Крапива

© Даха Тараторина, 2024

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2025

Иллюстрации на обложке и в книге © Miorin (Елизавета Извекова)

Иллюстрация в тексте использована по лицензии © Shutterstock

Глава 1

Девка была дивно хороша собой. Статная, ладная, златовласая, что пшеница в лучах восходящего солнца. По той пшенице она и шла, временами кланяясь борозде да собирая что-то в корзину, висящую на локте.

Княжич придержал коня – полюбоваться. Девка, видно, поднялась давненько, и ей, в отличие от Власа, никто к пробуждению трапезы не готовил. Сама мозолила тронутые загаром руки, сама в поле трудилась, сама и по хозяйству… Влас таких обыкновенно не привечал. К чему? Труженицы рано старели, привычно горбились, и кожа их покрывалась пятнами рыжины, что меч ржавчиной, коли его долго не пускать в дело. Эта же иная. Когда нагибалась, спину держала ровно, а не дугой, кожу словно целовало какое-то другое солнце, ласковое и доброе, а не то, каковое припекает на самой окраине Срединных земель к макушке лета. А когда нырнула в золотые волны двузернянки, будто нарочно выставив напоказ округлые бедра, обтянутые понёвой, Влас и вовсе распустил ворот рубахи. Зной покамест не опустился на поля, а жарко вдруг стало…

Седовласый дядька поравнялся с княжичем, кивнул на девку:

– Подозвать?

Влас махнул смоляной головой, поглазел еще малость и звонко свистнул в два пальца.

Девка так и подскочила, выронив корзину, а веселые парни, до того затаившие дыхание, подобно господину, залились смехом. Отдышавшись, она сощурилась против солнца и признала молодца. Сказала, поскупившись на поклон:

– Здрав будь, княжич.

Влас повернулся в седле и упер руку в бедро:

– И ты здравствуй, красавица.

Однако дальше разговор вести девица не спешила. Дождалась, пока хохот утихнет, обвела малую дружину хмурым взглядом да пошла подымать корзину. Влас все больше привык к девам улыбчивым, смешливым. Такие сами норовили подойти к нему ближе, ненароком коснуться запястья, а то и шепнуть на ухо ласковое слово. Шутка ли? Мало того что княжич, так еще и хорош собой. Эта же улыбкой никого не одарила. Да и умела ли?

Первым неладное заподозрил дядька. Кому, как не ему?

– Будет, княже. Нас дома ждут.

Но Влас привычно отмахнулся от старика:

– Подождут. Эй, славница! Что не весела?

– Некогда веселиться, – был ответ. – Работать надобно.

– А ты передохни, присядь. – Влас хлопнул себя по бедру, дескать, прямо сюда и садись. – А мои молодцы за тебя потрудятся.

Дружники снова загоготали, что стадо гусей:

– Ты, княжич, небось тоже без дела сидеть не будешь? Пока мы трудиться в поле станем, потрудишься над девкою?

Влас показал белые зубы: сами гадайте, стало быть.

Девка метнула тяжелый взгляд парням за спины – туда, куда убегала пыльная колея. По ней приехали всадники, по ней чуть раньше пришла и она. Нынче, чтобы вернуться в деревню, следовало обогнуть дюжину оружных мужей да их вожака, скалящегося не хуже волка.

Славница ровно и тихо проговорила:

– Не серчай, княжич, что не по чести тебя приветствую. Я с родовитыми говорить не обучена.

– Так я тебя обучу, – с готовностью пообещал Влас, – знай слушай!

Она медленно покачала головой:

– Слыхала я, что и без меня тебе нашлось кого учить. Неужто Матка не уважила, меду не поднесла, рядом дочь не посадила?

Старшая в деревне, Матка Свея, и впрямь уважила его как следует. Мед был сладок и пьян, а дочь ее, что слыла первой красавицей в Тяпенках, добра и ласкова. Да не по сердцу. Где уж тут разгуляться молодому горячему парню, когда дядька нашептал: хитрая Свея не просто так отправила к нему любимицу. Зачнет от княжича наследника – и станут Тяпенки зваться Срединной землей шляхам поганым назло. А княжич возьми да и заупрямься. Словом, не веселие, а обида одна! Оттого княжич хоть и пировал вдоволь, и наплясался, а силушку молодецкую не растратил, да и хмель из буйной головы выветрил не до конца. А тут – девка! Да норовистая… Да та, что на пир не явилась, не пожелала поклониться щедрому господину.

Еще дядька масла в огонь подлил:

– И то верно, княжич. Не таких тебе учить, не стоит того.

– Что я вам, жеребец племенной?! – взбунтовался Влас.

Конь под ним заржал, почуяв злость хозяина, а дядька смущенно потупился.

– Сам решу, кого и чему… учить.

– На то твоя воля, княжич, – не стала спорить девка и… пошла прочь прямо через поле.

Дружники не преминули подшутить:

– Что, княжич, уплыла рыбка? Али крючок маловат для такой добычи?

Власа в краску так и бросило!

– А ну, стой! Ты, девка!

Златовласая лишь ускорила шаг.

– Сюда иди! Вот же Лихо! Привести ее, живо!

Парням только прикажи: гикнули, хлестнули поводьями да поскакали наперерез упрямице – только отяжелевшие колосья под копытами захрустели! Девка метнулась вправо-влево, кинулась в сторону леса, да куда там! Длинноногие зверюги снова и снова отреза́ли ей путь, теснили к княжичу.

Наконец добыча попалась, хотя и сверкала синими глазищами непокорно да корзину к груди прижимала так, что, окажись на ее месте шея Власа, придушила бы. А так еще краше! Взопревшая, с растрепанной косой, высоко вздымающейся грудью…

– Что бежишь? Думаешь, обижу?

Влас нагнулся с седла – погладить дуреху по щеке, но та шарахнулась, словно от черной хвори.

– Да что ты как дикая, ну?

– Не тронь, княжич. Заклинаю: не тронь! – глядя в землю, попросила она.

– Не то что?

Златовласая замотала головой:

– Тебе же хуже будет. Не тронь, пусти домой…

Позади вновь послышались смешки. А тут еще и дядька:

– Влас, ну ее. Не трогай. Больная небось.

– Больная, – подтвердила упрямица.

Княжич досадливо дернул поводья, конь едва на дыбы не встал.

– А что, Несмеяныч, мне нынче трогать дозволено только того, на кого ты укажешь?

Дядька заладил свое:

– Поехали…

– Вот ты и поезжай. А я… управлюсь и догоню.

Девка затравленно озиралась. Неужто никто не спасет?! Но везде, куда ни глянь, только чужаки, да и свои, что уж, не бросились бы на подмогу: кому охота с наследником самого Посадника ссориться? Да и ради кого…

И дуреха побежала. Быть может, стой она смирно, обошлось бы. Но страх кусал за пятки, куда тут думать да гадать? И княжич кинулся следом.

Конь в два прыжка нагнал бы беглянку, но Влас травил ее долго, рисуясь перед дружиной. Те знай подначивали:

– Хватай, хватай! Быстра пташка! Лови, княжич!

Девка небось уже поверила, что спасется, когда Влас поймал ее на самом краю поля, ловко подсек плетью да повалил. На ходу спрыгнул с седла, и жеребец проскакал еще добрых полверсты, прежде чем понял, что всадник пропал, и остановился. Конь фыркнул и опустил голову в пшеницу – полакомиться. Все одно хозяина не видать. А хозяин с девкою вместе уже возились в золотых зарослях.

– Куда, дура?! Стой!

Девка не слушала. Визжала, билась, как рыбешка, словно нарочно кипятила княжичу кровь. Влас хватанул за ворот, тот затрещал, открывая налитую девичью грудь… Куда там до дядькиных упреждений! Княжич навалился сверху и принялся рвать. Рубаху, сарафан, косу – поди разбери! И целовал жарко, безумно, больно. На девкиной шее мигом расцвели алые цветы. Остатки рубахи скользнули по плечам, юбка задралась до пояса. Вот-вот охота завершится!

– Пусти, пусти!

Но летний зной, что еще не накрыл поле, успел затуманить молодцу голову.

– Красивая… Дай тебя… Не кричи, тихо, тихо…

И тогда девка затихла. Не то уговоры послушала, не то поцелуям сдалась.

А вот Влас заорал. Жгло так, будто ненароком ступил на раскаленные камни в бане. Да не ступил, а целиком провалился в яму, такими камнями выложенную. Кожа будто слезала с костей, а пахло жженой травой.

Девка, глотая слезы, отползала. Обрывками одёжи она прикрывала наготу и все лепетала:

– Просила же… Не тронь…

Но княжич не слушал. Он катался, подминая под себя пшеницу. И не разобрать: не то горит, не то заживо варится…

Дружники с седым дядькой спешили на крик, еще не ведая, что опоздали: ожог растечется по всему телу и будет мучить молодца несколько дней, покуда свежие шрамы не покроются уродливой коркой. И не станет больше красавца княжича, на которого тайком али напрямую заглядывались девки. Будет только изуродованный дурак, польстившийся на кусок, что не по зубам ни одному мужу.

Жила девка особняком, на краю деревни. И все в Тяпенках знали, что трогать ее не след. Потому что звалась девка Крапивой.

Не заложи нелюдимый батька избу на самом краю деревни, Крапива со стыда бы сгорела, пока добиралась домой. Рубаху княжич изодрал в клочья, и, правду молвить, девка ничуть не жалела о монете, которой отплатила молодцу. Но, узнай кто о случившемся, ее, Крапиву, первой бы и наказали. Матка Свея разве что не на цыпочках перед гостем ходила, пир устроила.

Вот и хоронилась девица от всякого встречного. Благо было их немного: праздник удался на славу, и мало кто не воспользовался дозволением Свеи повеселиться на нем. Оттого те, кто ночью плясал бойче, поутру подняться не смогли. А княжич, поглядите-ка, коня оседлал да отправился восвояси с самым рассветом! Чтоб ему!

Порожней идти было непривычно. Корзина, едва отяжелевшая от сочных корней огнецвета, так и осталась в поле. Но ноги унести от Власа было куда как важнее. Вернуться бы, подобрать, покуда кто другой не отыскал… Всем же ведомо: только травознайка и собирает сорную траву, что прячется в пшенице. А найдут – станут спрашивать, почему бросила да что случилось.

Крапива едва успела порадоваться, что добралась незамеченной, когда ее окликнули звонким голосом:

– Крапива! Эй, что прячешься?! Крапива! – Подруга бросилась к ней прямо через смородину, с треском ломая кусты. – Ох, где это ты так?!

Ласса сызмальства была не то до одури честной, не то такой же глупой. Вот и нынче девка заголосила так, что проще было сразу все Тяпенки созвать полюбоваться. Крапива приложила палец к губам – тихо, дескать.

– Что? – во весь голос удивилась подруга. – Где одёжу попортила, спрашиваю! Али обидел кто?! Али… с молодцем миловалась?

Нет уж. Эту, пока не расскажешь, не угомонишь. Травознайка потянула Лассу за рукав и с нею вместе схоронилась в пышных зарослях. Осмотрела с ног до головы и велела:

– Платок дай – срам прикрыть.

Подруга не пожадничала. Тут уж вся в мать: Свея тоже наперво о деревне заботилась, опосля уже о себе. И никто не мог попрекнуть, что Матка нажила свое добро обманом.

– Случилось-то что?

Крапива завернулась в платок заместо рубахи. Издали вроде ничего…

– Пошла за травами, да попался сорняк приставучий, – процедила она сквозь зубы.

– Это что же за сорняк такой, что всю одёжу тебе попортил?

Ласса подняла с земли лоскуток, прежде бывший вышитым рукавом, и подала подруге. Подала осторожно, чтобы не коснуться пальцев. В Тяпенках-то Крапивин недуг ни для кого не секрет.

Крапива вздохнула и села. Обняла колени и с трудом подавила всхлип:

– Только никому!

– Никому! – пообещала Ласса.

– Даже мамке! Мамке – особенно!

Маткина дочь закусила русую косу от волнения:

– А ежели спросит?

Крапива равнодушно пожала плечами:

– Тогда не расскажу.

Только многолетняя привычка удержала Лассу и не позволила вцепиться подруге в плечо.

– Никому! – побожилась она и положила на язык щепоть земли в доказательство.

– Княжич ваш… Я в поле была, он мимо ехал с дружиной. Ну и… загорелось ему.

Ласса ахнула:

– И он тебя…

Улыбалась Крапива неумело, и улыбка ее обыкновенно больше пугала. Так случилось и в этот раз.

– Куда ему.

Ласса побледнела:

– Ты – его?!

– Сам виноват.

– Крапивушка, милая, да ты что? Как так-то?

Ласса вскочила, и пришлось дернуть ее понёву вниз, чтоб девка не помчалась к мамке немедля.

– Ты побожилась! – напомнила Крапива.

– Матушка всё одно прознает! Как так-то… Мы же его… и медом, и пирогом мясным…

– И тобой, – напомнила Крапива.

Ей всеобщее желание тяпенских угодить княжичу было что кость в горле. Накормить, напоить, девку под него подложить… Да не какую-нибудь, а вот эту дуреху, что супротив мамкиного слова нипочем не пойдет. Ишь, королевич нашелся! Оттого травознайка на пир не явилась, хотя и звали. Она шляхов, что каждую осень приезжали за данью, тоже не любила. Но те хотя бы девок против воли не трогали – не по ихним правилам такое. А срединники, как приезжали, после себя оставляли девиц с красными от слез глазами. И все ведь опосля к Крапиве на поклон шли – просить вар, чтобы не случилось чего.

– Так то княжич! – удивилась подруга. – Как его не угостить?

– Вот я и угостила.

Ласса от досады изжевала всю косу: вроде и матушке надобно доложить, и подруге обещала. Красивая девка. Добрая. С малых лет такая была. Иные дети к Крапиве и близко не подходили, Ласса одна не боялась с хворобной дружбу водить. Потому Крапива и печалилась, видя, как Матка Свея пристраивает любимицу повыгоднее, не спросив, чего дочь хочет, не узнав, кто сердце тревожит. Да Ласса и сама не решилась бы матери перечить. О сердечных делах только подруге поведать можно, да и то вполголоса. Куда ей Крапивину беду понять!

– Пойду я, пока не увидел еще кто. – Травознайка потуже завязала платок, чтобы не свалился. – Донесут же. Ты чего приходила-то?

Ласса растерянно хлопнула ресницами раз-другой, не сразу вспомнила:

– На вот. – Она достала из кармана передника завернутый в тряпицу кусок пирога.

Таковые в Тяпенках на большие праздники пекли. Собирались всем миром, приносили с каждого двора кто что, топили в Старшем доме общинный очаг. Пирог получался огромный, не всякий в одиночку унесет, да жирный. Крапивина матушка ради него самого большого гуся зарезала. Всем доставалось по куску, и по тому, румян тот кусок али подгорел, судили о судьбе. Своей судьбы Крапива не знала, ибо куска ей не досталось. Вернее, так Крапива мыслила. Ласса же протянула угощение и добавила:

– Тебя вчера не было, а я сберегла вот… Кособокий только остался, но зато погляди, какой румяный!

Редко когда Крапива от души бранила свою хворобу. Иной раз она и вовсе служила защитой, а не проклятием. Как сегодня поутру. Но, принимая от подруги дар, травознайка мыслила лишь о том, как хочется обнять Лассу крепко-крепко.

– Свежего ветра в твои окна, – тихо сказала она.

– Свежего ветра, – отозвалась Ласса.

Дома все осталось как положено. Молодшие братишки-лакомки еще спали, свесив босые ноги с полатей. Мать, поднявшаяся лишь немного позже Крапивы, не будила их – любимцы. Эти родились, богам на радость, здоровенькие. Тень одну лишь старшую дочь в темя поцеловала, одарив вместе с проклятием умением слышать травы. Крапива и сама любила братьев, жалея лишь о том, что не довелось никого из них покачать на руках. У одного из близнецов так и осталось на плече пятно: молодая да глупая, Крапива стукнула ревущего в колыбельке Мала. С тех пор ни к нему, ни к Удалу родичи ей близко подходить не дозволяли.

Крапива едва успела нырнуть в избу да спрятаться за занавесью в женской половине, когда вошла мать. По обыкновению суетливая и непоседливая, она уже успела запачкать руки землей – работала в огороде.

– Крапива, ты?

– Я!

Девка как могла быстро распахнула сундук в поисках сменной рубахи, да не успела. Матушка уже отдернула занавеску да так и замерла с разинутым ртом:

– Ты что сделала?

Тут Лассиным платком не спасешься. Зоркая Дола и запачканную понёву разглядела, и порванную рубаху. Крапива сделалась красной, что вареный рак. А тут еще и любопытные братья встрепенулись на шум и выглянули проверить, не их ли ругают.

– Дай прикрыться… – негромко попросила девка.

– А что это? – Дола уперла ладони в бедра. – Как бесстыдничать, так она первая, а как матери показаться, так срам прикрыть норовит?! Ну-ка, что это у тебя? – Ловким движением она сдернула платок. – Чей?

– Лассин…

Дола скривилась:

– Велено же тебе, не водись с этой гульнёй! Молодая да ранняя, свою честь не сбережет и тебя дурному научит!

Крапива прикрыла грудь и грозно зыркнула на братьев. Те мигом спрятали вихрастые головы.

– Скажешь тоже, – пробурчала девка, натягивая новую рубаху.

– А это что?

Не только у княжича остались метки после их с Крапивой встречи. Влас тоже одарил девицу: напоминанием о жарких поцелуях на шее алели пятна, а на плече, повыше локтя, намечался синяк от жадной пятерни.

Мать всполошилась:

– Ты куда полезла, негодница? На кого вешалась?!

Дола замахнулась рукой, но быстро вспомнила, что дочь трогать не след, и хлестнула ее платком. Крапива едва успела лицо закрыть. Тут бы объяснить, что к чему, поплакаться матушке, излить горе. Но Крапива лишь упрямо молчала. Да и к чему? Не впервые мать ярится, не впервые Крапива беду свою запирает в сердце. Ничего, остынет. И все пойдет своим чередом.

– За что ж мне наказание такое?! – пустила слезу Дола. Замахнулась платком вдругорядь да и швырнула его в дочь; та поймала – тоже не впервой. – Стыдоба да убыток! Что люди-то скажут?

– Не видел меня никто… – буркнула Крапива. – Только Ласса.

– Вот она Матке и доложит! Горе ты, горе луковое!

О том, кто обидел и не случилось ли страшного, мать Крапиву так и не спросила. Да девка и не рассказала бы.

Попеняв дочери за безделие и попорченную одёжу, Дола вышла из дому – жаловаться мужу. Тогда только Крапива вздохнула спокойно, переоделась да подпоясалась потуже. Вот вроде и наладилось. Мать станет воротить от распутницы-дочери нос и еще несколько дней не будет с нею разговаривать, но Тень прошла мимо, не уронив на голову девке черное перо.

Только рано Крапива обрадовалась. Потому что едва успела она налить братьям по кружке простокваши и поровну разделить на троих принесенный Лассой пирог, как дверь снова распахнулась.

Порог широко переступила Матка. Следом за нею семенила Дола, не решаясь раскрыть рта, а из-за плеча жены робко выглядывал батька Деян. Тот и в хорошие дни не шибко-то любил гостей и все больше прятался в каморке у сарая, где то мастерил посуду, то правил утварь. Словом, делал что угодно, лишь бы не вести разговоры. Нынче же, когда Свея вращала выпученными глазами и громко ругалась, он и вовсе не решался приблизиться.

– Свежего ветра в твои окна, – поприветствовала Матку Крапива.

Высокая и дородная, Свея больше походила на мужа, чем на бабу. Быть может, потому ее и слушались беспрекословно не только местные, знающие, как тяжела ее длань, но и приезжие, для которых в новинку было, что власть в деревне держала женщина. К Крапиве же Матка была иной раз ласковее, чем родная мать. Принимала у себя травознайку наравне с родной дочерью, угощала лакомствами и, коли уезжала на ярмарку, подарки привозила им с Лассой одинаковые.

Но не нынче. Нынче Матка тяжело ступала и притопывала огромной ступней.

– Ты чего натворила, дуреха?! – налетела она на Крапиву вместо приветствия.

Та вжала голову в плечи. Объясниться бы, рассказать, как было. Да Крапива сызмальства, случись что, не бежала и не давала сдачи, а замирала на месте и упрямо молчала.

– Дуреха, как есть дуреха! – поддакнула Дола. – Еще и рубаху попортила! За что мне такое наказание?

Свея поморщилась, как от надоедливой пчелы, и гаркнула:

– Цыц! Крапива, ты говори! Что случилось?

Девка глянула на Матку исподлобья. Нет, так просто дело не решится, правду из нее выпытают. Вот Ласса! Божилась же мамке не докладывать…

Крапива пожала плечами и вперилась в пол. Свея нависла над нею подобно кряжистому дубу, набрала воздуху в грудь… Дола открывала и закрывала рот: и слово вставить хочется, и Маткин запрет нарушить боязно. Деян и вовсе мялся за порогом. Вроде и при деле, а вроде и мимо проходил. Одна Крапива не испугалась. Ей ли не знать, что Матка ни на нее, ни на Лассу руки нипочем не подымет, и вовсе не потому, что хвороба не позволит.

– Пойдем-ка до меня, – неожиданно мирно сказала Свея. Она не коснулась Крапивы, лишь провела руками над ее плечами – вроде как обняла и ободрила. – По дороге расскажешь.

Все ж таки обида на княжича излилась злыми слезами. Крапива утирала их рукавом, пока никто не увидал, но те все катились.

Выслушав короткий рассказ, Свея покачала головой:

– Беда…

– Ты уж прости меня… Кабы знала, что он той дорогой поедет, заперлась бы в избе до самого вечера!

– Тьфу, дуреха! К чему винишься? – Матка провела ладонью над пшеничными волосами, почти погладила. – Будь на его месте кто иной, я б сама догнала да заломала паскудника! В другом беда…

– В чем же?

Свея остановилась перед общинной избой, где еще вчера шумели и радовались гости. Нынче из нее доносились приглушенные стенами стоны.

– В том, что княжича привезли обратно к нам, а лекарка у нас в деревне одна.

Глава 2

Ох и дурно было княжичу! Он метался по постели, и по лбу его стекали бисеринки холодного пота. Не узнать статного красавца… Волосы взмокли и липли к щекам черными росчерками, густые брови изломила му́ка, глаза запали. Весь он был словно угодивший в капкан зверь, а капканом стало собственное тело.

Крапива и прежде видала, как ее проклятье рисует узоры, но все больше смотрела на запекшиеся и потемневшие раны. Эти же ожоги были свежи, они змеями ползли по некогда белой коже, уродуя ее. И не остановить их, не повернуть вспять. Только малость облегчить боль можно.

Травознайка не решалась приблизиться. И не только потому, что усатый старик, не отходивший от княжича ни на шаг, гнал ее прочь, но еще и потому, что сама робела. Раны княжича были свежи, но и на ее плече синяки не исчезли.

– Куда пошла, ведьма? Чем поить вздумала?!

Дядьку княжича звали Дубравой, а малая дружина уважительно величала его Несмеянычем. Получилось так оттого, что старик со всяким был строг, мог и плетью приложить, и отсыпать на орехи. Но не от злобы, а для порядку. Такого, чтоб невинного наказал, за ним не водилось. А вот за дурную шутку, за то, что уснул в карауле, за то, что весло упустил, – это да. Но имелась у Несмеяныча и слабость. Лежала нынче, стиснув зубы, и сдавленно сыпала проклятиями. Власа Дубрава любил крепче родного сына, буде таковой имелся. Сызмальства следил, чтобы не поранился, не пускал одного за ворота из терема да учил княжеской науке. И – вот беда! – не уследил, не сберег. Оттого глядел на Крапиву так, словно голову отвернуть хотел.

Лекарка пододвинула к усатому кувшин со снадобьем. Готовила она его здесь же, на очаге, и старик строго следил, чтобы не кинула какого яду в зелье, а про каждую травку спрашивал, что да для чего.

– Сам же видел, что вывариваю… Травы да коренья…

– Откель мне знать, что ты туда тайком добавила? Мало горя причинила?

Крапива уту́пилась в пол:

– И думать не смела…

Несмеяныч взял кувшин и поднес к губам, следя, встрепенется ли девка. Крапива лишь крепче стиснула кулаки. Взаправду, что ли, считает, что ей ума достанет княжича отравить?

Отхлебнув, Дубрава сжалился и попотчевал больного: делать-то нечего. К тому ж Матка Светом и Тенью поклялась, что хворобная девка беды не желала. Да что уж, старик и сам видел, как та упрашивала Власа ее не трогать, но молодой же, горячий… Несмеяныч замахнулся на травознайку локтем:

– Ух, я бы тебя!

Поганая ведьма и не дрогнула, лишь глянула так, что воевода побледнел.

– Отр-р-родье! – буркнул он, отворачиваясь. – Пошла прочь! Поклонись вон Рожанице, чтобы обошлось!

Княжич хлебал варево из подставленной дядькой плошки, и из угла рта его бурой змеей сочилось непроглоченное зелье. Он поднял отяжелевшие веки и, оттолкнув посудину, потребовал:

– Пусть… подойдет…

Дядька решил, что ослышался:

– Пей, княжич, пей…

– Я велел… чтоб подошла… девка та…

– Одумайся, княжич! Ей бы к тебе на версту…

Колючий взгляд ощупал потолок и сполз на испещренное морщинами лицо Дубравы. Плохие у княжича были глаза, ох плохие! Шальные, черные… И сверкало в них такое упрямство, которое только в Тень и ведет.

– Выйди, – молвил больной.

Несмеяныч обмер. Поджал разом пересохшие губы, отставил плошку и двинулся к выходу. Хотел бы и девку с собой волоком утащить, да воочию видел, что бывает с теми, кто ее неволит.

– Тронешь – убью, – коротко бросил он ведьме и хлопнул дверью.

А Крапива стояла ни жива ни мертва. Затухающие угли перемигивались в очаге, бурый след от зелья искривился вместе с ухмылкой княжича.

– Мне вдругорядь повторить? – прохрипел он.

В избе было донельзя душно, дымовые оконца едва выпускали жар, но Крапива вдруг словно в проруби очутилась. Она приблизилась на негнущихся ногах.

– Сядь.

– Не могу, княжич. Задену ненароком…

– Так не задевай.

Двигаться ему было больно. Влас и рад бы хоть голову повернуть, чтобы рассмотреть ведьму, да никак. Крапива присела на самый краешек перины и положила руки на колени. Не дай Рожаница хоть кусочком голой кожи прислониться!

А княжич словно проверял силу проклятья, словно нарочно напрашивался.

– И что же, – негромко спросил он, – никто прежде до тебя не докоснулся?

Крапива не отводила взгляда от сцепленных в замок пальцев:

– Случайно только.

– И мужчины ты не знала?

Жар прилил к щекам. Девица покачала головой и, поддавшись внезапной злобе, выкрикнула:

– И знать не хочу!

Княжич показал белые зубы – что оскалился:

– Как поднимусь, со мной поедешь.

У Крапивы перед взором все поплыло.

– Как?

– Поедешь в терем. Станешь молодшей.

Лязгнули волчьи челюсти – прокусили мягкий заячий загривок. Молодших жен в Срединных землях вот уже целый век не заводили. Дорого, накладно… Да и кто отдаст свою кровиночку в чужую семью, где у нее не будет ни прав, ни владений? Молодшие только звались женами, на деле же чисто рабыни. Но и за такую долю, случалось, боролись. Коли своего дома нет, коли нужда заставила, коли терять нечего… Лучше уж знатного да богатого ублажать, чем побираться.

Нет, не лучше!

– Не поеду, – пролепетала Крапива.

– Не бойся, не обижу. Еще сама… ластиться начнешь.

– Это тебе дружина подневольная, а мне приказывать не моги!

Крапива вскочила, и вовремя, ибо княжичу достало глупости выпростать вперед руку – схватить поверх рукава. Он со стоном поднялся на локте:

– Ты, видно, решила, что я спрашиваю. Не играй со мной, ведьма. Если прикажу, односельчане тебя в короб сунут и мне с поклоном поднесут.

И поднесут ведь! Матка Свея поругается, поломает старенький деревянный забор со злости да и смирится. Сами ведь пригласили княжича в Тяпенки, сами молили о защите…

– Ты нам не господин, чтоб приказывать!

Раны были свежи, не пустили молодца в погоню, и он завалился навзничь. Крапива же выскочила вон.

Старый Несмеяныч, дежуривший у входа, тут же метнулся внутрь: мало ли что ведьма натворила над его воспитанником?

После жаркого тяжелого воздуха избы летний зной снаружи показался благословением. Крапива прислонилась спиною к стене и, не в силах боле держаться, сползла на землю. Так ее и застала Матка, спешащая к гостям с примочками из кислого ледяного молока.

– Грозился? – коротко спросила она.

Крапива кивнула. Грозился, что уж. Вот только не выпороть и не казнить, а куда как хуже…

– Домой иди да со двора не показывайся, покуда не уедут. Кликну, если хуже станет.

Крапива и рада бы домой, да ноги со страху держать перестали. Она попыталась встать, но не сумела. И ведь не подаст никто руки, не доведет до родной избы… Цепляясь неверными пальцами за стену, она поднялась и поковыляла прочь.

Родная изба издревле служила защитой. Не пропустит злого человека крепкий сруб, истребит лихорадку жаркая печь, отгонят злых духов обереги в Светлом углу. Крапиве же, вот диво, всегда покойнее было не дома, под сенью святого дерева, а во дворе. Дерево-то в избе мертвое, дыхание его едва учуять можно, а в огородике поют песнь травы. И песнь та одной травознайке слышна.

Вот и нынче девица не в женской половине пряталась, а сразу свернула к грядкам. Там плакали от жажды клубни редьки, там шипели побеги сорной травы. И для Крапивы эти речи звучали так же явно, как негромкий разговор отца с сыновьями, что сидели около хлева.

Девица бережно корчевала корешки, а сама исподлобья следила за братьями. Деян учил сыновей точить серпы, направляя каждое движение мозолистой ладонью. Крупная загорелая длань ложилась поверх узких мальчишеских рук – чирк! – и скользило точило по железу. Лезвие золотилось в солнечных лучах, Мал с Удалом важно дули щеки. Крапива зло утерла лицо рукавом. Ее отец вот уж целую вечность не обнимал ласково, мать не чесала косы резным гребнем.

– Куда расселась, негодница? – Дола подошла неслышно и нависла тучею.

– Грядки вот…

– Куда расселась, спрашиваю?! Срам прикрой, не ровен час, братья увидят! Стыдоба!

Крапива опустила голову. Понёва и впрямь задралась, обнажив колени, да только братья все одно в эту сторону не глядели.

– Одёжу не запачкать…

– Ишь, одёжу она запачкать боится! А гульнёй прослыть? А мать опозорить?

– Да не видать же с улицы ничего!

– А отец? А младшие?!

Крапива стиснула зубы:

– А им и дела нет!

Сама Дола даже в нынешнюю жару рукава не засучивала, а волосы прятала под кику и плотный платок. Учила тому же и Крапиву, да та вечно норовила избавиться от убора. Правду молвить, с весны и до поздней осени никто в Тяпенках строгих нарядов и не носил: со степей дул сухой ветер, тучи застревали на северном горном хребте, и погода стояла такая, что в баню ходили охладиться.

– Что, мало сегодня от княжича получила? Больше хвостом верти! – фыркнула мать, и у Крапивы горло перехватило.

Сказать бы, что нет ее вины, что не нарочно она молодцу попалась… Да слова во рту застряли. Быть может, мать и права? Не зря Дола учила ее глаз не подымать и парням не улыбаться – все к беде.

– Матушка…

Дола бранилась, как не слыша. Крапива ухватилась за край ее подола, как тонущий хватается за все, что под руку подвернется. Хоть соломинка, хоть тростинка.

– Матушка!

Дола резво отпрыгнула, ажно грядку перескочила, и юбка выскользнула из пальцев.

– Ах, едва не докоснулась! О чем думаешь, дуреха?!

– Матушка… – Крапива вскинула взгляд, в глазах стояли слезы.

Мать глядела на нее сверху вниз подобно бездыханному идолу.

– Коли ко мне кто посватается… ты же… неволить не станешь?

Утешила бы. Подула на волосы, слово мудрое сказала. Но Дола обидно рассмеялась:

– Да кому ты нужна! Коли кто возьмет хворобную да гулящую, я первая ему поклонюсь!

Мать говорила что-то еще. Уму-разуму учила, наказывала не злить боле княжича. Крапива вроде и слушала, а в ушах звенело. И только печальная песнь сорной травы, засыхающей в борозде, достигала усталого ума.

Рожаниц знали по всем Срединным землям. Но если ближе к Северу берегини почитались не больше, чем прочие домашние духи, то в стороне, граничащей со шляхами, они стояли рядом со Светом и Тенью. Оно и понятно: шляхи своих жен хранили подобно сокровищам. Кому им еще поклоняться, как не дарующим жизнь?

И в Тяпенках, куда степняки давно уже захаживали, как в свои владения, богиня тоже заняла почетное место. Потому и главной в деревне стала Матка, а не мужи-дзяды, – диво дивное для срединного народа! Потому, случись беда, Крапива шла не к грозным идолам, что возвышались над Старшим домом, а к той единственной, что всегда утешит и утрет слезы. Травознайка шла к Рожанице.

К вечеру Крапива переделала дела по хозяйству и вырвалась из дому. Управилась бы быстрее, да княжич дважды, словно нарочно, оборачивал кувшин с зельем. Приходилось возвращаться в общинный дом, возжигать очаг да варить лечебную похлебку из живоцвета. Дубрава Несмеяныч требовал, чтобы лекарка непременно при нем колдовала, а то, не дай боги, задумает недоброе. Влас же раздувал ноздри и глядел. Глядел так, что Крапива решилась отправиться за подмогой к богине.

По пути отыскав утерянную корзину, она пересекла поле. Горло перехватило, когда по примятым колосьям девка узнала то место, где повалил ее княжич. А не будь у Крапивы проклятья, что сталось бы? Как бы измывался над нею мучитель? Что, если заберет с собой и отыщет-таки способ? Пусть уж лучше никто никогда не коснется, чем… так.

Солнце нещадно пекло голову, мошкара гудела в дрожащем воздухе, и скоро стало казаться, что над Тяпенками зависла беда и все давит, давит, давит… Крапива утерла выступивший над губой пот. До леса оставалось всего ничего. Там укроют ее пышные кроны, убаюкают щебетом птицы.

На опушке Крапива низко поклонилась и вынула загодя приготовленный кусок хлеба – отдарок лесу за уют и заботу. Положила краюху поверх иссушенного муравейника, и букашки мигом ее облепили.

Крапива переступила невидимую границу и наконец оказалась в тени ясеней. Успей она добежать до них утром, не случилось бы беды. Рожаница не попустила бы в своих владениях… Но былое не вернуть.

Зной в лесу мучил меньше, и девица легко двигалась меж деревьев, через овражки и валуны, по горочкам и холмам. Вроде и малость прошла, а словно в ином мире очутилась.

Так уж повелось, что идол Рожаницы никогда не ваял руками человек. Рожаница являлась сама, выбирая лю'бое ей место, а мастер, если был достойный, лишь выпускал ее наружу. В Тяпенках такового мастера не имелось, и, кабы не случайность, никто и не знал бы, что хранит их деревню славная богиня.

Когда Крапива еще была здорова, в их селении гостил Слышащий. Назвался он Иванькой и сказывал, что дал себе зарок обойти все земли под дланями Света и Тени. Знавал он множество дивных легенд и делился знаниями со всяким, кто пожелает. Правда, слушала его все больше малышня: хоть Иванька и выдавал враки за быль, а верилось с трудом. Так вот, этот-то гость и сказал Матке Свее, мол, чует где-то рядом добрую силу. Не желаешь ли отыскать покровителя? Свея не отказалась, ей Иванька был по нраву: вроде молод, а дело говорил. Тогда Слышащий принялся ходить кругами, раз за разом прислоняясь ухом к земле. И когда уже все подивились да посмеялись, когда решили, что мужик повредился рассудком, он попросил нож по дереву и вонзил его в кору одиноко стоящей на холме над Тяпенками липы. Долго ли трудился, того никто не ведал, потому что Иванька воспретил глядеть, как работает. Но к рассвету следующего дня на деревню с холма взирал лик богини, точно по волшебству проступивший сквозь кору. Следов ножа на дереве тогда так и не отыскали, хотя многие и тщились.

На тот холм и поднялась Крапива. Следовало поклониться Рожанице, поднести вина, благодаря за пролитую когда-то первой матерью кровь… Но вместо того девица всхлипнула и бегом кинулась к живому древу. Пала на колени и обхватила руками ствол. Ветви зашуршали над головой, словно утешали.

– Помоги, матушка!

Крупные горячие слезы катились по щекам и падали, пропадали в морщинах коры. Так и горести обиженной девки пропадут, растворятся в богининой милости.

И не отказала Рожаница, погладил по волосам горячий ветер, затянули песнь полевые травы. О ласковых поцелуях, о нежных, желанных касаниях, о том, что есть в мире тот, кто не убоится Крапивиной хворобы, и тот, кого она не убоится сама. Девица и не заметила, как задремала.

Очнулась она, только когда пушистый лес открыл объятия рыжему заходящему солнцу. Протерла глаза и ахнула: вот матушка осерчает! Крапива оставила подношение Рожанице и, встав с идолом рядом, взглянула на раскинувшуюся в низине деревню. Домой не хотелось.

Девка собралась уже, вздохнув, пойти с холма вниз: предстояло засветло миновать лесную опушку и пересечь поле, медлить не след. Да вдруг что-то царапнуло взор. В какую сторону ни повернись, все здесь было знакомо: нависающий над Тяпенками холм, точно зеленая волна, поднявшаяся из леса, золотые поля и полоса дороги, соединяющая их с деревней, черная громада гор с северной стороны и бескрайняя равнина степи с востока. Оттуда-то, с земли шляхов, и приближалась беда.

Крапива ахнула:

– Щур, протри мне глаза!

Но протирай не протирай, а степь оживала: с Мертвых земель к Тяпенкам двигался отряд конных всадников.

Крапива едва снова не выронила корзину. Не побежала, а полетела к деревне, скатываясь с холма, ломая заросли кустарников… Лишь бы успеть, упредить!

Шляховы земли звались Мертвыми. Оттого что не родила почва, почти не проливался дождь, оттого что сами шляхи скитались по ним, сталкиваясь и воюя. Срединники давно уже жили мирно и поставили над собою единого Посадника. Шляхи же, точно коты бродячие, ходили где пожелают и грызлись меж собой. Случалось, ходили они и в Тяпенки. Сначала с кривыми мечами наперевес, дабы не вздумал кто им перечить. Брали что вздумается, укладывали в седельные сумы – и ищи-свищи, что ветер в поле. Было так еще в молодость Крапивиной матери. Но после власть взяла Свея, стала в Тяпенках Маткой. Шляхи женскую власть уважали куда как больше, чем мужскую. Видно, потому Свея и сумела договориться, чтобы являлись степняки не когда вздумается, а раз в году. И чтоб брали ровно десятину, не больше. Да только разрозненные племена не умели меж собой сладить и поделить добычу. Являлось одно племя, за ним второе, случалось и третье – и каждому по десятине. Вот и решила мудрая Матка поискать защиты с другой стороны, присоединиться к Срединным землям. И надо же случиться, чтобы именно нынче шляхам занадобилось явиться вне уговора! С добром ли, с худом? Поймают срединного княжича и его дружину, так всех до единого перебьют, и войны не миновать! Снесет ураганом расправы маленькую деревеньку.

Крапива неслась что было мочи, а все казалось, что не обгонит конных воинов. Скакуны у них крепкие и выносливые, низкорослые, мощноногие. Могли днями и ночами без передыху идти. Благо бегали плохо, не быстрее человека. На то и надежда.

Крапива влетела в деревню ни жива ни мертва, насквозь мокрая не то от жары, не то от страха. Сразу кинулась к дому Свеи, заколотила:

– Матка Свея! Матка!

Отворила Ласса. Время уже было позднее, в избах зажглись лучины.

– Матушку зови! – закричала Крапива и сама не поняла, как ввалилась в дом и упала на колени от усталости.

– У княжича она… Крапивушка, да на тебе ж лица нет!

Ласса метнулась набрать воды, подала подруге ковшик. Руки у Крапивы дрожали – половину расплескала.

– Зови матушку! Беда! Беда!

Встретится срединный княжич с суровыми шляхами, и неизвестно еще, кто Тяпенки больше горем напоит. Приглашала Свея гостей для защиты, а посадила на шею Лихо.

Напуганная Ласса мигом приволокла мать, и та, увидев Крапиву, обмерла:

– Не томи!

Травознайка едва языком шевелила:

– Шляхи идут. С холма видала…

Тут бы Свее сесть да разрыдаться. Али Свету с Тенью требы вознести, авось подсобят. Но не привыкла Матка раньше времени опускать руки. Она нахмурила густые брови, мышцы ее, мужику на зависть, напряглись под льняной рубахой: одна родную деревню оборонит, никаких богов не надо!

– Ласса! Кликни девок, пусть наряжаются и к воротам – встречать. Да поднесите молока, для них первое лакомство. Костер во дворе разведите, им не привыкать. И чтоб к Старшему дому ни на шаг не подходили!

Ласса обернулась уже в дверях:

– А ты, матушка?

– А я пойду срединников прятать, чтоб на шум не вышли. Крапива, ты куда собралась?

Травознайка того и сама не ведала, да на месте сидеть невмоготу.

– Ополоснись – и ложись спать. Хватит, натерпелась уже сегодня.

– Я домой… Матушка осерчает.

– Матушке твоей я передам. Тут ложись.

Крапива слабо кивнула, но дверь уже хлопнула: Свея согласия не дожидалась, без того знала, что ее слово – закон.

Глава 3

Девкам нарядиться – хлебом не корми. Сначала бегут к сундукам с вышитыми платьями, румянят щеки бураками, а там уже спрашивают, что за праздник. Вот и высыпали они к воротам что бисер на кике, еще до того, как шляхов отряд стал виден в темноте.

Тяпенские зажгли на высоких столбах наполненные угольями чаши, дескать, ждем дорогих гостей, не промахнитесь мимо. Шляхи бы и без того не промахнулись: в ночи видели едва ли не лучше, чем днем. Они подъехали покойно. Коней не понукали, спешиваться не торопились. А что спешиваться? Этим молодцам сёдла что перина. Иные народы смеялись, мол, в сёдлах степняки рождаются, в них же и умирают. Но шляхи на то не обижались, а лишь благодарили.

Ласса растерянно огляделась, но матери рядом все еще не было, видно, непросто оказалось ретивых дружинников на месте удержать. Тогда она поклонилась тому, кто ехал впереди, чашкой молока:

– Свежего ветра в твои окна, господине!

Тот, кого шляхи звали вождем, был космат и волосат, за густой бородой лица не разобрать. Обыкновенно его сородичи плели бороды в косы, но этот отчего-то ходил нечесаный. Невысок, как и соплеменники, но широкоплеч и крепок. Такой девку легко перекинет через седло, и…

Но девки не боялись. Мало хорошего степняки приносили в Тяпенки, но одно оставалось неизменным: женщины для них были священны, и никто не смел ни одну из них обидеть. Потому хитрая Свея и придумала, чтобы встречали шляхов всякий раз именно бабы – задабривали опасных соседей. Встреть вождя мужи, непременно начали бы мериться силой по старинному обычаю. Победитель стал бы считаться хозяином в доме. А коли первой вышла баба, не моги озорничать.

Вождь спешился, поклонился Лассе и принял подношение:

– Свэжэго вэтра в твои окна!

Говорок у него был особый, степной, гортанный, но язык похож. Вождь выпил половину молока, вторую же половину, украдкой переведя дух, проглотила Ласса. Без матери она робела, но покамест все шло как надо.

– Найдется ли приют для усталых путников?

Кто бы знал, как у бедной Лассы колотилось сердечко! Но мать не поспевала, приходилось самой хозяйничать. Она сказала:

– Сделай милость, господине.

Девки расступились, пропуская гостей во двор, где уже весело потрескивал костерок. И только вождь недобро глянул на Лассу: уж он-то заметил, что девки не просто приглашают отряд в деревню, но и стоят так, чтобы никто не приблизился к общинному дому, где принимали их в прошлый раз. Вождь смолчал и сел там, куда указали, – на шкуру у огня. Наивная дуреха не заметила, как подозвал он к себе одного из парней и шепнул два слова. Парень понятливо кивнул, а потом, когда по кругу пустили кувшин с медом, скрылся в темноте.

Тот, кто неслышно крался по Тяпенкам, носил имя Шатай. В темноте он видел зорко, но и любой слепец заметил бы, как волновались встречавшие их женщины. Матка к воротам и вовсе не вышла. Неужто нашла что-то важнее, чем вождь? Или кого-то?

Шатай и без приказа отправился бы в дозор, но вождь не дал воли и тут. Тихий и ловкий, как лесной кот, шлях крался меж приземистых изб. В каких-то окнах горели лучины, в иных свет потушили, но лазутчик все одно чуял тяжелый запах тревоги. Степняков всегда побаивались, но на сей раз было что-то еще…

Наперво проверив, чтобы не притаилась засада, Шатай направился ко двору Матки. Чем занята? Окна золотились в темноте и в ее избе, стало быть, дома осталась. Шатай легко перемахнул через забор и спрыгнул наземь – мягкая кожаная обувка ни звука не издала. Сторожевой пес фыркнул под крыльцом, но шлях не замедлился: всем известно, от таких, как он, только зверьем пахнет, не человеком. Так что огород он пересек мигом, а там ухватился за наличник, подтянулся и глянул в окно.

Тогда-то Шатай растерял все проворство. Не вцепись в дерево до побелевших пальцев, точно упал бы. Потому что в кухне, повернувшись спиною к окну, стояла нагая девка. Волосы ее, что трава золотая, спускались до самых бедер, по гладкой коже катились капли воды – девка обмывалась. Вот нагнулась, смочила тряпицу в ведре, провела ею по покатому плечу… У шляха язык отнялся; он забыл, как дышать.

Так уж повелели боги, что шляховские земли не родили не только урожай. Не родили они и женщин. Редко когда Рожаница благословляла чье-то чрево дочерью. Оттого женщины в их племенах могли взять по два, три, а то и по четыре мужа. И всякий, кого избрали, за великую честь почитал хоть ступни супруге омыть. Если же женщина дозволяла мужу узреть свою наготу, то тот и вовсе рассудок мог потерять от счастья.

Шатай знатным мужем не был и мало что мог предложить супруге. Своего имущества у него вовсе не имелось, все вождем пожалованное. Вышло так оттого, что полтора десятка холодных ветров тому назад измученного голодом и жаждой мальца племя нашло в степи. Встреться им девочка, не сомневались бы, сразу дали приют. Над пацаном же судили еще несколько дней: к чему лишний рот? Вдобавок найденыш был тощим и высоким, что жердь, стало быть, больным, не иначе. Здоровому дитю до́лжно быть кругленьким и черноволосым, этот же тонконогий, что жеребенок, да к тому ж сероглазый и с соломенной головой. Хотели уже оставить Несущей Тень в дар, но что-то в груди у вождя дрогнуло, велел принять да выкормить. Вот и стал Шатай жить в племени Иссохшего Дуба. Опосля порадовались, конечно, когда неуклюжий мальчонка вырос в лазутчика, каких поискать. Но до того немало горя Шатай хлебнул, немало обид на соплеменников затаил. Словом, о жене найденыш и мечтать не смел, ибо предложить ей было нечего. А тут такая красота…

Шатай ажно челюсть уронил и не заметил, как скрипнули ставни. Девица обернулась.

Слыхал Шатай, что срединные женщины не привыкли доверять мужам. Оно и понятно, ведь безбожные дикари, случалось, принуждали жен возлечь с ними, а иной раз и вовсе силой брали. Шатаю о таком и думать противно было, но жил он на свете не первый год, так что не подивился бы, начни девка визжать. Но девка не проронила ни звука. Зато размахнулась и швырнула в лицо лазутчику мокрую тряпицу. Та звонко шлепнула, будто ладонью по щеке залепили, Шатай не удержался и вывалился спиною назад, да еще и предплечье о гвоздь разодрал. Вот тебе и кот лесной!

Девка напугалась мало не до смерти. Метнулась к окошку, перегнулась поглядеть, не убила ли. Хитрый шлях смекнул, к чему идет, и, хоть самого так и тянуло расхохотаться, скорчился, баюкая исцарапанную руку: дух испускаю!

– Господине!

Голосок у девицы был нежный, будто на ухо ласковое слово шепнули, и Шатай горестно застонал:

– Бо-о-ольно!

Доверчивая девица и не помыслила, что над нею шутят. Накинула на мокрое тело просторную рубаху, выскочила во двор, потянулась к Шатаю… Тот зажмурился от удовольствия, ожидая, пока коснутся его ласковые пальцы. Но девица отдернула руки:

– Пойдем, господине! Не серчай, позволь помочь.

Шатай серчать и не думал, игра оказалась ему по нраву.

– Встать помоги, ноги что-то отнялись… Никак хрэбэт поврэдил.

Девица, напротив, отшагнула назад:

– Не могу, господине. Нельзя мне тебя касаться. Кликну помощь.

– Нэ надо помощь. Вродэ полэгчало, – тут же излечился Шатай. – А рука кровит…

Не хочет девица его касаться, так и не надо. Мало ли какой обет богам дала? А может, обещалась кому. Шатай упорствовать не стал, но и уходить не спешил. Рубаха льнула к мокрому телу, очерчивая каждый изгиб, и какое-то животное нутро подсказывало шляху, как хорошо было бы превратиться в эту самую рубаху. Да оно и просто поглядеть уже счастье. Потому он, хитро щурясь, вошел в избу и стал следить, как девица мечется по комнате.

– Мэня Шатаем звать, – сказал он, усевшись на скамью и вытянув ноги.

– А меня Крапивой, – ответила девка. – Не гневайся, что обидела. Напугалась…

Напугалась, ишь! Это мужам надобно шляхов бояться, а женщину, Рожаницыну дщерь, их племя ни за что не обидит. Шатай скорее бы руку себе откусил… Но сказал иное:

– Обидэла? – Он растерянно глянул на царапину, вспомнил, что вроде как умирает, и изобразил на лице муку. – Еще как обидэла, да! Рукэ худо!

Правду сказать, руку Шатай уже успел заложить за голову, любуясь на Крапиву, но та вроде и не заметила. Она намешала что-то в глиняной миске, опустила в нее чистое полотенце и замерла, не решаясь подойти к чужаку:

– Ты сам лучше…

Глиняная чашка встала на стол.

– Нэ умэю. Нэ приучэн.

Щеки Крапивы пошли алыми пятнами.

– Нельзя мне… Хворобная я.

Шатай нахмурился. Девица и впрямь была бледноватая, отличаясь от остальных жителей Тяпенок. Но на хворобу та бледность не тянула. Напротив, солнце словно отказывалось жарить молочную кожу своими лучами. Волосы девицы тоже были светлы, не как у степных женщин. Да оно и Шатай на соплеменников мало походил, что ж его, сразу хворобным нарекать?

И тут только понял шлях, что резануло глаз, что не сразу он заметил, ошалело рассматривая нагую красавицу. На руке ее темнели синие пятна, оставленные чьей-то жадной пятерней. Сейчас липнущая к телу рубашка скрывала их, но девица все одно втягивала голову в плечи, будто ожидая нового удара. Потому и к нему приближаться не спешила.

Шатай задохнулся от ярости:

– Тэбя обидэл кто? Больно сдэлал?

Крапива замотала головой, но ладонь метнулась к плечу – прикрыть.

– Скажи кто. Я эму брюхо вспорю.

Крапива напугалась едва ли не больше, чем когда заметила следящего за нею шляха. Шатай смутился: не сказал ведь ничего такого… Брюхо вспороть преступнику – это ж правое дело!

Но девица взмолилась:

– Не надо, Светом и Тенью заклинаю! Никто меня не обижал, это я неуклюжая… с крыльца упала! Не гневайся, господине!

– Какой я тэбэ господинэ, – буркнул Шатай. – По имени зови, Шатаэм.

– Как повелишь. Только не гневайся!

– Да нэ гнэваюсь я! – разозлился шлях. – С рукой-то поможэшь?

Крапива покорно приблизилась:

– Только не трогай меня, гос… Шатай. Заражу ненароком.

– Нэ трону, нэ бойся, – пообещал он, а сам подумал: «А вот того, кто тебя тронул, все-таки отыщу».

Промокшее полотенце разрыдалось влагой над плошкой и мягко легло на рану. Застань его соплеменники, Шатай со стыда бы сгорел: эдакую мелочь да промывать и залечивать! Но ежели Рожаницына дщерь приказала…

Девица следила, как бы не коснуться случайно смуглой кожи шляха, а тот даже дышать не смел, чтобы не помешать. Он тихо спросил:

– Что за хвороба у тэбя?

Золотые пряди шевельнулись от его дыхания. Крапива вздрогнула, но ответила:

– Не ведаю, как назвать. Появилась, когда в лета вошла… Коли трону кого, то… – Девица замялась, но Шатай слушал терпеливо и спокойно, и она осмелела: – Жгусь. Как крапива.

– А если тэбя кто тронэт?

Девица закусила губу, и Шатай подумал, как хорошо было бы этой губы коснуться. И не важно, что там сделается от Крапивиной недоли.

– Больно будет… И ожоги.

Очи у Шатая были чисто шляховские: узкие, обрамленные густыми ресницами; цвета только диковинного, словно грозовое небо. Таковые Крапива и у срединников редко встречала, не то что у степняков. Шлях недобро сощурился, и от глаз вовсе остались две крошечные щелочки.

– Стало быть, у того, кто тэбя тронэт, слэды остаются?

Рука девицы совсем рядом была. Нежная, ласковая. Кто б поверил, что способна она причинить муку? Шатай проверять не стал. Не оттого, что струсил, а оттого, что Крапива попросила.

– Отчэго ж ты, такая пугливая, дома одна?

– Матка Свея гостей встречает, тебе ли не знать, гос… – Она несмело улыбнулась, и Шатая словно солнцем ослепило. – Шатай.

– А дочь бэз присмотра бросила? Как можно? А эсли украдут?

Когда-то очень-очень давно у шляхов имелся обычай красть себе жену. Успел лаской да уговорами заслужить прощение девицы, окунулся с нею вместе в горячий источник – и никто уже не разлучит с любимой. Таковой союз богам едва ли не милее, чем одобренный родом. Но много времени минуло с тех пор, шляховские земли получили прозвание Мертвых, а женщин стало рождаться все меньше. Калека Кривой сказывал, тогда-то и стали племена меж собой враждовать и сражаться за величайшую ценность, когда-либо имевшуюся на земле, – за женщину. Обычай сражаться с чужаками с тех пор остался, а вот жен боле не воровали.

Но Крапива того не знала, поэтому ответила:

– Много ли пользы с жены, которую обнять нельзя.

Сказала не то с грустью, не то с облегчением. Рожаницыны дщери прекрасны, но понять их воистину невозможно.

Смоченное в зелье полотенце скользило по свежей ране. Грубая ткань должна бы раздражать плоть, но по коже, напротив, разливалась нега. Девица стояла совсем рядом, но будто вместе с тем и очень далеко. Вот она – а коснуться нельзя.

Шатай прошептал:

– Я любил бы эе так сильно, что и бэз объятий стало бы жарко.

Крапива точно обожглась. Отгородилась чашкой с зельем, кинула в нее полотенце:

– К утру рана затянется, господине. А пока тебе лучше бы отправиться на вечерю. Матка добрый пир собирает.

Шатай скрестил руки на груди, мигом позабыв, что одну из них поранил:

– Так она потому к нам нэ вышла? Припасы провэряэт?

Девица втянула голову в плечи и отвела взгляд:

– Верно, господине.

Врать Крапива не умела, но Шатай сделал вид, будто поверил.

– Тогда проводи мэня. Ваши дома высоки и крэпки, я нэ найду чэрэз них путь.

Взгляд нет-нет да и скользил к распахнутому вороту рубахи, что прильнул к мокрой груди. Крапива стянула ворот пальцами и ответила:

– Как прикажешь, господине. Выйди только, дозволь одеться как подобает.

Наряжалась Крапива редко – и тут у нее все не как у людей. Но не оттого, что не любила, а оттого, что матушка серчала. Стоило Доле заметить, как на дочь заглядывается какой молодец, сразу закрывала ее необъятной грудью, фыркала и гнала ухажера прочь.

– Молодая да ранняя, – говаривала она. – Куда вырядилась?

Было так не всегда, а с тех пор, как уронила Крапива первую кровь. С тех пор, как хвороба поселилась в их доме. Поначалу думали, пройдет. Раз или два мать и вовсе обмолвилась, что к счастью: до свадьбы никто девку не попортит. Но время шло, а болезнь не уходила. И тогда Дола замкнула на ключ сундук с приданым, а дочери строго-настрого запретила перед кем-либо красоваться.

Зато Крапива радовалась за Лассу. Ее Свея подарками не обижала. Стоило отлучиться куда, всегда с гостинцами возвращалась. Привозила она дары и для Крапивы, да только та все одно их не носила. Лишь прятала под потолком в сарае да перебирала время от времени.

Для вечери со шляхами травознайка тоже не стала бы искать особый убор. Да своя одёжа после тяжелого дня была – без слез не взглянешь. Тогда Крапива осторожно открыла Лассин сундук. Подруга не скупилась, всегда предлагала выбрать что-то из своего, если случался праздник. Не обидится и на этот раз… Да только Крапива все одно робела. Наряды у Лассы были пестрые, броские. Где с вышивкой, где с кисточками. У Крапивы ажно в глазах зарябило! Но делать нечего, не в грязное же одеваться. Она выбрала сарафан попроще да потемнее и рубаху с высоким воротом. Подруга бы в таком корову доить пошла, а Крапиве – наряд на праздник.

Шлях, назвавшийся Шатаем, ждал на крыльце. Крапива выглянула в щелочку: ушел, может?

Шатай сидел на ступеньках, по-степному подогнув под себя ноги. Странные они, шляхи эти. Мало что кожа их почти что желтая, схожая со степной землей, а глаза узки, точно пчелы покусали. Так еще и одевались, будто дети малые: штаны широкие, перехвачены бечевочкой у ступней, рубахи длинные, такие только девкам под понёву надевать, да с разрезами до пояса. И нрав особый. Давно бабы в Тяпенках усвоили: хочешь уберечь мужа, выходи к шляхам сама. Женщинам степняки никакого зла не сделают, скорее меж собой передерутся, а вот мужика зарезать им ничего не стоит. И Крапиве страсть как не хотелось, чтобы отбившийся от племени чужак что худое натворил. Лучше уж и правда отвести его к остальным.

– Пойдем, господине…

– Гдэ господинэ? – хохотнул Шатай. – Нэ вижу!

Крапива спрятала улыбку в ладонях:

– Шатай… Пойдем.

Тот плавно поднялся, и не поймешь, как ноги успел расплести. Скомандовал:

– Вэди!

Сильно бы шляху пришлось постараться, чтобы заплутать: костер у ворот виднелся от каждого двора, знай иди на свет. Но перечить травознайка не решилась. Не решилась бы она и разговор завести, да Шатай за двоих болтал.

– Ваши мужчины трусливы, как пищухи! Прячутся по домам, пока их жены подносят нам питиэ. Они нэ достойны красоты дщэрэй Рожаницы!

Крапива комкала в руках край пояса и не знала, что ответить. Ей посчастливилось не застать шляховых набегов, но как-то раз матушка глотнула лишней медовухи и рассказала, как оно бывает.

Она рассказала, что степняки приходят медленно. Их кони мерно и тяжело опускают копыта на землю, и звук этот словно набат. Им не помеха запертые ворота и высокий частокол – шляхи лазают по ним что звери, сжимая зубами кривые мечи. Они быстры и ловки, безжалостны и кровожадны. Они не трогают женщин, но убивают мужчин так, что никто не пожелал бы остаться в живых, увидев подобное. Дола обыкновенно прятала косы под плотным платком, и тогда Крапива узнала, отчего так. Оттого что волосы матери сплошь были седыми.

Веселый шлях, что носил имя Шатай, не причинил бы Крапиве зла. Не он валял ее в поле ржи, не он задирал понёву. Но те, которые пришли с ним, сулили горе Тяпенкам. И девичье пение, что далеко разносилось в сумерках, несло не радость. Оно лишь заглушало страх.

Когда до большого костра, разведенного нарочно для встречи опасных гостей, оставалось всего ничего, Шатай замер. Он глянул Крапиве в глаза, и она нутром ощутила: в темени или при свете дня, а разглядит каждое движение и взмах ресниц.

– Скажи, Крапива, что прячэт от нас Матка Свэя?

Девка и сама бы своему лепету не поверила, но поделать ничего не могла:

– Помилуй, господине, как можно…

– Нэ ври мнэ. Она задумала зло?

– Мы не посмели бы…

Будь на месте шляха срединник, он не утерпел бы и стиснул девкин подбородок, заставляя поднять взгляд. И не думал бы, больная она али здоровая. Шляхи были приучены без дозволения женщин не трогать. Шатай лишь приблизился к ней так близко, что Крапива ощутила его дыхание на щеках. Оно пахло горелой травой.

– Отвэчай.

– Никто не задумал против вас дурного. Свея… Мы все хотим мира.

– Мир – что упрямый конь. Поводья удэржит только сильная рука. Эсли ваша Матка задумала зло, эта рука пэрэрэжэт глотки всэм мужам в эе роду.

Родом шляхи звали не тех, кто одной крови, а тех, кто живет на одной земле. Стало быть, мужами в роду Свеи считались и нелюдимый Деян, отец Крапивы, и молодшие братья, пока даже не отрастившие усов. У девицы во рту пересохло, а глаза застелила белесая пелена. Она молвила:

– Когда боги создавали шляхов, забыли вложить им в грудь сердце.

– Нэ забыли. Нарочно нэ стали, – ответил Шатай.

Шляхи расселись вкруг костра и один за другим славили плодородную землю. Каждой девке, что обносила воинов питьем, ведомо было, к чему ведут такие речи: спросит завтра вождь, не прогневится ли Матка, если гости покинут ее владения, и станет ждать, что ответит. Ежели накажет вернуться и кликнет мужиков, чтоб принесли гостинец в дорогу, то уедут мирно. И гостинец известно какой – десятая часть припасов, что имеется в деревне. А если не докумекает, как себя повести, начнется бой. И тогда шляхи сами возьмут, сколько пожелают.

Рыжие отсветы пламени лизали суровые лица, отражались в темных глазах. Ласса сидела подле вождя ни жива ни мертва: где матушка? Когда Крапива подвела Шатая к своим, подруга заметила ее и только что навстречу не бросилась. Ну как тут развернуться да уйти?

Чашу с медом Крапиве никто подать не решился – ну как ненароком коснется? Пришлось самой наливать из кувшина и нести. Благо тяпенские привычно обходили хворобную, а шляхи даже в шутку не ухватили бы за запястье. Крапива низко поклонилась вождю, и рядом с ним мороз пробежал по коже.

– Отведай угощения, господине! Свежего ветра в твои окна!

– Свэжэго вэтра, – отозвался вождь, нехотя принимая чашу.

Отчего же нехотя? Да оттого, что сидел, сжимая Лассину руку, а пришлось отпустить. Та сразу почуяла, что старший в племени Иссохшего Дуба зол. А и как не злиться, когда Матка не пожелала сама потчевать, дочь подослала. Не знал вождь, что Свея другим гостем занята. Вот и пришлось Лассе подластиться: сначала угощение поднесла, потом села рядом на мохнатую шкуру, а когда вождь сдвинул брови к переносице, и вовсе вложила ладонь в его – широкую да сухую. Угрюмый воин мигом повеселел! Теперь же, когда сам разжал пальцы, Ласса поспешила вскочить.

Улучив мгновение, она шепнула подруге:

– Крапива, серденько мое, сбегай до матушки! Сил моих нет, боюсь я этих диких! Не уважу сама…

Крапива кивнула. Если Свея до сих пор не явилась, уж не случилось ли чего?

Девица будто бы вернулась к уставленному снедью столу, что хозяюшки вынесли во двор, а сама нырнула в темноту – и поминай как звали. Общинный дом стоял в самой середке Тяпенок, в стороне от ворот, где шел пир. Пока девка до него дошла, страху натерпелась! Все мстилось, следит кто-то, царапает спину недобрым взглядом.

Крыша Старшего дома не курилась дымком, дверь была плотно затворена, и казалось, будто бы внутри и вовсе никого нет. Крапива решила, что разминулась со Свеей, но все ж заглянула внутрь – убедиться. И хорошо, что заглянула, потому что Матке подмога была ох как нужна!

Баба ходила по избе от стены к стене, и лицо ее было красным. Она размахивала руками, доказывая что-то, а говорить старалась тише. Княжич же стоял перед нею, упрямо скрестив руки на груди. Половина лица его, шея и ладони сплошь были в ожогах, но лечение даром не прошло – уже не саднили. Дядька Несмеяныч тыкал кочергой потухшие угли в очаге и думал о своем.

Когда Крапива открыла дверь, все трое обернулись к ней, а Матка и вовсе чуть дух не испустила.

– Крапива, ты? Я уж решила…

Что там решила Свея, девица узнать не успела, потому что княжич вдруг поменялся в лице и сказал:

– Хорошо, будь по-твоему.

Дубрава Несмеяныч аж рот разинул: неужто своевольный воспитанник внял словам мудрой женщины?

Влас же докончил:

– Но в уплату вот ее возьму. – И он кивнул на Крапиву.

У девицы язык отнялся, а Свея уперла руки в боки:

– Ты, княжич, никак умом повредился?

Дубрава выпрямился, навроде как угрожающе, а у самого ухмылка в усах так и гуляет!

– Не бывало у нас такого, чтобы людьми плату брали!

Княжичу же слова Матки что сухой горох.

– Не в рабыни беру у тебя девку, а в жены.

Свея глянула на Крапиву: на той лица не было, какие уж тут сваты?

– Это ты, княжич, у ее отца с матерью спрашивай. Я девку неволить не стану.

Крапиве аккурат под материну юбку спрятаться и захотелось, лишь бы не стоять перед княжичем. Статный и могучий, с гордо выпрямленной спиной, точно вырезанный из темного дерева. Любая девка рассудка бы от счастья лишилась, прильнув к его груди! Вот только красота боле не обманывала взор: ожоги сделали лик княжича столь же уродливым, сколь и душа.

Влас поманил травознайку:

– Что обмерла? Иди сюда, не трону покамест. Вот мое слово, Матка Свея. Отдашь мне девку здесь и сейчас, назовешь молодшей женою, остановлю своих молодцев. А нет – быть битве.

Тогда-то Крапива поняла, отчего Свея раскраснелась, отчего гостей не встречает, а все княжичем занята. Упрашивала сдержать горячий нрав да не устраивать драки со шляхами. Одно дело – присоединить Тяпенки к Срединным землям, назвать своими да Посадникову метку в землю воткнуть. Тогда, коли кто посмеет грабеж чинить, перед Посадником и отвечать будет. Уж тогда племя степняков поостережется захаживать в деревню как к себе. Совсем другое – сражаться на ничейной земле. А Тяпенки как раз такие и есть – ничейные. И счастье, если изб не пожгут да баб не разложат в пылу битвы! Или того хуже: проиграет княжич, явившийся лишь с малой дружиной и не оправившийся от ран. И тогда уже тяпенским отвечать и перед отцом его, Посадником Туром, и перед вождем шляхов. А тех, кто гостя позволил обидеть, не щадят ни свои, ни чужие. Выходит, дорого дают за Крапивину жизнь…

Девица медленно подошла к Власу. Голос ее охрип, чужим зазвучал:

– Помилуй, княжич. По доброй воле твоею стану, но не чини расправы. Возьми Тяпенки под княжеское крыло миром…

Глаза у Власа были что омуты. И тлело в них что-то, о чем Крапива и помыслить не решалась.

– Матка Свея предлагала мне свою дочь в молодшие, но я не взял. А тебя возьму. И род твой получит ту плату, каковую ты сама выберешь. Назовешься моей, девица Крапива?

Он протянул к ней руку, но не коснулся, лишь обдало жаром щеку. Крапива открыла рот ответить, но горло будто удавкой затянули.

И в этот самый миг дверь распахнулась. На пороге стоял шлях по имени Шатай, и от взора его не укрылся ни сам срединный княжич, ни рука его, покрытая ожогами, словно от крапивы.

Глава 4

Свея кинулась к молодому шляху и сбила с ног. За нею следом, на ходу вынимая меч, метнулся Несмеяныч. Но прежде чем Матка ударила Шатая по лицу, тот успел свистнуть. То был особый свист, ни на что не похожий. И тяпенская Матка много бы дала, чтобы боле он никогда не разнесся по этим краям. То был боевой клич.

Кровь брызнула на порог Старшего дома, ледышкой посреди жаркого лета сверкнула сталь. Усатому Дубраве что чья-то жизнь? Походя полоснет клинком – и дальше в бой. Лишь для Крапивы тот, кого придавливала коленом к земле Свея, не был безымянным шляхом. Не думала глупая девка, что делать, поддалась чему-то животному внутри. Она повисла у княжича на шее. Кто сторонний рассудил бы так: напугалась, о защите взмолилась. Но травознайка не о себе пеклась. Кожей к коже, ладонями к горлу – и вспыхнуло древнее колдовство, опаляя и без того покрытое шрамами тело Власа. Тот быстро отпихнул Крапиву – научен уже. Однако же помогло: замер, оторопев, дядька Несмеяныч, ослабила хватку Свея, а шлях харкнул ей в лицо кровью, натекшей из разбитого носа.

Шатай двигался подобно зверю, по-кошачьи был гибок его хребет. Он изогнулся, вдарил локтем, ужом скользнул за дверь – и поминай как звали. Свея бешеной псицей глянула на Крапиву. Никогда прежде Матка так на нее не зыркала! А уж Дубрава и вовсе готов был прирезать.

Крапива закрыла себе рот ладонями, с ужасом поняв, что сотворила. Не жить бы ей боле, да вступился княжич.

– Девку не трогать, – велел он. Повернулся, вынул острый нож, каковой всегда носил при поясе, и кольнул острием щеку девицы. – Чтоб с места не двигалась. Перебью шляхов – договорим.

И с тем выскочил во двор, где уже собрались молодцы из дружины.

Редко кто умел подарить улыбку Хозяйке Тени. Дорого стоит потешить черную богиню! Но та ночь стала для нее веселым танцем.

Закричали бабы, зазвенело железо, алыми каплями разлетелись угли разоренного костра. Еще свежи были запахи яств да хмельного меда, но уже прибавились к ним иные – те, почуяв которые кони грызут удила, а собаки заливаются лаем.

Заливалась и Крапива, забившись в дальний угол Старшего дома, аккурат под образами богов. Заливалась и молила, чтобы не покинули крошечную деревеньку на границе Срединных земель и степи, чтобы оберегли. И пусть возьмут за то жизнь неразумной девки, пусть любые тяготы на нее обрушат, лишь бы братья, мать с отцом, Ласса, Свея – все, кто дорог Крапиве, – не расплачивались за ошибку.

– Великая Мать! Рожаница, – лепетала травознайка, – разорви пелену Тьмы, прогони Лихо!

Но Лихо уже вовсю скакало по деревне, а Хозяйка Тени пела свою песню. Завизжал кто-то, и дверь избы распахнулась, ударившись о стену, повисла, перекошенная. Один из парней княжича, тот, что смеялся всех громче, когда Крапиву валяли в поле, за косу втащил девку. За порогом ураганом бушевала битва, но дружинник на подмогу своим не спешил. Куда приятнее ему было усесться верхом на пленницу и разорвать на ней рубаху, открывая не тронутую никем прежде грудь. Девица брыкалась и царапалась, но, стоило приложить ее кулаком в лицо, затихла, позволила задрать себе юбку и… и…

Как хватило у Крапивы смелости, она бы ни в жизнь не сказала. Но тогда, наблюдая из укрытия за чужими мучениями, она будто бы сама оказалась на месте жертвы. Это на ее, Крапивы, теле оставляли синяки жадные пальцы. Вот только если травознайку боги наделили не то благословением, не то проклятьем, то этой бедняжке защититься было нечем.

Лекарка выхватила из очага котелок, уже не раскаленный докрасна, но полный горячего зелья. Размахнулась…

– На тебе!

Молодец заорал и откатился в сторону, а Крапива добавила опустевшим котелком ему промеж глаз. Потом только разглядела, кого спасла. На полу, свернувшись калачиком, лежала Ласса. Немудрено было не узнать ее: мало что по темноте, так еще и зареванную, избитую, грязную… От нарядного сарафана остались клочья, а волосы свалялись вороньим гнездом.

Крапива опустилась перед подругой на колени. Обнять бы, утешить… Но смогла лишь похлопать по спине, где та оставалась прикрыта обрывками рубахи:

– Не тронул? Не успел?

Ласса замотала головой, не в силах вымолвить ни слова.

Ох и грянула беда! Такой и ворот открывать не надобно, снесет весь частокол и дозволения не спросит! А все почему? А потому что глупая девка не заметила, что следит за нею шлях; потому что княжичу воспротивилась; потому что в поле за травами отправилась в неурочный час… Одной лишь молитвой такого не исправить.

Крапива взялась за ноги бездыханного парня поверх сапог:

– Помоги, Ласса!

Подруга все ревела, но послушалась. Вместе они выволокли ношу из избы, а после Крапива преградила Лассе дорогу.

– Закройся и подопри чем-нито дверь, – велела она.

– А ты как же?

– А я уже насиделась.

Бой кипел там, где совсем недавно горели костры. «Заходи, добрый гость, – с вечера трещало их пламя. – Здесь ждет тебя пища и приют, здесь никто не посмеет чинить зло». И вот раскиданные по земле уголья гасли под сапогами. Шляховские кони ржали и рвали привязь, удерживающую их у ворот. Тяпенские мужики, похватав рогатины да серпы, высыпали на улицу, да так и замерли: кому помогать, от кого обороняться? Срединников сами же зазвали, просились под крыло; а шляхи зло привычное – забрали бы дань и ушли. За кого ни встанешь, всяко от второго горя хлебнешь. Вот и защищали они жен с дочерьми, а сами робели, подобно девкам.

Малая дружина что? На пиру песни попеть, гоголем вышагнуть по широкой городской дороге, хвалясь новым кафтаном, погоготать над шутками да самим кого уколоть острыми языками. Словом, все больше в тереме со хмельным воюют. А ежели встанет супротив эдакого воина боец, в седле рожденный, лошадью взращенный… Княжичу с его витязями такие и достались. Не юнцы горячие да несмышленые, а мужи, вместо пиров сидевшие на сухом ветру и питавшиеся соленым мясом. Те, кто жизнью не дорожил: своей ли, чужой…

Не зря упреждала Матка Свея срединников, не зря советовала не показываться! И Дубрава Несмеяныч тоже в который раз спорил с воспитанником, да никто не пересилил молодецкую горячность. Вот княжич теперь и расплачивался с богами: не оскорбляй тех, кто с миром явился, не устраивай гостю засады!

У княжича ворогов всяко было меньше, чем у степняков. Он-то своим велел только шляхов бить, а те рубили без разбора: воинов, деревенских… Не трогали только баб. Однако не то дружина оказалась не так верна Власу, не то удаль в княжеском тереме позабыла, не то попросту озорничать в опустевших избах да девкам подолы задирать было веселее, чем лить кровь. Разбежались дурни добро делить. Всякий надеялся, что без него управятся. Потому степняки хозяйничали, как было у них принято: огнем да железом. И помаленьку брали верх.

Сбили с ног Холодка – первого тяпенского красавца. Ох и вздыхала тайком по нему Крапива! До тех пор вздыхала, пока он об руку с другой ходить не начал. Выскочил парень невесту защитить, да заместо нее шляха нашел.

– Умри, козлиное дэрьмо! – выругался степняк и замахнулся клинком.

Крапива встала под удар, закрывшись локтем. Не стало бы девки, случись на месте шляха кто другой, но степняк увел меч в сторону, верный обычаям. И острые вилы Матки Свеи тут же пронзили его насквозь.

Что в горе, что в радости, не уступала Свея своего места – всегда первая. И сражалась наравне с мужами, а то и лучше.

– Лассу видала?! – заорала она.

– Живая!

Матка так и просветлела! Вдвое резвее принялась раскидывать противников.

Крапива повернулась к Холодку – помочь, увести. Тот едва поднялся на ноги. Кривой меч вошел в брюхо, как в мягкое масло. Повалилось нутро, запахло смертью. А Шатай, веселый Шатай, рассказывавший еще недавно, как будет любить жену, выдернул клинок из тела Холодка и бросил Крапиве:

– Нэ стой! Зашибут!

И шлях вновь нырнул в ночь. А первый красавец деревни повалился навзничь, и зеленые глаза его навек закрыла Хозяйка Тени.

Жестоки сыны степи! Остры их мечи! Вот свистнул клинок – и не стало старого деда, силившегося вразумить бойцов. Еще свист – и зазвенел металл, скрестившись с металлом. Это усатый Несмеяныч заступил дорогу поганому шляху.

Свея, оружная вилами, обороняла визжащих девок. И, смех сказать, обороняла не от шляхов, а от молодцев княжича, еще вчера принимавших из их рук питье. Неужто не хватило улыбок да ласковых слов? Но в пылу битвы куда там вспомнить, что пришли они в деревню друзьями. Дружинники уже ломали двери в чью-то хату, вытаскивали добро, а с ним вместе лежачую слепую бабку. Вот тебе и защитники!

Степняки зато без дела не сидели: вот один подхватил сразу два меча и давай крутиться мельницей! Рубанул Дубраве поперек спины, тот упал как подкошенный, но поднялся, развернулся… И вдругорядь получил от самого вождя. Черная кровь намочила рубаху, Дубрава покачнулся…

– Дядька!

Над Дубравой встал самолично княжич. Принял мечом меч вождя и давай рубиться!

Будто птица с черными крыльями кружила с ними рядом, легко касаясь перьями то одного, то другого. Там, где черный росчерк царапал кожу, оставалась алая полоса. Или это следы от клинков?

Умрет княжич – и Посадник не простит смерти любимого сына, а уйдет в Тень вождь – шляхи вырежут деревню до последнего мужа, а женщин заживо закопают в землю.

Кто-то, раненный, корчился на земле:

– Помогите!

Крапива отволокла его в сторону, спрятала, велела придавить разрезанную руку. Затем кинулась спасать слепую неходячую бабку. Старуха ползала по бранному полю и никак не могла схорониться. Травознайка выломанной из чьего-то забора жердиной отпихнула от нее оружного мужа, неловко схватила за голую руку… Бабка заверещала от боли. Крапива, плача, потащила ее к сараю, куда Свея теснила девиц, – какое-никакое убежище. Передав бабку всполошенным девкам, травознайка утерла мокрый лоб и кинулась обратно. Хоть кого еще спасти! Да вот только ее саму спешили спасать.

– Крапива! – Отец распихивал людей локтями.

Ох, непросто было вытащить Деяна из дому и в мирное время, а уж чтобы на ратное поле прорвался – и вовсе чудо! Но бежал, выпучив глаза, искал дочь. Вот вдарил кому-то по уху, не разобрав даже, своему или чужому, – не мешай!

– Батька!

Крапива едва вприпрыжку не помчалась к отцу: уж он-то силач, каких поискать! Что ему шляхи и срединники! За свой род всех на рогатину наденет! Так думала она, будучи младше, еще до того, как поселилась в их доме хвороба. До того отец обнимал ее, сажал на колени, как сейчас сажает сыновей, учил мастерить из бересты. Нынче же…

Нынче ловкий молодец из дружины походя огрел его по затылку рукоятью меча. Не тщился убить, лишь пихнул, чтоб не мешал, и побежал дальше, подобрал дотлевающую головешку да и зашвырнул на крышу сарая. Пламень занялся мигом, поднялся визг… А бой все кипел, и конца-края ему видно не было.

Крапива бросилась к отцу и ногтями вцепилась в лицо шляху, вставшему над ним. Колдовство кипятком обожгло ему щеки, степняк покатился по земле – горит! Хворобная девка же подставила отцу спину, чтобы оперся, отвела к воротам.

– Бежим, доченька! В лесу не достанут! Мать там уже, за тобой вернулся…

Хворобная ногами в землю вросла. К чему она отцу с матерью, больная да горемычная?

– Без меня беги.

Кони у ворот ярились, напуганные звоном и криками. Не раз и не два каждый из них бывал в бою, но то под седоками. Без твердой же руки они обезумели.

Крапива в последний раз взглянула на отца, а тот, будто предвидя что-то, закричал:

– Стой, дура!

Но Крапива неслась к стойлу. Она подхватила оброненный кем-то серп, шарахнула кинувшегося наперерез шляха и рубанула кожаный ремешок, что удерживал самого крупного жеребца. Тот встал на дыбы и бешено заржал. Серп застрял в жерди, но конь, почуяв свободу, ударил копытами, и та разлетелась в щепки, освобождая весь табун.

Уж и до того была суматоха, но теперь, когда перепуганные скакуны носились меж домов, началось неслыханное. Одно к счастью: бой и впрямь прекратился, ведь под копытами погибнуть не хотелось никому.

Гнедая лошадь крупом задела девку, и та отлетела к частоколу. Голова мотнулась из стороны в сторону, по затылку что-то глухо стукнуло, и мир поплыл у Крапивы перед глазами. Тяпенки словно дымом заволокло: уголья, пыль, крики, ржание – все смешалось в одно.

Вот засвистел шляховский вождь, тщась утихомирить животных, ухватил жеребца за повод, но тот, разрезанный надвое, выскользнул из ладони. Наконец конь признал седока. Не унялся, да и слушаться не спешил, но держался рядом с вождем, и тот вскочил в седло, стиснул заместо уздечки длинную гриву. А дальше случилось страшное: вождь направил жеребца аккурат на княжича. Хороший конь нипочем человека не обидел бы, но степные скакуны супротив хозяев ничего сделать не могли. Конь встал на дыбы и забил в воздухе копытами. Княжич махнул мечом, но лишь разозлил жеребца, и тот ударил его по голове. Влас закатил глаза и начал оседать, но вождь крепкой рукой ухватил его за загривок и втянул в седло, уложив поперек. Меч сразу уткнулся в беззащитное горло, а вождь прорычал:

– Вашэго княжича ищитэ в стэпи! Мертвым!

И направил жеребца к воротам. Те так и остались настежь по старинному обычаю: коли чужак в доме, запирать двери не моги.

Жеребец призывно заржал, и прочие кони устремились к нему, подбирая седоков. И то, что шляхи уезжали, не взяв дани, было едва ли не страшнее, чем если бы разграбили деревню. Ибо значило это, что вернутся они вдругорядь, очистившись под лунным светом для большой битвы. И живых после нее не останется.

Крапива сидела у ворот, глядя, как проносятся мимо лошадиные ноги. Один из коней замедлился, с его седла спрыгнул человек и приблизился к травознайке:

– Крапива? Живая?

Девица с трудом подняла отяжелевшие веки. Перед нею на корточках сидел Шатай.

– Не знаю, – ответила она.

Он усмехнулся:

– Живая!

Хотел вернуться в седло, но девица, ошалев от собственной наглости, взмолилась:

– Возьми меня с собой!

– Тэбя?

– Возьми, забери отсюда! Жизни здесь нет и не было никогда! Умоляю, увези меня в степь! Что хочешь сделаю!

– Что хочу?

Шлях, верно, растерялся. С ним прежде женщины говорили мало, а тут сразу в седло просится… А каждому шляху известно: коли в седло девицу взял, то и защищать поклялся.

– Садись, – коротко кивнул Шатай.

Медлить не следовало: друзья все сильнее отдалялись, зато вороги собирались с силами и не прочь были порвать на части последнего оставшегося в деревне шляха.

Крапива понимала и это, и то, что саму ее в дом родной не пустят после эдакого предательства. Она сцепила зубы и поднялась. Вставила ногу в стремя и села, натянув рукава на ладони. Шатай устроился позади нее и пришпорил коня.

Глава 5

Страшный сон длился вечность. В нем монстр без рук и ног тяжело и жарко пыхтел у Крапивы над ухом, наваливался сверху, душил. Она вырывалась и плакала, но монстр лишь крепче держал. Он был везде, этот монстр. Позади и спереди, и даже между ног было горячо и больно. Она сжимала бедра и просила отпустить, но оттого становилось лишь жарче.

– Не тронь… Не тронь…

Но монстр хрипел, и тяжелое дыхание его забиралось под одежду.

– Пусти, не мучай!

Но он лишь сильнее сжимал ей локти.

– Моэй станэшь… Моэй, – шептал монстр. – Станэшь виться змэей… Кричать… Просить…

Крапива закричала и… проснулась. Ночь была темна и густа, не сразу поймешь, где небо, где земля. Монстр же под Крапивой был живым, большим и горячим. Она дернулась, и что-то обхватило ее за плечи. Девка забилась, силясь сбросить пелену кошмара. А потом вспомнила. Битву в деревне и кровь; пламень и рассыпающиеся под сапогами угли; звон металла, крики и коня, на котором просила Шатая увезти ее в степь.

Шатай сидел позади и тихонько пел. Была то ласковая и нежная песнь, каковые складывают для любимых, но кошмар сделал ее угрозой. Он придерживал ее, чтобы не свалилась, и Крапива испугалась, что хвороба больше не защищает от жадных ладоней. Лишь после смекнула, что кто-то обернул ее плотным одеялом, лишив свободы, оттого таким страшным сделался сон. Она тихонько позвала:

– Шатай!

– Нэ спишь большэ?

– Где мы?

Шлях вдохнул сладко и глубоко:

– Дома. Напугалась?

Травознайка напугалась мало не до смерти еще в Тяпенках. Нынче же, уразумев, что сотворила, и вовсе забыла, как дышать. Напросилась со шляхами! В Мертвые земли! Сама напросилась!

– Что молчишь?

Крапива выдавила:

– Да…

– Нэ бойся. Нэ дам в обиду.

Руки его держали поводья и покоились по обе стороны от девичьего тела навроде объятий. И оттого делалось еще хуже, хоть спрыгивай наземь да бегом беги. Но справа и слева ехали еще шляхи – все племя Иссохшего Дуба, за вычетом погибших. И один из них вез пленника. Власу доля выпала всяко страшней, чем Крапиве, но жалеть его не выходило. Княжича разве что к Хозяйке Тени отправят, а вот что удумают сделать с девицей, еще неизвестно.

– Меня тронуть нельзя. Хворобная я… – на всякий случай напомнила Крапива.

– И что жэ?

– Если… – Голос сорвался на писк, но девка докончила: – Если станешь меня неволить, колдовство…

– Козлиное дэрьмо! – выругался Шатай. – Как смеэшь, жэнщина, такоэ говорить?!

Крапива вжала голову в плечи. Ударит? Сбросит с коня и затопчет?

Шатай плюнул на две стороны, как водилось за их народом, ежели кого-то сильно оскорбили:

– Сказал бы такоэ муж, я развэсил бы сушиться на вэтру эго кишки!

– Прости… Я не научена вашим обычаям.

Ярость кипела в голосе, но Шатай, как мог, смягчился:

– Я нэ похитил тэбя. Ты поехала сама. По доброй волэ. С чэго бы мнэ принуждать тэбя к чэму-то?

Кабы не видала Крапива своими глазами, что творят дети Мертвых земель в бою, обрадовалась бы. Шляхи чтили женщин едва ли не наравне с богами, а касаться их могли лишь с дозволения. Прежде травознайка не ведала, отчего односельчане страшатся такого народа. Но нынче поняла мать и Матку, молящих срединного княжича о защите. Хотя что уж, Власова дружина принесла Тяпенкам не меньше бед.

– Вождь дозволит мне остаться в племени?

Шатай пожал плечами:

– Ты жэнщина. Разве вождь можэт что-то тэбэ воспрэтить?

Откуда-то сбоку раздался сдавленный стон, а потом крик и звук, словно уронили мешок с мукой. Затем брань:

– Срэдинный выродок!

И удары. Крапива вцепилась в конскую гриву: лишь один срединник ехал вместе с племенем. По темноте было не разглядеть, зато звуки разносились далеко: кого-то жестоко били ногами, а после помочились.

– Убили… – прошептала Крапива.

– Нэ-э-э. Много чэсти. Он нэ заслужил быстрой смэрти. Эй! Ты что, плачэшь? Почэму?

– Д-день трудный…

Ровно в тот же миг прозвучал приказ:

– Привал!

Шатай хлопнул травознайку по спине, и та едва не вылетела из седла.

– Вот и отдохнешь! А послэ отвэду тэбя на поклон к вождю.

Ночи в Мертвых землях так же холодны, как жарки дни. Шляхи развели костры и подкармливали их сухим навозом, от чего по равнине стелился едкий дым. Деревьев, столь милых сердцу травознайки, стало меньше, хотя ехал отряд никак не дольше одной ночи. Но не шумела над головой листва, не играл ветер свою песнь на струнах ветвей. Лишь шепот безжизненных сухих кореньев слышала та, что привыкла говорить с травами.

Крапива старалась не показываться шляхам, все льнула к уставшему коню. Шатай же, будто нарочно, то и дело подзывал ее:

– Хэй, златовласая! Что мерзнэшь, иди к огню!

От жеребцова бока тепла было немного, да Крапива и сама понимала, что от любопытных взглядов не спрячешься. Сама, чай, увязалась со степняками.

Ночлег шляхи устроили сноровисто да привычно, и пока девица собралась с духом, чтобы предложить помощь, уже управились. Оно и ночлегом привал назвать стыдно: заря уже занялась, а редкие степные птицы пробовали голос. Откуда ж Крапиве знать, что шляхи спать укладывались аккурат в это время – когда ночной холод уже не ломает кости, а дневная жара не выжимает из тел последнюю влагу.

– Скажи своэй жэнщинэ, пусть идет сюда, – буркнул один из шляхов, гревшихся подле Шатаева костра.

Крапива погладила на прощанье жеребца, в который раз порадовавшись, что животных ее хвороба не мучает, и подошла к огню. Таковых очагов, разгоревшихся посередь бескрайнего поля, было четыре. Один, поболе, – вождя. С ним рядом сидели лишь ближники. Пленника вроде повели туда же, но надели на шею веревку и привязали к камню чуть поодаль. Еще два огня развели средние воины, от них слышался гортанный смех и доносился запах мяса. Последний же костер, рассудила Крапива, для самых младших. Младшими были Шатай, хмурый шлях с перевязанным после боя бедром и одноглазый, что позвал ее. Он сказал, когда Крапива приняла из рук Шатая бурдюк с водой:

– Спроси, дозволит ли с нэй заговорить.

Эка честь! Срединники спрашивали дозволения рот открыть разве что при Посаднике, да и то не потому, что обычай блюли, а потому что тот был скор на расправу.

– Отчего же не дозволить…

Но шляху того оказалось мало, он ждал.

– Нэ так скажи, – посоветовал Шатай. – Скажи: «Говори со мной».

– Говори со мной, – повторила Крапива.

Одноглазый развязал горло сумы, сыпанул из нее крупы в висящий на треноге котелок, перемешал и лишь потом продолжил:

– Мэня звать Кривой. Ты пошла с нами из сэлэния?

– Да.

Свет пламени делал глубже морщины на его лице. Кривой нахмурил лоб, и стало видно, что он немолод.

– Почэму?

Крапива и себя-то об этом спрашивала, да ответить боялась. Она сжала зубы и процедила:

– Нет мне жизни в деревне.

Кривой повременил, зачерпнул длинной ложкой из котелка, попробовал, добавил соли. Крапива ждала, что молвит.

– Почэму?

– Хворобная я… – Шлях с перевязанным бедром напоказ отодвинулся, и Крапива торопливо добавила: – Не заразная. Но… Коснуться никого не могу. Боги сделали так, что кожа моя жжется.

Третий шлях плюнул на две стороны и рявкнул:

– Аэрдын!

Шатай же пнул его ногой и хохотнул:

– Сам ты аэрдын! Это благословэние Рожаницы! Чтоб такие, как ты, нэ распускали рук!

Крапива испугаться не успела, как раненый засмеялся в ответ и тоже пихнул Шатая. Тогда она осмелела:

– Я просилась с вами, потому что слыхала: шляхи не касаются своих женщин…

– Эще как касаются! – перебил Шатай. – С дозволэния, но так, что жэнщины кричат от счастья!

В свете огня и без того все казалось рыжим, но Крапива совсем уж покраснела.

– Ты сэла в сэдло нашего Шатая, – заметил одноглазый. – Знаешь ли, что это значит?

Крапива замотала головой, а Шатай насупился. Это заметили все, и раненый хмыкнул:

– Уж нэ рэшил ли хэлгэ взять сэбэ жэну обманом?

Тогда Крапива узнала, как вспыльчивы могут быть шляхи и как много делала Свея, дабы не разозлить их. Шатай взвился с места и выхватил нож. Он кинулся на того, кто обозвал его хэлгэ, перемахнул через костер, не задев притом котелка. Кривой даже мешать в нем не перестал. Крапива подорвалась остановить сцепившихся мужей, но одноглазый махнул на них ложкой:

– Сиди. Разбэрутся. Нэ впэрвой.

На драку от других костров не сбежались ни поглазеть, ни тем более разнять. Только послышался чей-то смех:

– Опять Брун с Шатаем костер дэлят!

Дележ и верно был не первым: двое катались по колючей траве и угощали друг друга ударами, но никто не уступал.

Крапива прошептала:

– Что такое… хельге?

– Нэ произноси вслух. – Кривой плюнул через плечо. – Это дрянь. Бэзродный, слабый, трусливый.

– Разве Шатай такой?

– А развэ надо таким быть, чтобы называться?

Девице взгрустнулось – ей ли не знать? Крапивой ее прозвали задолго до того, как появилась хвороба. А нелюдимой да хмурой она стала уже опосля.

– Останови их, Кривой! – попросила она.

Шлях удивился:

– Зачэм?

– У них ножи! Один другого убить может!

– Значит, другой слаб, а один силен.

Слова стали пророческими, и скоро раздался сдавленный крик и ругань:

– Козлиноэ дэрьмо!

Ругался тот, второй, которого назвали Бруном, и Крапива вся похолодела: неужто не стало Шатая, того единственного из шляхов, кого она боялась не до дрожи в коленях, а малость поменьше? Но следом прозвучал и его голос:

– Нэ открывай рта, если из нэго доносится вонь!

Шатай вернулся к костру, на ходу вытирая короткое лезвие ножа о широкие штаны. Крапива едва не закричала, но следом увидала и Бруна – он зажимал порез на руке, но был живым. Кривой и не повернулся к ним.

– Можно эсть, – сказал он равнодушно.

У Бруна кровь сочилась меж пальцев, но помогать ему никто не спешил. Он попытался отнять здоровую руку от больной, чтоб залезть в суму, но кровь потекла скорее, и шлях побелел.

– Ты что это?! – возмутилась Крапива. – Человеку руду пустил!

– Это нэ чэловэк, – фыркнул Шатай. – Это грязный язык!

– Да что ж вы сидите-то?! Он помрет сейчас!

– От царапины? Сядь, Крапива, поэшь.

Но лекарка на то и лекарка, чтоб никого без подмоги не оставлять, будь он хоть трижды шлях. Она уперла руки в бока и велела:

– Сядь немедля! Не ты, Шатай! Брун, сядь.

И тот послушался.

– Шатай, дай пояс!

И снова никто не перечил девице. Она подошла к раненому и принялась перевязывать руку. Шлях глядел на нее недобро, но не мешал. После Крапива опустилась на колени. Мало привычных ей росточков пробивалось сквозь твердую землю, а дальше в степи небось и вовсе ничего не останется, но слабое пение заслон-травы лекарка расслышала. Она на четвереньках, словно зверь какой, поползла к ней.

– Она у тэбя нэздорова умом? – спросил Кривой. Спросил равнодушно, дескать, невеликая беда.

Шатай развел руками:

– И что с того?

Отыскав нужную травку, Крапива бережно оборвала лепестки – мелкие да сухие, не то что дома, но для дела годились. Размяла их прямо в ладонях. Кто другой не управился бы, не сумел договориться со своевольным цветом, но Крапива не сомневалась. Она вытащила из костра головешку и обмазала ее кашицей, подала край одеяла Бруну:

– Зажми зубами.

Тот нехотя обратился к Шатаю:

– Скажи своей жэнщинэ, что я нэ боюсь боли.

Но Крапива не стала дожидаться, пока шляхи меж собой договорятся. Она легонько стукнула краем головешки Бруна в лоб:

– Сожми, сказала!

Делать нечего, пришлось покориться.

Когда лекарка убедилась, что замкнула кровь, а чудодейственная травка не допустит в рану заразы, тогда только заметила, как странно глядит на нее Кривой.

– Я лекаркой в деревне была, – объяснила она. – Травы слышу…

Шатай же буркнул:

– Утром пойдем к вождю.

Когда по дну котелка заскребли ложки, а горизонт зазолотился, шляхи только устраивались на ночлег. У каждого имелось тонкое одеяло, в которое они заворачивались, точно гусеницы в кокон. Имелись и особым образом выделанные шкуры, ставшие почти невесомыми. Их шляхи приторачивали к седлам и доставали, когда разбивали лагерь надолго либо когда стояла непогода. Нынче же обходились без них. Все это Крапива, конечно, только слышала. Кто ж знал, что доведется своими глазами поглядеть…

Одеяло Шатай вынул еще в дороге и укутал им Крапиву, чтобы не пораниться. Сейчас он опять отдал его девке.

– А ты?

Шлях пожал плечами:

– Привычэн.

Он вытянулся на земле с нею рядом, но так, чтобы даже сквозь одеяло не коснуться. Лицо Шатая было безмятежно и спокойно. Он не походил на жителя Мертвых земель. Темные волосы соплеменников быстро становились жесткими, пропитывались пылью и потом. Шляхи заплетали их в косы, но и те всего больше походили на паклю. Шатай же словно из бани не вылезал: светлоглазый, светлоликий, с мягкими соломенными локонами. Немудрено, что Брун задирал его: у Шатая разве что на лбу не было написано «чужак». Но все ж душою он был шлях: Крапива хорошо помнила, как может перекосить его ярость боя. Разве не Шатай разрезал острым мечом живот тяпенскому красавцу Холодку? Разве не он плясал в танце с Хозяйкой Тени? Шлях может быть сколь угодно добр к ней, Крапиве, но все ж он остается шляхом. А они не ведают пощады. Не пощадят и ее, коли поймают на задуманном.

– Чэго нэ спишь?

Девица вздрогнула: она-то решила, что Шатай задремал.

– Что такое аэрдын?

Шатай открыл глаза и долго смотрел на нее, решая, отвечать ли. Наконец повернулся спиной и буркнул:

– Аэрдын – проклятая.

Даже пожелай Крапива уснуть, не сумела бы. Сморивший ее в дороге кошмар был так же свеж, как страхи, которых она натерпелась за день. Казалось, сомкни ночь девке веки – и вновь хлынет поток черноты.

Оттого Крапива лежала с открытыми глазами и смотрела на звезды. Чистое небо без единого облачка развернулось над лагерем. Девица падала в него, как в бездонный колодец, хотела кричать, да изо рта не доносилось ни звука.

Кривой храпел во сне, а Шатай дышал ровно, иной раз казалось, что и вовсе затихает. Все в племени Иссохшего Дуба сладко спали, будто не они устроили расправу в Тяпенках. Нож при поясе Шатая был совсем рядом – руку протяни. Крапива могла бы взять его и полоснуть по шее одного или двух, а может, больше. Лекарка знала, как резать, чтобы быстро и тихо. Но всех не убить, а оставшиеся заживо зароют ее в землю. А следом – княжича, гибель которого сотрет с лица земли родную деревню.

Крапива не сразу поняла, что дрожит. Не дрожит даже, а бьется, как в падучей. Мать за такое назвала бы ее кликушей… Но матери рядом не было, и пришлось стискивать зубы, загоняя страх глубоко-глубоко.

Девица на животе выползла из-под теплого одеяла и, замирая от каждого шороха, двинулась туда, где дотлевал большой костер. Там темнел камень, возле которого ворохом тряпок валялся избитый княжич. А от него к камню тянулась пуповина веревки.

Она успела проползти совсем малость, когда путь преградили сапоги. Кривой подкрался незаметно, и не понять, когда перестал слышаться его храп. Он присел на корточки перед ней, и Крапива вскинулась на локтях, ожидая, что так оно все и закончится.

– Ты рэшила, что вождь нэ оставляэт дозор?

И верно, на что надеялась? Что утомленное битвой племя повалится и уснет мертвым сном? Так оно, собственно, и показалось. Откуда ж девке знать, что те, кто вроде десятый сон глядели, навострили уши подобно зверью. Шляхи взаправду не слишком-то походили на людей, разве что внешне выглядели схоже. И те из них, кого вождь оставлял сторожить, вовсе не спали, а становились частью степи: глядели, нюхали и слушали через нее. Кривой в этом деле был лучшим.

Крапива заледенела:

– Я… По малой нужде…

Калека тяжко вздохнул, а после вернулся на место и лег, сцепив пальцы на животе. А потом тихо, словно сам для себя, произнес:

– Пэрвая мать обэрэгаэт жэнщин. Но жестоко наказываэт лжэцов.

Крапива села возле потухших угольев, обняв колени. Пышные кроны не пели ей колыбельную, а вместо зеленого ковра, насколько хватало глаз, расстилалась лишь измученная зноем желтая поросль. Девица не двигалась с места до тех пор, пока племя Иссохшего Дуба не пробудилось. Когда же мужи начали зевать, не медлила и принялась хозяйничать. Затеплила огонь, состряпала кашу, добавив сладких кореньев. Кривой ни словом не обмолвился о случившемся ночью, а похлебку нахваливал всех громче. И даже хмурый Брун облизал и без того чистую ложку.

После Шатай велел:

– Тэпэрь мы пойдем поклониться вождю. Распусти волосы.

Крапива вцепилась в тугую косу. Расчесать волосы толком не удалось, но все ж она их переплела, а то не дело. А чтоб совсем распустить… Перед мужем разве что!

Шатай же достал костяной гребень и сел, переплетя ноги:

– Иди сюда.

Пуще прежнего девица сжала в кулаках золотые пряди:

– У нас это срам великий…

Шатай нетерпеливо похлопал ладонью по земле перед собой:

– А у нас уважэние к вождю.

Сжалившись, Кривой добавил:

– Стэпные жэнщины вплэтают в волосы заклятия. Поклонившись вождю, ты должна показать, что нэ задумала против нэго зла и нэ спрятала амулэтов.

Так и не получивший дозволения напрямую говорить с чужой женщиной Брун будто бы обратился к одноглазому, но Крапива смекнула, что слова предназначались ей.

– Вэрно ли говорят, Кривой, что, когда солнце висэло выше, жэнщины раздэвались пэрэд вождем?

– И это так. – Кривой хитро прищурил единственный глаз. – Но врэмэна измэнились.

– Жаль, – сказал Брун.

Крапиву будто водой окатили. Она подошла к Шатаю и послушно опустилась перед ним:

– Дай я сама…

Но шлях гребень не отдал:

– Обычай надо блюсти.

– Если заденешь, больно будет.

– Знаю.

Зубцом гребня он ловко снял тесьму, стягивавшую косу, им же распустил пряди и взялся чесать.

Крапива вздрагивала, хотя касания были легкими, не иначе ветерок по голове гладит. Руки, что бережно разбирали ей волосы, умели держать острый меч и пускать его в дело. И все казалось, что осталась на них кровь кого-то из односельчан и что запачкают они златые кудри так, что не отмоешь. Но Крапива крепко сцепила зубы и сидела не шевелясь. Шатай же начал петь, как тогда, когда вез ее перед собой в седле.

– Там, гдэ солнцэ висит вышэ, гдэ журчат ручьи, где поют птицы, а земля родит щэдрый урожай, там я встрэчу дэву с синими очами, – бормотал он.

Странно звучала та песнь, в Тяпенках таких не пели. Не было в ней ни склада, ни музыки, а все равно слова причудливо цеплялись одно за другое. Колдовство, не иначе. И скоро почудилось, что сложена она не абы о ком, а о ней, о Крапиве. А какой же девке не любо, когда о ней песни слагают? Вот и вышло, что плечи ее расслабились сами собой, а ломота в занемевшей спине пропала.

– Там она споет мнэ свою пэснь, а травы подскажут ей слова.

Какая другая девица не сдержалась бы, отклонилась назад, позволяя обнять себя. Травознайка же подняла руку ко рту и сомкнула зубы на запястье. Ласково звучала степная песнь, да ту, что пели шляховские мечи, она помнила не хуже.

Гребень еще раз скользнул по золотой копне сверху вниз, ни разу не запнувшись, и Шатай замолчал.

– Вождь ждет, – напомнил Кривой.

И верно, не дело злить воина. В племени его воля – закон. Захочет погнать – погонит. А Крапиве страх как нужно остаться! Хотя бы еще на одну ночь…

Она поднялась и оправила сарафан, потерявший былую красоту. Грязь на рукавах рубахи засохла коркой и царапалась, вышитый ворот и вовсе порвался.

Шатай поцокал языком:

– Не дэло… Жди.

Вскоре он приволок от соседнего костра рубаху, какую носили все шляхи, и порты. И хоть были они такими широкими, что могли за юбку сойти, Крапива смутилась:

– Как можно? Мужицкое же…

– Пойдешь голой? – только и спросил Шатай.

Крапива едва не вырвала у него одежу. Думать, как прикрыть стыд, не пришлось вовсе. Все три степняка обступили ее, повернувшись спинами, да оно и остальные не глазели. Сначала девка оробела, но смекнула, что к чему, и быстро сменила наряд. Найдись зеркало или хоть лужа, непременно залюбовалась бы. Не каждый день получаешь обновки от чужого народа. Но зеркала не было, а сами шляхи не стали ни хвалить, ни насмехаться. Только Шатай отчего-то закашлялся.

К вождю они пошли все вместе. Любопытство не только Кривого с Бруном одолело. Почитай, все шляхи, собрав сумы и взнуздав коней, столпились подле главного костра.

Вождь влез на камень и устроился на нем подобно соколу, оглядывающему владения. А у его ног валялся человек. Одежда его превратилась в лохмотья, словно он пробыл рабом не ночь, а целую седмицу. Волосы слиплись от крови, а некогда красивого лица было не узнать из-за побоев и страшного ожога, схожего с теми, что оставляет крапива.

Сердце травознайки сжалось. Уж какой только кары она ни желала Власу, когда возвращалась домой вчера поутру, но такого и представить не умела.

Княжич шевельнулся: затихший люд обеспокоил его. Не сразу признал он девку в степной одежде, а признав, криво ухмыльнулся, и губы его, пересохшие от жажды, потрескались.

– Что, все-таки разложили тебя? Знал бы, что с тобой так надо, разговоров разговаривать не стал бы.

Мигом пропала жалость к раненому. Вот, кажется, Крапива на колени пала бы, умоляя вождя отпустить пленника, а через мгновение уже и добавить захотелось. С этим и без нее управились: вождь едва повел бровью, и тот шлях, что стоял к княжичу ближе, ударил его ногой в живот. Влас захрипел, Крапива же разом пожалела о вспышке злости. Не заслуживает человек таких мучений, будь он хоть сто раз зверем.

Она с трудом отвела взгляд от пленника и поклонилась:

– Свежего ветра в твои окна, вождь.

Шатай подсказал на ухо:

– Говори со мной.

– Говори со мной, – повторила Крапива.

– Свэжэго вэтра. – Воин огладил густую бороду. Был он спокоен и нисколько не удивлен; немудрено, небось еще с вечера доложили, что увязалась за племенем вослед девка. – Есть ли имя у жэнщины?

– Дома меня звали Крапивой.

– Гдэ же твой дом и почему ты дэржишь путь с нами?

Княжич вновь подал голос. Он засмеялся булькающим смехом и, насколько позволяла привязь, приподнялся:

– Так тебя не увели? Пошла добровольно? Шляховская подстилка!

На сей раз его ударили, не дождавшись приказа. Шляхи и без того народ вспыльчивый, а тут еще и женщину оскорбили. Крапива зажмурилась.

– Мой дом – деревня, где год за годом вы становились гостями, – выдавила она, не узнавая собственный голос – высокий и тонкий. – На сей раз случилась беда, и гость стал биться с гостем. – Крапива с усилием открыла глаза и посмотрела прямо на вождя. – Мы не желали чинить тебе обиды.

– И все жэ вы позволили сыну горной козы устроить засаду.

Крапива сжала кулаки:

– То случилось не по нашей вине. Мы нарушили старинный обычай, из-за нас пролил кровь дорогой гость. Но и мы пролили достаточно, чтобы расплатиться!

Ох, не то говорила девка, ох, не то! Надобно было плакать и рассказывать, как тяжко жилось в Тяпенках, как не любили ее односельчане и какой честью будет, если племя Иссохшего Дуба дозволит ей стать его частью. Вместо того травознайка раскраснелась от злости. Неужто мало людей погибло в угоду гордости двух сильных мужей?!

– Ты пришла укорить мэня? Мэня, явившегося с добром и спрятавшэго мэч в ножны? Мэня, получившэго удар в спину?

Вождь плавно спустился с камня, будто стек. Глаза его сверкали раскаленными угольями – убьет, как есть убьет. Вождь подошел близехонько, Крапива ощутила запах дыма и крови от его густой бороды. Вот сейчас достанет клинок, и…

– Аэрдын! – крикнул Шатай и втянул голову в плечи от собственной наглости. Вождь разинул рот, и юный шлях продолжил, ведомый лихой храбростью: – Она аэрдын, вождь! Вэдает травы, слышит зов корнэй. Ее сторонились дома, и она пошла с нами. Ей нэкуда больше идти.

– Это так?

Кривой встал по левую руку от травознайки:

– Я сам видэл, что она может, вождь.

А Брун показал перевязанную руку:

– Свэжая рана затянулась к утру от ее колдовства.

Крапива же просто кивнула.

– Ты станэшь лэчить моих воинов? – спросил вождь.

– Я лекарка. Я лечу всех.

– Тогда можэшь остаться у низшего костра и звать мэня по имэни.

У степного народа имена звучали дивно. Но всего страннее было, что тот, кого называли вождем, от имени отказывался вовсе. С тех пор как присягало ему на верность племя, заместо прозвания, данного матерью при рождении, он брал имя, данное племенем. Вождь звался Стрепетом. Крапива поклонилась ему:

– Свежего ветра в твои окна, Стрепет.

– Свэжэго вэтра, аэрдын.

Глава 6

Знатно пришлось Крапиве потрудиться! Раненых среди шляхов было немало, а кое-как перевязанные после битвы увечья заживать не спешили. Оставаться же на месте и ждать, покуда травознайка наберет сырья для снадобий, вождь наотрез отказался, словно торопился куда. Вот и пришлось девке ехать на коне с Шатаем вместе и раз за разом указывать, где надобно спешиться. Там она спрыгивала наземь и, следуя за одной ей слышимой песнью трав, срывала пожухлые лепестки. После складывала их в кожаную суму, выделенную Стрепетом, а во время редких коротких привалов готовила и раздавала зелья. Кони из-за этого двигались вдвое медленнее привычного, но оно и к лучшему: иди они обычным шагом, пленник, которого шляхи вели на веревке, подобно животному, нипочем не поспевал бы.

Улучив время, Крапива будто бы случайно склонилась рядом с Власом. Тот и рад бы брезгливо сплюнуть, но от жажды влаги в теле не осталось, и он лишь смерил ее огненным взглядом. Травознайка ответила ему бесстрашно: вольно́ отвечать, когда противник сидит побитый да калечный.

– Делай, что скажу, коли хочешь жить.

Влас с трудом разомкнул спекшиеся губы:

– А коли не хочу?

Залепить бы хорошую оплеуху упрямцу! Но Крапива лишь незаметно кинула ему бурдюк с водой. Благо здесь княжич крутой нрав показывать не стал: накрыл бурдюк телом, пока кто не заметил, а после жадно приник к горлышку. Когда же отнял его ото рта, лекарка успела отойти.

Всю дорогу солнце нещадно пекло, и некуда было спрятаться от его палящих лучей. От коней и мужчин дурно пахло, да и сама девка благоухала не лучше, и от этого запаха делалось тяжко голове. Колючий жаркий ветер не спасал, а будто обдирал кожу с путников заживо, и скоро мир вокруг начал дрожать и расплываться.

– Эй, аэрдын!

Шатай за ворот втянул ее обратно в седло, и тогда только Крапива поняла, что едва не упала.

– Задремала… Прости. Непривычна я к походам.

Но Шатай сам то и дело недовольно поглядывал на спину Стрепета.

– Всэм нужэн отдых, – сказал он. – Но вождь спэшит.

– Неужто в Мертвых землях можно куда-то опоздать?

Шатай пожал плечами.

– Куда же он так гонит?

– Вождь приказываеэт. Он нэ совэтуется.

Вот тебе и раз. Племя Иссохшего Дуба тянулось за своим предводителем покорной вереницей, но знать не знало, куда он ведет его. Матка Свея тоже не терпела, когда с нею пререкались, но каждый житель Тяпенок знал о ее делах все. Уж не задумал ли вождь дурного?

Конь Шатая шел, почитай, в самом хвосте. Следом семенил лишь один скакун – Бруна, и Крапива уже знала, что по месту в обозе можно судить о важности воина. Ей, стало быть, достался едва ли не последний в племени. За ними, привязанный к Брунову седлу, плелся Влас. Лекарка надеялась украдкой поднести ему еды, но вождь запретил разжигать костры до большого привала, и приходилось терпеть голод.

В этом была вся степь – голод, жажда, суховеи. Казалось, упади в по-осеннему рыжую траву кто из раненых – и вытянет она его соки без остатка. Так оно и вышло.

Первыми забеспокоились кони. Бока их раздувались, ноздри шевелились, силясь учуять источник тревоги. Затем вождь прокричал:

– Алгыр!

Отряд всадников как один хлестнул скакунов. Шатай ухватил Крапиву поперек живота:

– Дэржись! Л-ла!

Помчали галопом. Перемешался строгий порядок: теперь каждый сам за себя. Выносливые степные тяжеловесы, не приученные к скорости, рано выдыхались, но, видно, нужда была великая. Вождь кричал и подгонял вороного, прочие же всадники ехали молча и лишь щелкали хлыстами.

Земля под копытами коротко выдохнула и просела, а шлях, которому травознайка едва успела прочистить гнойную рану, провалился в разверзшуюся твердь. Не успел даже позвать на помощь: только что несся аккурат перед конем Шатая – и раз! – пропал. Имени его лекарка так и не спросила…

Шатай натянул уздечку, Крапива завизжала, и их скакун взвился в воздух на самом краю ямы, в которой сгинул тот, безымянный.

Ох, не глядела б, девка! Да любопытство оказалось сильнее ужаса. Крапива кинула взгляд вниз.

Не человек – кровавая каша бурлила в ямине. А в ней копошился тупомордый зверь, схожий с кротом лишь слепотой. Когти его, каждый размером с грабли, легко рвали плоть, а пасть дробила кости.

Мерину Бруна пришлось тяжелее. Сам он был помельче, хромал, а следом волочилась веревка, удерживающая пленника. Куда там перемахнуть через ловчую яму! Брун послал коня в сторону, но и тут оплошал: калечная нога подвела, подогнулась на краю рытвины, сыпучая земля ушла из-под копыт. Сейчас и второй степняк сгинет, а с ним вместе пленник!

– Поворачивай! – завопила девка.

Шатай лишь пришпорил коня.

– Аэрдын! – выругался он. – Зачэм?!

Крапива объяснять не стала – только время терять. Сама ухватилась за поводья. Уж не впервой ей с конем ладить. Хотя в седле прежде сидеть не доводилось, а с живностью договориться всяко легче, чем с людьми.

Конь Бруна застрял на самом краю западни. Тварь тянулась за ним, слепо тыкалась то в одну сторону, то в другую, царапала короткими мощными лапами склон.

– Нэ лезь! – взревел Шатай, но Крапива, недолго думая, отпихнула его локтем, угодив аккурат по разбитому Свеей носу.

Дальше-то как? Конь, да и сам Брун обезумели, ноги всадника застряли в стременах, зато Влас времени не терял. Сорвавшийся на бег мерин знатно приложил его о землю, но княжич лишь смахнул грязным рукавом кровь со лба: уж он свободы не упустит!

Пленник острым камнем точил разбухшую от крови веревку, грыз зубами и не замечал, как привязь становится короче, – конь сползал все ниже, утягивая за собою и Власа и Бруна.

Крапива направилась к ним, но Шатай вцепился в повод:

– Всэ умрем! Зэмля едва дэржит!

– Веревку!

– Нэт вэревки!

– Плеть! Да хоть что-нибудь ищи! Надо их вызволить!

А затем выхватила из притороченных к седлу ножен кривой меч. От Бруна нынче толку мало, с него станется хвататься за клинок, как за щепочку, а то и швырнуть его в тварь.

И Крапива решилась:

– Влас!

Княжич неверяще уставился на нее. Мгновение, встреча черных угольных глаз с синими – полными страха и решимости. А затем блеск стали, взмах – и вот уже пленник свободен. Травознайка же наклонилась к Бруну, схватила его, но тот, не разобравшись, дернул на себя…

Шерсть твари оказалась короткой, но удивительно мягкой. Свалившийся следом за Крапивой Брун – тяжелым, а кровь трупа на дне ямы – горячей и тягучей. Кто кричал, Крапива не ведала. Быть может, она сама. Запах, который не спутать ни с чем, запах требухи и смерти, накрыл ее с головою. Не было больше травознайки. И Бруна не было. И твари. Были только жизнь и смерть. Одна супротив другой.

Влас не мнил себя героем. Спроси кто, готов ли, мол, жизнь отдать за благое дело, не ответил бы. Не оттого, что труслив, нет! Княжич попросту бросался в бой бездумно. А и не мешало бы иногда чужому разуму довериться, коль своего недостало. Например, в битве со шляхами. Советовал дядька Несмеяныч посидеть тихо и подождать, пока степняки уберутся восвояси, ан нет! Княжич полез на рожон, силушкой молодецкой решил похвастать, перед отцом хвост распустить, когда вернется домой. И что же? Верная дружина разбежалась по деревне набивать карманы, будто мало им Посадникова жалованья, а самого Власа увели на веревке, как собаку.

А еще прежде полез к девке, которую дядька трогать не велел, и день лежал, как в горячке, а шрамы оставил себе на память. И что же? Поумнел? Вот еще!

Влас подхватил меч, оброненный травознайкой. Не дура ли? Его спасала, когда самой бы ноги уносить… Ее шлях спрыгнул наземь и кинулся к княжичу. Небось клинок отобрать хотел. Влас показал ему зубы, не то улыбнулся, не то оскалился, и с разбегу прыгнул в яму.

Кривой меч оказался непривычен и вместо того, чтобы вонзиться в тело у загривка, скользнул по шкуре, глубоко ее располосовав. Тварь заверещала, ажно уши заложило, княжич, едва оседлавший ее шею, свалился в месиво из крови и грязи, а острый коготь вошел ему в грудину, скользнув по ребрам.

Влас успел Тень поприветствовать прежде, чем понял, что рана не так уж страшна. А поняв, снова сжал ладонь на рукояти меча.

– Шатай!

Золотые волосы травознайки сплошь стали черными, по щекам текла чужая кровь. В жуткой враке такую представить, да и только! Тут проснулся трусливый шлях, которого девка назвала Шатаем. Раздобыл где-то не то веревку, не то хлыст, скинул в яму:

– Хватайся, аэрдын!

Она послушалась, но хищная тварь, потерявшаяся в вихре криков, тоже пошла на голос. Нетрудно сломить хрупкую девичью шею, тут и когтей не надо – мужик покрепче управится. А уж коли имеются острые зубы да мощные лапы…

Влас не мнил себя героем, но отчего-то встал между тварью и девкой. А кривое лезвие наотмашь полоснуло по слепой харе, разделив ее надвое багряной молнией. Тварь завалилась набок, слепо царапая воздух: видно, пыталась рыть и прятаться. Но Влас угадал мгновение, когда мохнатое брюхо останется без защиты, чиркнул меж лап… и тварь затихла.

Уже когда Шатай выволок их всех из ямины, сначала девку, а после мужей, вернулось племя.

Крапива дрожала от пережитого ужаса, Шатай хмуро косился на нее. Тот шлях, что свалился в ловушку, и вовсе лежал, раскинув руки, и тихонько молился. Влас оглядел племя Иссохшего Дуба и сказал:

– Девка оказалась храбрей сынов степи. Стоило проиграть битву, чтобы это увидать.

Сказать бы, что дальше обоз пошел, как и прежде, да это стало бы ложью. Шляхи помрачнели, каждому врезались в память слова княжича. У сынов Мертвых земель не принято спасать обреченных, а слабая девка кинулась. Зачем? Для чего? Того не понять шляхам… Потому ехали они молча, и каждый думал свое.

Пленника снова взяли на привязь, будто бы и не он зарубил подземную тварь. Тот глядел на девку странно, безмолвно напоминая, кто спас дурехе жизнь, а она прятала взор.

Когда небесное светило зависло прямо над ними, слизнув с желтой земли тени, шедший в поводу княжич упал. Шатай натянуто захохотал и указал на него пальцем:

– Сын горного козла натер ноги!

Брун же и не подумал придержать коня, и тот потащил пленника дальше волоком. Дважды княжич тщился подняться – и сумел бы, дай ему кто хоть малость передохнуть. Но заботиться о рабах сынам Мертвых земель не пристало, пусть те рабы и спасли чью-то жизнь.

– Стойте! Да стойте же!

Крапива на ходу соскочила с седла, благо конь едва плелся от усталости. Влас лежал, уткнувшись лицом в землю, и тяжело сквозь зубы дышал. Перевернуть его оказалось непросто – княжич отяжелел, как тяжелеют больные незадолго до кончины. Травознайка горлышком бурдюка раскрыла ему рот и влила воды. Затем достала загодя припрятанный шарик из огненной травы и, остерегаясь коснуться, вложила его под язык Власу. Тот закашлялся и попытался выплюнуть горькое лекарство, но девка закрыла ему рот рукавом и велела:

– Глотай.

Едва княжич выполнил приказ, к ним подъехал Стрепет. Он спросил равнодушно:

– Раб умираэт?

Княжич шевельнул губами, и Крапива наклонилась, чтобы расслышать его.

– Скажи… – с трудом разобрала она, – скажи… что не дождется. Он… первым сдохнет.

– Ему нужны лекарства и еда. И покой. Нельзя человека вести… как козла какого!

– Он нэ человек. Он раб.

– Он спас Бруна!

Многие засмеялись, а заносчивый шлях покраснел от стыда: при всех сказать такое! Да лучше быть сожранным зверем, чем получить защиту от раба!

Брун дернул веревку, едва не придушив пленника:

– Я спасся бы сам! Эта падаль лишь мэшала мнэ!

Крапива резко выдохнула через нос.

– Ты визжал и не мог даже вынуть меча! – не выдержала она и мигом пожалела о вспышке.

Брун побагровел.

Вождь облокотился о переднюю луку, наклоняясь к Крапиве.

– Жэнщины слишком мягки, – фыркнул он. – Они жалэют тэх, кто достоин лишь смэрти. Развэ нэ этот хэлгэ грабил твою дэрэвню? – Он поднял хлыст. – Отойди, жэнщина. Я покажу, как нужно ставить на ноги рабов.

Крапива и правда поднялась. Вот только не отошла в сторону, а преградила дорогу Стрепету и его черному коню:

– Княжич с дружиной ограбили нас лишь раз, а твое племя брало, что вздумается, год за годом! Его люди отбирали добро, но твои отбирали жизни! Как смеешь ты винить меня в том, что помогаю раненому, когда просишь лечить твое племя?!

Молвила – и задохнулась. Вот сейчас угостит хлыстом не только Власа…

Шатай метнулся к ней:

– Что ты творишь, аэрдын?!

Но вождь поднял раскрытую ладонь, и шлях не посмел приблизиться. Густые брови сошлись на переносице, конь забил копытом, а после… вождь засмеялся.

– Твоя жэнщина смэлее нас всэх вмэстэ. Пусть поможэт рабу, коль охота. Аэрдын, – обратился он уже к Крапиве, – сможэшь сдэлать так, чтобы раб нэ умэр до завтрашнэго рассвэта?

Крапива облизнула пересохшие губы и быстро, чтобы не передумать, проговорила:

– Ему нужен отдых. Нам всем нужен. Раненые едут с трудом, а солнце палит сильнее обычного.

Стрепет в упор посмотрел на светило, не сморгнув:

– Знаю. – Он ударил жеребца пятками и вернулся в начало вереницы.

Никто не окликнул его, не спросил, когда дозволит устроить привал. Слово вождя – закон. Крапива же осталась стоять на месте. Когда Брун легонько хлестнул коня по крупу, а веревка натянулась, девка вцепилась в нее что есть мочи и уперлась ногами в землю.

– Стой, хэй, стой! – Шатаю тоже пришлось ухватить коня Бруна за узду. – Крапива, иди в сэдло!

– Нет!

– Иди! – повторил Шатай, тревожно оглядываясь на вождя.

– Нет. Раненый не может встать. Ему нужен отдых и питье.

– Он все равно нэ выживэт! Аэрдын!

– Возьми княжича в седло.

Шлях брезгливо плюнул на две стороны:

– Этот сын горного козла можэт подохнуть прямо здэсь!

– Стрепет велел сделать так, чтобы он дожил до рассвета.

– Он велэл тэбэ, но нэ приказал мнэ. Ты нэ заставишь мэня коснуться падали.

Крапива ухватилась за стремя ближайшего коня:

– Брун! Помоги!

Тот потупился:

– Твоя аэрдын говорит со мной, Шатай. Скажи…

– Сам говори со мной! – топнула Крапива. – Брун! Он тебе жизнь спас! Мы спасли!

Бруна перекосило от стыда.

– Нэ говори так!

– Это правда.

– Я нэ стану помогать ему.

– Почему?!

Шатай поравнялся с соплеменником. Говорил он четко и громко, но на Крапиву не глядел.

– Это козлиное дэрьмо поднял руку на жэнщину. Он пытался… взять тэбя против воли. И скажи, если я лгу, аэрдын. Его шрамы оставлены твоим колдовством, так? Никто из нас нэ станэт помогать ему.

– Ему помогу я!

– Но ты нэ можешь прикоснуться к нэму, верно?

Шатай самодовольно ухмыльнулся: чем ответит ему травознайка? Ответила меж тем не она, ответил княжич. Он захрипел, с трудом приподнимая тело на руках:

– Подойди, шляшич. Что скажу…

Наивный Шатай внял просьбе умирающего, слез с коня и присел на корточки:

– Говори.

– Ниже… наклонись… У меня не осталось… сил…

Гримаса отвращения перекосила лицо Шатая, но он сделал, о чем просили. Когда же Шатай склонился достаточно низко, Влас выплюнул:

– Эту девку я и впрямь взял против воли. Зато твоя мамаша сама просила поиметь ее.

А затем он вскинулся и ударил шляха кулаком в лицо. Шатай взревел подобно медведю. Он кинулся на княжича, а тот знай хохочет! Кашлял, харкал кровью, и снова смеяться! Кабы не бросившаяся наперерез Крапива, не жить бы Власу. Да может, он на то и надеялся.

– Шатай! – Она повисла у него на плечах, случайно задев ладонью шею; шлях зашипел от ожога, отмахнулся. Девица свалилась, но тут же вцепилась в защищенную штаниной ногу: – Не убивай его! Не смей убивать!

Сын степи замер, не нанеся нового удара:

– Тэбэ дорог этот выродок?

Сквозила в его словах глухая тоска, но лицо все так же было изуродовано яростью. Казалось, Влас и сам затаил дыхание: что еще девка ответит?

– Я всем сердцем ненавижу его! – сказала Крапива. – И убила бы сама, будь на то воля богов! Но мы с Бруном обязаны ему.

– Дэлай что хочэшь.

Обоз успел изрядно отдалиться, и Шатай пошел за ним. Пешком.

Брун же крикнул ему вослед:

– Твоя аэрдын вьет из тэбя вэревки! – Но шлях не повернул головы, и Брун спросил Крапиву: – Ты умэешь управлять лошадью?

Девка кивнула: кто же не умеет?

– Тогда полэзай.

– А Шатай… Как же?

– Шатай нэ разделит сэдло с рабом.

Выходит, гордый шлях предпочел идти пешком, лишь бы не прикасаться к княжичу? И выходит, что послушал Крапиву, хоть и готов был разорвать Власа на части? Травознайка скомкала передний край рубахи от волнения. К чему бы это?

Брун, непрестанно ругаясь, помог притулить пленника к седлу, подобно поклаже. И тут бы хлестнуть поводьями да рвануть прочь! Но княжич не шевелился и при каждом вздохе хрипел. Крапива стиснула зубы, а конь и без понукания направился за табуном.

В дороге она мало чем могла помочь умирающему. Лекарка обрабатывала раны, до каких дотягивалась, а Брун отдал свою воду. Когда же закончилась и она, а зной вытопил последнюю влагу из путников, на самом краю угасающего сознания зазвучала песнь. Была она веселой и шумной, словно назло засыхающей земле. Крапива озиралась и никак не могла взять в толк, кто поет и отчего никто больше не слышит. Но скоро прозвучал мелодичный свист – это свистел вождь. Брун тут же встрепенулся.

– Вода! – объяснил он.

И тогда травознайка тоже смогла разобрать песню. Говор трав!

Видно, не все в Мертвых землях погибло, остались места, где теплилась жизнь, подобно тому как теплилась она в теле княжича.

Глава 7

Он показался зеленым островом посреди желтого моря. Клочок земли, покрытый густой сочной порослью. Невысокие, но пышные деревья шумели листвой, и где-то за ней звенел родник. Крапива пустила бы коня в галоп, но тяжелый день вымотал животных, и даже запах воды не мог заставить их ускориться. Когда же обоз наконец спрятался в одуряюще прохладной тени, а суровые мужи, на ходу раздеваясь, наперегонки помчались в озерцо, травознайка едва не расплакалась. Вот казалось, что навсегда остался дом где-то в другом мире, а раздался говор трав, и снова она там, где нет страхов и горестей.

Некому было помочь Крапиве с пленником, каждый занялся своим делом: кто, окунувшись, обмывал коня, кто растянулся на мягком типчаке, кто взялся ставить лагерь. Шатай на свою аэрдын не глядел, хоть и оставался поблизости. И вместе с ней удерживающие княжича узлы не спешил распутывать. Он встал на берегу и стянул с себя пропитанную потом и пылью одежду: сначала порты, затем рубаху. Полдня он шел пешком, слишком спесивый, чтобы заговорить с девицей.

Тело его было худым и поджарым, смуглым, хотя и светлее, чем у соплеменников, и на нем белели многие шрамы. Мягкие сапоги не спасли ног, и те местами были стоптаны в кровь. Шатай поморщился, когда опустил их в воду. А после, ровно ужалил его кто, обернулся и посмотрел аккурат Крапиве в глаза. На миг она захлебнулась этим взглядом: от серых озер веяло прохладой, мурашки побежали по коже. Крапива ахнула. Что же это?! Срам какой! Пялится на молодца, ровно гульня какая! Она поспешила отвернуться, но заметила, что Шатай вопросительно склонил голову. Что, мол, нравлюсь?

О стыде Крапиве все одно предстояло позабыть. Она отвела коня в небольшой залив, отгородившийся ото всех низкорослой степной вишней. Там же отвязала и устроила княжича на траве – получше перины будет! А дальше требовалось сделать то, на что девица нипочем не решилась бы, не стой на кону чья-то жизнь. Только бы матушка не прознала!

Дрожащими пальцами она расстегнула кафтан, хотя куда как проще было срезать остатки одёжи ножом. Дорогие сапоги с Власа сняли еще вечером. Следом девка развязала пояс и, зажмурившись, потянула вниз порты. Но ощупью много не наделаешь, и пришлось, подавив смущенный вздох, продолжить.

Что уж, княжич был красив. Даже изуродованное, его тело не потеряло стати и гибкости. От голода и жажды обозначились ребра. Они тяжело расходились, когда Влас делал сиплый вдох. Травознайка намочила в воде тряпицу и обтерла каменные мышцы, ожог, ею же и оставленный, протянувшийся от бедра через живот, через спину и пустивший росток на лицо. Запекшаяся кровь не желала смываться, грязные раны сочились, кожа вокруг них была красная и горячая. Глубокий разрез на ребрах грозил загноиться. Но всего хуже были те раны, что скрывались от взора. Княжич хрипел, и изо рта у него тянулась вязкая алая дорожка. Поди разбери, губы разбили или все нутро. Оставалось лишь гнать Хозяйку Тени да молиться, чтобы воля к жизни у Власа оказалась сильнее.

А и придушить бы его заместо того, чтобы лечить! И вождя шляхов с ним вместе! Крапива отшвырнула тряпку и уткнулась лицом в колени. Почто Рожаница возложила на ее плечи столько тягот? Неужто потому, что мать травознайка не слушала? Али требы возносила негоже?

– Утащи вас всех к себе Хозяйка Тени! – взвыла она. – Ненавижу!

И сама оторопела от всколыхнувшейся внутри злости: не заметил ли кто, не осудит ли? Но ветви вишни надежно прятали девицу от шляхов. И те, сказать по правде, сами вспыльчивы без меры. Видно, не было у них матери, чуть что велевшей не позорить ее криками. Не приходилось, сцепив зубы, загонять злость глубоко в живот.

Травознайка стиснула кулаки – не время себя жалеть. Надобно лечить княжича, ибо живым он ей нужен куда как больше, чем мертвым.

Трав вокруг росло великое множество. Огненный корень, редкая баяница, просырь, что цвел лишь на болотах, да и то не всем давался. У чудно́го родника посреди Мертвых земель можно было отыскать диковинки, о которых Крапива лишь краем уха слыхала. И стояли они все разом в самом соку, хотя огненный корень собирали в середине лета, а просырь перед заморозками. Выйдет зелье на славу – мертвого подымет!

Крапива развела маленький костер в своем заливчике, выпросила котелок и творила ворожбу. Травы сладко пахли, густой дым курился над снадобьем, а вишня полоскала в воде тяжелые ветви. Так она и просидела до темноты: то по капле вливала отвар в рот Власу, то поила настоем шляхов, то готовила примочки. И только когда сырой жар сменился благостной вечерней прохладой, свалилась от усталости.

Княжич стал дышать без хрипов, и Крапива, воровато оглядевшись, дозволила наконец и себе искупнуться. Заскорузлая одёжа прилипла к телу, пришлось идти в воду прямо в ней и там размачивать да отстирывать. Бурая грязь стекала с волос, расходилась кругами. Крапива раз за разом окуналась с головой, а все казалось, что чужая кровь никогда не отмоется. Наконец, стянув мокрые тряпки, она набрала полную грудь воздуха и нырнула. Ледяная родниковая вода кусалась, кожа от нее становилась что у ощипанного гуся, но девица все не выплывала на поверхность. Будто бы там, над серебряной гладью, остались все беды, и не пробраться им через мерцающую препону.

Но девка не рыбешка, навечно под водою не останется. Легкие начало печь, и Крапива вынырнула. А вдохнуть так и не сумела, потому что Влас, только что не могший пошевелиться, лежал, опираясь на локоть, и неотрывно глядел на нее своими черными глазами.

Крапива присела, прячась в озере по шею, но чистейшая водица не скрыла ее тела. А завизжи – и примчатся шляхи, с радостью добьют едва очухавшегося княжича.

– Отвернись, – хмуро велела она.

– Вот еще.

– Отвернись, говорю!

– Ну, говоришь. Мне что с того?

– Я Шатая кликну. Он тебя…

Княжич спорить не стал, но не выказал и тени страха:

– Да, может. Ведь так поступают шляхи? Бьют тех, кто сдачи не даст. Вот только я дам.

– Ты встать-то не можешь.

– Но ты же все одно меня боишься. Вон синяя вся, а на берег не идешь.

И то верно. Пленник измучился так, что сам и поесть не сумел бы, а Крапива пред ним стояла ровно на казни. А и глядел Влас так, словно озерцо, зеленый остров в Мертвых землях, сама степь, да и Крапива заодно – все принадлежало ему одному. Сызмальства его так глядеть учили, что ли?

– Спасибо бы лучше сказал! Я тебя выходила…

– А я тебя от верной гибели спас, но благодарности тоже не дождался.

– А я…

– А ты мешалась только! – перебил Влас. – Вылазь уже. Я есть хочу.

И так сказал, что Крапива наперво послушалась, а там уже докумекала, что княжич раскомандовался. Но не лезть же обратно?

Девица отвернулась сама, чтобы хоть так унять стыд, обтерлась ладонями, натянула мокрую рубаху. И все чудилось, что взгляд княжича обжигает спину, но, когда она управилась, Влас лежал, подложив руку под затылок и рассматривая бледные пока звезды.

– Поторопись, – велел он. – У меня уже живот к хребту прилип.

Крапива до боли стиснула кулаки, из груди рвался вопль. Зато княжич и бровью не повел: лежал, словно не в плену, а в тереме на мягкой постели. И девка повиновалась, пошла к общему костру, откуда уже доносился запах пищи. Завидев аэрдын, Шатай подобрался, но рта при ней не открыл. Просить еды было неловко, но Крапиву и не принуждали – ее уже ждала плошка, и лежало расстеленное одеяло. Кривой маленько отодвинулся, давая место.

– Спасибо… – пролепетала травознайка. Взяла еду и, красная от стыда, пошла обратно к Власу. А что там пробормотал себе под нос Шатай, уже не слышала.

Ясно, что нарочно для пленника никто готовить не стал. Сглотнув слюну, Крапива пододвинула посуду к нему, но княжичу и того оказалось недостаточно.

– Покорми меня.

– Да ты дите малое, что ли? Или умираешь?

– Может, и умираю.

Надо признать, не сильно-то и соврал. Своими зельями травознайка Власа едва не с того света вытащила, да и ныне не была уверена, что до утра доживет. Впрочем, острый язык служил ему исправно, так что надежда имелась.

Руки мелко дрожали от злости, но Крапива зачерпнула похлебку. Княжич же приподнялся, брезгливо понюхал и скривился:

– Отведай ты сперва.

Надеть бы ту плошку ему на голову! Крапива процедила:

– Боишься, отравлю?

– У тебя умишка недостанет меня отравить. Боюсь, что шляхи готовят дерьмово.

– Ты еще и нос воротишь?!

– А что, нужно соглашаться на первое, что предложат? – Влас покосился в ту сторону, откуда доносились голоса степняков. – Как ты?

Крапива запихнула ложку с похлебкой так глубоко ему в глотку, что испугалась, как бы Влас не задохнулся. А после, смутившись, отпробовала сама. Готовить шляхи и верно были не мастера, но уж она-то после дня в пути перебирать не станет. Да и Влас, отбросив княжеские манеры, уплетал за обе щеки. Нрав показал – и будет, так что плошка опустела прежде, чем пленник ляпнул еще какую гадость. А после завалился на спину и указал на впалый живот:

– Глянь рану от той твари. Свербит.

Рана была не из тех, от которых испускают дух, но выглядела в самом деле худо. Травознайка смочила тряпицу в остатках зелья и промокнула не желающие подсыхать края. Пока же она сидела на коленях, низко склонившись над Власом, тот как-то измудрился положить ладонь ей на бедро, поверх длинного полога рубашки.

– Ну, сказывай, – склонил голову он. – За мной поехала?

Крапива шарахнулась:

– Не трогай!

– Я и не трогал. Сквозь рубаху только. Так же не жжешься.

– Зато по лбу могу дать!

Влас ухмыльнулся:

– И верно – ты крапива. Только задень – мигом обожжешь! Не колдовством, так словом. Найдется ведь и тот, кто к тебе в рукавицах подступится. А схватить покрепче – и сама ластиться начнешь, как кобыла непокрытая!

Стыд опалил девке уши, заплакала мутными каплями стиснутая тряпица. Права была матушка! Гульня Крапива, гульня, каких поискать! Вот и княжич то сразу понял, иначе не стал бы над нею измываться. А вольно́ было без платка ходить, рукава подворачивать да хвостом перед чужаком вертеть! Сама ведь напросилась. Вот срам!

Крапива проглотила злые слезы:

– Чего тебе надо от меня? Почто прицепился, как репей?

Влас вскинул смоляные брови:

– Ты за мной поехала, не наоборот. Наклонись.

– Зачем?

– Наклонись, – с нажимом повторил он. – Могут… услышать.

Крапива нехотя склонилась к самому лицу раненого.

– Ниже, – выдохнул княжич.

– Говори так.

Он лишь прищурился.

Крапива вдохнула воздуха, как перед погружением в воду, уперлась ладонями в землю по обе стороны от его головы и наклонилась так низко, что дыхание у них стало одно на двоих. Капли воды стекали с мокрых волос, падали на скулы и губы Власа, а тот жадно слизывал их.

– Ты окрутила шляха, чтобы поехать с ним, – уверенно сказал он. – Шляхи жадны до женщин. Подыми юбку – согласятся на что угодно. – Крапива вспыхнула и отстранилась бы, но княжич крепко схватил ее за ворот рубахи. – Ты поехала, чтобы вызволить меня.

Черные глаза держали ее крепче, чем рука за рубаху. Влас не шевелился, но напряжен был, как зверь перед прыжком. И поди разбери, нападет или нет.

– Да кому ты нужен! – с жаром бросила девка.

– Тебе. Тебе нужен, травница. Потому что тяпенская Матка пригласила меня. Потому что то, что случилось, отец посчитает засадой. Потому что, если я не выживу, вашу деревню сровняют с землей. И ты, дура самоуверенная, решила, что должна меня вернуть.

Говорил он твердо, словно приказывал, и Крапива уже сама не понимала, по доброй воле поехала в Мертвые земли или выполняла волю княжича. А он все не отпускал ее и говорил прямо в губы:

– И ты заставишь шляхов поверить тебе, поклянешься в верности, а когда я окрепну, достанешь самого быстрого коня. А до того сделаешь все, чтобы меня не казнили. Поняла?

Слова вырвались сами собой.

– Я тебя ненавижу, – сказала Крапива. – Если бы не ты, ничего этого не случилось бы!

И будто натянутая струна в животе лопнула! Он, он виновен во всем! Не уехал, когда стоило, не отпустил проклятую девку… аэрдын. И на шляхов напал тоже он, княжич Влас!

В черных глазах горел пламень, но вины в них не было. Влас ответил:

– Если не я, твоих родных, тех, кого не зарезали шляхи, убьет мой отец. Так что делай что говорю.

– Лучше бы ты меня не спасал от той твари.

– Если бы я тебя не спас, вскоре сам бы подох. Так что иди к своему дурачку шляху и клянись, что полюбила его.

Он легонько отпихнул Крапиву, а девке показалось, что она получила пощечину.

– Откуда тебе знать? Может, я не солгу. Может, я и правда… полюбила, – шепнула она.

Влас широко улыбнулся, отчего пересохшие губы его треснули.

– Ври, да не завирайся, – фыркнул он. – И принеси еще пожрать.

Отчего-то Крапиве снова захотелось искупнуться. Она с тоской покосилась на озерцо, но подступающий ночной холод сделал его неприступным, а согреть после ледяной воды девицу было некому.

– Дружина не стала биться за тебя. Они грабили дома и насиловали женщин, а сражаться никто не стал. Знаешь почему?

Княжич не ответил, но Крапива знала, что слушает.

– Потому что сражаются за достойных.

Она зябко поежилась и села на берегу.

Тревожное забытье, в которое погрузилась травознайка, не назвать было сном. Мокрая рубаха льнула к телу, и радовало это не больше, чем объятия княжича. Верно, потому она не услышала осторожных шагов. А может, тот, кто приближался к ней, умел ходить так, что не услышал бы никто. Крапива вздрогнула лишь тогда, когда одеяло легло на плечи.

– Стэпные ночи холодны. – Шатай стоял рядом и глядел на серебряную гладь, а не на девку.

Крапива открыла рот, но так и не нашлась что сказать. Поблагодарить? Повиниться? Соврать или попросить о помощи? Она молча обвила руками ногу шляха, а тот, мигом растеряв всю спесь, сел рядом и обнял ее поверх одеяла. Он кивнул на дремлющего неподалеку пленника:

– Хочэшь, я убью его?

Крапива шмыгнула носом:

– Слишком долго я его лечила, чтобы вот так сразу убивать.

– Хочэшь, убью кого-нибудь другого?

– Нет, что ты… Вы… в степи не ценят чужой жизни?

– Мертвые зэмли жестоки. Слабый все равно нэ выживэт.

– Но вы лечите раненых!

– Мы нэ спасаем обрэченных.

Почудилось или шлях взаправду покосился на княжича с сочувствием?

– Поэтому… та тварь из-под земли… никто не спасал Бруна.

– Брун мог умэрэть один. Или могли умэрэть всэ. Развэ лучше умэрэть всэм?

Крапива вздохнула:

– Лучше никому не умирать.

Чем сильнее сгущалась тьма, тем ярче сияли купающиеся в озере звезды. Они тонули в ледяной черноте, но не пропадали, а упрямо топорщились острыми гранями. Так светятся на черном плаще Хозяйки Тени души тех, кого она уводит за собою. И Холодок, старый Айз, перерубленный надвое пес, бросившийся защищать хозяина, все, кого наперечет знала Крапива, тоже светили где-то там. А травознайка сидела на берегу и уже не могла помочь никому из них. Могла лишь тем, кто остался.

– Я тоже слабая, – сказала вдруг она. – Я слабая, и я могла умереть там, в яме. Но ты не бросил меня.

Шатай подогнул под себя ноги и долго вдумчиво обрывал лепестки с попавшегося под руку дубровника. И таким потерянным выглядел в тот миг! Потерянным и… юным? Впервые Крапива поняла, что гордый шлях немногим старше ее. В седле держался, словно и правда родился в нем, с мечом управлялся и не раз сам под чьим-то клинком оказывался… Но едва ли пережил два десятка зим. И не было у него ни сладкого пирога, матерью к празднику спеченного, ни отца, в бойню готового кинуться на защиту родного чада. Был лишь конь да кривой меч, поющий свою страшную песню. Где ж тут вырасти добрым да ласковым?

– Почему ты не бросил меня? – спросила Крапива.

– Потому что я взял тэбя в сэдло. Поклялся защищать пэрэд Рожаницэй.

Вот оно как. «Шляхи жадны до женщин», – сказал Влас. Сказал, а сам не понял. Не жадны – бережливы. Юный шлях, забрав с собою из разоренной деревни девицу, с нею вместе посадил на коня Лихо. Кто станет ответ держать, коли девица окажется лгуньей? Он и станет.

Крапива вызвала в памяти обиженно вскрикнувшего Холодка, когда за ним пришла Хозяйка Тени. Больше не сыграет на свирели первый парень Тяпенок, а Крапива не вздохнет украдкой, что нельзя хоть раз прильнуть к его устам. И ведь не абы кто, не безликий степняк убил Холодка, а Шатай! Его лицо, не чье-то еще, перекосила ярость битвы. Но вот сидел с нею рядом, робко пряча взгляд, уже совсем иной Шатай… И больно было предать его!

Шатай и Влас разнились, как вода с небом. Разные народы родили их, а все одно отражались друг в друге, как братья.

Один вырос в дороге, не спал на перине и не пил сладкого меда, а о Крапиве пекся словно о родной!

Второй, баловень богов, любимый воспитанник Посадника, обожаемый слугами и окруженный красавицами… А душа истекает кипящей черной смолою.

Один не задумываясь резал своих и чужих.

Второго бросили в бою самые преданные воины.

Да и обликом Рожаница обоих наградила, словно в насмешку.

Степняк Шатай выделялся в племени выгоревшими соломенными волосами и слишком светлой кожей. Выше всех, зато не вышедший шириной плеч.

Влас же, напротив, смуглее и чернявее всех в роду, а мягкие кудри его будто девице принадлежали, а не мужу.

И кому из них верить, Крапива не знала. Зато знала то, что крепко Посадник любит непутевого сына.

Девица облизала пересохшие губы:

– Как… Как в ваших краях берут себе жен?

Шатай прыснул:

– Лишь нэдостойные бэрут сэбэ жен! Они запирают их в тэсных домах, заставляют прятать волосы и рожать дэтэй каждый раз, когда на смэну холоду приходит тэпло! В наших краях женщины бэрут себе мужэй.

Крапива закусила мокрую косу и ощутила железо на языке:

– Как?

Шатай откинулся на траву, так и не расплетя ног. Указал на яркую звезду на небосклоне:

– Это глаз Рожаницы. Она смотрит на нас с нэбэсного чэртога. Когда она нарэкаэт рэбенка жэнщиной, то протягивает руку с серэбряной иглой и вспарываэт дэвочке живот. Послэ того как пошла кровь, дэвочка может выбирать. Она может выбирать очэнь долго: год или два. Или всэ дэсять лэт. Пока нэ выбэрэт достойного. А может взять пэрвого мужа сразу.

– Первого?

Отчего Крапива ахнула, шлях не понял. Продолжил спокойно, едва заметно улыбаясь:

– Пэрвый муж обэрэгает женщину. Он поет ей, дарит дорогой подарок и приносит добычу к ее порогу. И если жэна остается довольна, она можэт подарить ему дочь. Но это нэ случается скоро. Послэ она выбирает сэбэ еще мужей. Двух или трех. Рэдко больше.

Щеки травознайки горели. Тут на одного-то мужа согласиться страшно, а степные распутницы берут по два, по три. И никому до них дела нет, все только порадуются, коли женщина понесет.

– А если ребенок… не от мужа?

– Как это?

– Ну… – Во рту у девицы стало сухо. – Если мужей несколько… Как понять, от кого женщина понесла?

– Нэ понимаю.

– Ох, мамочки…

Жарко стало так, что ледяное озеро показалось спасением. Вот же стыдоба! Как можно помыслить об эдаком непотребстве?! Тьфу! Тьфу!

А Шатай нахмурился, силясь взять в толк, и наконец рассмеялся:

– А-а-а! У вас дэти зовутся по отцу! У нас нэ так. У рэбенка есть мать и есть плэмя. Все мужчины в плэмени принимают его. Мэня нашли в стэпи, и никто нэ знает, как звали мою мать. А Иссохший Дуб стал мнэ отцом.

– Тогда где же… – Крапива собралась с духом. – Где ваши женщины? Сколько живу на свете, не встречала ни одной… шляшенки.

Шатай повернулся на бок и оказался так близко, что девица с трудом заставила себя не отстраниться. Он долго глядел на нее, а после протянул руку.

– Не тронь…

– Нэ трону.

Касания его были легки, что крылья стрекозы. Не касания даже, а движение воздуха у волос. Ладонь Шатая скользнула по ее плечу, закрытому золотыми прядями.

– У Стрэпэта была жена. И у Кривого. И еще одна, ее звали Нардын. Ей нэ случилось выбрать ни одного мужа. А потом их забрали у нас, и Дуб стал Иссохшим.

– Кто забрал?

Шатай резко сел, а затем так же стремительно встал. Он взъерошил пальцами волосы так, словно хотел вырвать:

– Их забрал Змэй. – Шлях плюнул на две стороны, замер и плюнул еще раз.

– Кто такой…

– Нэ произноси поганого имэни! Это тварь, дрянь, будь он трижды проклят! Он нэ чтит законов, нэ сидит в сэдлэ. Называэт Мертвые зэмли своими владэниями, хотя стэпь не принадлэжит никому! Он бэрет женщин силой! – Шатай замолчал, тяжело и громко дыша, а после добавил: – Когда я встрэчу его, я его убью.

– А если он окажется сильнее?

Шатай и не задумался.

– Тогда он убьет мэня. В Мертвых зэмлях нэ выживают слабые. И твой раб тоже нэ выживэт, – добавил он. – Стрэпэт позволил лэчить его лишь для того, чтобы отдать богам.

– Как это?

– Он отдаст эту падаль на съедэние смрадным птицам.

Холод запустил лапы под одеяло, царапнул Крапиве спину. Вот так живется в Мертвых землях. Никто не дорожит ни своей, ни чужой жизнью.

– Стрепет вождь, а княжич сын вождя, – пролепетала она. – Отец выкупит Власа, если назначить цену…

– Дэти Мертвых зэмэль не торговцы! Мы воины! – отрезал Шатай.

– Неужто воинам чужда жалость?

– Жалость есть слабость. У нас слабостэй нэт.

Вот только не было это правдой. Первой смекнула Матка Свея, она же растолковала дочери и Крапиве. А ныне травознайка и сама докумекала бы.

То, что Крапива считала проклятьем, послужит ей защитой. Нет, не колдовство. Самое естество – то, что делает девку женщиной. То, за что безмолвно укоряла ее мать, превратилось в единственное оружие.

Крапива поднялась и скинула одеяло.

– Шатай, – позвала она. – Ты… Я… хочу взять тебя в мужья. Ты станешь мне первым мужем?

Шлях подался к ней, но аэрдын выставила вперед раскрытые ладони:

– Ты сказал, что будешь любить даже ту жену, к которой не сможешь прикоснуться. Если… если не соврал…

Все ж таки он не сумел сдержаться. Шатай бросился к девице, подхватил ее под коленями, поднял и закружил. Напуганная, Крапива обвила руками его шею: не упасть бы! Но вспомнила о проклятье, рванулась… Оба с плеском свалились в ледяную воду.

Сотни и сотни звезд, пойманных в капли, взметнулись в вышину и опали. Когда Крапива, кашляя и плюясь тиной, выкарабкалась на сушу, она сжала зеленую поросль на берегу так сильно, что корни затрещали.

Шатай, ясно, и не заметил, что случилось:

– Живая, аэрдын?

– Вроде…

– Напугалась?

Крапива с усилием растянула в улыбке занемевшие губы:

– Нет, что ты…

– Вставай!

– Сейчас… Только… отдышусь маленько.

– Пойдем к костру. Там жарко от огня. Станэшь дышать там, а я спою для тэбя.

Крапива стояла на четвереньках, боясь пошевелиться, а пальцы ее сжимались и разжимались. Вот уже целое новое озеро натекло с мокрой рубашки и волос, а все казалось, что она так и не вынырнула, что легкие жжет, а вдохнуть не выходит.

– Ты иди. Я… потом. Сердце колотится. Всякой девке боязно свадьбу предлагать.

Шатай присел на корточки с нею рядом, хотел убрать волосы за ухо, но Крапива увернулась.

– Нэ пэрэдумаешь? – серьезно спросил он.

– Нет. Просто… страшно, – честно ответила аэрдын. – Иди.

Шатай покачал головой, но напирать не стал. То ли не знал, чем девку утешить, то ли еще какой закон воспрещал невесте мешать. Кто их, шляхов, разберет?

И лишь когда он, помявшись, ушел, Крапива поднялась и в ужасе уставилась на свои ладони. Шатай не заметил, а она – да. Как не заметить, коли никого коснуться не могла вот уже десятый год как? А Шатая коснулась. И проклятье его миловало.

Она стояла бы так до рассвета, но из темноты донесся знакомый голос:

– Может, я и ошибся.

Плеск разбудил раненого или княжич не спал с самого начала и следил за каждым словом, что доносилось изо рта травознайки? Он тяжело, со стоном перевернулся и договорил:

– Хотя бы врать ты умеешь.

Густой туман шевелился над озером, и внутри него перекатывалось нечто живое. Крапива дремала, кутаясь в одеяло; мокрая рубаха холодила тело, но снять ее было боязно. По крайней мере, до тех пор, пока не уснет крепко княжич – большой охотник заставлять девку краснеть! Пойти же к костру, где ждал ее Шатай… Вода и бурлящий близ нее белый кисель манили больше, чем его объятия. Ну как снова хвороба подведет?

Звезды налипли на завешенный мглой небосвод тусклыми светлячками: поди разбери, какие из них горят далече, а какие лишь прикидываются. Все чудилось, что небесные огни не замерли на месте, а перебегают, стоит отвернуться. Может, то не звезды вовсе, а голодные глаза неведомых тварей? Наблюдают, ждут, покуда девица шагнет им навстречу.

Сон сморил лекарку али усталое забытье, а разобрать, въяве ли развернулось то, что предстало пред ее взором, было не можно. Уже не звезды, а серебряные мухи парили в молочной дымке. И жужжание их, до того лишь угадываемое, нарастало. Крапива и рада бы убежать, но во сне собственным членам не хозяйка – ноги заледенели и не двигались, да и руки стали как чужие. Что уж! Веки смежить и то не выходило… Огни то ведали, не иначе. Роились, носились туда-сюда. И не было покоя от их жужжания. Все громче, громче оно делалось, покуда не заложило уши.

– Довольно! – закричала Крапива что есть духу, но изо рта раздался лишь слабый писк.

Светляки собрались в хоровод и завертелись. Дурно сделалось девке, разум помутился, а рябь ускорялась. Где сон, где явь? Где сама Крапива? Вот вроде на бережку сидела, а уже мстилось, будто плывет в тумане вместе с колдовскими пчелами.

Огни вертелись, утаскивая ее в хоровод, и чудилось в их жужжании что-то сродное песне. Казалось, вот-вот – и можно слова разобрать. Но чужая речь, Крапиве незнакомая, ускользала в последний миг.

Светляки собрались в большой стог, какими дома собирают сено, и стали вдесятеро громче прежнего. А изнутри, из самого живого кокона, кто-то звал ее:

– Слушай, девочка! Слушай!

В проклятом жужжании терялось все, лишь биение собственного сердца о ребра оставалось.

– Слушай!

Всякому кокону приходит пора извергать из себя жизнь. Так и этот надулся в последнем усилии.

– Слушай! Ты слышишь?

– Ничего я не слышу! Ничего! Мама! Матушка!

Но вопль снова потонул в тумане.

Серебряная молния вспорола кокон изнутри, от нестерпимого блеска заболели глаза, но не отвернуться, не спрятаться. Рана на сияющем коконе стала шире, из нее полился свет такой силы, что тошнота подступила к горлу. И будто бы кто-то тянул руку оттуда…

– Прислушайся! Ты все услышишь!

Стало слишком много. Света, звука, ужаса. Девку вывернуло прямо там, на берегу, и она лишь порадовалась, что ужин был скуден. А когда отдышалась, не было ни кокона, ни светляков. Даже звезды с неба и те пропали. На лбу выступила испарина, и мокрая ледяная рубаха показалась спасением. Да и не из-за нее ли привиделась лиховщина?

Крапива украдкой глянула на Власа, но тот вроде не проснулся. Она спряталась под одеялом, стянула с себя одёжу и пошла к дотлевающему костерку. На озеро она боле не глядела.

Глава 8

Стрепет лежал с закрытыми глазами и глубоко ровно дышал, но Шатай нутром чуял – не спит. Как не спали и ближники, всегда находящиеся при нем. После битвы и тяжелого перехода вождь дал племени отдых и остался стеречь сам. Умельцы вроде него сращивались со степью духом и слышали не хуже слепых жоров, один из которых едва не сгубил аэрдын. И уж чему было удивляться, когда Стрепет, подпустив Шатая поближе, негромко велел:

– Возвращайся к младшему костру.

Ближники тоже не сдержали колкостей.

– Младший костер едва тлэет, – фыркнул один.

Второй добавил:

– Нэмудрэно замерзнуть.

С каждым из этих двоих Шатай не раз вступал в схватку, ибо насмехаться над соплеменниками они были искусники. Нынче тоже, видно, нарочно нарывались: скучно лежать без дела.

– Наш костер горит жарче днэвного свэтила! – дерзко ответил Шатай. – А тэм, кто подбрасывает кизяк в твой, вождь, стоило бы собрать навоз из-под моего коня!

Подобного оскорбления не стерпел бы ни один достойный муж. Подорвались и ближники. Оба были ниже рослого Шатая, зато бугры мышц перекатывались под их кожей подобно мышцам жеребцов. Ближники носили имена Драг и Оро, и вождь держал их при себе не из-за большого ума, но из-за великой силы. Не раз эти двое приносили ему победу в бою. А еще, и то Шатай узнал случайно, Драг и Оро приходились бы Стрепету сыновьями, считай шляхи детей по срединному обычаю. Стрепет заслужил себе женщину рано, в том возрасте, когда никто и не мыслил о подобной чести. Он был молод, его женщина же выбирала себе уже шестого мужа. И вышло так, что Рожаница одарила ее двумя детьми на старости лет. Та женщина скоро умерла, и Стрепет, как сказывали, долго горевал по ней. А после стал вождем.

Законы степи вождь чтил и никогда не выделял ближников среди прочих мужей, оба честно заработали себе места у большого костра. Однако нет-нет, а хотелось Шатаю задеть их да проверить, не удастся ли с кем поменяться. Однако выходило, и не единожды, что они Шатая заламывали.