Укрытие

Предуведомление автора

Всем, кто был, находится

или окажется в укрытии, посвящается

Дым и пепел встают, как кресты,

Гнезд по крышам не вьют аисты.

В. Высоцкий

Друзья

Ничего не бойтесь

Кроме дворов

Скучающих

По детским голосам

Д. Балин

Все события и персонажи рассказов вымышлены. Всякое сходство с людьми и фактами реальной действительности является случайным. Почти всем используемым словам и словосочетаниям придано значение, отличающееся от общеупотребимого.

Григорий

В казацкой хате душно, но вот Григорий открыл окно, и стало полегче. Делать ему сегодня больше нечего. Он садится за стол, медленно выпивает из пузатой рюмки ароматный самогон, закусывает бурой колбасой, закуривает и выдыхает – поползла украдкой из хаты сизая змейка дыма. От работы, проделанной за день, у Григория болит затылок. Он мнет его рукой, зевает. Душно, сонно душе, шея липкая без мытья. Изводит жара. Скорей бы осень. Бои затихли. Третью неделю из штаба тишина.

Мысли Григория шли вразброд, но ни боязно, ни тоскливо от этого не становилось.

Едва Григорий тронул вторую рюмку, как послышался стук в дверь одним пальцем.

Кто это? Гости не ожидались.

Приоткрыв дверь, он увидел Ксению.

– Предупредила б хоть, – сказал он, посматривая гостье за спину.

Она тоже резко обернулась и всмотрелась в темноту.

– Сюрпризом хотела. Пустишь?

– Как не пустить… Ух, какая у тебя шлычка, – заметил Григорий, трогая гостью за пуговичку на высокой груди. Женщина была одета во все белое, только платочек на шее тоскливого бирюзового цвета.

До Григория в этой хате жил другой казак – старый, хворый коротышка из-под Ростова. По болезни (не опасное, но беспокойное ранение в бедро) жилище он запустил: по стенам полезла плесень, дверные ручки болтались, на полу стояли какие-то кастрюли с мутной вонючей водой, а под столом сохли картофельные очистки и луковая шелуха. Худая, с закисшим глазом кошка постоянно требовала еды, а когда была с бременем, то лежала на мокрой шинельке и шипела.

Теперь же Ксения отметила улучшение. Все у Григория приобрело свое место и на месте этом находилось. Это и следует называть порядком. Полы вымыты, стены просушены. Слегка пахло мужицким потом, но скоро все выполоскал сквозняк, текущий из одного окна в другое.

– Выпьешь со мной? – спросил Григорий, приподняв бутылку, как мертвого гуся за длинное горло.

– Немножко совсем, – согласилась Ксения и, не дождавшись расспросов, сама принялась рассказывать, что соврала мужу, будто ушла к подруге на картах гадать.

Григорий усмехнулся: гадать.

– Ну, – сказал он, когда они выпили, – чем теперь займемся?

– Как ты суров стал. Когда познакомились, пугливым был, уступчивым. «Ксюша, Ксюша! Что, куда, чего и как?» А теперь – нате вам, пожалуйста – как сапог на морозе.

Григорий откинулся на стуле, усмехнулся и тихонько промычал какую-то незнакомую Ксении мелодию. Видимо, приняв это за безразличие, Ксения тут же прильнула к Григорию и стала целовать его щеки, потом шею, а потом живот. Шептала что-то, посмеивалась задорно, как будто пыталась успокоить плачущее дитя. Григорий не мешал, поглядывая на ее красные от загара руки. Светловолосые девушки не загорают, а багровеют, как вареные раки.

– Обожди. – Григорий оправил рубаху и поднялся со стула. – Дверь запру, – объяснил он и, мягко ступая, пошел в темноту комнаты.

Ксения пересела на кровать и замерла. Тесно в голове от мыслей, сердцу в груди от воздуха. Григорий долго не шел, кажется, пил воду в темноте. Ксения заерзала, встала, села, а потом легла. Когда Григорий вернулся, приподнялась и улыбнулась; сделала понятный жест: наклоном головы предложила всю себя сразу. Григорий этого не видел – что-то искал в кармане; ругался шепотом.

Потом, когда ей хотелось долго, громко и подробно говорить, а ему молча курить не шевелясь, они лежали в обнимку. Послышался шум дождя. Прохладой молодой ночи наполнилось жилище. Только теперь Григорий заметил: не запер окно. Их могли слышать, но ничего. Страшно не было.

Ксения растерла капельки пота по своей груди и осмотрелась привыкшими к темноте глазами. Григорий перенес ее голову на пирамидку подушки, потянулся к столу, нашарил сигареты, щелкнул зажигалкой и закурил. Поплыл к окну дым гуще темноты.

– Когда деньги будут? – спросил Григорий.

– Не знаю.

– Кто в бухгалтерии работает? Я или ты?

– Нам там, Гриша, – не сразу ответила Ксения, – не отчитываются. Бабки на счет падают, а мы их распределяем в соответствии с зарплатными проектами. В прошлом к двадцатым кинули. В этом вот еще ждем. А может, вообще прекратят финансирование вашего батальона. Вас – мужиков – зашлют подальше на фронт, а нас по месту постоянной регистрации.

Григорий понял, что Ксения пытается его испугать, показывая перспективу возможной разлуки. Ясно было и то, что сейчас следует огорчиться, сказать что-то вроде «не дай бог разлука», но как-то язык не поворачивался. Ксения уймется и станет ласковой – подождать нужно. Григорий точно онемел, подавленный расслабленностью и бессмыслием.

И тут в дверь постучали кулаком.

Любовники замерли.

Стук повторился.

Григорий вскинулся, поискал пепельницу, не нашел; сигарету пришлось затушить плевком и оставить на столе. Наконец он надел трусы и выругался тихонько.

– Мой пришел, – сказала Ксения, но, несмотря на опасения Григория, не начала причитать, а, наоборот, улеглась на спину и замерла. – Капец нам, если он с ментами, – добавила она.

– Кто? – крикнул Григорий.

– Собирайся, Гриша, – послышался голос капитана – мужа Ксении. – Выступаем на запад через час. До Чугуева на машине, а потом пехом.

Григорий подошел к двери и ответил наконец:

– Иди. Дай час.

– Гри-иша, – жалобно протянула Ксения, – мы уже не увидимся.

– Увидимся. Я тебе позвоню.

– Нет. Тебя убьют. Мне девочка, которая нумерологией занимается, нагадала. Родился ты в нехороший день.

Григорий родился четвертого ноября девяносто третьего.

– Херня это все!

– Ох, Гриша.

Ксения вылезла в окно, перебежала слабо освещенную дорогу, осмотрелась у бетонного сооружения с надписью «Укрытие» и ушла в темноту проулка, а Григорий стал готовиться к выступлению.

Февраль 2024 года

Гражданская

Было это в начале 20** года.

В самом конце Последней войны за леском установили зенитки. Они слали снаряды за границу беспорядочно: то в полночь, то посреди дня. В ответ прилетало регулярно, но тоже когда попало – не подстроишься.

Когда началась гражданская, или, как ее требовало называть правительство, «зачистка», зенитки, казалось, вовсе затихли. В Новоколоденске поговаривали, что их перебросили куда-то вглубь области – ближе к городу. Теперь, когда правительство уверяло население, что мятежники разбиты и редко-редко, почти никогда, в отдельных регионах случаются провокации проплаченных иностранцами-засранцами экстремистов, ракеты из-за дубовой Новоколоденской рощи неслись во все четыре стороны строго по расписанию: в семь утра – на запад, в полдень – на восток, между четырьмя и пятью часами вечера – на юг и в первом часу ночи – на север. Сначала звук: будто рельсом шарахнули по медной бочке, объемом тонн в пятнадцать. Потом огонек – белый в свете дня или желтый в черноте ночи. Он тянется за пикой белой ракеты, а потом расплывается, как сновидение в памяти к вечеру.

Ответные обстрелы стали редкостью, отчего в поселке уже особо и не вспоминали, как разлетались на камешки школа или поросшие мхом стены сахарного завода, обанкротившегося в первые годы капитализма. Многие удивлялись, что завод до сих пор не разобрали на кирпичи с отметками «К. Ю.», что следует расшифровывать: «Князь Юсупов».

Иван Николаевич Коробов привык за эти два года просыпаться ровно за пять минут до пуска ракет. Его сердце уже само пеленговало команды о пуске. Если случался у артиллерии выходной, то он все равно вскидывался и недоуменно смотрел в окно, сквозь пыльные жалюзи. Потом еще лежал с полчаса, как человек, отходящий от тяжкого сна. Он давно уже жил без ясной цели, поэтому начало всякого дня не сулило ровным счетом ничего, кроме необходимости преодолеть еще один миг между рассветом и закатом. Данную ежедневную повинность он ощущал как бесполезную, но обязательную работу, которую непременно нужно закончить к вечеру. Именно поэтому, проснувшись, он сначала собирался с силами, как бы примиряясь с началом очередной попытки втолкнуть камень на гору.

Как раз было такое утро. Он проснулся, выждал и прислушался – тихо. Помассировав веки своих больших глаз, он сел на кровати, закурил, затянулся пару раз и пошел к рукомойнику бриться, мимо комнаты, где спал его зять – тоже Иван и тоже Николаевич, но Цветков.

Они жили вдвоем, обозначенные, как писал Александр Кушнир, «дремучими» словами: «тесть» и «зять».

Про тестя говорили, что он идейный, но свободолюбивый.

Идейность Ивана Николаевича была как-то обнаружена Иваном в отношении к искусству. Однажды, подвыпив, тесть взял гитару и в полумраке холостяцкой кухни, щурясь от сигаретного дыма, бойко исполнил песню одного расстрелянного в середине Последней войны рок-музыканта, чьи песни Коробов знал с юности.

– Здорово, – похвалил Иван, но напомнил: – Вы ж говорили, он враг, а сами поете.

– Врагом он стал, когда его иностранцы-засранцы купили. А когда мы песенку эту напевали на лестнице коммунхоза, он был нормальным – нашим.

– А что такое коммунхоз?

– Ну, было такое… ну, на месте магазина «Елена». Помнишь? Его растащили в позапрошлом году после бомбежки этой ебаной.

Иван Николаевич не предавал песню юности только потому, что ее автора казнили как предателя. В этом Ивану виделась идейность тестя. Также тесть не признавал никакие современные фильмы, а пересматривал классические советские. Некоторые из них он смотрел по три раза в неделю и знал в них все, до направления движения ольховой веточки на периферии кадра. Эти фильмы обрамляли его молодость и старость его родителей, то есть оживляли то время.

О том времени существовало множество толков. Сначала Коробову объясняли, что его советская молодость была злом, потом уточняли: ошибкой, а потом ему попытались навязать самое бессовестное суждение: все так же, как в молодости. Разместить свое чувство в этих интерпретациях не удавалось, чего не скажешь о кино. Оно совсем не походило на действительность, но каким-то чудом аутентично отражало ее.

А свободолюбие тестя Иван находил в том, что любую бомбежку Иван Николаевич называл «ебаной»: и иностранную, и фёдоровскую, и бунинскую, и даже правительственную.

В свою очередь, Ивану Николаевичу почти ежедневно говорили из телевизора, по одному оставшемуся с времен начала гражданской войны каналу, что поколение зятя – поколение гнилое, безвольное, апатичное, безыдейное. Не то что его, Коробова, поколение – свежее, волевое, целеустремленное, идейное. А главное, любящее свою Родину.

Коробков помнил эти дурацкие вопросы зятя, с которыми он носился, когда началась война. А что такое родина? Где края ее? Чьим голосом она разговаривает и чего на самом деле хочет?

Некоторое время Коробов зятя так и называл: «Что такое Родина?»

Пару раз тесть зятю делал внушение насчет этого вопроса. Говорил, что человек без родины – ненадежный. Иван обижался чуть ли не до слез. Молча кивал, отворачивался, как девушка, и возражал что-нибудь вроде:

– Родина, как женщина – ее по-разному можно любить. А надежным я быть не хочу. Все надежное – твердое и холодное.

– Вань, ну ты громче, – растерянно из-за слез зятя в такие минуты просил Коробов. – Знаешь же, что я после того ебаного обстрела глуховат на левое ухо.

– Во все времена, – едва не срываясь на крик, объяснял Иван, – поколения не понимают друг друга. И вопрос тут только в том, кому принадлежит время. Сейчас, – Иван разводил руками, – время под вами ходит. А мы ждем.

Несмотря на разногласия, они оба были нужны друг другу. Этих мужиков связывали долг и должки.

Дочь Коробова – жена Ивана – с новорожденным мальчиком уехала в Санкт-Петербург в самом начале гражданской, а зять был оставлен дома с обязанностью отмечаться у военкома и помогать по дому тестю. Еще до гражданской Иван Николаевич «купил» зятю хроническое воспаление мочевого пузыря. Конечно, в случае всеобщей мобилизации это не должно было стать препятствием, ведь «там не до перессыков», но в сложившихся условиях это было сродни дарственной на жизнь.

Иван мог бы устроить побег в Петербург – но как потом смотреть в глаза жене и ребенку? Как потом проедать деньги тестя, которые тот вот уже год ежемесячно отправлял дочери и внуку?

К тому же в поселке хозяйство – не натаскаешься в одиночку. И военный учет опять же. Никому не нужен зять-бегунок.

То были должки Ивана.

Коробов же видел свой долг в том, чтобы присматривать за зятем. Какой-никакой, а он муж его дочери и отец единственного внука.

А еще в самом начале Последней войны Иван собрал вещи и сказал Коробову, что они уезжают. Коробов, чего с ним не было никогда прежде, умолял Ивана остаться, позволить внуку вырасти в родном поселке. Старик плакал, и Ивану до сих пор было стыдно, что он видел эти слезы. Вера металась между мужем и отцом, но больше доверяла мужу. Коробов чувствовал это. Два дня они дискутировали, и наконец Иван решил остаться, надеясь, что все скоро закончится. Теперь, на исходе второго года, о подобных надеждах было смешно вспоминать.

Долги и должки между Иваном и Коробовым не проговаривались, но подразумевались. Как все временное.

Иван Николаевич набрал источающего пар «поросячьего» в одно ведро и ржавой воды из колонки в другое. Тепло уже было – заканчивался май. Пахло цветущими абрикосами и вишней; небо становилось прозрачнее. Днем жужжали пчелы, и пели ночью соловьи.

В растянутых трениках и заправленной в них, но не застегнутой рубахе, Коробов вошел в сарай. Вывалил в деревянное корыто завтрак хрюкающему Ваське и безропотной, тупой, всегда печальной Машке. Постоял над ними – проверяя поросячий аппетит. Тяжело вздыхая, свиньи хватали теплую смесь из комбикорма, сухой прошлогодней кукурузы и остатков прокисшего борща (неудачный кулинарный эксперимент зятя).

– Ну, балдейте, – скомандовал Иван Николаевич и пошел в курятник, обтянутый ржавой сеткой-рабицей.

Там его ждали не только куры, но и утки, всегда его раздражающие своей медлительностью. (Хворые крысы в перьях, да и только!) Статные белые – пять голов. И три индоутки – явное национальное меньшинство. Эти неприхотливые. Отлично переносят морозы, и крылья им не нужно подрезать. Они летать могут, но не хотят – жратвы-то полно.

– Кто за старшего? – спросил у птичьего интернационала Иван Николаевич.

Молодой петух на длинных ногах завопил свое ку-ка-ре-ку, за что немедленно получил в бок галошей. Куры взволнованно разбежались, а утки хоть и засеменили ногами, но все равно остались на месте. Огромный чан, служивший не только поилкой, но и ванной, Иван Николаевич наполнил водой и ушел за зерном. Резким плевком старая индоутка нагадила ему на галошу. Пришлось обмываться у колонки.

Вернувшись с птичьим завтраком, Иван Николаевич увидел, как эта самая утка очень быстро, но неестественно, как-то боком, носится по загону. Птицы шарахались от нее, как от ожившего пламени. Куры сгрудились вокруг петуха, а утки били крыльями по ковру сухих экскрементов и закатывали глаза, как декадентки.

«Куница опять, сука», – сообразил Иван Николаевич и схватил очень кстати подвернувшуюся лопату. Заметив юркого зверька, похожего на мокрый баклажан, он прицелился и метнул лопату, как копье.

Мимо!

Куница нырнула в какую-то ямку под будкой и пропала.

Запрокинув клюв, утка испускала дух. Куры уже деловито переговаривались о случившемся, а старый селезень («утáк», как называют утку мужского пола здесь) подошел к издыхающей супруге и тронул ее некрасиво обнажившееся брюхо клювом. Та высунула белеющий язычок.

– Иван, вставай. Вставай уже, – повторил Иван Николаевич, дергая зятя за большой палец на ноге. – Думал, хоть раз сам. Жду-жду – нифига. Помогать пошли.

Иван дернулся и обернулся. Тесть стоял посреди комнаты и смотрел на него, как волк на корову. Старик явно злой.

Иван собрал волосы в хвост, скинул одеяло и стал разыскивать шорты, расчесывая забитую причудливыми татуировками ляжку.

– Опять куница-сука приходила. Старую задушила. Я за ней, а она под шлакоблок: раз, и туда – к трубе. Как винная бутылка размером. Надо шлакоблок поднять – гнездо у них там. Дерьмом, правда, измажемся. Ты, Вань, давай разделай ее, а я переодеваться пойду. – Командуя, Иван Николаевич держал удушенную утку, как наполненные ползунки.

– Разделать? – переспросил Иван. – У нас же шмотки в тазике киснут.

– Кастрюлю большую возьми. Чего ты скривился?! Я в магаз пока, на рынок еще, а потом к Толику забегу. Он сварку обещал. Вернусь – запечем с яблочками и картошкой. Нож наточи. Кишки собаке. Ливер отдельно – на суп. Общипай хорошо, а то опять перьями давиться будем.

Раздражение бурлило в груди. Досада горячим бульоном подступала к горлу Ивана. Раскомандовался старик. Милитари-времена портят характеры.

Коробов уложил утку на железный верстак (голову на разинутую пасть тисков) и добавил:

– Фёдоры попросили привезти сегодня. Десять литров. Как стемнеет – поедем.

Из Ивана в секунду отсосали весь воздух. Не сгибая спины, он присел на половинку шлакоблока.

– А я зачем туда?

– Затем! Затем, что стремно одному, понял? – Старик скинул рубаху, обнажив крепкий белый торс, быстро понюхал ее под мышками, скомкал и пошел в дом. Из коридора он продолжал командовать:

– Если кто придет из синей клиентуры, то отдавай тот, который в коридоре – из старой партии. Только хвосты не надо. Они в трехлитровке, без апельсиновых шкурок.

– Иван Николаевич, я ж в ночную сегодня, – крикнул Иван. – Или еще знаете что? Пусть сами приедут.

Коробов вернулся во двор в синей сорочке и семейных трусах.

– Шо? – переспросил он, развернувшись к Ивану ухом.

Пришлось повторить.

– Ладно тебе, Вань. Быстренько сгоняем, и к ракетам будешь на работе. Я тебе там колбаски оставил. Начальства нашего не будет – я утром узнал. Опоздаешь, может, на полчасика – не страшно.

Они оба сторожили единственное в поселке СТО. Ночь – Иван, другую – кто-нибудь из слесарей, потом – Иван Николаевич, а потом опять, как в эту ночь, Иван.

Позавтракали вчерашней гречневой кашей с куриными котлетами. Иван Николаевич уехал, а Иван долго не мог приступить к утке. Бродил по двору, смотрел новости по единственному каналу, пару раз переоделся. Потом наконец он преодолел омерзение и, сказав «так», отсек топором утке голову; неловко слил кровь в медное ведерко. Отплевываясь, общипал и принялся за разделку.

Утка была старой и жирной. От запахов на Ивана накатывала тошнота. Вдобавок он, не прекращая, думал о предстоящем рейде в стан фёдоров, разбивших лагерь у края поселка. Иван Николаевич уже три раза продавал им самогон.

Считалось, что поселок занят фёдорами, хотя правительство этого не признавало. Многие в поселке отпустили бороды, чтобы понравиться новому руководству, а Иван, наоборот, сбрил свою негустую бородку. Иван Николаевич брился каждое утро, что бы ни случилось. Даже когда осколком убило жену – тещу Ивана, – он выбрился, завесил зеркало черным платком и вернулся к бдеющим над гробом старухам – подружкам погибшей. Сказал: «Один только раз меня с бородой видела, когда с мужиками на охоту ездил. Потрогала пальчиками и говорит: колючий».

Иван воображал все те неприятности, которые ожидали его у фёдоров из-за длинных волос, татуировок, покрывающих все его тело, кроме лица, и, самое главное, из-за его гражданского положения. Однако не ехать было нельзя. Самогон кормил их. В лютую зиму, год назад, они бы не выжили без этого жидкого новоколоденского золота. На фоне общего обнищания бобыли с Первомайской улицы даже «закулачились».

Солнце скучно смотрело на сонное вращение планеты. Две ракеты по очереди поплыли на восток, и опять проснулся голод, когда Иван разобрался с уткой и первый раз за день улыбнулся, наблюдая за псом. Пес наступал гигантской лапой на кишки, оттягивая громадную, добрую морду в сторону.

– Балдей теперь, – сказал Иван.

После обеда пришел постоянный клиент Лёшик – коренастый, лысый, хромой парень, лет тридцати. Он, как всегда, смотрел на ботинки, заискивающе улыбался и неловко прятал протез за здоровую ногу.

– Добрый день! – сказал он, а потом, не дав Ивану заговорить, выпалил разом: – Я за горючим. Прежняя у вас цена? Мне бы литрушку. Вот соточка.

Иван выдал самогон в темной бутылке из-под еще довоенного виски.

– Может, закуску вынести, Лёшик? У меня котлеты есть.

Лёшик сначала замахал руками, но после повторного предложения обреченно согласился.

Присев у железных ворот коробовского дома на покрышку, Лёшик налил в пластиковый стакан самогона и принял подогретую котлету, уложив ее на ладони. Иван присел рядом. Двое мужчин на покрышке: солдат и уклонист.

Иван помнил Лёшика по школе – веселый, умный, крутой старшеклассник, которому завидовали. Волосы до ушей, неуставные драные джинсы, кроссовки какие-то немыслимые.

После выпускного Лёшик уехал учиться в город, потом работал кем-то в офисе, а дальше мобилизация во время Последней. Лишился ступни и вернулся в город. За это время организация, в которой он работал, обанкротилась. Пока приделывали протез, пока привыкал, пока опять захотелось жить – средства закончились, и пустили корни долги. Пришлось оставить съемную квартиру и вернуться в поселок. Здесь Лёшик и жил теперь с престарелыми родителями. Работал сторожем при больнице сутки через трое, как водится.

Лёшик посмотрел вдаль – на лес, выдохнул, выпил и закусил котлетой. Некоторое время молчал, потом налил еще и заговорил:

– На фронте вспоминал поселок. И дело же не в том, что я его люблю. Нечего тут любить: разруха с девяностых, и все. А просто это детство, родина. Мне и сейчас снится поселок моего детства. Моя его версия, когда я панковал тут. Вон там, – он указал на стену разбомбленного магазина, – там тусовались. Сидели вечером с семечками и слушали музон на телефонах. Девочки были эмо, а мальчики панки.

Лёшик выпил еще. Его мутные голубые глаза потускнели. Покраснела складка кожи у маленького, как пельмень, уха.

Со школьных лет Иван мечтал покинуть Новоколоденск и обрести новую родину. А потом, может быть, когда-нибудь вернуться на пару дней и погулять, потосковать. Порассуждать вот так о родине детства.

С недавних пор его мечта обрела конкретную точку на карте – неведомый, волшебный город Санкт-Петербург. Там жена, стоящая по утрам в планке, и сынок, умеющий настороженно улыбаться и аккуратно сопеть во сне.

– Я отвечаю тебе: воевать никто не рвался. Просто кто-то должен был. Чего ждать? Когда пинками погонят? Пацаны вроде меня встали и пошли. Хорошо осуждать, когда у самого жопа в тепле и на душе спокойно. А потом нас стали проклинать со всех сторон. Модно стало дерьмом в нас швыряться. Мы разозлились на тех, кто дерьмом бросался. У них же самих руки не чище, а думают, что святые.

Лёшик выпил, но уже половинку. Прикурив, он тяжело приподнялся. Нога с протезом совсем не слушалась. Он улыбался, как бы извиняясь за медлительность.

Иван подумал, что ногу у Лёшика отняли какие-то метафизические силы не за участие в войне, а за то, что он покинул поселок. Плата такая за попытку побега.

– Вот говорят, хотят нам, как в Москве, интернет вернуть и несколько каналов в телевизор добавить. Представляешь, какое это будет дерьмо? – Лёшик махнул рукой и пошел потихоньку. Бутылку он сунул в рукав широкой олимпийки.

– Лёшик, – окликнул его Иван, – а ты в Москве был?

– Был. Такой себе город. Ни жить не хочется, ни умереть.

– А в Санкт-Петербурге?

– На втором курсе ездил с девочкой одной. Лучший город на земле. Там, наверное, и не слышали про все наши несчастья. Про бунинцев, фёдоров… обстрелы, прилеты, дроны-хуены – про все это блядство. Как же это заебало! Блядь, дороги не было, так они еще сильнее разъебали сраными своими танками. Крышу надо перекрывать. Маме на кровать дождь капает, а шифера нет. Везти из города дорого. Собака начала сдыхать. Отвел к ветврачу, а он говорит: «Нихуя лекарств нет». И вообще нихуя у нас нет.

Удаляясь, он сильнее ругался и все медленнее шел. Поговаривали, что он сам себе в ногу выстрелил и потерял сознание от боли.

Веня немного младше. Друг Ивана с двухлетним стажем. (От нечего делать друг.) В поселок приехал из города с мамой и котом. Это было летом, еще до гражданской. Они спасались от обстрелов. Вещей практически не привезли: одеяла-подушки, одежды мешок, кастрюли и книги. Мама была уже старушкой. (Веня поздний ребенок. Отец – неизвестно кто.)

Венина мама умерла прошлой весной от воспаления легких. Иван с тестем помогали хоронить. Купили красивый гроб с бархатной обивкой и легонький белый крест. Веня просил, чтоб не тяжелый.

Веня должен был стать школьным учителем истории, но не сложилось, потому что, как известно, все гуманитарные дисциплины школьникам стали преподавать чиновники, прошедшие курсы. Военные в основном.

Педагогам предлагали почти бесплатно переквалифицироваться, но в кого именно, не уточняли. Поэтому они слонялись без дела. Целая страна брошенных учителей и училок.

От Последней войны, а теперь и от гражданской Веня косил по ожирению. Себя солдатом он и в страшном сне не представлял и искренне удивлялся, когда у него спрашивали, почему он не на фронте.

Во время последней волны мобилизации комиссия признала его годным к службе. «Наел бока, – возмущался начальник Отдела по делам ГО и ЧС района. – Война идет, сынок. Страну шатают террористы, а ты питание контролировать не научился к двадцати двум годам. Понимаю, что диабет. У моей бабки тоже был. Так она на гречневой каше жила и только по праздникам пирожки с печенью делала. А ты что себе позволяешь?»

Начальнику было едва за тридцать. Сам он не то что на фронтах, даже в армии не служил. С узкими плечами, спичечными ногами и круглым, спущенным до мошонки животом, он походил на беременную обезьяну. Во время Последней войны ездил на передовую пару раз с гуманитарным грузом. Тогда у них это считалось день за два и выплачивалась премия ко Дню защитника Отечества. Он гордился этими поездками, и был прав, когда говорил, что он ездил, а, как некоторые, мог бы и не ездить.

Неожиданно за Веню вступился военком – старый дядька, тоже, конечно, не служивший, но отлично понимавший чертеж системы. Он напомнил комиссии о матери Вени, которая по возрасту нуждалась в уходе. Предложил дать отсрочку и обязать Веню сбросить хотя бы пять килограмм. Сказал: «Считай – приказ, Веня».

«Ну, мать – святое, – согласился начальник Отдела по делам ГО и ЧС района. – Береги ее, сынок».

Веня получил отсрочку. А мать умерла через два месяца. Три дня лежала с температурой, свистела легкими. Веня отвез ее в больницу вместе с Коробовым на «Ниве». Там выписали таблетки, которых не было в Новоколоденске, и рекомендовали поменьше волноваться. Мать пила чай с ромашкой и молилась. Не помогло.

К Ивану Веня пришел за три часа до вечернего пуска ракет. (До полдника, как это называлось в поселке.) Коробов до сих пор не вернулся. Веню это обрадовало. С Коробовым ему было тяжело. Как и со всеми людьми, в общем-то. Он еще ниже опускал голову, морщил лоб, говорил тихо и совсем не улыбался. «Бурчит что-то себе под нос, а начнешь переспрашивать – отворачивается и молчит, – говорил о нем Коробов. – Нихера не разберешь. Как поп».

Говорить Вене с Коробовым было не о чем. Но Веня выбирал тему, которая, как казалось, должна была вызвать интерес у Коробова. Далее прописывал примерный диалог и определял его финальную точку. Коробов все это время смотрел, как Веня морщит лоб, и думал: «Жрать, наверное, хочет, а стесняется попросить». Веня произносил реплику из известного только ему сценария, и, конечно, Коробов отвечал невпопад. Веня потел от волнения и произносил что-нибудь длинное и до обморока скучное.

Есть люди, которым не нужно разговаривать.

– Мимо шел и решил заглянуть, – как всегда, сказал Веня и протянул свою гигантскую, не разгибающуюся в локте руку. – А ты читал книгу Ги Дебора «Общество спектакля»? – тут же спросил он. – Я вчера начал. Он рассуждает о том, что современное нам консюмеристское общество вовлечено в производство и потребление бесконечного и бессмысленного спектакля; автор здорово подмечает, что спектакль – это сон рабов, который выражается в потребности спать. И, как он пишет, «спектакль – страж этого сна». Я смотрю на наш поселок и…

– Веня, у меня хреновый день! Я утку потрошил сегодня. Никто за мной не наблюдал, и никого я не изображал. Реальная обычная хреновая жизнь. И никакого спектакля. – Иван втащил Веню за рукав во двор и прикрыл скрипучую калитку.

– Ты утку потрошил, – медленно, продолжая формулировать мысль, сказал Веня, – потому что тебя тесть заставил. У вас тут спектакль на двоих.

– На троих. Нам Вера позванивает.

– И непосредственно, значит, участвует в вашем спектакле.

– Все меньше и меньше. Идем в дом. Я утиные потроха оставил на столе, а у кота никакого уважения к частной собственности нет. Ему экспроприировать что-нибудь, как яйца вылизать. Он же в спектакле не участвует.

В доме Веня рухнул в кресло, потому что табурет надавливал ему зад углами.

– Интернет вчера вечером ходил ловить на гору. Прочитал: еще одного полевого командира убили из фёдоров. Правительство планирует взять под контроль всю Центрально-Черноземную часть. Фотографии этого убитого видел. Голова оторвана и на палку насажена.

На огромных Вениных щеках поблескивали мягкие светлые волоски, а подбородок при этом был совершенно гладким. Из-за этого Веня напоминал мультипликационного кабана, особенно когда хмурился или чесал вздернутый нос.

– В городе, говорят, открыли книжный магазин и даже довоенных авторов продают.

– Ерунда, – усомнился Иван. – Если даже интернет запретили, то с книгами и так понятно, что их только по талонам будут выдавать.

– Никто интернет не запрещал. Просто операторы сети настроены против правительства и, чтобы ему навредить, ограничивают трафик. – Веня встал и принялся ходить вдоль кухонного стола, сидя у которого Иван чистил картошку к утке. – Нельзя спорить с очевидными вещами. Интернет есть. Иди на гору и пользуйся. Я вчера даже песню скачал.

– Какую?

Веня вынул телефон и включил «Как листовка – так и я» Летова:

Летов пел сначала умиротворенно, даже ласково, а потом, как всегда, стал хрипеть с дистиллированной ненавистью.

Иван улыбнулся. Веня сначала строго смотрел на друга, а потом захохотал, как ребенок. Узкие его глаза наполнились слезами. Он размазывал их пухлыми пальцами по щекам. Дышал тяжело и не с первой попытки выговорил:

– Эта песня в списке «патриотических».

Потом они пили чай. Веня вымок от пота.

– Тебе нужно весом заняться, – сказал Иван.

Веня по-бабьи махнул рукой:

– Некогда мне на диетах сидеть. Я занят созерцанием. Это очень хлопотно.

Веня лукавил, потому что у него, как и у Ивана и всех, кто живет в заброшенных поселках, времени было полно. Хватило бы и на созерцание, и на строительство межгалактической ракеты. Он тоже работал сторожем. Как шутил Иван: «почти по специальности», имея в виду, что ночами Веня охранял единственную оставшуюся в Новоколоденске школу.

Видимо, потому, что у Ивана не было никакого образования, кроме школьного, он испытывал к Вене сложную смесь чувств: уважение и сострадание одновременно. Именно Веня спровоцировал его на то, чтобы обратить внимание на громадный книжный шкаф, оставшийся в доме от прежних хозяев. В начале Последней войны хозяева эмигрировали. Дом достался Коробову от муниципалитета вместо его собственного, уничтоженного осколком ракеты. От нечего делать Иван прочел пару книг. Выбрал самые худенькие и свежие. Остальные его не заинтересовали. Веня же, впервые увидевшей эту братскую могилу мыслей, затрясся, как щенок, почувствовавший аромат молока. Он тут же выпросил пять книг и вернул их меньше чем через три недели. Иван испытал тревожное чувство, которое не сразу идентифицировал. Жалость – не жалость. Презрение? Вроде бы нет. А потом сообразил, когда Вера рассказала, что провела прекрасный летний вечер между сфинксами, в компании поэтов, до помутнения рассудка страстно разговаривавших о чем-то интересном, но непонятном.

Ревность – понял Иван. Его терзала ревность. Он сообразил, что богатым, сильным, нежным, смешным – всем, всегда и везде предпочитают умных. Носятся с ними как с божками дикие племена. А его, Ивана, никто не любит, хотя он красивый, добрый и чувственный. Наслушавшись Веню и тайно сделав заметки, Иван принялся штурмовать шкаф, что привело к сокращению объемов производства самогона и негодованию тестя.

– Еще утром ушел тесть и нет до сих пор. Может, что случилось? – Иван готовился сунуть в духовку противень с уткой, как гробик в печь крематория.

Веня мечтательно взглянул на утку, вульгарно раскинувшую лапы, и сказал:

– Медом натри. Только нужно, чтобы он не подгорел. Мама так делает.

– Иван Николаевич хочет, чтобы я с ним сегодня к фёдорам поехал, прикинь! – будто не услышав, сказал Иван.

– Нафига? С тобой неприятностей больше.

Живя с тестем, Иван постоянно находился в напряжении. Иван Николаевич был ведущим, а Иван – ведомым. Приходилось подстраиваться: выбирать слова, позы, реакции. Тесть не третировал зятя, никак не ущемлял, но неосознанно выказывал презрение.

Во-первых, Иван находился в экономическом плену у тестя.

Во-вторых, он не ходил на рыбалку, не был способен толково обсудить ремонт «Нивы» и, самое главное, нудно источал недовольство бытием.

Иван думал так: «Презирает, потому что не знает, какой я на самом деле, а узнает – испугается». Приходилось прилаживаться не столько к этике, сколько к эстетике тестя. В этом смысле рассуждения Вени о спектакле оказались как нельзя кстати.

Иван пожаловался на отчужденность супруги Веры, но Веня не проявил заинтересованности. Неженатый и невлюбленный человек глух к подобным переживаниям. А толстый девственник особенно.

Впрочем, грызя морковку, Веня рассказал, что соседка Светлана, к которой он неравнодушен, сделала себе прическу, как у Марины Влади. Кто такая Марина Влади, Иван не знал, поэтому еще сильнее затосковал от скуки бесконечного весеннего дня.

Выпить они решили одновременно. Так в мюзиклах актеры разом начинают петь.

Через четверть часа после того, как Иван отправил утку в духовку, Веня выставил на стол соленые помидоры, отварную картошку и пузатые стаканчики. Солнце освещало всю комнату, драли глотки петухи, играла музыка с телефона, и потому сердца были взволнованы.

– Погнали, – тостовал Иван, – лишь бы не было войны и яйца были бы видны.

– Мягонький, – похвалил Вениамин, закусывая надтреснутым помидором.

Спустя час на столе стояла вторая пивная бутылка с самогоном. Пустая выглядывала из-под стола. Веня периодически заваливал ее ногой, потом опускался на колени, покрывал голову краем скатерти, как на исповеди, долго кряхтел и, наконец, поднимал бутылку. Ваня рассказывал, крича ему туда – под скатерть:

– Мой тесть продает самогон и фёдорам, и бунинцам, хотя, в принципе, он за фёдоров, потому что думает, будто фёдоры воюют за правительство. Но он же не хочет понимать, что фёдоров правительство мочит потихоньку, и все.

– Отсутствие убеждений – вот политическая позиция твоего тестя. Это она определяет его modus operandi. – Поглаживая красное пульсирующее лицо, Веня уселся на стул и облегченно выдохнул.

Иван напевал какую-то мелодию в ответ.

– Еще раз! – Веня поднял палец. – Отсутствие убеждений – это политическая позиция. У правительства тоже отсутствуют убеждения, поэтому за него большинство. А знаешь, какова цель правительства? Политическая, метафизическая – любая. Знаешь? Я могу сказать! Быть! – Веня хлопнул ладонью по столу и повторил: – Быть.

На улице смеркалось. Северный ветерок, который поднялся после обеда, утих. Вечер щекотал молодые сердца. Друзьям казалось, что они летят, как в детском сне – над домами и деревьями, – прочь из поселка. На самом же деле они стояли на крыльце с подожженными сигаретами и слушали сверчков.

– Вера что? – спросил Веня.

– Подрабатывает актрисой на детских праздниках.

– Аниматором?

– Нет. Там серьезно у них все. Целый спектакль. Она – принцесса, а…

– А дочь с кем? – перебил Веня.

– Сын. У нее Лёшка. С тёткой он. Она еще не старая. Любовник есть, – добавил Иван. – Вера рассказывала, что недавно нашла у нее под подушкой огромный дилдон.

Веня безучастно кивнул, очевидно, не желая продолжать разговор. Они помолчали. Иван продолжил, не дождавшись расспросов:

– Она же обещала ненадолго уехать. Хотела вернуться через пару месяцев. А теперь и не говорит об этом. – Иван вздохнул: – Она всегда мечтала свалить. В этом году Лёшку в детский сад отдадим. Отдаст, – поправился Иван. – Сама хочет на актерские курсы.

Веня внимательно посмотрел на Ивана и спросил:

– У тебя пластыря нет? Я пятку растер.

– Нет. – Иван швырнул окурок в темноту. – А у тебя там как со Светкой?

– Никак. – Веня заерзал на стуле и спрятал глаза. – Вчера в огороде видел. Говорит, связь могут на горе отрубить, чтобы молодежь ночами не скапливалась – опасно, если ракеты.

Веня, как всегда, явно съезжал c темы. Однако как-то раз он проговорился, что испытывает сильнейшее, знакомое только перезревшему девственнику сексуальное влечение к своей тридцатилетней соседке. Проговорился и с тех пор об этом жалел. Муж соседки – двухметровый дагестанец со сломанным носом воюет за фёдоров где-то в Тамани. Дочке – голубоглазому ангелу с крошечным носом – шесть, скоро в школу. Светка фигуристая, озорная. Чистое белое лицо с серыми глазами. Как-то к Светке пришла подруга. Они напились и в одном нижнем белье вышли танцевать во двор, огороженный штакетником. Тогда-то Вениамин и обольстился. А подруги ближе к вечеру устроили ссору. Дрались и таскали друг дружку за волосы.

– Слушай, погнали на гору! – предложил Иван. – Верке хочу набрать. Соскучился. А то связь отрубят, и пиздец.

Веня запротестовал. Иван сказал, что пора бы уже явиться Коробову.

– Ладно, погнали, – махнул рукой Веня.

Велосипед с широким багажником Иван выкатил из сарая, настроил фару и отрапортовал:

– Машина исправна, техническое состояние удовлетворительное, приборы ночного освещения включены. Доложил комендант поселка Новоколоденск – Иван Цветков. Прошу на борт.

Веня влез на багажник сначала боком, но Иван не смог оторвать велосипед от стены дома. Тогда, матерясь, Веня уселся, как на коня. Шины сплющились, скрипнуло крыло. Иван привстал и всем весом навалился на педаль. Экипаж покатил со двора, подскакивая на кочках.

– Ты ступнями помогай, – попросил Иван, когда свернули на грунтовую дорогу.

Веня замотал ногами, и они рухнули в придорожный куст дикого огурца. Прохладная, пахнущая прелой травой земля не отпускала. Перестав материться, они полежали немного молча; смотрели на звездное небо без ракет.

– Живой?

– Вон, – показал Веня саднящую царапину под шортами выше колена. – Чуть яйца не оторвало.

– Невинные неуязвимы.

Спустя минут десять они добрались до некрутого пригорка. Поднявшись на него, можно было оказаться у края котлована, использовавшегося при советской власти под отстойник коровника. Снизу он напоминал поросший деревьями и кустарниками вулкан. Потом там выращивали картошку, но почва выродилась, и все заросло диким кленом, репьем и крапивой. Когда отключили связь, обнаружилось, что на этой возвышенности можно звонить и интернет бегает прилично.

«На котловане» вечером собиралась молодежь. Пространство светилось от экранов телефонов и стоял гул, как на небольшом футбольном стадионе. Здесь продолжалась информационная жизнь, оборванная войной. Тоска по старым временам не прекращалась.

– Я тут посижу, – сказал Веня, присаживаясь на раму опрокинутого велосипеда. – Звонить некому. Устал.

Иван махнул рукой и пошел на дрожащих от напряжения ногах в гору. Народу было полно, как прежде за ДК в День поселка.

– Света, привет, – поздоровался Иван, заметив сидящую на корточках девушку, больше похожую в темноте на цаплю. – С супругом на связи?

– Да. Потрещали. Под столицу переводят на укрепление. Десятку к зарплате прибавили, а мне хер что присылает. Говорит: счета под контролем. Сказочник!

– Фёдоров под столицу?

– И что? Все русские, все одно дело делают.

– Ну да. Я там с соседом приехал с твоим. У него ранение небольшое, может, глянешь как фельдшер?

– Огнестрел?!

– Нет, ДТП безобидное.

– А, – протянула Светка. – Ты знаешь, что он за мной подсекает через забор? Ты скажи ему: нос оторву или похуже чего.

– А ты с голым задом не шастай.

– Был бы у тебя такой зад, – улыбнулась Светка, – ты бы на нем сидеть боялся. Верке привет!

Выбрав место, Иван выдохнул, поработал челюстью, произнес пару стихотворных строк и, наконец убедившись, что язык его слушается, позвонил Вере.

– Ало. Как дела?

– Ничего. Ужинаем. А ты как?

– Прогуляться вышел, погода отличная. Весна. Вчера на работе читал…

– Вань, – перебила его Вера. – Как там отец? Не звонил давненько.

Отец! Кто его знает, где твой отец лазит. Может, уже в плен попал или менты закрыли.

– Нормально все, Вер. Позвонит. Как там Лёша?

– Подрос. Вань, мы спать хотели пораньше. Сегодня работала. Заморилась. Играла в наряде, который килограмм десять весит. А потом это платье везла в метро через весь Питер.

– Метро, – произнес Иван, пробуя слово на вкус.

– Мы живем на Парнасе, а представление проходило на Васильевском. Это больше часа. А еще: позвали на кастинг (сериал военный). Обрадовалась. А потом перезвонили, говорят: «Не нужно пока». Роль хорошая: сестра солдата, который ушел мстить бунинцам за убийство матери.

– Я соскучился по тебе, – сказал Иван.

Вера молчала.

– Слышишь?

– Слышу. Я, конечно, тоже, – ответила она наконец и, будто переодевшись в другую роль, рассказала о коварстве погоды Санкт-Петербурга, о том, как она с какой-то новой подружкой целую ночь гуляла по линиям Васильевского острова, потому что развели мосты, о том, что похудела и кубики на животе видны.

У Ивана заболело все тело. Потекли слезы. Он присел на корточки.

– Ладно, Вера, – перебил он жену. – У меня дела еще сегодня. Позвоню на днях. Привет Лёхе.

– Дела у тебя, – усмехнулась притворно Вера. – Ну, пока тогда.

Пахло влажным черноземом и цветением деревьев. Прямо под луной показалась ракета – красный фонарик, скользящий, как по орбите. «В меня, в меня», – как всегда, подумалось Ивану. Эта мысль, одна на всех, возникала у всякого, кто стоял сейчас у края котлована. Новоколоденцы приподняли лица и замерли. Снизу они были подсвечены экранами телефонов, а сверху огнем голодной железной акулы. Вспыхнуло, искры и взрыв.

Иван рефлекторно лег и выругался. Теперь в небе, гораздо ближе появилась еще одна ракета. Ее гипнотизирующее скольжение казалось бесконечным. Началась паника. Люди падали на землю или бежали вниз, толкая друг друга.

Иван свернулся калачиком и лежал так, раненный безысходной тоской. Скоро Вера перестанет отвечать на звонки, а потом Иван Николаевич выгонит его. Хочешь, живи дальше, а хочешь – не живи.

Велосипед лежал в кустах, прикрытый веточкой. Вени не было. Иван позвал его – тишина. А потом затрещали кусты.

– Веня, обосрался опять?

– Это я, – послышалось из кустов. – Лёшик.

Чудовищно пьяный Лёшик пытался взобраться на холм котлована.

– Да помоги ты, твою мать. Встал – рот раскрыл.

Иван держал за руль велосипед и смотрел, как хромой человек падает и вновь поднимается. Наконец, вымотавшись, Лёшик лег на землю, раскинул руки и сказал:

– Видел сегодня черта.

– Месяц крал?

– Прикурить попросил. Весна, однако. Хорошо-то как. Лечь бы и сдохнуть.

Из дома валил черный дым, пахло запекшимся жиром. Иван Николаевич носился по кухне, держа в руках грязное полотенце. Обугленная, будто в чулке, утка валялась на полу. Пасть духовки была разинута.

– Чуть дом не сжег! Второй нам хер кто даст! Мудак ты, Ваня!

– Иван Николаевич, я просто забыл. Вере звонить ездил. Утка старая, пусть, думаю, подольше. Где вы были так долго?

– Я в такую, Ваня, залупу попал, что непонятно, в какую сторону выбираться. Собирайся, поедем самогон продавать.

– Что бы ни сказали – не станем спорить, – сказал Веня.

Иван Николаевич не расслышал и на бегу повернулся к Ивану ухом.

Коробов управлял «Нивой» аккуратно: притормаживал на выбоинах, бережно, как ладью при опасности мата, двигал рычаг коробки передач; прикуривая, не сводил глаз с темного лобового стекла с трещиной. Он не просто пытался продлить срок службы жестяной пенсионерки, но и показывал пример зятю, который, как казалось Коробову, машину совершенно не берег.

Иван растерянно, но растерянность эту пытаясь выдать за чуткий взгляд штурмана, следил за дорогой. Хмель отступил. Разболелась голова, одолела жажда. Следовало расспросить тестя, где он пропадал, попытаться понять, почему он так нервно вертелся у багажника с самогоном, когда грузили, и извиниться, наконец. Но ничего этого не хотелось. Ехать бы так всю ночь и молчать, лениво перебирая несложные мыслишки.

«Нива» объехала развалины сахарного завода, проползла вдоль пруда и направилась вдоль бывших кукурузных полей в сторону границы области. У обочины были заметны колодцы, поросшие теперь бурьяном, которые еще до Последней войны выкапывали и обустраивали «под сруб» в поселке через каждый километр. Уже через день после торжественного открытия с перерезанием красной ленты в мутной воде колодца валялись пустые бутылки и презервативы. Стоил проект как однокомнатная квартира. Писали о нем в местной газете как о запуске экспедиции к «черным дырам». Сколько можно было украсть с одного колодца – не сочтешь. А все же это было лучшее время в жизни Ивана, потому что до него и до таких, как он, государству не было никакого дела. Иван жил в безопасном пузыре. Юность, мечты, живые родители. Вечерами он слонялся с приятелями по поселку, вдыхая тревожную смесь ароматов: дымок от подожженной травы, прелые листья и дешевые духи одноклассниц. Ему шестнадцатилетнему виделась впереди целая вселенная, и сердце от этого так тревожно стучало, что дрожали стекла в ветхом ДК с дырявой крышей, откуда на танцующих сыпалось высохшее голубиное дерьмо.

– Так, тут вроде связь должна ловиться, – сказал Коробов, протягивая Ивану свой телефон. – Напиши, Святослав зовут, что мы подъезжаем, а то еще врежут из миномета.

– Как именно написать?

– Ну как. «Подъезжаем» пиши.

Иван написал: «Добрый вечер. Мы договаривались о встрече. Едем на Ниве-577. Подъезжаем».

Коробов, не дождавшийся расспросов, чувствовал себя оскорбленным. То, что он поэтому практически насильно вез зятя к лихим фёдорам, было педагогическим приемом. Совсем зять в домашнего кота превратился: ест и спит, мяукает, когда есть настроение.

Коробова поражала эта беспечность, свойственная молодому поколению. Пропади зять на весь день, да он бы – Коробов – весь Новоколоденск на уши поставил. С вертолетами бы искали. Это забота называется.

Потом Коробов вспомнил, как трепетно Иван относится к Вере и сыну – Лёше. Это вызывало у Коробова уважение.

– Ничего, – Коробов улыбнулся, – горелое с утки ножом соскоблим и поужинаем, когда вернемся. Мед сверху подгорел, а внутри самый сок!

– Если вернемся.

– Не переживай ты. Там нормальные мужики. С поселка есть. Я, правда, их не знаю – пацаны совсем. Младше тебя, представляешь? Школьники почти.

– Ага, уголовники в основном. Кто мать топором зарубил, кто только собирался. Кто-то нос плоскогубцами соседу за пенсию оторвал. Некоторые всего лишь за выбитый в драке глаз сидели.

– Не все там уголовники, – возразил Коробов, а потом добавил: – Зато насильников нет.

Иван молча посмотрел на тестя и вздохнул.

– Вот как, – принялся рассуждать Коробов. – Наше поколение пронесло… хотя тоже, знаешь, перестройка эта. Не то что война, но тоже дерьмо еще то. А вам вот досталось. И непонятно, когда кончится, да? Ну а что? Должен кто-то родину… – он запнулся, – родиной заниматься.

Коробов посмотрел на спрятанные под капюшоном космы зятя, на его красноватое лицо, поросшее щетиной, и захотел подбодрить: «Не трусь!» Ему вспомнилось, как дрожали у Ивана губы, когда Вера привела его знакомиться, как он ничего не ел за столом, кроме прозрачного, безвкусного винограда.

Коробов основательно готовился к замужеству дочери: откладывал на книжку, приводил в порядок дом. Мало ли кого выберет Вера. Может, сына начальника полиции, например. Нужно соответствовать. В первую очередь следует показать, что, может, и не богато, но честно родители невесты прожили. Куда руки дотягивались – там порядок и наводили.

И получилось. Плитка во дворе недешевая, уложена как надо. Своими руками возведенные сарайчики: для птицы, для свиней и лаборатория для самогоноварения. А еще Коробов вырыл с другом Толиком новый погреб, а то старый начал протекать и плесневеть по осени.

Тот дом достался Коробову от родителей. После смерти матери он занялся благоустройством участка: поставил забор, выкорчевал сухие деревья и разбил яблоневый сад. Взяв кредит, заменил рассохшиеся окна на пластиковые. Жена сама, вечерами после работы клеила обои с зелеными лилиями, а потом они долго выбирали мебель. Преобразилось жилище и подарило тем самым новые надежды стареющим людям.

Вера влюбилась в Ивана – молчаливого, задумчивого, но очень красивого юношу без образования и перспектив. Разубеждать Коробовы дочь не стали. Насилие в семье не приветствовалось. Особенно это стало неуместным в тот вечер, когда Вера пошла на свидание с Иваном, но вернулась через пятнадцать минут. Сказала: «Родители Ивана погибли».

Они попали в ДТП. Ехали в город за покупками, вильнули на встречку и влетели под несущийся навстречу КамАЗ, который вез в поселок товары широкого потребления.

Коробов запомнил черное лицо зятя и то, как он гуттаперчиво кивал, ничего не произнося, когда с ним советовались о всяких похоронных тонкостях.

Коробов впервые подумал, что зять – тогда уж действительно сопляк – мужественно пережил свое горе. Устроился на местную стройку подсобником. Упахивался там до седьмого пота, трудился за двоих. Приходя домой, долго, как девушка, намывался в душе и мгновенно засыпал. Его «стахановские» подвиги оказались ненапрасными. Прораб – старый армянин сказал: «Никогда я так много подсобникам не платил».

Родительский дом Ивана продали беженцам, а деньги положили на накопительный счет под 2 % годовых, естественно, в юанях. Коробов отказался их взять, хотя Иван предлагал. Молодая семья. Пригодятся.

Даже тогда вырученные за дом деньги казались смешными, а теперь на них можно разве что гараж купить в городе или пропить за неделю.

Коробов заговорил так, точно окунулся в ледяную воду:

– Вань, мужичок подошел на рынке ко мне сегодня. Аккуратно заговорил, втихаря. Не из наших. А потом ксиву раскинул и говорит: «Пиздуй за мной до вон того „ауди“». Ментом оказался. «Бунинцам, – спрашивает, – продавал самогон в прошлом месяце?» Я говорю: «Не знаю. Не разбираю их». – «Так, – говорит. – Не сознаешься. Ну-ну». Потом спросил, продаю ли я фёдорам. «Не различаю я их», – говорю. «А что их, – говорит, – различать? Фёдоры – оборванцы и мракобесы, уголовники и ветераны Последней войны. Бороды носят и девок портят во всяком месте, где дислоцируются. Их олигархи финансируют, которые крепостное право хотят вернуть и на религиозной теме повернутые. А бунинцы лысые, как один. Экипируются в западную форму. Имущество все забирают, но за плату, чтобы претензий не было. У них иностранцев много и молодые все». – «Я, – говорю, – в такие тонкости не вникаю. Они же в одинаковой форме все. Я вижу – клиент. Продаю, сколько просит. Сахар на самогон не ворую. Покупаю по-честному».

Далеко, где-то у самой границы рванула ракета. «Нива» качнулась, будто от страха. Иван вынул из кармана телефон и сунул его подальше – под байковую рубаху на заднем сиденье. Одобрительно кивнув, Коробов продолжал рассказывать.

Случилось то, что случается со всяким человеком, отказавшимся выбирать одну из правд гражданской войны – Коробова завербовали. Дали банку с порошком, сказали: «Снотворное» и вручили телефон для связи, который везде принимает сигнал. Когда понадобится, Коробов должен будет рассыпать порошок по бутылкам и отвезти его фёдорам, обеспечив тем самым контрнаступление правительству или черт знает кому, Коробов так и не разобрался, чьи интересы представлял тот мужик с удостоверением.

– Мы сейчас везем им отраву?! – Ивану стало так страшно, что захотелось выпрыгнуть из машины на ходу и бежать прочь через темное поле куда угодно, только подальше от самогона, «Нивы», тестя и этого разговора.

– Нет. Сказали сигнал ждать.

– А чего вы тогда каждую баклажку откручивали и нюхали, когда грузились?

– Да то я проверял, – Коробов махнул рукой, – что ты спьяну «хвосты» не загрузил.

– Вы что, серьезно собираетесь травить людей?

– Снотворное там, – постучав себя по грудной клетке, сказал Коробов. И после паузы добавил: – Сказали так.

Иван схватился за голову и уставился на луну. Они некоторое время молчали. Гудел мотор. Пахло бензином и пылью.

– Они Верой угрожали. Знают, где она. Ладно, Вань, видно будет. Обойдется, может.

Это «обойдется» Иван слышал в самом начале Последней войны, потом после первого попадания осколка в новоколоденский магазин «Ольга», потом еще, когда Веру с ребенком отправляли в Питер с детскими игрушками, подушкой и чемоданом тряпья. Думали тогда, наивные, что уезжает Вера максимум на месяц. «Обойдется», – говорил тесть, когда к ним за самогоном в один день, с разницей в два часа пришли сначала лысые солдатики от бунинцев, потом бородатый мужик от фёдоров, а потом еще какие-то совсем дикие парни в тельняшках со штыковыми лопатами, совершенно пьяные, завернутые в один на двоих черный флаг. Шли нерегулярные, достаточно ленивые бои за поселок. Люди сидели в погребах, прятались в посадках, унося туда в сумках картошку и консервы. А они – Коробов и Цветков – варили самогон в кладовке и сами напивались до полного угасания сознания. В кладовой было тепло, даже жарко. Они работали в одних трусах и порой выбегали под снег, чтобы остыть, отрезветь и проблеваться.

Через поле они обогнули участок дороги с громадной ямой от падения ракетного снаряда. Она служила теперь препятствием для подъезда к приграничному селу, подлинное обозначение которого уже никого не интересовало из-за постоянных переименований. Все его называли на свой манер: правительство – Волчья Александровка, бунинцы – Троекурово, а фёдоры – Захарово.

На въезде в село блокпост: по краям дороги обгоревшие легковушки, по центру шлагбаум, переставленный сюда с местного кладбища, и на нем болтается знак «СТОП». Тут же собранная из досок, металла и шифера сторожка, рядом мокрые кресла, вынесенные, по-видимому, из клуба. Человек семь солдат, подсвеченные несколькими фонарями.

Бороды (даже редкие, скопческие) не позволяли определить возраст солдат. Экипировка видавшая виды. Ее таскали, видимо, еще с Последней войны: не по размеру бушлаты – засаленные и дырявые, исцарапанные каски, не гнущиеся строительные рукавицы. Некоторые были без бушлатов, в обычных черных джинсах и черных свитерах, тоже порядочно растянутых и затертых. Только ботинки у всех были более или менее.

Один из солдат, как раз в свитере, джинсах и без каски, подошел к «Ниве». Борода у него была роскошная: густая, от самых глаз и казалась искусственной. Быстро глянув в глаза сначала Ивану, потом Коробову, он вопросительно кивнул.

Коробов волновался, но волнение пытался скрыть и поэтому почти не смотрел на подошедшего, а как бы деловито оценивал обстановку. Он старался не выдавать своего волнения.

Коробов убрал руки с руля и сунул их в карман, подыскивая, вероятно, расслабленную позу.

Иван рассматривал военных. Он видел, как спокойны эти парни, обступающие «Ниву». Им даже скучновато – рутина. Вот разрядят сейчас автоматы в лобовое и только после сообразят, что теперь придется чистить оружие. А после столкнут «Ниву» в овраг и закурят, равнодушные, как ночь к фонарику.

– Мы к начальству, – ответил наконец Коробов.

– Прямо так к начальству? Нам нужно это согласовать. Указаний по твоей машине не было.

– Ну, в смысле, мы к Святославу.

– А, – улыбнулся солдат. – К этому начальству. Что ж ты мне, батя, мозг ебешь загадками своими деревенскими? Ясно говори: к Святику. Сливу привез, чи шо?

– Гуманитарная помощь, – улыбнулся Коробов.

– А это сын твой?

– Зять.

– Зять?! А почему не в окопе?

Коробов взглянул на Ивана.

– Почки больные, – не сразу ответил Иван.

– Тут у всех они больные, – сказал солдат. – Кто кровью не ссыт – того в командиры, кто не срет – в штаб дивизии. – Послышался одобрительный смех. – Ну давай, зять, показывай, что везете.

Иван вышел из машины и пошел к багажнику.

– Какие у тебя лохмы, нахуй! – протянул рыжий невысокий солдат с узкой, как у птицы, челюстью. – Вы видели, пацаны?! Ты что их, хеден шолдерсом намываешь? Волнами, блядь! Еб же ж твою мать! – Он шел поодаль и, нарочито выпучив глаза, поддевал дулом М-16 убранные за уши волосы Ивана.

Иван только сильнее горбился с каждым шагом. Быстро он открыл багажник, стянул старое покрывало и пошевелил пластмассовые ящики, в которых лежали баклажки с синими крышками.

– Да он еще и забитый весь, пацаны, – не унимался солдат. – Как музей. Блядь, может, у себя оставим и выставку посмотрим?

Иван глянул на солдата. Про таких в поселке говорят: «можно соплей перешибить», но что сделаешь с соплей, у которой М-16?

Между тем солдат в черном продолжал вести неспешный разговор с Коробовым:

– А дочь твоя, батя, где?

– Эвакуировалась.

– В Питер, наверное? Как фамилия? Где остановилась?

– Нет-нет, – Коробов замахал руками. – Не в Питере. К тетке отправил в Асбест.

В Свердловске не было гражданской. Формально Урал был занят правительством, но в реальности все решалось на сходах, организованных наиболее инициативными парнями и, во что никто не верил, девушками.

– Пропускай, – едва повысив голос, сказал солдат в черном и спросил у Коробова: – Знаешь, куда ехать? Впереди три дороги: направо поедешь – вам пиздец. Там Макар ночное судилище устроил. Налево – начальство, реальное. Не Святик твой, понял? Ну а прямо – детский сад. Там у пацанов спросишь. Все, пиздошьте потихоньку. Храни вас бог и обеспечивай лох.

«Родина, – думал Иван, подрагивая от омерзения, – это люди. Эти обезьяны с гранатами воюют за родину, то есть за людей, а значит, и за меня тоже. И если все так, то какого хрена мне с ними так страшно?»

По обе стороны узкой улицы стояли домики, в которых не горел свет. Ворота некоторых хозяйств были выломаны внутрь, будто их били тараном. Кое-где виднелись пробоины в крышах. Иван помнил эту улицу яркой: с разноцветными фасадами и просторными клумбами без ограждений. И еще теперь собак не было слышно. Никакого лая или воя, хотя луна безумствовала, скалясь, как малолетняя шлюха.

У детского сада – двухэтажного строения веселого розового цвета – трещал костер. Вокруг грелись солдаты. Играла негромко музыка. На детской площадке, под грибком выпивали – доносился смех. Постовой у ворот в сад, даже не взглянув на Коробова, показал: «Паркуйся в сторонке, и пешком». Он разговаривал по телефону.

– И мне идти? – спросил Иван тестя.

Тот медленно прикрыл глаза.

Иван натянул капюшон и вышел из машины. Вокруг шла посторонняя общая жизнь, растасканная на индивидуальные кусочки, как всякое ночное существование.

У толстого, очень старого бородача, который сидел на трубчатой скамейке и одним глазом посматривал в кнопочный телефон, Коробов спросил:

– Не подскажете, как к Святославу пройти?

– Через те двери, – солдат указал сигаретой. – Сливу привезли?

– Так точно!

– А я не пью, – сообщил старик и ниже склонился над светящимся экранчиком.

Святослав сидел в бывшем директорском кабинете за столом над тарелкой с супом и переговаривался с девушкой, одетой в камуфляж. Она обращала на себя внимание короткой стрижкой (рыжие волосы) и широкими плечами. И тем еще, что у нее одной не было бороды. Казалось, и девушкам тут она полагается. Сидя в темном углу, она курила, постукивая по головке сигареты грязным ногтем.

Святослав, мужчина лет пятидесяти, лысый и с короткой бородой, бережно подул на ложку с супом, подмигнул девушке, задорно улыбнулся, как мальчишка, и проглотил суп, когда Иван и Коробов вошли. Святослав жестом отпустил постового и кивнул, мол, сейчас доем, и весь ваш.

Иван опустил баклажку с самогоном на пол. Коробов все рассматривал девушку. Она была довольно симпатичной: чуть за тридцать, мелкие черты лица, большой рот, очерченные скулы. Коробова только короткая стрижка отталкивала. Впрочем, присмотревшись, он заметил еще и неприятные мешки под глазами и какой-то рассеянный взгляд, как у молодой сучки, впервые задушившей хозяйскую курицу.

– Извини, Иван Николаевич, что не встретили. Пацаны устали за день. Пусть, думаю, отдохнут, – заговорил скороговоркой Святослав. – Сам хотел выехать, но журналист приезжал. Пообщались. О войне. О родине. О поэзии.

Отодвинув опорожненную тарелку, Святослав уперся в стол и бойко заговорил о военной советской поэзии, потом переключился на Древнюю Русь и даже что-то процитировал из «Слова о полку Игореве» на древнерусском. Далее он увязал все вышесказанное с «Бесами» Достоевского и напомнил напоследок, что Михаил Юрьевич Лермонтов тоже воевал. Затем он выставил на стол четыре металлических стаканчика.

Иван смотрел на Святослава и припоминал, откуда ему знакомо это лицо. И этот жест: вздергивание подбородка в начале каждой фразы; и голос. Особенно голос.

Коробов разлил по стаканчикам из баклажки, и все, в том числе и девушка выпили без закуски.

Святослав подошел и внимательно снизу посмотрел Ивану в глаза. Иван вспомнил, что видел Святослава без бороды и более упитанным по телевизору. Кажется, он исполнял романсы на стихи известных поэтов. А теперь по единственному оставшемуся каналу его почему-то не показывали.

– Причина отсрочки? – спросил Святослав, улыбаясь. – Пацифист?

– Боже упаси! – начал Коробов вместо Ивана, но Святослав не обернулся к нему и лишь сделал останавливающий жест рукой.

– Мне предоставлена отсрочка по причине почечной недостаточности.

– Мы военкомату не подчиняемся, знаешь? – Святослав кивнул на Ивановы руки, исписанные нечитаемыми буквами. – Музыкант?

– Нет.

– Ну хоть рок-то слушаешь? На гитаре умеешь?

Иван неопределенно пожал плечами.

– Поет он хорошо. Слух нормальный, – отрекомендовал зятя Коробов.

Девушка все это время с интересом рассматривала Ивана, но теперь забрала со стола тарелку и ушла. Она оказалась высокой, самой высокой в комнате. Коробов смотрел на нее замерев, как картонный, и силился понять, как она сюда попала и для чего ей нужно здесь находиться.

– Война, – начал Святослав, закурив, – явление метафизическое. Она как любовь или божья милость – никого не оставит в стороне. Вот здесь, – он развел в стороны руки, – собрались самые последние: зеки, наркоманы, алкоголики, должники – русская почва, в общем. Говоря «русская», я, конечно, имею в виду всех тех, кто не способен отделить себя от истории России. Национальностей у нас тут всяких хватает, помимо Василиев, Иванов и Сашек. Русский маргинальный интернационал. Но православных большинство, – вдруг строго уточнил Святослав. – Ежесекундно они совершают сотню подвигов. Умирают за родину или наоборот: умудряются за нее не умирать.

– Да-а, – протянул Коробов.

– О них никто не знает. Половина – ветераны Последней войны. Ветераны! Вы вдумайтесь! И что? Отвернулись от них. Стыдятся, как нехорошей болезни. Не понимает народ наш наивный, что именно этих пацанов посетил дух, который долго блуждал над Россией и искал: в кого бы, в кого бы! За этими воинами никого и ничего нет: ни закона, ни родни; хитрость их наивна, образование скудное.

Коробов вздохнул, а Иван опустил глаза. На полу валялась оторванная металлическая пуговица.

– Я глубоко убежден, что русского русским делает искра огненного ангела. В годы предвоенного застоя вели они пустую жизнь: ели, пили, сношались, едва обнюхавшись с первой попавшейся самкой. Страдали, в общем. Но вот снизошла благодать – война явилась. Алчущие смысла обрели его. Спрашиваю одного молодого бойца, известного чрезвычайными подвигами в любви и лихости: страшно умирать? А он мне: нет, конечно. Хоть завтра могу. Так это же, говорю, противоестественно. Человек рождается, чтобы жить, а жизнь боится смерти. Война нужна, чтобы спасти человека от другого человека. Следовательно, на ней нужно бояться умереть. А он хохочет в ответ и спрашивает: какого человека спасти? Если бабу, то можно. А если такого вот разъебая, как я, то не обязательно. – Святослав выдержал паузу. – Он же прекрасно понимает все. И когда я говорю о том, что война – это явление метафизическое. И что она же – это абсолютное воплощение эроса. Поэтому, кстати, окончательная победа над врагом возможна только после кастрации оного. Моему бойцу это очевидно. Просто смерти больше не боится. – У Святослава заблестели глаза.