БЕЛОНОСОЧНИКИ посвящается Витьке Джексону

Глава 1

Последний танец.

Мы стояли за кулисами сцены одного из ташкентских ночных клубов. Нас было всего четверо из пятерых. Все – в чёрных костюмах и шляпах с белой полосой, в белых рубашках и красных лайкровых перчатках. На левом рукаве – белая лента выше локтя. На ногах – чёрные туфли и белые носки.

Глаза наливались слезами, в груди стояла глухая обида. Мы избегали взглядов друг друга – боялись, что, встретившись глазами, разрыдаемся.

– На сцене нашего клуба – легендарная шоу-группа «Белоносочники»! Встречайте! – голос ведущего был громким, но надломленным. Он заставил замолчать клуб, будто на секунду отключили воздух.

Заиграла музыка.

Dangerous. Тот самый трек из выступления Майкла Джексона на MTV Video Music Awards 1995 года. Первые ноты, шум толпы – и мы вышли на сцену. Несколько хаотичных движений под бешеный ритм – и автоматная очередь. Мы попадали на пол, как и было задумано. Мёртвые.

И тут – тишина. Ритм. Шаги.

На этом моменте должен был выйти Витек. По сценарию он проходил между нами – невозмутимо, как тень, – доходил до центра сцены, делал свой жест… и оживлял нас. Мы поднимались медленно, почти мистически, и вступали в танец. Это была точная копия номера Джексона 1995 года. Мы выучили каждое движение до боли в суставах.

Но Витьки не было.

И все знали – почему.

Он больше никогда не выйдет на эту сцену. И никогда не станцует с нами этот танец.

Мы исполнили номер без него. До самого конца. Слёзы текли по щекам, но ни один из нас не остановился.

Мы танцевали – как будто он был рядом. Как будто танцуем за него. Навсегда.

Глава 2

Говорят, Козероги приходят в этот мир, чтобы переломить судьбу своего рода. Моя мама, рождённая в семье узбекских купцов, будто подтверждала это: полгода после её появления на свет грянула война, и мир перевернулся. То, что казалось нерушимым – рассыпалось. То, что было вечным – сгорело.

Отец – сирота, его корни затерялись в чёрных дырах истории. Моя кровь – коктейль из утраченного и забытого. Может, поэтому я с детства чувствовал себя чужим среди своих.

Я родился в Ташкенте в семидесятых. Русская речь обрушилась на меня с яслей: мультики из «Утренней почты», сказки Пушкина, марши, пионерские клятвы – всё на языке, который моя мама так и не приняла до конца. Свой родной язык я начал понимать только в пятнадцать, после развала Союза, будто заново родился – уже в другом мире.

Первый звонок. Школа №145 имени Ленина, сердце Ташкента. Я стою в линейке, передо мной – девичья коса, огромные банты и букет гладиолусов, заслоняющий пол-зала. В ушах – дребезжание колонок, «Учат в школе», запах мелованного картона и утренняя прохлада, от которой щекочет в носу.

Мама, не знавшая ни слова по-русски, сияла, когда я прошёл вступительные. Родня ликовала: «Будет толк! Вырастет начальником!» А я? Я ещё не знал, кто я.

Три года пролетели как странный сон. Походы, спектакли, музей Октябрьской революции, лимонад на бывшем винно-водочном заводе помещика Первушина. Русские сказки, зачитанные до дыр, и мамины узбекские – шёпотом перед сном, словно тайна. Я жил в двух мирах: дневном – советском, ночном – восточном.

Приём в октябрята проходил во Дворце Туркестанского военного округа. Нас, семилетних, нарядили, выстроили и объявили «юными коммунистами». Я бежал домой, распираемый гордостью. Отец молча достал партбилет, показал его мне и кивнул: «Теперь ты – как я».

А наутро мы шагали в колонне железнодорожников – он нёс знамя, победитель соцсоревнований, ударник труда. А я? Я был частью чего-то большого. Впервые в жизни – не чужим.

1986 год. Приём в пионеры. Мы стоим, как солдатики, держим галстуки на сгибе руки. Кто-то хихикает, кто-то толкается, но в целом – всё как положено. Мне вручают барабан. Мечта! Мы репетировали марши, гремели на конкурсах, заняли третье место в городе.

Но долго в этой парадной картинке я не продержался. Меня потянуло туда, где пахло опасностью – во дворы, где старшие пацаны курили, сплетничали и выясняли отношения кулаками. И, как водится, вместо «компании» я угодил в историю.

Сын местного мента, парень на два года старше, выбрал меня мишенью. Почему? Наверное, потому что я был «слишком правильным» – не пил, не воровал, верил в честность. Меня начали травить: поджидали в подворотнях, дразнили, подставляли. Бежать было некуда – он был «крытый», а я – чужак, даже среди своих.

Именно тогда я понял: жестокость – это не случайность. Это система. И никакой талант, никакая «правильность» не спасут от подворотни.

После этого я навсегда разочаровался в уличной романтике. После разговора с участковым и тяжёлого молчания отца я стал искать что-то другое. Сцену. Музыку. Свет софитов. Я не хотел быть гопником. Я хотел быть кем-то лучше.

Когда развалился Союз, я уже учился в ПТУ.

Отец считал, что сыну рабочего незачем мечтать об институте.

– Главное – профессия, – говорил он. – Инструмент в руках. Всё остальное – блажь.

Я не спорил. Тогда ещё верил, что чужие планы на мою жизнь – единственно верные.

ПТУ – это подвал общества, спрессованный в облезлое здание с облупленной краской. Здесь учились будущие сварщики, автослесари и те, кого не взяли больше никуда. В глазах ребят – ни искры. Только скука. Только ожидание пятницы и новой куртки с толкучки.

И вот в этой глухой мгле, где слово «мечта» звучало как анекдот, я вдруг понял:

Я – не один из них. Во мне что-то билось, жило.

Я мечтал не о робе сварщика, а о микрофоне. Не о сварочном аппарате, а о свете софитов. О взглядах из зала. О тишине перед первым словом на сцене.

И тогда я решил: стану артистом. Не ради славы – ради спасения. Чтобы говорить, когда все молчат. Чтобы петь, когда душа рвётся наружу. Чтобы разорвать круг родовой судьбы.

Я слушал Майкла Джексона на заезженной кассете, которую отец подарил мне вместе с магнитофоном «Электроника М-325». Я не знал, как выглядел король поп-музыки – у нас не было ни клипов, ни глянца, только звук. Но этот звук вызывал во мне первобытный рёв – будто кто-то пробуждал другое «я», далёкое от сварочных аппаратов, арматуры и гопоты.

И вот однажды, ранним утром, в «Утренней почте» я впервые увидел его клип. Это был удар. Взрыв. Переоткрытие. Я не мог оторваться от экрана – будто всё тело знало, как он двигается. Словно его шоу жило во мне всегда, а теперь кто-то просто снял крышку. Я понял как хочу выглядеть на сцене.

Повезло: в училище объявился худрук – пожилой музыкант с помятым лицом и глазами, в которых тлел угасший свет сцены. Говорил, что играл в оркестре Батыра Закирова. Он собрал и вел ПТУ-шную ВИА.

Нас оказалось несколько: бас-гитарист, соло-гитарист, ударник и я – вокал. К инструментам меня не подпустили, но микрофон вручили. После пар мы колотили по барабанам, как умели, а я выл в микрофон – тоже как умел. Но от души.

Через месяц репетиций кое-как освоили песню с узбекской эстрады. На пятничной линейке дали «концерт». Никого не впечатлили. Услышали пару ядовитых комментариев. Зато после выступления к нам подошли старшаки:

– Дайте микрофон поорать.

Дали. Поорали. Так и закончилось моё первое выступление.

Прошёл месяц – и худрука уволили за пьянство. Музыкальный кружок исчез вместе с ним. Наш ВИА растворился, не успев толком родиться.

Начались будни в шараге. Глухие, скучные и тяжёлые.

Однажды, сбежав с пары, я столкнулся в коридоре с типом, который явно выделялся. Он был старше, уверенный, держался как человек не из ПТУ.

– Андрей, – представился он. – Группу музыкальную собираю. Я прищурился: с каких это пор у нас тут музыканты водятся? Потом понял – он ищет не музыкантов, а девушек. На соседнем курсе учились будущие операторши ЭВМ – по сути, секретарши с навыками печати и улыбки.

Меня это задело. Я сказал:

– А я могу быть солистом. Андрей чуть удивился, протянул визитку с адресом Дворца культуры:

– Обитаю там. Загляни.

На выходных я добрался до ДК. Внутри – аккуратные инструменты: бас-гитара, ударная установка. На диване развалился Андрей, к нему прильнула девушка в модной джинсовой жилетке.

.– Привет! Ты один, что ли?

– А с кем я должен был прийти? – удивился я.

– Ладно, забудь

В этот момент в комнату вошёл чернявый парень с длинной чёлкой.

– Это Джаник, – представил его Андрей. – Мой друг и солист нашей будущей группы.

Мы пожали руки. Атмосфера была странной, но не отталкивающей. Только одно напрягало – кроме нас троих и девушки, никого не было.

Но всё это быстро наскучило. Я исчез – так же тихо, как и появился.Я ещё пару дней ходил в ДК. Постепенно понял: музыка – только повод. Андрей искал не артистов, а женское внимание. Репетиций не было а были только посиделки и разные девушки. Интересен был Джаник он двигался неплохо, с чувством ритма. Мы даже пытались разучить синхронные движения – что-то смутно похожее на танец.

Так закончился мой первый год в шараге. Начались каникулы – такие же душные и раскалённые, как Ташкент в это время года.

Во дворе было скучно. Из развлечений – только дрыгаться под изношенную кассету на старом «Электроника»-магнитофоне.

И вот в один из таких дней мне позвонил Джаник.

– Давай соберём танцевальную группу, – сказал он.

Танцы? В начале 90-х такое в Ташкенте было диковинкой. В “телевизоре” на местной сцене танцевали либо девочки в пачках, либо «эстрада» с одинаковыми движениями под советский шлягер. Парней среди танцоров почти не было. Тогда я еще не знал о тусовка в “Доме знаний”, где двигалась продвинутая молодежь, где был очаг зарождающейся культуры танцевальных направлений. Но об этом потом.

Идея собрать группу показалась странной в хорошем смысле.

Мы встретились в стареньком Доме культуры, в бывшем зале балета: потёртый паркет, тусклое освещение, зеркало в полстены.

Джаник оказался сыном творческой семьи – мать актриса, отец режиссёр. Но мажором он не был. В девяностых известность родителей редко означала благополучие.

Мы пытались танцевать, как умели. Иногда собирались зрители – его друзья с двора. Но встречи были редкими. Постепенно всё сошло на нет.

Я запомнил этот день навсегда. Три года, полные приключений, боли, неожиданной дружбы и попыток понять, кто ты вообще такой в этом стремительно меняющемся мире.

В день выпуска я решился. Сказал, что станцую Джексона. Для пацанов. Для себя. Для Вселенной.

Натянул папину старую шляпу, белую рубашку на выпуск, обрезал кожаные перчатки. Вышел на сцену.

Сцена – это был актовый зал с поломанными стульями и запахом линолеума. Но мне казалось – это «Мэдисон-сквер-гарден».

Первое, что я услышал:

– Галубой, подотри свой зад…

За ним – смех, свист. Кто-то хлопал, но громче звучали оскорбления.

Грудь сжалась. Не от стыда – от ярости.

Я остановился. Смотрел в темноту зала, а там – не лица, а тени. Одногруппники, с которыми ел в столовке, держал оборону в курилке, ржал. Всё это обнулилось.

Я развернулся и ушёл. Без слов. Без прощаний.

Никого из них я больше никогда не видел. Как будто этот день был дверью, и я закрыл её навсегда.

Глава 3

Куда мог пойти сын станционного путейца в 1993 году? Попробовать поступить в институт – даже в мыслях не было. Слишком прочно засела отцовская установка: «Сын рабочего начальником не станет». Да и кто тогда верил, что можно поступить без взяток? Слухи о продажных приёмных комиссиях ползали, как тараканы по общагам.

Я не раздумывал. Пошёл работать на стройку.

Бригада была как живой слепок лихих девяностых: бывшие зэки с посиневшими от тюремной краски татуировками, прикуривавшие с ладони и смотревшие волком. Парни с альтернативной службы – вечно ворчащие, что им нужно отпроситься. Студенты из области – голодные, злые, ночующие в вагончиках на стройплощадке. И я – со сварочным дипломом в кармане и дурацкой мечтой, от которой не мог отказаться.

Работали до изнеможения: таскали кирпичи, месили бетон, ворочали плиты. Руки в мозолях, спина ломит, цемент в легких… Но платили исправно. А в девяносто третьем это было всё.

Но даже среди пыли и мата, я был чужим. Белая ворона в болоньевой куртке под Майкла Джексона, с узкими джинсами, белыми носками и челкой, которую упорно не стриг, несмотря на хохот.

В обед, пока все курили и плевались сквозь зубы, я уходил за угол – репетировать движения.

– Ты чё, пидор? – хрипел как-то Джамшид, зек с дурным взглядом, заметив мою тренировку.

– Танцор, – буркнул я, стряхнув пыль с рукавов.

Он фыркнул, как будто увидел что-то не стоящее внимания. Больше не лез. Но взгляды оставались.

После смены я не шёл домой. Прятался в глухом переулке у товарной станции – там, между ржавых вагонов и облупленных складов, можно было стать самим собой. Я доставал потрёпанный "Электроника М-325", втыкал кассету с «Beat It» и танцевал. Иногда если была возможность я ездил в другую часть города и в ДК где встречался с Джаником и мы отрабатывали простые движения.

А мечта – навсегда.Я знал одно: эта стройка – не навсегда.

В том же ДК преподавала девушка, чуть старше нас с Джаником. Татьяна, выпускница эстрадно-циркового училища, вела какую-то группу – и её можно было назвать культмассовым сектором в одном лице: организатор всего и сразу в школе, где когда-то учился Джаник.

Мы репетировали, и Таня предложила нам выступить на школьной дискотеке. Вместе ставили номера под песни группы «Кар-Мэн» и 2 Unlimited. Может, наши постановки и состояли из простого дрыганья в ритм да повторения одних и тех же движений по полминуты, но нам это казалось дико крутым. Да и зрителям тоже, если честно.

Друзья Джаника нас поддерживали и даже восхищались. Некоторые подключались к репетициям, разучивали движения вместе с нами.

Конечно, не обходилось без конфликтов. В те годы к танцорам относились двояко. С одной стороны – вау, ново, модно, по-западному. С другой – засевший в головах советский стереотип: танцор значит гей. Так что приходилось не раз и не два доказывать обратное – жёстко, с кулаками. Иногда – и с кровью.

Потом были и выступления на районных дискотеках – в каком-то актовом зале, переделанном во что-то вроде ночного клуба. Само понятие «клуб» тогда только-только мелькало в заморских фильмах, а у нас всё ещё называлось по-старинке – дискотекой.

Именно там проходили наши выступления. Чтобы добиться нужного образа, который мы бессовестно слизали с плаката какой-то заграничной группы, пришлось пожертвовать белыми простынями – перешили их в широченные хип-хоп штаны. Они классно развевались при движении и поворотах – выглядело по-боевому. Почти как в клипах MTV, только без MTV.

Помню, однажды один из наших учеников – пацан с харизмой, но ещё зелёный – решил пойти дальше всех. Оделся, как мы, в хип-хоп прикид, и, вдохновившись клипами, подвёл глаза чёрным карандашом. Хотел, чтоб по-настоящему, чтоб как у артистов с постеров – дерзко, модно, по-взрослому.

Мы тогда посмеялись, но по-доброму – ну, старался же, старался. Только зря.

В перерыве между выступлениями он пошёл в туалет – и там, на полпути, его поджидала суровая реальность. Танцпол ещё гудел от басов, а в коридоре уже всё решилось: местные пацаны, не слышавшие про MTV, выдернули его из толпы, как нелепую ошибку.

Схватили быстро. Глаза горят – не от макияжа, от страха. Мы подскочили, как по команде – драки не было, но было на грани. Еле отбили. Всё закончилось почти мирно, но та история, как заусенец под ногтем, осталась в памяти.

Он потом уже не красился. Да и мы стали поосторожнее. Время было такое – шаг в сторону от нормы мог стоить тебе не только уважения, но и крови.

Такие выходные случались почти каждую неделю. А в будни – обратно в реальность: стройка, пыль, мат-перемат, бетон и усталость, что въедается под ногти. Я продолжал пахать, как вол. Но без злости – просто как часть схемы: танцы в субботу, раствор в понедельник.

Бригадир, видно, что-то во мне углядел. Или просто решил, что я слишком ловко уворачиваюсь от арматуры. Отправил меня на курсы – повысить квалификацию. Теперь я был не просто разнорабочий, а стропальщик. Это значило, что помимо привычных “майна!” и “вира!”, теперь мне полагалось помогать крановщикам – цеплять грузы, подавать сигналы, отвечать за безопасность. Ответственность, короче.

И, что самое странное, с этим “повышением” появилось больше свободного времени. Не физически – душевно. Будто мозги на несколько часов начинали работать не в режиме «выжить бы до обеда», а в каком-то другом – яснее, чище.

Я стал ловить себя на том, что даже на стройке внутри меня продолжает звучать музыка. Где-то под каской, под слоем цемента и пота – бит Майкла, хореография в голове, мечты о сцене. И даже этот кран – с его тяжестью, свистом, лязгом – казался теперь не только машиной, но и чем-то вроде партнёра в танце. Жесткий ритм. Машинная пластика.

Не помню уже, как так вышло, но однажды после суботней репетиции, Таня предложила мне сгонять на гастроли в соседний Казахстан. С её девочками. Те танцевали в женской группе – что-то вроде местного варьете: блёстки, перья, пластика.

Я, конечно, согласился. Во-первых, гастроли – звучало круто, почти как у настоящих артистов. Во-вторых, там танцевала её младшая сестрёнка Оля, которая мне очень даже нравилась. Ну, ты понял.

Сказано – сделано. Я быстро выучил с Олей танец. Хотя… «танец» – это громко сказано. Я был чем-то вроде декоративного столба, а Оля грациозно крутилась вокруг меня. Иногда – совсем редко – я поднимал её в поддержке, делая вид, что всё это элемент сложной хореографии, а не акт чистой симпатии.

Она сияла, а я старался не уронить ни её, ни себя. И в этот момент мне казалось – всё возможно.

А моим сольным выходом должен был стать танец Джексона. Да-да, тот самый – с «лунной походкой», резкими остановками и невидимым микрофоном в руке.

Я поднял из памяти движения, вычистил каждый шаг до блеска – словно это был обряд, а не просто танец. Достал тот самый костюм, в котором когда-то отплясывал на выпускном из шараги. Белая рубашка, чёрные брюки, шляпа с полями – почти как у него. Только теперь я добавил пиджак. С плеч сползал, да, но выглядело мощно. По крайней мере, в моём воображении.

В голове крутилась мысль: вот он, твой шанс. Не просто выступить – показать, что ты не мебель на сцене, не подставка для чьих-то пируэтов. Ты – артист

Доехали мы быстро – всего за час. Но я толком и не заметил дороги. Рядом сидела Оля. Её плечо касалось моего, и всё остальное как-то исчезло – и степь за окном, и тряска автобуса, и жара.

Приехали в советский ещё пансионат. Старый, но ухоженный, с новыми фасадами и всё тем же духом приличного отдыха. Теперь тут, похоже, отдыхали не простые трудящиеся, а публика с деньгами и связями. Разгрузились. Девчонки оживились – захотели сразу на пляж, в озеро, охладиться. Таня попросила меня их сопроводить, приглядывать. Я кивнул – чего уж там.

На пляже было неожиданно многолюдно. Странная публика: пожилые мужчины с загаром швейцарских альпинистов и юные, красивые девушки в брендовых купальниках. «Ну, мало ли», – подумал я. «Девушки и девушки». А зря.

Мы устроились ближе к воде. Девчонки весело сбросили одежду, посыпались в воду, как птенцы в небо. Я остался на берегу – в своей белой рубашке, чёрных брюках и с дурацким чувством, что выгляжу не как сопровождающий, а как неудачливый чиновник на пикнике.

Достал нож, стал разрезать арбуз. Сочный, холодный. Всё было почти идиллически, пока на меня не упала тень. Огромная. Как от гаража.

Я обернулся.

Передо мной стояли трое. Местные. Массивные. В наколках, шортах, со скучными лицами и алабаем на цепи, который выглядел как волк из страшной сказки.

– Твои девочки? – спросил один. Голос у него был, как ржавый якорь по стеклу.

– Да, девушки со мной, – я постарался говорить уверенно, хотя сердце уже где-то в районе подмышек билось как бешеное. – Щас катер подкатим, – влез второй, тот, что с собакой. – Они с нами прокатятся. Часок. Вернём.

Я понял: шутки в сторону. И времени думать нет.

Встал. Выпрямился. Смотрел в глаза, не отводя взгляда, хотя хотелось провалиться сквозь песок.

– Вы не так поняли, – сказал я, стараясь гасить панику. – Мы артисты. Приехали выступать в пансионате. Хотите посмотреть – приходите вечером на летнюю площадку.

Они заулыбались. Как волки, когда видят зайца, который начал рассказывать анекдоты.

И уже были готовы меня просто отодвинуть – может, и не только – когда за спиной раздался новый голос:

– Проблемы?

Мы обернулись. Парень в белой рубашке, классических брюках, спортивная фигура и рация в руке. Выглядел спокойно и уверенно – как каскадёр, который уже снялся в финале.

Местные замерли, переглянулись. Пёс зарычал, но его тут же одёрнули. Громилы качнули головами и развернулись. Ушли, растворившись между лежаками, будто это был не пляж, а сцена.

Парень достал сигареты, прикурил, протянул мне одну.

– Действительно артисты? – спросил, слегка усмехаясь. Я кивнул. Руки у меня дрожали так, будто я только что выступил на Олимпиаде.

– Ты зря сюда их привёл, – сказал он, глядя мне прямо в душу. – Пляж закрытый, но это так – формально. Бывает, что такие вот, как эти трое, подходят с воды. Тут отдыхают уважаемые люди… со своими "спутницами". А ты с девочками, в костюме – белая рубашка, брюки… выглядишь как юный сутенёр.

Он сказал это без злобы, даже как бы с сочувствием. Мы ещё пару минут перекинулись словами. Я узнал, что он охранник одного из бизнесменов, отдыхавших в пансионате. Рассказал ему о нашем выступлении. Он кивнул, будто ставя мысленную галочку: проверено, не опасны.

Я поблагодарил его и пошёл вытаскивать девчонок из воды. Они беззаботно плескались, как будто ничего и не произошло. Только старшей из них объяснил, что и как. Та мигом поняла, и уже через минуту мы собирались. Без паники, но быстро.

Идиллию смыло – но мы остались целы.

Глава 4

Нон-стоп Кока – Кола

Одним из вечеров, когда мы сидели в квартире Джаника, его мама предложила поучаствовать в творческом конкурсе и продемонстрировать свои способности на большой сцене. Были какие то два парня начинающих певца и им требовалась подтанцовка.

Не помню точно, как это называлось – то ли фестиваль, то ли смотр, – но мероприятие было масштабным. Всё спонсировала та самая газировка с красной этикеткой, которая лезла везде, от дворовых турниров до телешоу. Мы с Джаником решили поучаствовать.

Вообще, мы должны были быть подтанцовкой у двух начинающих певцов. Джаник тогда фанател от Сергея Лемоха, и мы репетировали под «Звуковой агрессор» – дёргались, изображали киборгов, пытались попасть в ритм и после эти дергания должны были лечь в основу подтанцовки. До идеала было, мягко говоря, далеко, но нам нравилось. В этом было что-то своё, искреннее.

Несколько дней мы гоняли связки под песни этих ребят, и под конец у нас даже получилось что-то синхронное – дрыганье под современную узбекскую мелодию. Но в день записи на конкурс певцы слились. Просто не пришли. То ли струсили, то ли передумали, то ли проснулись и решили, что сцена – не их.

Мы с Джаником остались не у дел. Но раз уж нарядились и добрались до ледового дворца, то решили хотя бы посмотреть, что за движ.

Когда вошли на отбор, нас сразу накрыло странное чувство. Огромное пространство, толпы таких же, как мы, – но с другим выражением лиц. Уверенные, причесанные, как будто родились с микрофоном в руке. А мы – двое танцоров без певцов.

Организатор, глянув на нас мельком, махнул рукой в сторону катка:

– Идите туда, репетируйте.

На бетонном полу (лёд давно растаял) царила творческая неразбериха. Группы брейк-дансеров в мешковатых штанах отрабатывали головокружительные финты. Другие коллективы синхронно повторяли движения перед зеркалами. Но мой взгляд сразу выхватил одного парня.

Витька Джексон – так его называли остальные.

Он был живой, но странной копией короля поп-музыки. Длинная белая челка, будто выгоревшая на солнце, падала на лицо, почти закрывая один глаз и длинный клочок волос напоминавший крысиный хвостик спадал ниже лопаток.. Острые черты лица: выступающие скулы, тонкий нос с горбинкой. Он ходил чуть сутулясь, втянув голову в плечи – точь-в-точь как Майкл в его знаменитой «зомби-походке».

Но когда он начинал танцевать… Каждый жест, каждый наклон головы, даже манера поправлять волосы – всё было выверено до миллиметра. Он носил широкую белую рубашку, одну кожаную перчатку до локтя с клепками и воспроизводил «лунную походку» во все стороны так, будто родился с этим умением.

Мы с Джаником завороженно наблюдали, как Витька и его команда отрабатывали сложные связки в стиле, который тогда называли «фанк дэнс». Их ноги скользили по бетону с невероятной точностью, руки вычерчивали чёткие линии в воздухе.

В тот момент я впервые понял разницу между нашими неуклюжими попытками и настоящим мастерством. Витька не просто копировал Джексона – он жил этой ролью. Говорил тихо, с паузами, улыбался загадочно. Когда он двигался по залу, люди невольно оборачивались – настолько убедительной была иллюзия.

Виктор прищурился, как будто солнце било прямо в глаза, посмотрел на нас с лёгкой ухмылкой и подал знак одному из своих – парню из брейкданс-группы.Организатор конкурса подошёл к Виктору, что-то сказал ему вполголоса и, словно нехотя, кивнул в нашу сторону.

– Это Виктор и Равшан, руководители студии "Альт Хаос", – прокомментировал организатор, обернувшись. – Они посмотрят, что вы подготовили.

Мы с Джаником переглянулись – как перед прыжком в воду: поздно отступать. Сбивчиво выдохнув, мы вышли в центр площадки. В животе – что-то вроде лёгкого шторма, в голове – белый шум.

Двигались в ритме, придавая шагам вес, будто не просто танцуем – а ухаживаем. Перед кем? Перед городом, перед их уличной культурой, перед ними – улыбающимися, модными, как с обложки журнала.То, что мы показали, после всех этих закрученных па и эффектных заморочек других команд, казалось… ну, почти сельским свадебным хип-хопом. Но мы старались держаться, как умеем. Не ломались.

Я краем глаза видел, как на нас смотрят ребята и девчонки из группы Виктора и Равшана. Они переглядывались, кто-то хихикал, кто-то скептически улыбался, как будто думал: "ну-ну, деревня приехала."

А Равшан держал лицо серьёзным – почти важным – как судья на районных соревнованиях. Может, он и правда вслушивался в наш ритм, а может, просто изображал интерес, чтобы потом всё обсудить за кулисами.Виктор стоял с прищуром хищника, вроде бы не особо впечатлённый, но явно что-то отмечал про себя.

Но в тот момент мы выкладывались. Мы не просто танцевали – мы будто заигрывали. Как деревенские парни в застиранных кроссовках, которые решили, что могут очаровать город.

– Хорошо… даже неплохо, – первым отозвался Равшан. Он захлопал в ладоши и выразительным взглядом дал понять своей команде: поддержать. Послышались вялые хлопки.

– Кар-Мен – это круто, – продолжил он. – Но моя команда больше по брейкдансу. Это, наверное, к тебе, Витя.

Он сделал приглашающий жест в сторону Викторовой группы и быстро ретировался к своим ребятам, чтобы продолжить тренировку.

Виктор вздохнул, подождал, пока мы подойдём ближе. Мы шли осторожно, но старались держать вид лихих и независимых.

– Вы, парни, неплохо двигаетесь, – сказал он тихо. Было видно, что он подбирает слова, стараясь не задеть. – Но… программа конкурса уже забита. Хотя… мне нужны ребята в команду. Надо больше толковых танцоров.

Мы с Джаником переглянулись. Конечно, было обидно за наше творчество – за всё, что мы сочиняли и репетировали. Но Виктор явно намекал на приглашение в свою группу.

– Давайте вы посмотрите, что мы танцуем, и подумаете – стоит или нет, – он чуть надменно усмехнулся. – Может, вы и не потянете?

Одним движением Виктор поднял свою команду с пола. Те моментально выстроились перед зеркалом в чёткую линию. Ни суеты, ни разговоров – только сосредоточенность и тишина перед бурей. Девушка у магнитофона кивнула, нажала на кнопку – и зал прорезал ударный бит Smooth Criminal.

Сначала – закивали головы, будто включились механизмы. Руки, как пружины, выбросились в стороны. Плечи заиграли в ритме, словно у кукол на невидимых нитях. Каждый двигался точно, в темп, будто встроенный в ритм на уровне ДНК. Виктор стоял в центре, и уже в первом же движении было видно – он не просто лидер, он дирижёр этого тела из шестерёнок и молний.

Он скользнул вперёд, сделал пируэт на пятках, будто кружился на воздухе. Его руки – острые, чёткие, как лезвия, – рассекали воздух. То резко вздрагивал всем корпусом в микро-шоке, то замирал в абсолютной статике – точно как Майкл. За ним с идеальной синхронностью повторяли всё трое – двое парней и три девушки. Они не просто танцевали – они дышали в его такт.

Затем – подобие «антигравитации». Виктор плавно наклонился вперёд, нарушая все законы физики. И зал, даже без аплодисментов, наполнился немым уважением. Его движения не были копией – в них была суть. Он не подражал Майклу, он говорил с ним на одном языке, добавляя в хореографию уличную грубость и точность, словно Джексон вышел из подъезда на Юнусабадском базаре.

Он хлопнул по полу каблуком – и вся команда взорвалась серией pop and lock – коротких, дёрганых акцентов, будто вспышек стробоскопа. Один шаг – и он уже вращался, словно на подшипниках, пятка плавно скользила, оставляя воображаемый след на паркете. А когда он замер в финальной позе – на полусогнутых, с рукой, вытянутой вперёд, и острым взглядом из-под лба – стало понятно: это был вызов. Красивый. Уверенный. По-мужски дерзкий.

Мы с Джаником молчали. Просто смотрели. Я понимал – нам надо расти. Но именно в этот момент внутри уже что-то щёлкнуло: «Я потяну. Обязательно потяну. Даже больше».

И вот уже сорок минут мы повторяли одну и ту же связку за танцорами впереди. Не выходило. Вообще. Совсем. Как будто тело не моё. Как будто кто-то подменил мне ноги – ватные, тупые, неуправляемые. Руки запаздывали, мысли – тоже.

Что-то получалось, конечно, но Виктор выщелкивал ошибки с такой точностью, будто в нём встроен рентген. Сканировал взглядом – и сразу бил словами, не давая отдышаться:

– Ритм! Где твой ритм, ты опять отстаёшь, слышишь?!

– Пять, шесть, семь, восемь! – Руки кривые!

– Ноги! Шире поставь, ты танцуешь или обоссался?!

Каждое его замечание было как удар по самолюбию. Ты ещё не успел закончить движение – а он уже увидел, уже ткнул. Всё внутри сжималось: вроде ты стараешься, вроде двигаешься – а ощущение, будто топчешься на месте и тебя наблюдают под микроскопом.

С каждой репликой я сжимался всё глубже внутрь себя. Удар за ударом по самолюбию. Я же думал, что умею танцевать. Думал, что чувствую музыку. А теперь стою тут – как позорная пародия на движение, без малейшей грации.

Рядом пыхтел Джаник. Тоже не шло. Он уже психовал – я слышал, как сквозь зубы матерится. И всё равно – двигался. Мы оба двигались. Как бы коряво это ни выглядело.

Два часа. Два часа ада ради какой-то "восьмёрки" – восемь тактов, жалкие четыре секунды танца. Но именно на этих четырёх секундах рушился весь мой миф о себе. О том, что я что-то стою.

Паркет под ногами был скользким от пота – нашего, чужого, общего. Мне хотелось бросить всё к чертям, развернуться и уйти. Послать Виктора, эту проклятую восьмёрку и себя – особенно себя – вон из зала.

Но я не ушёл. Просто стоял, глотал обиду, и ждал следующей команды. Потому что что-то внутри – упрямое, злое, обиженное – всё ещё не хотело сдаваться.

Мы с Джаником ехали в метро, оба выжаты до последней капли. Уставшие, молчаливые. Как будто даже разговор был бы предательством этой тишины – оглушительной и липкой, как пот на паркете. Мы смотрели в пол, словно искали там свои упавшие силы.

На пересадке он кивнул мне, не сказав ни слова, и ушёл в сторону своей ветки. А я поехал дальше – с пустотой внутри и дрожью в ногах, которую никак не могли объяснить усталость или метро.

Дома я рухнул на кровать, но тело не могло отключиться. В голове – заевшая пластинка: та самая связка. Как будто мини-человечек внутри моего черепа крутился без остановки, не сбавляя ритм. Танцует и смотрит на меня с укором: «Ну, ты же должен, должен это выучить…»

Я поднялся и снова начал. Перед зеркалом вещевого шкафа, в пижаме и носках. Повторял поворот – и снова врезался в ножку кровати. Снова и снова. Чувствуя, как раздражение и отчаяние пульсируют в висках.

В нём связка ожила и стала кошмаром. Витька – смеялся, громко, почти истерично. Равшан ухмылялся, как будто только и ждал, когда я снова собьюсь. А остальные из команды стояли в полукруге, как судьи. Не люди – силуэты, ритмичные, танцующие, осуждающие.А потом – сон. Но даже он не был избавлением.

Я проснулся в поту. И всё, чего мне хотелось – чтобы этот чёртов танец наконец ушёл из моей головы. Но он уже там. Как вирус. Как проклятие.

Глава 5

Это было просто огонь! Уже после первой тренировки нас пригласили танцевать в «Альт-Хаос»! Ну, как «пригласили»… Витек поставил условие: если разучим две постановки и отработаем их до идеала к концерту – нас выпустят на большую сцену.

И это ещё не всё! Главное – концерт покажут по одному из самых популярных молодёжных каналов Узбекистана! Камеры, свет, тысячи зрителей…

Я летел на тренировку с упоением, будто весь день ждал этой единственной искры, чтобы не сгореть в рутине. После смены – никакой отдышки, никакой жалости к себе. Только жажда сцены, музыки и движения.

Каждый раз приходилось выкручиваться перед бригадиром: то притворялся, что прихворал, то лепил сказки про сломанный кран или срочные дела дома. Он, конечно, не дурак – сначала ворчал, потом начал выносить предупреждения, а потом и вовсе влепил штраф. Не один. Рабочая дисциплина – не место для танцев.

Но разве меня это волновало? Да плевать! Когда в груди гремит бит, а ноги сами хотят в бой, никакие выговоры не остановят. Я ехал через весь город, трясся в метро под монотонный голос диктора, выскакивал на станции как пуля – и бежал на репетицию. Не шел. Не плелся. Бежал. Потому что там – жизнь, а здесь – просто выживание.

И каждый раз я оставлял на паркете литры пота, будто выжимал из себя всё до последней капли. Уходил на дрожащих ногах, с гудящими мышцами и головокружением, но – с горящими глазами. Мы с Джаником постепенно вросли в ритм, в команду, в сам дух «Альт-Хаоса». Познакомились со всеми – от подопечных Виктора до бешеных брейкеров Равшана.

Джаник, зараза, умудрялся тренироваться и у Равшика, и у Витьки. Прыгал туда-сюда, как заведённый. У него было больше свободного времени, он мог себе это позволить. А я – нет. Я вырывался на репы через день, на пределе, жонглируя между стройкой и танцами, как факир с горящими факелами.

На стройке стояло пекло. Лето выжимало из нас последние соки. Бетон плавился под солнцем, как сыр под утюгом. Воздух дрожал, как в духовке, пыль липла к коже, а одежда моментально превращалась в мокрую тряпку.

В перерывах мы сидели в тени самодельного навеса, пили тёплую воду из грязной пятилитровки, и слушали, как бригадир рычит:

– Кто вчера армопояс криво залил?! Опять твои "танцульки" в голове, артист?

Сосед по работе, бывший зэк с наколками и тяжёлым взглядом, жевал сигарету и бурчал:

– Ты чё, Майкл Джексон, в бетономешалке репетируешь?

Я молчал. Глотал пыль, обиду и усталость. Но внутри – жила сцена, пусть пока и воображаемая. И с каждой тренировкой она становилась всё реальнее.

Уволиться было нельзя – деньги со стройки хоть как-то помогали семье держаться на плаву. Пока я месил бетон, таскал мешки и варился в котле этой жизни, мечта ждала меня в зале. А я – возвращался к ней, как возвращаются к дыханию после нырка.

Во время репетиций я сблизился с одним парнем, младше меня на год. Худощавый, с бакенбардами и длинной челкой, он выглядел так, будто только что сошёл с обложки модного музыкального журнала. Закатанные джинсы, чёрные туфли лодочки, джинсовая рубашка, а поверх – белые подтяжки, натянутые с вызывающей уверенностью. Шёл как будто под собственный саундтрек.

Сначала я подумал, что он – солист какой-то популярной ташкентской группы. И чуть не спросил, где ближайший автограф. Но потом понял – обознался.

Парня звали Ричард.

– Ричард? – переспросил я, прищурившись, как на солнце. – Это ты придумал, или тебя так мама с папой в ЗАГСе окрестили?

Он засмеялся, но было видно, что его задело мое сомнение:

– Можешь на "Рич" звать. Но имя настоящее. Хочешь – принесу паспорт. Хоть завтра.

Голос у него был лёгкий, с искрой. Я сомневался, конечно, – ну какой Ричард, в Ташкенте? – но махнул рукой. Пускай будет хоть Лорд Байрон, лишь бы не мешал репетировать.

А он, наоборот, помогал. Без понтов, спокойно и точно. Когда мы отрабатывали связки, он подходил, поправлял корпус, подсказывал акценты, показывал, как мягче входить в движение. Не лез с советами, но, когда говорил – хотелось слушать. Парень знал, что делал.

Мы сдружились быстро. Как будто просто вспомнили, что уже давно знакомы – где-то на другой репетиции, в другой жизни. Он оказался человеком с редкой энергетикой: в нём не было показной крутизны, но было что-то притягательное, тихо светящееся.

На репетициях я с интересом наблюдал, как Джаник тоже не терял времени даром. Он, как всегда, успевал везде – уже перезнакомился со всеми, обаял кого надо, и даже уговорил пару-тройку ребят из команды Равшана подготовить с нами наш старый номер – танец под "Звуковой агрессор" группы Кар-Мэн.

Когда я это услышал, чуть не уронил бутылку с водой.

– Опять этот танец?.. Серьёзно?.. – пробормотал я себе под нос.

Я терпеть не мог этот трек. И не из-за музыки – музыка-то качала. Просто… Сергей Огурцов. Не нравился он мне. Был в нём какой-то глянцевый пафос, от которого у меня чесались руки и душа. Он казался мне таким картонным, каким-то сам себе поп-звезда, и от этого всё внутри протестовало.

Но спорить не стал. Концерт – дело общее, и времени было впритык. К тому же, танец был довольно простой.

Ребята из команды Равшана схватили его на лету – буквально за пару реп – и отработали с таким драйвом, что я даже невольно проникся. В какой-то момент словил себя на том, что киваю в такт – не "Звуковому агрессору", нет, а их энергии.

И всё равно… каждый раз, когда включали вступление, я закатывал глаза и думал:

Вот уж что-что, а фанатом Огурцова я точно никогда не стану.

Вот он – день генерального прогона.

Все ходили напряжённые, как перед прыжком в пропасть. Шорохи репетиций, нервные смешки, глухие стоны из-за забытых движений – всё это сливалось в один тяжёлый фон. У кого-то дрожали руки, у кого-то пересохло горло, а у меня – всё сразу. Адреналин гулял по венам, как подземный ток, голова гудела от перегрузки. Горло сжимала невидимая удавка. Хотелось закричать – и тут же провалиться сквозь землю.

Ледовый дворец был не узнать.

Вместо льда – сцена в несколько ярусов, затянутая белой тканью, как гигантское облако, на которое обрушился ураган света. Синий, красный, жёлтый – вспышки били по глазам, обжигали, кололи зрачки. Стробоскопы рвали пространство, как судороги под кожей. Для того времени это было невероятно – прямо клип MTV вживую. Космос. Гремучий, необузданный, яростный.

Мы репетировали в холодном фойе, промерзшем насквозь, будто заброшенный склад. Воздух пах пылью, потом и страхом. Каждый вздох давался тяжело, каждое движение – через ломоту в мышцах. На сцену нас пускали редко, всего на час-два в день. За это короткое время надо было впиться в музыку, врезаться в каждый акцент, почувствовать изгибы сцены ногами, запомнить свет, чтобы не вылететь из прожектора, не оступиться в темноте.

Вокруг нас сновали другие участники – молодые вокалисты, танцевальные команды.

Их имён мы не знали, но понимали одно: они здесь не впервые.

Дорогие костюмы, ленивые уверенные движения, спокойные лица, в которых читалось:

"Мы уже артисты. А вы – попробуйте выжить."

А мы…

Мы были зелёными новичками.

Но горели так, что, казалось, могли вспыхнуть от одного искры.

Наши костюмы – тёмные брюки, белые рубашки нараспашку, обтрепанные майки под ними. Простота на грани бедности: чёрное и белое, два полюса одного удара сердца. Шляпы – кто в федоре, кто в широкополой, чёрные перчатки без пальцев, белые подтяжки, натянутые через плечи. Мы не были "одеты" – мы были заряжены. Снаряжены, как бойцы перед первым боем.

А они…

Они выглядели, будто вышли с другого уровня реальности.

Восточная роскошь: шаровары, расшитые золотом, тяжёлые тюрбаны, блестящие короны. Каждый их жест был отточен веками. Каждое движение – как приказ судьбы. Они сверкали, как драгоценности под прожекторами, и казались непобедимыми ещё до начала сражения.

И всё равно – мы шли против них, как безумцы идут на шторм с голыми руками.

Вокруг кипела жизнь. Шоу-балет, вокалисты, именитые звёзды и такие же безымянные, как мы. Мы подтанцовывали двоим начинающим певцам, которых никто не знал, кроме их мам и продюсеров. Но это было всё равно. Мы были в игре. Мы были на сцене.

И вот настал день концерта.

Тот самый.

Мы, нарядные как бродячие артисты на последнем аккорде гастролей: белые рубашки, чёрные брюки, подтяжки, шляпы, обрезанные перчатки. Где мы всё это наковыряли – загадка, достойная отдельной баллады. Перчатки были не у всех – кто успел, тот стал счастливчиком. Остальным приходилось шутить, что "настоящая перчатка – в сердце".

Под ложечкой тянуло странно, противно, как будто там завёлся маленький, голодный крокодильчик. Пятки чесались пуститься в пляс. Голова гудела от волнения. Сердце молотило, как кузнечный молот.

А Витёк – наш тренер, наставник, палач и спаситель в одном лице – гонял нас в фойе до седьмого пота. Он вытачивал мутные куски танца, доводил до автоматизма шаги, орал так, будто судил финал мирового чемпионата по жизни.

И мы – с рваными лёгкими, с колотящимися сердцами, с руками, сбитыми до судорог, – снова вставали в рваную шеренгу.

И снова.

И снова.

И снова.

– Ваш выход, – голос администратора раскатился по холлу, как удар колокола. – Витёк, где твои ребята? Готовность – пять минут. Потом – вы.

Витёк коротко махнул рукой. Мы двинулись к кулисам, будто шли на бой. Сердце билось где-то в горле, ноги казались ватными, но внутри всё горело. Было страшно до рвоты. И одновременно – чертовски классно. Как будто именно здесь и нужно быть.

Мы сбились в кучу на выходе, как стая птиц перед бурей.

Песня предыдущего исполнителя уже доживает последние секунды: второй припев… куплет… ещё один припев… бридж…

Слушаю и думаю: «Скоро. Сейчас. Ещё чуть-чуть – и всё».

Или начнётся, или всё развалится.

Ведущий называет нас.

My Name Is Prince – говорит он. Как будто даёт добро на запуск ракеты.

Свет гаснет.

Сцена чёрная, как омут.

Мы выходим в темноту. Я на автомате – два шага влево, полшага назад. Кажется, правильно. Но страх всё ещё дышит в затылок: «А если ты не там? А если ты забудешь движение?»

Не думай. Просто не думай.

Слышу первые аккорды.

Всё. Поехали.

Тело знает, что делать. Оно давно уже не моё – я просто пассажир.

Я двигаюсь, чувствую ритм.

Мозг кричит: «Не сбей счёт! Не сбейся! Не порть всё!»

Я ловлю боковым зрением Витька – он в центре, уверенный, как скала.

Вижу своих – все на месте.

«Держим строй. Мы – один организм».

И вдруг – щёлк.

Что-то переключается.

Страх уходит.

Есть только движение. Музыка. Свет.

Кажется, я лечу.

Я часть ритма. Я – сам ритм.

Нет времени. Нет зала. Есть мы и эти четыре минуты, как целая жизнь, от вздоха до аплодисментов.

Последняя восьмёрка. Последний шаг.

Поза.

Замерли.

Мгновение без дыхания.

Тишина.

И потом – будто кто-то взорвал зал.

Крик. Овации.

Электричество по коже. Ноги – невесомые.

Мы кланяемся.

Я улыбаюсь – впервые за всё время.

Мы уходим.

Но сцена ещё пульсирует внутри.

Кулисы позади, и нас сразу встречают – будто тёплая волна после холодного озера. Администратор и ребята из группы Равшана уже здесь, рядом. Кто-то хлопает по плечу, кто-то смеётся, кто-то говорит: «Вот это выжгли!» – а мы стоим, как будто не верим, что всё это – о нас.

Я вижу лица. Улыбающиеся, восторженные, будто мы только что вынесли не номер, а кусок чего-то важного, живого. В глазах – признание. И мы, покрасневшие от ещё неостывшего жара, улыбаемся в ответ, как дети после шалости, за которую вдруг похвалили.

Незнакомцы хлопают нас по плечам. «Круто было!» – говорят. Мы киваем, молчим, и идём куда-то – просто идём. Назад в холл. К воде. К окну. К воздуху.

Холодный воздух встречает нас, как старый друг. Пьём воду, как будто она промывает не горло, а мозг. Дышим, будто только научились.

Мы не разговариваем – не потому, что нечего сказать, а потому что слова сейчас мешают. Всё и так ясно. Было страшно. Было круто. Мы сделали это.

И пока тело дрожит от усталости и эйфории, в голове крутится одно:

«Я хочу снова. Пусть всё повторится. Пусть никогда не кончается сцена».

– Не расслабляемся, – Витёк вытирает пот полотенцем, делает глоток воды и обводит нас взглядом. – Через три песни – снова наш выход. Все помнят танец?

Мы киваем. Кто тяжело дышит, кто присел на корточки, кто-то ходит по кругу, как загнанный волк. Один уставился в окно, будто там ответы. Но мы все – как бойцы в перерыве между раундами. В теле – усталость, в глазах – напряжение. Второй бой будет жёстче. Там уже не новички – нас теперь запомнили.

Сумки шуршат. Достаём реквизит. Шляпы, перчатки. Кто-то рвёт липучку, кто-то шепчет счёт под нос. Витёк переодевается – натягивает кожаный наруч, длинный, как у Джексона, обшитый цепочками, значками. Самоделка из голенища женского сапога, если честно. Но – с душой. Он сам всё сделал. И это чувствуется: в блеске металла, в строгой посадке, в его взгляде.

Он пристёгивает пояс, надевает серую шляпу. Выглядит круто.

Я, глядя на него, поправляю свою. Скромно. Почти робко. И белую перчатку тоже – она чуть съехала, и это важно. Сейчас всё важно.

– Витя, готовность – пять минут, – снова голос администратора. Чёткий, как отсчёт перед прыжком.

Мы молча двигаемся к сцене. Без слов, без команд. Всё понятно. Всё уже повторяется – только без мандража. Но сдержанная сосредоточенность осталась. Лица напряжённые, серьёзные. Мы должны станцевать лучше. Лучше, чем в первый раз. Потому что теперь нас смотрят по-другому.

Ведущий объявляет:

– Michael Jackson. Smooth Criminal.

Зал гаснет. Темнота плотная, как бархат. Мы встаём на места. Правые руки опущены – шляпы касаются колена. Молчание. Только дыхание.

Удар.

Шляпы – вверх. Резко, синхронно.

Рука опускается медленно, будто по замедленному кадру.

Музыка начинает свой бег.

Мы в танце.

Я чувствую движение Витька рядом и вдруг понимаю – это уже не он. Это Майкл.

И я – не Бахтик. Я его танцор, тень великого, часть ритма.

Нас не видно поодиночке. Мы – один.

Шляпа закрывает обзор, но я вижу ноги. Ноги Витька. Ноги слева, справа. Всё синхронно. Ничего не сбилось.

Ритм – точный.

Эмоции – на пике.

Руки, ноги, акценты, паузы – всё работает.

Я в раже.

Мы в раже.

И, если бы кто-то сейчас закричал «Стоп!», я бы не услышал. Потому что всё остальное исчезло. Осталась только сцена и танец.

И – бац. Финал.

Мы замираем в позе. Тишина. Пауза – короткая, натянутая, как тетива.

И вдруг – взрыв.

Овации. Громкие, искренние, раскатистые.

Кричат. Свистят. Хлопают.

Кто-то встаёт. Кто-то стучит ногами.

Это не просто аплодисменты – это признание.

Мы стоим в этом шквале звука, и я чувствую: ноги вдруг стали лёгкими, как будто вместо мышц – воздух. Мы кланяемся и уходим, и сцена за спиной гаснет, как звезда после вспышки.

Прошло больше тридцати лет.

И только теперь я понимаю – тот номер был глотком настоящего Запада.

Того самого загадочного, запретного, магнитного.

Король поп-музыки вряд ли когда-нибудь приехал бы в Ташкент.

Но в тот вечер он всё же был здесь.

Пусть на порядок хуже.

Пусть не в том костюме.

Пусть без огней Лос-Анджелеса.

Но это был Майкл Джексон. И его команда.

И весь зал это почувствовал.

Глава 6

Концерт закончился, но эйфория ещё держала нас – мы, будто под кайфом успеха, бродили по Ледовому дворцу, не в силах просто разойтись. Рабочие внизу уже демонтировали сцену, спонсоры и организаторы что-то обсуждали с артистами, и среди них – Витька. А мы, пританцовывая от избытка эмоций, болтали друг с другом, делились впечатлениями, ощущениями, как будто только что вернулись с другой планеты.

Я ходил с записной книжкой, записывал контакты – хотел сохранить связь со всеми, с кем выходил на сцену. Кто-то охотно делился номером, улыбался, хлопал по плечу.

– Эй, брат, пиши: Серёга, 928… Давай не теряйся, понял? «Ты нормально двигаешься!» —сказал один, хлопнув меня по спине.

– Благодарю! – ответил я, улыбаясь. – Надо держаться вместе, вдруг ещё где-то выступим.

Но были и другие.

– Можно номер? – спросил я у высокого паренька в блестящей жилетке.

– Не до тебя, – отмахнулся он и пошёл дальше, даже не глянув.

Ну, и ладно. Мир не без… альтернативных характеров.

В какой-то момент подошёл Витёк – сосредоточенный, но довольный. Позвал всех, кто выступал с ним, и мы, не раздумывая, подошли.

– Ребят, не разбегаемся. Репетиции будут начинаться уже на следующей неделе. Кто серьёзно настроен – будем работать по-настоящему, – сказал он, глядя на нас с прищуром, как тренер, который хочет отделить зерно от плевел.

– Мы с Джаником в деле! – сразу сказал я.

Джаник кивнул и добавил:

– Где скажешь, когда скажешь – будем!

Но после я понял: это не так просто. Репетиции проходили днём, а у меня днём стройка – тяжелый физический труд с раннего утра. Приходил я только под вечер, когда группа уже расходилась, уставшая и мокрая от танца.

– Вить, я не всегда успеваю, стройка забирает всё время… – признался я ему сразу.

– Понимаю, но, если хочешь расти – надо чем-то жертвовать. Иначе останешься просто “тем парнем с концерта”, – ответил он спокойно, без упрёка, но точно в цель.

Я пообещал, что буду стараться. На этом и сошлись.

Потянулись скучные будни на стройке – нас перекинули на новый объект. Крупное предприятие, масштаб, шум, кипиш. Кроме нашей бригады, здесь трудились десятки других. Но одна команда сразу врезалась в глаз, как ржавый гвоздь в белую рубашку. Ребята – все как один: сдержанные, крепкие, молчаливые, и не улыбка, а прищур вечного недоверия. Словно не на стройке, а на "зоне" этапом.

Наш бригадир нас предупредил заранее:

– С этими лучше на «вы». Условники и бывшие. В основном местные, но с понятиями. Их держит Абдулло. Жёсткий, как арматура, но справедливый. Начальство его уважает. Работают быстро, слаженно. Без балагана. Но если что не так – глотку перекусят, не поморщатся.

В первый же день это прорезалось, как нож сквозь плёнку. Мы ещё толком не успели распаковать инструмент, а у них уже строй, как в роте. Абдулло вышел – невысокий, коренастый, но харизма такая, что даже начальник смены заикаться начинает. Заговорил громко, хрипло, с хлёстким акцентом:

– Э, Джурабек, ты зачем киянку туда поставил, а? Это место проходное. Ты головой думай, не пятой точкой!

– Бошлик, извиняюсь, щас исправлю…

– Извиняешься ты дома у жены. Здесь – делаешь, понял?

И дал тому подзатыльник – лёгкий на вид, но звенящий. А тот молча кивнул и побежал, ни слова против.

– Рустам, сигарету убери. Сейчас рабочее время. Курить будешь, когда сдохнешь – в раю, может, и дадут.

– Понял, Абдулло ака. Простите…

У них дисциплина – железная. Ни одного не увидишь болтающимся без дела. Полдня отработали – никто даже не присел, не попил, не выдохнул. И всё это – молча, точно, злобно эффективно. И каждый – будто бы следит за каждым.

Но косились на нас. И особенно – на меня.

Я это сразу почувствовал, как только снял каску, и моя длинная чёлка, непокорная и свободная, свисла на глаза. Один из их бригады, с лицом как наждак, чуть наклонился к соседу:

– Э, Жамшит, смотри, у нас тут кино началось…

– Это кто? Танцор диско?

– Ты аккуратней, – сказал третий, с прокуренной глоткой, – может, это артист. Или сын прораба. Чёлка – как у певца, а лопата – как у девственника: чистая.

– Ха, артист… Это он нас, видно, вдохновлять пришёл. Вон, глянь, как чёлку набекрень поставил. У нас за такое на киче мыло не подавали бы.

Я шёл мимо, делая вид, что не слышу, но уши горели. Один из них смотрел мне в спину так, словно уже мысленно объяснял, где я потерял право на жизнь. И всё же ни оскорблений, ни угроз. Только молчаливая, липкая неприязнь. В их мире я был чужим. И не просто чужим – вызывающим раздражение своим видом и неясной позицией.

Абдулло снова заорал – его голос разрезал воздух:

– Бекмурод! Почему у тебя плитка криво легла?! Ты мне строишь – или домино играешь? Я тебе что говорил? У нас здесь зона, но без тюрем. Мы работаем. Работать надо! Кто не понял – вали домой, у меня бомжей хватает!

– Понял, ака, уже переделываю…

И снова – железное "Понял". Ни обсуждений, ни эмоций. Только строй и порядок.

А у нас – жизнь: кто с бутербродом, кто на перекуре, кто по телефону с женой.

Мы, может, и не ленились. Но рядом с ними выглядели как дети в школьной постановке о труде. И они это знали. И наблюдали. Выжидали.

На обеде, как только Абдулло ака с нашим бригадиром укатили в контору вместе с прорабом – то ли совещание, то ли разбор – стройка выдохнула. Шум стих, техника замерла, рабочие потянулись к полевой столовой, что была организована заказчиком. Не ресторан, конечно, но по меркам стройки – достойно: шурпа с настоящим мясом, макароны с котлетой, салат и горячий компот из чего-то, что когда-то, возможно, было абрикосом.

Мы сидели своей компанией: пара студентов из бывших военных, альтернативщиков, косящих от армии, бородатый крановщик, пожилой сварщик, глухой дед жестянщик, пара простых студентов и я – с длинной чёлкой, как личным протестом против серой униформы действительности. Каждый был со своим бутербродом, своей историей и своим взглядом на жизнь, но в бригаде мы были едины – хоть и разношёрстно.

И тут от бригады Абдулло ака вышла тройка. Двигались, как волки – не спеша, но с уверенностью тех, кто привык держать ситуацию под контролем. Впереди шёл главный – сутулый, с цепким прищуром и уставшей, как будто побывавшей во всех переделках, походкой. Руки у него были сухие, жилистые, с синеватым оттоном тюремных наколок. За ним двое, пошире в плечах, молчаливые, как двери в камере.

– Ассалому алейкум, мужики… как обедаете? – голос спокойный, но с привкусом контроля. Он не просил – он обозначал.

Схватил печенье со стола, не глядя на реакцию, бросил в рот и сел рядом. Его люди растянулись по бокам, как будто пытались окружить нас полунамёком.

– У вас тут что, банкет? Или праздник живота? Свои припасы – это по-пацански? Или по-бабски?

Они скользнули глазами по нашему столу, потом – на меня. На моей чёлке взгляд главного завис чуть дольше.

– Этот, вон, певец какой-то. Ты чё, на концерт готовишься, а не на стройку?

Слово за слово – и воздух начал натягиваться, как струна. Но тут подал голос студент, Тимур Погранец.

Он сидел напротив, спокоен, сосредоточен. Брови сдвинуты, глаза как у волка – неяркие, серые, но с внутренним огнём. На руке – неуловимый след татуировки, которую делают "на дембель". После срочной службы в погранвойсках он поступил в универ на вечерку, а днём работал с нами на стройке. Бывалый. В голосе – хрипотца, в движениях – экономия силы.

Он отложил вилку, посмотрел прямо на главного, не мигая.

– Печенье бери, если так хочется. Мы не жадные. Только рот не переполни, а то можешь не проглотить.

– Ты кто такой, чтобы тут базар фильтровать? – прищурился главный.

– Тот, кто не даст в рот лезть без мыла, – ответил Тимур ровно, даже с вежливым кивком. – Я тебя понял, а ты меня – пойми.

Один из сопровождающих шагнул чуть ближе, но в тот же момент два других студента – оба служившие, один в ВДВ, другой в сапёрах – напряглись. Один сжал пластиковую ложку, и та хрустнула. Другой поправил куртку, как бы невзначай обнажив наколотый на запястье «ВДВ-шный» крест.

– У нас тут строится не только объект, но и нервы. Так что провоцировать – это опасный спорт, – сказал сапёр с северным акцентом.

– А у нас чай остыл. Может, вернётесь к своим и согреетесь общением? – добавил ВДВ-шник, глядя уже не в глаза, а чуть ниже – туда, где начинается живот. Мол, если что – бить будем туда.

Главный молчал. Секунду. Другую. Потом усмехнулся, но уже без прежнего вызова.

– Ладно, артисты. Живите, как знаете. Только помните – жизнь длинная, а столовая одна.

Он встал, хлопнул себя по штанине, и троица ушла, не торопясь, но уже не с прежней бравадой. Как будто отметили – «эти не боятся».

Объект строился – тяжело, будто сам бетон не хотел ложиться. И дни начали сливаться в одну пыльную, серую массу. Один похож на другой: подъём, спецовка, стройка, обед в полевой столовой, перекур, крики бригадира, запах бетона и сварки. Иногда – короткие словесные стычки с ребятами Абдулло ака. Пара реплик, пара взглядів исподлобья – и снова затишье.

Я уже две недели как не мог попасть на репетицию. Работа до позна, объект за городом, автобусы редко, усталость – как мешок с цементом на спине. Душа ныла, требовала сцены, ритма, огней. А получала лишь ржавые леса и крики “Давай-давай!” поверх грохота арматуры.

Но иногда, если не вырубался сразу после смены – ехал в город. Не домой. Меня тянуло в другой, странный "дом" – двор многоэтажки, где жила Иришка Джексон. Этот двор не был уютным – скорее, человейник 97 й серии: облупленные стены, битые окна подъездов, запах подъездной вони и запах дешевого лосьона поверх пота. Асфальт с заплатами, выгоревшая трава, качели на цепях, которые давно пели ржавым голосом. Но там – была жизнь.

Иришка – яркая, громкая, с голосом, как из дешёвой колонки: чуть хриплый, но с ритмом. Её двор собирал таких же, как она – Серёгу, двигающего под Майкла с остервенением проповедника, пару танцоров, которые учились по кассетам, и ещё кого-то – тени, стоящие поодаль, но втянутые в атмосферу.

Я влился быстро. Мы сидели на бетонных бордюрах, крутили кассеты, повторяли движения. Где-то рядом пили пиво и курили местные, в окнах горели телевизоры, из подъездов раздавались матюки. Но мы были на своей волне – каждый вечер казался репетицией чего-то большего, чем просто танец.

На выходных мы гоняли по мелким ДК и школам, искали зеркала, заучивали связки. Я снова чувствовал – жив. Хотя бы здесь. Пока не звякнет понедельник, и не потянет обратно – в бетон и перфораторы.

В один из таких серых, вязких понедельников случилась история, которая до сих пор всплывает у меня в воспоминаниях со вкусом пыли и железа. Мы работали внутри строящегося административного комплекса – огромной бетонной коробки с пустыми коридорами, эхом шагов и ароматом свежей штукатурки. Я доделывал перегородку из блоков один – напарник отпросился раньше. Шум снаружи стих, как будто стройка замерла перед выдохом.

И тут – шаги. Глухие, размеренные, трое. Уже по звуку я почувствовал, что не просто так идут. Обернулся. Те самые – троица из бригады Абдулло ака. Их силуэты вынырнули из полумрака, как призраки из зоны.

– Бог в помощь, танцор, – с издёвкой сказал главный, широкоплечий, с потасканным лицом и глазами, в которых читалась бездна отсидки. – Чёлка не мешает? А то, гляжу, на глаза падает… как раз чтоб не видеть, от кого кайф ловишь.

Я медленно выпрямился. В руке – тяжёлая строительная лопата, покрытая серым цементным налётом. Не оружие, но в нужный момент – продолжение руки. Я молчал, глядя прямо ему в лицо.

– Слышь, артист, – добавил другой, кривозубый, – такую чёлку только в подвале встают. Мягко, удобно, не мешает, когда… – Он даже не закончил, просто хрюкнул, глядя на третьего.

Смех. Глухой, противный, с привкусом угрозы.

Я отступил на шаг к стене, чувствуя, как холодеет в животе. Знал, чем это может обернуться. Они не просто нарывались – они пришли по делу. Один закрыл за собой проём, отрезая путь к коридору.

– Может, уважишь пацанов? По разу, по-братски, – прошипел главный, облизнув губы. – побудь паинькой

Я поднял лопату и медленно, уверенно замахнулся.

– Не подходите, суки, – выдохнул сквозь зубы. – Друг у друга сосите, как привыкли у себя на нарах.

Секунда – и всё вспыхнуло. Один рванул на меня. Я встретил его звонким ударом по голове – металл лопаты лопнул воздух и врезался в череп, словно в арбуз. Был хруст. Он упал, вскрикнув и схватившись за голову, кровь сразу забрызгала рукава.

Второй метнулся – и тут кирпич, словно посланный свыше, врезался ему в затылок. Он пошатнулся и рухнул на колени.

– Стоять, ублюдки! – раздался знакомый голос.

В проёме возник Тимур – в строительной куртке, с прищуром волка, только что вырвавшегося из клетки. Он был не просто студент – он был бывший пограничник, прошедший срочку близ афганской границы. В следующую секунду он уже был в прыжке, и его нога со всего размаха влетела в грудь старшего зека, сбив его с ног.

Троица валялась на бетонном полу, стонала, плевалась. Я дышал тяжело, сжимая лопату, будто это была сабля.

– Ты как, брат? – спросил Тимур, глядя на меня внимательно. – Думал, они к тебе потянутся. Следил.

Сзади послышались шаги – ещё двое наших из бригады, оба служившие. Один в ВДВ, другой в пехоте. Увидев сцену, они только криво усмехнулись:

– Опоздали. Но добить можем, если надо.

Я не ответил. Сердце колотилось, но внутри уже поднималась не дрожь, а злость. Грязная, жгучая ярость на этот мир, где даже строить приходится с кулаками наготове.

Этот случай в пустом крыле стройки оставил во мне не синяк, а надлом. После такого ты уже не сможешь вернуться в прежнее состояние – как бутылка, что треснула у горлышка. Вроде цела, а пить из неё опасно. Я весь вечер ехал домой в автобусе, с этой трещиной внутри. Глаза уставились в окно, а внутри – металось.

Оставаться на стройке?

Да, это путь. Простой, как уровень по горизонту. Поступить в строительный. Стать прорабом. Закалиться. Учиться быть таким, как Абдулло ака – жёстким, чтобы не сожрали. Перестать выделяться. Срезать чёлку. Говорить грубо, плоско. Работать, получать, помогать семье. Быть надёжным мужиком. Так делают миллионы. Никто не умрёт от гордости – умирают от голода. И мама будет спокойнее: сын на нормальной работе, не шатается по дворам с какими-то "Иришками Джексон". Стройка – как тюрьма на свободе. Только в каске и с зарплатой.

А если – другой путь?

Бросить всё. Сказать – хватит. Уйти туда, где я не боюсь быть собой. Где не надо скрывать, что я слушаю Майкла Джексона, а не "Ласковый май". Где танец – это не пустая забава, а язык, на котором я говорю с миром.

Там – Иришка, Серёга, репетиции до ночи, синяки на коленях, пыльный двор-человейник, но с огнём в глазах. Там нет зарплаты. Нет гарантии. Там я никто. Но этот "никто" – настоящий. Без скамеек, понятий и страха. А вдруг?..

Вдруг я не просто танцую. Вдруг я – артист. Вдруг сцена ждёт меня, а я всё ещё копаю кирпичи, пока голос зовёт из другого мира.

Два мира.

Один – бетонный, с криками Абдулло и "понятиями".

Второй – светлый, но зыбкий. Без опоры.

Я застрял между. Не здесь и не там.

И самое страшное – выбрать. Потому что выбор – это смерть одного из "тебя". Умрёт либо тот, кем ты можешь быть… либо тот, кого ждёт семья.

Автобус качал меня, как лодку без вёсел. За окном мелькали огни пригородов, и каждый из них будто шептал:

"Ты уверен, парень?"

А я не знал. Я просто сжал в кармане старую магнитофонную кассету. Там был голос Майкла. Мой единственный компас в этом пыльном, бетонном аду.

Глава 7

Однажды на одной из вечерних тусовок в каком-то ДК, где устраивали локальные дискотеки, нарисовались Витёк с Равшаном. Тусовка была закрытая, и я попал туда только благодаря знакомству с Иришкой Джексон.

В холле было темно и накурено. Ди-джей, крутивший музыку на двухкассетном «Маяке», попивал водку с колой и ставил всё движовое, что только можно было услышать в девяностые – от Dr. Alban до Happy Nation и Ace of Base. Мы дергались по своим кружкам и плясали как умели, каждый вылетал в центр круга и выпендривался на максимум.

Было весело. Особенно кайфово, когда тебе удавалось выкинуть что-то крутое, и твои из круга сразу подхватывали, поддерживали, будто ты герой хотя бы на пару секунд.

Я осторожно пробирался сквозь плотный дым в холле, где стены дрожали от басов, а лампы едва справлялись с полумраком. Воздух был густой, как в чайхане, только вместо запаха плова – сигареты, водка, дезодорант "Фа" и дешёвый "Тройной". Казалось, весь того времени смешался в этой коробке, где молодежь вытанцовывала свои мечты, страхи и гормоны.

Где-то на фоне нестройно орал Dr. Alban, резко сменяясь на "All That She Wants", и зал снова срывался в одобрительный рёв. Диджей – тип с тенью под глазами и в олимпийке "Adidas" – наливал себе водку с колой прямо поверх кассетной дека, как будто был частью механизма, крутящего музыку из самого подвала жизни.

Я заметил Витьку Джексона. Он стоял чуть в стороне, о чём-то говорил с каким-то парнем, лениво переговариваясь, будто держал здесь свою резиденцию. Я решился, двинулся к нему.

Сердце бухало в такт музыке. Я подошёл ближе, скромно дождавшись паузы в разговоре, и поздоровался:

– Привет, Виктор, – выдал как можно непринуждённее. Волнение жужжало в груди: вдруг не узнает, забудет, проигнорит?

– О, здорово! – Витька расплылся в улыбке и пожал мою руку. Узнал. Имя, правда, не вспомнил, но взгляд был тёплый, чуть прищуренный – точно где-то на танцполе прошлого мы с ним уже пересекались. – Ты куда пропал-то?

– Да так… работа, – я отмахнулся, стараясь держаться легко. Моё имя и правда было как “Максим” среди диджеев – всех не упомнишь.

– Ты с Иришкиной командой пришёл? – он кивнул на наш круг, где девчонки выжигали линолеум, и тут же подмигнул им, как старый шулер.

– Ага, – улыбнулся я. – Провели. Тут кайфово. Весело.

– Ясно, – сказал он и уже шагнул было к какой-то девчонке с короткими волосами и поясной сумкой. Но потом обернулся:

– Слушай… приходи на репетицию. Мы каждый день с четырёх. У нас движняк, не пожалеешь.

Быстро объяснил, как доехать и куда свернуть, и пропал в ритме – растворился с девушкой в пульсирующем теле дискотеки, где всё гудело, как гигантское сердце.

А я остался стоять на краю круга, чувствуя, как под подошвами дрожит земля – земля из колонок, из басов, из невысказанных возможностей. Что-то начиналось.

Радостная мысль, что меня позвали на репетицию, засветилась внутри, как неоновая вывеска в темноте – ярко, тепло, неожиданно. Меня словно подбросило волной. Я тут же нырнул обратно в круг, где танцпол пульсировал, как живой организм. Музыка сменилась на очередной хит – что-то бодрое, с сэмплом клавиш и битом, от которого невозможно было устоять.

Тело само знало, что делать. Оно шло вперёд без меня, как будто всё давно репетировало втайне – руки, плечи, ноги, корпус. Я крутился, подпрыгивал, скользил. Мне казалось, я творю магию. И, судя по возгласам, крикам и хлопкам вокруг, не одному мне так казалось. Круг ожил – каждый мой выкрутас ловили, поддерживали, подбадривали, как будто я и правда что-то умел, а не просто пытался.

Кто-то незаметно сунул в руку пластиковый стакан. Колой пахло слабо, водкой – сильно. Но я выпил. Потом ещё. Всё плыло, но приятно: как будто город и ночь стали мягче, добрее.

К концу вечеринки я был уже изрядно навеселе. Музыка стихала, народ расходился, а я всё никак не хотел уходить – будто боялся, что, если покину это место, всё исчезнет. Но пришлось.

Домой я пошёл пешком.

Ночь стояла тихая, город – тёмный, редкие огни мигали, как уставшие сигналы с другой планеты. Я брёл по пустым улицам, чувствуя, как в голове пульсирует и музыка, и алкоголь, и мысли. Особенно одна:

А как теперь быть с работой?

С одной стороны – всё просто. Мог бы отпрашиваться у бригадира пораньше, мы и так заканчивали в четыре часа. Один час – как раз доехать. Искупаться можно на работе – под колонкой возле бытовки, бодро и по-пацански. Надо будет только договориться. Да всё нормально будет. Всё устроится. Всё хорошо.

Я поднялся на лифте. Пьяный кайф уже проходил, в голове осталась лёгкая вата, а в груди – тёплый сгусток надежды.

Осторожно вставил ключ, тихонько повернул, как будто дверь – заминирована. Щёлк.

В коридоре было полутемно, пахло едой и напряжением. Отец стоял прямо напротив, как будто ждал – не сидел, не занимался своими делами, а ждал меня, весь этот чёртов вечер.

– Ты где был? – спросил он и подошёл ближе.

Втянул носом воздух, как собака.

– Ты пил, что ли?

Я внутренне сжался, приготовился к буре, уже почти слышал её: грозовые раскаты, молнии. Но – ничего. Он просто посмотрел. Не злым, а уставшим взглядом.

Из кухни доносились тихие звуки: там кто-то шептался, возился с посудой. Наверное, мама. Она тоже волновалась. Вся квартира была натянута, как проволока.

Но отец не стал кричать.

Не стал бить кулаком в стену, не стал читать мораль.

Просто коротко сказал:

– Иди в ванну. Потом поешь – и спать.

Всё. Как будто дал команду солдату. Я молча кивнул и прошёл мимо, стараясь не задеть его взглядом. В груди что-то дрогнуло – не от страха, от неожиданной нежности. От того, что не наказали, хотя могли. Что поняли, даже если не одобрили.

Полчаса спустя я уже лежал в кровати. Чистый, усталый, сытый. Где-то внутри ещё танцевала музыка, как эхо прошедшей вечеринки. А поверх этого – росло и пульсировало одно чувство: всё меняется. Скоро мой мир станет другим. Круче. Живее. Настоящим.

Я заснул с этой мыслью, как с обнимашкой – впервые за долгое время спокойный.

– Суннат Ака… – я подошёл к бригадиру во время обеденного перерыва, жуя всухомятку лепёшку с колбасой, – можно мне пораньше уйти? У меня… ну, дела.

Суннат Ака – маленький, коренастый, с вечно бегающими глазами и какой-то мышиной суетой в движениях – посмотрел на меня как на облупленный кирпич. Поморщился. Пожевал в уме мои слова. Потом всё-таки кивнул, не говоря ни да, ни нет. Просто зарубил что-то про себя в блокноте памяти. Как будто прибил ко мне мысленный ярлык: «ненадёжный».

Да и было видно, что он на меня больших ставок не делал. Я ведь пришёл «как сварщик», вроде бы по блату, но за всё это время даже не подошёл к аппарату. Старый сварщик – ворчливый узбек в грязной робе – на пушечный выстрел не подпускал. Ни учить не хотел, ни разговаривать. А я, признаться, и не рвался.

Просто работал. Как тень. Подай, поднеси, убери, выкинь. Разнорабочий без имени. Без искры. На стройке таких, как я, звали не по имени, а по команде. «Эй, парень, неси арматуру!» Толку от меня было немного. И я это чувствовал. Чувствовал, как растворяюсь в пыли, в серости, в рутине. Но теперь всё менялось. Скоро будет репетиция. Настоящая. Движуха. Жизнь. А пока… пока надо просто доработать день. Промолчать. Проглотить. Протянуть. Чтобы вечером – взорваться.

Я приехал с опозданием на полчаса. Автобус застревал на каждом светофоре, словно специально оттягивая моё прибытие. В груди ныло – не от усталости, а от сомнения. Вдруг я ошибся? Вдруг Виктор пригласил просто так, из вежливости? Но ноги всё равно несли вперёд. Адрес был знакомый – то самое место, где мы когда-то с Джаником болтали с танцорами перед тем несостоявшимся концертом «Нон-Стоп Кока-Кола».

Здание встретило меня затхлым запахом пыльного паркета, старой краски и прогретого временем железа. Всё было как тогда: тишина в коридоре, только из-за двери доносился приглушённый бит – старая колонка хрипела, упрямо держась за ритм. Я постучал – несмело, будто извиняясь за своё существование, – и вошёл.

В зале, напротив большого зеркала, собрались пятеро.Витька – он же Виктор, он же Джексон. Рядом с ним – Ричард: высокий, сухощавый, с движениями, будто вырезанными из стали. Джаник – всё такой же дружелюбный, с вечно смеющимися глазами. И две девчонки. Иру Маленькую я вспомнил сразу – светлая, юная, будто еще не до конца вышедшая из детства. Глаза её тянулись к Виктору с наивным восторгом, как подсолнух за солнцем. Её движения были мягкими, как шёпот – старательными, но искренними. Вика же была другой. Рыжеватая, с пронзительным взглядом, она стояла чуть в стороне, глядя на меня с холодной насмешкой. Улыбки не было. Только сжатые губы и тихое бурчание под нос:

– Мешаются тут всякие…

Я сделал вид, что не услышал. Просто кивнул всем в знак приветствия, сдержанно, будто боялся спугнуть этот хрупкий шанс. Меня поприветствовали почти все. Джаник махнул рукой, Виктор улыбнулся, даже Ира чуть вспыхнула от радости. Только Вика осталась неприступной крепостью.

Внутри всё сжалось. Хотелось развернуться, хлопнуть дверью, уйти. Но я стоял. Потому что был не за одобрением – я пришёл за своим шансом. За возможностью снова танцевать. За тем самым «что-то будет», которое ночами жужжало в голове, не давая покоя.

Витька посмотрел на меня через зеркало и коротко кивнул:

– Ну чё, давай на задний ряд, вставай и пробуй.

И я понял. Времени доказывать – немного. Надо брать и делать.

Мы снова репетировали тот самый Smooth Criminal Джексона – наш коронный номер, тот, что зажёг зал на прошлом концерте. Но теперь всё было иначе. Виктор ходил, между нами, как строгий дирижёр перед бурей, и требовал невозможного: больше чёткости, идеальной синхронности, огня в движениях. «Ещё раз! С энергией! Вы что – спите?!» – голос его резал воздух, как кнут.

Я лихорадочно пытался вспомнить связки, как будто вытаскивал их из тумана. Ноги спотыкались, дыхание сбивалось, а ребята, как заведённые, продолжали отбивать ритм – один в один. Я отставал. И чем больше пытался догнать их, тем сильнее ощущал, как неуловимым становится это чувство потока – тот самый момент, когда тело танцует само, а разум просто смотрит со стороны.

К концу репетиции ноги гудели, спина ныла как старая балалайка, но это была другая усталость – не тупая, как после стройки, где ты просто оставляешь силы в бетоне. Нет. Это было почти священное изнеможение. Тело обессилело, но внутри – будто зажглась свеча.

Я ощущал подъём, как будто поднялся выше своего прежнего "я". Я наконец чувствовал от себя не отвращение, не сомнение – а что-то хорошее. Настоящее. Что-то значимое, как будто прикоснулся к версии себя из будущего – тому, кем мечтал стать. Тот, кто не растворяется в пыли и рутине, а делает что-то своё, красивое, нужное. Это было не просто танцем – это было окном туда, где я всё-таки стал собой.

Уже после первой репетиции я понял: всё. Это моё. Мой путь, мой хлеб, моя жизнь. Не камни и мешки с цементом, не проёмы и балконы – а сцена, свет, ритм, движение. Всё внутри меня кричало: останься здесь. На стройке я был просто очередной пацан в кирзачах, растворённый в грохоте отбойника и криках бригадира. Там от тебя требовали только одного – выносливости. А тут, на репетиции, от тебя требовали душу. И это, как ни странно, было легче. Потому что впервые я хотел отдать себя целиком.

Я начал сбегать. Сначала отпрашивался под предлогом больной тёти, потом просто клал каску и исчезал. На репетицию. На наш зал, где пахло потом, паркетом и надеждой. Где рождалось что-то настоящее. В какой-то момент я понял: не могу больше возвращаться туда, на стройку. Каждая смена – как пощечина. Каждое утро – как предательство себя.

И я ушёл. Без сцены, без пафоса. Просто не пришёл. И пусть ищут, если надо – я больше не был их.

С Витьком и Ричардом мы быстро стали не просто участниками одной группы – мы стали чем-то вроде стаи. Они приняли меня без лишних слов, без иронии, как равного. Я чувствовал от них настоящую дружбу, ту, которой раньше не знал. Мой круг стал чётким: Джаник, Витька, Ричард – трое, как столпы.

На девчонок я не особо смотрел. Не до того было – сердце было занято другими тревогами. Иришка влюбилась в Витька и почти ходила за ним по пятам. А вот Вика… Стерва с холодными глазами. Даже Джаник с ней ругался. До визга, до хлопанья дверьми, до слёз. Вика выносила мозг всей группе. В конце концов она ушла – с криками и хлопками. И вместе с ней ушла договорённость на выступления: её парень вроде что-то организовывал. Витька был немного в растерянности, но, по-честному, после её ухода стало легче дышать. Как будто выбросили лишний груз с корабля, который и так еле держался на воде.

Вместе с уходом Вики нам пришлось покинуть зал. Всё оказалось завязано на её парня – именно он договаривался о площадке для репетиций. Как только Вика хлопнула дверью, всё рухнуло. Мы остались на улице – в буквальном смысле.

Пару недель мы были без места. Пустота и обида – как будто нас выгнали не из зала, а из собственной мечты. Но долго в унынии мы не варились.

Через Джаника устроились в старый Дом культуры, тот самый, где мы когда-то с ним оттачивали первые движения. Вернулись на круги своя, только теперь с другим грузом – с амбициями, с опытом, с верой в себя. Но и там оказалось не всё гладко. Зал приходилось делить с кружками, самодеятельными театралами, пенсионерами на фитнесе и танцорами народного. Иногда нас отодвигали, иногда гнали, будто мы там чужие.

Но мы упёрлись. Ходили в неудобное время, ждали, тренировались на коридорах, на лестницах, где плитка звенела под шагами. Мы не могли позволить себе остановиться. Потому что каждый такой день – это не просто репетиция. Это борьба за право быть собой.

Репетиции продолжались. Мы уже ставили не только Smooth Criminal, но и другие номера – экспериментировали, искали, сгорали на паркете. Но выступлений всё не было.

– Рано ещё, – говорил Виктор. – Мы должны выстрелить, а пока мы сырые. На сцену выходят, когда готовы сжечь зал.

Я кивал, но внутри начинал закипать. Хотелось уже почувствовать, что всё это – не просто танцы в пустом зале. А путь.

И я сделал шаг. Решился. Уволился со стройки. Насовсем.

Отец узнал об этом почти сразу. На кухне был тот самый разговор, после которого всё изменилось.

Он сидел, как обычно, с чашкой чая, в замасленной майке, глядя в никуда. Я только вошёл – и он будто почувствовал:

– Почему на работе не был? – спросил, не глядя.

– Я уволился, – сказал я.

Он медленно поднял глаза. Взгляд тяжёлый, будто сам вес этих слов опрокинул ему душу.

– Что ты сказал?

– Уволился. Всё. Я больше не могу. Это не моё, пап.

Он встал, даже не покачнувшись. Молчание звенело, как струна.

– Не твоё?.. А что твоё, а? В зале потеть под музыку? Кривляться, как этот… Джексон?

– Это не кривляние! Это единственное место, где я живой! А на стройке я каждый день дохну – и не ты ли это видишь?

– Не смей! – его голос с хрипом ударил по воздуху. – Не смей ставить под сомнение мою жизнь! Я вкалывал, чтобы ты выжил!

– А я хочу не выживать. Я хочу жить, понимаешь? Танец – это моё. Ты этого никогда не примешь, я знаю.

Он отвернулся, будто всё уже сказал.

– Значит так. Живи, как хочешь. Только не приходи потом с протянутой рукой. Не ищи моего плеча, если оступишься.

Я молча вышел. Хлопнул дверью. Не вернулся той ночью. Город встречал меня равнодушно, но я шёл по нему с новым грузом. Где-то внутри, под обломками боли, была искра: я выбрал себя.

С тех пор я стал редко бывать дома. Репетиции были важнее. Но надо было как-то жить, есть, платить за проезд… Пришлось искать работу – такую, что не мешала бы танцам. Чтобы днём – выживать, а вечером – быть собой.

Глава 8

– Пощ, пощ, арава! – выкрикивал я, раз за разом пробираясь сквозь плотные ряды овощного рынка. Тележка, нагруженная доверху ящиками с помидорами, скрипела на кочках, а сзади меня шагала полная, запыхавшаяся торговка, указывая дорогу к своей точке на Юнусабадском базаре.

Было раннее утро, влажное и ещё прохладное, но солнце уже готовилось подняться – как и мы, маленькие труженики большого рынка. Перекупщики, успевшие скупиться на оптовках, торопливо раскладывали товар. Мы с Джаником – моим другом, а по духу почти братом – решили тоже войти в этот живой водоворот труда: взяли тележку у старого сторожа и пошли зарабатывать. Всё, как делал его старший брат.

Сначала развозили ящики торговцам, кто не мог или не хотел тащить сам. Потом, ближе к полудню, подхватывали сумки и коробки уже у покупателей, вывозили к воротам – помогали, как могли. Работа была тяжёлая. Не только физически: порой гораздо труднее было стерпеть отношение некоторых людей.

Одни – особенно сами торговцы – смотрели на нас с уважением. Они понимали: мы часть механизма, без которого рынок не поедет. Но были и другие. Те, кто считал себя важными, «людьми с деньгами». В их глазах мы были просто тенью – вроде дворников, уборщиц, грузчиков, – что-то вроде живого инвентаря, которому можно приказать, а то и нагрубить. Они не смотрели в глаза. Они говорили сквозь зубы, как будто боялись запачкаться.

Да, к тяжёлому труду я был приучен с детства. Помню, как в тринадцать лет, на летних каникулах, отец – дежурный по товарной железнодорожной станции – устроил меня помогать грузчикам разгружать вагоны. Это была моя первая настоящая работа: мы таскали мешки с макаронами, коробки с печеньем, конфетами и другими гастрономическими сокровищами.

Мне тогда казалось, что это круто – не только потому, что платили немного денег, но и потому, что грузчики по-братски делились: отсыпали то коробку макарон, то пачку печенья или кулек конфет. Я нёс всё это домой, гордый, как победитель, будто сам обеспечивал семью.

Это были годы перестройки, и дефицит уже стучался в двери. Маме становилось чуть легче от этих маленьких, но тёплых подарков – как будто сама жизнь говорила: «Держитесь, всё будет». Но не все это разделяли.

Отец, идейный коммунист до самых корней, смотрел на это иначе. Для него любое, даже самое незначительное «взятое с работы» было не чем иным, как воровством. Неважно – вагон техники или пригоршня макарон. Он не кричал, не хватался за голову, но однажды, вернувшись с ночной смены, устало присел на табурет и, глядя мне в глаза, сказал тихо, но так, что я запомнил на всю жизнь:

– Это не твоё. Запомни. Воровать – плохо. Не потому что милиция, не потому что посадят. А потому что ты пачкаешь свою совесть. И не только свою. А если поймают – сядешь. И сесть за горсть конфет или печенье – самое позорное, что может случиться. У меня нет денег чтобы вытащить тебя. Понял?

Я тогда стоял молча, с опущенной головой, сжав руками тот самый кулёк с остатками «гостинца». Было стыдно. Но не потому, что попался. А потому что вдруг понял – отец верит в меня больше, чем я в себя.

После этого я проработал там недолго. Но за тот короткий срок я успел накопить на свою первую мечту – маленький магнитофон. Черно-серебристый, с кнопками, которые щёлкали, как выстрелы. Ради него стоило таскать коробки и вставать в пять утра.

Потом была была шарага? практика на заводе и наконец стройка – бетон, пыль, мат и усталость. Но я уже не боялся работы. Я научился «пахать», как говорят. Поэтому, когда мы с Джаником вышли на рынок с тележкой, мне было не тяжело. Руки знали своё дело.

Трудно было не тащить ящики, не катить тележку по неровным камням – трудно было другое: когда на тебя смотрят сверху вниз. Когда одним взглядом ставят диагноз: «а, с тележкой – значит, никто». Обидно. Не больно – обидно. Как будто ты не человек вовсе, а придаток ржавого колеса, к которому можно прикрикнуть, пнуть, или, что хуже всего, просто не заметить. Пройти сквозь тебя, как сквозь воздух.

Но мы с Джаником не унывали. У нас была своя, уличная романтика. Он, несмотря на свои интеллигентские корни – мама актриса, отец режиссёр— не стеснялся черной работы. За это я его уважал по-настоящему. Он не строил из себя «синего воробья», не воротил нос – наоборот, смеялся, пел, называл тележку своим «боевым товарищем». И я смотрел на его брата – театрального реквизитора, талантливого мастера по созданию чудес из фанеры и клея, который тоже толкал тележки, – и понимал: времена такие. Времена, когда учитель должен подрабатывать дворником, а артист – грузчиком.

Мы не стыдились. Нас, советских детей, не учили стыдиться труда. Меня с детства приучили работать честно, за свои, своими руками. Поэтому, когда вокруг начали вырастать «новые люди» – с бриллиантами в зубах и пафосом на лице, – мне было не по себе. Да, они были «при деньгах», ездили на первых иномарках, одевались с рынка «Чорсу» как с Милана. Но что-то в них вызывало во мне стойкое отторжение, как химозный запах дешёвых духов.

Они гордились тем, что могли заплатить, чтобы не работать. А я гордился тем, что могу работать, чтобы не зависеть ни от кого. Вот и всё.

Однажды и Витёк решил присоединиться к нашей артели. Без понтов, без лишних слов – просто взял тележку и пошёл с нами. Толкал её честно, от рассвета до полуденного зноя, не пожаловался ни разу, даже когда прохожие сверлили его глазами, будто на экзотику в зоопарке смотрели.

Ну ещё бы. Представьте: белобрысый парень, яркий, как обложка музыкального журнала. Бандана на лбу, из-под неё – торчащая вперёд челка, сзади – хвостик. Джинсовка, клёпанный ремень, футболка с надписью какого-то немецкого рок-группен. И вот он, рок-звезда с окраины, катит скрипучую телегу по Юнусабадскому базару, петляя между мешками с картошкой и стайками бабушек, торгующих укропом.

Люди оборачивались. Кто-то хихикал, кто-то удивлялся, кто-то просто замирал с огурцом в руке. А нам было по кайфу. Мы все были фриками того времени – кто по стилю, кто по духу, кто просто по факту выживания. Мы привыкли к тому, что на нас смотрят как на неформат. И, честно говоря, нам это даже нравилось.

Мы понимали: вечно на тележке не протянешь. Танцы должны были приносить не только моральное удовлетворение, но и хотя бы каплю материального. Душа хотела сцены, а желудок – хлеба.

Однажды Витёк принёс весть, будто с неба упавшую:

– В парке Тельмана – дискотека. Нам предлагают там выступать. До начала, чтобы разогреть публику. Почти официально.

Это был поворот. В те годы ночных клубов ещё не было. Дискотеки – да, были. Но идея, что танцоры выходят на сцену перед диджеем – для Ташкента тогда это было ноу-хау. Смело. Свежо. Почти дерзко.

Платили немного, да и платой это назвать можно было с натяжкой. Но нас это не волновало. Главное – сцена. Пусть узкая, пусть неустойчивая, пусть с пучком проводов и бликующим светом в лицо – но сцена. Мы: Витёк, Ричард, Джаник и я – четверка Джексона в белых носках и рубашках, как нас тогда прозвали, – вписывались в этот клочок досок, как каскадёры в старый лифт. Лавировали между проводами, берегли световые приборы и при этом выкладывались на все сто, как будто перед нами стоял весь мир, а не пара десятков людей на скамейках и несколько танцующих в середине площадки и перед сценой.

Это, конечно, была не концертная площадка, но для нас – почти "Мэдисон Сквер". Свет, звук, и публика: кто кричал, кто хлопал, а кто просто стоял в полуоткрытом рту, затаив дыхание. Мы отрабатывали свои номера каждый вечер – пятницу, субботу и воскресенье – как будто от этого зависело наше будущее. А может, и зависело.

А по утрам – будто по негласному обряду – мы брали под руки знакомых девчонок из и шли на городской пляж. В одном из парков с водоемом , с мутной водой , как чай без заварки, но тогда нам всё казалось морем. На заработанные с дискотеки деньги покупали большой пакет с горячей самсой, несколько литров пива, иногда и газировку с пломбиром, если была жара невыносимая. Лето было праздником.

Однажды Виктор сообщил нам новость: на него снова вышел тот самый организатор концерта «Нон-Стоп Кока-Кола» – знакомая фигура в те годы – и предложил нам поучаствовать в большом мероприятии ко Дню независимости. Говорил, будет грандиозная сцена прямо на Площади Независимости, трансляции, толпы людей – словом, шанс, который выпадает не каждый день.

Оплата, говорил, будет… даже за репетиции! Казалось бы, чудо. Но с одним "но" – деньги только через полгода. Это тогда звучало как целая вечность. В наших реалиях – с постоянно меняющимися ценами, с пустыми кошельками и ежедневным балансированием между "на что поесть" и "чем доехать" – полгода были как другая эпоха.

Мы с ребятами посидели, подумали. Каждый молча прокрутил в голове: шесть месяцев без копейки, зато – сцена, масштабы, опыт, публика. А вдруг это и есть тот самый поворот, после которого всё пойдёт иначе? Мы понимали, что такие концерты – это как билет в другой вагон поезда, чуть выше классом, пусть даже и без гарантии, что поезд тронется.

В итоге мы решили: надо участвовать. Не ради денег – их и так всегда не хватало – а ради того ощущения, что ты на виду, что ты часть чего-то большого, светящегося, пусть даже на пару минут. Тогда это казалось важнее любых гонораров.

Через несколько дней мы всей нашей четвёркой приехали на встречу в офис организатора мероприятия. Там нам выдали кассету с музыкальным отрывком – под него предстояло придумать танцевальные связки. Сам офис был ничем не примечателен: стандартный кабинет с пожухлой мебелью и запахом старых бумаг. Но за одним исключением – внутри было ощущение, будто мы попали на съёмочную площадку телешоу.

Певцы с обложек кассет, актёры из сериалов, комики, которых мы цитировали в школе, руководители народных ансамблей, чьи выступления гоняли по центральному каналу… Весь бомонд узбекской эстрады был там, в одном помещении. Я застыл. Как вкопанный. Голова крутилась во все стороны, а язык куда-то провалился. Это был культурный шок – видеть живьём тех, кто раньше существовал только в телевизоре.

И тут я заметил реакцию Витька.

Он не просто уверенно шагал вперёд – он буквально скользил по офису, как будто это его территория. Жесты лёгкие, взгляд – спокойный, чуть насмешливый. Перекинулся парой слов с администратором, пожал руку какому-то мужику в пёстром пиджаке, потом ещё одному – да это же тот самый певец, что у мамы на кассете! И главное – его узнавали. Не просто смотрели с любопытством, а кивали, хлопали по плечу, улыбались. Кто-то даже сказал: «О, Витька Джексон! Здорово, брат!»

В тот момент я взглянул на него по-новому. Вроде свой, с района, такой же как мы. А оказался – с пропуском туда, куда я даже мысленно ещё не заходил. Уважение накрыло меня как волна. Без понтов, без бахвальства, он просто был там, где его знали. И это было мощно.

Вдохновлённые и окрылённые новой задачей, мы помчались в наш новый зал. Его отыскал Витька – в одном из тихих, тенистых районов Ташкента, “Саракулька”. Где асфальт весь в трещинах, но по утрам поют птицы, и тень от старых деревьев ложится густо, как зелёный ковёр.

Оказалось, Ричард учился неподалёку – в техникуме за углом. А его девушка Наталья – в институте чуть дальше. Это они и накинули Витьку наводку на здание: вроде как раньше там была спортивная секция или что-то типа того. Он пошёл, договорился, всё устроил. И вот мы, окрылённые, налетели туда, как молодые ветра.

Это место стало нашим маленьким штабом. Не гламур, не зал со стеклянными стенами, а скромное, почти забытое помещение с деревянным полом и запахом старой канифоли.

Нам нужно было поставить несколько восьмёрок на отрывок большого танцевального попурри – специально написанного местным композитором для этого мероприятия. Музыка была непростая: народные мотивы переплетались с эстрадными перепадами, ритм то уходил в степ, то вдруг срывался в синкопу. Но именно это нас и подогрело – было ощущение, что мы влетаем в что-то серьёзное.

Витька с Ричардом тут же начали вспоминать старые связки – ещё с тех времён, когда они выступали в подтанцовке в клипе у одного известного певца. Мелькали названия движений, жесты, обрывки памяти. Через пару минут уже начался разбор: нас расставили, музыка заиграла, пошло движение.

И вот через час мы уже в поте лица отрабатывали элементы, местами переделывая шаги и углы, чтобы всё точно попадало в стиль. Но Витька не щадил никого – особенно меня.

– Синхрон, пацаны! Мы не на свадьбе пляшем, это сцена! – орал он, хлопая в ладони. – Бахти, руки! Ты чего там – дирижируешь у себя в голове?

Он гонял нас как солдат на плацу. Особенно бесился, когда кто-то выпадал из ритма – а я, как назло, всё время чуть опаздывал или задирал руки не под тем углом.

– Всё, так и запишу! – фыркнул он однажды. – Не Бахти, а Бахти Криворук!

И ведь записал. Я потом как то увидел его блокнот и там было мое имя и “Криворук” напротив моего домашнего номера.

После нескольких недель изнурительных репетиций – с потом, натёртыми мозолями и крепкими выражениями через каждые восемь счётов – наш номер был наконец готов. Мы гнали себя как бешеные, оттачивая связки, пока движения не начали сниться по ночам. Витька уже не так яростно ругался, только иногда кидал в мою сторону: "Бахти, у тебя руки всё ещё живут своей жизнью!" – и ухмылялся.

За это время нас начали замечать. В ДК, где мы репетировали, кипела своя бурлящая жизнь: подростки и молодые ребята слонялись по коридорам, репетировали, рисовали, спорили, флиртовали, гоняли чаи. Там была театральная студия, где царили экспрессия и драматические монологи прямо в коридоре, музыкальный кружок с ВИА, который регулярно репетировал какую-то странную смесь рока и народных мотивов, и даже курсы шитья, где модные девчонки в обтягивающих футболках мастерили что-то на стареньких "Чайках". Всё пульсировало, как отдельная маленькая страна, полная будущих звёзд и тех, кто мечтал ими стать.

А мы тренировались прямо в холле, на виду у всех. Поэтому с каждой репетицией вокруг нас собирался народ – то выглядывали из кабинетов, то просто останавливались мимоходом, то зависали у стены с кружками чая или кофе. Было ощущение, что мы танцуем перед живой публикой – и это только добавляло драйва.

– Это вам не базар! У ребят репетиция!Особое отношение к нам было у заведующей ДК – стройной, эффектной женщины с идеальной осанкой и взглядом, который мог за секунду построить любого. Она обожала порядок, и за малейший шум могла врезать мораль всем этажом. Но нас она почему-то не трогала. Наоборот – будто оберегала. Если кто-то из зевак начинал слишком громко ржать или мешать, она появлялась мгновенно, как по команде, и жёстко ставила на место:

Иногда казалось, что она сама получала удовольствие, наблюдая за нашей работой. Может, вспоминала свою молодость. А может… просто верила, что у нас может что-то получиться.

К нам на репетиции иногда захаживал один местный – Ильяс, парень-казах, недавно переехавший в Ташкент. У его семьи были какие-то тёрки с криминалом на родине, и они перебрались на юг. Ильяс был сухощавым, с длинными волосами, резкий, как плеть. Вечно в движении, будто мотор внутри тарахтел без остановки. Говорил быстро, с торопливым акцентом, и в уголке глаза у него подёргивался еле заметный тик – как будто часть тела жила отдельно от воли.

Нормальный чувак, фанател от Джексона, как и мы. Танцевать не умел, но ему нравилось с нами зависать, и нам это было по кайфу. В нём было что-то настоящее – прямая доброта без понтов. Он быстро стал своим, даже бывал с нами на закрытых вечеринках.

Позже выяснилось, что он – не просто «нормальный чувак», а серьёзный уличный боец. Его ноги работали как молотилки – резкие, точные, будто по команде от отдельного процессора. Мы сначала смеялись, мол, «ходячий тайский бокс», а потом поняли, что это может спасти не только шутку.

Хотя Саракулька считалась частью «европейского» города, местные тут были далеко не толерантные. Им не нравилось, что девчонки со всего района сбегались на наши репетиции, смотрели с восхищением, визжали, даже фоткались с нами на мыльницы. А мы – типа «петушки в лосинах», как кто-то ляпнул. В лицо, правда, все были вежливы: здороваются, улыбаются. А за спиной – зреет.

И вот однажды, после очередной репы, мы выходим из ДК – едем на репетицию большого концерта ко Дню независимости. Солнце яркое, асфальт уже начал плавиться, и тут прямо на тротуаре перед нами – сцена, как из фильма.

Около десятка местных перекрыли дорогу. В руках – цепи, дубинки, кастеты. На лицах – тишина и злость. Кто-то качает шею, кто-то вертит в пальцах арматуру. Прямо напротив них – спиной к нам стоит Ильяс. Ноги расставлены, руки чуть в стороны. Поза – как у бойца на татами. Он что-то говорит сквозь зубы, голос глухой, сдержанный.

Мы сначала не поняли, что происходит, но потом стало ясно: нас ждали. Не просто случайно встретили – охотились. Эта толпа собралась не поболтать, а устроить показательное унижение.

Парни уже раскручивали злость, как мотор. Кто-то с презрением сплюнул на асфальт, кто-то усмехнулся, не отрывая глаз от нас.

– Тёма, – прорычал Ильяс, – угомонись. Они просто репетируют. Они – артисты.

Здоровый белобрысый тип с налитыми кровью глазами почесывал бок, где на белой майке отчётливо виднелся след удара – ногой, и явно недавно. Мы вдруг поняли, что это был не просто разговор – драка уже началась, но Ильяс её остановил.

Мы остановились, всё ещё в ступоре. У меня внутри всё сжалось – в воздухе пахло железом и страхом. Любой неверный шаг – и нас бы просто размазали.

Ильяс не оборачивался, но голос его стал жёстче:

– Проходите, пацаны. Потом объясню.

И мы, переглядываясь, пошли. Молча. Кто-то держался за рюкзак, кто-то спрятал глаза. Мы не бежали, но каждый шаг давался как на льду. Позади остался Ильяс, как тонкая пружина, сдерживающая взрыв. Он стоял между нами и разлетающимися костями. И они не пошли за нами – только смотрели, как мы уходим, пока Ильяс был там.

В тот день он стал для нас не просто «чуваком с тиком». Он был нашим бронежилетом.

Глава 9

Концерт ко Дню независимости – это не просто шоу. Это государственный ритуал, торжество, где каждая нота, каждый луч прожектора, каждое слово – часть единого, отполированного до блеска спектакля. За этим действом стояли месяцы подготовки, часы репетиций, десятки согласований и, конечно, нервы, натянутые до предела.

Сцену монтировали как огромный корабль – с конструкциями, светом, экранами, флагами, звуковыми пушками и пиротехникой. Она возвышалась над площадью, словно алтарь праздника, к которому должны были выйти лучшие из лучших: артисты, танцоры, певцы, акробаты, дети в национальных костюмах, оркестры и даже военные ансамбли. Настоящий парад культуры.

Место репетиций охранялось как стратегический объект. Мы прошли несколько кордонов: списки, рамки, цепкие взгляды охраны, переговоры по рациям. Ни один лишний человек не проскользнул бы. Наши имена, к счастью, были в списках. С лёгким напряжением, но мы прошли.

Когда наконец оказались на площадке, город уже утопал в мягком вечернем свете. За сценой тихо журчал Анхор – прохлада от него будто символично охлаждала общий накал. В воздухе витало не тревожное, а вдохновляющее напряжение. Как перед выходом на арену: знаешь, что за тобой тысячи глаз – и, возможно, самые важные.

На репетиции всё было всерьёз: прожекторы – в лицо, камеры – в упор, звук – на максимум. Никаких «это просто прогон». Это уже был почти концерт. Каждый понимал: участвует не просто в мероприятии, а в событии, которое войдёт в хроники страны.

Пока ждали своего выхода, сидели прямо на сумках у сцены. Витёк, Ричард и Равшан с парой брейкеров и девчонками шутили. Из-за грохота колонок слов не разобрать, но всем было весело – такой нервный смех перед бурей.

Мы с Джаником молчали, наблюдая. Народники поправляли пояса и рубахи, балерины растягивались прямо на полу, кто-то настраивал доиру, кто-то читал молитву. В воздухе дрожала энергия, как перед грозой. Всё ощущалось по-другому, не как раньше. Даже тупой анекдот вызывал истерический смех. У одной из девчонок смех вырвался сам – и тут же затих, как будто испугалась собственных эмоций.

И вот – наш час. Мы стоим за кулисами в костюмах: кепки, футболки, кроссы, стараемся держаться уверенно. На деле – у всех в животе узлы. Вокруг крутятся ребята Равшана, брейкеры – свои, но каждый в себе, каждый держит напряжение.

Мимо снуют настоящие артисты. Балерины в юбках, народники в халатах и тюбетейках, женщины с доирами, мужчины с рубабами. Кто-то гримируется на ходу, кто-то прогоняет вокал. Воздух плотный – от лаков, пудры и чужого волнения.

Глаза цепляют лица: танцор из «Бахора», певица с телевидения – её клипы гоняют каждую пятницу. Казалось, мы попали на парад звёзд. И мы – уличные танцоры – выглядели как ребята с другой планеты. Но отступать было некуда.

Перед выходом – короткий взгляд, кивок. Кто-то делает пару движений – разогреть тело и нервы. Музыка пошла – и вперёд.

Мы выкатились на сцену как с катапульты. Свет в лицо, музыка качает, ноги ватные, но тело помнит. Шаг, кручение, фриз, волна – каждый дал своё. Танцевальное попурри пролетело, как один вдох.

Тридцать секунд. И всё.

Четыре часа подготовки – и вот так, мимо, как вспышка.Мы уже соскальзываем обратно в темноту закулисья. Кто-то хлопает по плечу, кто-то выдыхает в кулак, кто-то ржёт от напряжения.

Но именно ради этой вспышки мы и пришли.

Заряженные этой вспышкой, мы мчались вниз по эскалатору, стараясь успеть на последний поезд. Валились в метро шумной ватагой – кто смеялся, кто молчал, кто тянул остатки энергетика. В глазах у всех всё ещё плясали огни сцены, в ушах звенела музыка, а на лицах – какое-то детское счастье, как после удачного шалопайства.

– Зато в прохладе, – хмыкнул кто-то из брейкеров, – у меня пот даже не выступил, в отличие от тебя.В вагоне расселись кто как мог: на сиденьях, на сумках, кто-то и вовсе стоял, пританцовывая. – Ты видел, как я фриз дал? – Саня кореец ударил себя по коленке, – балерина аж рот прикрыла! – Да не фриз это был, а глюк, – ухмыльнулся Серега БЖ, – ты замер, как будто столб. – Завидуй молча ты вообще где-то сзади стоял!

Смеялись громко, как будто делили трофеи после боя. Кто-то пустил по кругу двухлитровую «Фанту», девчонки вытянули ноги, сбросив кеды – у одной носки были с блёстками, будто специально для сцены. Кто-то изображал сидя «волну» руками, кто-то просто тупо уставился в своё отражение в окне – как будто пытался поверить, что всё это было по-настоящему.

С каждой станцией толпа редела, как газ в бутылке, оставшейся открытой. Энергия рассасывалась по вагонам, гасла. На «Ташкенте» остались только я и Серёга БЖ. Он, как и я, жил недалеко от вокзала, только в противоположную сторону. Пожали руки, обнялись – и разошлись, каждый в свою ночь.

Я пошёл вдоль речки Салар – срезать путь домой. Город к этому часу выдохся, как артист после концерта. Свет фонарей – редкий, тусклый, подёрнутый пылью. Машины – почти не попадались, только одинокие фары где-то вдалеке, как мигающие мысли. Всё вокруг замерло: витрины закрыты, улицы пусты, воздух – прохладный, с запахом пыли, камня и тихой воды.

Набережная была безлюдна, тёмная, как забытая сцена. Река лениво шуршала между камышей, диких и высоких, будто выросли они не в городе, а где-то на краю мира. Тени деревьев дрожали в свете далёких фонарей, словно колебались, не решаясь заговорить. Где-то вдали каркнула ворона – и замолчала, словно поняла, что нарушила тишину.

Я шёл медленно, как будто не хотел, чтобы этот день заканчивался. Солнце уже давно ушло, но внутри всё ещё светилось – как лампочка, оставленная включённой в пустом зале. Всё было тихо. Только мои шаги, да Салар – две параллельные линии, тянущиеся вглубь ночи.

Когда я уже прошёл половину пути, в кромешной темноте набережной (фонари здесь давно не работали) на противоположном берегу мелькнуло движение. Над рекой чернела труба, из которой с рёвом низвергалась вода – то ли аварийный кран, то ли что-то иное. Струя с глухим гулом била о камни, создавая иллюзию дикого водопада.

И вот в этом хаосе, под серебристым светом луны, резвились две молодые цыганки – восточные люли. Их обнажённые тела, подсвеченные холодным лунным сиянием, мелькали среди брызг. Они купались, громко смеясь, будто ночь и река принадлежали только им. Что странно – заметив меня, они не только не смутились, но одна даже крикнула что-то на таджикском, взмахнув рукой так, что капли сверкнули, как ртуть.

Я замер на мгновение, глазам не веря – то ли из-за внезапности, то ли из-за этого сюрреалистичного зрелища: тёмная вода, лунные блики и две фигуры, будто сошедшие со страниц запретной сказки. Но тут же, спохватившись, ускорил шаг, чувствуя, как горячая волна стыда бьёт в виски. Тьма вокруг только усиливала ощущение, что всё это – мираж.

Тьма висела над набережной плотной пеленой – фонари здесь не горели уже много лет. Я уже прошёл половину пути, когда на другом берегу мелькнуло движение. Из трубы, торчащей над рекой, с рёвом хлестала вода, ударяясь о камни с грохотом миниатюрного водопада.

И вот там, в серебристом свете луны, плескались две голые девушки – восточные цыганки-люли. Их смуглые тела блестели от воды, а громкий смех разносился по берегу. Заметив меня, они не смутились – одна даже крикнула что-то на своём языке и помахала рукой, сверкая белыми зубами.

Я поспешил уйти, но через несколько десятков метров наткнулся на троих цыган. Они сидели на мостике, перебирая чётки. Старший – узкоглазый, с хищными морщинами вокруг рта – щёлкнул пальцами:

– Эй, караван! Чего шляешься возле наших? – его русский был с сильным азиатским акцентом.

– Я просто прохожу…

– Проходишь? – он оскалился, показывая золотой зуб. – А на наших девок глазел, да?

Двое других встали, блокируя пути отхода. Один начал наматывать на кулак цепочку.

– Ты знаешь, что у нас за такое глаза выкалывают? – старший плюнул под ноги. – Но мы люди добрые. Давай пять тысяч – и свободен.

Я сделал шаг назад, оценивая расстояние до воды. В последний момент резко рванул вперёд, толкая главаря плечом в живот.

– Ах ты шайтан! – он полетел в реку с громким плеском.

Младший сразу прыгнул за ним:

– Агай! Агай!

Второй рванул за мной, но я уже нёсся по набережной. Сзади раздавались проклятия на смеси таджикского и русского:

– Я тебя найду, сукин сын! Твою мать продам!

Я свернул в тёмный переулок между гаражами, сердце колотилось как бешеное. Полчаса блуждания по этому лабиринту из ржавого железа и бетона – каждый шорох заставлял вздрагивать, каждый скрип ворот казался шагами погони.

Когда наконец выбрался на тропинку в сотне метров от проклятого мостика, набережная была пуста. Только луна, холодная и равнодушная, освещала реку. Из темноты доносились хлюпающие звуки – мои преследователи выбирались на берег. Их ругань разносилась по воде, странным образом смешивая таджикскую скороговорку с русским матом:

"Ёп твою… кур дашта! Ловить надо было сразу, агай!"

Я ускорился, перейдя на лёгкий бег. Вдруг справа, под громадой автомобильного моста, мелькнул свет. Несколько костров, словно красные глаза, горели в ночи. Там располагался табор – десяток разномастных фургонов и палаток, растянутых между бетонных опор. Оттуда доносились голоса, смех детей, звон посуды. Теперь всё вставало на свои места – и купающиеся девушки, и троица с чётками.

"Значит, они здесь надолго", – мелькнула тревожная мысль. Я резко свернул в другую сторону, подальше от того проклятого места, и перешёл на лёгкую трусцу – как будто бежал не от страха, а просто к себе домой. Через пять минут нырнул в тень родного подъезда, захлопнул за собой дверь, и уже через полчаса спал без задних мыслей, уставившись перед сном на Джексона, зависшего над изголовьем, как добрый призрак детства.

Глава 10

Все три репетиции прошли удачно, но в последний момент наш выход вырезали – якобы не вписывался в формат концерта. Вместо нас девочки из «Бахора» исполнили узбекский танец под нашу музыку. Режиссёр решил, что так номер сохранит национальный колорит и получит «молодёжное» звучание. Было обидно, но грела мысль: нам всё-таки заплатят.

Так и закончилось лето. Несмотря ни на что, жара перекочевала и в сентябрь. Дискотеку в парке Тельмана прикрыли, и мы остались без стабильной копейки. Для ребят из более-менее обеспеченных семей это был, скорее, моральный удар. А вот меня задело по-настоящему – материально. Копейка хоть и мелочь, но придавала вес моим скромным деньгам.

Мы сидели на ступеньках у ДК. Солнце било в глаза, асфальт пах пылью. Витька курил, Джаник крутил кассету карандашом, Ричард лениво жевал «Орбит» и пинал камешек.

Я решил, что пора поднимать важную тему.

– Вить… – начал я. – А чё с деньгами за тот концерт, ну, ко Дню независимости? Мы же впахивали, как папы Карлы.

Витька затянулся и прищурился, будто солнце во всём виновато.

– Ну… – протянул он. – Там такое дело. Нам сказали, что деньги будут. Но ближе к Новому году.

– К Новому году?! – Джаник чуть не выронил телефон. – Ты прикалываешься? Это ж через сто лет!

– Ребята, я серьёзно, – развёл руками Витька. – Там заморочки. Какой-то фонд, городская администрация, обнал, документы, подписанты… Короче, бюрократия.

– Я этих «подписантов» сам бы подписал, по одному, – буркнул Ричард и пнул камень сильнее. – Мы-то пахали, а нам – «потом». Типа спасибо, идите попотейте ещё.

– А ты уверен, что вообще заплатят? – спросил Джаник уже с подозрением. – Может, это всё – пиздёж?

Витька посмотрел на нас серьёзно, почти с обидой.

– Э, вы чё, пацаны… Думаете, я вас кинуть хочу? Я же с вами на сцене был, с вами же потел, ноги отбивал. Мне самому эти бабки нужны. Но так вышло. Там реально каша.

Я вздохнул и облокотился на перила.

– Ладно. Верим. Но всё равно как-то… фигово. Хотелось бы пот в деньги превращать, а не в обещания.

– Во-во, – поддакнул Ричард. – С нас – литры пота, с них – литры «потом». Неравноценный обмен.

– Зато под Новый год, может, и шампанское купим, – усмехнулся Джаник. – Если оно к тому времени не подорожает вдвое.

Витька тоже усмехнулся:

– Купим. Или споём кому-нибудь – скинутся.

– Ага, – сказал я. – Только тогда давай: «Утром – деньги, вечером – стулья».

Мы рассмеялись. Смех был с горечью, но всё же – смехом.

Наши репетиции продолжались, но к ним добавилась новая страсть: Витёк решил петь. Мы, не долго думая, решили сколотить бойсбенд. У Виктора неплохо шло с гитарой, и мы начали подтягивать голоса, стараясь вписаться в его песни. Он брал популярные хиты и исполнял их в своей – немного тоскливой, но душевной – манере. А мы старательно подвывали, стараясь не вывалиться из аккордов.

Было весело. После двух часов танцев это казалось настоящим отдыхом. Пели мы во дворе ДК, на скамейках у входа. И каждый раз после такого мини-концерта на лавке оставались четыре мокрых пятна.

Нет, не от мочи, как вы могли подумать, а от пота. Репетиции выжимали из нас по литру, и штаны щедро делились результатами с деревом скамейки. Так мы определяли, кто выложился сильнее. И почти всегда побеждал Витёк.

Август в ташкентских предгорьях выдался томным и знойным. Воздух дрожал над арыками, а пыльные дороги вели в сторону Чимгана, где среди виноградников и персиковых садов пряталась дача Иришки Джексон. Именно туда мы и решили отправиться, чтобы проводить лето.

Собралась разношерстная компания: сама Иришка с ее фирменной невозмутимостью; Иришка "Лохматый Глаз" (ее ресницы, густо залитые тушью, напоминали пушистые гроздья тутовника); девушка Ричарда Наташа с младшей сестренкой Олей, которая смотрела на Витька тем восторженным взглядом, каким смотрят только в пятнадцать; а еще Серега БЖ и пара других знакомых из ташкентской тусовки Иришки.

Запаслись провизией по-узбекски щедро: кто-то притащил лепешки и дыню, кто-то – шашлык из бараньей шеи. На общие деньги купили водку, пиво , несколько бутылок минералки и пару пачек "Юпи" – чтобы превращать теплую воду в подобие напитка. Набившись в старенькое такси-седанину, двинулись по дороге, ведущей в горы.

Машина высадила нас у поворота на Бричмуллы. Отсюда ещё километра полтора пешком – мимо чайханы с дымящимся казаном, через пересохший арык, вдоль гранатовых садов. Воздух пах жареными семечками, пылью и спелым виноградом. Где-то за холмами уже синели первые вершины Чимгана.

Я закинул на плечо большую бордовую сумку и пошёл вперед, гордо и сосредоточенно, чтобы не споткнуться о неровный асфальт в темноте. Сзади шли Ричард с Наташей, хихикали, перешёптывались. Я хотел обернуться и спросить, что там у них смешного, но лень было терять концентрацию.

Уже на месте, когда раскладывали продукты на пледе, они рассказали, что за ржач у них был.

– Ты просто очень стильно выглядел с этой сумкой, – сказала Наташа, смеясь. – Бордовая сумка, бордовая рубашка и бордовые туфли. Мы тебя назвали «Бахти, стильный парень».

Они заржали, те, кто услышал, тоже заулыбались. Я чуть смутился, но тоже засмеялся, глядя, как вокруг плывёт этот вечер, пахнущий костром и виноградом.

И начался тот самый вечер на даче у Иришки.

Девчонки сразу встали к плите и доскам, смеялись, нарезали салаты, спорили, как лучше замариновать курицу. А пацаны занялись «подготовкой территории» – мы вытаскивали стол, таскали скамейки, ставили их посреди дворика, ругались, кто куда криво поставил.

А Витёк, как обычно, свалил в сторонку, достал свою старую гитару, сел под абрикосом и начал тихо бренчать, настраивая струны, что-то насвистывая. Я услышал и остановился. Он запел.

Он пел и Розенбаума, и Цоя, но в своей манере, будто Цой оживал голосом Майкла Джексона, мягко, с вибрацией, как будто откуда-то изнутри вылетала песня, задевая вечернюю тишину.

И это было круто.

Я глянул на Джаника, он кивнул. Ричард уже подошёл ближе, сел рядом с Витьком, хлопая в такт ладонями. Я тоже сел, и мы втроём начали подпевать ему акапельно, стараясь ловить аккорды, подхватывать слова, где помнили.

А потом, будто по команде, вся компания начала подтягиваться. Кто-то вынес кружку чая и сел рядом, кто-то стоял, облокотившись на дерево, кто-то просто прикрыл глаза, слушая.

И вдруг пространство двора изменилось: костёр потрескивал, ветер трепал волосы, воздух пах дымом, виноградными листьями, горелой кожурой семечек. И Витька слышали все.

Кто-то начал хлопать в такт, кто-то свистнул, кто-то выкрикнул:

– Давай ещё! Классно идёт!

Даже девчонки вышли, вытирая руки о фартуки, и улыбались, глядя, как мы вчетвером, не стесняясь, орём «Кукушку» в вечернее небо, будто это был наш первый и последний концерт.

А мы пели. танцполов и больших мечт. И в этот момент я понял: им нравится. Всем. И нам самим тоже.

В этот вечер музыка стала мостом, который связывал нас, разных, шумных, в одно дыхание.