Горизонт событий

– Итак, что мне известно о мире, в котором живу? – Я прикинул с чего бы начать, и выбрав отправную точку, продолжил. – А живу я в, так называемой, Черной дыре, или, если вам так привычнее думать – в Горизонте Событий. И тут, я предполагаю, возникает множество вопросов, а так же желающие поспорить и опровергнуть. Впрочем, как и тех уважаемых людей, что согласятся со мной, или просто те, кому моя версия покажется удобной. И чтобы успокоить одних и укрепить в вере вторых, я расскажу свою историю.

Все началось с пресловутых ученых, которые хотели все доказать, а если не доказать, так притянуть "за уши" новую модную теорию создания всего, да так, чтобы эта гипотеза не нарушала стройно выстроенных прежних теорем. Так родилась, если можно переиначить (ведь обратного не было доказано), научная проблема излучения Хокинга. Это я о том эффекте, когда черная дыра со временем испаряется и отдает, вместе с массой, в пространство записанную информацию. А информация может быть любой, в том числе и о всех мирах, непостижимым образом существующих в пределах черной дыры. Антинаучно – скажете вы. Я бы с вами согласился, если бы не одно "НО", доказывающее теорию "на грани", а именно существование нашего с вами мира.

Уже скоро

Сердце оказалось безжалостным: всегда измеряя время точными ровными ударами, не говорило и не предупреждало о том, что эти толчки приближают неизбежное – смерть. Но в мире ничего и никогда не меняется, не рушатся небеса, не тухнет Солнце – ровным счетом ничего не происходит только потому, что кому-то в голову пришла мысль сегодня умереть. Но если это так, если приход и уход человека остается не замеченным, то как понять – для чего есть этот самый человек? А может и нет людей вовсе? Может все мы просто проекция более лучшего мира? Как было у Платона – Вселенная всего лишь голограмма лучшего мира. И все же....

– Если я не хочу умирать? Если в смерти нет смысла? Что тогда? Что будет после того, как я умру? – Профессор Селезнев шел по зеленой аллее, прилегающей к университету и так думал о том, что вскоре его ждет. А ждало совсем не радостное событие, кардиолог приговорил его профессорское сердце к скорой остановке. Да, конечно, ему предложили операцию, предложили искусственное, механическое сердце. Такое, будто снятое или выращенное в киборге, в андроиде, и теперь, это самое сердце должно биться в его груди. Профессор отказался. Отказался продлевать жизнь, грозившая стать неполноценной. Селезнев вновь создал противоречие – хотел жить, и отказывался от жизни.

– Но ведь моё противоречие не постулат, не аксиома. Не нужно никому ничего доказывать, тем более, все что хотел сказать, я сказал – мне дали времени достаточно. И если попытаться еще его докупить, добрать часы, дни, годы – будут ли они теми самыми, ради которых я продлю свой путь? – Он задумался и посмотрел вверх, туда, где ультрамарин неба приблизился, опуская объемные ватные облака к самой земле. Селезневу нравилось близость неба, нравилась эта легкость, и в противоположность этому профессор сильно переживал из-за мыслей о холодной, влажной и тяжелой земле. И все же его выбор был неизменным. – Вряд ли мне сделают еще один подарок. Мехатронное сердце может и продлит жизнь, но это вовсе не значит, что оно сохранит мой рассудок и остроту ума. Сохранит душу.

В грудь изнутри вонзилось острием кавалерийское копье, пробивая костную твердь, вырываясь сквозь глотку криком боли. Селезнев схватился за место, куда ударили, пытался остановить поток сокрушающего приступа, но было поздно! Не хватало воздуха, в глазах жирные головастики разматывали короткими хвостами, а в голове набат гудел мартеновскими печами. И он мог поклясться, что уже чувствовал обжигающий жар плавилен.

Кровавые головастики заслонили свет, пришла темнота, а потом бескрайний свет, в котором он увидел. Бесконечность в черной точке, на которую, если посмотреть под другим углом, можно понять, что это стержень, протянувшийся в исключительную безграничность. Но, все же предел был. Он там, глубоко "внизу" или где-то еще, выделялся опорой, и если присмотреться, то можно понять, что точка трансформировавшаяся в стержень, снова перетекала в точку. Но только теперь простого места ей было мало, и потому она сначала была масляным нефтяным пятном, а после лужей. Через минуту – это чернильное море и затем безбрежный океан. От горизонта до горизонта одна сплошная обсидиановая черная точка. Профессор вернулся взглядом на начало, на маленькую точку, из которой вырос стержень. И на ней, в самом её центре, что-то разглядел. Что-то голубое на угольно-черном. Он постарался сфокусироваться – внутри черного блестела и поворачивалась крохотная нежно-голубая планета. Одинокая. Потерянная.

В грудь ударили с новой силой, выбивая остатки воздуха. В воздухе, зависая печатными словами, зазвучала речь могучего существа:

– Профессор! Профессор, дайте мне свою руку! – Он понял, что его подхватили, потянули. Ноги не слушались, отказывались выполнять чужую волю. Но его принудили подчиниться и он послушался. А потом в рот сунули сладковатые шарики.

– Нитроглицерин. – Догадался Селезнев. – Успеют ли?

Лекарство спасло. В этот раз. В следующим может быть не вовремя.

Он открыл глаза, опасаясь увидеть кровавые пятна, но их уже не было. Но было синее море над головой и белые невесомые китообразные облака, парили себе там, недосягаемые. А как же их хотелось потрогать, нырнуть в их нежную сдобу. Почувствовать себя в безопасности, легкомысленным.

Надвинулось лицо: скромная заботливая улыбка, массивные очки и вечный взъерошенный затылок – аспирант Егор Пирогов. Спаситель. То самое могучие существо, звавшее его. Селезнев вымученно улыбнулся, благодаря за подаренное время. Протянул руку, ему помогли подняться, он огляделся – вокруг деловито спешили молодые люди, преподаватели не любили опаздывающих на свои лекции, вот и ему пора бы.