя заговорил.

– Тебя не настораживает, что с Валерой что-то не так?

Он стоял у окна, словно ему нужно было держаться ближе к выходу. Его руки подрагивали, словно он вёл диалог не с сестрой, а с голосами в своей голове.

– Ты о чём вообще? – резко бросила Вета, внутренне напрягшись.

– Он другой. Я давно это замечал, но… раньше игнорировал. Теперь не могу. Он меня пугает, Вет. Не просто раздражает, не бесит, не злит – пугает. Его взгляд – он не просто смотрит. Он сканирует. Знаешь, как он смотрит на людей? Как будто оценивает, как шахматист фигуру перед следующим ходом.

Женя прошёлся по комнате, пальцы сжались в кулаки. Его походка была нервной, плечи дёргались.

– А улыбка… она стала чужой. Знаешь, раньше он просто улыбался. А теперь… она выверенная, как будто он репетировал перед зеркалом. Я видел, как он на меня смотрит, когда думает, что я не замечаю.Помнишь, он раньше никогда не повышал голоса? – он обернулся. – Теперь он говорит тихо, но так, что тебе хочется замолчать и уйти. Это не просто перемены, это что-то совсем другое.

Эти слова повисли в воздухе, как ледяной занавес. Вета сжала руки. Холод пробежал по позвоночнику.

– Жень, ты пьяный. Или не спал. Или всёсразу. Я не в состоянии сейчас это слушать.

– Я трезв настолько, насколько можно быть в этом аду, – тихо сказал он. – Я просто хочу, чтобы ты была начеку. Понимаешь? Не доверяй ему. Я… – он запнулся, опустив голову. – Не важно, пока что. Ты выглядишь измотанной, тебе нужно поспать. – он сменил тему и тем самым поставил точку в обсуждениях на данный вечер.

Однако у Веты сложилось странное ощущение. Она молчала. Смотрела на брата, который стоял в её коридоре, сломанный, но полный какой-то страшной решимости. Она не знала, чего бояться больше: его слов или того, что он может оказаться прав.

Максим сидел в своей квартире, не двигаясь, словно стал частью той немой обстановки, что его окружала. Комната казалась отрезанной от мира. Здесь не было ни звука, ни дыхания жизни – только гул тишины, давящей на уши, словно тонкий пласт свинца. Мебель – скупая, функциональная: стол, стул, кровать без покрывала. Белые стены, по которым скользил вечерний свет, выглядели как стены палаты в психиатрической клинике. Безличные. Пустые. Не способные запомнить чьё-либо присутствие.

На полу лежала тень от настольной лампы, вытянутая и зыбкая. Она дрожала при малейшем движении воздуха, но Максим не двигался. Его взгляд был прикован к фотографии, которую он держал в руках.

Пожелтевшая, с потёртыми краями, она казалась почти расплывчатой, как будто время пыталось стереть её, словно доказательство его прошлого. На снимке – женщина. Её мягкая улыбка будто пробивалась сквозь бумагу. Свет в её глазах был почти невыносим: такой живой, такой… прощающий. Максим смотрел на неё так, словно искал что-то, что забыл. Или хотел забыть.

– Мама, – прошептал он. Это слово сорвалось с губ, будто заноза, которую он слишком долго носил в себе.

Он не плакал. Не потому что не хотел. Просто не умел. Чувства в нём были будто забетонированы: внутри каменный резервуар, в котором давным-давно закончился кислород. Только гул. Только нарастающая трещина.

Он встал и прошёлся по комнате. Его шаги глухо отзывались от пола. На полке – стопка папок, аккуратно выровненных. Все они были пустыми. Просто муляжи порядка. Он остановился у окна, но не открыл шторы. Сквозь ткань проникал уличный свет, превращаясь в мутные пятна на стене. Он не хотел видеть город. Этот город напоминал ему обо всём, чего он не смог защитить.

В его голове мелькали голоса – не реальные, а словно эхо прошлого. Мужчина, говорящий твёрдо, обрывисто: «Ты обязан. Мы дали тебе всё.» И женский шёпот, мягкий, почти нежный: «Ты – не он. Не будь им.»

Он вздрогнул. В комнате стало холоднее. Или это изнутри что-то вымерзло?

Он снова сел, медленно, будто боясь, что стул под ним не выдержит его тяжести. Но тяжесть была не физическая. Это было бремя. Имя, наследие, ожидания – они свисали с его плеч, как цепи. И самое страшное – он уже почти привык к ним.

Максим медленно положил фотографию на стол. Его пальцы дрожали – еле уловимо, как у человека, которому холодно не снаружи, а внутри. Он провёл рукой по лицу, словно стирая маску.

«Они не знают, что я уже сломался. Просто ещё не треснул вслух.»

Держать маску становилось всё сложнее. Каждый раз, выходя в студию, он чувствовал себя как актёр на сцене, где от него ожидали безупречной уверенности, непоколебимости. Но внутри всё рушилось, словно ветхое здание, которому не выдержать ещё одной зимы. Стены его сознания трещали, обнажая оголенные нервы. Эта боль была не кричащей, но разрушительной, подобно чёрной дыре, которая жадно поглощала всё: воспоминания, радость, даже слабую надежду на лучшее.

Каждый день был новой битвой – не с миром, а с собой. Каждое утро он просыпался с мыслью, что его существование – это плёнка, застрявшая в проекторе, бесконечно повторяющая один и тот же кадр. И он знал: однажды эта маска треснет, и никто не сможет увидеть, что было за ней, потому что за ней не осталось ничего.

Максим посмотрел на настенные часы. Стрелки будто застыли – или это только казалось. Было слишком тихо. В такие моменты прошлое стучится особенно громко. Особенно злобно.

Он подумал о студии. О людях. О этой девушке за камерой с кучей бессмысленных вопросов и стаканчиком кофе. Она – единственная, кто, кажется, смотрит на него не как на передачу в эфире. Но это и делало её опасной. Потому что, если она дотронется – он может не выдержать. Может не удержать.

Максим встал. Взгляд стал острым, как стекло. Он подошёл к сейфу в стене и открыл его. Внутри лежала аккуратная папка. Красная. С личными делами. На обложке – гриф "конфиденциально". Среди документов – отчёт по безопасности. И имя человека, тревожащего его слишком сильно последнее время. Имя, напечатанное чётко, жирно.

Он провёл по нему пальцем.

«Пора перестать быть наблюдателем,» – подумал он. – «Если я не остановлю это сейчас, всё сгорит. И не только я.»

Он закрыл сейф. Лампа мигнула. Где-то в глубине дома завыл водопровод. Было ощущение, что стены дышат. Максим вернулся к столу и снова посмотрел на фотографию матери. Она всё ещё улыбалась.

И эта улыбка была самым жутким, что он видел за последние дни.

До квартиры мы шли молча. Если ещё несколько дней назад слова лились сами, перебивая друг друга, и наши разговоры не утихали даже за третьей чашкой кофе, то теперь казалось, что каждый шаг – как выстрел в спину. Ни один из нас не торопился нарушить это молчание. Кирилл шёл чуть впереди, отгородившись от мира своим пальто и темпом шагов. Его движения, ровные и уверенные, будто говорили: не подходи.

Дорога, что обычно занимала полчаса, тянулась как целая вечность. Осень сжимала город в свои влажные объятия: воздух стал душным, неестественно плотным, будто перед грозой. Облака ползли по небу, низко нависая над крышами домов, и от этого Петербург казался ниже, теснее, ближе. Я даже не удивился бы, если бы сейчас начался дождь.

Кирилл не оглядывался. Его руки были засунуты в карманы, плечи чуть ссутулились, а походка казалась нарочито усталой. Всё в нём говорило о внутреннем конфликте, который он не желал выносить наружу. Я догонял и отставал, как всегда. Как будто даже в ритме ходьбы мы не могли найти общий язык. И всё же я смотрел на него – с какой-то смесью зависти, уважения и старой боли. Так, наверное, смотрят на тот поезд, что ушёл: немного злясь, немного надеясь, что можно будет запрыгнуть на следующей станции.

Мы почти дошли, когда с неба упала первая капля. Я услышал, как она щёлкнула по стеклу машины у обочины. За ней – вторая, третья… Кирилл замедлился у входа в мой подъезд, и на секунду мне показалось, что он всё-таки поднимется со мной. Старые ритуалы – кофе, разговоры, жалобы и скрипка, – всё это вспыхнуло в голове, как призрак нормальности.

Он потянулся к дверной ручке, но в последний момент руку отдёрнул.

– Ты не зайдёшь ко мне? – спросил я с плохо скрываемой надеждой. – Я думал, мы выпьем кофе, обсудим твоё сегодняшнее выступление…

– Я не могу. – Его голос прозвучал сдавленно. Он не смотрел на меня. – У меня дела.

Он ушёл. Просто развернулся и пошёл, не оглянувшись. Я стоял, глядя ему вслед. Пальто намокло, на плечах легли первые капли. Он исчез за углом, будто стёрт ветром.

Дверь скрипнула, как обиженная кошка. Я вошёл в квартиру, сбросил с себя пальто – прямо на пол, не глядя. Лампочка в прихожей, как назло, перегорела. В квартире было полумрачно, холодно, пусто. Я налил себе воды, сделал глоток. Пить кофе казалось теперь абсурдом.

Проходя мимо гостиной, я заметил, что одна из фоторамок на кофейном столике лежала лицом вниз. Странно. Я не помнил, чтобы ронял её. Поднял.

Фотография. Второй курс. Мы с Кириллом, в одинаковых форменных пиджаках, с глупыми усмешками и искренним светом в глазах. А рядом – третий. Человек, которого я не вспоминал годами. Или не хотел.

Снимок был выцветшим, но контуры его лица всё ещё легко читались: прямой взгляд, чуть вздёрнутые брови, словно он вечно насмешливо прищурен, и та фирменная полуулыбка, которая всегда казалась мне одновременно утешительной и вызывающей. Мы тогда ещё все верили, что всё впереди. Что талант, дружба и какие-то смутные идеалы выведут нас к лучшему. Тогда казалось, что троица наша – нерушимая. Пока один не исчез, второй не ожесточился, а третий не опустился на дно собственной квартиры.

Я долго смотрел на фото. Внутри что-то вздрогнуло, как сухая ветка в камине. Было ли это ностальгией? Или предчувствием?

В этот момент в окно ударил дождь. И я почему-то подумал: "Что-то заканчивается. Или начинается заново. Но точно не остаётся прежним."

Вспоминать его не хотелось. Точнее, не хотелось признаваться себе, что я помню слишком ясно. Его улыбка на фотографии – редкая, почти деликатная. Тогда, на втором курсе, мы все ещё верили в какую-то наивную справедливость: Кирилл – в закон, я – в литературу, а он… он верил в нас.

Миша.

Самый разумный из нас троих. Или, может, самый трусливый – сложно различить, когда человек выбирает не бороться. Он исчез внезапно, оставив за собой только вопрос и сухую справку о переводе. Мы с Кириллом какое-то время пытались разузнать, что случилось, но потом наступила взрослая жизнь – и выяснилось, что у неё свои методы забывания.

Я провёл пальцем по стеклу рамки, будто пытаясь стереть не только пыль, но и само изображение. Не получилось. Ничего не получается в этой квартире. Только стенам всё равно – у них нет памяти.

Мы не говорили о Мише с Кириллом уже лет шесть. Тема будто растворилась в воздухе, оставив после себя пробел, который заполнялся только алкоголем и молчанием. Тогда, в ту осень, после выпускного – он исчез. Не умер. Не эмигрировал. Просто вышел из нашей жизни, как будто стёрся. Была пара слухов, пара неотвеченных писем, один, кажется, странный звонок Кириллу, который тот не комментировал.

Я выпрямился и, не включая больше света, прошёл в прихожую. Там, в ящике старого комода, хранилась одна записка – с тех пор, как Миша уехал. Написанная от руки, небрежно, синими чернилами. Всего две строчки:

«Некоторые уезжают, чтобы не предать. А ты – останься, чтобы простить. Если сможешь.»

Я тогда выбросил конверт, но саму записку оставил. Возможно, именно она заставила меня писать. Или пить. Или и то, и другое.

Я встал, облокотился о стену, и долго смотрел в окно. Там, за стеклом, Петербург начинал дышать ночной кожей: фонари трепетали от ветра, редкие силуэты спешили домой, а где-то вдали завыла сирена – коротко, как предостережение. И почему-то именно в этот момент я подумал, что если бы Миша вдруг вернулся, он бы вернулся именно в такую ночь. Промокший, усталый, с тем же полупрезрительным выражением, но с чем-то в глазах – тем, что мы с Кириллом утратили.

Стук в дверь – неожиданный, глухой, вечерний, он резко вернул меня из моих мыслей обратно в сырую реальность.

Время застыло. Сердце застыло. Мозг скомандовал телу не двигаться – вдруг показалось? Но стук повторился. Выдержанный, как по нотам.

Я подошёл к глазку.

Темно. Никого.

Но когда я открыл дверь – на коврике лежал свёрток. Без подписи, только нитка и кусочек бумаги, приколотый к верхнему краю:

«Ты всё ещё помнишь, Виктор?»

Я поднял его осторожно. Внутри – старая тетрадь в твёрдом переплёте. Та самая, что мы с Мишей вели вместе. Тетрадь сюжетов, афоризмов, планов на «книгу, которая перевернёт всё». Я думал, она сгорела.

На последней странице, незнакомым почерком:

«Глава ещё не окончена. Не подведи.»

VII

Вета

Валера стоял под окнами Ветиного дома, укрывшись в тени деревьев. Лёгкий вечерний дождь окутывал двор влажным покровом, смешивая запах сырой земли и табачного дыма, который тянулся от случайных прохожих. Его взгляд был прикован к одному из окон на третьем этаже, за которым мерцал тёплый свет. Там, наверху, где она сейчас, Вета, возможно, что-то читает, может, просто смотрит в экран телефона или сидит в кресле, закутавшись в свой любимый пушистый плед. Ему казалось, что он чувствует её присутствие даже через стекло и стены. Разум дорисовывал детали, которых он не знал, но хотел бы знать. Каждый штрих – болезненно интимный.

В голове гулко стучали мысли. Что он делает здесь? Почему снова? Каждый раз он обещал себе, что это в последний раз. Но вот он опять стоит, глядя вверх, как преданный пёс, готовый ждать её часами. Желание быть рядом с ней было невыносимым, разъедавшим его изнутри.Словно наркотик. Однако в то же время страх потерять её окончательно сковывал руки. Что, если она узнает? Что, если поймёт, насколько далеко зашли его чувства?

Её силуэт мелькнул в окне. Валера инстинктивно сделал шаг вперёд, как будто хотел позвать её, но замер. Нет, не сейчас. Её брат мог быть там, и это разрушило бы всё. Он чувствовал, как дождь скатывается по лицу, смешиваясь с липким ощущением своей беспомощности. Он, Валера, который всегда умел управлять ситуацией, вдруг оказался в ловушке собственных эмоций.

Шаги за спиной вывели его из оцепенения. Развернувшись, Валера увидел фигуру в капюшоне. Это был Женя. Его походка была слегка шаткой, в руках он держал банку энергетика и непотушенную сигарету, из которой едва тянулась слабая струйка дыма. Лицо, уставшее, но всё равно выражающее насмешливую настороженность, явно не предвещало ничего хорошего.

– Здорово, Валера, – произнёс он, без агрессии, но с таким тоном, будто каждое слово вбивалось в землю. – Прогулка у дома сестры? В десять вечера? Романтика?

– Жень… привет. Просто вышел проветриться. Дождь и всё такое, – Валера попытался изобразить лёгкость, но голос чуть дрогнул.

Женя не приблизился, но и не отступил. Стоял, как страж.

– Ага. Знаешь, у нас тут много мест, где можно проветриться. Парк, например. Или набережная. Но ты почему-то всегда оказываешься тут. Возле её подъезда. Учитыва, что твой дом вообще в другой стороне.

– Да ладно тебе, – Валера попытался говорить мягко, как будто речь шла о пустяке. – Я просто хотел убедиться, что с Ветой всё в порядке. Мы с ней ведь давно друзья, ты же знаешь.

– Знаю, – перебил Женя, остановившись в метре от него. – А еще я знаю, что ты изменился. Стал каким-то… странным. И если честно, мне это совсем не нравится.

– Странным? – Валера вскинул брови, изображая искреннее удивление. – Жень, ты серьёзно? Я всего лишь заботюсь о Вете. Она… Она для меня как семья.

– Как семья, говоришь? – Женя прищурился, его голос стал холодным. – Тогда почему ты ведёшь себя так, будто следишь за ней? Прячешься под окнами, как вор, высматриваешь… Это, по-твоему, нормально? Где ты был, когда она могла погибнуть? Когда я доставал её из-под обломков машины? Где ты был? Ты называешь её семьёй, а на деле… только стоишь тут в тени и шепчешь что-то сам себе.

Валера сделал шаг назад, подняв руки, как будто хотел защититься от нападок.

– Знаешь, Валер, ты всегда был немного… странный. Даже в школе. Только тогда это казалось безобидным. А теперь – уже нет. Не знаю почему. Интуиция, может. Или опыт. – Женя закончил свою мысль и закурил сигарету.

Валера напрягся. Его плечи слегка приподнялись, дыхание стало чуть громче.

– Ты всё не так понял. Я просто переживаю за неё. Она ведь так много работает, я хотел убедиться, что всё хорошо.

Женя хмыкнул, сверля его взглядом и выдыхая дым.

– Слушай сюда, Валера. Я не знаю, что у тебя там в голове, но если хоть раз увижу, что ты лезешь не туда, куда не должен, мы поговорим по-другому. А сейчас проваливай отсюда, пока я не передумал.

Валера молча кивнул, пытаясь сохранить остатки достоинства, и развернулся. Но внутри него всё кипело. Этот мелкий пьяница смеет угрожать ему? Ему, Валере, который столько сделал для их семьи? Гнев и унижение разрастались внутри, словно чёрные лозы, обвивая сердце. Его пальцы сжались в кулаки, ногти больно врезались в ладони, но он не чувствовал боли. В голове звенело: "Где он был, когда Вета нуждалась в настоящей защите? Этот Женя, с его шаткой походкой и дешевым энергетиком. Он не знает ничего. Он не понимает."

Каждый шаг, уводящий Валеру прочь от двора, отдавался гулом в его голове. Мысли вихрем неслись, одна ярче другой: "Ты ещё пожалеешь, Женя. И ты тоже, Вета. Вы оба узнаете, что значит недооценивать меня."

***

Диана сидела в своём идеально обставленном кабинете. Её длинные ногти постукивали по стеклянной поверхности стола, создавая нервное эхо в тишине. На экране её телефона светилось имя Наты. Ещё мгновение колебания, и звонок был сделан. Пару секунд ожидания – и на том конце провода раздался хрипловатый голос.

– Ди, что случилось? – Ната зевнула, явно уставшая, но заинтересованная.

– Она, – голос Дианы был резким, будто удар ножа, и дрожал от сдерживаемой ярости. – Эта девчонка, Вета. Она думает, что может просто прийти и забрать всё, что принадлежит мне. Работу. Внимание. Максима. Как будто я пустое место! Как будто я позволю ей это сделать!

Ната тихо рассмеялась, но в её смехе не было тепла.

– Ты же знаешь, таких всегда можно поставить на место. Вопрос только в методах.

– Методы? – Диана поднялась с кресла и подошла к окну. Её отражение в стекле смотрело на неё холодно, как чужое лицо, лишённое эмоций и тепла, словно она сама стала кем-то незнакомым. – Я хочу, чтобы она пожалела, что вообще появилась в моей жизни. Этой девчонке не место на студии.

– Что ты задумала? – голос Наты звучал настороженно, но с интересом.

– Она должна выглядеть полной неудачницей. Я хочу, чтобы её смеялись даже те, кто сейчас на её стороне. Мы устроим ей такую ловушку, чтобы каждый её шаг выглядел катастрофой. Пусть камера покажет, как она теряет управление процессом, или выведет на экран что-то позорное. Я прослежу, чтобы Макс сидел в первом ряду, наблюдая за её провалом. Завтра у неё будет съёмка, и мы сделаем так, чтобы её оборудование вдруг "случайно" сломалось, или она перепутала настройки, – голос Дианы звучал низко, с явным торжеством. – Пусть она выглядит жалкой, беспомощной, и думает, что виновата только она сама. А после этого…

– После этого? – Ната подтолкнула её продолжить.

– После этого я разыграю из себя добрую коллегу, предложу помощь, а потом подтолкну её к ещё большему провалу. Пусть поймёт, что рядом с Максом ей не место. Да и нигде больше, – в голосе Дианы прорезались нотки почти болезненного удовлетворения.

На другом конце линии Ната замолчала. Казалось, она переваривала услышанное.

– Ты уверена? – наконец спросила она. – Ты действительно хочешь идти так далеко?

– Это не просто желание, – Диана отвернулась от окна и взглянула на свою собственную тень на стене. – Это необходимость. Она должна понять, что в этом мире она лишняя. И я это ей докажу.

Ната медленно выдохнула, словно пытаясь взвесить слова подруги.

– Тогда вот что. Завтра с утра я достану нужные материалы. Ты уверена, что хочешь, чтобы это выглядело, как её ошибка?

– Да, – ответила Диана, её губы искривились в холодной улыбке. – И пусть все увидят, что она не такая безупречная, как кажется. Это будет только начало.

Разговор завершился, но напряжение в комнате осталось висеть густым туманом. Диана откинулась на кресло, чувствуя, как внутри неё закипает смесь злости и удовлетворения. Завтра станет первым шагом к тому, чтобы стереть Вету с её пути раз и навсегда.

Взгляд. Один быстрый взгляд, и я уже не чувствую пола под ногами. Мысли путаются и затуманиваются, и ты уже больше ничего не видишь и не слышишь вокруг себя. Это ощущение будто создаёт вокруг тебя вакуум, в котором нет звуков, но есть одна единственная вещь. Этот взгляд.

Хочется остановить мгновение, или как в кино применить эффект замедленной съемки, чтобы задержать твой взгляд на себе ещё на чуть-чуть. Но я лишь жалкая пародия на режиссера своей жизни, который даже не имеет права второго дубля.

Вдох. Один единственный вдох рядом, и мое тело пронзают мурашки. Это как удар молнии, высоковольтный разряд электричества твоих настроений. Он озаряет меня яркой вспышкой в моих глазах, словно меня ослепило светом.

Я открываю глаза и понимаю, что я все ещё стою посреди комнаты, а напротив меня стоишь Ты. Безмолвен, безэмоционален. Твой взгляд невозможно понять, а через глаза нереально заглянуть в душу. Я делаю шаг навстречу к тебе.

Ещё один, и останавливаюсь. Сердце бешено стучит, словно решило пробежать марафон. Но я понимаю, сейчас или никогда. Пытаюсь успокоиться. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Ещё один шаг. Сердце пропустило удар. Делаю два. Оно практически не бьётся. Я понимаю, что возможно я иду на рандеву с жизнью, за маской которой может скрываться смерть. Но это сейчас не важно. Нас разделяет расстояние в пару метров, которые можно преодолеть за два шага. Но я не шагаю. Ты думаешь, я передумала подходить к тебе? Что я решила сменить траекторию, и вместо тебя подойти к окну? Ошибаешься. Я просто не могу сделать ни шагу. Мое тело стало ватным, а ноги только что перестали меня слушаться. Они вросли в пол, хоть не видно корней. Невидимы.

Усилием воли я вырываюсь из тисков этих корней и пытаюсь идти дальше. И снова преграда. Паранойя. Вдруг ты ко мне безразличен? Что будет после того, как я подойду к тебе? Можно мне уже умереть, в который раз, или ты позволишь мне дышать одним воздухом с тобой? Меня начинает трясти, в голове слышен гул, а ноги уже готовы отказать полностью, но я все ещё иду.

Всего два шага. Две секунды движения. Они превратились в вечность. Боюсь, но продолжаю эту невидимую борьбу за право на счастье. Мною овладевает страх: что я скажу тебе?! Что я могу сказать такому как ты?!

Не знаю…

Последняя секунда длилась так, словно именно этот отрывок моей жизни создали в замедленной съемке. Вокруг меня начинает разрушаться реальность. Комната рассыпается на мелкие осколки, будто кто-то пожелал, чтобы мы остались в безмолвной пустоте. Молчаливой, как и Ты.

Но я делаю рывок из последних сил, и вот уже мои руки обнимают твою шею, а на коже ощущается твое горячее дыхание. Но ты молчишь. Тебе нечего сказать. А я всего лишь спрошу у тебя:

– Что ты чувствуешь ко мне?

Утро на студии началось с привычной суеты: ассистенты бегали между оборудованием, ведущие репетировали свои реплики, а Вета готовила камеру для предстоящего эфира. В воздухе витало напряжение, которое всегда предшествует прямому эфиру. Но сегодня это напряжение казалось другим – плотным, липким, словно предчувствие беды. Свет от софитов резал глаза, отражаясь от полированных поверхностей, а ритмичное клацанье клавиш ноутбуков сливалось с приглушённым шумом разговоров.

Диана, с идеально уложенными волосами, которые блестели под светом софитов, стояла в центре студии, словно генерал на поле битвы. Её голос, мягкий, но пропитанный ядом, звучал так, будто она смакует каждое слово:

– Убедитесь, что всё работает без сбоев. Особенно камеры. Мы ведь не хотим повторения прошлых ошибок, правда, Вета?

Вета бросила на неё быстрый взгляд, но промолчала, чувствуя, как в груди разгорается глухая злость. Её руки сжали корпус камеры, словно это был спасательный круг. "Она специально. Она знает, как ударить больнее всего," – мелькнуло в её голове. Задыхаясь от накопившегося напряжения, Вета инстинктивно выпрямила спину, будто готовилась к удару.

Вдруг раздался резкий звук тревожного сигнала – один из мониторов вспыхнул кроваво-красным, словно объявляя начало катастрофы. Ассистенты замерли, обменявшись перепуганными взглядами. Звук был оглушительным, как выстрел в тишине.

– Что происходит?! – рявкнул режиссёр, его голос разорвал напряжение, как лезвие.

– Технический сбой. Одна из камер потеряла связь с пультом, – сообщил инженер, его голос дрожал, будто он уже чувствовал тяжесть будущего выговора.

Вета моментально рванулась к панели управления. Её движения были механическими, почти истерично быстрыми. Она чувствовала, как взгляд Дианы прожигает её спину, как иглы, вонзающиеся в кожу.

– Это на тебе, – прошипела Диана, её тон был ледяным, как морозный ветер. – Если эфир сорвётся, ты станешь виноватой перед всей студией.

– Я разберусь, – бросила Вета, с трудом сдерживая дрожь в голосе. Внутри неё словно завелась дрель, гул паники становился всё громче. "А если она права? Если я правда виновата?" – мысли хаотично метались, как загнанные звери.

Её зубы сжались так сильно, что в челюсти появилась боль. Ногти впились в ладони, оставляя тонкие алые линии. "Соберись. Только не сейчас. Ты должна всё исправить," – мысленно приказала себе Вета, стараясь не сорваться.

Но каждая секунда казалась вечностью, а окружающие звуки – дразнящим эхом предстоящего провала.

Максим, стоявший в стороне, наблюдал за этой сценой с хмурым выражением. Его взгляд скользнул от Дианы к Вете. Он заметил, как сильно она напряглась, как нервно кусает губу, стараясь сохранить концентрацию. Это было словно видеть тонкую грань перед обрушением.

– Нужна помощь? – его голос был тихим, но уверенным. Вета вздрогнула, подняв на него глаза, полные смеси удивления и благодарности.

– Не помешает, – призналась она, слегка удивлённая его предложением. Максим редко вмешивался в чужие проблемы, но сейчас он протянул руку к панели управления, изучая настройки. Его пальцы двигались точно, будто он уже знал, где искать проблему.

За спиной раздался тихий, едва слышный смешок Дианы. Её взгляд выражал скрытую радость – план начал работать.

Максим разобрался с проблемой быстрее, чем ожидалось. Камера заработала, и напряжение в студии немного спало. Но Вета чувствовала, что это было только начало. Едва эфир закончился, её вызвали в кабинет руководителя.

Вета сидела на стуле перед начальником. Его лицо выражало разочарование, а в голосе не было ни намёка на понимание.

– Вы должны понимать, что такие ошибки недопустимы, – начал он, опустив очки на переносицу и глядя на неё так, будто она уже провалила самый важный экзамен в своей жизни. – Это прямой эфир, Вета. Прямой. Любая осечка, и у нас падают рейтинги, а репутацию потом не восстановить. Вы хотите этого? Вы понимаете, насколько это серьёзно?

– Но раньше осечек не было, – ответила она, с трудом удерживая голос от дрожи. – Все знают, что я всегда держу процесс под контролем. Это мог быть просто… технический сбой.

– Технический сбой? – он поднял брови, усмехнувшись так, что её слова казались детским оправданием. – И кто, по-вашему, должен был этот сбой предвидеть? Я? Диана? Или, возможно, сам эфир? Нет, Вета. Это ваша работа. Работа оператора – не допускать подобных ситуаций.

Она хотела что-то возразить, но его голос резко стал громче:

– План съёмок был неправильный. Вы даже это не проконтролировали. Знаете, что мне сказали? Что вы взяли на себя лишние задачи, которые не входили в ваши обязанности. У нас есть команда, Вета, но из-за вас сегодня мы чуть не потеряли весь эфир.

Её дыхание участилось, но она снова попыталась найти в себе силы:

– Это несправедливо. Я всегда выкладываюсь на сто процентов. Вы это знаете.

– Знаю? – его голос понизился до шипения, и от этого стало ещё хуже. – Знаю, что если это повторится, вашей роли в команде придёт конец. Надеюсь, вы всё поняли.

Она кивнула, чувствуя, как слова, словно ножи, впиваются в её сознание. В голове гудело, как будто кто-то включил перфоратор, оставляя её в состоянии оцепенения. Руки холодели, будто кровь вдруг перестала циркулировать. Когда она вышла из кабинета, её ноги едва держали, а глаза жгло от невыпущенных слёз.

Максим нашёл её на заднем дворе Останкинской телебашни. Она сидела на ступеньках, ссутулившись, а её взгляд был прикован к земле. Воздух вокруг был влажным, с лёгким запахом мокрого бетона и старых труб. Он сел рядом, осторожно, словно боялся спугнуть её.

– Тяжёлый день? – спросил он, не глядя на неё.

– Ты даже не представляешь, – ответила она, голос был сухим, без эмоций, словно лишённый красок.

Максим помолчал, глядя куда-то вдаль, в серое, покрытое облаками небо. Потом выдохнул и заговорил:

– Когда я был подростком, моя мать… она просто ушла. Оставила записку на кухонном столе, короткую, сухую, как будто боялась, что слова скажут больше, чем она хотела. Я неделями искал её следы, вглядывался в лица прохожих, надеялся, что она просто заблудилась или передумает. Я долго думал, что это из-за меня. Что я что-то сделал не так… может, не был достаточно хорошим сыном. И это чувство вины… оно засело глубоко, как заноза. Ты привыкаешь жить с ним, но иногда… иногда осознаёшь, что не всё в этой жизни зависит от нас.

Вета подняла голову, посмотрела на него. Его лицо было спокойным, но в глазах читалась боль, которой он больше не мог скрывать. Это была не просто история, это была часть его, которую он редко показывал.

– Ты… Ты думаешь, я не виновата? – спросила она, её голос дрогнул, как лист под порывом ветра. В её взгляде смешались боль и неуверенность, а губы слегка дрожали. Максим сжал челюсти, на мгновение отводя взгляд, прежде чем мягко ответить:

– Ты не виновата, Вета. Никто не мог предусмотреть такого. Мне жаль, что ты должна это слышать от меня, а не от тех, кто должен тебя поддерживать. Думаю, что ты делаешь больше, чем многие здесь. И что тебя хотят сломать, потому что боятся. Но ты сильнее, чем они. – его голос был тихим, но уверенным.

Эти слова ударили куда-то глубоко внутри, сметая её защитные барьеры. Она кивнула, не зная, что сказать. Её сердце билось чуть быстрее, чем обычно, словно пыталось разогнать кровь обратно по озябшим венам.

Максим встал, стряхнув пыль с брюк.

– Если нужна помощь… Просто скажи, – бросил он через плечо и ушёл, оставив её одну. Но впервые за долгое время она почувствовала, что больше не одна.

Из теней у дальнего угла двора Валера наблюдал за ними. Тьма будто сама отступала перед его взглядом. Он стоял неподвижно, как камень, но внутри – бурлил вулкан. Пальцы, сжимающие давно потухшую сигарету, дрожали, ногти врезались в ладони. В груди – гул, как у приближающегося поезда. Он видел, как Максим склонился к Вете, что-то сказал, и она… улыбнулась. После всего, что было – она нашла в себе силы улыбнуться ему.

Эта картина была невыносимой. Улыбка Веты обожгла хуже пощёчины. Что-то внутри него оборвалось, а потом в нём медленно и безвозвратно лопнула последняя нить самообладания. Ревность больше не жгла – она клокотала, как раскалённый металл, выжигая остатки логики.

Когда Максим скрылся за поворотом, Валера вышел из тени. Его шаги глухо отдавались по мокрому асфальту, тяжело, как гвозди по крышке гроба. Он приближался, словно тень, расползающаяся от фонаря. Сигарета в руке давно погасла, но он не отпускал её – будто она держала его на грани.

– Вета, можно поговорить? – его голос был обманчиво мягким, почти шепчущим. Но в глазах плясал тот самый огонь, от которого даже ночь отступила бы.

Вета сидела на ступеньках заднего входа, прижав к груди худую куртку. Она повернулась медленно, как будто чувствовала, что сейчас будет нечто опасное.

– Валера, сейчас не время. Пожалуйста, – устало сказала она. Голос её был плоским, будто выбитым из неё молотом тяжёлого дня.

– Не время? – он шагнул ближе. В его фигуре появилось что-то угрожающее, слишком неподвижное, слишком намеренное. – Я видел, как ты с ним говорила. Ты рассказала ему? Ты уже делишь с ним всё, что раньше принадлежало нам?

– Что? – Она моргнула, не веря своим ушам. – Ты слышишь себя вообще?

– Ты ему улыбаешься. А мне даже слова не даёшь. Ты вообще понимаешь, кто я для тебя?

В её голове щёлкнуло что-то. Как выключатель, который годами молчал.

– Кто ты для меня, Валера? – спросила она сдавленно, поднимаясь на ноги. – Призрак из детства? Тот, кто шепчет в темноте, но исчезает, как только включаешь свет? Или сталкер, который не понимает слова "нет"?

Он молчал, только стиснул зубы. Челюсть ходила ходуном.

– Ты позволила ему… – прошипел он. – А мне всё перекрыла. После всего, что я сделал. После всех лет. Я был рядом, Вета. Когда тебе было плохо – я был. А он где был? Он даже тебя не знает.

– А ты меня знаешь? – её голос сорвался. – Ты видел, как мне было сегодня? Видел, что я была на грани, но всё равно пришёл – не помочь, а обвинить. Ты не друг. Ты угроза, Валера. Ты разучился чувствовать грань.

– Не говори так, – прошипел он, приближаясь почти в упор. Его лицо вытянулось, губы побелели, глаза налились яростью. – Ты сама не знаешь, чего хочешь. Ты просто запуталась, а я единственный, кто действительно…

– Хватит! – крикнула она, голос её треснул, эхом отлетел от стен. – Я не обязана слушать твои маниакальные бредни! Я выгорела! Я сломана! Мне не нужен твой контроль под видом заботы! Мне нужен покой. Тишина. И ты – последнее, что способно это дать.

Слёзы подступили к её глазам, но она яростно их смахнула, стараясь не показать слабость. Её голос дрожал от истерики, слова срывались, но в каждом слышался крик души. Валера застыл, его лицо на мгновение побледнело, а губы приоткрылись, будто он собирался что-то сказать. Но тишина, которая настала после её крика, была оглушающей.

– Я просто хочу покоя, Валера, – сказала она тише, почти шёпотом, отступая на шаг назад. – Но ты… ты превращаешь мою жизнь в кошмар. Оставь меня.

Он застыл. Грудь ходила ходуном. Губы дрожали. Но он молчал. Говорить было бессмысленно – всё уже было сказано. Даже больше, чем нужно.

– Просто уйди, – добавила она тихо, почти с мольбой.

Валера смотрел на неё долго. Слишком долго. А потом – развернулся. Его спина, обычно прямая, была согнута, как будто с неё сняли груз, но под этим грузом всё внутри трещало.

"Она не понимает. Пока. Она ещё всё поймёт."

Дома Вета отключила свет и оставила включённой только настольную лампу, чья жёлтая, мутная аура едва освещала комнату. Она медленно облокотилась на край стола, глядя в пустую чашку, стоящую перед ней. Тишина комнаты казалась ей кричащей, оглушительной. За окном светились фонари, их мертвенный свет пробивался сквозь занавески, словно сам город хотел подсмотреть за тем, как она разрушается.

Её руки дрожали. Она подняла их к лицу, чтобы рассмотреть, и на мгновение показалось, что они не принадлежат ей. Ладони были чужими, пальцы застыли в странных углах, будто марионетка, у которой оборвали нити. Вета резко втянула воздух, чувствуя, как в груди нарастает волна – это была не злость, не боль, это было нечто иное, первобытное, вязкое, как густой сироп.

– Хватит, хватит, хватит… – прошептала она себе, стискивая виски. Но слова звучали так пусто, будто сама комната издевательски вторила ей.

Она сорвалась. В мгновение, словно пружина, которая долго была сжата, Вета резко вскочила и смахнула со стола чашку. Она разбилась, её осколки разлетелись по полу, и это было как катарсис – первый звук, который нарушил эту удушающую тишину. Но этого было мало. Она скинула блокнот, а за ним и настольную лампу. Свет погас, оставляя комнату в хаотичном полумраке, где тени стали длиннее, страшнее.

– Почему?! – закричала она, её голос сорвался. – Почему всегда я?!

Вета обхватила голову руками, её дыхание стало частым, рваным, как у загнанного зверя. Комната начала казаться ей живой, искажённой. Картины на стенах будто кривились, мебель выглядела угрожающе. Её отражение в стекле окна смотрело на неё пристально, обвиняюще.

Она увидела себя. Но это была не она – это была уставшая, надломленная фигура с дикими глазами и спутанными волосами. Вета сделала шаг назад, но не смогла отвести взгляда. Она видела, как её отражение медленно двигается, но она сама не двигалась. Её сердце заколотилось сильнее, ладони стали липкими от пота. Она подняла руку, чтобы дотронуться до стекла, и вдруг её отражение улыбнулось. Холодно. Зловеще. Это было невозможно, это было…

Вета зажмурилась, тяжело дыша.

– Это не я, – прорычала она сквозь зубы. – Это… не я.

Она рухнула на пол, сцепив руки за голову, и начала раскачиваться взад-вперёд, словно пытаясь выкачать из себя этот яд – чужие взгляды, злые слова, удары, которые она терпела весь день. Образы Дианы, начальника, Валеры вспыхивали в её сознании, как картины в галерее ужаса. Их голоса сливались в единый гул, кричащий одно: “Ты ничего не стоишь. Ты виновата. Это твоя ошибка.”

Вета всхлипнула, её тело содрогалось от рыданий. Её пальцы вцепились в ковёр, ногти оставили глубокие следы на мягкой ткани. Она чувствовала, как трещины внутри неё становятся больше, глубже. Её сердце билось так быстро, что она подумала, что просто не выдержит. "Хватит", – прошептала она снова, но слова уже не имели значения.

Её голова медленно опустилась на пол, и она посмотрела на разбросанные осколки чашки. В этих маленьких кусочках отразились её глаза – огромные, полные ужаса и бессилия. Но среди осколков она увидела что-то ещё: крошечную каплю крови на одном из них. И это было странно, почти гипнотически красиво.

– Я… сломалась? – прошептала Вета. Её голос прозвучал так, будто она говорила с кем-то ещё. С комнатой. С собой. С этим монстром в отражении.

Тишина снова опустилась на комнату, но теперь она была другой. Это была не пустота. Это было чувство, что она оказалась на грани – той самой грани, за которой уже нет возврата.

Боль. Такое ощущение, будто в меня что-то вонзилось. Я не могла сказать, железное ли, стеклянное ли. Просто было такое ощущение, будто…небо обрушилось на меня и пронзило своими сосульками дождевых капель при температуре 0 градусов по Цельсию. Такой же температуры было и мое тело

Бледное…Беззащитное…Безнадежное…

Я не помнила, кто я. Я не знала, что произошло перед тем, как я увидела свое тело, просто лежащее в постели. Оно было подключено к тысячам маленьких трубочек, которые переправляли в него миллиарды веществ. Руки, привязанные к кровати, были утыканы разными иглами. По бинтам стекала кровь. Красная… Густая… Черная.…

А лицо не выражало ничего, словно уснуло. Будто спящая красавица ждала своего принца, чтобы навсегда пробудиться от вечного сна. Но он все не шёл к ней. Он был с ней. Где-то там. В глубине её сознания.

Я подошла и сразу стало холодно. Температура комнаты опустилась до температуры моего тела, а именно, до нуля градусов по Цельсию. Я не хотела осознавать, что происходило со мной. Я не хотела ничего знать. Я не хотела понимать, что я умерла. Но это осознание настигло меня само, и, не дав сделать последнего вздоха, погрузило меня в новый кошмар.

Я очнулась на полу. Вокруг меня не было ни души. Будто все вмиг превратилось в одно большое ничего. Ощущение опустошённости поглотило мое существо, будто и не было тех шестнадцати лет, которые мне пришлось пережить. Я была пуста. Прозрачна, как хрустальный стакан, который стоит на краю серванта, в ожидании, когда кто-нибудь поставит его на место. А может быть…разобьет на тысячи мелких осколков. А что? Люди разбивают друг другу сердца со скоростью одна трещина в секунду, что мешает им сделать то же самое со стаканом? Что помешало им всем разбить меня окончательно?

Мои мысли прервал резкий звук. В голову прилетело что-то очень тяжелое, и я снова погружаюсь во мрак. Единственной моей мыслью на этот момент было: «Снова…»

Его руки касаются моих волос, ведут за ухо и убирают прядь. Я чувствую на себе его дыхание и теплые прикосновения. Я бы могла засомневаться, что это он, но я чувствовала этот Взгляд. Его взгляд. Я хочу это увидеть. Открываю глаза, и яркое излучение пронзает меня насквозь. Как те сосульки. Я жду боль, но её нет.

– Садомазохистска, – я слышу шёпот, и мое тело разражается невидимыми искрами. Ты совсем близко. Между нами примерно семь миллиметров.

– Ты ждешь боли и удара отовсюду. Почему? – ты смотришь на меня, а я молчу. Я пытаюсь понять, что это все не со мною. Если честно, то за это осознание я заплатила бы огромную цену, но оно не продается по скидке.

Смотришь на меня, но не шевелишь губами. Я слышу твой голос в своих мыслях. Он тих, бархатен, нежен. Он обволакивает меня шелковистыми нитями, заставляя полностью отдаться твоим интонациям. Я пытаюсь отвести от тебя взгляд, но взор твоих мрачных глаз будто приковал меня к себе бездной своего океана. Я не знаю, что там, в глубине, но я тону в нем, не в силах что-либо возразить. Я не хочу выбираться оттуда. Я не хочу существовать отдельно от него.

– Ты хочешь, чтобы я исповедалась тебе? Ты хочешь, чтобы я высказала тебе все, что сейчас на моей душе? Тебе всегда было все равно на других, но почему сейчас это тебе интересно?

А ты лишь улыбнулся мне уголками своих губ. Губ, которым не суждено ощутить соприкосновение.

– Я вижу тебя насквозь. Все твои чувства, мысли, переживания, тайные желания, которые ты отчаянно пытаешься скрыть. Если не я, то кто еще тебя выслушает? В конце концов, ты обратишь саму себя в пепел, но не возродишься из пламени.

– Знаешь, я такая же, как этот стакан, только я не балансирую на краю серванта. Я хожу как по канату над пропастью, что называется твоими глазами. Я пытаюсь не сорваться, но я жажду этого падения. Это очень тонкая черта между любовью и безумством, по которой даже самый трезвый человек не в силах пройти до конца.

– В таком случае, можно ли утверждать, что ты – больна?

– Пожалуй, даже нужно. Этот недуг сжигает все существо изнутри. Ты можешь выглядеть здоровым, но какое это будет иметь отношение, если в душе ты будешь мертв? Пойми, я горю твоим синим пламенем, но не в силах прекратить распространение огня…

Внезапно ты наклонился ко мне, и мои губы ощутили рядом с собой твое дыхание. Пять миллиметров…три…два…

Весь мир исчез. А вместе с ним исчезла и я. Меня нет в нём больше. Все это время я копалась в самой себе, разрывая клумбы и убивая в себе цветы. Все это время я искала, какие ошибки исправить, но одно я всегда упускала из поля своего зрения…

Моя ошибка в том, что мое безумие – это ты…

Мне всегда нравилась цифра семь. В ней было что-то ритуальное, будто обещание смысла, до которого чуть-чуть не дотягиваешься. Семёрка – как черта посередине, то ли граница, то ли иллюзия.

Сейчас был седьмой день ноября, и, кажется, сорок восьмой час моего бессонного существования. Я сидел в кресле в обнимку с абсентом, наблюдая за трещинами на потолке. Первое время они казались хаотичными, потом превращались в созвездия, а теперь, стоило взглянуть чуть дольше, как они начинали разговаривать. Возможно, где-то между пятым глотком и третьим сутками без сна, я стал вести диалог с ними всерьёз.

Говорят, если разговариваешь с предметами – это патология. Но что, если они начинают отвечать? Я бы мог оправдаться – списать всё на "патологию души", на кризис, на муки творчества, но нет. Мне просто было хреново. Как ещё чувствовать себя, когда всё внутри напоминает дом после погрома? Пусто, сыро и кто-то, кажется, ещё где-то прячется в углу.

«Прошло уже несколько дней… А Кирилл всё ещё не спешит напомнить, что ему не плевать», – подумал я, глядя в окно, где вечер тащился медленно, как засыпающий трамвай.

Часы пробили пять. Пора было выйти. В теории – в магазин. На практике – проветрить голову за пределами форточки. С трудом поднявшись, я споткнулся о шкаф с книгами, который клялся переставить ещё месяц назад. Потом задел локтем стол, опрокинул стакан, и только после этого оказался в спальне. Где-то здесь должны были быть хоть какие-то чистые вещи. Или хотя бы живые.

– Чёрт, только не говорите мне, что это была последняя рубашка, – пробурчал я, уткнувшись в распухший комод.

Выудил из глубин шкафа мятую чёрную рубашку и такие же мятые брюки. Застегнулся кое-как. Никаких попыток казаться опрятным – я и так выглядел, как кто-то, кого вытащили из сна Толстого и забыли дорисовать.

В былые времена у меня был домработник. Даже двое. Но потом я решил, что никто не должен докладывать моей матери, в каком аду я живу. Я их уволил. А сам начал тонуть.

Перед зеркалом остановился. Поправил спутанные волосы, посмотрел в глаза. Пусто. Только усталость, щетина и что-то, чего не хотелось называть. Вздохнув, я вышел из квартиры. Скрип дубовой двери был почти театральным.

На улице ноябрь вывалил на меня весь свой репертуар: морось, ветер, сырость, хруст льда под ногами, который ещё не стал снегом, но уже не дождь. Всё в этом месяце напоминало о чём-то несказанном, как будто город пытался от меня что-то утаить.

«Улыбнись вселенной, и она повернётся к тебе лицом», – вспомнилась очередная цитата из бестолковых коучей. Я бы предпочёл, чтобы она просто повернулась. Хоть как-то.

– Хотя я бы не отказался и от её красивой задни… – бормотал я, когда вдруг…

Мяу.

Я наступил на кошку.

В этот момент я понял две вещи: во-первых, это была Прасковья Эдуардовна. А точнее, её кошка. Во-вторых, избежать разговора с ней я не смогу.

И вот, на меня надвигается беда в лице старухи Прасковьи, которой я не оплатил счета и не особо жаждал попадаться на глаза еще как минимум неделю. Этого времени мне бы хватило, чтобы вытрясти долг за выпивку в «Бродячей собаке» у одного джентльмена «на-троечку» и возможно занять еще немного у уважаемого мною Давида Конера, хотя и уважаемым он становится только когда мне надо у него занять несколько сотен. Но сейчас путей отступления от неприятной беседы не было. И камнем преткновения между мной и этой старой ведьмой стала, подумать только, кошка! И вот она – вестница моей погибели, Мара во плоти, Хель нашего подъезда и Медуза Горгона моей нервной системы, сейчас стоит предо мной и смотрит своими водянистыми глазками сквозь широкие линзы очков. Важная ремарка, Прасковья Эдуардовна почти не слышит, и поэтому разговор буквально ожидался на повышенных тонах:

– Ах ты ж, сто тебя подыми, – её голос, пронзающий, как церковный колокол. – Чой-та ты, внучек, попутал берега Невы с берегами сточной канавы! Прости, Господи! – сетовала, ругалась и тянула руки к любимому пушистому существу.

Я задержал дыхание, опустив голову и надеясь, что бедствие обойдется малой жертвой. Но, взяв полосатое ушастое на ручки, Прасковья-Морриган Эдуардовна пронзила меня еще более тяжелым взглядом сквозь очки и осыпала новой порцией отборной брани. Половину слов я не разобрал в силу её южного происхождения и соответствующего говора. Конечно, я мог бы снова абстрагироваться и включить свои эротические фантазии на тему того, какой прекрасной могла бы быть женщина с именем Морриган, но, насколько мне изменяет память, у кельтов это имя связывалась с войной и смертью.

– …Даю тебе сроку до понедельнику, – буркнула она, отобрав кошку, будто я похитил её с целью шантажа.

– Извините, Прасковья Эдуардовна, но при чём тут понедельник? – рискнул я спросить, сохранив остатки обаяния. Наверное, это было сейчас зря и мне надо было сделать вид, что я смирился и покаялся. Да в церковь, увы, не хожу. А слово, как говорится, не воробей.

– Шо значит при чём?! Уплатить! Всё, что должен, да ещё с процентами! Чтоб тебя, прости Господи, Сатана забрал, но по справедливости! Наслушалась я твоих обещаний после дождичка в четверг. А жить-то старикам на что? Ступай с глаз моих, чтоб они тебя не видели, ой-ой-ой!

Под этот крик я ретировался. Да, хотелось бы уходить под аплодисменты публики, под завистливые взгляды врагов, под восторженные вопли поклонниц… но пока меня встречают и провожают только тараканы. Они, кстати, очень любят мои рукописи жрать. Особенно последние главы.

Я шёл, не разбирая дороги, мимо ветров, мимо гудящих трамваев и промокших людей, укрытых под зонтами. Казалось бы, обычная прогулка – но в воздухе что-то менялось. Плотность момента, напряжение пространства – словно город затаил дыхание. Или это только мне так казалось?

Я уже почти прошёл до угла, когда заметил: на решётке соседнего подоконника кто-то оставил бумажную салфетку. Казалось бы – мусор, оставленный ветром. Но меня что-то остановило. Слишком ровно сложена. Слишком чистая. В Петербурге такое не задерживается надолго.

Поддавшись странному импульсу, я подошёл ближе. На салфетке было выведено что-то вроде строки. Нечёткий, скользящий почерк, как если бы писали дрожащей рукой в спешке, или… в бреду.

«Иногда чужие мысли звучат тише, чем собственные. Но именно они разрушают стены быстрее всего.»

Я перечитал ещё раз.

И ещё.

Почерк был… смутно знакомым. Нет, не совсем. Скорее – память выдавала фантом, как бывает с голосом, услышанным во сне. Будто я уже видел это. Или знал, кто мог бы это написать. Только… этот человек давно ничего не писал.

И не должен был писать.

Кирилл пришёл на следующий день. Без звонка, как всегда. Просто постучал – дважды, резко, и сам открыл дверь своим ключом.

– Ты хотя бы когда-нибудь закроешься? – буркнул он с порога. – Тут не квартира, а проходной двор. Не хватало, чтобы к тебе начали ходить все, кто ни попадя.

Я не ответил. Лишь кивнул в сторону кухни и жестом предложил кофе. Он не отказался, но взглядом сразу что-то выискивал.

– Ты выглядишь так, будто видел призрака, – сказал он после паузы, принимая кружку. – Что-то случилось?

Я сел напротив. Некоторое время молчал, разглядывая, как в чашке дрожит слабое отражение лампы. Потом вытащил из кармана аккуратно свернутую салфетку.

– Нашёл вчера на углу на выходе из квартала, – сказал. – Лежала как будто ждала. Не просто брошена – сложена. Почерк… не знаю, Кир, что-то в нём не так. Не могу объяснить.

Он развернул бумагу, пробежался глазами. Брови чуть дрогнули, но лицо осталось каменным.

– «Иногда чужие мысли звучат тише, чем собственные. Но именно они разрушают стены быстрее всего.» – прочитал он вслух. – Поэтично. Но это не повод психовать.

– Это не просто поэтично. Это как будто… как будто кто-то знает, как я думаю. Как будто наблюдает. И – это не показалось. Почерк. Он очень похож на…

Я замолчал. Имя повисло в воздухе, не произнесённое, но почти осязаемое.

Кирилл аккуратно положил салфетку на стол.

– Ты не находил никаких других следов? Бумаг, писем, чего-то, что подтверждало бы это?

Я покачал головой.

– Только это. Но ощущение… не уходит. Понимаешь? Как будто… он рядом.

– Виктор, – он посмотрел прямо, очень спокойно, как с обвиняемым на допросе, – ты понимаешь, насколько тонка грань между твоей тревогой и навязчивостью? Особенно если не спать. Особенно если пить. Мы не должны говорить о «призраках», пока ты не спишь уже которые сутки и не ешь нормальную еду.

Я усмехнулся. Горько.

– Возможно. Но если ты когда-нибудь увидишь ещё одну такую салфетку… просто знай – я не сумасшедший.

Кирилл встал, допивая кофе.

– Хорошо. Но если ты найдёшь следующую – скажи мне сразу. Ладно?

Я кивнул. А когда он ушёл, подошёл к окну. Двор был пуст. Но мне всё равно казалось – кто-то наблюдает. И этот кто-то знал, что я читаю между строк.

VIII

Вета очнулась от ощущения тянущей боли в запястьях и лёгкого жужжания аппаратуры. Её веки казались налитыми свинцом, и потребовалось несколько секунд, чтобы собрать силы и приоткрыть глаза. Белый потолок, безликий и стерильный, нависал над ней, словно бесконечная пустота. Запах антисептика щекотал ноздри, возвращая её сознание к реальности. Первые несколько секунд она ничего не понимала. Её взгляд метался по стерильной обстановке: капельница, мерный писк монитора, шкафчик с медикаментами. Всё это казалось сценой из дешёвого сериала про врачей, и только боль, глухая и пульсирующая, доказывала, что это реальность.

Внезапно в голове вспыхнуло: "Что случилось?" Обрывки воспоминаний метались, как сорванные страницы книги. Свет. Холод. Осколки стекла. Максим… его глаза… его голос, звучащий словно шелковый хлыст, и эта бездна, в которую она упала. Её сердце заколотилось, вызвав болезненный укол в груди.

– Ты очнулась, – раздался знакомый голос.

Она повернула голову, стараясь не задеть проводов. На стуле рядом сидел Женя. Его лицо выглядело уставшим, но взгляд был полон смеси облегчения и раздражения. На нём всё ещё была та же мятая куртка, пропахшая дымом и алкоголем, что и в последний раз, когда она видела его.

– Ты… наконец-то, – пробормотал он, не поднимая взгляда. – Знаешь, ты меня до чёртиков напугала.

Вета хотела что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип. Она попробовала ещё раз, и на этот раз ей удалось выдавить:

– Что… произошло?

Её взгляд опустился. Она попыталась вспомнить, но вместо образов была лишь тяжёлая пустота. Картины комнаты, залитой приглушённым светом, и ощущение липкой крови под ладонями мелькнули в сознании, как вспышки фотоплёнки. Боль возвращалась волнами, и с каждым ударом пульса её голова наполнялась шумом.

Женя поднял на неё взгляд, полный тревоги и, может быть, даже страха. Он вздохнул, провёл рукой по лицу и, наконец, сказал:

– Ты дома… ну, я нашёл тебя дома, в луже крови. Осколки… Чёрт, Вета, ты выглядела как… я не знаю. – Его голос дрогнул, и он отвернулся, чтобы скрыть эмоции. – Я не мог оставить тебя там. Пришлось тащить сюда.

Она закрыла глаза, стараясь вспомнить, что произошло, но воспоминания не складывались в целостную картину. Отрывки сцен: осколки стекла, темнота, ощущение падения – всё это казалось кусками разбитого зеркала, которые она боялась собрать.

– Осколки… я… – начала она, но замолчала. Её голос дрожал.

– Тебе нужно отдыхать, – резко перебил Женя. – Доктор сказал, что ты потеряла много крови. Они тебя едва откачали, Вета. Честное слово, если ты ещё раз устроишь такое… – Он не договорил, сжав кулаки, как будто сам боролся с собой.

Она отвернулась, глядя на потолок. Холод белых стен проникал прямо в её сознание, лишая сил спорить или объяснять. Что она могла сказать? Что всё это – случайность? Или, может быть, признаться, что она давно уже не контролирует свою жизнь?

– Я просто хотела… – её голос был едва слышен. – Я не знаю…

Женя снова посмотрел на неё, но теперь в его глазах читалась отчаянная попытка понять.

– Тебе нужно остановиться, Вета. Ты сама себя загоняешь. – Он провёл рукой по своим спутанным волосам. – Я не знаю, кто или что тебя довело до такого состояния, но если это из-за работы, из-за этих твоих съёмок…

– Это не работа, – перебила она, её голос окреп. – Это… что-то другое.

– Тогда скажи мне. Что это? Кто это? – его голос стал твёрже, почти обвиняющим.

Женя вздохнул и провёл рукой по лицу, прежде чем продолжить:

. – Ты даже не замечаешь, что с тобой происходит. Этот парень… и этот твой друг Валера. Да он вообще…

– Что Валера? – теперь её взгляд стал острым, как нож. Она подняла глаза на брата, и в них загорелось что-то непонятное, смесь вызова и страха.

– Ты сама-то его слушала? Ты хоть видишь, что он… – Женя остановился, будто не решаясь закончить фразу. – Он стал другим, Вет. Тот Валера, которого я знал, не был таким… навязчивым. И это начинает пугать.

Вета отвела взгляд, позволяя словам брата утонуть в тишине. Её дыхание стало прерывистым, грудь поднималась рывками. Она не хотела признавать этого вслух, но внутри неё всё сжалось. Она вспомнила его взгляд, его слова. "Ты даже не понимаешь, кто я для тебя."

– Это не важно, – наконец ответила она. – Сейчас не время.

Женя тяжело вздохнул, встал с кресла и направился к двери.

– Ладно, отдыхай. Но мы ещё вернёмся к этому разговору, Вета. И не пытайся от меня увильнуть. – Его слова прозвучали как предупреждение. – Ты должна что-то с этим сделать, Вет. Ты так долго не протянешь. Ни с ним, ни с Валерой. Разберись, пока не стало хуже.

Она не ответила. Только закрыла глаза, чувствуя, как слова Жени эхом разлетаются в голове. Тишина снова поглотила её, но эта тишина была другой – напряжённой, как тёмное облако перед бурей.

Когда он вышел, Вета осталась одна. Только звук монитора, фиксирующего её сердцебиение, нарушал тишину. Она лежала, глядя в потолок, и впервые за долгое время позволила себе почувствовать всю глубину отчаяния, которое она так долго скрывала.

Дверь палаты открылась, и вошла медсестра. Её шаги были быстрыми, а взгляд профессионально отрешённым. Звук колёсной тележки с инструментами был холодным, почти пугающим в этой тишине.

– Как вы себя чувствуете? – спросила она, проверяя капельницы и приборы.

– Лучше, – солгала Вета, пытаясь выглядеть увереннее. Её сердце снова начало биться быстрее, как только воспоминания о Максиме всплыли на поверхность. Она была уверена, что видела его в своих видениях. Или это был не он? Но почему тогда ощущение его присутствия всё ещё не покидало её?

Дни в больнице тянулись невыносимо медленно. Вета, привязанная к капельницам и проводам, проводила часы, глядя в белый потолок, который, казалось, издевался над её бессилием. Но хуже всего было то, что она не могла найти покоя даже внутри себя. Её мысли то и дело возвращались к событиям последних дней. К словам Жени. К взгляду Максима. К навязчивому присутствию Валеры.

На второй день в дверь тихо постучали, и, прежде чем Вета успела ответить, на пороге возник Максим. В руках он держал небольшой свёрток – старую книгу с потрёпанными страницами. Он выглядел таким же, как всегда: холодным, отстранённым, с тенью чего-то недосказанного в глазах.

– Ты… как? – его голос был тихим, почти шёпотом, как будто он боялся нарушить хрупкую тишину палаты.

Вета моргнула, не сразу понимая, что ответить. Её губы дрогнули, и она только смогла выдавить:

– Лучше. Спасибо.

Максим подошёл ближе, поставил книгу на тумбочку рядом с её кроватью и слегка кивнул:

– Это… одна из тех книг, которые помогали мне. Когда всё казалось… слишком.

Его слова зависли в воздухе, оставляя простор для догадок. Она хотела спросить, что он имеет в виду, но не решилась. Он сделал шаг назад, будто собирался уйти, но потом остановился:

– Тебе нужно восстановиться. И… если тебе что-то понадобится, просто скажи.

И прежде чем она смогла хоть как-то отреагировать, он уже вышел, оставив её наедине с тысячей вопросов. Вета посмотрела на книгу – обложка была тёмно-синей, с потёртыми углами. Она провела пальцами по переплёту, чувствуя, как тепло проникает в неё через этот маленький жест.

В тот же вечер Женя вернулся в больницу. На его лице была тень раздражения, которое он не пытался скрыть. Он сел на край стула, сдвинув брови, и в его глазах читалось нечто большее, чем простое беспокойство.

– Ты нормально? – спросил он, хотя по его тону было ясно, что он не просто интересуется её состоянием.

– А как я должна быть? – Вета откинулась на подушки, её голос был уставшим. – У меня всё нормально, Женя.

– Нормально? Ты лежала в луже крови у себя дома. Ты могла… – он резко замолчал, стиснув зубы, будто не мог заставить себя произнести это слово. – Слушай, я видел, что там этот твой Валера ошивался. Что он вообще делает в твоей жизни?

Вета напряглась, услышав это имя. Она отвела взгляд, чтобы брат не заметил вспышку эмоций, которая мелькнула на её лице.

– Валера – мой друг. Он всегда был рядом.

– Правда? – Женя скептически поднял бровь. – А где он был, когда тебя нужно было вытаскивать из-под обломков машины? Где он был, когда ты едва не сгорела на работе? Вета, он не друг. Ты слишком ему доверяешь.

Слова Жени находили отклик в её сердце, но она не хотела признавать это.

– Я знаю, что он стал другим. Я видел это. Если ты сама не хочешь открыть глаза, то хотя бы посмотри вокруг. Этот человек… он просто одержим тобой.

Его голос был твёрдым, почти безапелляционным, и Вета не могла игнорировать его. Её пальцы вцепились в одеяло, а сердце сжалось от неприятного осознания. Женя, как всегда, видел больше, чем хотел.

Валера узнал о том, что Вета попала в больницу, спустя несколько часов после её госпитализации. Весть обрушилась на него, как лавина, оставив внутри пустоту и ощущение, будто он сам стал её причиной. Он сидел на полу в своей квартире, в полумраке, сжимая в руках телефон, на котором высвечивалось сообщение от Жени. Лишь несколько сухих слов: “Она в больнице. Срыв. Лужа крови.”

– Лужа крови… – шептал он, повторяя эту фразу, словно она могла изменить реальность. Его пальцы невольно сжались сильнее, почти до боли, а телефон с тихим стуком выскользнул из ладони и упал на деревянный пол.

В голове вихрем кружились обрывки мыслей. Он вспоминал её лицо в последний раз, когда видел её: немного уставшее, но всё такое же живое, с тем самым саркастическим огоньком в глазах, который он любил больше всего. Теперь этот огонёк мог потухнуть – навсегда.

Валера поднялся, но его ноги дрожали. Он чувствовал себя как в кошмаре: всё вокруг казалось размытым, как будто реальность изменила свои очертания. Его взгляд упал на фотографию Веты, стоявшую на полке. Она была сделана ещё в университете – улыбка, светлая одежда, волосы растрепаны ветром. Это была она – живая, сильная, непокорная. Но теперь…

– Чёрт… – прошептал он, поднося дрожащую руку ко лбу. – Это всё моя вина. Я должен был… я должен был что-то сделать. Предотвратить. Удержать.

Его взгляд упал на стену с фотографиями. Те самые снимки, которые он собирал годами: её случайные улыбки, моменты из студенческой жизни, скриншоты переписок. Они были здесь не как украшение, а как его личный алтарь. Но теперь всё это выглядело жалким. Одержимость, которую он скрывал даже от самого себя, стала очевидной. Это было не просто восхищение или любовь. Это была зависимость.

– Ты обещал себе защищать её, – говорил он сам себе, почти вслух, будто выговаривал правду, которую до сих пор пытался игнорировать. – А что ты сделал? Ты просто наблюдал. Ждал. Играл в заботливого друга, пока всё рушилось. Где ты был, когда ей стало хуже?

Он вспомнил ту ночь, когда Женя спас её из обломков машины. Тогда Валера был слишком занят собственной карьерой, чтобы заметить, как сильно она нуждалась в поддержке. Теперь история повторялась, но на этот раз уже не было физической катастрофы – только внутреннее разрушение, которое он не смог предотвратить.

Сжав руки в кулаки, он в ярости ударил по стене. Боль отозвалась резкой вспышкой в пальцах, но это было ничто по сравнению с тем, что разрывалось внутри него.

– Женя прав. Ты – никто. Просто жалкий наблюдатель. Ты не друг. Ты… ты… – его голос дрогнул, и он опустился обратно на пол. Слёзы, которые он старательно сдерживал, наконец прорвались наружу. Это не были слёзы раскаяния или горя – это был отчаянный крик души человека, который потерял контроль над собственной жизнью.

Он снова взглянул на фотографию Веты, но на этот раз ему показалось, что она смотрит на него с укором. Или, может быть, это был его собственный взгляд, отражённый в стекле.

– Я не могу потерять её, – прошептал он. – Не могу.

И именно в этот момент в его сознании начала формироваться новая идея. Не план, не стратегия – просто мысль, которую он пока боялся сформулировать. Но она уже пустила корни. Ему нужно было что-то сделать. Любой ценой. Ведь Вета – это всё, что у него осталось.

Вета провела рукой по обложке книги, которую принёс Максим. Потёртые углы и изношенный переплёт выдавали её возраст и частое использование. Это был не просто сборник мыслей – это была чья-то личная история, опыт, пропущенный через годы, возможно, боль. Она открыла книгу наугад, и слова сразу же притянули её взгляд:

"Смысл жизни – не в том, чтобы избегать боли, а в том, чтобы понять её. Каждая трещина на стекле души – это не порок, а доказательство того, что свет способен проникнуть внутрь."

Эти строки словно ударили её. Она провела пальцами по словам, перечитывая их снова и снова. Боль – то, что она ненавидела и пыталась избегать, оказалось ключом к чему-то большему. Трещины, которые она так отчаянно хотела скрыть, возможно, были необходимы. В её голове начали проноситься образы: её коллапс, Женя, тянущий её из луже крови, Валера с его навязчивым присутствием, Максим, стоящий у её кровати с этой книгой в руках. Каждый из них был частью её боли, но теперь они становились частью света, который проникал сквозь трещины.

Она перевернула страницу, словно ожидая найти продолжение мысли, и её глаза зацепились за другой абзац:

"Любовь к другому – это не только восхищение, но и принятие. Мы не можем быть всегда сильными. Порой, наша слабость – это наш самый чистый дар, потому что только через неё мы учимся доверять."

Слова проникали в самую глубину её существа. Как часто она пыталась быть сильной, непоколебимой, закрытой от внешнего мира, чтобы никто не увидел её уязвимость? Но разве это помогало? Не была ли эта броня просто иллюзией, укрытием, которое только изолировало её от самого необходимого – настоящей близости?

Её взгляд остановился на следующей странице, где мысли автора уходили ещё глубже:

"Мы ищем ответы в окружающем нас мире, забывая, что главное путешествие – это путь внутрь себя. Каждая потеря, каждая ошибка – это шаг на этом пути. Мы становимся не лучше и не хуже, а только ближе к тому, кем мы действительно являемся."

Вета закрыла книгу и опустила её на колени. Слова будто застряли внутри неё, вызывая чувство, которое она не могла точно определить. Это было тепло, которое росло где-то в груди, медленно распространяясь по всему телу. Оно не было похоже на яркий огонь – скорее, на слабый, но устойчивый свет, который пробивается сквозь мрак долгой ночи.

Её взгляд снова упал на книгу, и она едва заметно улыбнулась. Максим. Его холодные манеры, отстранённый взгляд – всё это скрывало что-то гораздо более глубокое. Эта книга была больше, чем просто жест. Это был способ сказать что-то, что он не мог выразить словами. "Ты не одна. Я вижу тебя." Она не знала, был ли он сам тем, кто прошёл через подобную боль, или просто понимал её, но его поступок тронул её до глубины души.

Она откинулась на подушки, держа книгу в руках, и прикрыла глаза. Мысли в её голове сменились картинками фантазии: она идёт по городу с Максимом, они молчат, но в этой тишине есть нечто утешительное. Он протягивает руку, чтобы помочь ей подняться, когда она спотыкается. Он не говорит много, но в его жестах есть что-то, что заставляет её чувствовать себя защищённой.

Слова из книги продолжали звучать в её голове, словно мантра:

"Свет проникает сквозь трещины."

Она не знала, сможет ли полностью восстановиться, но сейчас, впервые за долгое время, ей казалось, что это возможно. И эта надежда – маленький, робкий росток – была подарена ей тем, кто, как и она, умел скрывать свои трещины от мира.

Максим сидел в тишине своей квартиры. Белые стены, строгая мебель, идеально заправленная кровать – всё было на своих местах. Всё, кроме одной детали. Полка, где раньше стояла книга, теперь зияла пустотой. Он не сразу понял, что эта мелочь будет его так терзать. Но она терзала. Пустое место, как выбитый зуб в идеально ровном ряду. Напоминание о том, что он отдал что-то личное. Слишком личное.

Он смотрел на эту полку, не отрываясь. Пальцы машинально скользнули по поверхности, будто пытаясь вернуть книгу силой мысли. Она была там годами. Пожелтевшие страницы, стёртый переплёт – он читал её снова и снова. Не потому что не знал её наизусть, а потому что она была как якорь. Связь с чем-то, что было до.

В голове всплыл тот вечер, когда он вертел книгу в руках, сидя на подоконнике, зажатый между внутренним «нет» и каким-то нехарактерным для себя «а вдруг». Он долго держал её, перебирая пальцами страницы, которые так часто касались его собственные руки. Думал: «А стоит ли?»

Зачем ей эта книга? Зачем вообще что-то отдавать, если он всю жизнь только терял?

Воспоминания затянулись глубже – туда, куда он обычно не заглядывал. Он снова стал мальчиком лет восьми, стоящим у двери, когда мама впервые не вернулась домой. Тогда он тоже держал книгу – первую, которую она ему подарила. Маленький, почти карманный сборник коротких историй. Он не понимал, зачем перечитывает её снова и снова. Просто в этих страницах ещё была она. Тогда он ещё верил, что слово может заменить прикосновение.

Максим провёл рукой по лицу, сжав пальцы у висков. Почему он снова чувствует всё это? Из-за Веты? Из-за её взгляда, полного усталости, но без сопротивления? Из-за того, как она держала эту книгу, будто боялась уронить, как нечто ценное?

Он не понимал, почему это тронуло его. Он не хотел, чтобы это трогало его. Всё должно быть иначе: чётко, контролируемо, рационально. Без этого… без волнений.

Он встал и прошёлся по комнате, словно пытаясь вытоптать эту слабость шагами. Но пустая полка жгла взгляд, как выжженный след. Он знал, что сделал правильно. Знал. Но почему тогда внутри всё напоминало ту же пустоту?

Он стоял у окна, глядя на огни города, будто в них можно было найти ответ. Машины ползли по улицам, окна домов мерцали то теплом, то равнодушием. Всё двигалось по своим траекториям – чётким, предсказуемым. А у него внутри не было ни линии, ни маршрута. Только это странное ощущение: будто он вывернулся наизнанку и сам не заметил. И почему-то хотелось, чтобы книга оказалась на месте. Как будто тогда всё снова стало бы просто.

Холодный воздух с резкими нотками воды и железа ворвался в лёгкие, едва я перешагнул порог. Петербург, как верный хранитель осенних меланхолий, предложил мне свой фирменный коктейль: морось, накрапывающую лениво, словно устала от своей вечной работы, ветер, подступающий со стороны Невы, и облака – серые, как изношенное пальто, пропитанное холодом. Свет уличных фонарей не столько разгонял темноту, сколько играл с ней в прятки, заставляя уголки улиц погружаться в тени.

Шершавые мостовые отражали свет в лужах, а каменные стены домов молчаливо наблюдали за мной, словно старые хранители забытого времени, следящие за каждым шагом с немым укором. Витрины магазинов, покрытые запотевшими стёклами, выглядели словно старые фотографии – размытые и немного печальные. Город жил своей жизнью, равнодушно приняв моё присутствие. Его привычный ритм шагов и шумов совпадал с моими, будто синхронизируясь в этом меланхоличном танце.

Каждый шаг по влажным камням мостовой отзывался где-то внутри, будто эхо пульса. Мимо, с хлюпающим звуком, промчался парень в ярком жёлтом дождевике, держа в руках коробку. Яркость его одежды казалась здесь чужеродной, почти дерзкой. Он свернул за угол, оставив после себя лишь звук брызг и короткий шлейф движения. А я шёл дальше, никуда конкретно, но с нарастающим ощущением, что этот вечер приготовил для меня что-то необычное.

На Невском было многолюдно. Люди сновали, будто листва, подхваченная ветром, – одни с пакетами, другие с зонтиками, третьи с усталым взглядом, прикованным к мостовой. Свет рекламных вывесок играл на мокром асфальте, создавая иллюзию чего-то почти праздничного. Но праздник этот, как всегда, принадлежал кому-то другому. Я свернул на боковую улочку, где жизнь текла тише, как подводное течение реки. Здесь, среди старых зданий, дышалось легче. Остановился у облупленной кофейни с тусклой вывеской, которая, казалось, вот-вот готова была сорваться и исчезнуть. Внутри, за запотевшими окнами, сидели несколько человек. Их лица – незнакомые, но в чём-то до боли понятные – заставили меня вспомнить те дни, когда я тоже смотрел на жизнь с таким выражением надежды.

"Как я дошёл до этого?" – подумал я, чувствуя, как внутри медленно поднимается волна неприятного тепла. Прасковья Эдуардовна со своими линзами и строгим взглядом возникла в голове, как укор. "Долг до понедельника," – пронеслось в мыслях. Но вместо ужаса я почувствовал лишь тихую досаду. В кармане было разве что пару монет – максимум на этот промозглый вечер и, возможно, стакан чего-то горячительного.

Дорога до издательства становилась всё короче, но с каждым шагом волнение росло. Серое здание выросло передо мной внезапно, как тень, притаившаяся за углом. Его угрюмый фасад, облупившаяся краска и массивная деревянная дверь, знакомая до боли, будто вызывали меня на разговор. Сегодня это место казалось особенно чужим, как и весь этот вечер.

Редактор был на месте, как всегда. Табачный дым, тягучий и горький, лениво стелился по комнате, смешиваясь с тусклым светом настольной лампы. Его окружение было неизменно – массивный стол, заваленный бумагами, и полутёмные шторы, едва сдерживающие холодный свет улицы. Он сидел, сутулясь, за массивным дубовым столом, окружённый стопками бумаг и книг, словно страж забытой библиотеки. Его привычно строгий взгляд скользнул по мне, не задерживаясь на вмятой рубашке и усталом лице – эти детали давно перестали его удивлять. За последние месяцы он привык к моему состоянию, хотя и не скрывал своего едва заметного неодобрения.

– Виктор, это, конечно, хорошо, – начал он, с лёгким нажимом на слова, – но ты опять влезаешь в опасные территории. Здесь слишком много прямоты, понимаешь? У нас не любят, когда писатель указывает на очевидное. Ты либо облечёшь это в метафору, либо вычеркнешь.

Его голос был ровным, без намёка на эмоциональный отклик, как будто он читал список покупок. В этот момент мне показалось, что всё, что я написал, он видел не больше чем череду слов, которые нужно подогнать под стандарт.

– Но тогда текст потеряет свой смысл, – начал я, чувствуя, как голос дрожит от подавленного гнева. Слова казались нелепыми, почти детскими перед его холодной уверенностью.

Он поднял взгляд, впервые за всё время встречи, и в этих глазах читалась только усталость, как будто ему приходилось объяснять очевидное.

– А кто сказал, что смысл кому-то нужен? Людям важнее, чтобы было красиво, – его слова прозвучали как приговор, не резкий, но неизбежный, как тихое закрытие двери. – Красота цепляет сразу, Виктор. Она продаётся, она остаётся в памяти. Смысл же требует времени и усилий, а кто сейчас готов тратить на это своё драгоценное время? Вот почему это работает – красиво, но безопасно.

Эти слова пронзили меня, заставив замереть. В них не было злобы, только холодная, безразличная деловитость, как у хирурга, без сожаления отсекающего лишнее. Не сказав больше ни слова, я медленно забрал рукопись, ощущая, как пальцы едва удерживают её, и вышел, хлопнув дверью так, чтобы в коридоре затих даже приглушённый шёпот.

На улице я остановился, пытаясь перевести дыхание. И тут я услышал знакомый голос.

– Ну здравствуй, Кильвейн. Давненько не виделись.

Ронин. Его улыбка была всё той же – наглой, уверенной, но теперь с привкусом чего-то большего, чем просто воспоминания из академии. В его взгляде читалось что-то новое – расчётливое, почти хищное, как у человека, знающего больше, чем готов сказать. Он выглядел так, будто уже знал, как закончится этот разговор, и наслаждался каждой секундой моего замешательства. Он стоял под козырьком магазина и курил, как будто всё это время просто ждал меня.

– И что же привело тебя к этим краям? – сухо спросил я, стараясь сохранять спокойствие.

– Работа, друг мой, работа. Ты, я вижу, всё ещё пытаешься обыграть систему? Это похвально, но, увы, бесполезно. – Он выпустил струю дыма, посмотрел на меня оценивающе и продолжил: – Слушай, у меня тут есть предложение. Работа для тебя. Ничего сложного, но… прибыльное.

– Я не нуждаюсь в твоей помощи, Ронин, – отрезал я, разворачиваясь, чтобы уйти.

– Подумай, – его голос стал мягче, но я чувствовал в нём что-то опасное. – Считай это шансом расплатиться со своими долгами. Включая Прасковью Эдуардовну.

Его слова заставили меня остановиться. Он знал о долгах? Или просто угадал? Обернувшись, я увидел его взгляд – уверенный и слегка насмешливый. Он ждал моего ответа. И в этот момент я понял, что Петербург сегодня не отпустит меня так просто.

"А что, если принять его предложение?" – мысль вспыхнула неожиданно, как искра в сухом лесу, осветив в сознании тёмные углы. Ронин всегда был человеком, которому доверять означало подписать чек с пустой строкой суммы. Его слова, как обёрнутые в золотую фольгу конфеты, манили, но оставляли горечь. И всё же долг перед Прасковьей Эдуардовной, пустой карман и ощущение, что я стою на краю пропасти… Может, именно это заставляет рассматривать такие шаги?

"Где та грань, переступив которую, я перестану узнавать себя в собственных отражениях и мыслях? Может быть, я уже давно за ней?" – внутренний голос звучал едва слышно, как шёпот, затерянный в завываниях ветра. Я огляделся. Петербург, равнодушный и неизменно величественный, будто смотрел на меня сверху вниз. Город, который пережил сотни таких, как я, не подаст руки и не предложит выход.

Морось усилилась, будто природа пыталась стереть следы сомнений, но лишь делала их глубже, словно невыводимое пятно на мокром стекле. Я застыл, не в силах принять решение, словно эта остановка – последний остров перед тем, как течение унесёт меня в неизведанное.

И тут я почувствовал. Кто-то наблюдает.

Не с улицы, не с окна, не из-за спины. Изнутри.

Легкий толчок в грудную клетку – будто сердце вспомнило чужой ритм.

Я обернулся – никого.

Но там, на витрине заброшенной антикварной лавки, запотевшее стекло было исцарапано. Буквы, начертанные изнутри, едва различимые сквозь плёнку влаги:

"Он врёт."

IX

Твой взгляд такой холодный, а лицо не выражает ровным счётом почти ничего. Невозможно определить, о чём ты думаешь и что ты намереваешься сделать. В тебе кроется тайна, которую пока никто не в силах разгадать… На всех смотришь одинаково, лишь изредка давая понять твои истинные чувства и отношения. Но… Этот взгляд, который я почувствовала через объектив камеры, что это был за взгляд?

Я понимаю, ты просто играл свою роль и отыгрывал по сценарию, но именно этот герой в исполнении тебя заставил мое тело пронзиться эскадрильей мурашек, которые спешно парализовали неравные окончания. Думаю, в тот момент многие девушки на площадке готовы были потерять голову. Но почему мне показалось, что через объектив ты смотрел на меня?

Нет, я знаю, ты просто смотрел в камеру и играл свою роль, но попробуй теперь объяснить это моей душе, которая то и делает, что волнуется при виде тебя. Но я молчу и снова навожу на тебя объектив, ведь именно так я могу рассмотреть тебя подетально, жаль, что нельзя фотографировать глазами. Но что мне мешает сделать это камерой?

Щелк. И я держу на руках маленькую копию тебя, которую можно повесить на стену, засунуть в альбом, но… Я просто положу фото рядом, сяду и буду рисовать. Конечно, было бы гораздо лучше, если бы ты мне позировал лично, но я знаю, что ты вряд ли согласишься, поэтому я просто вывожу линию за линией, пытаясь повторить все твои изгибы и черты. И спустя пару минут у меня на столе лежит новая копия. Ты, но в миниатюре, Ты, но нарисованный карандашом, Ты, который был создан всего лишь мановением музы и фантазии. Но это был Ты.

Я отложу карандаш в сторону. Стеркой уберу лишние линии. Ничто не должно испортить этот рисунок. В последний раз посмотрю на него, поцелую, прижму к груди, сверну пополам и ещё раз, и тихонько положу в карман твоего пиджака, стремясь остаться незамеченной.

И ты найдешь его, посмотришь, улыбнешься, но так и не узнаешь автора, и я тоже улыбнусь, хоть и буду понимать, что ты навсегда останешься чем-то недостижимым для меня.

Женя долго сидел на кухне своей квартиры, сжимая в руке пустой стакан. Мысли крутились, как ржавые шестерёнки: Вета в больничной палате, её напряжённое лицо, упрямая защита Валеры, её фраза "ты просто его не знаешь". Он знал. И знал больше, чем хотел бы.

Перед ним стояла не сестра – ребёнок, с которым они когда-то строили шалаши под столом. Теперь это была взрослая женщина, но такая же сломанная, как и тогда, когда в темноте плакала из-за деда, кричавшего на мать. И теперь – снова кто-то влез в её жизнь, кто-то, кто снова делает ей больно, а она, как всегда, держится. В одиночку.

– Так больше не пойдёт, – прошептал он, и стакан с глухим стуком оказался в раковине.

Он достал телефон и набрал номер. Гудки тянулись раздражающе долго, пока наконец не раздался знакомый, холодный голос:

– Да?

– Нам нужно поговорить. Лично, – голос Жени был ровным, но внутри уже всё пульсировало от напряжения.

– О чём? – Валера не стал делать вид, что не понимает. Просто тянул время.

– О Вете. – Тон стал твёрже. Бескомпромиссный. Так Женя говорил, когда кто-то переходил черту.

Они встретились через час на пустынной парковке у сквера. Сумерки уже накрыли город, моросящий дождь стекал по капюшонам прохожих, и в этом мокром, сером пейзаже двое мужчин стояли напротив друг друга, будто на дуэли.

Женя стоял уверенно, руки в карманах, взгляд прямой. Валера – расслабленно, но взгляд его нервно бегал, как у человека, привыкшего просчитывать каждый шаг.

– Скажи честно, – начал Женя, – зачем ты вокруг неё вьёшься? Что тебе от неё нужно?

– Я её друг. Мы выросли вместе. Это тебя так бесит? – Валера усмехнулся, но усмешка вышла слишком натянутой. Внутри всё уже полыхало.

– Друг? Ты пропадал, когда она была в полуразрушенной машине. Пропадал, когда она не могла встать с кровати от истощения. А теперь ты рядом. Слишком рядом. – Женя сделал шаг вперёд. Его голос оставался спокойным, но в нём звучало что-то ледяное. – И мне это не нравится.

– Ты просто ревнуешь, – бросил Валера. – Ты не контролируешь её, и это тебя бесит. А она… она взрослая. Ей не нужен нянька.

– Может, и не нужен. Но точно не нужен и сталкер. Я нашёл в её квартире вещи, которые ты туда не приносил официально. Твои бумажки, твои отпечатки в тех местах, где ты не должен был быть. – Женя подошёл вплотную. Его лицо теперь было в нескольких сантиметрах от лица Валеры. – Ты следишь за ней.

Валера замер. Несколько секунд он просто смотрел в глаза Жени. Он пытался соорудить ложь, но впервые за долгое время она не шла.

– Это… ты всё не так понял. Я…

– Не оправдывайся, – перебил Женя. – Если ещё раз подойдёшь к ней в том состоянии, в каком я видел тебя у её дома… я не стану просто разговаривать.

Он сказал это тихо. Без угрозы. Без крика. Но его слова прозвучали как приговор.

Валера сжал кулаки. Он чувствовал, как лицо заливает жар, как всё внутри вскипает от унижения. Он хотел крикнуть, ударить, закричать: "Ты ничего не знаешь! Она МОЯ!"

Но Женя уже повернулся и пошёл прочь, оставив его одного. Одинокого. Под затихающим дождём и гулом города, который казался сейчас чужим.

И тогда Валера понял: началась война.

После беседы с Валерой, Женя сидел в темноте своей квартиры, освещаемой лишь холодным светом монитора. Его пальцы пробегали по клавишам, как музыкант по струнам гитары, создавая симфонию из строк кода. Ему нужно было узнать всё о Валере, разоблачить его и показать Вете, что рядом с ней скрывается не друг, а угроза.

Женя начал с самого простого – социальных сетей. Он устроился за столом, поставил рядом чашку остывшего кофе и открыл ноутбук. Его лицо было сосредоточенным, почти холодным, как у следователя, выслушивающего показания подозреваемого. Страницы одна за другой открывались: профиль Валеры в Instagram, старая страница во «ВКонтакте», свежезаведённый Telegram-канал с пафосным названием «Мужской взгляд».

На первый взгляд – всё чисто. Фотографии с мероприятий, нейтральные посты про работу, лайки на безобидные сторис, редкие комментарии. Женя даже отметил, что визуально всё выглядело слишком выверено. Слишком идеально. Словно Валера старался продумать образ.

– Ты стараешься быть нормальным, да? – пробормотал Женя, щёлкая по очередной публикации.

Он запустил программу для анализа метаданных. Инструмент, который когда-то помогал ему вытаскивать информацию из рабочих дел, теперь стал орудием в личной войне. Он начал прогонять изображения Валеры через скрипт, проверяя время съёмки, координаты, модель телефона.

И вскоре получил то, чего опасался.

Некоторые фото, выложенные с подписью «по дороге домой» или «утро начинается с кофе», были сделаны в радиусе ста метров от дома Веты. Причём в странные часы – 6:47 утра, 22:36 вечером. И это повторялось. Не один раз.

Женя откинулся на спинку стула, чувствуя, как внутри растёт ледяное давление.

– Начинается, – тихо сказал он, взглянув в окно, будто ища в темноте подтверждение собственным догадкам.

Он знал, что этого мало. Всё можно объяснить совпадением. Нужно было копать глубже.

Женя достал свой внешний накопитель и подключил старую машину с инструментарием, который использовал ещё во времена работы с информационной безопасностью. Теперь дело касалось семьи, и он не собирался церемониться. Он ввёл логины, активировал доступ к архиву паролей и запустил подбор. Двухфакторная защита у Валеры была не из простых – но Женя подготовился.

Час. Потом два. Алгоритм перебирал варианты, отсеивал неактивные сеансы, обходил защитные триггеры. На третьем часу – вход. Электронная почта Валеры открылась перед ним, как запертый сейф с треском поддался отмычке.

Женя не спешил. Он читал, скроллил, отслеживал цепочки. Большинство переписок были банальны – рассылки, реклама, пара сообщений от коллег. Но затем он увидел письмо без адресата. Черновик. И в теме – всего два слова: «Мои наблюдения».

Женя кликнул. И застыл.

Перед ним открылась таблица. Плотная, аккуратная. Колонки с датами, временем, улицами. Комментарии вроде: «вышла из дома в 7:42, пошла налево – скорее всего, в кофейню». Или: «смотрела в окно, сидя на подоконнике, пила чай». Даже это: «не взяла пальто – возможно, торопилась». И финальное: «когда с ней говорит Максим, она слушает слишком внимательно. Надо что-то с этим делать».

Женя отодвинул ноутбук и встал, будто боялся, что экран может его обжечь.

– С ума сошёл… – выдохнул он.

Но в голосе не было удивления. Было что-то другое. Подтверждение. Чувство, что худшие подозрения оказались правдой. Теперь у него были не догадки. А доказательства.

Он взглянул на окно. Там, за стеклом, снова начинался дождь. Медленный, вязкий, как всё, что окружало его сестру в последнее время.

«Это уже ненормально, зачем это пересылать самому себе?», – подумал Женя, чувствуя, как его руки холодеют.

Однако настоящая находка ждала впереди. Женя обнаружил электронный дневник Валеры, защищённый сложным паролем. Это был его последний барьер. Женя начал с подбора вариантов, используя информацию из соцсетей Валеры. Спустя еще один час упорного труда он наконец вошёл.

Страницы дневника открывались одна за другой. Они были полны тревожных записей.

«Сегодня она улыбнулась мне. Не мне лично, но я почувствовал, что это знак. Она понимает меня. Ещё немного, и мы будем вместе».

«Максим снова был рядом с ней. Я видел, как она смотрела на него. Она не понимает, что он не тот, кто ей нужен. Это временно. Она вернётся ко мне, она просто должна понять, что я её судьба».

«Её слабости такие очевидные. Она пытается выглядеть сильной, но я знаю, как она ненавидит одиночество. Я стану тем, кто заполнит её пустоту».

Дальше шли детализированные описания её взаимодействий с другими людьми, особенно с Максимом. Валера называл его «помехой» и «проблемой», которая «рано или поздно исчезнет, любой ценой».

Последней каплей стали фотографии. Среди них были снимки, сделанные сквозь окно квартиры Веты с помощью увеличивающего объектива, а также скриншоты всех их переписок.

«Сегодня я был так близко к ней. Ближе, чем когда-либо. Она ещё не знает, но этот момент изменил всё».

«Если бы только она знала, сколько ночей я провожу, наблюдая за её окнами. Я не могу перестать. Это сильнее меня».

«Она моя. Только моя. Никто больше не сможет забрать её у меня».

Женя чувствовал, как его руки дрожат от злости. Это не было просто одержимостью – это было что-то гораздо более тревожное, несущее угрозу.

Собрав все материалы, Женя закрыл файлы, но перед этим сделал их копии. В его голове уже созрел план: рассказать обо всём Вете и, если потребуется, привлечь полицию. Он понимал, что шагнул на путь, с которого уже нельзя свернуть.

Поздним вечером дверь палаты резко распахнулась. Без стука. Без предупреждения. Женя влетел внутрь, будто гнался за собственными мыслями, и с порога бросил тяжёлую, раздутую папку на прикроватный столик. Документы внутри вздрогнули и едва не рассыпались, глухо грохнувшись о деревянную поверхность.

– Вета, – выдохнул он, будто пробежал полгорода, – это серьёзно.

Его лицо было бледным, глаза покраснели от усталости, но горели решимостью. Щетина за день превратилась в колючий отпечаток тревоги. Он прошёл вперёд, дыхание сбивалось, но в движениях чувствовалась энергия, близкая к отчаянию.

Вета, бледная и слабая, едва приподнялась на локтях. Сердце кольнуло от боли, а ещё больше – от внезапного вторжения.

– Что это? – прошептала она, переводя взгляд с брата на папку.

Женя не ответил. Он сел рядом, открыл застёжку и начал выкладывать содержимое: листы с заметками, скриншоты писем, фотографии. Бумаги разлетелись веером – как свидетельства чужого одержимого мира. На одной из фотографий – Вета, снятая со спины в кофейне. На другой – вход в её подъезд. Где-то рядом даже был кадр, снятый через щель в жалюзи.

– Что это, чёрт возьми? – её голос дрогнул, но не от боли, а от ужаса.

– Это Валера, – спокойно, но с жёсткой интонацией сказал Женя. – Он следил за тобой. Системно. Долго.

Вета схватила одну из распечаток. Почерк, немного кривоватый, мужской. Заметка:

«Ушла в 8:11. Вчера – 8:06. Поведение меняется в зависимости от сна. Улыбалась прохожему у витрины. Исправить».

– Это больной бред, – прошептала она, чувствуя, как внутри начинает подниматься паника.

Женя достал следующую страницу. На ней – таблица. Её маршрут на всю прошлую неделю. Время, остановки, места, даже кафе, где она брала кофе, – с примечаниями:

«Слишком долго задержалась – отвлекается», «С кем разговаривала – неизвестно. Проверить».

– Как он… – Вета вцепилась в простыню, ногти белели. – Женя… он… это уже не забота.

– Это мания, – отрезал он. – Это нездорово. Он построил из тебя целый культ. Ты для него не человек. А идея. Образ, за которым он гонится, и который он не позволит разрушить.

Она замерла. Всё внутри будто остановилось. Шум палаты, капельница, тихий писк монитора – всё отошло на второй план. Перед глазами – та же фотография из кафе, на которой она казалась счастливой. Беззаботной. Случайный момент. Украденный.

– Почему я этого не видела? – прошептала она. – Почему верила ему?

– Потому что ты хорошая, Вет, – голос Жени стал тише, но твёрже. – Потому что ты привыкла искать в людях лучшее. Даже когда они перестают быть безопасными.

Она подняла на него глаза – в них теперь был не только страх, но и гнев.

– И что теперь?

Женя встал. Он собрал бумаги в папку, резким движением застегнул её и выпрямился.

– Теперь ты отдыхаешь. А я – займусь этим. Он больше к тебе не подойдёт. Обещаю.

– Женя, подожди. Что ты собираешься делать? – её голос стал тревожным, дрожащим.

Он посмотрел на неё через плечо. Лицо его было твёрдым, взгляд – ледяным.

– Я разберусь. По-мужски. Он не уйдёт от этого.

Он вышел, прикрыв за собой дверь. Осталась тишина. Вета опустила взгляд на один из забытых листов – почерк Валеры, размашистый, болезненно откровенный:

«Если она не поймёт, значит, нужно объяснить. Не словами – действиями. Главное – быть рядом. Постоянно. Без пауз.»

Она сжала лист, почти разрывая его в дрожащих пальцах.

Теперь она знала: всё стало по-настоящему опасно.

Максим сидел в своём кабинете, почти не двигаясь, глядя в гущу чёрного кофе, который давно остыл. Кружка стояла на столе, как одинокий часовой среди хаоса мыслей. Он снова и снова возвращался к её лицу – бледному, уставшему, но всё ещё цепляющемуся за жизнь. Вета. Даже в больнице она пыталась улыбнуться. Даже в этом состоянии она держалась. И от этого было только хуже.

Он чувствовал злость на себя. На бессилие. На то, что допустил это. Что не заметил вовремя, как она уходит – не телом, а душой. Он всегда считал себя наблюдателем, аналитиком, холодным умом в горячем мире. Но теперь этот хладнокровный наблюдатель хотел рвать стены.

Он вспомнил, как стоял у её кровати, держа в руках книгу. Как не мог решиться оставить её. Как дурак колебался. Это был не просто жест – это было признание. Без слов. И она поняла. Он видел это в её глазах.

Стук в дверь.

Максим не обернулся.

– Войдите, – коротко.

Дверь отворилась, и в проёме возник Владислав Андреевич. Сдержанный, элегантный, как всегда. Только сегодня в его осанке была незаметная, едва уловимая тяжесть. Он вошёл неспешно, закрыв дверь за собой, как человек, привыкший входить туда, где его не ждут.

– Я слышал, ты был у неё, – сказал он. – Это неожиданно. Ты редко позволяешь себе подобное.

Максим медленно поднял глаза. Его голос был ровным, но за ним прятался ураган:

– Удивительно? Потому что ты всегда считал меня машиной? "Смотришь на людей сквозь стекло", помнишь?

– Не удивительно. Знаково, – спокойно ответил Владислав, подходя ближе. – Я вижу, что она для тебя важна.

– Забавно слышать это от человека, который бросил свою семью, – Максим встал, его голос стал резче. – Который исчез тогда, когда я был ребёнком. Который позволил исчезнуть ей… И теперь ты пришёл поучать меня?

Владислав не отступил.

– Я не пришёл учить. Я пришёл напомнить. Мы с тобой похожи. И ты на распутье. Я знаю, куда ведёт дорога без чувств. Я был на ней.

Максим нервно усмехнулся:

– Дорога без чувств? Ты называл это "стратегией". Ты называл боль – "опытом". Ты учил меня отстраняться. Быть сильным. А теперь вдруг решил: нет, сынок, будь живым?

Он сделал шаг к отцу. Глаза в глаза.

– Вета лежит в больнице, потому что люди вроде тебя создают такие условия, где выживают только те, кто способен ломать других. Ты называешь это шансом, а я называю это провалом.

Тишина.

Владислав ответил не сразу.

– Ты ошибаешься. Я не прошу тебя быть добрым. Я прошу быть честным. С ней. С собой. Не повторяй моих ошибок.

Максим отвёл взгляд. Сердце стучало глухо, не находя покоя. Он увидел перед собой не своего отца, а тень – тень того, кем он мог стать. Но ещё не стал.

Он прошептал, почти беззвучно:

– Если ты хочешь мне помочь, уходи. Исчезни. Дай мне самому понять, кто я.

Владислав постоял, не двигаясь. Потом молча кивнул, развернулся и вышел, не закрыв за собой дверь.

Максим остался один. Тишина, будто глухой вакуум, тут же окутала кабинет. Он опустился в кресло, закрыв лицо руками. И впервые позволил себе почувствовать всё – боль, вину, растерянность.

Он не знал, каким будет следующий шаг. Но знал одно – в этот раз он не уйдёт.

Он остался один. Дверь чуть покачнулась за спиной отца, будто и сама не решалась закрыться – словно давала шанс передумать. Но он не собирался звать обратно. Ни его. Ни себя прежнего.

Максим медленно провёл рукой по лицу. Всё внутри него было как после взрыва: пыль, грохот, тишина. Вета… её образ не уходил. Это лицо – бледное, но живое. В котором – несмотря ни на что – всё ещё оставалась она.

А теперь… теперь он не может заснуть, не вспоминая, как её пальцы дрожали на простыне. Как её голос ломался. Как она всё равно держалась.

«Почему мне не всё равно?» Он задавал себе этот вопрос уже много дней. До неё он всегда знал ответы – точные, расчётливые. Холод – это стабильность. Отстранённость – это контроль. Эмоции? Привилегия тех, кто может позволить себе слабость.

«Я не должен был приходить. Но пришёл. Я не должен был оставлять книгу. Но оставил. Чёрт… что со мной не так?»

Он встал, сделал пару шагов, остановился у окна. Серый город, стекло, свет фар – всё казалось плоским, как декорации к чужому спектаклю. Только вот боль – настоящая. Непрошеная. Съедающая изнутри.

«Ты хотел быть в стороне. Ты думал, что сможешь просто наблюдать. Но теперь ты внутри. И выхода нет.»

Максим опустил взгляд на свою руку. Та самая, что держала её книгу. Та, что так и не смогла коснуться её – по-настоящему. Потому что всегда было страшно. Не за неё. За себя. За то, что если он позволит себе быть рядом, придётся снять доспехи. Остаться голым перед кем-то, кто может не принять. Или хуже – увидеть и исчезнуть.

«А если я опоздаю? Если ещё один человек, который мне был дорог… исчезнет? И я опять ничего не сделаю?»

Молчание было ответом. Но в этом молчании родилась мысль. Прямая, как лезвие:

«Если она нужна мне живой – я должен стать живым рядом с ней. Иначе я потеряю её не потому, что кто-то сильнее. А потому что сам испугался быть человеком.»

Он глубоко вдохнул. И впервые за долгое время – не для того, чтобы подавить эмоции. А чтобы позволить им пройти сквозь него.

Во сне я снова оказался в редакции. Всё было как обычно: тусклый свет настольной лампы, запах выкуренного табака, тяжёлые шторы, не пропускающие даже сон. Только воздух был гуще – будто надышан чужими словами. Мой редактор сидел ко мне спиной, склонившись над чем-то, что я не мог разглядеть. Его движения были медленными, словно в воде. Стул скрипел, но не поддавался времени.

– Присаживайся, – сказал он, не оборачиваясь.

Я сел. Только тогда заметил: в руках дрожат бумаги. Их было много, и они были незнакомыми. Слова плыли, то обретая форму, то исчезая, как будто не хотели быть прочитанными.

Редактор молчал. Пальцы его продолжали неспешно переворачивать страницы. Потом он остановился. Тишина повисла, как занавес перед чем-то важным.

– Ты написал не то, – произнёс он. Голос был глухим, будто из другой комнаты. – Напиши меня правильно. Иначе я напишу тебя.

Он медленно обернулся.

Это был не привычный мне редактор.

Передо мной сидел Миша. Такой, каким я запомнил его на последнем курсе: светлые волосы неаккуратно зачесаны назад, глаза – серые, будто промытые дождём, взгляд – чужой. На нём была прокуренная рубашка, пальцы испачканы чернилами, а за спиной – не стеллажи, а чёрная стена, усыпанная типографскими литерами.

Я не мог вымолвить ни слова. Бумаги в моих руках вспыхнули огнём, но не сгорели – вместо этого на них проступили новые строки. Миша потянулся к ним рукой, и я отдёрнул их – слишком поздно. Он улыбнулся, и от этой улыбки меня изнутри пробила дрожь.

Я проснулся. Издательство растворилось в атмосфере рассвета. Моя комната была пуста. Я сел на кровати, тяжело дыша. Комната была в полумраке, только слабый свет с улицы пробивался сквозь жалюзи. В голове пульсировал остаточный гул, а во рту стоял металлический привкус. Я провёл рукой по лицу, потом взглянул на пальцы. Типографская краска. Узнаю по оттенку. По запаху. По тому, как она въедается в складки кожи и не смывается с первого раза. Но у меня не было краски. Я не печатал ничего неделями.

– Бред, – сказал я вслух. Но голос прозвучал глухо, как будто он сомневался во всем, что происходит.

Я не помнил, как оказался за письменным столом. Черновики лежали вразброс, словно кто-то их нарочно раскидал, или они сами – как карточный домик, сложились под тяжестью чего-то невидимого. В голове шумело, как бывает после слишком насыщенного сна, когда тебе еще кажется, словно сна и не было. Я машинально начал собирать страницы, когда взгляд зацепился за первый отрывок.

«Иуда не сразу стал предателем. Сначала он был просто уставшим. Уставшим от чужих пророчеств, чужих надежд, чужой веры. А потом усталость пересохла и треснула – и там, в этой трещине, впервые заполыхало серебро.»

На полях примечание – моё:

«слишком поэтично? или наоборот – слишком правда?»

Я прищурился. Этой фразы я не помнил. Ни в каком черновике, ни в какой редакции. Слишком точно, слишком цельно. Бумага, мой почерк – но ощущение, будто кто-то писал изнутри меня, но без моего согласия.

Следующий отрывок лежал в другом конце стола, отдельно:

«Он целовал не в щёку – в само забвение. Его поцелуй не оставлял следов на коже, только в памяти. Потому что настоящие предательства – это не предательства тела, это предательства близости.»

Комментарий сбоку:

«напоминает кого-то. неприятно точно.»

Я резко втянул воздух. Узнавание приходило медленно, липко, как тень, сползающая с потолка в угол комнаты. И снова – мой почерк. Но не мои мысли. Или мои, но давно забытые? Подсознание решило сыграть со мной злую шутку?

Третий лист был наполовину помят, будто кто-то колебался – сохранить или выбросить. Я расправил его, и сердце будто сбилось с ритма:

«Каждому нужен был Иуда. Чтобы поверить, что они – не он. А он просто был рядом слишком долго. Слушал слишком внимательно. Знал слишком много. Он не выбирал нож. Он выбрал тишину. И в этой тишине предательство уже случилось.»

Мелкий почерк сбоку:

«а если ты и есть он? и просто никто не дал тебе другого имени.»

Я откинулся на спинку стула. Комната дрожала на грани света и тени. Эти тексты были слишком личными, чтобы быть выдумкой, и слишком чужими, чтобы быть моими. Всё будто срослось: недавние сны, лицо Миши в редакции, его слова – «написал не то»…

Прикрыл глаза. Что-то приближалось. Что-то уже внутри.

И Петербург снаружи – с дождём, фонарями и его старыми улочками – казался сейчас самым надёжным из миров.

Кирилл пришёл позже обычного. Без звонка, без стука – просто открыл дверь своим ключом и вошёл, как когда-то делал это часто. Только на этот раз не снял пальто, не обронил ни одной фразы о прокурорском дурдоме или об очередной дуре-свидетельнице. Он прошёл в гостиную, как гость, а не как друг.

– Ты говорил, у тебя что-то срочное, – произнёс он, не глядя на меня. Его голос был ровным, слишком ровным.

– Да, – я кивнул, хотя стоял в другом конце комнаты. – Помнишь, те странные записи? Я нашёл ещё. Я их не писал, Кир. Я точно не писал.

Он помолчал. Потом подошёл ближе, сел на край кресла, глядя в окно, а не на меня.

– Ты уверен, что не писал? – тихо спросил он. – Может, просто не помнишь?

– Я знаю, что не писал, – отрезал я. – Стиль, структура – это не моё. И подписи… они слишком точные. Словно кто-то меня копирует. Или… использует.

Кирилл прищурился. Лицо оставалось почти неподвижным, только пальцы сжались в замке.

– Виктор, ты сам говорил мне, что не спишь, что пьёшь, что путаешь дни. Ты говорил, что мысли скачут. Может, это просто ты. Тот другой ты, который пишет, когда «Тебя» нет.

– Но тогда откуда запах краски? – выкрикнул я. – Откуда эти страницы, которые появляются, исчезают, снова появляются? Я не схожу с ума, Кирилл. Я чувствую это. Кто-то вмешивается.

– Или ты просто наконец сошёл, – сказал он резко. Не злым тоном. Словно врач, выносящий диагноз.

Он встал. Молча. Медленно надел перчатки, будто на улице было уже зима. Подошёл к двери.

– Я не знаю, что с тобой происходит. Но я не психиатр, Вить. И не шаман. Я прокурор. Я верю в доказательства. А пока у тебя нет ничего – только страхи и догадки.

– Значит, ты мне больше не веришь, – выдохнул я. Даже не спросил, а просто констатировал.

Кирилл оглянулся. На секунду – в его глазах было что-то похожее на вину. Или сожаление. Или усталость.

– Я верю, что ты в беде. Но не знаю, могу ли быть рядом, если ты сам не хочешь выйти из неё.

Я стоял, уставившись на дверь, за которой только что исчез Кирилл. Ни объяснений, ни прощаний. Только холод и щелчок защёлки. Обычное прощание. Если бы не то, что оно ощущалось окончательным.

«Так и поступают Иуды. Не объясняют. Не спорят. Просто делают шаг назад.»

Где я это прочёл? Или уже сам написал? Я и правда не помню.

Я развернулся – и резко замер. В комнате будто что-то изменилось. Неуловимо. Воздух стал гуще, будто в комнате кто-то только что дышал. Или всё ещё дышит.

На столе лежала моя рукопись. Я не помню, чтобы оставлял её открытой. Не помню, чтобы последняя страница была именно эта.

Я подошёл ближе. Строки дрожали, будто их только что написали. На полях, как приговор – штамп: «Точка невозврата».

X

– Вы можете не делать это лицо, – произнесла Вета, забравшись с ногами в мягкое кресло и вжавшись в его подлокотник. – Я уже была у психолога. Он сказал, что я просто уставшая от мира. Ничего нового.

Она говорила с напускной лёгкостью, но в каждом слове ощущалось напряжение. Как будто тело её уже давно не слушалось головы – и теперь они сражались, кто кого утопит первым.

Врач, мужчина лет шестидесяти, не ответил сразу. Он сидел в кожаном кресле напротив, откинувшись чуть назад, не делая ни одной лишней записи. Седые волосы, аккуратно зачёсанные назад, создавали почти профессорский образ. Узкие очки в тонкой оправе, чёткие черты лица – нос с лёгкой горбинкой, тонкие губы, морщины, уходящие к вискам. Он выглядел как человек, который слишком многое видел, чтобы удивляться, и слишком многое чувствовал, чтобы осуждать. Из кармана белого халата небрежно торчала пачка красного «Мальборо», как немой символ того, что внутри этого кабинета – тоже живой человек, не система.

– Я не делаю никакого лица, – наконец сказал он. Голос его был ровным, почти бархатным, без единой ноты раздражения. – Просто слушаю.

– Вот это и бесит, если честно, – пробормотала Вета, отводя взгляд. – Это ваше «просто слушаю». Как будто вам не всё равно, но и не так, чтобы прям переживать. Идеальный баланс. Удобный, да?

– Неудобный, – сказал он. – Просто честный.

Повисла тишина. Вета отвернулась к окну. За стеклом лениво оседал снег, искажённый пульсацией батареи и холодом стекла.

– Скажите честно, – произнесла она с нажимом, – сколько человек передо мной вы выслушали вот так? Сидя здесь, в кресле, думая, что говорят что-то уникальное, а вы просто сидели, и у вас в голове мелькало: "ещё один".

Он ничего не сказал. Только чуть опустил подбородок – почти незаметное движение, в котором было больше уважения, чем в любом длинном ответе.

Вета вздохнула, поёрзала, не зная, куда деть руки.

– Я просто устала. Знаете, не как обычно говорят: "ой, я устала", а так… будто в тебе нет ни грамма тела, одна пульсация. И она вся из боли. И всё. И всё.

Врач снова откинулся на спинку кресла и, не глядя в блокнот, спросил:

– Вы помните, что произошло в ту ночь? – голос врача звучал спокойно, почти устало. Он листал бумаги в тонкой папке, словно уже знал ответ, но хотел услышать её версию.

Вета сжала пальцы, будто что-то удерживала внутри. Комната снова сделалась слишком светлой, слишком тихой.

– Я… не помню всего. – Её голос дрогнул. – Я просто швырнула чашку. Потом посуда. Потом – книжную полку. Было ощущение, будто в меня врезалась волна изнутри, и я не могла… не могла сдержаться. Я хотела, чтобы всё исчезло.

Он кивнул, снимая очки. Его умные, уставшие глаза стали казаться ближе.

– И это повторяется?

– Не так часто. Но каждый раз – как последний. Будто в груди распирает яд. Иногда я не помню, как именно начинается.

– А что вы чувствовали до этого? – он щёлкнул ручкой, но даже это движение было выверенным, спокойным.

– Ощущение, что я невыносима. Что лучше разбить всё, чем чувствовать это. Я звонила… но никто не брал трубку. Я сидела в этой тишине и… в какой-то момент стало ясно – либо я, либо этот дом.

Он задумчиво посмотрел на неё, затем заговорил чуть мягче:

– Вы знаете, это может быть связано с тем, как вы учились обращаться со своей болью. С тем, что, возможно, вам не давали права на неё. Особенно в детстве.

Её сердце болезненно дрогнуло.

…Она научилась быть тихой. Особенно после школы.

«Ты просто не хочешь учиться. Не придумывай. У всех бывает».Сначала она просто не хотела туда идти – живот сжимался каждое утро, как в кулаке. Потом начала болеть «настоящим»: температура, головная боль, бессонница. Но мама говорила:

«Ты ведьма».А в школе её дразнили. Из-за голоса, из-за слишком умного взгляда, из-за молчания.

«Ты странная», – говорили.

«Ты будто с луны свалилась».

Однажды они заперли её в кладовке для спортинвентаря. Тёмной. Пыльной. С запахом гнили и резины. Она просидела там целый урок. А когда её нашли – она не плакала. Потому что знала: плакать – значит проиграть.

«Вета, ну перестань. Никто просто так никого не дразнит. Может, ты сама себя накручиваешь? Надо быть проще. Ты всегда всё усложняешь».Дома она попыталась рассказать.

«Меня закрыли в шкафу. Специально. Они издеваются».

Мама не оторвалась от телефона.

Эти слова стали тихим эхом, которое со временем заглушило все другие звуки.

Ты всё выдумываешь.

Ты преувеличиваешь.

Ты странная.

– В школе… – начала она, хрипло. – Меня травили. Я жаловалась – учительница сказала, что я драматизирую. Дома – "будь умнее", "не обращай внимания". А потом я сама стала думать, что, может, я правда… всё выдумала.

– И с тех пор вы учились сдерживать бурю, пока она не вырывается наружу?

Она кивнула, чувствуя, как глаза снова наполняются влагой.

– Мне кажется, я вся – из трещин.

– Нет, – сказал он просто. – Вы из боли. Но это не делает вас плохой. Это делает вас живой. И с этим можно работать.

В кабинете психиатра она не сразу осознала, почему губы сжаты в тонкую линию. Почему колени прижаты друг к другу, как в детстве – когда надо было быть «удобной». Почему взгляд упорно не поднимается от пола.

.– Вы уверены в диагнозе? – её голос был ровным, но за ним стояла буря.

– Я уверен в процессе. Это начало, Вета. Не ярлык. Не клеймо. Просто способ понять, почему вы всё время пытаетесь доказать, что достойны любви.

Она вздрогнула. Глубоко внутри, где память оставила осколки школьных замков, маминых упрёков, чужих насмешек.

– Но если я правда "пограничная"… значит, они были правы. Я не такая.

– Вы – такая, какая вы есть. И это – не приговор. Это компас. Он не отменяет шторма, но поможет найти берег.

Вета молчала.

Потом кивнула.

И впервые – честно, по-настоящему – выдохнула.

Когда она вышла из кабинета, Женя уже ждал её в коридоре. Он поднялся с пластикового стула, но не сказал ни слова. Только посмотрел – внимательно, как будто искал в её лице хоть какую-то подсказку. Вета остановилась, глядя на него с растерянностью и усталостью.

– Пограничное, – прошептала она. – Врач сказал, это не диагноз на всю жизнь. Но мне нужно… начать разбираться.

Женя не ответил. Он просто шагнул вперёд и обнял её. Без слов, без лишних жестов. Плотно, крепко, так, словно держал в руках не человека, а весь её хрупкий внутренний мир.

Все затаившиеся взгляды скользят по Вете, когда она переступает порог студии на слеюущее утро – как будто она вернулась с другой стороны луны. В воздухе висит странное напряжение: не жалость, но что-то близкое, липкое и неуютное. Вета идёт к своему рабочему месту, стараясь не обращать внимания на перешёптывания.

И тут – хлопает дверь.

– О, а вот и я! – раздаётся голос с бархатной хрипотцой, будто кто-то курил Вирджинию под джаз.

В редакцию влетает мужчина лет тридцати пяти в светлом твидовом пальто с бордовым подкладом, на шее винтажный шёлковый шарф. На лице – очки в роговой оправе, волосы зачёсаны назад, слегка растрёпаны. В руках – портфель цвета виски и стакан кофе из личной керамической кружки с надписью: «Я тут главный по безумию».

– Господи, – выдыхает кто-то у кулера.

– Позвольте представить, – говорит Владислав Андреевич, входя следом с усталой, но чуть торжествующей улыбкой. – Леон Сильвер. Новый креативный консультант. Надеюсь, он поможет нам… скажем так, разрядить обстановку.

Максим смотрит на Владислава, как на человека, который только что поджёг телебашню.

– Что это за клоунада? – тихо бросает он.

– Это не клоунада, это свежий воздух, – отвечает Леон, подмигнув Максиму. – И я собираюсь дуть со всей силы.

Он щёлкает пальцами, проходя мимо рабочих мест.

– Так-так-так. А вот и вы, – останавливается он перед Ветой. – Наше тёмное солнце. Вас сложно не заметить.

– Ты кто вообще? – спрашивает она резко.

– Я тот, кто будет трогать все ваши святыни и смотреть, что зажжётся. Надеюсь, вы не против огня?

– А оно тебе надо вообще? Не советую трогать огонь, особенно с запахом перегара – также резко отбрила она и отвлеклась на свой мобильник.

Леон был всколышен. Он явно не ожидал такой отдачи у аудитории. Владислав Андреевич, который за всем этим наблюдал, хлопнул в ладоши и громогласно сказал:

– Ну, я считаю, что утро понедельника стоит начать с планёрки, поэтому всем небезразличным: Марш в переговорку!

И в студии повисла тишина.

Вета сидит с блокнотом в руках, её взгляд блуждает – то на окно, то на пустую кружку, то на Максима. Он по-прежнему спокоен, будто высечен из льда. Владислав Андреевич, развалившись в кресле, лениво листает отчёты, будто вовсе не он устроил этот спектакль двадцатью минутами ранее.

И тут врывается Леон – с телефоном в руке, в другом – какие-то цветные карточки.

– Итак, ласточки мои, – начинает он, хлопая ладонями, – с сегодняшнего дня новости будут либо рвать, либо умилять. И третьего, простите, не дано.

Максим даже не поворачивает головы.

– Это совещание редакции, а не стендап-открытие клуба. Если у вас есть конкретные предложения – слушаем.

Леон ставит ногу на край стола и, глядя на Максима с полуулыбкой, произносит:

– Предлагаю говорить с миром на языке эмоции. Хватит этих зачитанных с телесуфлёра похоронных речей о ЖКХ и пробках. Люди хотят почувствовать, а не просто знать.

Максим медленно поднимает голову:

– Люди хотят правды. А не дешёвой манипуляции.

– Правда? – Леон смеётся. – Какая прелесть. Слово из девяностых. В чем сила, Брат? В Правде, Брат. А Правда – это то, что резонирует у большинства, а не то, что произошло.

Владислав Андреевич делает вид, что чешет висок, но на самом деле сдерживает усмешку.

– Вы продаёте воздух под видом смысла. Вы – брендированный бред, Леон, упакованный в модную обёртку.

– А вы, Максим, – отвечает Леон с неожиданной мягкостью, – похоронили себя заживо. Превратили журналистику в саркофаг. Может, пришло время выйти?

Повисает пауза.

Все молчат. Только часы в углу отбивают секунды. Вета медленно переводит взгляд с одного на другого.

Максим наконец смотрит на него.

– Я не работаю клоуном у пидорасов.

– А я не собираюсь быть пидорасом у клоунов, как завещал Пелевин. – парирует Леон и тут же добавляет, чуть мягче: – Максим, расслабься. Я не враг. Я – встряска. Пульс команды. Ты – её стальной позвоночник. Но иногда, чтобы в теле появилось движение, нужна искра.

Повисает пауза. Вета смотрит то на одного, то на другого. Что-то в ней начинает шевелиться – не то отход от шока, не то нервный смешок. «Умилительно наблюдать за столкновением разных двух полюсов магнитов.»

Владислав Андреевич отрывается от бумаг:

– Ну что ж, знакомство состоялось. Предлагаю работать. А остальное – на ваш темперамент.

– Предлагаю работать, – сказал Леон, усаживаясь на край стола, как будто это была его сцена, а не конференц-зал.

В комнате повисло молчание. Вета почувствовала, как воздух стал гуще. Даже скрежет ручки, которую кто-то крутил в пальцах, звучал громче обычного.

– Итак, – продолжил Леон, не дожидаясь разрешения. – Начнём с диагностики. Контент за последние три месяца – стерильный, безопасный, как гелевая капсула. Много слов, ноль риска. У вас талантливые ведущие, но их никто не слушает. Почему? Потому что у них нет крови на голосе.

– Простите, – отозвалась Лена, выпусковой редактор, – но кто вы такой, чтобы делать подобные заявления в первый же день?

Леон даже не моргнул:

– Тот, кого позвали расшевелить этот болото.

– А вам не кажется, что вы путаете провокацию с журналистикой? – вмешался кто-то с другого конца стола. – Тут не TikTok, тут эфир, где доверие строится годами.

– А ещё разрушается за один выпуск, – отозвался Леон. – Я не предлагаю скатываться в хайп. Я предлагаю сказать правду громко. Привычные форматы умерли. Люди не хотят видеть ещё одну говорящую голову в кадре, они хотят узнать, как пахнет внутри темы.

Максим всё это время молчал, наблюдая. Его взгляд то и дело останавливался на Вете. Она тоже молчала, но чувствовала, как по спине идёт дрожь – от раздражения, от какого-то странного внутреннего сопротивления.

– Может, сначала вы посмотрите, как у нас всё устроено? – наконец вмешалась она. – Прежде чем делать диагноз.

Леон повернулся к ней, глаза прищурились, уголок рта дёрнулся вверх:

– Может. А может, именно потому, что я пока не внутри, я ещё способен видеть ясно. Вас тут всех замылило.

Эта фраза вызвала едва сдержанное фырканье где-то сбоку. Кто-то закатил глаза. Кто-то уже начал писать злую заметку в служебный чат.

– Хватит, – холодно сказал Максим. – Совещание не дискуссионный клуб. Леон, если вы хотите предложить формат – предложите. Остальное оставьте для кулуаров.

Леон кивнул. И вдруг стал тихим:

– Тогда слушайте. Первый проект называется «Невидимая смена»…

– Виктор Павлович! Это уже ни в какие рамки! – доносилось из-за двери, как рев из преисподней. – Сколько можно разбрасывать мусор в коридоре? Или у вас снова творческий кризис?

Я сидел в кресле, не шевелясь. Занавески были всё так же плотно сдвинуты, а мир снаружи – агрессивен и звонок. Она стучала не кулаком – всем телом, как будто хотела вышибить дверь и заодно мою душу.

– Вы когда-нибудь выберетесь из своего клоповника? Люди жалуются. Люди воняют. Люди спрашивают, живы ли вы вообще!

Я встал и подошёл к двери, не открывая. Просто прислонился лбом к дереву. Хотелось сказать: «Я не жив». Или: «Это не ко мне». Но язык, как заклятый, не поворачивался.

Она замолчала на секунду. И тогда я подумал: ушла. Но нет.

– Или, может быть, вам снова принести передачку, как больным приговорённым? Я же вижу, как вы ходите: шатаясь, как пьяный актёр без роли!

– Я не пью, – сказал я тихо. – Уже.

– А писать начали? Или всё ещё ждёте, что муза сама позвонит в дверь?

Я приоткрыл замок. На пороге стояла она – Прасковья Эдуардовна, великая жрица лестничного контроля. В фартуке, будто шла месить тесто, с плотно сжатыми губами и взглядом, которым можно было зачитать мораль любой квартире.

– Я принесла вам пирог, – сказала она, суя мне в руки фарфоровую тарелку в цветочках. – С капустой. Хоть немного настоящего.

– Вы же знаете, я не ем капусту, – пробормотал я, даже не глядя.

– Ну и что? Может, начнёте. А то, глядишь, и с лицом вашим что-то произойдёт, кроме уныния. Или вы думаете, от ума всё так скукожилось?

Я сжал тарелку, словно собирался бросить её вниз с лестницы. Пахло тестом, луком и упрёком.

– Зачем вы это делаете? – спросил я. – Вас что, кто-то назначил моим надзирателем?

– Никто не назначал. Просто никто больше не интересуется, жив ли ты, Виктор Павлович. Я, между прочим, человека в тебе видела. А ты – вон во что себя превратил. Тень. Чернильную плесень. Да у меня как раз под ванной похожая вылезла – я сперва думала, это вы туда переселились.

– Спасибо за пирог, – сухо сказал я, делая шаг назад.

– Не за пирог я пришла, – продолжила она, не двигаясь. – А чтобы сказать: хватит. Люди боятся с вами здороваться. Пахнете, как редакторская урна. И всё шепчутся – не псих ли он. Не того ли.

Я помолчал. Хотелось крикнуть. Хотелось, чтобы она замолчала. Чтобы кто-нибудь взял меня за руку, вытащил из этой клетки. Но вместо этого я просто стоял в коридоре – босиком, с немытой головой, в мятой футболке, с пирогом, который не собирался есть.

– Может, вы и есть моя тень, Прасковья Эдуардовна? – тихо сказал я. – Не капуста же ко мне приходит каждое утро.

Она сузила глаза. Но не ушла. Только посмотрела в самую мою внутреннюю трещину – ту, где начинала цвести ржавчина.

– А ты подумай об этом, Витенька, – сказала она вдруг почти ласково. – Подумай, почему тебя никто не навещает. Почему никто не звонит. Почему даже кошка, что забрела пару месяцев назад, ушла и не вернулась.

– Может, я заразный, – хрипло сказал я. – Может, мои тексты пахнут хуже тебя.

– А может, просто хватит бояться быть человеком, – ответила она. – Писатели ведь тоже им иногда бывают.

Она постояла ещё пару секунд, как будто ждала, что я что-то скажу. Я не сказал. Тогда она ушла.

И только когда за ней захлопнулась дверь, я понял: руки дрожат. Пирог валялся на полу – перевёрнутый, раздавленный, как всё остальное. А я… я впервые почувствовал, как гниёт не бумага, а я сам.

После стычки с Прасковьей – слишком резкой, почти омерзительно будничной – Виктор долго сидел на полу, у стены, где когда-то стоял книжный шкаф. Пальцы сводило от холода, взгляд цеплялся за пустые рамы, за углы, где будто кто-то недавно прятался. Он попробовал позвонить двум старым знакомым – один не ответил, другой сбросил. На третьем звонке Виктор услышал бодрый голос секретаря, сообщивший, что "Алексей Юрьевич будет недоступен ближайшие дни". Он даже не удивился. Мир как будто начинал обрываться по краям.

Он подошёл к столу, машинально перелистывая черновики, когда заметил новый лист – будто не им написанный, но вписанный в структуру хаоса с той самой точностью, что отличала мишины вторжения.

"Ты всё ещё думаешь, что пишешь? Смотри. Галерея 'Семь Пятен', подвал на Серпуховской, 14. Только не опоздай. Некоторые картины исчезают, если на них слишком долго не смотреть."

Он провёл пальцем по строчкам – чернила были свежие, ещё чуть влажные. Он не собирался идти. У него были дела поважнее – например, медленно сойти с ума. Но когда в холодильнике он нашёл только полбанки горчицы, а в чайнике – воду с налётом, он понял, что не выдержит эту комнату ещё ни минуты.

Подвал оказался низким и влажным. На двери не было вывески, только неровная табличка с выцветшими буквами. Галерея "Семь Пятен" напоминала не выставку, а чей-то забытый склад. Картины стояли не в рамах, а прислонёнными друг к другу, словно искали опору. Лампы висели на проводах, излучая тусклый, больничный свет.

Он бродил между холстами, почти не глядя. Пока не заметил одну картину в углу – небольшую, тёмную, почти незаметную. Он подошёл ближе. Из туманных мазков проступал силуэт – человек, сидящий за столом, руки в чернилах, а за спиной – стены из литер. Серый фон, трещины, будто полотно пережило потоп. Он не знал, почему остановился именно на ней. Просто… что-то сжалось внутри.

– Странная работа, – сказал голос за спиной. – Она как будто стесняется своего смысла.

Он обернулся.

Она стояла в проходе между рамами, обняв себя за локти. На ней было бледное пальто, простое, как выдох, и платок на голове, завязанный по старинке – как у женщин из фильмов шестидесятых. Глаза – светлые, внимательные, усталые. Тонкие пальцы чуть дрожали, но не от холода – от чего-то другого. Она не смотрела на него – только на картину.

– Это вы её написали? – спросила она, будто между прочим.

– Нет, – ответил он. – Но, кажется, это она меня написала.

Она улыбнулась. Тихо, по-настоящему. Улыбка уставшего человека, который видел достаточно, чтобы не смеяться понапрасну.

– Иногда так и бывает. Словно что-то в нас всё же стремится выйти наружу. Через случайные мазки. Через пыль. Через боль.

Он кивнул. И впервые за долгое время почувствовал, как возвращается тепло в пальцы.

– Меня зовут Мария, – сказала она, не протягивая руки. – Но друзья зовут Мэри. Так проще жить.

– Виктор.

Она кивнула – и снова взглянула на полотно.

– У этой картины странная история. Её автор однажды сжёг все свои рукописи, потому что решил, что стал слишком живым, чтобы писать. И с тех пор молчал. Молчание – это иногда тоже форма творчества, не так ли?

Он не знал, что ответить.

– Вам стоит её забрать, – сказала она, будто невзначай. – Она теперь ваша. Она дождалась.

Он не стал спорить. Не стал благодарить. Просто стоял и смотрел, как она разворачивается и уходит, будто растворяется между тенями картин.

Когда он вернулся домой, холст под мышкой, на обороте он увидел выцветшую фразу, выцарапанную в углу:

"Найди ту, что видит тебя насквозь."

Он провёл пальцем по буквам, и почувствовал – нечто внутри сдвинулось. Не слова. Не сюжет. Но, возможно, начало новой главы.

Когда он вышел из галереи, воздух показался другим – более терпким, будто насыщенным пылью от времени. Он пошёл по улице, в которой никогда не бывал, почти не разбирая дороги. Мозг цеплялся за обрывки мыслей, но в них не было структуры, только ощущение, что всё сдвинулось. Что-то началось. Или наоборот – что-то закончилось.

Он свернул во двор-колодец и вышел на переулок, где увидел вывеску café à la Bohème. Французская кафешка. Почти пустая. Запах корицы, тёплый свет и старые диванчики, как из сна.

И тут я вспомнил.

В первый раз я встретил её именно здесь. Во французской кафешке одного из Петербургских переулков. Я не помнил точного названия, так как никогда не говорил по-французски, но я отчётливо помню старые диванчики, запах корицы – и её… размешивающую глинтвейн. Волосы закрывали половину лица, но я видел этот блеск чуть опущенных глаз. Ложка старательно отбивала такт моего сердца по стенкам стакана. На высокой ножке. Девушка словно ждала кого-то, но в то же время будто бы хотела, чтобы ничего не менялось с появлением другого человека.

А в это время из старого приёмника тихо лилась какая-то музыка…

Можно было решить, что я наблюдал за ней, но всё то, что описал, я заметил лишь войдя в это заведение, за пару минут. Мне многие говорили, что я умею замечать то, на что обычно не обращают внимания. Она будто бы боялась этой встречи. Её пальцы старательно отбивали ритм по столу в непонятном танце. Возможно, у неё есть небольшая квартирка где-то в центре или недалеко от него, но это даже не столь важно, как факт того, что она играет на пианино. Честно, на мгновение я даже представил, как она играет какой-нибудь аккорд арпеджио.

Я присел за столик в конце заведения так, чтобы видеть её. Не знаю, что больше зацепило моё внимание: то, что она уже несколько минут била ложечкой по стеклянным стеночкам, её каштанового цвета волосы или эти грустные глаза…

Заказал у молоденькой официантки в кружевном платьице латте без сахара, говорят, тут очень хороший кофе, и снова принялся ждать, пока стихнет непогода за окном. У меня были попытки переключить свое внимание на разглядывание маленьких статуэток на подоконнике, бордового цвета обоев и даже такого листика с меню. Но каждый раз все параллели сходились на ней, полностью игнорируя факт того, что они не должны пересекаться. Спустя четверть часа так никто не появился, а девушка за три столика от меня заказала себе ещё один глинтвейн. Осушив и этот стакан, она встала, поправила свой серый пиджак, проведя пальцем по золотистой броши на нем, и двинулась на выход, оставив в маленькой коробочке больше, чем могло бы быть в чеке.

За одиночество сдачи не надо.

Я быстро подозвал официантку, чтобы расплатиться за недопитый кофе. Ко мне подошла брюнетка в таком же платьице, что и та, которая приняла заказ. На металлическом бейджике красовалось имя «Натали». Она вопросительно посмотрела прямо мне в глаза, в ее темно-карих я видел свое отражение.

– Вы знаете эту девушку? – спросила официантка, взяв мою кружку и поставив на поднос. Я молчал. Не знал, что и ответить на такой внезапный вопрос. Сразу стало понятно, что мое наблюдение не прошло незамеченным ни для кого, кроме виновницы этого недоразумения. Решив проигнорировать намечавшийся диалог, я двинулся к табличке выхода. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы услышать прилетевшее в спину:

– Она ждёт здесь кого-то каждый четверг…

Холодный влажный воздух вмиг наполнил лёгкие своим дыханием. Я бы возмутился такой погоде, но что ещё можно ждать от Питера в начале октября? Поэтому, стиснув зубы и скрепя сердцем, я шёл вдоль какого-то канала. Через мост от меня было видно, как у летнего сада толпились романтичные парочки, китайские туристы и просто сумасшедшие, решившие прогуляться в столь неоднозначную погоду. Однако, если так думать, то в Питере можно вообще не выходить из дома и не принимать это холодное дыхание воздуха.

Никто не даст соврать, я боялся потерять её след. Но я нашел ее у одного из ограждений, такую бледную, поглощающую бездну Фонтанки своими глазами. Щеки были слегка розовыми от холода или от надежды пока ещё целого сердца. Стояла, будто ещё минута, и ей пришлось бы слить воедино свою бездну с бездной реки… Я встал рядом, достал из кармана пальто сигарету и закурил. Тяжело справляться с отчаянием, особенно когда оно исходит от другого человека. Я почти физически чувствовал это напряжение, которое повисло между нашим молчанием. Но я не ждал и не хотел, чтобы она говорила…

– Как вы думаете… – начала она, даже не смотря на меня, – что есть настоящие чувства? Есть ли в нашем мире хотя бы малая надежда на что-нибудь действительное? Или всё и так обречено бесконечно тонуть в этой мутной воде, в омуте людских жизней, где всем нет дела друг до друга? – Она замолчала. А я и не знал, что можно на это ответить. Всей моей жизни в поисках не хватало, чтобы дать ответы и на десятую часть.

«Ох, милая… Знал бы я сам…»

Девушка тряхнула локонами волос и двинулась дальше по набережной. Как примагниченный, я – за ней, стараясь выровнять свой шаг, чтобы идти вровень. Но в этом не было особо никакого смысла, так как она шла медленно. Небо впереди выглядело так, словно неопытный ученик разлил чернила на уроке по каллиграфии, тем не менее пером писать он так и не научился. Да, потом он перейдет на всякого рода ручки, но это пятнышко так и останется на серых листах тетради где-то между строчек. Сейчас этой тетрадью было небо. Шли молча. Каждый думал о своем. Я лишь изредка замечал небольшие детали, связанные с ней: то ветер поиграет с кончиками волос, то ее рука поправит передний карман брюк, то маленькая капля начинающегося дождя проскользнет по ее щеке. Мне хотелось взять ее за руку, но я понимал, что эта идея уже заведомо обречена на фиаско. Вместо этого я старался идти близко, почти касаясь ее плеча своим. Замёрзли пальцы. Свои девушка засунула в карманы ещё несколько минут назад, а я и не торопился следовать ее примеру. Мне нравилось ощущать этот холод. Обычно он пронизывал насквозь, но сегодня все кончалось только онемением пальцев. Мои размышления о погоде в Петербурге прервал голос спутницы:

– И все-таки… романтизм мертв? – Сигарета улетела потухшим окурком на дорогу. Ну, знаете… – Я начал кашлять, давно ещё хотел завязать с табаком, но всё никак не доводилось собрать волю в кулак. – Не могу точно сказать, мертв он или нет, скажу лишь то, что сейчас он ничем не лучше вот той моей сигареты. Истлевший, прокуренный чувствами романтизм, на обертке которого кто-то писал стихи о любви. Он погибает, задыхаясь в дыме всяких разочарований, ровно как погибают последние романтики. Примерно по той же причине…

Я остановился и посмотрел на небо, серая краска которого напоминала мне дым.

– А вы… романтик? – ее голос был спокоен, но в то же время я чувствовал какое-то отчаяние и там.

– Почему вы его ждали столько времени? – сказал и моментально пожалел о том, что сделал. Любопытство – это, конечно, не порок, но в этом случае лучше было бы промолчать.

– Извините… Не мое это дело…

Её поднятая рука была сигналом, что сейчас мне стоит исправить ошибку с молчанием:

– Потому что я тот самый безнадежный романтик

Мы не виделись. Неделю, может больше. Я не узнал ее имени, а она не оставила обратного адреса. Я рисовал ее силуэты: на холсте… обычных салфетках того французского кафе одного из Питерских переулков или же на запотевших стеклах витрин. Я помнил каждое слово из нашего разговора и её глаза… Только спустя время я смог понять, почему она прятала свои руки в карманы. Тепло человека способно немного согреть его в холодную погоду, но не тогда, когда холод сосредоточен внутри тебя. Ты живёшь каждый день как предыдущий, пока внутри тебя вырастают ледники, живёшь, радуешься, а потом не в силах одолеть этот холод, ведь он становится частью тебя.

Я понял её одиночество, которое было и моим одиночеством тоже…

XI

Через три дня в редакции закипела странная, непривычная жизнь. Леон не просто вбросил пару идей – он принёс с собой шторм. Его первый проект назывался «Невидимая смена» – серия мини-интервью с уборщицами, техниками, курьерами и охранниками, которые работают в здании телебашни. Камера шла за ними в тени, голос за кадром принадлежал им. Без монтажа, без грима, без вопросов.

– Мы же всегда показываем лицевые стороны – политики, эксперты, интервью в мягких креслах. А теперь покажем тыл. Те, кто двигает эту махину, – объяснял он на летучке, размахивая планшетом.

Максим молчал. Остальные переглядывались. Кто-то хмыкнул, кто-то пожал плечами.

– Это хайп ради хайпа, – отрезал шеф-редактор с другого отдела. – У нас информационное вещание, не кружок соцреализма.

– Именно поэтому это и сработает, – парировал Леон. – Мы покажем правду. Не больную, не пропаганду, не чью-то позицию. Просто правду, от первого лица. Людям не хватает честности.

– Людям не хватает зарплаты, а не честности, – проворчал кто-то.

Максим заговорил впервые:

– Дайте ему эфир. Один. Если не взлетит – вопрос закрыт.

Вета сидела тихо, наблюдая. В Леоне было что-то неуловимо искреннее, даже в самых резких жестах. Её интуиция не кричала «опасно». Скорее, шептала: «живой».

Проект вышел в субботу в десять вечера. Рейтинг – выше, чем у всех вечерних новостей за последний месяц. Комментарии сыпались, как из рога изобилия: «плакал на моменте с охранником», «почему об этом никто не говорил раньше», «дайте им медали», но были и негативные комментарии, которые скандировали: «канал скатился», «что за тупое реалити?».

На следующее утро в редакции запахло порохом.

– Мы не должны скатываться в слёзы и жалость! – кричал один из продюсеров.

– Это не жалость, это уважение, – спокойно возражала Вета.

Максим сказал только:

– Повторим. Но умнее. Без патетики.

А Леон молча кивнул. В его глазах не было ни дерзости, ни самодовольства. Только усталость. Как будто он знал, что будет скандал. И всё равно пошёл.

Совещание началось без вступлений. Без кофе, без улыбок, без кругов приличия. Максим вошёл в переговорку первым, не глядя ни на кого, не здороваясь. За ним – Владислав Андреевич, в своей вечной серой рубашке цвета «мышь под дождём», с кипой распечаток. Леон пришёл последним. Опоздал на минуту. Ровно настолько, чтобы подчеркнуть: «Я не под вас подстраиваюсь».

Некоторые делали вид, что что-то просматривают на планшетах. Другие – просто жевали губы. Кто-то тихо стучал ручкой по столу.Комната гудела, как трансформаторная будка перед замыканием.

Максим стоял прямо перед экраном, как судья перед повешением.На экране висел скандальный сюжет. Картинка стояла на паузе – кадр, где лицо героя искажено эмоцией, а подпись внизу кричит: «Врут даже мёртвые».

Он говорил не громко. Но каждое слово опускалось, как плита.

– Мы – не кликбейт-помойка, – его голос не требовал согласия. – Мы – не цирк. Не трибуна для личных амбиций. Не поле боя.

Леон вздохнул с театральной усталостью, развалился в кресле, закинул ногу на ногу.

– А ты – не бог, чтобы решать, что правда. – Он смотрел прямо на Максима, но говорил как бы в сторону. Почти лениво. Почти вальяжно. Почти из жалости.

Вета сидела рядом, чувствуя, как в горле встаёт глухой узел. Не паника, нет. Но что-то плотное, мешающее дышать. Она не знала, на чьей стороне.

Она знала, что сюжет был грязный. Но сильный. Она видела, как люди шерили его, комментировали, спорили.

Максим – он был для неё как стена. Как опора. А Леон… он был током. Жгущим. Притягательным. Опасным.

– Рынок, господа, – вмешался Владислав Андреевич, откашлявшись, как будто вставляя монету в автомат. – Рынок – вот судья. Просмотры за сутки – плюс шестьсот процентов. Подписчики – растут. Обратная связь – рекордная. – Он смотрел на цифры, не на людей. Цифры его возбуждали.

– Это не рынок, – холодно ответил Максим. – Это распродажа совести. – Мы вывалили личную трагедию человека на всеобщее обозрение. Без защиты, без контекста. Просто потому, что можно.

– Потому что нужно, – вмешался Леон. Его голос стал чуть резче, глаза блеснули. – Потому что молчание – тоже позиция. Потому что история, которую мы рассказали, заставила людей говорить. А не спать.

Тишина. Словно кто-то вынул вилку из розетки. Даже Владислав Андреевич замер.

– Мы должны быть выше этого., – прошипел Максим.

– А может, это твоя иллюзия? – Леон встал. Медленно. Почти уважительно. – Что мы «выше»? А если нет? А если мы просто – зеркало? Не фильтр, не редактор, не спасатель. Зеркало. И людям больно смотреть – потому что им действительно больно жить.

Вета смотрела на них обоих, как на двух полюса своей собственной лояльности. Максим – сдержанный, принципиальный. Его позиция выстрадана, ей можно верить. Леон – дерзкий, опасный, но в нём – пульс улицы, реальности, грязи, в которой всё равно есть зерно.

И она не знала, как встать на чью-то сторону, не предав другую.

Коридор был пуст.

Остывший, как выкуренная сигарета. Где-то внизу гудел лифт, в переговорке кто-то громко закрыл ноутбук – глухой звук отразился эхом.

Вета шла не глядя, в себе, с тяжестью, будто несла на плечах всю тишину этого здания. Пальцы дрожали. Не страх, нет – что-то другое. Густое, как сироп из тревоги и вины.

Вета шла, будто выныривала из себя.

Словно тело двигалось автоматически, а сознание всё ещё оставалось в той душной переговорке, среди лязга голосов, молчаливых осуждений и невидимых токов между мужчинами, в которых она застряла, как в магнитной буре.

В ушах – гул. Не шум, а звонка пустота, как после удара током. Сердце било в горле. Не от страха. От того, что что-то треснуло. И пока не ясно: это внутри неё или в этом доме, который она когда-то считала своим.

– Подожди.

Голос – хриплый, низкий. Почти неуверенный. Почти ранимый.

Она вздрогнула. Обернулась.

Максим стоял за её спиной. Плечи напряжены, взгляд – не прямой, а цепкий. Как у человека, который борется с собой и проигрывает.

Вета сглотнула. Не от испуга – от напряжения. Как будто застыли все звуки, кроме его дыхания.

– Ты… – начал он, и тут же осёкся. Сжал челюсть. – Я просто хочу понять. Ты на чьей стороне?

Слишком просто. Слишком прямо.

Вета моргнула. Раз. Второй. Но слова не приходили.

Стороны? Как будто она должна выбрать между кислородом и кровью.

Она опустила глаза, чувствуя, как всё внутри неё пульсирует: не потому что виновата, а потому что не умеет быть жестокой.

– Я не знаю, – прошептала она.

Максим шагнул ближе.

– Не знаешь?

И тут – шаг. Он сделал шаг ближе. Воздух между ними стал плотным. Глаза его – раскалённое железо. В них не ярость. Хуже – надежда. Та, что рушится.

Он уже почти шептал.

– Значит, тебе всё равно?

Она отступила на полшага, спиной к бетонной поверхности.

Он поднял руку. Ладонь легла на стену рядом с её головой. Вторую он оставил свободной, но вся поза – словно замкнутая траектория. Она чувствовала его дыхание. Резкое, пересушенное. Как у человека, который не спал и не ел. Который слишком долго верил.

Он стоял над ней. Глаза – не гнев, а отчаяние. Боль, завернутая в командирский тон.

– Ты всё видела. Всё слышала. Молчала.

Он будто пытался пробить эту стену между ними.

– Для тебя это – просто шоу?

– Нет, – она покачала головой, и волосы прилипли к виску. – Просто я не понимаю, что здесь происходит.

И это было правдой. Единственное, что она могла произнести без фальши.

– Тогда скажи мне хоть что-то, – прошипел он. – Потому что я не могу больше гадать, где ты. Я думал, ты со мной. Я верил, что ты со мной.

Он не кричал. Не давил. Но его тело – давило. Это была не угроза. Это была… мольба, замаскированная под силу.

В этот момент что-то внутри Веты затрепетало. Птица в клетке, бьющаяся о прутья. И ей захотелось обнять его. Закрыть глаза. Сказать: «Да, я с тобой. Я твоя. Забери меня отсюда, только не заставляй выбирать».

Но – она молчала.

– Или ты с ним? – спросил он.

Но под «ним» он имел в виду не только Леона. Он имел в виду – всех, кто выбирает лёгкий путь. Шум. Ложь. Предательство. Не-его.

Она хотела ответить.

Но в этот момент – быстрой звук шагов с нарастающим гулом:

– Кельмин, ты что творишь?

Голос Валеры – громкий, агрессивный, резкий, как шлёпок по лицу.

Он выскочил из-за угла, будто сторожевой пёс, который наконец нашёл причину залаять.

– Ты с ума сошёл?! – орёт он. – Не трогай её! Не дави на неё, понял?! Ты её прижал к стене? Ты что, офигел?!

Рывок. Он резко толкнул Максима – не сильно, но достаточно, чтобы воздух содрогнулся. Максим отшатнулся. Молча. Удивлённо. Даже не сразу понял, что произошло.

– Не трогай её, понял? Если я еще раз увижу, что ты к ней лезешь, я сам тебя на британский флаг порву, ты понял меня?!

Голос Валеры – дрожащий. От напряжения. От ревности. От собственной неспособности понять, что вообще происходит.

– Она не твоя.

Максим в шоке. Он не сопротивляется, просто смотрит, как Валера почти трясётся от злости.

А Вета – в ступоре. Глаза круглые. Руки прижаты к груди.

– Валера… – начинает она, но он не слышит. Он уже повернулся и уходит. По коридору, волной гнева и ревности.

Тишина. Только биение крови в висках. Максим делает шаг назад, пытаясь осмыслить, что вообще произошло.

Вета глубоко вдохнула. Выпрямилась. И сказала – не громко, но в этом голосе было больше силы, чем во всех криках, что звучали сегодня:

– Если тебе действительно важна моя позиция…Если ты и правда хочешь знать, где я…Тогда докажи это. Не словами. Не обвинениями. Не тем, что прижимаешь к стене. Поступком. Будь тем, за кем я захочу пойти сама.

И она пошла. Мимо него. Медленно. Но каждое её движение звучало как молот по его броне.

Максим смотрит на неё. И в этот момент что-то в нём сдвигается. Как будто внутри – струнка сорвалась. Он ничего не говорит. Только дышит. Но его молчание зазвучало уже на новой частоте.

Туфли стучали по полу, как метроном.

Тук. Тук. Тук.

Один шаг – одна мысль. Один шаг – одна догадка. Один шаг – и ещё одно «а что, если бы…»

Она не бежала. Она даже не шла быстро. Просто двигалась. Машинально, будто кто-то внутри дал команду: «Иди. Просто иди».

Плечи сводило от напряжения, как будто на них по-прежнему висела рука Максима. Не физически – энергетически.

Что это было?

Она не знала, что хуже: его слова… или его молчание после.

Он смотрел на неё так, как будто она – его последняя надежда.

И он только что увидел, как она сгорает.

Я не с ним. Я не с Леоном. И не с тобой, Валера. Я…

Она не знала, как договорить.

Я просто хочу, чтобы это всё остановилось.

Слева – кабинет бухгалтерии. Запах дешёвого кофе. Справа – окна в пустой внутренний двор. Там стояли велосипеды, на которых никто никогда не ездил. Жизнь текла. Где-то. Но не здесь.

Ты хочешь, чтобы я выбрала. Чтобы я сказала: «Я с тобой». Но я не знаю, кто ты сейчас. Тот Максим, что рисовал принципы, как защитные круги? Или тот, кто прижал меня к стене, глядя не в глаза, а насквозь?

Вдруг в памяти вспыхнуло:

«Я думал, ты со мной».

Так говорят не руководители. Так говорят любящие. Или… раненые. Но кто из них ранен? Он или она? А может…оба?

Она вдохнула. Глубоко. Воздух был спертым, как в маршрутке на последних сиденьях. Коридор, казалось, длился бесконечно. Словно здание не хотело её отпускать. Как будто офис сам был живым существом, таким цепким, обиженным.

Может, всё это – не моё? Может, я снова… пытаюсь встроиться туда, где меня не ждут?

Она вспомнила, как сидела между ними – Максимом и Леоном – и ловила их взгляды.

Вы оба хотите меня видеть «на своей стороне». Но ни один из вас не спросил, где я сама хочу быть.

Дверь. Входная. Холодная ручка. Она нажала. Резкий свет. Улица. Гул машин.

Свобода. Но не облегчение. Внутри – холод. Не от погоды. От разъединения.

И впервые за долгое время ей захотелось бежать. Не в смысле – убегать. А в смысле – двигаться. Найти, наконец, себя. Не в чужом кабинете. Не между чужих принципов. А где-то вне этой бинарной войны.

Если ты хочешь, чтобы я выбрала тебя – сделай так, чтобы я выбрала не из страха. А из любви.

Максим стоял посреди коридора, глядя в пространство, где только что была она.

Вета. Слишком тихая. Слишком сложная. Слишком важная, чтобы назвать её просто частью команды.

Он не двигался. Даже не моргал. Он чувствовал, как его тело медленно остывает, как будто за секунду до этого всё в нём горело – и вдруг осталась только серая зола. В груди – ни гнева, ни отчаяния. Только странная, вязкая пустота, которую невозможно выговорить.

Она ушла. Не отвернулась. Не хлопнула дверью. Просто ушла. Сказала – докажи. И это было хуже, чем крик. Хуже, чем обвинение. Потому что в её словах не было претензий. Только выбор. И в этом выборе – холодная свобода.

Максим обернулся. Медленно прошёл в свой кабинет, закрыл дверь и не включил свет. Окно распахнуто, жалюзи дрожат от ветра. Он сел на край стола, не касаясь стула, как будто боялся – если сядет, то рухнет окончательно.

Я привык к системе. К ясности. К подчинённой логике: либо ты – за, либо ты – против. Но она разрушает эту систему. Своим молчанием. Своим взглядом. Тем, как не отвечает, когда я на это рассчитываю. Как будто говорит: «Я не объект в твоём уравнении».

Он провёл рукой по волосам, чувствуя, как пальцы цепляются за корни. Было желание закричать. Или ударить кулаком в стену. Или позвонить кому-то, кому всё ещё можно что-то объяснить. Но никто бы не понял. Потому что объяснить невозможно. да и звонить было некому

Я же хотел, чтобы она была рядом. Я верил, что она меня понимает. Но, может быть, это была не вера, а привычка? Привычка думать, что если кто-то молчит – значит, согласен. Что если кто-то рядом – значит, с тобой.

Он встал. Подошёл к окну. Снизу – улица. Она могла быть где угодно. Уже за углом, или всё ещё у выхода. Но дело было не в том, где она. А в том, что она больше не часть его поля контроля.

И впервые за долгое время это не вызывало паники. Это вызывало необходимость меняться. Не для неё. Не чтобы вернуть. А потому что он почувствовал свою ограниченность, впервые по-настоящему.

Если я хочу, чтобы она выбрала меня – я должен быть тем, кого можно выбрать. Не только сильным. Не только правильным. Но живым. И способным сомневаться.

Он медленно вдохнул. Сел в кресло, глядя в мутное окно. И позволил себе остаться в этом состоянии. Без планов. Без ответов. Без реплик, отточенных для совещаний.

Просто – без опоры. Чтобы наконец научиться стоять не на власти, а на себе.

Он не знал, почему согласился. Просто, когда она, слегка наклонив голову, спросила:

– А можно мне когда-нибудь увидеть, как ты живёшь? – он не нашёл в себе причин отказать. Да и не хотел.

Они шли по вечереющему Петроградскому, ступая в лужи подсвеченных фонарями улиц, не скрывая молчания. Он шёл чуть впереди – старый плащ ловил ветер и хлопал по ногам. Она – сзади, сжимающая в руках недорогую бутылку красного и какой-то бумажный пакет из лавки.

– У тебя уютно, – сказала она, войдя в прихожую.

– У меня пыльно, – буркнул он и откинул стопку бумаг со стула.

Пока она рассматривала полки с книгами, он наливал вино в разные стаканы – бокалов не держал. В его квартире было только то, что осталось: пишущая машинка с выпавшей литерой «е», потрёпанный плед, венгерский торшер и картины на полу, прислонённые к стене. Картины, которые он не называл «своими».

Мэри подошла ближе.

– Это ты рисовал?..

– Случайность. Я разлил тушь, и она… собралась в форму.

Она провела пальцем по краю одной из работ, будто что-то считывая.

– В этом есть тоска. Но и дыхание. Ты просто не дал себе его услышать.

Он пожал плечами.

– Писать – другое. Там слова. Там ты контролируешь. А краска – она не слушается. Она делает, как хочет.

Они сидели на полу, пили вино и обсуждали всё и ничего:

– Любовь – это форма предательства?

– А одиночество – это цена за искренность?

Он засмеялся.

– У тебя талант усложнять всё прекрасное.

– А ты – обесценивать всё живое, – ответила она, откидывая голову.

– Знаешь, Виктор… – Мэри склонила голову, вино в её стакане отражало тусклый свет лампы, – иногда мне кажется, что люди боятся не одиночества, а возможности быть понятыми. Потому что быть понятым – страшнее. Это значит, кто-то заглянет туда, где ты сам боишься смотреть.

Он молча кивнул, водя пальцем по ободку стакана.

– Понимание – это нож. Оно может освободить. Или разрезать пополам.

– А ты чего боишься? – спросила она, глядя прямо.

Он не ответил сразу. Потом:

– Того, что всё, что я пишу – это просто попытка уговорить себя, что я существую.

Она усмехнулась, печально.

– Ты думаешь, другие иначе?

– Я не знаю. Но иногда мне кажется, что я всё время жду аплодисментов за боль, которую сам же себе причиняю.

– Потому что боль – это единственное, что ощущается по-настоящему. А остальное… – она сделала глоток. – Остальное, может, и было бы радостью, если бы нам позволили её не бояться.

Он посмотрел на неё.

– А если радость – это не чувство, а привычка?

– Тогда ты давно её разучил, Виктор. Но знаешь, плохие привычки можно переучивать.

Он усмехнулся.

– Ты будто пришла сюда с заданием меня исправить.

– Нет, – покачала она головой. – Просто… вдруг ты всё это время не писал, а просто пытался вспомнить, как звучит тишина. Настоящая. В которой тебе не нужно быть никем. Даже собой.

И в этой тишине что-то в нём дрогнуло. Как будто фраза, которую он годами не мог найти, наконец родилась – не в голове, а в груди.

Они смеялись. А потом – танцевали. Неуклюже, с книгами под ногами, с заевшей плёнкой на проигрывателе, которая повторяла один и тот же джазовый аккорд. Её волосы щекотали ему подбородок. Он позволил себе не думать.

Позже она открыла его рукопись – он не сопротивлялся.

"Он не искал веру – он искал покой.

Но когда ты живёшь среди пророков, молчание становится вызовом.

Он не подслушивал – просто слишком хорошо слышал.

Он не предавал – просто однажды перестал верить, что может спасти."

А потом стало ясно: чтобы быть Иудой, не обязательно продавать.

Достаточно развернуться и уйти, когда тебя нужнее всего."

– Это сильно, – сказала она, не сразу отрывая взгляд от страницы. – Но ты ведь понимаешь, что это не про Иуду?

Виктор поднял брови, сдержанно.

– А про кого?

– Про любого из нас. Про тех, кто устаёт быть спасением. Кто боится, что его присутствие только усугубляет. Ты не заметил? Даже твой Иуда здесь – не предатель, он просто… уставший человек.

Она провела пальцем по строчке:

– "Достаточно развернуться и уйти…" – Вот это, Виктор, не оправдание. Это – боль. Настоящая. И ты её написал. Без метафор. Без украшений.

Он смотрел на неё молча. Она подняла взгляд:

– Пиши так дальше. Только так ты начнёшь говорить по-настоящему.

Утром Виктор проснулся в тишине, в полутени, где пыль золотилась в луче света, пробивающемся сквозь занавеску. Она ещё спала на диване, укутавшись в его старую рубашку. Мир не изменился, но перестал быть враждебным. Он встал, достал лист бумаги. И впервые за долгие месяцы написал первую строчку без внутренней боли.