Моя Гелла

Десять лет назад

– И… две тысячи триста шестьдесят очков!

– Да ладно, как? – Соня подползает ко мне, пачкая светлые джинсы в пыли, но ей уже все равно.

Во-первых, на них и так пятно от машинного масла, во-вторых, она точно знает, что папа купит новые.

– А вот так, учись, салага.

Салага закатывает глаза, совсем как взрослая, и отбирает у меня телефон. Ей всего двенадцать, но глаза как у старушки, и меня это раздражает. Кажется, что мы с сестрой взрослеем и стареем быстрее других. Может, мы чем-то больны?

– Сейчас попробую… – бормочет она, утыкаясь взглядом в телефон.

Я чемпион по игре в тетрис, она чемпион по «Кролику и морковке». Я думаю на скорость, она думает на ходы вперед. Я мог бы стать неплохим бегуном, а она шахматисткой, но, к сожалению, мы оба торчим в гараже.

– Когда он нас выпустит? – Соня не отрывается от тетриса, ее взгляд шарит по экрану, пальцы быстро жмут на кнопки.

– Через час обещал, – вздыхаю я, растягиваясь на куртке, расстеленной поверх палет.

– За что мы тут? – Безразличие в голосе Сони меня не то чтобы пугает, скорее заставляет думать, что ситуация совершенно нормальна, и уже вот это в свою очередь нагоняет жути.

– Я попросил у отца записать меня на танцы.

– Что? – Она смеется и отрывает взгляд от телефона, тут же проигрывая.

– Проиграла, салага, давай сюда.

– Какие, к черту, танцы?

– Вот и он так же сказал, – стараюсь говорить спокойно. Стараюсь не слышать в голосе Сони нотки, так похожие на отцовские, и убеждаться в который раз, что был не прав.

Хочется сказать: «Я не сумасшедший», но отец всегда в большинстве.

– Объясни.

– Парни пошли на брейк. Олег и Влад.

– И?

– И я хотел с ними.

Соня вроде собирается что-то сказать, что-то настоящее, но вместо этого пожимает плечами и заявляет, что это глупо и танцы для соплежуев. Я так и думал. Да, к черту, мне это не нужно.

– Давай играть. Я был не прав, посидим пару часов в гараже, подумаем о своем поведении и все, ладно?

– Вот и правильно, – весело говорит она и утыкается в телефон.

Мы уходим каждый в свой мир, и это кажется чем-то настолько обыденным, будто мы наконец-то оказались там, где должны быть.

Меня не существует в этом пыльном темном месте, где источник света – это два налобных фонарика, прицепленных к старому шкафу. Я в мире, где «палка» ложится на «квадрат», «крест» на «т», а «уголок» на «s». Если бы кто-то придумал очки, создающие реальность вокруг, то я бы первым их купил, чтобы просто играть в тетрис и жить в мире, где нет ни одного занятия сложнее, чем поставить «палку» на «квадрат».

Мы с Соней делаем так постоянно, она не обижена, что из-за меня оказалась тут, пропуская ночевку с подругами. И я не был обижен на прошлой неделе, когда у нее нашли пустую банку из-под пива и нас обоих заперли в гараже на шесть часов.

– Сто пятьдесят восьмой уровень! – восклицает она.

– Тише ты, а то он телефоны заберет.

– Заберет – купит новые, – пожимает плечами она. – Папа нас любит, ты же знаешь.

– Когда ты играешь, ты представляешь себя там? – задаю рискованный вопрос.

– Там?

– В игре.

– Что? Среди зайцев и морковок? – Соня начинает смеяться и даже убирает в сторону телефон. – Егор, ты в норме? Он не сильно приложил тебя по голове?

– А он меня бил?

– Ну было немного. Ты не помнишь?

– Нет.

Соня замолкает и опять утыкается в телефон. Мы всегда так делаем, когда не хотим говорить о чем-то, так что я просто возвращаюсь к тетрису.

«Палка» ложится на «квадрат», «крест» – на «т», а «уголок» – на «s».

Глава 1

Я чертовски зол

Сентябрь

Хроническое ощущение пустоты. Когда читаешь эту фразу на страницах медицинских или «около того» сайтов, кажется, что она точно про тебя. Звучит романтично, почти как отличное начало чертовой книги про огромную любовь. Это и правда мило. Если облечь ощущения в слова, ты не ненормальный. Ты герой. Тот самый, кто бросает мир к ногам своей девушки. Кто чувствует отчаянную необходимость оказаться рядом с той, которую считает своей. Кто чувствует ревность, ярость, злость, несогласие, непринятие.

Остаться одному – это выпустить пустоту наружу. Плавать в ней. Пугающая паранойя, что тебя оставили. Желание всех, а особенно себя, на-ка-зать. Сублимировать пустоту во что угодно другое. Алкоголь, ночные гонки на машине, одержимая любовь, курение.

Пустота куда сильнее, если ты раздражен. Сейчас как раз тот самый случай. Пелена никак не спадет с глаз. Я зол, и самое время записать ощущения в дневничок, да только мерзавец куда-то запропастился. Доктор Эльза будет недовольна. Это всегда вызывает улыбку: терапия, групповые встречи, все эти домашние задания – такая чушь! Но раз уж нужно вести дневничок, будем его вести.

Ситуация

Я чертов псих, по мнению родной сестры.

Эмоции. Телесная реакция

Я чертовски зол. Хочу курить.

Мысли

Я пошлю ее к черту, и все наладится.

Действия

Я ушел от раздражителя, можете быть довольны.

Мысленно швыряю воображаемый дневник в стену, и обложка отлетает от блока, по полу рассыпаются исписанные мною листы. Воображаемые, разумеется. Можно пройтись по ним и втоптать в пыльные доски старой сцены заброшенного концертного зала все, что было пережито за последний год.

Падаю на оторванные кулисы, лежащие на полу, как шкура убитого и некогда величественного животного. Эта монументальная картина – моих рук дело. Бордовый бархат растекается по сцене запекшейся кровью, свисает до самого пола. Сорвать кулисы было не самой простой задачей, но при определенных обстоятельствах выполнимой. Рассказывая об этом на групповой терапии, я видел понимание в глазах слушающих. Не справился с приступом злости, не выдержал давление толпы и все такое. Это так смешно, что я не могу не переплетать пальцы в фигу, которую непременно прячу в карман. Они правда верят, будто помогают мне своими заверениями, что это нормально. А я и не в курсе, конечно.

Не верю в психотерапевтов и их чудо-техники. Как болтовня может помочь? С каких пор лечат не таблетки, капельницы или операции на мозге? Но мне обещали, что через год все закончится. Я подожду. Остался всего месяц. Я жду этой даты, когда все станет иначе, а меня отпустят с миром. Давайте. По щелчку пальцев в последний день сентября. Я готов!

Что. Я. Чувствую? Идиотский вопрос, который приходится задавать себе изо дня в день. Смотрю в потолок и выдумываю ответы, которые удовлетворили бы психолога. Ищу их на сетке, растянутой в четырех метрах надо мной, но, увы, ничего там не написано.

Старый концертный зал уже много лет не исполняет своей роли. Тут одни пылесборники, старинный хлам и я. На реквизите, который сюда стаскивают, удобно спать или играть в тетрис. Бархатные полотнища кулис – прекрасное место, где можно с удобством развалиться и покурить. Тут это не запрещено, потому что некому запрещать. Раз – и я опять мальчик, запертый в гараже.

– Ой, – пищит кто-то, спотыкается о мои вытянутые вперед ноги и летит в кучу бархатной ткани.

Вижу только каштановые кудри и обтянутую джинсами задницу. Девчонка. Она барахтается, чтобы встать на ноги, но ступни запутались в кулисах, и приходится ей помочь.

Кудрявая откидывает с лица волосы, садится, убирает ноги с моих коленей и тут же морщится при виде сигареты.

Она нескладная, не особо красивая. В ней все либо слишком маленькое, либо слишком большое. Крошечный вздернутый нос и большие губы, низкий рост и широкие бедра, узкая талия и глаза на пол-лица, маленькая голова и комично огромное количество волос.

– Тут нельзя курить! – первое, что вопит нескладная, прежде чем скрещивает на груди руки.

– Да что ты. Запрети!

– Запрещаю! – У нее смешной возмущенный голос, будто случилось что-то действительно страшное. Такие, как она, должно быть, все время ахают и охают, всех жалеют. Ути, моя букашечка, миленькая моя. Ах ты мой фикус несчастненький.

Нескладная машет ладонями перед лицом, будто это поможет прогнать густой сигаретный дым. Вместо того чтобы продолжить нравоучения, она выдергивает из моих пальцев сигарету и смотрит на нее, явно не зная, куда теперь деть. Кажется, что-то столь мерзкое впервые коснулось пальцев малышки Сандры Ди[1]. Тонкая струйка дыма тянется вверх, путаясь в ее кудрях, касаясь рассыпавшихся по лицу коричнево-кофейных пятнышек, отчего девчонка морщит маленький хорошенький носик. Ее рисовали мультипликаторы студии Диснея, не иначе. Она могла бы стать новой Моаной, Меридой или Мирабель Мадригаль. Что ж, Соне такое понравилось бы. Она помешана на диснеевских мюзиклах и поет это дерьмо каждый день на всю квартиру.

– Что ты тут делаешь? – Девчонка наконец находит пепельницу, сделанную из обрезанной жестянки из-под энергетика, и цепляется своим взглядом за мой.

– Сижу. Курю.

– Тут нельзя!

– Я уже слышал. Повторяешься.

– Я пришла по делу. – Она всплескивает руками, осматривается в поисках своего «дела».

– Мешаю? – стараюсь звучать саркастично, но кое-кому, кажется, это слово незнакомо.

– Вообще-то нет, только больше не кури, ладно?

По какой-то причине она решила, что мне нужно разрешение?

Нескладная девчонка спускается со сцены к роялю, стоящему перед первым рядом кресел для зрителей. Открывает крышку, садится на пуфик и набирает в грудь воздух.

– Только молчи и не комментируй, ладно? Я никому не скажу, что ты тут был. – Ее губы изгибаются в таинственной улыбке, будто мы с ней теперь заодно.

Да мне же плевать, если кто-то узнает, где я ошиваюсь, это вообще не тайна!

Она закрывает на пару секунд глаза, поставив пальцы на клавиши, как балерина, приготовившаяся к первому па, и начинает петь что-то очень громкое и слишком красивое для такого пыльного помещения:

Отвратительная романтика, хуже и быть не могло. Теперь у пустоты есть саундтрек. Опять падаю спиной на бархатные кулисы, закуриваю назло нарушительнице моего спокойствия и закрываю глаза.

Ситуация

Мое одиночество нарушили.

Эмоции. Телесная реакция

Я взбешен, хочу курить.

Мысли

Мне стоит уйти.

Действия

Я останусь и потерплю.

Девчонка выглядит гордой, будто захватила меня в плен своими волшебными песнями.

– Может, начнем сначала?

Не сразу понимаю, что она со мной разговаривает. Мультяшный голос сошел бы за часть представления. Сейчас она поговорит с собой, покривляется и исчезнет.

– Что?

– Знакомство, – пожимает плечами девчонка и убирает пальцы с клавиатуры. – Привет, мой новый друг.

– Я тебе не друг. Какого черта ты забыла в моем концертном зале?

– Он твой? Тут так написано? – Она смотрит по сторонам в наигранном недоумении. – В таком случае… я хотела бы сказать тебе, друг, что я хочу разделить с тобой этот зал. Мне он тоже нужен.

– Я тебе не друг.

Но ей, кажется, все равно.

– Да-да, я слышала, – смеется девчонка. – Так вот, я первая сюда пришла, что бы ты ни говорил. И тут есть рояль… И это такое же твое место, как мое. У меня тут очень важный проект. Если хочешь, наверху есть каморка, можешь курить там. Тебе не кажется кощунственным забирать под курилку целый концертный зал?

– У меня тут тоже проект, и мне нужно… – Зачем мне вообще перед ней оправдываться?

– Знаешь, мне нравится тут репетировать. Я собираюсь выступать на фестивале бардовской песни, представляешь? Давно хотела и наконец-то решилась. Только не могу выбрать песню, но время еще есть. Что тебе больше нравится? Рояль или гитара?

Это. Какой-то. Сюр. Она собирается выступать на фестивале бардовской песни? Она совершенно серьезно предлагает мне идти в каморку? Она хочет и правда приходить сюда репетировать?

– Если ты приходила сюда раньше, подруга, почему я здесь тебя не видел?

– Как здорово, вот ты и понял, что никуда от меня не денешься, – с гордостью заявляет она. – Мы уже почти стали друзьями, а значит, друг другу не помешаем. Понятия не имею, почему ты раньше меня не видел, может, просто не замечал? Я довольно незаметная. – И она снова начинает жать на клавиши, что приводит к появлению очередной мелодии.

– Зато очень громкая, – говорю я, но девчонка это замечание игнорирует.

Я снова закуриваю – она морщится. Мы отличная команда. Я уже почти уверен, что эта особа – живой человек, а не плод моего воображения, сотканный из полумрака и сигаретного дыма. Иначе непременно бы развеялась, смешавшись с пылью, от того количества гневных взглядов, что ей от меня достаются. Но она тут. За это совершенно посредственное лицо сам собой цепляется взгляд. И ее речь звучит так, будто она еще больший псих, чем я.

Закрываю глаза. Так кажется, что это просто сон. Представляю чертовы пылинки в луче света из грязного окна, девушку за роялем, заброшенный зал и кулисы, живописно разложенные по сцене. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Спустя полчаса камерного концерта слышу только тишину и мягкие шаги по пыльному паркету. Чувствую запах меда или чего-то подобного: сладкого, но не приторно-противного. Шею щекочут пушистые волосы.

Борьба с собой длится недолго. Я поворачиваю к ней голову раньше, чем успеваю даже задуматься о том, чтобы себя остановить. Поворачиваюсь и открываю глаза. У девчонки совершенно чистый, ясный взгляд, сверкающий от слез вдохновения, полный огня, будто призванного меня заворожить. При других обстоятельствах и будь я другим человеком, прямо сейчас уже вовсю откликался бы на этот мягкий голос и чарующую улыбку. Девчонка магнетически привлекательна. Не красотой, а скорее несуразностью. Одни ее черты никак не хотят складываться с другими, и я пялюсь, чтобы понять, что же тут не так. Как в тетрисе, ищу бреши, которые можно было бы заполнить и получить идеальную картинку, но эта удивительная головоломка никак не хочет решаться.

– Что с тобой? – спрашивает головоломка.

– Ничего. – Сквозь сигаретный дым выходит сипло. Из-за желания откашляться в уголках глаз собираются слезы.

– Кажешься уставшим, – произносит девчонка.

– Кажется, лезешь не в свое дело.

– О тебе кто-то заботится?

– Мы не друзья, и забота обо мне – это не твое дело.

– При чем тут я? Я спросила… в общем. Так что, заботятся о тебе?

– Не. Твое. Дело.

Забота. Бесячее слово, которое вечно использует Соня. Она вдруг решила, что я ее питомец, и моя цель на ближайшее время – съехать уже от нее и дать нам обоим жить спокойно. У сестры потребность жить во имя кого-то, а у меня потребность… повзрослеть. Снять жилье, купить машину, чтобы спокойно добираться куда надо, по работе, и просто стать самим собой, что бы из этого ни вышло.

– Зачем тогда ты сюда пришел?

Господи, что она несет? Я ее впервые вижу и пришел в свой концертный зал.

– Я, пожалуй…

– Не уходи.

Девчонка ловит меня за руку, хоть я и не собираюсь вставать. Это мое место, уйти придется ей.

– С чего ты взяла, что я тебя послушаю? Ты лезешь не в свое дело.

– Я просто спросила, как ты себя чувствуешь.

Улыбка такая теплая, что не верится в ее искренность. Переигрываешь, подруга.

– И сообщила, что мы с тобой подружимся. Да брось, это неизбежно.

– Тебе делать нечего, кроме как напрашиваться к кому попало в друзья? – Что мне сказать, чтобы ты отвалила?

Моего эгоизма впервые не хватает на то, чтобы позволить себе с кем-то сблизиться. Но этой душевнобольной точно не нужен такой друг, как я.

Я снова закрываю глаза и пытаюсь избавиться от пульсирующей боли в голове. Я о ней напрочь забыл за то время, что мы с девчонкой говорили и пока она пела. Мне нужны таблетка и вода, но сил встать с кулис нет.

Прохладная рука ложится на мой лоб.

– Не надо…

– Брось, я просто проверяю, нет ли температуры.

Руку не убирает, и это на одну секунду облегчает тошнотворный приступ мигрени. Многие ошибочно считают, что холод на лоб – верный способ прогнать головную боль. На самом деле это дает не более чем кратковременное облегчение. Гораздо эффективнее приложить что-то горячее, так что пальцы девчонки – бесполезная слабая анестезия, но я не отстраняюсь.

Что я чувствую?

Невероятную головную боль. Хочу, чтобы она прошла и я мог бы полежать тут еще немного.

– Думаю, тебе надо вздремнуть. И не курить, – тихо шепчет на ухо моя кудрявая галлюцинация.

– Думаю, тебе надо перестать умничать.

Ее рука теплеет от контакта с моей кожей и становится почти неощутимой.

– У тебя же очень болит голова?

– Твоя самоув…

– Ты так сильно хмуришься и часто трешь лоб. У тебя точно болит голова. У меня есть обезболивающее.

– Мне не поможет обычное обезболивающее, – огрызаюсь я, но девчонка не убирает руку, значит, не обиделась.

– Чем я могу помочь?

– Не болтать. Просто сиди смирно и молча.

Глава 2

Всем привет, меня зовут Егор Колчин

– Всем привет, меня зовут Егор Колчин. Мне двадцать… три. Учусь в магистратуре.

Психи вокруг меня кивают. Чтобы быть совсем уж честным, я не уверен, что все они психи, я не слушаю, что они говорят, и, если однажды врач спросит почему, я ему даже аргументированно отвечу.

Начнем сначала. Во-первых, я не верю, что болезнь – любую, даже психическую, – можно вылечить разговором. С каких пор то, что я рассказываю раз в неделю, сидя в кругу, о своих чувствах, делает меня более здоровым? Такое действует только на моего друга, Олега Соколова, – раз в неделю придумывает себе рак или неизлечимую болезнь вроде чего-то аутоиммунного, но стоит ему мне про это рассказать, как все симптомы тут же проходят.

Во-вторых, серьезно? Разговор с такими же психами, как я? Если я расскажу им, что чувствую, они мне помогут? Чем? Обнимут? Пожалеют?

В-третьих, я здоров. Я просто временами очень сильно зол. Возможно, немного собственник, и это порой ощущается довольно болезненно. Скорее всего, иногда испытываю чувство, которое многие назовут паранойей. Порой ненавижу себя и считаю ничтожеством, но у кого иначе? Иногда я чертов гений, и что? Ну окей, я понял, что все это просто у меня в голове. Зачем следующие одиннадцать месяцев болтовни?

За это время группы поддержки менялись, психолог все больше была мной недовольна и сейчас, кажется, дошла до точки кипения. Я ей совсем не нравлюсь, и она ждет, когда выйдет срок моего «заключения» в ее кабинете, чтобы от меня избавиться. А я-то как жду.

– Одиннадцать месяцев назад я сел в машину, разогнался и поехал за город, чтобы въе… кхм, въехать на скорости в мемориальную доску НИИ Ливанова. Хотя это не доказано.

– Егор… – заговаривает Эльза, предупреждая, что не стоит начинать оправдательную речь. Я тут вообще-то не за этим.

Оправдываться не нужно, да-да, принцесса Эльза. Я помню.

– Я определенно живу у сестры. Просто потому, что все, что заработал, потратил на штрафы и отдал отцу за ремонт тачки. Мой первый взрослый поступок, по моему мнению, и жалкие трепыхания, по мнению отца. Он мечтает, чтобы я вернулся домой и сидел под надзором, чтобы напоминать мне, что я качусь по наклонной все дальше и дальше и какой я жалкий щенок. Щенок приполз жить ко второму щенку, еще не так сильно согрешившему. Хм… что еще со мной было? Целый день пролежал в рехабе, и, честно говоря, это ужасное место. А вы как? Бывали там? Отстой, верно? В общем, было принято решение, что я пройду год терапии, и вот я тут уже одиннадцать месяцев, а вы все, кажется, новенькие. Ну как? – Психи смотрят на меня, широко открыв глаза.

Какая-то девица с ярко подведенными глазами хихикает и натягивает рукава рубашки на запястья. Что, пыталась самоубиться, а теперь очнулась и стало стыдно? Или нет, кто-то просто хотел примерить на себя романтичный образ самоубийцы и слишком достоверно притворился.

Она ловит мой взгляд и ухмыляется, показывая, что я не один тут такой бунтарь.

– Да ладно, прекрати, тебе не понравится, – отвечаю словами на ее немое приглашение и вижу, как румянец упорно пробивается через толстый слой тональника, делая фарфоровую кожу пятнистой.

– Егор, если вы не готовы делиться сегодня с нами… – начинает Эльза напряженным голосом.

Она красотка из сказочного фильма. Белые волосы заплетены в толстую косу, легкий немецкий акцент и всегда светлые брючные костюмы. Она персонаж «Однажды в сказке», что-то вроде моего личного сверчка Джимини. Ну, кому что. Я заслужил психолога с ледяным сердцем.

– Могу идти?

Эльза явно еле держится, чтобы не закатить глаза и не прикрикнуть на меня, но такая уж у нее работа – быть с нами терпеливой и вежливой.

– Не хотите выслушать остальных?

– Не особо.

– Что нового на этой неделе? Как ваши головные боли?

– Все стабильно.

– Посещали на прошлой неделе мигренолога?

– О, он как всегда советовал физические упражнения и побольше антидепрессанта, но разве мы с вами, ребята, и так их не пьем? – Душевнобольные смотрят на меня как на душевнобольного. – Ладно, если честно, оказывается, мне нравится бегать по утрам, бодрит.

– Были на этой неделе в концертном зале?

– Да, ходил каждый день. А, нет, вру, в среду я наведался туда дважды. Там появилась девчонка, которая приходит и поет песни, ну, знаете, прикольная. – Никто не разделяет моего энтузиазма, ну и к черту их. – Как эти странные героини из голливудского кино, вроде Клементины из «Вечного…», а впрочем, не важно.

– Вы… подружились?

– Еще чего.

– Как ваши отношения с сестрой?

– Стабильно.

– С вашей матерью?

– Понятия не имею. – Ложь дается достаточно легко.

У нас с мамой натянутые отношения, даже немного неприязненные. Я периодически интересуюсь, как у нее дела и не переборщил ли в очередной раз наш заботливый отец, доведя мать до нервного срыва. Но она всегда смеется в ответ и утверждает, что я утрирую. Было бы здорово, если бы она была ответственной мамочкой и в свою очередь интересовалась своими детьми, но, увы, тут нам с Соней не повезло. А еще иногда она просит у меня денег, и я даю, оттягивая момент, когда накоплю уже достаточно, чтобы съехать от Сони. Зачем ей деньги? Затем, что постоянно приходится прикрывать косяки перед отцом, такая уж у нас жизнь. Разбитые тарелки, сломанная по ее вине техника, царапина на машине – все должно быть исправлено, пока он не увидит, и если раньше вину за это брали на себя мы, то теперь приходится отдуваться деньгами. Пожалуй, стоило бы прорабатывать такое с Эльзой, но пока я не решаюсь признаться в происходящем даже самому себе.

– Хотите что-то рассказать?

– Нет.

– Хорошо, идите.

Ей проще меня отпустить, чем спорить, и это уже большой шаг вперед. Полгода назад Эльза была еще уверена, что я вполне готов к излечению.

Она утверждала, что мое желание – это основа успешной терапии, что волшебной таблетки не существует, только упорная работа. Беда в том, что я не понимаю, как все эти ее упражнения могут быть «работой», тем более «упорной». Они не составляют труда, они скорее раздражают отсутствием эффекта.

Выхожу на улицу и едва делаю два шага в сторону метро, как слышу гневный крик в спину.

– Эй! – Соня выбегает из машины. Стук каблуков по асфальту, звон автомобильной сигнализации – она приближается. – У тебя еще сорок минут занятия!

– Не хочешь поужинать? – Я не оборачиваюсь, Соня все равно уже догнала и дышит в спину.

– Егор, блин, тормози!

– Голоден очень, ты же знаешь, я злой, когда голодный. Может, пиццу?

– Егор! Твою мать! – Она хватает меня за рукав и все-таки останавливает. – Какого черта ты тут, а не там? – Сестра тычет в офисное здание, на шестом этаже которого расположен центр психологической помощи.

– Я молодец и получил зачет автоматом. Как насчет пасты?

– Иди на хер, Колчин! Ты не должен так поступать! – Соня разгневанно достает из кармана пачку сигарет и бьет меня по рукам, когда пытаюсь стрельнуть одну. – Достал. Как же неимоверно ты меня достал! Тебе осталось ходить туда три недели! Ты что, не можешь постараться? Ради меня, ради мамы, в конце концов!

– Ну она же ради нас не старалась, малыш. – Подмигиваю сестре, но ей не весело. Кажется, я опять неправильно оценил обстановку.

Ее красивое бледное лицо искажено злостью, волосы треплет ветер, и я могу поклясться, что еще никогда моя великолепная сестра не выглядела настолько неопрятно. Из правого глаза, смешиваясь с тушью, скатывается слезинка, прочерчивает линию по щеке и капает на серую водолазку.

Допускаю, что это от ветра или дым сигареты в глаз попал, но очень вероятно, что причина во мне.

– Эй, не плачь.

– Ок, как скажешь, – бормочет Соня, затягиваясь.

Вероятнее всего, я действительно вытрепал ей все нервы, но она не остается в долгу.

Вечный надзор. Днем и ночью. На протяжении всего года, что я у нее живу. И при этом она совершенно забыла, что существует сама. Что тоже не в порядке. Ей нравится играть в старшую умную сестру, забывая при этом, что сама она редко бывает трезвая после пяти вечера, и это, кажется, тревожный звоночек. А еще она зависима от отца, вымаливает у него прощение за каждую сказанную невпопад ерунду и хочет всем в семье казаться хорошей. Да, я единственный сумасшедший в семье, определенно.

– Пошли уже, замерзнешь. – Беру ее за руку и тащу в ближайшую кафешку, где прямо на вывеске изображена пицца.

Я знаю, что Соня в таких местах есть не станет, это ниже ее достоинства. Ей нужно стильное место с неоновой вывеской или расписной витриной. Чтобы в названии было слово на английском, а внутри – непременно бетонные стены и какая-то трава в горшках по периметру. Ну или что-то в этом духе. За трендами я, увы, не успеваю.

Соня сдается. Выбрасывает окурок в урну, вытирает салфеткой руки, потом слезы со щек и сдувает с лица волосы.

– Как я выгляжу?

– Как всегда, прекрасна.

Фальшивой улыбке Соня не верит, а вот в то, что она прекрасна, – вполне. Нам с сестрой досталось лучшее от матери: черные волосы, бледная кожа, темные глаза. Отец был более щедр на подарки. Психологические травмы, разрушенное детство, бессонницы, болезненные привязанности.

– Как дела? Как твоя эта вокальная студия? Собираешься на какие-нибудь конкурсы? – Пока сестра не начала промывать мозг мне, промываю его сестре я.

– А тебе-то что?

– Я не могу интересоваться делами младшенькой сестренки?

– Разве что в моих мечтах. Где ты шляешься по вечерам? – Она выдергивает меню из-под моего носа и, морщась, листает, будто там напечатано что-то отвратительное, вроде жареных личинок или тухлого мяса под кровавым соусом.

– Вламываюсь в заброшенный концертный зал и лежу там на оторванных кулисах. Курю. Работаю. Там хорошо работается. Знаешь, те китайцы, с которыми я сотрудничаю, мной очень довольны, так что скоро я от тебя съеду.

Соня не рада. Она хочет, чтобы я всегда с ней жил.

– Последние два дня ко мне присоединяется кудрявая девушка с веснушками и поет романсы, аккомпанируя себе на рояле.

Смотрю на макушку Сони, а Соня – в меню.

– Ага, очень смешно, – бормочет сестра, обращаясь к странице с холодными закусками, ловит проходящего мимо официанта и тычет пальцем в салат и кофе.

– Вам что-нибудь?

– Не голоден. – Отмахиваюсь от официанта и тут же получаю меню по голове.

– И ты сюда меня притащил жрать их поганый цезарь? – вопит Соня на все кафе.

Официант давится возмущением, Соня закатывает глаза, ни во что не ставя его чувства, а я даже не пытаюсь удержаться от смеха.

– У них весьма неплохой цезарь. – Но мои слова ее ничуть не убеждают.

– Тебе-то откуда знать? Ты как будто тут был. А теперь говори, где ты пропадаешь?

– Я же уже сказал.

– Ты сказал какую-то чушь, в которую я ни за что не поверю.

– Ну как знаешь. Каждый день по вечерам я участвую в подпольных боях. Я настолько хорош, что никто не может ни следа на мне оставить.

– Егор.

– Тоже не то, черт. Раскусила. Я вампир, и…

– Егор!

– Я состою в Ночном Дозоре. Это чистая правда, вот помнишь, я…

– ЕГОР!

– Встречаюсь с парнями. – Сверлю ее взглядом и точно знаю, что на этот раз Соня верит, потому что ее лоб разглаживается и морщинка между бровями пропадает.

– Олег? Влад?

– Олег и Влад.

– Где?

– Ты что, моя мамочка?

– К счастью, нет. Но ты же знаешь, что… если с тобой что-то случится…

– А разве моя терапия не подошла к концу? Я же вроде как… не псих? – Наигранно задумываюсь, и у Сони это снова вызывает приступ злости. – Или я перестану быть им ровно через три недели?

– Ты и не был психом.

– И именно поэтому меня запихнули в рех…

– Тебя. Никто. Никуда. Не пихал. И как только ты захотел, ты выш…

– Ты следишь за мной. Контролируешь мою жизнь. Всюду за мной ездишь. Может, уже займешься собой? – Я говорю достаточно тихо, чтобы не привлекать внимания, но, кажется, все в кафе уже поняли, что за нашим столиком разворачивается драма.

Соня тяжело дышит, ломает одну зубочистку за другой и храбрится, но я вижу, что ее нервы сдают. Она бы давно все бросила, но почему-то любит меня и собирается опекать, видимо, до конца жизни.

Достаю телефон, и палец дергается к значку с тетрисом, но я себя останавливаю. Эльза говорит, мне стоит это прекратить, но я слишком привык. Вместо этого открываю приложение «Купи-продай», захожу в избранное и просматриваю машины, на которые мне пока не хватает, но я уже решил: это будет первым, что я куплю. Сам, на свои деньги. Мне это нужно. И это уже моя дурная привычка, потому что дальше я опять потянусь к тетрису, а если уберу телефон, примусь сверлить его взглядом и раздражать Соню.

– Ты придешь сегодня ночевать?

– Приду.

– Как… на работе?

Она, кажется, повержена. И готова вернуться к теме работы, хоть и настроена скептически к тому, что свою жизнь я решил связать не с чем-то крутым, а всего лишь с переводами. Олег до сих пор думает, что я шучу, когда говорю об этом.

Щеки Сони горят, но дыхание уже успокаивается.

– Хорошо. В этом месяце опять перевожу каталог быков. Это настолько увлекательно, что я задумываюсь над тем, чтобы завести ферму. Ну, знаешь, я перевел за год столько всего про этих ребят, что вполне мог бы стать владельцем пары отличных бычков и одной первоклассной телочки. Они бы рожали детишек, я бы их продавал. Недооцененный бизнес. Судя по тому, сколько мне платят за эти каталоги, там ворочают нехилыми деньгами. А-а, еще они мне предложили работу. Год пота и крови над их описаниями чемпионов-осеменителей – и вуаля, место переводчика на постоянку. Как тебе такое? Представляешь, недавно мне в истерике позвонил Вэй, помнишь этого парня? Оказывается, он, как всегда, опоздал с документами и подставил половину отдела. За свою ошибку он заплатит, к счастью, мне, и это хорошая новость! Выручил кучку китайцев, как тебе такое?

Соня молча кивает. Ей не интересны мои быки и китайский язык. Она не видит перспективы и считает, что мне стоит заняться чем-то покруче, но вот беда, все, что покруче, связано с отцом и его протекцией. Я сам могу предложить только свои знания, и больше всего мне платят за племенных быков и прикрывание задницы Вэя – сына владельца этой чудной бычьей корпорации, который замом папаши стал, а ума так и не набрался.

– Как тачка? Накопил? Может, перестанешь упрямиться и возьмешь свою у отца? Он ее так и не продал, стоит в гараже. Ее даже починили.

Я в курсе, я на это пахал целый год, но ты, конечно, думаешь, что деньги берутся с потолка.

– А ты часто бываешь в его гараже? – Это жестоко, и по лицу Сони пробегает тень. Она зла на меня.

– С тобой говорить вообще невозможно! – Она отталкивается от стола, откидывает голову и смотрит в потолок секунду, две, три.

– Прекрати преследовать меня, и все будет хорошо.

– Прекрати пугать меня.

– А я тебя и не пугаю.

– Ты… встречаешься с кем-то?

– Я же сказал. Олег. Влад.

– Я про девушку. Девушка у тебя есть?

– Соня, ты же не сплетница.

Она тяжело выдыхает и отворачивается, потому что никогда в жизни не лезла ко мне с такими вопросами, и ей явно неловко.

Родители не воспитали нас открытыми и готовыми поболтать о личном. Я понятия не имею, с кем встречается моя сестра, она мало что знает обо мне. Быть может, поэтому, когда ситуация перешла границы дозволенного, Соня испугалась и превратилась в курицу-наседку, которая по вечерам решает все свои проблемы посредством распития бутылочки винца?

– Ладно. Пошли отсюда, я все равно не собираюсь тут есть.

– Нет уж, спустись с небес на землю и съешь этот роскошный цезарь. Более чем уверен, что это твоя первая за день еда.

Она закатывает глаза, вопрос закрыт, и я почти доволен.

Глава 3

Сейчас я тебя обниму

Дневник достижений. Запись 01

– Я сдался и помимо воображаемого дневника завел реальный.

– Я никогда не покажу его Эльзе.

– Я встречался с той нескладной девчонкой еще три раза на прошлой неделе.

– Она выбрала петь под гитару.

– Я накопил деньги на тачку и не могу дождаться, когда съеду от Сони.

– Лежу в зале, скоро придет девчонка.

Конец записи

– Предупреждаю, сейчас я тебя обниму.

– Какого?.. Что вообще это…

– Ну, давай же. Это просто физический контакт, ничего страшного, тебе понравится.

– Очень сомневаюсь, что ты знаешь что-то о физических контактах, которые могут мне понравиться и… черт!

Она все-таки врезается в меня всем своим маленьким мягким телом и глубоко вдыхает.

– Ура! Скоро ты привыкнешь.

– Зачем это нужно, господи…

– Ну просто всем лучше от объятий, даже не спорь со мной.

Девчонка отступает, улыбается и упирает руки в боки. Смотрит по сторонам, будто что-то ищет, и я уже не вхожу в поле ее деятельности. Это полосит острым горячим ножом в груди. Я шел сюда с подсознательной и не озвученной даже мысленно надеждой, что стану объектом внимания сумасшедшей кудрявой пианистки, а она потеряла ко мне интерес после одного объятия, и мне нечего предъявить. Это немного ломает мозг.

Стою от нее в двух шагах и рассматриваю с непреодолимой жадностью, как диковинное животное, которого боишься, но просто обязан приручить. Сегодня она чем-то набрызгала волосы или как-то особенно уложила, и кудряшки, похожие на спиральки, торчат в стороны еще больше. Совершенно не в моем вкусе, если собрать все эти черты вместе, но они завораживают меня по отдельности.

– Ты всех обнимаешь?

Она отвлекается от созерцания концертного зала и поворачивает ко мне свою слишком очаровательную мордашку.

– Нет. Ну… многих, а что?

– Просто не нужно больше делать этого со мной.

– Почему?

– Это насилие… надо мной.

– Я так не думаю. – Она явно не настроена на продолжение разговора, потому что уже все для себя решила.

Молча идет к горе хлама, наваленного по центру сцены, и начинает там копаться. Двигает тяжелые колонки с нее ростом, массивные мониторы и аккуратно сматывает шнуры.

– Что ты…

Но если я продолжу говорить, то непременно начну ей помогать, а это самый худший сценарий. Что бы она ни задумала, что бы ни собиралась делать с этим хламом, это не мое дело. Однозначно.

– Ты не будешь петь?

– Быть может, позже. А что? Ты хочешь, чтобы я для тебя спела?

– Нет, спасибо, обойдусь.

Девчонка, кряхтя, вытаскивает из-под завала проигрыватель для пластинок и с тяжелым «уф» ставит его на пол, потирая руки от предвкушения.

Я почти уверен, что этот памятник советскому искусству не работает, как и все здесь. Кроме разве что рояля.

– Я собираюсь это починить.

А мне на это плевать, и я прямо сейчас уйду отсюда.

– Зачем? – О, великолепная идея. Давай, продолжай с ней болтать.

– Думаю, слушать пластинки с крутой музыкой на проигрывателе – это что-то особенное. Ну и, вообще-то, я собираюсь починить все тут.

Это мой зал, я не стану отсюда уходить. Она вторглась на мою территорию. Просто пойду, лягу и буду курить, пока она не свалит.

– Зачем? – Да чтоб тебя.

– Ну, мне жалко, что все это тут похоронено. Можешь не курить?

– Не могу.

Она наблюдает за тем, как я достаю сигарету из пачки и делаю первую затяжку, наблюдает за дымом и каждым моим движением, даже не стесняясь и не отворачиваясь. Она ничего не боится, и это пугает. Люди без тормозов приводят в ужас, совсем как дикие животные, от которых не знаешь, чего ждать.

Если бы я своими глазами не видел, как двигаются колонки, решил бы, что кудрявая девчонка – это моя галлюцинация. Она похожа на фантастически яркий луч света, как в кино про магию: она кажется чем-то потусторонним на пыльной темной сцене.

– Что? – спрашиваю ее, но получаю лишь короткое покачивание головой, поджатые губы и вздернутый нос.

Девчонка начинает искать подходящие к проигрывателю шнуры. Вместо того чтобы посмотреть, что там за разъем, и подобрать нужный, она собирает по залу все, что есть, и приставляет по одному. К тому моменту, когда сигарета дотлевает и находит свой покой в жестянке из-под энергетика, девчонка как раз садится на пыльный пол и обреченно смотрит на шнуры, которые за пять минут до этого аккуратно сматывала. Зачем-то. Она стала бы отличной героиней «Алисы в Стране чудес», сидела бы за столом со Шляпником и молола бы свою чепуху.

– Между прочим, курением ты убиваешь и себя, и… меня. – Она делает такие круглые устрашающие глаза, что меня это, видимо, должно до глубины души тронуть, но не трогает.

– Своим занудством ты убиваешь и себя, и… меня. – Делаю такие же глаза, как у нее.

Девчонка дважды морщит нос, как Николь Кидман в фильме «Колдунья», продолжает искать шнуры и, кажется, приходит в отчаяние, пока под руку ей не попадается подходящий. Вот беда, на обратной его стороне не вилка, которую можно вставить в розетку, это просто шнур с одинаковыми разъемами на концах, и я наблюдаю за тем, как мысль зарождается и тухнет в глазах этой энтузиастки. Я мог бы, наверное, посодействовать этому цирку, если бы хотел, но наблюдать за происходящим как минимум занимательно. Не найдя нужного шнура, девчонка начинает чинить проигрыватель посредством протирания всех поверхностей внутри влажными салфетками.

Интересно, что, если я расскажу ей, что разъем, через который она собиралась подключать проигрыватель к сети, предназначен для подключения к усилителю звука, ведь у проигрывателя нет своих динамиков? Тогда где шнур для подключения к сети? Хотелось бы подойти и посмотреть, но что-то лень. Или, вернее, не так: я непременно сделаю это, когда моя подруга уйдет.

Вместо того чтобы закончить с проигрывателем на этапе протирания крышки, очаровательный техник лезет дальше, и в какой-то момент я слышу отчетливое «ой».

– Что? – Вырывается само собой.

Не то чтобы против воли, просто не совсем по желанию.

– Я… кажется, отломила что-то важное.

И я все-таки подхожу.

– Что-то важное – это иголка. Поздравляю. А теперь отнеси этот хлам в мастерскую или на помойку.

Если я прав, то иголку для старого проигрывателя уже не найдешь. У дедушки по отцовской линии, которого мы до самой его смерти принудительно навещали раз в месяц, была такая штуковина, и я все детство спрашивал, можем ли мы послушать пластинки, слышал же в итоге одно и то же: иголка сломана и таких больше не продают. Однажды мы с Соней примотали к головке проигрывателя швейную иглу и провели потом ночь в гараже. Отец очень трепетно относился к своему родителю. Еще более отбитому, чем он, человеку. Уверен, за нашу проделку папулю тоже наказали, хоть он уже давно не школьник.

– Я не могу это выносить из вуза. Это его собственность! Мне нужно чинить самой, я могу посмотреть видеоуроки…

– М-м-м, ясно.

– И я нашла припой, канифоль, пасту какую-то там, хотя мне кажется, канифоль и паста – одно и то же, и еще я нашла паяльник. Новый! В упаковке! Он лежал в каморке наверху, показать?

– Этого еще не хватало.

– В общем, я смогу все это сделать, но вот никак не найду шнур, чтобы проверить, что тут не работает.

Бегло, даже не приближаясь, осматриваю проигрыватель, и ухмылка рождается на губах сама собой.

– Ну, возможно, тебя наведут на мысль вот эти отрезанные провода, торчащие сзади.

Девчонка спохватывается, заглядывает назад и вздыхает:

– Блин. Нужно купить новые и припаять?

– Боюсь, что да. – Я даже готов увидеть расстроенную мину, но вместо этого моя подруга хлопает в ладоши и пищит:

– Как круто, первое задание моему паяльнику. Интересно, я могла бы в качестве донора использовать одного из этих ребят? Вот это что за штука? – Она бьет по алюминиевому боку какого-то устройства и, прищурившись, его рассматривает.

– Понятия не имею.

– Выглядит не очень важным, тут нет динамиков, значит, это не колонка. Логично?

– Не втягивай меня в это!

– Как знаешь. Но ты упускаешь самый интересный квест в своей жизни, если что.

– Если что, я в него и не собирался ввязываться. Может, ты лучше пойдешь постучишь по клавишам?

– А ты просишь?

– А на что это похоже?

Она меня бесит. Неистово. Я даже хочу записать эмоции в дневничок.

Девчонка вскакивает на ноги, отряхивает узкие джинсы и… застегивает на них пуговицу. Увидев мое недоумение, она даже не смущается.

– Что? Я съела просто огроменный кусок торта! И пуговица давит, если сидеть на полу.

Я в восторге от этой сумасшедшей. Торт она съела.

– Ложись уже на свои шторы, так и быть, я тебе сыграю и, если хочешь, даже спою. Слышал песню «Зеленая карета»?

– Почти уверен, что нет, – отвечаю на одной ноте, тихо, она даже не должна расслышать, но плечи ее на секунду напрягаются, потом расслабляются, и, как обычно, изгибаются губы, призывая на помощь ямочки на щеках, чтобы круглое несуразное лицо стало еще более комично-милым.

Девчонка садится к роялю, оборачивается и выжидающе смотрит.

– Что?

– Ложись. Это колыбельная. Елены Камбуровой, она мой краш, чтобы ты знал.

Я ложусь, а моя подруга начинает играть самую печальную мелодию, какую я когда-либо слышал. В тишине и пустоте концертного зала звуки усиливаются и раздваиваются, словно пальцы музыканта скользят по клавишам органа, а не старинного рояля. Звуки разлетаются птицами, хлопают крыльями, и перья нежно касаются моего лица. Голос девчонки укрывает.

– Спят. Спят ежата, спят мышата. Медвежата. Медвежата и ребята. Все. Все уснули до рассвета… лишь зеленая карета… мчится, мчится в вышине. В серебристой тишине!

Замечательно. Теперь она поет мне колыбельные.

Глава 4

Таким, как мы, нечего делать с такими, как она

Дневник достижений. Запись 02

– Прощайте, Эльза. Больше вы меня не увидите. Я бросил эти бесполезные занятия, и мне стало легче. Намного. При мысли, что мне не нужно тащиться в психологический центр, даже дышать легче.

– Штука, которую в качестве донора использовала кудрявая девчонка, и оказалась тем самым усилителем, к которому нужно было подключать проигрыватель. Несколько дней наблюдаю за жалкими потугами этой психички паять.

– Качалка – отстой. А вот бегать мне нравится.

– Я люблю песни Елены Камбуровой.

Конец записи

Мы с Олегом Соколовым похожи, только он смуглый, а я бледный, как мертвец. У Олега тоже темные волосы и глаза, мы одного роста, из семей с примерно равным достатком и нашли друг друга еще в детском саду. Я помню его тощим вредным пацаном, который ни с кем не дружил и вечно сидел на стуле для наказаний за то, что отбирал у детей игрушки, скандалил и кусался. Я сидел рядом, потому что делал то же самое, но молча и исподтишка. И меня всегда любили чуть меньше, чем его. Потому что он шалил, а я создавал проблемы.

Олег Соколов, он же просто Сокол, – хулиган подвида «безобидный». От него не ждут ни плохого, ни хорошего. Если делает что-то плохое, его прощают: мол, ну это же Соколов. У него вечно какие-то идеи, он всегда чем-то горит. Его мама печет пирожки с картошкой, а отец ездит на рыбалку, и, если бы не Соколовы, я бы даже не знал, как может выглядеть настоящая нормальная семья.

Это комично, потому что мой добрый друг – олицетворение плохого парня, в то время как я всего лишь асоциальный придурок, превышающий скорость и склонный к всплескам агрессии. Про таких, как он, пишут книги, пожалуй, а про таких, как я, снимают дерьмовое кино. Такие, как он, находят в конце ту самую, что их изменит, а такие, как я, наверное, остаются одни, не знаю. Понятия не имею.

– Ты маньяк! – заявляет Сокол, а потом в более грубой форме велит заткнуться.

Его заколебали мои советы, но все давно привыкли: я терпеть не могу быть пассажиром. Если бы пришлось стать инспектором ГАИ и принимать экзамены, статистика стала бы катастрофической, хотя, кажется, и так с первого раза сдают единицы.

Когда за рулем сидит кто угодно, мне становится до тошноты не по себе, и это притом что сам я далеко не образец идеального водителя. В моей жизни было достаточно аварий, и почти каждая запомнилась ощущением «одна нога в могиле».

– Не мог бы ты…

Но Сокол злобно на меня смотрит, а я в ответ морщусь. Ясно. Закрыть рот.

«Эльза, приготовься слушать. Поставь мне диагноз. Я, как бы ты это назвала, контрол-фрик? Есть такое? Или это не диагноз, а модное словечко?»

Чтобы не следить за дорогой, беру с приборной панели распечатки – ну разумеется – анализов. Сокол снова уверен, что умирает, на этот раз у нас полное обследование у кардиолога и ниже заключение: здоров.

– Превышаешь, – говорю, зная, что это никому не нужно, и испытываю каплю облегчения.

На губах появляется улыбка, сама собой, но тревожность не проходит. Один светофор, второй, третий.

– Черт! – Самокат вылетает прямо перед нами на регулируемый перекресток, и в последнюю секунду Сокол бьет по тормозам. – Жив? – орет он в открытое окно.

– Да, сорян, не заметил красный, – отвечает паренек и просто едет дальше, как будто ничего и не произошло.

– Эй, а ты куда?

Но я уже выхожу из машины под гул сигналов машин, которые торопят Сокола, чтобы он двигался уже, пока зеленый.

Мы с Эльзой говорили о моем желании все контролировать и неприязни к роли пассажира, но я не помню, что она там советовала. Если не ходьбу пешком, то я умываю руки. До института всего два квартала, и с учетом пробок я доберусь даже раньше Сокола.

С тех пор как утро стало начинаться с пробежки, и ходьба оказалась в радость. Обычно круг по району умещается в плейлист, и я уже привык добавлять туда одну песню раз в два дня, наращивая расстояние. Так что короткая прогулка не пугает, в отличие от машины Сокола.

Город кажется отмытым из-за недавнего дождя, и дышать легче обычного, а в машине душно и сыро. Единственное, за что не люблю прогулки, – повсюду встречаются знакомые. У кофейни торчат две девчонки, не похожие друг на друга настолько, что никто ни за что не назвал бы их родными сестрами. Обе были моими одногруппницами, обе не пошли в магистратуру и обе часть прошлой жизни. Лучшие подруги Лискиной, моей бывшей. Они цепляются за меня взглядами, в которых читается интерес, как мило. Не то чтобы наши отношения с бывшей закончились масштабным спектаклем… хотя нет, так и было. Стыдно вспоминать, но уже никуда не денешься, что есть, то есть. Я фрик, и этим все сказано.

– Бу!

Обе отшатываются и, цокнув языками, скрываются в кафешке.

– Привет подружке! – кричу им вслед.

Не стоило этого делать. Эльза сказала бы, что я привлекаю внимание. Она ничего не понимает в развлечениях. Прохожу мимо бабушек, сидящих вдоль тротуара, – думал, что их давно победило время. В детстве мы с Соней покупали у одной такой бабули желтые сладкие ранетки на вытащенные из кармана отца деньги, и однажды мне крепко прилетело по рукам пряжкой ремня. С тех пор к ранеткам выработалась стойкая неприязнь.

Эти бабули ничем не отличаются от прежних, разве что появились таблички с номерами телефонов для перевода денег на карту. Яблоки, соленья, старые книжки. Одна бабуля глухонемая, и об этом сообщает табличка, прислоненная к стопке ветхих книг. Рядом такая же стопка пластинок для проигрывателя. Кажется, они меня преследуют – воспоминание о кудрявой девчонке царапается острыми когтями, и приходится тряхнуть головой.

Бабуля поднимает на меня слезящиеся глаза, почти спрятанные под тяжелыми красноватыми веками, и кивает на книжки, я качаю головой.

Налички у меня нет, оставить ей нечего, а тормозить, чтобы сделать перевод, я не стану. Улыбаюсь, она улыбается мне. Предположу, что я для этого одуванчика «милый мальчик, разве что одет не по погоде» или что-то в этом духе.

– И что это было? – Сокол ловит меня на парковке.

– Проветриться решил, пошли уже.

Но он тормозит. Смотрит на корпус института с каким-то не то презрением, не то сомнением.

– И чего мы тут забыли. – Сокол ерошит волосы и улыбается мне так, будто я точно знаю, что мы сделаем дальше.

– Я не слиняю с консультации, – предупреждаю его.

– Ты стал таким скучным. – Он качает головой и до хруста потягивается.

Мне иногда становится интересно, что стало бы с Соколом, если бы не я. Он продолжил бы учиться? Или реализовал бы свою идиотскую фантазию и переехал на Бали, чтобы открыть серф-клуб? Или начал бы выращивать креветок? А может, производство крафтового пива? Или скорее магазин по продаже гербицидов на маркетплейсе – помню, как он припер Соне в квартиру пять литров этой дряни. А потом нашел сам у себя аллергию на гербициды, и бизнеса так и не случилось.

У Олега тысячи идей – от китайских кроссовок до вязания гамаков. А он торчит в магистратуре. Говорит, что его это тормозит в развитии, и, если избавиться от бесполезного хождения в универ, бизнес точно попрет. Ему не хватает времени на то, чтобы реализоваться, даже тогда, когда он ничем не занят, и это превратилось в притчу «Как Олег Соколов деньги зарабатывал».

«Вам должно быть стыдно, Егор. Он тут только ради вас. Потому что вы боитесь одиночества, верно?» – «Эльза, бога ради, заткнись!»

– А пойду-ка я лучше в зал разомнусь, а? – Олег широко улыбается, будто я из тех, кто его поддержит.

– И не сдашь потом контрольную.

– Да и плевать.

– Мать расстроится.

Сокол морщится, а потом смотрит на меня гневно, потому что я надавил на больное.

Не стоит, наверное, так делать, но я вообще никогда не следил за своими словами, так чему удивляться? Я всегда говорил вслух все, что думаю. Душа наизнанку, будто кожи нет совсем. «Эльза, ты, кажется, что-то такое про меня говорила, звучит знакомо».

– Ладно, пошли, но я ни черта нового на консультации не покажу.

Мы поднимаемся по ступеням в главное здание под бормотание Сокола о том, что он ни за что бы не подумал, что я стану занудой-академиком. Мне кажется, он меня очень плохо знает, и эта мысль неожиданно смешит, будто новая галочка в анкете Эльзы, подтверждающая мою дерьмовую социальную адаптацию.

Раз в неделю по вторникам Маргарита Ивановна – руководитель моей магистерской – просит заменить ее на своей паре, и я торчу со студентами третьего курса. И каждый раз я жду вторника, потому что мне кажется, это мое место. А Соколу смешно, как и Соне, и отцу. Может, в этом тоже проявляется та моя сумасшедшая часть, кто знает? Мне нравится преподавать, мне нравится переводить, и я вообще ничего больше в жизни не хочу.

Мы идем по людному коридору, сталкиваясь плечами с идущими навстречу и обмениваясь обоюдными простите-извините, когда я вдруг спотыкаюсь на ровном месте и еле удерживаюсь на ногах.

– Ты чего? – Сокол смеется, поддерживает свалившуюся с моего плеча сумку и легко бьет под ребра, чтобы я проснулся наконец.

– Ничего. Иди, я сейчас.

Он уже не слышит, его внимание привлекает какая-то знакомая, и через секунду Соколов уже крутится вокруг нее. А я продолжаю стоять, потому что навстречу идет группа третьекурсниц, обступивших, будто свита, кудрявую и солнечно улыбающуюся девушку, половину лица которой закрывают огромные очки. Вот черт, а я и прежде ее видел. По вторникам на парах с третьекурсниками. Деятельная, активная и до скрежета зубов милая девушка в очках. Мне всегда казалось, что она относится к тому скучному типу людей, которые меня не интересуют и существуют в параллельной вселенной. Ее фамилия Петрова. Зовут, кажется, Галя? Или нет, но точно что-то на Г, хотя часто бывает, что в итоге буквы, за которую цепляешься изо всех сил, в слове и нет вовсе. А фамилия ее точно Петрова. И она, кажется, даже староста группы. И помогает всем с заданиями, это я запомнил, она потратила половину пары, объясняя одногруппнику тему, потом сама ничего не сдала, и я, кажется, ее пожалел и ни слова не сказал Маргарите. И эта же самая милашка – тот дьяволенок из зала, который лезет ко мне обниматься?

Кудрявая и ее подружки слушают с телефона песню и громко подпевают. Одеты ярко, кричат громко, не идут, а прыгают, будто вместо костей у них пружинки, а вместо кожи – эластичные ленты.

Для меня девчонка из зала – это не мисс популярность, а скорее серая мышка, которая сидит в уголке с книжкой. Но нет. Она центр компании. Увидеть ее вне зала так же странно, как встретиться нос к носу с ожившим персонажем из книги, но это происходит, и я сжимаюсь в ожидании ее излишнего внимания, объятий, навязанной дружбы, но она проходит мимо.

Я, скорее всего, пялюсь на нее так, что встречаю полный недоумения взгляд и вежливую улыбку, но ничего более. С девчонкой здороваются все, проходящие мимо, ей улыбаются. Солнечный свет попадает в ловушку ее прически – вороньего гнезда и подсвечивает несуразную голову самым настоящим нимбом. Она некрасивая или я чего-то не понимаю в красоте? Но на нее смотрят, оборачиваются, притормаживают, чтобы урвать объятие и вскользь брошенное слово. Оказывается, не только я ее «друг».

– Эй! – В меня врезается какой-то студент.

На мгновение отвлекаюсь, а потом снова смотрю в ту сторону, куда ушла девчонка из зала. Почти могу видеть ее след, будто мы на секунду переселились в фильм «Скотт Пилигрим против всех» и каждый ее шаг топит воображаемый лед, покрывший щербатую плитку институтского коридора.

Студент обходит меня по кругу и бормочет под нос что-то подозрительно похожее на «псих какой-то», меня передергивает от этих слов, и на губы сама собой наползает улыбка. Ты психов не видел, парень.

– Эй! – А вот это уже Соня. – Ты куда уставился?

Она выглядывает из-за моего плеча, но кроме недовольного студента там уже никого нет. Толпа поглотила девчонку вместе с нимбом над головой, замешав в серую посредственную массу.

– Знаешь ее? – спрашиваю и тут же ловлю на себе недоуменный взгляд сестры.

– Кого?

– Пошли, кое-что покажу.

Соня плетется следом неохотно. Ей все происходящее явно совсем не нравится, но выбора у нее нет. Я веду ее по следам девчонки, видным только мне, – по растопленным в снегу дорожкам. На самом деле по этому коридору просто можно пройти или в кафетерий, или к выходу на улицу, так что я точно знаю, где искать мою «подругу».

– И?

– Пошли в кафе.

– Опять? Спасибо, я уже с тобой…

– Да ладно, ты же жить без кофе не можешь, пошли уже.

– Я слышала, что ты бросил занятия с Эльзой, имей в виду, отец рвет и мечет.

– Плевать.

– Мать пожалей.

– Она нас не жалела, – повторяю в который раз.

В кафе я снова нахожу взглядом кудрявое гнездо. Его обладательница сидит за столиком у окна в окружении хохочущих подружек. Мы с Соней садимся через проход от них, и приходится принести сестре кофе, который она заранее называет паршивым. Возвращаюсь, поглядывая на заветный столик, но все внимание кудрявой обращено к чему угодно, только не ко мне. Меня. Не. Существует.

Что-то новенькое. Значит, я хорош в качестве друга только в грязном концертном зале?

– Есть разговор, – говорю я.

Соня закатывает глаза и, сморщившись, делает глоток:

– Какая гадость.

Она вытирает салфеткой руки, с тоской поглядывает на крабовый салат у парочки за соседним столиком, но он, видимо, не проходит ее кастинг на роль обеда, и она вздыхает:

– Слушаю.

Соня – драматичная особа, себе на уме, и очень уж преувеличенно неприязненно относится ко всему миру.

– Знаешь ее? – киваю на кудрявую.

– С чего ты взял?

– Я почти уверен, что она поет в местной студии.

– Зачем она тебе? – Брови Сони ползут вверх. Выражение лица становится еще более непроницаемым. – Она хорошая.

– Вы дружите?

– Нет. Ты прекрасно знаешь, что таким, как мы, нечего делать с такими, как она. – Соня задирает нос и отворачивается к окну.

– Откуда ты ее знаешь?

Соня в очередной раз закатывает глаза, будто это что-то для меня значит. Не значит, потому что все ее ужимки – это только заклепки непробиваемого фюзеляжа, которому нипочем ни ветер, ни перепады температуры, ни высота.

– Ты прав. Поет. В студии, – отрывисто произносит Соня и жмурится. – Но она… не такая, как мы. Как я и мои ребята. Она поет романсы, ездит на фестиваль бардовской песни, играет на… гитаре. – Соня морщится, будто гитара – это что-то стремное. – А еще ее часто просят мне аккомпанировать на рояле, потому что ее в пальцы сам бог поцеловал, отвечаю, и… она правда хорошая.

– Прям правда хорошая?

– Правда. Не кривляйся. Мы с ней в последнее время чаще общаемся… она вроде как нравится Лехе.

– Леха?

– Мой близкий друг, Леша.

– Тот зализанный придурковатый тип?

Я смеюсь, а Соня стекленеет. В ее глазах неприкрытый отчаянный страх, и это очень веселит. Я мог бы сто раз сказать, что стал нормальным, но мне никто не поверит. Это жалкое недоразумение – быть мной, больным придурком. До сих пор смешно, что все зашло так далеко.

– Да ладно, расслабься. Я не претендую на твою подр…

– На кого?

– На нее. Просто она прицепилась ко мне, вот и все.

– Прицепилась? – холодно переспрашивает Соня. – Ты в своем уме? Кажется, она тебя не замечает.

– Я…

– Егор! – восклицает слишком громко Соня, на нас оборачиваются все, включая девчонку, которую я, разумеется, «не вижу».

Она где-то на фоне, сливается с лучом света из окна, пролитым на столик. Ее волосы золотисто-каштановые, светлее, чем я думал. За микросекунду, что взгляд за нее цепляется, успеваю зарисовать в памяти изгиб вздернутого носа и слишком пухлой верхней губы. Можно разглядывать это лицо часами и все равно не понять, что же в нем такого особенного-то. Еще и тяжелая оправа очков мешает, почему она не носит что-то более изящное?

– Давай еще погромче. – Улыбаюсь сестре, но ее пугают мои улыбки, к большому моему сожалению.

Она видит за ними безумие, а мне в ответ хочется зайти дальше, показать больше, и рано или поздно точно что-то будет. Какой-то приз за мои старания. Мифический мультик за победу в игре «Ну, погоди!». Долгожданный дождь после танцев с бубном. Иначе зачем это все? Неужели я и правда псих, как наш отец? Говорят, если я это признаю, сделаю первый шаг на пути к выздоровлению, но никто не понимает, что тогда это превратится в мое оправдание. Бросьте. Я пока еще понимаю, что со мной не так, а значит, не безнадежен.

Соня не успевает ответить. За столик к моей девчонке усаживается паренек с зализанными, в лучших традициях хрестоматийного мажорства, волосами. Она улыбается ему и тянется через столик, чтобы обнять.

Соню передергивает от моей улыбки. Будто я антагонист, который способен изгибать губы только перед тем, как произойдет что-то очень и очень плохое. Сестра напрягается, хмурит лоб, потом трет его рукой, словно боится, что заломы тут же превратятся в морщины.

– Малыш, не переживай ты так, все останутся живы, – обещаю ей.

Девять лет назад

– Я не хочу садиться в машину, – говорю Соне, и она пожимает плечами, прежде чем закинуть свою сумку с вещами в багажник.

– Не сядешь – он накажет. – И залезает на заднее сиденье, но все равно кажется, что ей тоже не по себе.

За последний год Соня изменилась. Как будто в день, когда она задувала свечи на торте в честь тринадцатилетия, в нее вселилась мудрая старая женщина, потасканная за волосы жизнью.

Она щелкает жевательной резинкой и закидывает ногу на ногу. Достает телефон и начинает играть.

– Чего встал? – Отец, сколько бы я ни тянулся вверх, всегда выше на две головы.

Приближается со спины и ждет, когда я дам ему пройти.

– Ничего, шнурки завязывал.

Присоединяюсь к Соне, которая смотрит на меня с выражением «я же говорила». Отец заводит машину и трогается с места. Сначала не понимаю, почему мы не ждем маму, и только потом доходит, что она уже сидит на переднем сиденье, обняв себя руками. Где она вообще была? Не ночевала же в машине?

Выходные за городом не удались. Машина выезжает на трассу, а во мне поднимается липкая гадкая паника.

«Ты в норме?» – пишет Соня.

Почти полгода мы с ней при родителях не говорим вслух. Только переписки.

«Тошнит».

«Почему?»

«Не знаю. Не по себе».

«Забей, все будет норм. Если что, пиши, попрошусь в туалет, он остановится».

«А потом сорвется».

«Не привыкать».

Я просто сижу в машине, а ощущение, будто еду в вагонетке на американских горках. Вчера отец разогнался по трассе почти до двух сотен, чтобы мать прекратила истерить. Его безумие победило ее принципы.

«Если она не извинится, он рассвирепеет», – пишет Соня.

Ловлю взгляд отца в зеркале заднего вида и не знаю, что сделать. Улыбнуться? Или что?

– Чего притихли?

– Па, включишь музыку? – как ни в чем не бывало просит Соня, чтобы немного разрядить обстановку.

– Нет.

Вот и все. Как обычно.

«Ей что, сложно?» – пишу Соне.

Она тайком закатывает глаза.

«Это треш. Опять день скандала ждет», – отвечает она.

«Почему бы ей просто от него не свалить, раз она такая гордая?»

«Понятия не имею, но мне не по себе».

«Она в машине спала?»

«Да-а! Прикинь! Сказала ему, что, раз он такой олень, она будет спать в машине, и осталась. Я слышала, он всю ночь ходил по комнате туда-обратно. Он редко бывает таким злым».

«Не бойся».

«Он будет орать, ты же знаешь».

«Не нагнетай».

«И опять разгонится».

– Сонь. – Ловлю ее взгляд, чтобы успокоить, но у сестры подрагивают руки, а это плохой знак.

Сначала на нервах был я, теперь она. Мы постоянно перекидываем друг другу этот теннисный мяч панической атаки, потому что никогда не знаем, на чьей стороне поля он останется к концу матча.

Чувствую взгляд отца, он ждет, что я продолжу. Ему нужно контролировать каждый наш жест. Он больше всего боится, что мы войдем в сговор.

– Подай воды. – И облегчение прокатывается по телу, потому что отца это устраивает. Он переводит взгляд на дорогу.

Соня дрожащими пальцами достает из сумки воду и подает ее мне. Мы опять утыкаемся в телефоны.

«Не смотри на меня долго, ты же знаешь», – пишет она.

«Знаю».

«Все, конец связи, через десять минут спишемся. Надо наушники?»

«Нет, хочу слышать, о чем они говорят».

Соня отгораживается от мира, а я вцепляюсь в ремень безопасности и прикрываю глаза, делая вид, что сплю.

Глава 5

Ты слуга сатаны или солнце?

Дневник достижений. Запись 03

– Эта стерва делает вид, что мы не знакомы, когда видимся в коридорах. Какого…

– Сейчас закончится долбаная пара, и я иду в концертный зал. Кое-кто меня достал!

Конец записи

– Какого хрена это было? – Влетаю в зал, и тут же «моя девчонка» будто вырастает из-под земли.

Улыбка тает на ее лице, уголки губ опускаются вниз, глаза распахиваются шире, становясь совсем уж круглыми, как два пятака. На ней нет очков. И я снова могу рассматривать ее лицо, она будто прячет его вне зала.

– Что было? – тихонько спрашивает «моя девчонка».

– Ты прошла…

«Сейчас ты договоришь, и она решит, что ты обиделся», – прямо в ухо шепчет воображаемая Эльза, сидящая, как дьявол, на моем плече.

– Ты там…

Палишься. Она решит, что задела тебя, проигнорировав.

– Какого черта ты прошла мимо, будто мы не знакомы?

– Разве ты не этого хотел?

Бах! И я стою, растерянно глядя прямо перед собой.

– Брось, ну чего ты? Хотя… я так и знала, что наша дружба для тебя что-то значит. Не расстраивайся. Ты все равно мой друг. – Кудрявая машет перед собой пучком проводов и берет меня за руку.

Смотрю на наши переплетенные пальцы и почему-то не верю, что она действительно сжала их вот так легко. Не отвечаю на рукопожатие, но меня гипнотизирует сам факт – оно только что случилось. Додумав картинку, могу представить свет в тех местах, где наши пальцы соприкасаются. Они у моей подружки пухлые, мягкие. Но с крошечными мозолями на подушечках. У Сокола есть такие: если кто-то когда-то обратит на его пальцы внимание, увидит немного загрубевшую, чуть покрасневшую кожу и, быть может, догадается, что перед ним любитель играть на гитаре. По крайней мере, он в таком ни за что не признается сам.

– Что ты делаешь? – Я что, перестал дышать, когда она взяла меня за руку, и понял это только сейчас, когда все-таки открыл рот?

От недостатка кислорода делаю шумный резкий вдох.

– Хочу тебе кое-что показать.

Мы смотрим друг другу в глаза пару секунд, в животе зарождается горячее неправильное чувство, похожее на изжогу. Я, кажется, проглотил горячий кусочек солнца и не уверен, что способен такое переварить. Как жаль, подруга, я на бессолнечной диете.

– Что? – Очень глухой голос, лишенный силы сопротивляться, даже не разбивает тишину – покорно сливается, став частью пыльного помещения.

– Идем скорее.

Она уже забыла, как я пришел сюда, как попытался на нее накричать, как был зол. Я не успеваю возразить. Иду следом за девчонкой, которая тянет меня за кулисы, толкает старенькую дверь и, не зажигая свет, ведет по узкому коридору. В тесном помещении из-за недостатка воздуха слишком сильно пахнет – пылью и, неожиданно, медом. Я касаюсь волос моей подружки подбородком, ее лопатки практически прижимаются к моей груди, и каждое ее движение становится моим движением.

С трудом сглатываю и хочу мотнуть головой, чтобы избавиться от этого чувства опьянения.

– Как твоя голова?

Она толкает очередную дверь, и мы оказываемся в танцевальном классе. Таком же ужасно грязном, как концертный зал. Зеркала мутные, почерневшие, под потолком гирлянды лампочек и паутины. Паркет разрисован пылью и узором, повторяющим форму оконных рам из-за попадающего с улицы тусклого закатного света.

Лицо девушки исполнено таинственной радости. Она действительно на взводе от того, что нашла. Она рада. И не чувствует своей вины, а вина – единственное, что подпитывало когда-либо мое желание искренне на кого бы то ни было злиться.

– В чем дело? – улыбается она, отпуская мою руку, делает два шага назад и начинает кружить по классу, подняв над головой руки. – Умеешь танцевать вальс?

– Ни за что я не стану даже говорить с тобой на эту тему.

– Брось! – Она смеется так, что я уже уверен, что – черт бы ее побрал – в итоге эта девчонка победит.

Да чтоб тебя, почему ты ведешь себя так, будто одно твое желание превыше желаний всего мира?

– Смотри, что еще я нашла!

Она достает старинный крошечный магнитофон, какие я видел только в детстве, в гараже.

– Он работает на батарейках, и это прекрасно, потому что я вообще не уверена, что тут есть электричество. И я достала батарейки! И! Магнитофон заработал! Круто?

– Нет, это все не…

Девчонка жмет на кнопку.

– Там кассета, представляешь? И самый настоящий вальс, как в детстве на ритмике, давай же, ты должен уметь! Пожа-алуйста, я в жизни не танцевала с таким красавчиком, как ты, и я совсем не льщу. Давай уже, как умеешь, какая разница? Мне нужен идеальный прекрасный принц!

Она болтает и болтает, но уже сжимает мои пальцы. Снова. Тянет за собой, снова. Заставляет положить руку себе на талию, привстает на цыпочки, словно от этого станет на самом деле выше, и мне буквально приходится вцепиться взглядом в ее глаза. Снова. Карие и очень теплые. Не из-за оттенка, черт бы побрал эти оттенки, нет, из-за солнца, прячущегося внутри этой непрошибаемой вредной черепушки.

– Давай же. Один кружок, – шепчет девчонка на грани слышимости и отводит правую ногу назад, намекая, что я должен ступить вперед левой.

Я этого не делаю, стою, вцепившись в ее талию и руку.

– Пожалуйста, сейчас вальс закончится.

Может, я этого и жду.

Она смотрит так умоляюще, будто, если сейчас я не сделаю к ней шаг, ее сердце разобьется. Я жду три вдоха и три ноты, прежде чем даю то, чего она хочет. Делаю шаг к ней, она от меня, и это проще, чем я думал. Конечно, я помню, как танцевать вальс. Это что-то оставшееся со школьных лет и с тех пор ни разу не пригодившееся.

Один шаг сразу же превращается в круг, второй, третий. Лицо девчонки озаряется таким светом, что я, ослепленный, закрываю глаза, не выдержав. Мне не сложно вести, и это то, на что моя партнерша даже не рассчитывала. Она растерянно переступает с ноги на ногу, хохочет, не веря своему счастью, и мы, должно быть, странно смотримся: я с закрытыми глазами и она хохочущая, доверившаяся моим рукам.

– Эй, подруга? – зову я, еще не придумав, что ей сказать.

– Кто?

– Ты.

Она тормозит, я врезаюсь в нее, и мы валимся на пол, как два самых неловких человека на свете. В последнюю секунду успеваю подставить руку под ее затылок, а сам не уберегаю локти и тыльную сторону ладони. Кость до самого плеча простреливает болью.

– Ай, ой, прости. Прости! – Она перекатывается и теперь нависает надо мной, пушистые волосы закрывают меня от солнечного света с одной стороны, а медовый запах заменяет кислород.

Замечательно. То, что мне сейчас нужно.

– Как ты меня назвал? – шепчет она в полнейшем восхищении. Сегодня слишком много эмоций для одной милой девушки.

– Подругой.

Не открываю глаза, потому что это уж точно не то, что стоит прямо сейчас делать. Наверняка ее лицо мне покажется слишком красивым, хоть умом и понимаю, что оно абсолютно обычное и даже не особенно привлекательное.

– Меня зовут Гелла, – тихо говорит она, делая себя чуть более реальной.

Открываю глаза и сталкиваюсь с ней взглядом. Мы так близко, что, будь я безумным поэтом, стал бы пересчитывать реснички и веснушки на несуразном лице девушки по имени Гелла.

– Разве есть такое имя?

– Да. Так звали служанку Воланда из «Мастера и Маргариты», а еще это имя означает «солнечная».

– А ты слуга сатаны или солнечная?

Гелла что-то ищет взглядом на моем лице, кажется пытаясь найти что-то, чего я не сказал вслух. Не дождется.

– Ты танцуешь, – вместо ответа говорит она. – Мне понравилось. Ты потанцуешь со мной снова?

– Нет, ты ужасно это делаешь.

Она не обижается. Да что ж надо сказать, чтобы на ее лице дрогнул хоть один мускул?

Мы смотрим друг другу в глаза так долго, что я уже даже не пытаюсь сбежать в реальный мир. Вместо этого он умещается в светло-ореховой радужке, и я уже ловлю первые признаки стокгольмского синдрома, потому что начинаю наслаждаться ситуацией.

– Тебе необязательно меня игнорировать в реальной жизни.

«О, замечательно. Кажется, это самое честное, что ты сказал за последние одиннадцать месяцев».

«Заткнись, Эльза! А ты, Гелла, смотри. Я доверяю тебе».

– А эта какая? Не реальная?

– Мне кажется, что ты галлюцинация.

– Но ты же можешь меня касаться, – говорит Гелла, к своему несчастью не подозревая, что совершает ошибку за ошибкой.

Ее тело сотрясается от приступа смеха и становится чуть ближе ко мне.

– Могу? – Мне не смешно.

Смотрю на ее слишком полные мягкие губы, ямочки на щеках и покрытые веснушками щеки, теряясь между двумя фактами, которые противоречат друг другу: Гелла несуразная, но в данную секунду невероятно красива. Только в данную. При этом освещении, атмосфере, звуках тишины и растерянной улыбке.

Я поднимаю руку, завороженный ее до нелепого невинным видом, и убираю с лица один из тысячи локонов небрежной прически. Сегодня вместо простого гнезда на голове Геллы гнездо замысловатое. Волосы стянуты резинкой в пучок, из которого выпадают пружинки-пряди.

Подушечки пальцев касаются ее бархатно-мягкой щеки, скользят по гладкой коже вниз, к линии подбородка, по шее и в волосы. Они мягкие и очень спутанные, от них пахнет медом и немного чем-то горьковатым и в то же время молочным, похожим на запах восковых свечей.

Гелла замирает и дышит чуть медленнее, пока я изучаю черты ее лица, подмечая детали, которых не видел раньше. Густые широкие брови, форма симпатичная. На подбородке родинка, она чуть темнее веснушек. Две такие же на носу прямо у правого глаза. Крошечный шрам на лбу, над правой бровью. На нижней губе по центру ямочка. Ресницы не длинные, не потрясающе густые, просто очень темные – или она так искусно подводит глаза? Нос и щеки покрыты крошечными точками, узор слишком правильный – может, веснушки ненастоящие? Может, она встает каждое утро, берет кисти-краски и рисует на лице эти капли кофейного дождя и печальный узор теней от ресниц на круглых щеках?

– Почему мне кажется, что ты красивая, хотя я так не считаю? Потому что я тебя выдумал?

– Почему ты говоришь что-то обидное с таким видом, будто имеешь на это право? – Это не капризный или обиженный тон.

Это тон: мне интересно, что в твоей голове.

– Быть может, для того, чтобы ты ушла?

Гелла улыбается. А потом вдруг приближается так, что я ожидаю чего угодно, даже поцелуя. Только вместо этого чувствую пушистые кудри под моим подбородком, а на груди – тяжесть Геллиной головы. Через живот ложится ее тонкая, мягкая рука.

– Почему ты не уходишь? Я же так стараюсь. – Вместо сокрушенного тона у меня выходит отчаянный шепот ей в волосы.

– Плохо стараешься, дружище.

Ее живот прижимается к моему боку, ее бедро – к моему бедру. Она более ненормальная, чем я. Более мягкая. И более теплая.

Глава 6

Крекер и тетрис

Дневник достижений. Запись 04

– Половину пары во вторник болтали со студентами, они на меня смотрят, будто я что-то значу. Это интересно. Или я самовлюбленный дурак, который находит кайф в чужом уважении, или после маги пойду в аспирантуру и буду преподавать. Самому интересно, что из этого получится.

– У Сокола диагностировали ОКР. Точнее, он и Гугл диагностировали, а не врач.

– Соня опять пришла домой пьяная, но до сих пор не верит, что у нее проблемы, как мило. С утра она устроила мне скандал на тему моего плохого питания, сна и работы, а также сказала, что, если я не исправлюсь, лично отвезет к родителям. Ко-ко-ко, Соня, мы поняли, как ты заботлива, спасибо, а теперь выкинь незаметно бутылки из-под пива, чтобы я не видел, как ты спиваешься.

– Гелла. Игнорирует. На паре. Это так странно, она будто ловит меня на крючок, продуманная стерва.

Конец записи

– Готова?

Соня кивает, втягивает носом воздух и косится в мою сторону. Сегодня на ней длинное платье с длинным рукавом, потому что в прошлый раз отец прокомментировал ее наряд так: «Джинсы не должны стоить десять тысяч, если их кто-то уже порвал». Соня даже ничего не ответила, просто улыбнулась и кивнула. Я закатил глаза, и мы очень долго слушали, что я не умею считать деньги и не знаю им цену. Мне не нужно было отвечать, отец разгонялся сам.

– Ага, пойдем, быстрее начнем – быстрее закончим.

Ужин в компании родителей – наша субботняя традиция, и мы никогда ей не изменяем. Иногда становится интересно, а что будет, если мы оба не придем. Я понимаю, что, если кто-то один из нас все бросит, у второго будут проблемы. А если не придем оба, должно быть, пострадает мама? Или нам пора перестать о ней заботиться, раз сама она этого делать не хочет?

Мы с Соней оба посматриваем на гараж и оба начинаем нервно смеяться.

– Там прошли наши лучшие годы, – шутит Соня, я сжимаю ее пальцы и толкаю входную дверь, тут же чувствуя запах жареной курицы.

– О, дети пришли. – Это папа.

Он со счастливой улыбкой спускается по ступеням, протягивая к нам руки. Сначала в его объятия попадает Соня, потом я.

– А у меня для вас сюрприз! – Он говорит так радостно, будто мы герои фильма про параллельную реальность, где все счастливы. Что нужно сделать, чтобы увидеть мир таким, какой он есть на самом деле? Снять заклятие? Произнести кодовое слово? Трижды обернуться вокруг себя и повторить «изыди, ложь и притворство, адекватность, приди»?

– Правда? Покажи. – Соня улыбается отцу, он обнимает ее за плечи и смотрит на меня в ожидании, что я тоже отреагирую и в реакции будет достаточно энтузиазма.

– Да, пап, что там?

Он манит нас за собой в сторону гаража, и мы с Соней переглядываемся.

Приходит идиотская мысль, что отец, как в детстве, запрет дверь и скажет: «Cидите, пока не осознаете, что натворили». И мозг по привычке начинает перебирать косяки, совершенные за день.

«Трусишка», – шепчет Эльза.

В гараже тепло, сыро, все как всегда. И слышен писк. Это не лай, не вой, а именно писк щенка. Соня подходит к вольеру, где копошится в одеяле маленький коричневый пес с крошечными глазками. Соня смотрит на него в ужасе, потому что у нас уже была собака, и это оказалось не самым веселым эпизодом нашей жизни. Крекер уехал в другую семью еще до того, как ему исполнилось одиннадцать месяцев, а мы с Соней вспоминали его еще два года.

– Ну! Как вам? Новый Крекер!

– К-крекер? – шепчет Соня, потом улыбается отцу. Вынужденно и натянуто, потому что у нее слезы стоят в глазах.

– Да, что-то не так?

– Нет, конечно, так. Это здорово, пап! – восклицает она и садится перед вольером.

Смотрю на щенка, чувствуя отвращение, и даже не хочу брать его на руки. Он сразу станет живым подтверждением тому, что у отца новый объект обожания, который скоро превратится в жертву, а потом переедет к новым хозяевам в лучшем случае.

– Я хотел охотника, чтоб настоящая собака, но не сильно большая, а то мама не удержит, ей этого бы удержать, а?

– Вы про меня? – Мама с широкой улыбкой появляется в гараже, вытирая руки о передник.

– Да, говорю, слабачка ты у нас, настоящую собаку не удержишь.

Мама молча кивает. Соня протягивает руку, и Крекер тут же начинает грызть ей пальцы.

– А, зверь, да?

Отец берет пса за шкирку и достает из вольера.

– Я его тут держу, чтоб к одиночеству привыкал, ну а то как оставлять одного.

Он говорит это с умным видом, как прописную истину из учебника по воспитанию собак, а мы с Соней в ужасе смотрим на щенка, которого ждет то же, что было когда-то у нас. В этом самом гараже.

– Может, стоит назвать его Тетрис? – шучу я быстрее, чем успеваю закрыть рот.

Отец выжидающе смотрит, чтобы я объяснил, в чем вся соль шутки.

– Пятна… на голове. – Я указываю на пару коричневых пятен, выделяющихся на белой макушке. – Будто одно подходит к другому.

– Какая хорошая идея, сын, – смеется отец.

Смеется мать. Смеется Соня. А я делаю вид, что мне очень интересно изучать банки с краской на стеллаже.

«Да почему вы все не пошлете его к черту?» – хочу спросить, зная, что мама и сестра разыграют спектакль «А что он такого сказал?». Знаю я, что ничего особенного.

– Идемте к столу. – Мама играет в милую хозяйку, хотя на самом деле терпеть этого не может.

У нее стойкая неприязнь к готовке, все вечно валится из рук, но папа против доставки. Соня готовила, пока жила с ними, а как только вырвалась на свободу, забыла, что такое плита, потому что отец всегда был недоволен. Он мог бросить вилку и уйти к себе, рявкнув, что не голоден, если в картошке было на грамм больше соли, чем положено. Или выбрасывал в мусор салат, если на краю тарелки оставались следы соуса. Подача должна быть чистой, а этикет – безупречным, он что, многого просит?

Мама разводит руками, демонстрируя накрытый стол. В вазочках стоят крошечные букетики сухоцветов, бордовые салфетки на кремовой скатерти, посуда, отполированная до блеска. Запеченная картошка на металлическом блюде, курица на подносе – все безупречно.

Отец улыбается с гордостью, Соня рассказывает ему про конкурс, в котором она выиграла приз за лучшее исполнение, хотя я уверен, что это был караоке-батл в кальянке, и подарили ей сертификат на ужин в ней же. Но отцу главное – гордиться нашими успехами, а лгать Соня умела всегда отлично. Ей порой просто нечего рассказать, а делать это нужно. Нельзя затыкаться ни на секунду, она как эскортница на вечеринке у арабского шейха, которая должна делать вид, что ей нравится танцевать по двадцать часов в сутки.

– Персику поставила прививку на прошлой неделе, цены так выросли. Вы уже привили… Тетриса?

Я молчу. Соне неинтересны все эти разговоры, она их из себя буквально давит, чтобы потом дня три отходить и быть злой и неразговорчивой. Но если замолчит, он станет жаловаться, что все грустят. Что нам не весело в его доме и, быть может, мы хотим уйти, раз отец нам надоел.

– Кстати, – он смотрит на меня, я поднимаю голову и, не глядя, передаю маме картофель, – мне нужно перевести небольшой договор на будущей неделе. Страниц тридцать. – Он не предлагает, говорит по-деловому, будто мы на совещании и я его сотрудник.

Соня со скрипом проводит вилкой по тарелке и удостаивается такого взгляда, что тут же краснеет, и я вижу, как у нее мелко подрагивают руки.

Я все четыре года обучения был бесплатным внештатным переводчиком для отца – иначе зачем он платил моим репетиторам. Сидел ночами, чтобы в срок перевести и получить за это не деньги, а миллион вопросов, потому что «штатный переводчик считает твои формулировки некорректными». Сколько раз я хотел спросить, почему бы тогда не переводить все тому самому переводчику, но так и не решился.

Эта работа уже давила на нервы, но отец все еще считал, что я только учусь и что, доверяя мне переводы, он делает большое одолжение, ведь это опыт и портфолио. И я безусловно ему благодарен. Был. Первые пару лет. Потом я стал отдавать переводами долг за ремонт машины: отец платил мне сто рублей за страницу договора, а потом скрупулезно подсчитывал: «Ну вот, сын, ты отработал левый дворник».

«Давай, малыш Егор, скажи папочке, что ты не раб ему больше», – хихикает Эльза. Я жмурюсь. Соня пинает меня под столом, мол, давай, говори уже. Времени на ответ не так много.

– Что-то не так? – интересуется отец.

– Много работы. Быть может, я посоветую тебе пару внештатников из числа однокурсников?

– Много работы? – усмехается отец.

– Да. Я сотрудничаю с… предприятием. Китайским. – Слова вылетают изо рта, будто кто-то горстью сыпанул их мне в голову, и часть вываливается прямо в мою тарелку с курицей и картошкой. – Очень много…

– И что, нет времени помочь отцу? – Он уже звучит совершенно не весело. Уже угрожающе.

– Егорушка, ну что ты в самом деле. – Мать начинает с упреков. Мягких, но обвиняющих.

– Па, а хочешь, я попробую! – восклицает Соня, давясь улыбкой, как невкусной конфетой. – Я же тоже вроде как переводчик.

О нет. Ему нужен именно я. Потому что я умный, а Соня талантливая, а это разные вещи. Мы с отцом смотрим друг другу в глаза, и у меня потеют ладони от тошнотворного страха.

«Ну что он тебе сделает? Просто скажи „да“, как обычно… Не поспишь пару лишних ночей… откажешься от левака, не отложишь очередные пять тысяч в копилку, это же не страшно. Вся жизнь впереди».

Я не знаю, чего боюсь, ясно? Просто страшно.

– Какой дедлайн?

Эльза аплодирует мне стоя.

Глава 7

Спасибо за внимание

Дневник достижений. Запись 05

– Неделя без терапии – полет нормальный.

– Рейтинг в тетрисе – двести сорок шесть.

– Мы опять танцевали вальс с Геллой. У меня аллергия на мед.

– Проигрывателю пора на свалку.

– В переводе для отца оказалось сорок восемь страниц.

Конец записи

С ней невозможно поругаться, ей невозможно отказать и ей нельзя верить.

Вчера мы снова танцевали вальс, причем она даже не задала мне ни одного вопроса. Я вошел в концертный зал, она молча протянула мне руку, и пришлось принять правила ее игры. Был уже вечер, свет казался золотистым, как и ее глаза, и волосы, и разрисованные природой щеки. Она включила музыку, обернулась ко мне, я сделал в ее сторону два шага, и Гелла врезалась в меня, будто мы две машины, летящие навстречу.

– В чем дело? – спросил я, прижимаясь щекой к ее макушке.

– Просто очень хотела потанцевать.

– Что-то стряслось?

– Нет, у меня все хорошо. Но ты так здорово танцуешь. – Она положила голову мне на грудь, обвила руками талию, и мы долго-долго переступали с ноги на ногу.

– Ты споешь мне? – спросил я.

Она отступила на пару шагов, улыбнулась и протянула руку, чтобы я шел следом, но мы даже не покинули танцевальный класс. Легли рядом на пол, она прижалась ко мне и запела. А я уснул, потому что всю ночь переводил договор отца и у меня очень сильно болела голова. Когда я проснулся, не было ни боли, ни Геллы.

А прямо сейчас она сидит в трех метрах от меня и болтает с тем типом, до жути напоминающим меня самого пару лет назад. Идеально гладкие зализанные волосы, выбритое лицо и небрежно-продуманная одежда. Много, критически много улыбок. И ключи от тачки на столе, так чтобы Гелла видела, с кем имеет дело. На ней опять ужасные огромные очки и свитер с оленем, хотя до Нового года еще очень далеко.

– Привет, – слышится рядом.

Я отвлекаюсь от созерцания неприятной картины и, еще не подняв взгляд, отмечаю знакомые детали: лейкопластырь на запястьях, растянутые рукава черной кофты и аккуратные черные ногти. Девчонка со встреч психов.

– Эм… что? – спрашиваю, а она улыбается слишком коварно и самоуверенно для жертвы собственных тараканов.

– Оля… с сайта.

– Сайта?

– Блин, ну английский. – Она плюхается за стол, откидывает в сторону сумку, увешанную цепочками и значками с кей-поп звездами. Убирает за спину длинные гладкие темно-русые волосы и складывает руки как прилежная ученица.

– Ты мой репетитор. – По ее улыбке можно прочитать, как она довольна. Оля-с-сайта.

– Окей.

Вместо того чтобы собраться с мыслями, снова смотрю на Геллу, которая уже трижды бросила на нас с Олей-с-сайта взгляд.

– Знаешь, я могла бы платить тебе напрямую, а не через сайт…

– Не стоит. – Слишком бледное, сильно накрашенное, но очень хорошенькое лицо Оли вытягивается.

Она похожа на фарфоровую куклу: на коже ни единого изъяна, радужки скрыты под ярко-голубыми линзами, из-за чего глаза кажутся пугающе-мертвыми. Она пытается пожать плечами и изобразить безразличие, пока я достаю ноутбук и вспоминаю, что это за Оля и что ей от меня нужно.

Проснувшись утром, я точно помнил, что после пар у меня в кафетерии занятие с каким-то студентом. Пару раз в неделю я преподаю в онлайн-школе малолеткам, готовящимся к ЕГЭ, реже – студентам-первокурсникам в очной форме. На днях согласился на нового ученика и даже не успел узнать, что к чему, потому что потом плотно занялся договором, что выдал на перевод отец.

Смешно, но, по словам матери, каким-то образом вышло, что, если бы не Соня, я бы в жизни не соизволил помочь папочке. Бессердечный. А потом она сказала, что Тетрис растерзал три диванные подушки и отец может убить собаку. И попросила в долг денег, чтобы все быстро заменить и не дать животное на растерзание.

– Оля… с сайта. – Ерошу волосы, отмечая, какие они беспорядочно растрепанные по сравнению с прической зализанного типа.

Гелле не могут нравиться люди без гнезда на голове. Подобное притягивает подобное.

– Да, я поступить-то поступила, но оказалось, что пятерка в аттестате – это еще не продвинутый английский. – Она закатывает глаза и даже начинает накручивать на палец гладкую прядь волос, как будто мы оба актеры паршивенького спектакля и вынуждены все преувеличивать, чтобы даже самые дальние ряды рассмотрели, как Оля-с-сайта флиртует, а я из-за этого нервничаю.

– Насколько не продвинут твой английский? – Захожу на платформу онлайн-школы, где Оля должна была пройти тестирование, но интернет слабый, и ничего не грузится.

– Что-то не так?

– Все хорошо, жди. Время пойдет, когда я открою этот чертов сайт. – Я с силой давлю на тачпад, стрелка делает по экрану два-три-четыре круга, но это никак не помогает загрузиться странице. – Что с английским?

– Ну-у, скажем так. – Она делает глубокий вдох, задумывается. – Ну я вроде как не очень сильна в аудировании… да и с письменной речью у меня не очень. Скоро тест, и я уверена, что сдам его на ноль, ну то есть преподка что-то говорит, а я такая – че?! Понимаешь? А надо типа ответить еще там про какую-то муть. Нет, ну выучить наизусть я могу. Слова там… правила, ой, хэзэ как объяснить, ну ты понял. А вот типа бегло говорить я не могу и переводить на слух. И писать. Понимаешь? – Она болтает и параллельно достает из сумки тетрадку, ручку и даже маркеры-выделители.

«Нет, я не понимаю тебя, Оля-с-сайта».

Английский для меня как умение кататься на велосипеде. Не могу представить, что знаю его «на ноль». Может, дело в том, что мать не жалела времени и таскала меня по развивающим занятиям, а отец не жалел денег и за все это платил? А может, это «способность к языкам», о которой говорила школьная учительница, слушая мои ответы. Ну или я ухватился за единственное, что у меня в принципе получалось когда-либо в жизни.

– Я типа не на переводчика тут учусь, ну, для поступления ЕГЭ по английскому не нужно было, и я думала, ну че такого, а у нас оказалось два разных уровня английского в программе, прикинь. Меня не предупреждали, – продолжает тараторить Оля-с-сайта. – Еще сказали, потом что-то добавят, ну типа зачем?

Все время, что я жду отклика от сайта, чувствую на себе ее очень внимательный взгляд.

– Может, я за кофе сбегаю? – вдруг вежливо предлагает она.

– Сбегай.

Даже дышать становится легче, когда она уходит, и я понимаю: все это время, что мы провели за одним столом, меня до ужаса раздражал приторный запах ее парфюма, шампуня или чего-то еще. Слишком вишнево-коричный и при этом ненатуральный. Она возвращается, ставит передо мной стаканчик кофе, и вишнево-коричный запах возвращается.

– Я не могу открыть твой тест. Интернет… – Отвлекаюсь на столик Геллы, которая громко смеется, а Зализанный восторженно за этим наблюдает. Мне кажется, я могу увидеть его сияющий, пожирающий взгляд. – Не ловит интернет.

– Можем куда-нибудь уйти, тут вечно проблемы.

– Нет. Некогда. Ты у меня не одна.

Кажется, это слишком грубо, и Оля растерянно опускает голову. Гелла и ее кавалер встают из-за стола и идут к кассе. Они толкаются, хохочут. Гелла оступается, и Зализанный придерживает ее за талию, но не успевает спасти от столкновения со стулом, который падает на наш столик, опрокидывает стаканчик кофе, за которым все-таки сходила проклятая Оля, и все ее тетради оказываются залиты.

– Ой, простите.

От голоса Геллы руки покрываются мурашками. Что она творит? Дело не в том, что Гелла на меня не смотрит, когда говорит. Она меня не видит. Меня просто не существует. И какого же черта? Я что, призрак? Давно подозревал, что одиннадцать месяцев назад случилось непоправимое, и я откинулся.

– Я амбассадор неловкости. – Беззаботный смех Геллы пульсирует в ушах. Она издевается?

– Ничего страшного, Гелла, – цедит сквозь зубы Оля-с-сайта, стряхивая со своих тетрадок кофе.

Они знакомы. Кто-то другой зовет ее Геллой, она точно настоящая. А я, видимо, нет.

Зализанный помогает. Они ведут себя как друзья, парочка, будущие влюбленные, кто угодно достаточно близкий, чтобы прикасаться друг к другу, не спрашивая разрешения.

– Не ушибла?

Ее голос сквозь толщу мыслей достигает тех долей мозга, что отвечают за раздражение, но приходится скрыть его за ледяным недоумением, чтобы не взорваться.

– Что?

Как же неистово бесит быть неизвестно кем. Вчера мы опять лежали вместе на полу танцевального класса и молчали едва ли не час. Я тайком дышал медовым запахом и говорил, как меня это раздражает, а сегодня она вот так легко придуривается, что мы не знакомы?

– Я, кажется, ушибла тебя стулом, прости, не специально, дай гляну.

Ее мягкие теплые пальцы трогают мою руку. Не понимаю ни-че-го. Но я тоже настоящий. Это радует. Она касается меня, садится рядом, но смотрит как на чужака. Это лишает меня возможности сделать очередной вдох. Фоновый шум нарастает, сводит с ума.

– Блин, я тебя поцарапала… У тебя ручка треснула в руке, тут вот царапина.

Пальцы проводят по ладони, и я едва держусь, чтобы не поймать их. Сердце бьется близко к горлу.

– Отвали! – Пытаюсь все-таки вырвать руку из Геллиных пальцев.

Хотя нет. Сейчас она не Гелла. Она чья-то близкая подружка, не моя. Почему бы Зализанному ее не увести?

– П-прости, я не хотела.

– Я понял, все в порядке, иди уже!

Скорее всего, это грубо, и она выскажет мне все, когда останемся наедине. О, я с нетерпением жду и даже надеюсь. «Ну же, Гелла, проваливай. Поговорим позже, когда никто не видит, верно? Потом ты споешь мне колыбельную, и все наладится, черт бы тебя побрал».

Она улыбается мне и легонько гладит пальцами тыльную сторону моей ладони.

– Не рычи, я же не специально.

Мне кажется, она могла бы поцеловать меня в щеку, она так уже делала. Я могу представить, как к моей щеке прижмутся эти теплые мягкие губы и их фантомное прикосновение останется со мной. Будет гореть на коже еще пару часов, потому что галлюцинации не целуют, а эта нарушает все законы воображения.

Но эта Гелла не имеет ничего общего с той. Она как минимум не смеется в ответ, когда я грублю, что только больше раздражает. Гелла просто сжимает мою руку своей, крошечные пальцы едва ли могут обхватить мою ладонь.

– Простите еще раз, мы пойдем.

МЫ.

Они уходят, и урок с Олей-с-сайта я официально объявляю проваленным.

Я ищу мое проклятие по институту, пытаюсь поймать в коридорах, но, конечно, ничего не получается, и день проходит зря. Она не материализуется в зале, не находит меня спящим, не будит, не целует в щеку. Я что, провинился? Какая жалость, что вины вовсе не ощущаю.

До самого вечера я работаю, сидя в первом ряду кресел концертного зала, закинув ноги на ограждение перед сценой, а потом ухожу, с сожалением глядя на пустую сцену и проигрыватель. Хочу домой. Только не к Соне бы, а в какую-то свою, более живую и душевную берлогу, но пока такой нет.

– Да? – отвечаю на звонок сестры, уже пересекая быстрым шагом двор ее дома.

– Егор, забери меня… пжалста, – просит она нетрезвым голосом и отключается.

Чудесно. Соня напилась. Спустя полчаса я вытаскиваю ее из-под какого-то типа, который пытается перейти на новый уровень отношений прямо в кабинке караоке-бара. Когда она проснется, протрезвеет и все поймет, сделает вид, что ничего не было. Что она не ходила в караоке с незнакомой компанией, что не осталась наедине с кем-то, что не выпила слишком много. Она делает так раз в месяц, иногда два, и мне уже кажется, что Соня ждет, когда из передряги ее спасет отец, наградит фирменной затрещиной и посадит под домашний арест в гараже. У меня стойкое ощущение, что моя сестра, которая ни разу ни с кем не встречалась, насколько я могу судить, и просто люто ненавидит все разговоры про отношения, в душе до сих пор хочет чувствовать себя маленькой девочкой – капризной, влезающей в неприятности и ждущей, когда папа объяснит, как жить, усадив после этого под замок. Потому что в гараже было безопасно, ведь это уже было худшим, что с нами может случиться.

Ее рука, лежащая на колене, разжимается, на пол скатывается телефон. Подцепляю его на светофоре, смотрю на экран. «Кролик и морковка», недосягаемый уровень, которого можно добиться, только если не будешь выпускать телефон из рук пару-тройку, а то и больше лет.

– Веди осторожнее, – бормочет она, прижавшись щекой к стеклу. У Сони состояние пьяной полудремы.

Машина виляет – я объезжаю автобус и едва вписываюсь в поворот. Никогда не любил этот танк, который отец подарил Соне за то, что вышвырнул из окна клетку с ее престарелой шиншиллой ввиду недостаточно качественной уборки поддона. Слишком несуразно большая, черная и мрачная тачка. А Соня за рулем всегда смотрится комично.

– Егор, – тянет Соня.

– Что? Тошнит? Остановить?

– Останови.

Я торможу в кармане перед автобусной остановкой и жду, пока Соня продышит волну тошноты. Блевать на улице она не станет, выдержит, только бы не опозориться. Даже пьяная она не способна упасть в грязь лицом.

Дождь хлещет как из ведра. Люди на остановке жмутся в плащах и джинсовых куртках. Вроде и одеты по погоде, но от ледяного осеннего дождя, нещадно поливающего улицы, это не спасает.

– Готова ехать?

– Фу… готова. Давай. Только без резких движений и ме-е-едленно. – Соня глубоко дышит и машет, подгоняя меня, чтобы заводил машину. – Ну?

Притопывая в ожидании автобуса, на остановке стоит мое проклятие. Мокрая как мышь, Гелла пытается прикрыть голову джинсовкой, но та уже тоже насквозь пропитана водой, а остановка не спасает ни от ветра, ни от дождя.

– Егор, блин! Меня сейчас вывернет прямо на тебя, в кусты блевать не пойду, гони уже, хочу в душ!

– Где ж твой Зализанный? – шепчу Гелле.

Та ровно в эту секунду оборачивается и смотрит на машину, но вряд ли что-либо может увидеть за стеной дождя, заливающего ее огромные очки.

– Чего?

– Ничего, поехали.

Мне всю ночь держать волосы сестре, а тебе, Гелла, сражаться с соплями из-за простуды. Чтобы не оборачиваться и не останавливаться, прибавляю газу, и остановка тает в дожде и темноте. Что вообще эта идиотка делала ночью на остановке? На часах половина одиннадцатого. Ладно, вечер, не ночь, но уже совсем темно.

– Егорка, что с тобой?

– Ничего. Заземлись, скоро приедем.

– Я-то заземлилась, – хихикает Соня.

Паркуюсь во дворе, выхожу из машины. Дождь бьет в лицо, и одежда промокает за секунду. Интересно, эта тупица уже дождалась автобуса?

Соня вываливается на тротуар и, взяв меня за плечи, удерживает равновесие.

– Сама дойдешь?

– Не маленькая. – Обхватив себя руками, она почти уверенной походкой идет к подъезду.

– Я приеду через полчаса с колой и аспирином, – кричу ей в спину.

– Проваливай! – бросает она в ответ через плечо. – И купи бургер! И наггетсы!

Действую на автопилоте с совершенной уверенностью, что это все ошибка и мне не стоило бы срываться к этой идиотке, что так виртуозно меня игнорирует, когда ей это нужно. Например, в присутствии Зализанного или подружек. Зла не хватает – теперь понимаю смысл этой фразы. Его и правда критически недостаточно, хочется испытывать нечто большее к придурковатой, но я сублимирую это чувство в силу, с которой жму на газ.

Опять. Флешбэки прошлого, как вот так же мог гнать по городу, не глядя на светофоры, слишком больно бьют в виски, и нога сама приподнимается над педалью, но остановка уже прямо передо мной. Торможу на противоположной стороне дороги и смотрю на пустой навес, рекламу стоматологии и мокрые обрывки объявлений, наклеенных на стену.

Уехала, разумеется. И даже это злит, потому что Гелла всегда играет не по моим правилам. Утыкаюсь лбом в руль и жду, когда придет хоть одна умная мысль, вроде «никто ничего никому не должен». Люди никому не принадлежат. Она имеет право гулять с кем хочет. Тебе она даже не нравится.

Ситуация

Гелла промокла под дождем и уехала.

Эмоции. Телесная реакция

Я зол. Хочу курить.

Мысли

О ней.

Действия

Я просто сижу в машине и жду, когда отпустит.

Легче не стало, спасибо за внимание.

Когда возвращаюсь в квартиру Сони, она не спит. Волосы замотаны в полотенце, она валяется в пижаме на диване и читает что-то в телефоне. Глаза красные, лицо бледное. Руками обнимает подушку, в которую утыкается подбородком.

– Ты как?

– Мне плохо. Колу принес?

Кидаю ей бутылку и наблюдаю, как сестра осушает почти треть одним махом.

– Фу, гадость, – мычит она, прижав руку ко рту. – Теплая.

– Ты, может, поспишь?

– Не может. Не понимаю вас, людишек, которые спят трезвеющими. А я почти протрезвела. И пока это совсем не пройдет, буду читать.

– Не понимаю вас, людишек, которые могут читать трезвеющими, – улыбаюсь ей, но Соня в ответ только морщится и переворачивается на спину.

– Ой, нет, – говорит сама себе, возвращаясь на живот.

– Ты понимаешь, что ты была в опасности? – Сажусь на край дивана, Соня сдвигает в сторону ноги, давая мне место.

Мы оба вздрагиваем, когда Персик прыгает на электропианино Сони и оно издает ужасный звук, а следом звучит истошный вой кота.

– Твою мать, а ну уходи оттуда.

Соня кидает в кота подушкой, которая прилетает в рамку для фотографий, висящую на стене. В нее так никто и не вставил фото. Это была просто очередная безделушка, принесенная дизайнером, и по его задумке хозяйка квартиры должна была вставить какой-то снимок. Но под стеклом по-прежнему счастливая семья: модели с широкими улыбками. Двое белозубых детей, двое родителей и красивая собака. Все сидят на полянке под деревом.

Рамка срывается вниз, и стекло с глухим треском разбивается.

– Ну вот… У меня больше нет любящей семьи, – бормочет Соня, глядя, как Персик нюхает и осторожно трогает лапой разбитую рамку. – Какая жалость.

– Так, не уходи от темы. Ты была в…

– Ой, какая опасность.

– Когда я пришел, ты лежала практически без сознания, а на тебе…

– Хватит! – Она поворачивает ко мне голову и сверлит взглядом. – Не надо меня лечить, сам хорош. Ничего страшного не случилось. Окей, с этой компанией больше не тусуюсь, доволен? А теперь дай почитать. Тут… несколько напряженный момент. – Она улыбается мне притворно ласково и ногой спихивает с дивана.

Ухожу в гостевую комнату, выделенную мне Соней, и ложусь спать, перед этим проверив запасы алкоголя в доме. Я знаю сестру: как только она протрезвеет до безопасного уровня и при условии, что то, что она читает, окажется достаточно интересным, чтобы не ложиться до утра, все начнется по новой. Пару бутылок вина из бара запираю у себя в шкафу, пока Соня не видит, ложусь в постель, но уснуть получается только часам к трем. Слышу шаги по квартире. Слышу, как хлопают двери на балкон: Соня ходит курить. Слышу топот безумного кота. Кажется, я не способен жить у кого-то, и нужно как можно скорее решать этот вопрос.

В шагах сестры мне чудятся другие. Они тяжелее. И опаснее. И именно они снятся этой ночью. Меня отчитывают за то, что неправильно отформатировал документ, а шрифт был не того кегля. А я сижу с тетрисом в руках на старой прогнившей палете.

Глава 8

Удовлетворение и спокойствие

Дневник достижений. Запись 06

– Все стабильно.

– Гелла пропала.

– Соня уже три дня не пила.

– Ездил на обед к Соколовым, и мне там сказали, что я молодец, а еще слушали про успехи с китайцами почти полчаса. Это и приятно, и грустно одновременно, как я и записал в дневничок эмоций.

Конец записи

В зал Гелла не пришла ни на следующий день. Ни через два дня. Ни через три. Она заболела и умерла? Попала в беду? Мы больше не «друзья»? Во вторник ее не было на паре, зато сразу три человека подошли и попросили помочь разобрать тему, чем я и занимался полтора часа.

Гелла не выходит у меня из головы, и я стараюсь оправдаться, чтобы с чистой совестью думать об этом недоразумении, свалившемся на голову, но не нахожу объективной причины. Она не привлекательная, я ее не хочу, мне все это неинтересно, она совершенно точно не мой типаж. Но в ней есть некая частичка безумия, причем настолько чистого, что, прикасаясь к нему, и сам становишься чище.

Смешно, но стоит рассмеяться, как я понимаю, что хочется чего-то другого. Смех, видимо, не та эмоция, что поможет освободиться от сводящего с ума зуда где-то под кожей. И это не злость, потому что я знаю, что она такое. Не беспокойство, не ревность, не страх, не паранойя. Или всего понемногу. Быть может, смысл психотерапии в том, чтобы научиться понимать, что именно атаковало мозг, подобно иммунной системе, которая понимает, что именно атаковало ее собственный организм?

В воздухе сильно пахнет медом, и я уже несколько раз дергался, чтобы найти источник. Повернуть голову, обшарить взглядом аудиторию в поисках каштановых кудрей и знакомых веснушек. Взбеситься, что показалось. Взбеситься, что взбесился и что вообще кого-то искал. Все чаще понимаю, о чем писали эти чудики, поэты Серебряного века, понимайте как хотите.

Сегодня запах меда преследует особенно долго, а причина его сидит рядом. Напрочь простывший Сокол почему-то верит в силу чая с медом и третий раз за день берет его в кафетерии, раздражая при этом меня. Он прихлебывает чаек, шепотом жалуется на заложенный нос и матерится.

– Ты чего? – Сокол выгибает бровь, обращая внимание на мой взгляд, прикованный к его чаю.

– Просто не привык, что ты пьешь не пиво.

– Старею. – Олег подмигивает мне и устало проводит руками по лицу. Паршиво выглядит, и ему стоило бы пойти домой, но он утверждает, что там окончательно разболеется.

Соня говорит, что Олег пошел в магистратуру ради меня, что он мой последний и единственный друг, а я не спорю, но не понимаю, что изменится, если скажу, что так оно и есть. Пожалуй, я не умею благодарить людей, которые меня любят.

– Поработайте самостоятельно, я выйду, – говорит нам Маргарита Ивановна и уходит из аудитории.

Каждый из десяти студентов тут же утыкается в свой ноутбук и совершенно точно занимается не учебой.

У всех есть личные дела поинтереснее того, что ждет нас только через два года. Двое из нашей группы работают в той же онлайн-школе, что и я, они сразу заходят на сайт и проверяют расписание занятий. Лискина, сидящая перед преподавательским столом, открывает книгу и, закинув ноги на парту, начинает читать. Несколько человек встают и уходят, чтобы купить кофе, а мы с Соколовым сидим за последней партой, склонившись каждый над своим ноутбуком. У меня там очередные преимущества особенно роскошных русских быков, которые сделают из китайских телочек счастливых мамочек. У Олега инструкция и гарантийный талон к мексиканскому сварочному аппарату.

Ему осточертело работать, и он давно порывается уйти домой, но прекрасно знает, что там точно не станет доделывать последние страницы.

– Как успехи? – бормочет Олег.

– Тебе зачитать? – Прекращаю печатать и тру глаза. Ночь выдалась бессонной, но я не сказал бы, что когда-либо спал хорошо, так что ставлю нынешней бессоннице семь из десяти, могла бы постараться получше.

Утром понял, что мне мешала опять не спящая Соня, которая читала фанфики по Питеру Пэну до пяти утра и в восемь уже злобно взирала на меня из-за барной стойки, будто это я заставил ее всю ночь просидеть с телефоном в руках.

– Нет, благодарю. У меня к тебе вопрос.

– М?

– Почему вчера Соня подошла и спросила, где мы пропадаем по вечерам. Ты. Я. Влад.

– Надеюсь, мы пропадаем где-то по работе? – Равнодушие в моем голосе Олега не обманывает, я вижу это по его сжавшимся в кулаки пальцам.

– На какой работе могут пропадать три недоделанных переводчика вечерами? Помогать эскортницам брать с иностранцев тройную таксу? Даже представить не могу, что за дела у нас с вами такие?

Мы не смотрим друг на друга. Каждый сидит, уставившись в клавиатуру своего ноутбука, оба улыбаемся самыми нехорошими улыбками.

– Как зовут твою работу?

– Ты общаешься с Соней? А говорил, что переболел и она тебе не нравится. – И скорее всего так оно и есть, но мне нечего больше предъявить.

Олег был безответно влюблен в мою сестру пару лет, когда ей только-только исполнилось восемнадцать. Соколов кивает, и мы продолжаем печатать про быков и сварочные аппараты с удвоенной силой. Пожалуй, нас ждет великое переводческое будущее, если мы будем почаще друг друга злить.

– И я просто вечерами работаю, тебе бы тоже не мешало.

Я знаю, что прямо сейчас Олег в стадии принятия того факта, что ему платят гроши, а он хочет свое дело и много денег. Отец в его годы уже бизнес имел, это определенно повод задуматься. Любое упоминание работы, от которой он упорно отлынивает, нагоняет на Сокола тоску и агрессивное настроение, вот такой он чудак. Нет денег – плохо. Есть работа – тоже плохо. И то, что одно зависит от другого, он принимать пока отказывается. Работа мешает ему строить планы на работу получше.

Проходит не больше пяти минут, когда Сокол снова отрывается от экрана ноутбука, делает глоток чая и, откинув с лица отросшие волосы, обращается ко мне:

– И все-таки где ты пропадаешь? Нам волноваться?

– Вам – это кому? Тебе и Соне или тебе и Владу?

Влад – наш друг еще со времен школы, так и не нашедший в себе желания пойти в магистратуру вместе с нами. А потом он переехал в другой город и совсем пропал, общий чат на троих сдох, общение свелось к минимуму, а полгода назад наш друг вернулся в город с невестой и превратился в семьянина. Олег – единственный, с кем я прохожу этот путь от детского сада и до сих пор. Он пришел в мою палату, где я лежал после аварии, сел на стул и ждал, подбирая слова. Его речь была короткой и очень содержательной: «Ты пойдешь со мной дальше. Еще три года института. Я надеюсь, что мы оба повзрослеем, иначе это плохо закончится. Договорились?»

Я не знал, чем поможет нам магистратура, но согласился. А теперь мне это стало интереснее, чем ему. Он явно жалеет, что совершил тогда такой серьезный шаг. И думает, что, если бы открыл на маркетплейсе магазин с брелоками по вселенной Гарри Поттера, уже был бы миллионером.

– Нам с Соней. Стоит волноваться? Если ты не можешь рассказать, не значит ли это, что там что-то… опасное?

– Нет, не значит. Я хожу в старый концертный зал и провожу там время с девчонкой, которая играет на древнем рояле и поет романсы. Еще она заставляет меня танцевать вальс и периодически чинит старинный проигрыватель. Без особого успеха.

– Ясно, не хочешь – не говори.

– А что, если это правда?

– То, скорее всего, ты сошел с ума и тебе все это привиделось. Мы любим тебя, как бы сопливо это ни звучало. Но то, что ты описываешь, – какая-то чушь.

«Слышала, Гелла? Ты чушь».

– Я говорю по-английски – ты отвечаешь по-русски. Очень простая задача, проще некуда.

– А… э-э, мне кажется, я не справлюсь.

– Мне кажется, что тебе много кажется. Ты должна это уметь.

– Да, я просто…

– Как ты поступила?

– Ну не знаю… готовилась, зубрила и все такое. Я вообще думала, что я оч круто знаю английский, ну знаешь, у меня была пятерка и все такое. Ну типа. Я была лучшая в классе. А тут просто вау, я пришла такая на первую пару, и там просто все болтают капец.

– Тебе бы и русский подтянуть. – Это уже лишнее, но занятия с Олей все равно не клеятся. Я не понимаю ее, она меня.

У нас с Олей вот уже третья встреча, и она впустую каждый раз тратит тысячу рублей – уходит всегда с недовольной миной. На прошлом занятии я выяснил, что она неплохо переводит с листа простые тексты, додумывая смысл предложений, кажется, может отчеканить почти любое правило из школьной программы, но почему-то ей это совсем не помогает. А еще она любит отвлекаться и делать вид, будто мы в «одной команде», видимо, психов, друзей по несчастью. И ей совершенно неинтересны уроки.

Наверное, я выглядел так же, когда выходил из кабинета психолога и доставал фигу из кармана. Я не верю в силу психотерапии, Оля-с-сайта не верит в силу занятий английским языком. Я хотел волшебную таблетку, она хочет каждое занятие выходить с расширяющимся словарным запасом и при этом ничего не делать самостоятельно. Меня раздражает Оля так же, как, должно быть, я раздражал Эльзу. Сегодня от бестолочи особенно сильно пахнет приторной вишней, тональника вдвое больше, и глаза подведены так, что превратились в щелочки, будто тяжесть туши давит на веки. И линзы на этот раз зеленые.

– Погнали. Here we are…

– А?

– Переводи.

– А, мы уже начали?

– Да! Here we are…

– Здесь… мы?

– Tears are dripping to your lips.

– Слезы… что-то… твои губы?

– Who would ever guess.

– Кто… гесс… гесс, я не помню.

– We got here from that kiss[3].

– Мы. Поцелуй.

– Отвратительно.

– Это была какая-то песня?

– Типа того.

Оля-с-сайта беспомощно смотрит на меня, не понимая, насколько все плохо, хоть моя оценка была достаточно однозначной. От-вра-ти-тель-но.

– Ты говорил, будет несложно! – Она психует, шарит в сумке и достает крем для рук, который я тут же узнаю по запаху. Мощнейший аромат вишни и корицы бьет в нос, даже будто на языке оседает.

– Это не сложно.

– Блин, я не могу, значит, сложно!

Она говорит что-то еще, жестикулирует, мажет руки кремом и, не глядя на доску с заданиями, которую я открыл на сайте школы, утверждает, что для начала нужно давать ей такие упражнения письменно. Я же смотрю на дверь кафетерия, в которой появляется знакомая кудрявая голова.

Я, кажется, скучал…

Я, кажется, рад…

– Серьезно, никто этого не знает.

Гелла шмыгает носом, покашливает в кулак.

– Эй, ау! – Оля-с-сайта щелкает перед моим лицом пальцами и поджимает губы. – Давай что попроще, а?

– Ничего попроще нет. Это простое упражнение. Продолжаем.

Моргаю несколько раз, чтобы образ Геллы растаял, если он не настоящий, только ничего не получается. Она проходит мимо, шлейф медового запаха кружит голову, перебивая крем для рук Оли-с-сайта.

Гелла садится за соседний столик, прямо за моей спиной, я могу не только чувствовать запах, исходящий от ее волос, но и сами волосы практически щекочут мой затылок, если я отклоняюсь назад.

– Продолжаем. Now you say.

– Сейчас ты сказал.

– Everything that you would change.

– Все… меняется?

– But we pushed too far.

– Но мы толкаем… два?

– With no chance to erase.

– С… нет… изменения? А-а, шанс?

За моей спиной хихикает Гелла. И я чувствую, как руки покрываются мурашками от звука ее голоса. Она, видимо, узнает песню, текст которой я диктую Оле, и начинает напевать. Сам я не знаю, что это. Трек из плейлиста Сони, но в исполнении Геллы звучит неплохо.

– Like the butterfly effect.

– Как… о! О! Это эффект бабочки!

– It was only just a speck. – Гелла тихонько пропевает строчку, сердце в груди екает.

– Это был только… просто… хэзэ, не знаю.

– That made into a broken hearted mess, – я говорю, Гелла поет, Оля тупит.

– Делать… сломанный…

– Like the butterfly effect.

– Как эффект бабочки.

– It's so easy to regret.

– Это так… ну все, я больше не могу.

– But I would never change the way we left.

– Но я бы никогда… чендж – изменения? Путь… мы… налево? Что? Это чушь!

За моей спиной снова раздается смех, Оля злобно сводит брови и объявляет, что урок окончен. Так как платит она, кто я такой, чтобы спорить?

Одновременно с этим Гелла встает с места и уходит, чтобы ответить на звонок, но берет с собой сумку, значит, куда-то собралась. Я даже не задумываюсь, быстро собираю вещи и не успеваю попрощаться с Олей, она пропадает из фокуса. Снова за Геллой дорожка из растопленного льда.

– Эй, осторожнее. – Врезаюсь в Олега. – Ты идешь на консультацию?

– Нет… позже. – Пытаюсь не выглядеть подозрительно, но терплю фиаско.

– С тобой что?

– Потом!

– И «потом» ты все объяснишь, понял?

Гелла на секунду пропадает, но я быстро нахожу ее в коридоре, ведущем к нашему залу. Ликую, потому что мне кажется, что я что-то выиграл или доказал. Хочу видеть, как она переступит порог, станет живее, чем была прежде, даже лежа рядом со мной на полу танцевального класса, она была все-таки теплым солнечным сном.

Мне кажется, я продираюсь через толпу, как герой артхаусного кино, где каждая деталь – символ чего-то важного, который еще нужно постараться разгадать, но вкупе все это значит одно: не нужно мне никуда идти, никого искать, ни на кого нападать. Но я хочу напасть. Хочу получить объяснения.

И в то же время, кажется, уже смирился с тем, что Гелла мне их не даст. Бесполезно что-то у нее просить. И меня это даже устраивает. Важен, скорее всего, сам процесс, повод поговорить, услышать оправдания, а может, даже просто смех в ответ или то, как она поставит меня на место. Меня. Она. Поставит. На место. И мне это практически необходимо.

Это чувство я с уверенностью могу назвать ревностью, потому что даже не сомневаюсь в том, что всю последнюю неделю неуместно сильно и часто ревную абсолютно постороннюю девушку, которая мне даже не нравится.

Звенит звонок, из аудиторий вываливаются толпами студенты, кудрявая макушка Геллы неминуемо теряется, и, если сейчас я не найду ее в концертном зале, это будет самое большое разочарование дня, даже с учетом бесполезного занятия с Олей.

Толкаю двери в старую часть корпуса, тут же стихают все звуки, как будто я прошел через портал в параллельную вселенную. В коридоре слышны удаляющиеся шаги, потом хлопок двери. Гелла уже на месте. Дохожу до двери и прижимаюсь к ней лбом, прежде чем открыть. Слышу, как Гелла чихает, заходится кашлем. Потом она начинает играть – до меня доносится музыка.

– Ты пришла, – говорю, едва переступив порог, и захлебываюсь от облегчения.

С души у меня точно камень упал, будто я по какой-то причине и правда верил в смерть Геллы, верил в то, что потерял ее навсегда, но моя пропажа нашлась. Она сидит на банкетке, опустив руки на клавиши, и звук медленно затихает под ее пальцами, а потом обрывается, когда кисти соскальзывают и падают на колени.

Большие круглые глаза за стеклами очков обращены ко мне, взгляд очень внимательный. Гелла выглядит спокойной, пока я схожу с ума от перенапряжения. Мышцы будто окаменели, сердце болезненно бьется, всякий раз сталкиваясь с грудной клеткой, как после долгого бега.

– Привет, – тихо произносит она, закашливается и вытирает выступившие слезы.

– Где ты была все это время? – Слишком нервно и громко. «Ну-ну, Егор, давай-ка потише».

– Приболела. – Она пожимает плечами.

– Ты была с тем парнем… до того как заболела. Это твой парень?

– Что?

Или притворяется, или не понимает, но она вела себя с ним так, будто они близки. Ближе, чем мы. А потом пропала на три дня.

– Парень, такой, с зализанными волосами.

«Зачем ты все это говоришь? Для чего, для кого? Ты ревнуешь? Ты расстроен?» Эльза на моем плече досаждает вопросами, на которые я отвечать не хочу. Хочу, чтобы меня успокоили, но, кажется, это неправильно. Нужно уметь успокаиваться самому. Быть рациональным, логичным, последовательным.

– Леша? Да, это мой… друг?

Она что, меня спрашивает?

– Мне откуда знать.

– Нет, конечно, тебе неоткуда знать.

Она трет виски. Разминает шею и опускает голову на клавиатуру рояля. Тот издает жалобный стон, недовольный таким кощунственным отношением к себе.

– В чем дело, почему… – Я столько всего хочу спросить, но Гелла закрывает глаза. – Эй, ты в норме?

– Нет, – жалобно стонет она. – Хочу спрятаться, и чтобы никого не видеть и не слышать. Голова гудит, нос не дышит. Еще и кашель замучил.

Приближаюсь к ней, с каждым шагом попадая в ореол ее тепла, и сажусь рядом на банкетку. Протягиваю руку и касаюсь ее лба, Гелла блаженно выдыхает и по-кошачьи ластится, в ожидании, что я продолжу гладить ее по голове. Это даже в некоторой степени заманчиво.

– Жара, кажется, нет. – Лоб прохладный, но покрыт испариной, будто только что была температура.

– Нет, у меня голова болит. Очень.

– Знакомо.

– У тебя часто болит голова?

– У меня мигрени.

– А мигрень – это не головная боль?

– Ты даже не представляешь, насколько это разные вещи. – Мы улыбаемся друг другу.

– Пустишь меня на свои шторы поваляться?

– Они мои? Ты же говорила, у нас тут все общее.

– Нет. Шторы – твои. Колонки, – она кивает на гору хлама, которая только разрослась за то время, что мы с Геллой соседствуем, – мои. Танцевальный класс – наш.

– Я разрешаю тебе лежать на моих шторах, но только сегодня. Раз уж тебе плохо.

И поддавшись желанию узнать, такая ли на ощупь Гелла мягкая, как кажется, осторожно беру ее на руки и несу к сцене, по ступенькам и на мою постель из штор.

– Я что, сплю и во сне мой друг-грубиян носит меня на руках?

– Я тебе не…

– …Друг, я помню.

И все равно звучит, будто мы друзья, она умело играет словами, а я все время остаюсь в дураках, но это интересный спорт. Он круче, чем скандалы и примирительный секс, быть может, даже круче вспышек ревности, той самой, настоящей, с выяснением отношений. Гелла меня путает. И наш формат общения мне совершенно непривычен.

Скандала снова не случается. Вместо этого мы лежим рядом, она переползает все ближе, пока не оказывается на моей груди. Утыкается в меня лицом, прячется за своими волосами. Ее рука оказывается на открытой полоске кожи моего живота, там, где свитер задрался, но ее это совсем не смущает, или она уже спит? Кажется, мне везет больше, чем Зализанному?

– И ты что, просто уснешь? Мы не виделись четыре дня. И ты вроде опять меня игнорировала, как последняя стерва.

– А ты прям очень хочешь поругаться? Это же так скучно…

И будто чтобы убедить меня еще больше, Гелла начинает возиться, устраиваясь удобнее. Любительница обнимашек получила свое и пользуется этим на всю катушку. А я поддаюсь, и это немного ванильно. Но она засыпает, расслабляется и начинает скатываться на шторы с моей груди. Я мог бы придержать ее рукой, а мог бы дать ей свалиться и спокойно заняться переводом.

Прежде чем решение будет принято рационально, моя рука оказывается на ее спине, а потом и вторая тоже, и вот мы уже лежим, переплетая руки и ноги.

И что мне теперь делать со своей злостью? Во что сублимировать? Решу чуть позже.

Что я чувствую?

Удовлетворение и спокойствие.

Глава 9

Вернись с небес на землю

Пробуждение дается нелегко, быть может, потому, что уже поздний вечер? С самого детства мама говорила, что спать на закате нельзя: голова заболит, а я все думал, почему тогда она у меня и так болит, но на сон после пяти вечера поставил себе внутренний запрет.

И вот открываю глаза, а за маленькими окошками под потолком – темно-оранжевое небо. Снаружи холодно, а внутри нашего мира невыносимо жарко. Гелла так и лежит лицом ко мне, прижимается всем своим телом к моему. За время сна она не развернулась ко мне спиной, вместо этого веснушчатый нос утыкается в мою шею, руки лежат на моей груди, будто Гелла грела их. Мы оба лежим на боку, и я очень крепко обнимаю ее плечи. Чертовщина. Прямо как у Булгакова. Со мной происходят таинственные вещи, я общаюсь с несуществующей девушкой со странным именем и ведьминскими кудрями. Гелла.

– Гел-ла. – Это имя ей совсем не идет.

Оно грубое, а Гелла мягкая. Ее имя невозможно красиво сократить, сделать более легким, обтекаемым, под стать хозяйке. Она могла бы быть Машей, Соней или Юлей, но кто-то решил, что можно назвать такое неземное, чтоб ее, создание Геллой.

– Гел-ла, – шепчу снова, чтобы привыкнуть звать ее по имени.

Не получается. Она для этого имени недостаточно порочна. Ладно, быть может, даже слишком миловидна, хоть я и не понимаю почему. Может, просто меня сбивает с толку тот факт, что мы жмемся друг к другу, как пара слепых замерзших котят? Мы настолько близко друг к другу, что я могу пересчитать веснушки на ее носу, могу изучить рисунок трещин на губах, оценить количество ресниц, отчетливо различить стук сердца. Если она откроет глаза, рассмотрю все оттенки ее карей радужки. У нее такие густые и пышные волосы, что их можно использовать как подушку, и эта мысль неминуемо вызывает у меня смех.

– Почему ты смеешься? – шепчет она.

Я ловлю этот момент – она заговаривает со мной, ее губы разжимаются и начинают шевелиться. Они кажутся настолько мягкими, что в горле появляется настойчивое ноющее чувство, похожее на жажду. Я в курсе, чего именно хочу и на что намекает организм, но не собираюсь этого делать. Тем не менее взгляд никак не удается перевести куда бы то ни было еще. Быть может, это просто интерес или вроде того. Что-то вроде хулиганства. А что будет, если разбить окно соседской дачи и сбежать? Что, если привязать к хвосту уличной кошки консервную банку? А если забраться на крышу гаража и перепрыгнуть с него на крышу соседнего? А если перебежать через дорогу прямо по проезжей части, перед машиной? А что, если поцеловать Геллу, которая лежит рядом, очень близко.